Они не уйдут

Деповский мальчик

К полуночи метель разыгралась не на шутку. В снежной мгле мерцали с трудом различимые огни станции и поселка железнодорожников за ней. Ветер, тугой и плотный, поднимал снег с мертвой реки, гнал его над отлогим болотистым берегом, над пустынным перроном. Дальше путь ему преграждал почти отвесный склон Липовой горы, нависший над поселком. Здесь ветер завихривался и, словно бы озлясь, набрасывался на дома, нестройной цепочкой вытянувшиеся у подножия. У одних домов он накидал снегу вровень с крышей — там завтра жителям придется прокапывать тоннели от ворот, у других домов вымел снег подчистую, до черных завалин.

Один такой домик стоял на отшибе, и ему доставалось больше, чем другим. Ветер уже снес почти всю солому с дворовой крыши и силился оторвать плохо прибитую доску на воротах, которая громко хлопала при каждом сильном порыве.

Стук этот разбудил хозяйку. Она зажгла коптилку, перекрестилась и поглядела на ходики. Постояв еще немного в нерешительности, пошла в отгороженную дощаной заборкой боковушку.

Там, разметавшись на постели, спал светловолосый, давно не стриженный парнишка. Руки его во сне широко раскинулись, дышал он спокойно и ровно.

— Коля! — позвала мать. — Пора, вставай! Первый час уже, Коля!

С трудом поборов сон, мальчик поднялся и стал вяло одеваться.

— Поел бы, — напомнила мать.

Он молча выпил стакан простокваши и, зябко пожав узкими плечами, полез на печь, достал старый, весь заляпанный мазутом и остро пахнувший керосином полушубок. Мать подала шапку и ремень. Подперев подбородок рукой, она следила за ним печальными глазами. Жалко парня, а что поделаешь? Третий год уже ее Коля — деповский мальчик. Каждый над ним начальник. Куда ни пошлют — иди. Этой судьбы мало кто миновал из мужчин их поселка. Вот и отец Коли был таким же деповским мальчиком. Помогал котельщикам, быстро оглох. И рост у него рано остановился. Теперь вот и женат, сам отец, а по виду подросток подростком.

Так же, как отец, Коля собирался на работу хмуро и молча. Вот он подпоясался, присел на лавку, натянул сапоги и, не прощаясь, шагнул за дверь, в темноту. На печи посапывали малолетки-девчонки. На полатях беспокойно заворочался отец. Стараясь не шуметь, мать погасила коптилку и легла на лавку.

По-взрослому ссутулившись, Коля зашагал узкой улочкой к депо. Мороза не было, но ветер, метавшийся во все стороны, легко продувал рваную одежду. Сапоги были отцовские, большие, с отопревшими подошвами. Коля чувствовал, что с каждым шагом снег все больше набивается в портянки, и его начала пробивать зябкая дрожь. Он сжался в комок, стараясь уберечь остатки домашнего тепла.

На взгорке Коля остановился и прислушался. С северо-востока доносилась едва слышная в свисте ветра стрельба.

Декабрьские ночи становились все длиннее, все темнее. Коля теперь почти не видел дня: приходил с работы утром, в рассветных сумерках, и сразу ложился спать, ночами же уходил на работу. Вместе с ночами густела и тревога, еще с осени нависшая над поселком. Со стороны Тагила шли белые. Их задержали где-то под Кушвой, но к зиме они собрали силы и пошли в наступление. И хоть не верилось никому, что они дойдут до Чусовой, тревога не утихала.

Коля ускорил шаг, а к депо, под горку, и совсем побежал, путаясь сапогами в сугробах. Он обошел депо справа, разыскал в темноте низкую дверь и оказался в похожем на подвал помещении. Здесь было холодно и пахло застоявшейся керосиновой гарью. Не мешкая, Коля принялся за дело. Расставил на обитой железом скамейке с десяток пузатых паровозных ламп и наполнил их керосином. К каждой лампе подобрал стекло и почистил его пучком сухой чистой ветоши.

Собрав лампы в связку, Коля вышел на пути и прислушался. Неподалеку, у поворотного круга, сонно посапывал паровоз. А дальше, на станции, было непривычно тихо: ни свистков составителей, ни лязга буферов. Тяжелая связка ламп оттягивала плечо и глухо брякала в такт шагам. Пробравшись через сугробы к паровозу, Коля ухватился за грязные поручни и вскарабкался на переднюю площадку.

— Эй! Кто там лазит? — донесся из паровозной будки густой бас.

Это я, дядя Костя, — громко отозвался Коля. — Лампы вот сменю в фарах.

— A-а, Коля… — Голос машиниста сразу потеплел. — Опять мастер тебя в ночь послал? Ты иди в будку, погрейся. Успеешь еще. Паровозов сегодня не лишка…

— Сейчас, только кончу, — отозвался мальчик.

