Питер Чейни Она это может

Глава I ДА ЕЩЕ КАК!

Жизнь может быть чертовски удивительна! Да еще как! Она может быть настолько прекрасной, что каждый раз, когда случается что-нибудь приятное, ты даже не веришь в это. Некоторые парни такое именуют цинизмом, другие типы называют сладкими грезами. Вроде как бы парень вообразил себя этаким Санта-Клаусом, которому все по плечу.

Что касается меня, то у меня настолько подавленное состояние, что я перерезал бы себе глотку, если бы у меня не было других забот, кроме этой самой глотки. И причина беспокойства, которое охватило сейчас, в марте 1945 года, всю эту часть Парижа, может быть обозначена одним словом: дамочки! Будь я Аладдином и натирай изо всех сил волшебную лампу, думаю, джинн не сумел бы предоставить мне именно то, что я хочу, если бы я предварительно не снабдил его соответствующими талонами.

Так что теперь вам понятно.

Парень, назвавший эту аллею «Розовой», обладал чувством юмора, потому что, хотите верьте, хотите нет, вонь стоит здесь невероятная. Похоже, окружающие жители выбрасывают на улицу все, что не желают держать в своих жилищах. А может, все дело в том, что еще не так давно в Париже находились немцы. Затрудняюсь сказать.

У меня маленько кружится голова, потому что парень, сказавший мне, что Дюбонэ пополам с хлебной водкой здорово пьется, оказался не трепачом. Да, голова явно трещит. К тому же я немного того, неравнодушен к той крошке, с которой мы вместе обедали. Пожалуй, мне стоит называть ее «фаустпатрон», ведь она обрушилась на мою голову чертовски неожиданно.

Кругом тьма, хоть глаз выколи, но в конце улицы я могу различить полоску света, пробивающегося из окна на втором этаже. Пожалуй, это тот самый дом. Форс говорил мне, что, когда здесь хозяйничали боши из гестапо, он тут встречался с парнями из английской разведки. Так что эта забегаловка имеет особую атмосферу, если вам ясно, что я имею в виду.

А если не ясно, то это уже не мои заботы.

Когда я добрался до этой развалины, я заметил цепочку от звонка, свисавшую сбоку у двери. Я дернул за нее и ждал ответа, загнав папиросу в угол рта и раздумывая о той дамочке, с которой обедал. Может быть, я уже говорил вам, ребята, что причина всех неприятностей в жизни на три четверти — бабенки, а остальная четверть — из-за денег. Но на них наплевать. Все, что не связано с женщинами, можно не принимать близко к сердцу. Это всерьез никого не трогает.

Проходит минуты две, и дверь отворяется. В проходе горит тусклый свет, а на пороге стоит и таращит на меня глаза высокий худой загорелый парень. У него довольно смешная морда и симпатичные серые глаза. Мне этот парень нравится.

— Вы Лемми Кошен? — спрашивает он.

— Да-а, так говорила моя мать.

— А я Джимми Клив, частный детектив из Нью-Йорка. Может быть, вам обо мне говорили?

— Да-а, я слышал про вас. Как дела, Джимми?

— Ничего себе. После немецкой оккупации жизнь в Париже, на мой взгляд, немного вялая. Не знаю, дело ли в спиртном или в девочках. Поскольку я не особенно охоч до красоток, видимо, расслабляет выпивка. Входите же.

Вхожу в прихожую. Передо мной спиралью поднимается лестница, справа дверь ведет в боковую комнату. Все в этой квартире предельно пыльное, если не считать медной ручки на внутренней двери. Я иду по лестнице за Кливом. На полпути он бросает через плечо:

— Здесь ваш приятель. Он с нетерпением дожидается встречи с вами.

— Да? Кто такой?

— Паренек по имени Домби. Как я понял, он раньше с вами работал.

— Да, он мне нравится. Симпатичный парень. Только слишком много говорит. Ну и на дамочек все время косится. Но, в общем, он симпатяга. А тут нечем перекусить?

Открывая дверь на верхушке лестницы, Клив произносит:

— Найдется. Кстати, Домби прихватил с собой бутылку.

Мы входим.

Комната выглядит неплохо. Пара кресел, низенькая кровать на колесиках, которую на день принято задвигать, в конце комнаты стоит нечто, отдаленно напоминающее бар. На нем — бутылка, вроде бы виски, на ярлыке которой написано: «Настоящий коньяк», но мне она кажется чуточку подозрительной. Рядом — несколько стаканов и графин с водой.

— Привет, Домби! Как дела? Мы не виделись целых два года. Ты еще помнишь наше лондонское дельце?

— Помню, помню, такой-разэтакий. Ты тогда переманил у меня хорошенькую девчонку. Разве такое забудешь?

— Послушай, я никогда ни у кого не уводил девчонок. Она отказалась от тебя по собственному желанию, уверяю тебя. Но я понимаю, что тебе это пришлось не по вкусу.

— Вот еще, стал бы я переживать из-за бабенки. Самое трудное — это от них вовремя отвязаться. Ну а что касается меня, то во мне что-то есть. Парижские девочки вроде бы сразу поняли это. Во всяком случае, у меня сложилось такое мнение.

— Это в тебе что-то есть? Послушай-ка, Джимми, ты слышишь этого типа? Этого невозможного воображалу? В нем что-то есть? В нем, видите ли, есть очарование!

— Особенно сейчас, когда его щеку раздуло от флюса, — фыркнул Джимми.

— Ладно, ладно, ребята. О'кей. Я вижу, вы просто завидуете мне, — петушился Домби. — Я знаю, Джимми приглянулась моя девочка, и вы ждете ее прихода. Но она без ума от меня. Совсем ошалела. Она даже считает меня хорошим парнем.

— Ну, предполагается, она должна быть совсем потрясающей.

— Конечно, так оно и есть, — соглашается Домби. — Эта крошка просто умница. У нее есть шестое чувство.

— Вы только послушайте его! — говорю я. — У нее шестое чувство только потому, что нет пяти других, раз она прилипла к тебе.

— Постойте, вы, петухи, — охлаждает нас Клив, — мы же сюда собрались по делу.

— Да? Что за дело?

