Они не уйдут

Коровья речка

Кравцов разложил на столе карту. Когда собрались командиры и можно было открывать совещание, ему доложили, что пришли какие-то старики.

Он велел впустить их, и в сопровождении Успенского вошли двое: один седой, маленький, совсем ветхий, с головой, похожей на одуванчик, другой — в старой, но чистой форме железнодорожника.

— Они, — кивнул на старичков Успенский, — белых свернуть на тракт агитировали. Этот машинистом работал, а другой, — Успенский показал на старичка, похожего на одуванчик, — был когда-то начальником станции.

— Не далее, как три дня назад, — подтвердил «одуванчик», — тут ломал комедию перед господами офицерами.

Кравцов с большим интересом смотрел на него.

— Вы действительно работали начальником станции?

— Да, имел честь окончить железнодорожное училище, трудился всю жизнь на этой дороге.

— Вы что-то хотели сообщить? Не думаю, чтобы вы пришли только затем, чтобы повидать меня.

— Правильно! — дробно, колокольчиком рассмеялся «одуванчик». — Дело вкратце вот в чем. Старый тракт я хорошо изучил. Знаете, когда был по старости отстранен от работы, надо было чем-то заняться. Я снял топографию всего тракта — вплоть до Тагила. Эти данные достоверны и довольно свежи. А ваша карта снималась очень давно… Ею пусть руководствуются господа офицеры. Вам же нужно не то.

Старик вытащил из портфеля аккуратно сложенные листы бумаги.

— Они пройдут более или менее благополучно вот до сих пор. — Он поставил на самодельной карте отметку карандашом. — Здесь топь. Была гать, но она давно сгнила. Если будете идти следом, ожидайте, что здесь их застанете…

Он помолчал и добавил:

— А этого товарища я пригласил с собой предложить его вам в качестве проводника. Когда я снимал эту карту, он сопровождал меня и лучше, чем кто-либо другой, знает все особенности маршрута.

— Для чего же вы составляли карту? — осведомился Кравцов.

— Видите ли, молодой человек, я думал предложить ее нашему географическому обществу, чтобы они могли внести в картографию Урала, понимаете… Дорога — частность, — увлекаясь, продолжал старик. — Вот здесь, не удивляйтесь, есть золотые россыпи, здесь — выходы каменного угля. Разве этого мало? Есть и алмазы. И не в каком-то ином месте, а именно там, где вы намереваетесь догнать белых, — в окрестностях Кусье-Александровского завода. Вы, красные, будете хозяевами земли. Вам я хочу отдать перед смертью это богатство. Впрочем, вы, наверно, мне не очень верите…

— Почему же не верить? — ответил, улыбнувшись, Кравцов. — Вы, папаша, должны поберечь эту карту. Скоро уже все окончательно утрясется — вот тогда ваша карта очень народу понадобится. Ну, а пока надо добираться до этой Коровьей речки… Спасибо за проводника.

Старик церемонно раскланялся и ушел. Командиры вновь склонились над картой. Наконец решение было принято. Основные силы будут продвигаться эшелонами по линии железной дороги, где предстоит наладить регулярное движение. Все конные бойцы пойдут старым трактом, чтобы гнать отступившего в леса противника, не давать ему остановиться. Сам собой решился и вопрос о проводниках: выбрали старика-машиниста и Успенского, с которым Кравцов уже успел подружиться.

— Просьбишка одна есть, — сказал Успенский, обращаясь сразу ко всем. — Парнишка просится с нами. У него друг потерялся… Да вы знаете, о ком речь — помощник, что крушение на перевале устроил. Он тогда и исчез. Наверное, блудит в тайге. Не дай бог, попадет к белым в руки.

— Там детям не место, — негромко сказал Кравцов. — Мало ли, перестрелка…

— Нельзя так нельзя, — вздохнул Успенский.

Разговор как-то сразу оборвался, наступила тишина.

Кравцов уже встал, давая знать, что совещание окончено, но вдруг снова сел и спросил:

— А он, твой парнишка-то, не из тех?

— Да, да! — с готовностью отозвался Успенский. — Он тогда флаг-то поднимал. Беловолосый.

— Ну, раз тот — другое дело, — смягчился Кравцов. — Такому нельзя отказать.

Кравцова заторопили: его ждали в депо. Вернулись на дрезине выезжавшие на перевал рабочие, привезли тело машиниста Ежова. Дядю Костю положили в обитый кумачом гроб, который поставили в «бригадирке» — в помещении, где машинисты коротают время перед рейсом, где получают путевки. Отсюда за многие годы работы дядя Костя тысячи раз отправлялся в нелегкие рейсы к Тагилу, Соликамску, Перми. Отсюда, решили железнодорожники, пусть отправится он и в последний путь.

Приехавшие рассказали, что видели на перевале. Там, под откосом, горой громоздились изувеченные вагоны, валялись орудия и походные кухни, под обломками нашли много трупов — налетевший из темноты «декапот» застал многих белых солдат у состава. Сам паровоз лежал на боку, далеко от линии. А своего хозяина, машиниста, паровоз не задел, сойдя с рельсов саженью дальше того места, где лежало тело дяди Кости. Близ места крушения стоял брошенный белыми состав, отправленный впереди бронепоезда.