Он установил лампы в фарах, закрыл стеклянные глухие створки и, почувствовав, что пальцы на ветру совсем зашлись, торопливо полез в будку к машинисту. Здесь горела неяркая лампа-мигалка в стеклянном колпаке. Окна и двери завешены брезентом, от котла несло теплом.

Машинист, грузный, седеющий, сидел на своем месте у правого окна паровоза, опустив широченные корявые ладони к коленям, и задумчиво смотрел на затухающий в приоткрытой топке огонь. Перед дядей Костей Ежовым Коля немного робел, хотя механик всегда относился к нему ласково. Машинисты вообще казались деповским парнишкам людьми особого, высшего сорта. Они и жалованье получали втрое больше, чем рабочие в депо, и кричать на них мастера не смели. А машинист Ежов — лучший из лучших. Ездит в дальние рейсы. И говорят, что он знает все уральские дороги.

Помощник машиниста Мишка Костромин, вертлявый парень лет восемнадцати, копался, посвистывая, в инструментальном ящике.

— Ты что это, фары вздумал зажигать? — сказал он, увидев Колю. — Сейчас, брат, лучше без огня ездить. Какой-нибудь заблудший беляк пальнет — и ваших нет.

— Разве стреляли в кого? — спросил Коля, усаживаясь к горячей стенке котла.

— Хм… Стреляли, — протянул Мишка и презрительно сплюнул. — Вон смотри!

Он показал Коле несколько рваных дырок в стальной стенке тендерного бака. Дырки были забиты деревянными колышками, из них каплями сочилась вода. В неярком свете топки Коля разглядел, что лицо у Мишки серое, усталое, под глазами легли черные тени.

— Домой что не идете? — спросил Коля. — Я позову дежурного кочегара.

— Не велели уходить, — неохотно пояснил Мишка. — Те, со станции. Мы ведь до места не доехали, с полдороги воротились. На беляков напоролись. Однако и не зря съездили…

Мишка криво и зло усмехнулся. Если верить его рассказу — было так. Их посылали до Пашии. Туда отступил от Кусье-Александровского завода революционный Мусульманский полк, и его надо было вывезти в Чусовую. Но поездка с самого начала оказалась неудачной. На подъеме за станцией не смогли пробиться через снежные заносы и стояли до тех пор, пока не пришли рабочие и не разгребли путь. А перед Пашней, у разъезда Багул, порвался на две части поезд. Пришлось хвост оставить на перегоне. Когда прибыли с головными вагонами в Багул, там было пусто, только ветер гулял по путям.

Михаил побежал на вокзал. В дежурке застал начальника разъезда, перепуганного и бледного. Он торопливо собирал в кожаную сумку пачки поездных квитанций, листы графиков и не отвечал на звонки телеграфа.

— Это… белые звонят. Они в Пашии. Скорей! Надо уехать.

Начальник был уверен, что за ним специально прислали паровоз.

— Хвост мы на перегоне оставили, ясно? — кричал ему Мишка. — Не проехать теперь туда, ясно?

Но начальник, не слушая его, побежал к паровозу, полез в будку, пачкая форменную шинель о поручни.

— Быстрей, механик! Торопиться надо.

— Заладил, как дятел! — досадливо отмахнулся дядя Костя и, сплюнув за окно на ветер, взялся за регулятор. Он и сам знал, что пора уносить отсюда ноги. Но прежде надо было с перегона вагоны как-то убрать…

Пока они ездили за вагонами, на станции разгорелся бой. По полотну, отстреливаясь, отступили от Пашии бойцы Мусульманского полка. Наступала ночь, и они, замерзшие, усталые, хотели задержаться здесь любой ценой. Уходить дальше в ночь и пургу было равносильно гибели. Белые лыжники подходили и подходили из снежной полутьмы. У станции завязалась частая перестрелка. В этот критический момент и возвращался к Багулу паровоз дяди Кости. Услышав шум поезда, увидев багровые отсветы пламени из топки, белые испугались. Поезд шел со стороны Чусовой — кто знает, может быть, это красный бронепоезд. Колчаковцы побежали от разъезда в сторону, в поле. А уставшие бойцы Мусульманского полка быстро грузились в вагоны. Через десять минут дядя Костя дал задний ход…

— Больше ста мужиков из огня увезли, — закончил свой рассказ Мишка. — Не мы бы — куда им деться? Сгибли бы. Ну а беляки нам вдогонку, аж свистело. Мы за котел встали…

Дядя Костя не вступал в разговор. Он сидел тихо, то ли подремывал, то ли думал о наступивших невеселых днях. Коля знал, что с рабочей ротой красных уходит из Чусовой его единственный сын, комсомолец. Дядя Костя помогал красным как только мог. Он в последнее время совсем не уходил с паровоза, спал урывками, на стоянках, бросив под голову старый кондукторский тулуп. Уже ясно было, что красным Чусовую тоже не удержать, и дядя Костя не знал, как ему поступить: оставаться ли в депо, работать и при белых, или же бросить опустевший дом и уходить.