Вообще-то я догадывался, какого рода дело могло привести Клива, хорошего частного детектива и красивого малого, в Париж. Похоже, что кто-то нарушил закон.

Домби встряхнул бутылку и, выбив пробку, пододвинул ее ко мне вместе со стаканом. Я выпил.

— Послушай, Лемми, — приступил к делу Домби, — про тебя все говорят, что ты умеешь держать нос по ветру. Но сейчас вроде бы ты оказался в немилости у начальства.

— Да ну? Не собираешься ли ты лишить меня спокойного сна? Что такого я натворил?

— Мне думается, снова вся проблема в бабенках. Последнее дело, которым ты занимался, там была какая-то закавыка. Кто-то донес боссу, что ты увлекся слегка одной жгучей особой, вроде бы ее зовут Марселиной, той самой, которую они раскололи. Вот ему и пришло в голову, что ты слегка распустил язык: кое-что наболтал лишнего.

— Уж не знаю, кто занимался доносами, но это законченный брехун. Я умею обхаживать красоток, и не распуская языка.

— Ясно. Надеюсь, ты сумеешь его в этом убедить. Понимаешь, он вбил себе в голову, что кто-то слишком много откровенничает, и он убежден, что это ты.

— Подумайте только! — Я налил себе еще виски.

— Особенно не переживайте, Лемми, — вмешался Клив. — Послушайте, от девчонок вечные неприятности, верно? Но меня-то вытащили сюда из Нью-Йорка только потому, что шефу показалось, что я должен кое-что знать. Вот он и отозвал меня из агентства и прямиком направил сюда. Задал мне кучу вопросов, так что мне пришлось выложить все, что я знал.

— Все это прекрасно, — проворчал я, — но хотелось бы мне знать, какой подлец наплел ему, будто я распускаю язык с девчонками?

Домби пожал плечами, и на минуту в комнате воцарилось общее молчание.

— Это как раз то, о чем я могу вам рассказать. Это она, та самая крошка Марселина, наболтала ему.

Я молчу, но у меня такое ощущение, будто меня по физиономии лягнул мул. Потом выдавливаю из себя:

— Неужели так оно и было?

— Да, Лемми. Я ничего не выдумал. Но это не играет особой роли; когда они начали допрашивать ее, то понимали, что она может сказать все что угодно, лишь бы облегчить свою собственную участь. Мне думается, у этой Марселины богатое воображение, но теперь главное — заставить шефа убедиться в этом. Еще один момент. Вы припоминаете того парня, который вместе с вами работал по этому делу?

— Вы имеете в виду Риббэна — из Федерального бюро, он из Коннектикута? Хороший парень, и ему все известно.

— Я тоже так думаю, — кивает головой Клив, — и я решил, что вы захотите с ним повидаться до встречи с шефом. Для порядка, что ли.

— Мне кажется, что это очень благородно с вашей стороны, Джимми. Когда я должен отправиться к шефу?

— Вроде бы сегодня, — вставил Домби, — часов в 10 вечера. Он так раскипятился по этому поводу еще и потому, что тут есть и другие закавыки. Понимаешь, Лемми, уж слишком все много болтают. Секретные данные известны повсюду: в Париже, Лондоне и так далее, будь все неладно. Уверяют, что все знали, где и когда будут сброшены британские парашютисты.

— Может быть, шеф думает, что и это я разболтал?

— Ерунда, — фыркнул Домби. — Это с твоим-то послужным списком! Не переживай, Лемми. Думаю, он всего лишь считает, что ты чуточку излишне откровенничаешь с дамочками. А почему бы и нет? Если ты находишь, что они преданы тебе телом и душой? Откуда ты должен был знать, что эта Марселина работает и на других?

— Я тут ни при чем. Я никогда не говорю о служебных делах со своими любовницами.

— Хотел бы и я сказать то же самое про себя, — вздохнул Домби. — Конечно, ни о чем серьезном я с ними не беседую, но все же когда-нибудь это, похоже, доставит мне массу неприятностей.

Я еще раз отхлебнул из бутылки и сказал Кливу:

— О'кей, значит, в 10 я буду у босса. Но, пожалуй, и правда стоит сначала переговорить с этим Риббэном. Вы сказали, что вы о чем-то договорились с ним?

— Да, — ответил Клив. — Он бывает здесь в одной забегаловке, что-то вроде бара возле Плас Пигаль, его держит Леон. Он сказал мне, что будет там сегодня около 9 часов. Сейчас без четверти. Думаю, что еще есть время заскочить туда и узнать, что он скажет, прежде чем ехать к старику.

— О'кей, я пошел. Ладно, потом увидимся.

— Надеюсь, что скоро, Лемми, — пожелал Домби.

— Увидимся сегодня же вечером, — добавил Клив. — Мне кажется, старик нам собирается преподнести какой-то сюрприз.

Спускаюсь по лестнице и выхожу на улицу Роз. Быстро шагая по направлению к Плас Пигаль, я подумал со злостью: «Какого черта!»

Я решил немного прогуляться. А почему бы и нет? Я вовсе не спешу увидеться с этим Риббэном, а еще меньше горю желанием предстать перед очами своего начальства. Представляю, насколько интересной может быть наша встреча, так что заранее всего и не предугадаешь. Чем дольше я проболтаюсь на улице, тем позже наступит для меня срок неприятных разговоров. Во всяком случае, этот Риббэн может и подождать моего прихода!

Я медленно шагал, внимательно рассматривая парижские улицы, сравнивая их с Парижем 1926-го и 1939 годов. Оба раза я приезжал тогда расследовать кое-какие дела здесь, и тогда все шло превосходно. Возможно, в 1939 году мне город нравился больше.

Из головы у меня не выходила эта крошка Марселина. Умная девчонка, ничего не скажешь! Маленькое хитрое создание, которое умеет с нежной улыбкой подмешивать яд. Я бы отдал двухмесячную зарплату, чтобы узнать, что эта лиса наговорила на меня шефу и сколько в этом было правды. Возможно, я и на самом деле о чем-то с ней болтал, хотя мне следовало помалкивать в тряпочку. Интереснее другое: мне не хотелось ломать себе голову в данный момент над тем, было ли действительно важным то, о чем я с ней говорил.

Нет, сэр, сейчас я не буду рассуждать на эту тему…

Вы должны понимать, что в армейской разведке в Париже работают не ангелы. Уж поверьте мне. В доброе старое время, когда я был в числе первых среди ребят из ФБР в Нью-Йорке и ждал повышения, дела шли отменно. Может быть, я сам не понимал, как здорово мне жилось. Теперь же, когда небольшая горсточка нас, несчастных, работает здесь при армейской разведке и Секретной службе, все носятся с занятым видом, секретничают и говорят шепотом с таким видом, как будто от них зависит благополучие всего мира.

Но все же мне хотелось разузнать, что же натрепала про меня эта малютка Марселина…

Моя старушка мать, которая великолепно разбиралась в дамочках, может быть, поэтому говаривала когда-то, что человек, который вечно возится с представительницами слабого пола, не должен даже приближаться к нашей службе. Ну, возможно, она была права, а может быть, и нет, но сейчас я явно сидел на мели. Невольно начинаешь думать, не переоценил ли ты свои силы с этой вот Марселиной. Похоже, что девчонка была сообразительней, чем я себе представлял!

В дальнем конце улицы, по которой я проходил, виднелся свет. Я двинулся туда. Это была забегаловка под названием «Уилкиз», одно из многих злачных местечек. Бар, несколько бабенок, бутылки, расставленные по всему помещению. Спиртное чертовски дорого, так что завсегдатаю приходится выкладывать чуть ли не по 4 миллиона франков, чтобы хоть немного быть навеселе. А коли пьешь какую-то дешевую дрянь, то перед тем, как опустишь стакан на стол, ты даже замираешь и пытаешься сообразить, не огрел ли тебя кто-нибудь по башке или не обрушил ли Гитлер на твою голову один из своих фаустпатронов.

Я нагнулся над стойкой и знаками показал Уилки, что я хочу бренди из соответствующей бутылки. Выпив пару рюмок, я огляделся. Мистер Лемюэль X. Кошен, специальный агент ФБР, прикомандированный сейчас к Генеральному штабу разведки при Секретной службе армии Соединенных Штатов в Париже, к вашим услугам, и, если можно будет кое-что выведать у вас, сидя за столиком, уставленным батареей бутылок, он с удовольствием станет вашим собеседником.

Но в тот же самый миг по моей нервной системе был нанесен сильный удар: на противоположном конце стойки сидела, казалось, сошедшая только что с модной картинки моя старая приятельница Джуанелла Риллуотер. Сейчас она замужем за одним парнем, Ларви Риллуотером, которого считают чуть ли не величайшим взломщиком сейфов в Соединенных Штатах и которого вечно преследуют все полицейские Америки, причем они понапрасну тратят время, так как в этом отношении с мистером Риллуотером никто не может тягаться, его не возьмешь голыми руками.

Говорю вам, ребята, в данный момент вид этой крошки заставил мое сердце учащенно забиться по двум причинам: во-первых, из-за ее внешности, ну а о второй причине я вам расскажу через пару минут.

Она лакомый кусочек, эта Джуанелла. В ней всего в меру, все такое кругленькое и мягкое, никаких излишеств, но и сухой ее не назовешь. У нее зеленые глаза, рыжие волосы темного оттенка и такая прическа, что невольно начинаешь думать, будто ее создал самый лучший в мире парикмахер. Про ее фигуру можно сказать со всеми основаниями, что она гибкая и тонкая. Лучшего слова не подберешь. И в ней хоть отбавляй того, что знатные дамы ценят дороже жемчугов и платины, — я имею в виду очарование. Когда наши писаки изобрели термин «сексапильность», мне думается, они имели в виду Джуанеллу. Господь Бог наделил ее этим самым качеством вдвойне.

Она была одета в ярко-зеленый бархатный джемпер, пышную крепдешиновую блузку цвета чайной розы и юбочку, которые просто были созданы для нее. Нарядная шляпка, сделанная на заказ, была кокетливо надвинута на лоб, а ножки обуты в бронзового цвета туфельки на высоченных каблуках. Ручаюсь, что она с одного взгляда могла убить наповал любое существо в штанах. Любой пошел бы следом за ней как покорная овечка, куда бы она его ни повела. Готов заложить последнюю рубашку. Только ей не всякий пришелся бы по вкусу.

Вторая причина, почему меня несколько заинтриговало присутствие Джуанеллы в Париже, заключалась в том, что Джимми Клив, тот самый частный детектив, с которым я недавно разговаривал, наложил лапу на Ларви Риллуотера из-за дельца с банковским сейфом в Иллинойсе, которое было возбуждено против него за 18 месяцев до войны.

И в тот момент я сообразил, в чем заключается причина беспокойства маленького сыночка миссис Кошен, именуемого Лемми.

Поймите, ребята, что я один из тех поэтически настроенных парней, которые всегда ищут прекрасное. Уж у меня такая натура. Может быть, вы слышали, бродяги, про такого мудреца Конфуция, замечательного малого, у которого наготове умные советы на все случаи жизни, поскольку он не просидел всю свою жизнь на печи, а знал, почем фунт лиха. Так вот, он подытожил всю человеческую мудрость в одной простой фразе: «Женская красота подобна аллигатору, притаившемуся в кустах». Как раз в этот момент, когда венец творения воображает, что ему предстоит совершить великие дела, стоит какой-нибудь смазливой бабенке поласковей на него взглянуть, и все его благие помыслы полетели к дьяволу: через пару часов он плетется домой в предвкушении здоровенной головомойки от его дражайшей половины. И у него, ребята, коленки дрожат от страха. «Лучше, — продолжает тот же самый Конфуций, — лучше разозлить спящего тарантула, чем сделать ложный ход в присутствии какой-нибудь соблазнительной блондинки, которая получила медаль за образцовое поведение от Генриха VIII за то, что знала все правильные ответы, и которая сумела представить бесспорное доказательство своего добродетельного поведения, хотя монарх собственной персоной заставал ее в буфетной наедине с графом Джестером не менее четырех раз. Монарх все же был вынужден сменить гнев на милость в самый последний момент, когда палач уже точил топор».