Снаружи в стенку будки застучали.

— Эй! Есть живые? — раздался зычный голос. Другой голос, с хрипотцой, добавил: — Выйди, Ежов! Комиссара привел.

Дядя Костя открыл дверцу и стал спускаться по крутой лесенке. Железные ступенки скрипели под его грузным телом.

У паровоза стоял весь облепленный снегом бригадир из ремонтного цеха Федор Успенский, сутулый и длиннорукий, похожий на насторожившуюся ночную птицу, готовую взлететь при первом шорохе. Рядом с ним — плотно сбитый человек в командирской тужурке. Его Коля видел впервые.

— Давно дома не был, механик? — приветливо спросил командир.

— Давно, — хмуро отозвался машинист. — Совсем не слезаю с паровоза. Пропади она пропадом, война!

— Ну-ну! — примирительно сказал командир. — Любишь ты поворчать. До Перми сдюжишь? Понимаешь, наш поезд обязательно туда надо протянуть. Это очень важно… Постой, кто это тут еще?

— Мы от своих деповских не таимся, — ответил механик. — Это ламповщик наш, Коля Стародумов. Не смотри, что такой маленький. Не меньше нашего понимает — третий год в депо.

— И в самом деле мал, — отозвался командир, бесцеремонно разглядывая Колю. — Ему бы в лапту играть, в школу ходить…

Брови у командира были черные, совсем слились у переносицы, отчеркнув лоб от лица.

— А как насчет шамовки? — бесцеремонно вмешался Мишка. — Лошадь и то перед дорогой кормят.

— Картошки дам, — серьезно ответил командир. — Больше у самих ничего нет. Как прицепитесь к составу, беги в третью теплушку, скажи — от Кравцова. Испечешь. Вон у тебя огня — целая топка.

Грудя перед собой снег, паровоз медленно двинулся к станции. Коля увидел, как Мишка на ходу прошел по боковой площадке к фарам и погасил их. А еще через полчаса простучал колесами по мосту через Чусовую поезд. С погашенными огнями он направлялся к Перми. Коле стало грустно. Ему самому хотелось куда-то убежать, уехать от наступавшей тревоги, и он завидовал Мишке. Потом подумал о другом: «Мишка, наверное, картошку печет». Почувствовал, что и сам смертельно хочет есть. Дома не густо — мать экономит каждую картофелину, каждую чашку муки. Едоков много, работников — только отец да он, а времена такие, что на деповскую получку много не купишь.

До рассвета Коля сменил лампы еще на двух паровозах. Оба они ушли с поездами в том же направлении — к Перми. К утру ветер стих, высыпали частые звезды, снег под ногами стал поскрипывать — усиливался мороз. Занялся на востоке слабый рассвет. В это время Коля обычно уже уходил домой. Но сегодня началось такое, что он забыл об усталости и бессонной ночи.

Со стороны Тагила пришли два эшелона с красными. Паровозы догрузили углем, не отцепляя от составов, и оба поезда ушли к Перми. А вскоре неподалеку за поселком затрещала перестрелка. На пригорке у депо толпились люди.

— Не выдюжат! — уверенно говорил какой-то хорошо одетый служащий. — У Киселева — сила. Тысяча штыков, не шутка. Царский полковник, знает, как воевать. Одно слово — не мужик.

Вскоре со стороны таежной речки Вашкур, впадающей в Чусовую несколькими верстами выше поселка, пришли красные моряки-балтийцы. Они несли убитых и раненых. Часть их занялась похоронами товарищей, другие весь день что-то делали у моста через Чусовую. В ранних зимних сумерках там взвилось красное пламя, гром тяжелого взрыва прокатился по поселку. Все три горбатые фермы моста осели, дробя лед на Чусовой.

Уже в глубокой темноте Коля пришел домой. Только сейчас он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. Отец был дома. Ужинали молча, словно на похоронах. И ночью всем не спалось. Отец ворочался, мать вздыхала. В депо на дежурство Коля не пошел.

Только под утро он заснул. А утром семью разбудил резкий стук в дверь. Бледный свет уже лился в окна. Вошел деповский мастер Крапивин. Лицо его побагровело от мороза, рябины стали еще резче. А за ним в избу протиснулся молоденький солдат в погонах.

— Где ваш? — хмуро спросил мастер у матери. И когда из горенки вышел отец, он закричал ему: — Надевай свою рвань поживее! Девятисотый надо готовить к поездке!

Отец засуетился, начал надевать немыслимо перепачканные илистой глиной, что идет из котлов при промывке, лохмотья, и молоденький солдат с изумлением воззрился на эту одежду. А мастер повернулся к Коле:

— Ты почему не на работе? Увижу хоть одну пустую лампу — плачут твои уши!

Молча сходились к депо рабочие в это утро. Только снег скрипел под ногами.

— Та ли, другая ли власть, а рабочей лошади одно — вези, да не ленись, — хрипло пошутил кто-то. Ему не ответили.