Я не напрасно подумал о предостережениях мудреца Конфуция, ребята, потому что всем и каждому ясно, что в тот момент для меня самым неподходящим делом было завести шуры-муры еще с какой-нибудь куколкой. Но жизнь полна неожиданностей. Тебе не хочется упустить то, чего у тебя никогда не было… черт побери, очень не хочется.

Понимаете, девчонки, на которых можно положиться, никогда не бывают красивыми. Это, может, и хорошо для парня, который ищет надежности. Но с надежной девчонкой, как правило, скучно и пресно. У них бывают губы, которые писатели именуют сочными, потому что джентльменские чувства не позволяют им прямо написать, что они похожи на акулью пасть. Надежная девчонка для тебя не опасна, это верно, с ней ты можешь быть вполне спокоен, но зато у нее коленки, напоминающие печные трубы, и такая фигура, что тебе охота пуститься в бегство или же самому взять кусок картона и клей и смастерить для нее фальшивый бюст. Надежная девчонка великолепно справляется на самой ответственной работе, она будет занимать свой пост до тех пор, пока ее зубы не пожелтеют от старости. Надежная девчонка воображает себя привлекательной, но ей настолько не хватает серого вещества, что она считает себя неотразимой.

Таковы все они, эти надежные девицы.

Потому что, если женщина красива, ей приходится развивать в себе лошадиное чутье, хотя бы ради самозащиты. Все время парни охотятся за такой дамочкой, пытаясь использовать ее в своих интересах. Кроме того, ей приходится культивировать в себе находчивость, чтобы уметь в нужный момент ответить интересному парню, где расположена, скажем, ближайшая трамвайная остановка.

Я припоминаю одну красотку из Ошкоша, где на всех женщин приятно смотреть, а мужчины держатся в строгих рамках. Она была такой красулей, что на нее было даже больно смотреть. Ну и потом голова у нее тоже была не мякиной набита, хорошо варила. Вот идет она однажды по главной улице, а навстречу ей один из тех образцовых парней, про которых мы читаем в книжках. «Эсмеральда, — говорит он ей, — мне не нравится образ жизни, который вы ведете. Все мужчины в этом паршивом городишке от вас без ума. Вчера ночью я думал про вас и молился за ваше спасение».

На что она ему отвечает с достоинством, опустив, как полагается, глаза:

— Зачем же это было делать, дружище? Чего ради начинать за меня молиться, когда в телефонной книжке имеется мой номер. Почему вы мне не позвонили?

После чего этот праведник заказал себе четыре двойных порции водки. Завербовался в морскую пехоту, и, когда его видели в последний раз, он надраивал тесаком японского пулеметчика.

Если вам не ясна мораль рассказанного мною происшествия, тогда, по моему мнению, вам необходимо обратиться к какому-нибудь знахарю.

Однако все это немного отвлекло нас в сторону. Возвращаясь же к Джуанелле, мне необходимо упомянуть, что в настоящее время ее вышеназванный муженек Ларви надежно заперт в федеральной тюрьме в Соединенных Штатах, и, по всей вероятности, Джуанелла решила, что ей следует ковать железо, пока горячо, с помощью только ей одной известных средств и приемов. Вот она и примчалась в Париж посмотреть, не найдется ли для нее здесь чего-нибудь путного.

Мне думается, что сейчас я могу на минуту перестать рассуждать об этой крошке и отправиться узнать, что мне сможет сказать Риббэн. Но я тут же отогнал такое дикое решение, подошел к Джуанелле, встал сзади нее и сказал:

— Ну и ну, провалиться мне на этом месте, если это не украшение рода человеческого, та самая очаровательная Джуанелла. И как тут у нас дела, девочка?

Она быстро поворачивается на высоком табурете, как будто ее ужалила оса, и смотрит на меня своими зелеными глазами. Потом она краснеет, бледнеет, даже синеет и бормочет:

— Чтобы мне не было ни дна, ни покрышки, если это не единственный парень, которого я всегда хотела заполучить! Лемми, ты ли это?

Она сидит и улыбается мне, потом делает очаровательную гримаску своими губами, на которые невозможно смотреть спокойно, и показывает свои белые зубки.

— Лемми, — продолжает она, — пусть меня засахарят, заморозят и продадут для украшения свадебного торта, если я не счастлива с тобой увидеться. Ты радость моих очей, я тебя дьявольски люблю.

Я ей подмигиваю. Потому что такие словечки обычно в ходу у Джуанеллы. Она их говорит всем и каждому. Верно, когда-то она по мне немного сохла, так что в ее словах, может быть, и была частица правды.

Я ей говорю:

— Это замечательно, я ни разу не испытывал такого удовольствия после того, как мною однажды в цирке выстрелили из пушки. Давай поговорим, мое сокровище. Расскажи мне, чем ты занимаешься в этом городе радости и горя, разодетая, как кинозвезда, и прекрасная, как миллион долларов? И как поживает твой супруг, если он все еще твой супруг, Ларви?

Она бросает на меня очень долгий и понимающий взгляд и говорит нечто вроде того:

— Все тот же прежний мистер Кошен, э? Если бы ты мне так не нравился, я бы обозвала тебя мерзавцем, потому что ты великолепно знаешь, что мой супруг, как ты его назвал, а иначе Ларви — эксперт по взлому сейфов, «медвежатник» высшего класса, в настоящее время постоянно находится дома для тех, кто удосужится навестить его в одной из камер Алькатраса. И что ты думаешь насчет того, чтобы угостить меня, мистер Кошен? Или я могу тебя называть просто Лемми?

Мне пришлось снова обратиться к Уилки, и после недолгих переговоров мы получили пару коктейлей, которые и перетащили на столик в углу, потом уселись друг против друга, внимательно глядя один на другого.

Я улыбался ей, потому что для меня это было равнозначно тому, как два бойца легчайшего веса наносят друг другу первые нащупывающие удары.

Она отхлебнула из бокала и провела розовым язычком по губам.

— Потрясающе вкусно. Но ты ведь всегда покупал самые лучшие напитки, не правда ли, Лемми? Ты ведь знаешь толк, верно? Вся беда в том, что ты так и не додумался на мне остановить свой выбор, а?

— Пустяки, Джуанелла, «пока живу, надеюсь», так сказал какой-то римский мудрец. Может быть, когда ты станешь дамой с серебряными волосами и лицом, изборожденным морщинами, как побережье Южной Атлантики, то я приду к тебе, возьму за руку и открою секреты всей своей жизни.

— Да? Иди к дьяволу. Если только дело дойдет до того, о чем ты рассказываешь, я собственноручно подложу под себя пороху и взлечу на небо. Нет, я не собираюсь жить старухой. Благодарю вас, лучше отцвести и погибнуть, пока в тебе еще что-то есть.

Я достал пару сигарет для себя и для нее.

— Знаешь, Джуанелла, — начал я. — Я тут болтаюсь, и дела у меня здесь идут не так уж хорошо, как некоторые воображают. Про нас, парней из военной разведки, болтают черт знает что. Работать по этой части — совсем нелегкое дело. Ну и, кроме того, я тут допустил одну промашку, позволил обвести себя вокруг пальца, как самый паршивый простак!

Она поднимает ресницы.

— Не говори, Лемми! Только не ты. Кто угодно, но не ты. Не собираешься же ты меня уверять, будто мистер Лемюэль X. Кошен, гордость ФБР, безупречный работник, на этот раз забыл о необходимой осторожности и потерял какой-то документ или допустил иную ошибку. Нет, нет, я этому не поверю.

— Хотел бы я, чтобы ты оказалась права, Джуанелла, но от правды никуда не денешься. Я свалял дурака. Я был на работе и немного пораспустил язык перед одной дамочкой. Я не рассказывал ей ничего важного, но все же достаточно, чтобы она, пораскинув умом, кое о чем догадалась. И вот теперь они собираются меня проутюжить за мою болтливость, хотя я и не особенно виноват.

— Это плохо, Лемми.

Она смотрит на меня, и в ее глазах что-то похожее на слезы.

— Уж если существует на свете парень, у которого в полном смысле чистенькие руки и ясная голова, то это ты, Лемми. Но уж не хотел ли бы ты, чтобы я вонзила коготки в эту самую дамочку? Пожалуй, я сумею кое-что предпринять в этом отношении. А что они собираются сделать с тобой, Лемми? Я пожал плечами.

— Я не особенно переживаю, Джуанелла. Какой от этого прок? Все равно от меня ничего не зависит. Но ты-то чего расстраиваешься? Что ты здесь делаешь? Как ты устроилась? Или кто это устроил? В наши дни чертовски трудно вырваться из США и получить разрешение на въезд в Париж. Особенно для дамы, мужа которой сцапали за ворот. Как все получилось?

Она посмотрела на кончик своей сигареты.

— Ладно, я расскажу тебе, Лемми. Может быть, ты знаешь имя того парня, который застукал Ларви? Его зовут Клив, Джимми Клив. Частный детектив, который работал в Иллинойском отделении полиции. Его как бы им одолжили на время войны. Ну, так вот, Клив наложил на Ларви руку, но сделал это по-честному.

— Он такой, — вмешался я. — Парень что надо. Я его знаю.

Но я ей не стал говорить, что сейчас Клив в Париже, потому что дамочкам лучше не рассказывать слишком много.

— О'кей, — продолжает она. — Когда они упекли Ларви, я просто растерялась. Понимаешь, я всегда его любила, хотя не сходила по нему с ума, как по некоторым. — Тут она бросает на меня один из своих обжигающих взглядов. — Одним словом, мне было жалко Ларви. Я его оплакивала и совсем опустила руки, но потом все же сообразила, что слезами горю не поможешь. Пора приниматься за дело и постараться выудить себе карася пожирнее. Вот тогда я разыскала того самого Клива, и он мне сказал, что, коли я хочу работать в одном из отделений по доставке товаров, или как это называется? Министерство поставок? Так вот, он устроит меня, несмотря на то что моя репутация не совсем безупречна.

Она вздохнула.

— Нужда заставила меня ухватиться хоть за такую возможность. Так что я взяла себя в руки, а тут случилась еще одна история. Старая мисс Фейл, тетка Ларви из Сараготи, та самая, которая все старалась наставить его на путь истинный и советовала ему подыскать себе какое-нибудь приличное занятие, вроде того, чтобы служить экспедитором в какой-нибудь дутой компании, так вот, она умерла и оставила мне несколько тысчонок. Не слишком много, но достаточно, чтобы девчонка могла сделать себе завивку и справить пару приличных платьев. Потому что, дорогой, встречают-то по одежке, это всем известно. Так вот я и приехала сюда и даже ухитрилась встретиться с тобой.

Я смотрю на свои часы. Половина десятого. Думаю, все же мне нужно попытаться отыскать Риббэна и выведать у него все, что он знает.

— Послушай, Джуанелла, мне надо идти. Но мне бы хотелось с тобой как-нибудь еще увидеться. Может быть, договоримся вместе пообедать?

— Конечно, Лемми. Лучшего и не придумать. Я живу в отеле «Святой Денис». Вот тебе мой номер телефона. Звони мне в любое время; чем бы я ни была занята в этот вечер, я всех пошлю к черту ради тебя. Вот как я отношусь к тебе, мой милый!

— Ох, и умеешь ты крутить парням мозги, Джуанелла. Тебе бы выступать на сцене, но я тебе позвоню сразу же, как только улажу свои дела.

— О'кей, Лемми… и будь осторожен. Ты слишком хорош, чтобы попадать впросак. А я еще здесь немного поболтаюсь и, возможно, выпью еще коктейль.

Я распрощался с ней и ушел. На улице я подумал: тот парень, который заметил, что мир тесен, не нуждался в советах посторонних, у него котелок варил.

Я двигался по улице вверх, думая о том и о сем. Неожиданно стало холодно до того, что даже малыш в теплых рейтузах решил бы, что его посадили на айсберг. Или, возможно, мне это показалось. Я вбил в башку, что у меня впереди куча неприятностей.

Но стоило ли мне нервничать? Честно признаться, я столько пережил за эти годы всяких неприятностей, что одной больше или меньше — это не составляло большой разницы для старшего неженатого сына уважаемой миссис Кошен! Да, сэр… потому что чего только со мной не бывало, а когда обстановка становится излишне жарковатой, я всегда припоминаю одного французского парнишку, сказавшего, что большая часть вещей, которых он опасался, в итоге так и не произошла. Этот малый определенно понимал, почем фунт лиха.

Я вам, ребята, уже говорил про этого китайского парня — Конфуция. Конфуций — тот человек, к которому я обращаюсь во всех трудных случаях жизни, потому что он большую часть своего времени потратил на то, чтобы изрекать разные умные вещи. Например, он однажды сказал, что на свете существуют неприятности трех сортов: из-за женщин, денег и нездоровья. А тут он дал маху.

Потому что если у парня неприятности из-за девчонок, то две другие непременно приложатся. Я не встречал еще такого малого, который переживал бы из-за какой-нибудь девчонки и одновременно не считал бы последние деньги, а также не чувствовал бы себя полутрупом. Но вот четвертую неприятность Конфуций вообще упустил из виду. А таковая бывает, если у тебя нет первых трех. Пошевелите-ка мозгами. Если у парня нет девчонки, из-за которой стоит расстраиваться, если у него полны карманы денег, а тратить не на кого, и к тому же он здоров, как бык, а переживать нет причин, тогда этот парень — просто псих и недотепа, которому место в сумасшедшем доме. Чего ради, скажите мне, он коптит небо?

Через пятнадцать минут я добрался до клуба «Леон».

Он стоит в паршивом переулке, недалеко от Рю Клиши. В действительности это никакой не клуб. На первом этаже нечто вроде бистро с небольшой площадкой для танцев.

На возвышении по понедельникам, средам и субботам сидит пара ребят, именуемых русскими, и наяривает что-то на балалайках. В остальные дни они играют на цитрах, но особой разницы я не замечал: шум стоит одинаковый. Думаю, если бы этих парней услыхали из России, им бы не удалось обойтись без тумаков. Я наслушался музыки в разных местах, где только можно промочить горло и перемигнуться с девчонками, но такой мерзкой игры нигде не встречал. Как будто из тебя кишки вытягивают на барабан.

Если не считать этого, то «Леон» — одно из многих подобных злачных мест.

Я вхожу. После холодного вечернего воздуха внутри кажется жарко. От табачного дыма ничего не видно. Русские, как всегда, бренькают на своих балалайках. Тут и барышники, тут и спекулянты, и дамочки, обрабатывающие парней, и другие, боящиеся просчитаться. Со всех сторон доносится гул голосов.

Иду к стойке в конце зала. Позади стойки стоит сам Леон, облокотившись на нее локтями. В углу его рта торчит тоненькая испанская папироска.

— Ну как дела? — спрашиваю.

— Что все в порядке, этого я не скажу. — Он мне подмигивает. — Вы, наверное, подумали, что я сейчас скажу «все чертовски хорошо»?

— Может быть, вы и правы. С каждым всегда что-нибудь должно приключиться. Взять хотя бы этого выродка Гитлера. И ему тоже досталось на орехи. Послушайте, вы не видели здесь мистера Риббэна?

Он кивает головой, достает из-под стойки тряпки и начинает старательно вытирать поверхность, потом цедит сквозь зубы:

— У него комната на втором этаже. Сейчас он у себя. Пройдите через бар. Дверь в конце коридора и идите наверх.

Я говорю: «О'кей» — и прохожу через весь бар, минуя маленький танцевальный зал с противоположной стороны. В проходе темно, как раз посредине его какой-то вояка целует французскую девчонку с таким неистовством, как будто ему осталось жить последнюю ночь на этом свете. Я протискиваюсь мимо них, разыскиваю дверь в конце коридора и поднимаюсь по узкой лестнице. Мне кажется, что в ней миллион ступенек. По-видимому, Риббэну нравится спать поближе к звездам. А может быть, на него напало романтическое настроение, вроде того, что было у меня однажды, когда я прилип к одной юбчонке.

Потому что, ребята, по натуре своей я — человек поэтичный и нежный. Уж не помню, говорил ли я вам об этом. Большую часть жизни я провел, болтаясь по всему миру в поисках приключений, бывалых ребят и вообще экзотики. Но каждый раз, когда мне выпадала свободная минутка, я начинал думать самым возвышенным образом о красоте вообще. Ну и я из тех парней, которые уж коли примутся о чем-то думать, то тут же пытаются осуществить свои мысли на практике. А почему бы и нет? И как бы вы поступили на моем месте?

Только я понял, что такие поэтические мысли о паре женских коленок и всем остальном, дополняющем соответствующий комплект, приносили мне гораздо больше неприятностей, чем любой из проходимцев, за которыми я гонялся.

Может быть, из этого можно сделать правильный вывод. Если да, то пользуйтесь им, я парень не жадный.

Взбежав по двум маршам лестницы, я остановился на площадке, чтобы перевести дыхание. Последний пролет сужался и поворачивал влево. Деревянные и выщербленные ступеньки не были даже покрыты дорожкой. Мои шаги звучали необычно гулко. На лестнице было темно, как у негра в желудке, так что мне пришлось пробираться ощупью, держась за перила. На полпути я наткнулся на что-то мягкое. Я подумал, что кто-то обронил свой носовой платок.

Все же я добрался до самого верха, чиркнул зажигалкой и огляделся. Передо мной была дверь. Я ее распахнул и вошел в комнату. Вижу: спальня, пустая. На каминной полочке стоит свеча, я зажег ее. Меня удивило, чего ради Риббэн содержал такую дыру. Для свиданий, что ли?

Я огляделся. В одном углу — кровать, пара стульев, комод с зеркалом и письменный стол. На столе сверху — пачка почтовой бумаги и конверты. Одна промокашка сложена пополам и лежит поверх листка бумаги, как если бы кто-то собирался написать записку. Мне пришла в голову мысль, что не думал ли Риббэн заняться этим делом, но ему помешали, и он вышел из комнаты.

Я беру свечку и спускаюсь вниз. Вы припоминаете, я говорил, что на лестнице наступил на что-то мягкое, вроде носового платка. Ну так вот, я ошибся: это был рукав от пиджака Риббэна. Парень лежал головой вниз, прижатый к перилам. Я присмотрелся к нему. Никакой ошибки быть не могло: он был мертв, как египетская мумия в провинциальном музее. Тогда я ставлю свечу на ступеньки, а сам запускаю руку ему за пазуху. Он еще не успел остыть.

Вынимаю сигарету, поднимаю свечу и прикуриваю от нее. Стою, прислонившись к стене, и разглядываю мертвеца. Подношу к самой голове свечку и замечаю в правом ухе какую-то желтую жидкость.

Я стою над ним и думаю: «А ведь дело-то дрянь!»

Тут раздался телефонный звонок в комнате наверху, где я только что был, в комнате Риббэна.

Прыгаю через две ступеньки. Телефон стоит на маленьком столике в углу. Подбегаю, хватаю трубку и говорю: «Алло».

Какой-то тип отвечает:

— Это вы, Риббэн?

— Да, чем могу служить и кто вы такой?

— Говорит Джимми Клив. Кошен у вас? Если да, пусть подойдет к аппарату.

— Послушайте, Джимми, это Кошен.

— Да, вот как? Мне показалось, вы сказали, что это Риббэн?

— Я так и сказал, потому что хотел узнать, кто ему звонит. Рассчитывал что-нибудь выяснить. Тут дела пахнут керосином.

— Что вы имеете в виду? Я бы скорее сказал, что дело пахнет керосином у нас. Шеф рвет и мечет, потому что вы до сих пор так и не появились. Он приказал мне вас разыскать во что бы то ни стало. Уже одиннадцатый час. Что там с вами стряслось?

— Послушайте, передайте старику, что, кажется, произошло нечто серьезное, что может иметь важные последствия, ясно? Сами садитесь в «джип» и побыстрее приезжайте в клуб. Машину оставьте в конце улицы и топайте сюда пешком. Чтобы все было шито-крыто, понятно?

— О'кей, Лемми. Договорились. Сейчас я выезжаю.

— Огромное спасибо, Джимми.

Опускаю трубку на рычаг, беру свечу, спускаюсь по лестнице и снова принимаюсь рассматривать Риббэна. Он лежит, как и ранее я описывал, прижавшись к перилам головой по направлению к нижней площадке. Я опускаюсь на колени и присматриваюсь повнимательнее. Его левая рука подвернулась, но кончики пальцев высовываются наружу. Они сжимают какой-то предмет. Я вижу авторучку, с которой даже не снят колпачок.

Беру носовой платок и осторожно вытягиваю ручку из пальцев Риббэна. Это французское перо, которое можно достать на черном рынке. Потом ощупываю жилетный карман Риббэна и обнаруживаю в нем двухдюймовый карандаш. Опускаю этот огрызок назад и застегиваю ему среднюю пуговку. Потом сажусь на ступеньки и жду приезда Клива.

Таковы дела!

Закуриваю новую сигарету и думаю, что же такое тут произошло. Как мне кажется, в данном деле нет никакого смысла. Но такова жизнь. Если бы происходили только разумные вещи, жить было бы много проще, как заметила одна дамочка, когда ее дружок ушел к блондинке. Я перестал ломать себе голову без толку, решив отдохнуть.

Прошло десять минут и появился Клив. Он поднимается по лестнице, легко и бесшумно перепрыгивая через две ступеньки. Я наблюдаю за ним поверх перил, как ловко и красиво он проходит по освещенному нижнему маршу. Привлекательная личность! Мне нравятся его физиономия, его манера выражаться, да и многое другое. Может быть, он сможет разобраться, что здесь происходит.

Клив выходит из-за поворота лестницы и буквально замирает на месте, увидев меня на ступеньках со свечой в руке и Риббэна, с которого хоть картину пиши: ребенок, заснувший в лесу.

— Господи Иисусе! Что вам известно об этом? — воскликнул Клив.

— Ровнешенько ничего, Джимми. Я подумал, что вы меня просветите.

— Послушайте, Лемми! Что стряслось?

Он стоял, опершись одной рукой о стенку, и глазел на мертвого Риббэна.

— Вы знаете ровно столько же, сколько и я. Я пришел сюда минут пятнадцать назад, за пару минут до вашего звонка. Внизу видел Леона, тот мне сказал, что Риббэн наверху в своей комнате. Я поднимался в полной темноте и не заметил его на ступеньках. Даже наступил на его пиджак и прошел мимо. Решил, что кто-то что-то обронил. Вошел в его комнату и убедился, что она пуста. А тут вы позвонили.

— Скверная история. Мне она совсем не нравится. Вы осмотрели его комнату?

— Да. На столе лежат бумага, конверты, промокашки, как если бы он собирался написать письмо.

— Да. Он вечно писал письма кому-нибудь, этот Риббэн. Он был такой.

Клив посмотрел на верхнюю площадку и проговорил задумчиво:

— Понимаете, с этой лестницы ничего не стоило свалиться вниз… в такой темноте.

— Это ваша версия, да?

— А почему бы и нет? Послушайте, на столе были ручка и чернила или только одна бумага?

— Ни ручки, ни чернил. Просто бумага, ну и конверты еще.

— Вот-вот. Понял. Парень дожидался вас и сел писать письмецо или же сделать какие-то заметки, но неожиданно сообразил, что у него нет ни ручки, ни чернил. Ясно? Он бегом бежит с лестницы, чтобы попросить их у Леона. Но падает и ломает себе шею. Вот как оно было.

— Да? Нет, это не проходит, Джимми!

— Что вы хотите сказать?

— Взгляните на его правое ухо.

Я поднимаю свечу повыше. Он наклоняется и смотрит на Риббэна.

— Ну и что? — спрашивает он. — В ухе у него вроде какой-то желтый воск, да?

— Это не воск. Это доказывает, что у него сломано основание черепа. Он и не думал ломать себе шею. Кто-то ударил его сзади чем-то тяжелым, может, мешком с песком.

— Что? На ступеньках-то? Вы утверждаете, что его кто-то поджидал на лестнице, когда он проходил мимо? Но ведь это же бессмыслица, Лемми?

— Я тоже не усматриваю в этом никакого смысла. Только его никто не ждал на лестнице. Послушайте, Джимми, я представляю себе это таким образом. Риббэн сидел за столом, собираясь начать писать письма, но он не обратил внимания на то, что ему нечем писать. О'кей. Кто-то в темноте неслышно поднимается по лестнице. Дверь открыта, потому что Риббэн ждет меня. Тот, кто вошел, сильно ударяет его сзади по затылку. У него для этого была подходящая поза. Потом его стягивают вниз и пристраивают на ступеньках возле перил с тем, чтобы какой-нибудь парень, — тут я подмигиваю Джимми, — вроде вас, подумал, будто он свалился с лестницы и свернул себе шею.

— Ну, может быть, вы и правы. У вас закурить не найдется?

Я даю ему сигаретку. Он прикуривает ее, снова опирается о стенку и о чем-то крепко задумывается. Через несколько минут он спрашивает:

— Что скажете на это? Я рассуждаю так: ему надо было написать письмо, но у него не оказалось чернил. Тогда он поднялся и побежал вниз по лестнице попросить карандаш или что-то еще у Леона, поскользнулся, упал и сломал себе шею. Вот моя версия, и я намерен ее придерживаться! Что касается желтой жидкости и перелома основания черепа, о'кей, пусть будет так. Они не станут особенно переживать, если мы сейчас отправим его в мертвецкую и доложим начальству, как это все произошло. Все будет о'кей.

— Все будет в наилучшем виде, разумеется. Но зачем это нужно? Ведь кто-то прикончил Риббэна?

Джимми рассердился:

— Господи, Лемми, у вас совершенно не варит котелок. Послушайте, вам сегодня вечером приказано встретиться с шефом. Вы должны дать ему объяснение, как могло случиться, что вы распустили язык с красоткой Мерселиной. Он не в восторге от такого поведения.

— Это мне известно. Ну так что?

— А вот что: с кем разговаривала Марселина? Кто ее допрашивал, когда ее задержали? Кто сумел ее расколоть и выудить сведения о вас? Не Риббэн ли часом?

— Да, по всей вероятности, он.

— Ладно. Значит, Риббэн — тот малый, с которым она говорила. Он знает все, что вы ей наболтали. О'кей, далее, вы являетесь сюда повидаться с ним. Вы вдвоем должны сегодня вечером предстать перед шефом. Я звоню по телефону, хочу узнать, что случилось, почему вы до сих пор не явились. Вы здесь, а он убит. Согласитесь, для вас картина не из приятных. Не так ли?

— Хотите сказать, что это я пристукнул Риббэна, потому что он имел что-то против меня?

— Не исключено, что у шефа возникнет такая мысль. Может быть, найдется парочка людей, не особенно благожелательно относящихся к вам. Они могут ухватиться за подобную мысль. В конце концов если допустить, что вы действительно растрепали Марселине нечто важное, например, подсказали малютке, как спасти свою шкуру, а Риббэн взял ее в работу, и она ему все выложила, то для вас было бы не особенно приятно, если бы он раскрыл рот перед шефом.

— Правильно. Но вы забываете одну вещь. Марселина-то все еще у нас. Если предполагают, что я столько натрепал этой крошке, то, может быть, она расскажет вам об этом так же, как Риббэну. Не исключено, что, раз пустившись на откровения перед ним, она не станет особенно скрытничать и с другими. Так что поехали-ка к шефу, доложим ему об обстановке, а затем давайте-ка я потолкую с Марселиной и выясню, где правда, а где брехня. Мне не терпится потрясти эту крошку!

— Если бы вы, Лемми, могли поступить таким образом, было бы просто замечательно, но из этого ничего не выйдет.

— Почему?

— Потому что Марселины больше не существует. Вы ведь знаете, что ее поместили в местное 14-е отделение французской полицейской тюрьмы. О'кей. Примерно с час назад туда явился какой-то тип с поддельными документами от шефа и освободил ее. Дошло? Я сказал, что понимаю.

— О'кей. Ну а минут двадцать назад ее нашли в подъезде одного из домов на Рю Захари. Убита двумя выстрелами и подброшена туда. Дошло и это?

— Дошло, парень.

— А теперь вы поскачете к шефу и доложите ему, что кто-то ухлопал Риббэна. Может быть, он и промолчит, но непременно что-то заподозрит, верно? И для вас это будет выглядеть не слишком хорошо.

Я на минуту задумался, потом согласился, что Джимми совершенно прав. Показав пальцем на Риббэна, я сказал:

— Если его действительно порешили, то дела мистера Кошена действительно пахнут керосином.

Клив кивнул головой и ощупал Риббэна.

— Он умер совсем недавно. Тем хуже для вас. Да, ваши дела из рук вон плохи. Ведь ухлопать его можно было в две минуты…

Он улыбнулся мне.

— Риббэн помчался вниз одолжить ручку или чернила, растянулся на ступеньках и свернул себе шею. Ясно?

— Джимми, как я понимаю, вы настоящий друг. Возможно, когда-нибудь я тоже сумею вам отплатить добром за добро.

— Забудьте о таких пустяках. Мне про вас многое рассказали, я знаю ваши служебные заслуги. Уверен, вы никогда бы не сделали ничего подобного. Но всегда могут найтись субчики, которые с удовольствием пришьют вам подобную историю. Так что мы будем действовать согласно договоренности…

Я поднялся со ступенек:

— О'кей, пойду вызову санитарную машину.

— Вы можете позвонить снизу, а я тем временем из комнаты Риббэна поговорю с шефом. Объясню ему, что произошло и почему мы задерживаемся.

Он поднялся по лестнице. А я пошел к аппарату, раздумывая о том, что в словах Джимми, черт знает сколько правды. Для меня эта история может обернуться, ох, как плохо! Выходит, будто кто-то старается вырыть яму для мистера Лемюэля Кошена.

Честно признаться, уж если был парень, у которого на душе скребли кошки, то это был я.

Теперь вы понимаете?

Загрузка...