— Дружно взялись мужики, — рассказывали железнодорожники о ремонтных бригадах. — Через сутки, пожалуй, можно будет и движение налаживать по-настоящему.

Гадали, куда подевался Мишка Костромин. Если даже пошел тайгой, должен был бы уже объявиться на станции. Не иначе, попал в беду парень.

Из бригадирки Кравцов прошел к ремонтникам.

— Ну как, товарищи, плохо? — спросил он у рабочих.

— Наладим! — ответил за всех краснолицый рябой мастер. — Теперь хоть есть для чего стараться: вроде бы порядок насовсем устанавливается. А то — одна власть, другая, каждый по-своему, тьфу!

— Ты не егози, Крапивин! — жестко остановил мастера один из слесарей. Был он страшно худой, в дыры грязной рубахи виднелся такой же грязный живот. — Говори прямо, сколько паровозов к какому сроку дадим.

Крапивин задумался, беззвучно шевеля губами.

— Ту «овечку», что у забора стоит, — можно пустить. Еще бы надо с заводских путей вытащить парочку — их тогда как загнали в тупичок, так белые о них и не дознались.

— Ну, это уже кое-что, — обрадовался Кравцов. — Ставьте их побыстрее.

— Господи! — воскликнул Крапивин. — Для своих, да не сделаем?!.

Кто-то из рабочих проворчал:

— Это еще надо посмотреть: кто тебе свой, а кто чужой…

Другой одернул его:

— А что Крапивин? Он к депо, к работе — душой прикипел.

Повеселевший мастер начал распоряжаться. Он, как и прежде, суетливо бегал от одной группы рабочих к другой, кричал и ругался. А потом случилось такое, что даже старые рабочие покачали от удивления головами: Крапивин открыл кладовку. Знали, что там стоит бутыль спирту. Еще знали, что мастер никому не позволял туда заглядывать. Самые невероятные слухи ходили, вплоть до того, что у мастера там устроен потайной подземный ход к своему дому. На деле же оказалось, что хранился в кладовке просто запас новеньких паровозных частей. Целый клад! Блестящие клапаны от регуляторов и инжекторов, новенькие, аккуратно смазанные связки золотниковых и поршневых колец.

Богатство крапивинской кладовки пришлось очень кстати. Точить все эти детали в механическом пришлось бы много дней. А сейчас рабочие быстро устанавливали их на паровозы. Уже к вечеру один из паровозов поставили на растопку и принялись за другой. Крапивин бегал, кричал, ругался, но теперь под его «песню» даже как-то веселее работалось.

Конный отряд выступил с утра. Вначале тракт был довольно чистый. Далеко вперед ушел головной дозор. Успенский уехал с ним, оставив Колю с основным отрядом.

Дорога обходила сопки, вздымалась на увалы, сбегала с них. Не было конца поворотам. Иногда тракт выходил на открытые места в поймах речушек. Но больше Путь шел под густым пологом пихтового леса, где было сыро и сумеречно. Даже на крутых склонах из-под корней придорожных столетних пихт и елей сочилась вода. Она сливалась в чуть приметные ручейки, прячущиеся в траве, журчала в старых колеях, хлюпала под копытами коней. Даже не верилось, что там, над пологом пихтача, в разгаре день и ярко горит июльское солнце.

Рядом к Колей ехал молоденький боец в ладно подогнанной кавалерийской шинели, в новеньком шлеме. Имя его Коля запомнил еще тогда, у реки, когда Кравцов крикнул: «Игнатий!»

— Вообще-то я просто Гнат, — весело рассказывал новый знакомый. — Так меня матка звала. Я с Украины. Тут у нас всякие: есть кавказцы, есть с Кубани, с Москвы и Питера. Так ты думаешь, найдешь свово товарища?

— А ты откуда знаешь? — удивленно спросил Коля.

— Ха… Сорока сказала! Только знаешь что? Если так ехать, то лучше было бы тебе и не ездить. И без тебя бы нашли…

— А как надо?

— Надо шукаты, — ответил Гнат. — По сторонам. Знаешь что? Видишь горушку? Взъедем, осмотримся?

Пропустив весь отряд, Коля и Игнатий отстали и свернули в неширокую долинку, поросшую кустарником.

Конь у Коли был рослый и неторопливый, заметно отставал, и Игнатий досадливо морщился, придерживая своего буланого горячего меринка.

— Ты стегни его! — советовал он Коле. — Видишь, он тебя не боится, вот и переступает…

Наконец Игнатий не выдержал и уехал вперед. На склоне холма он подождал Колю.

— Ты как ездишь? — напустился он на него вполголоса. — Кусты — рядом, а ты по открытому месту! Стой, не выезжай на вершину…

— А что?

— Вот дурная голова! Таких вот и подстреливают. Выедет — весь на виду, хоть с которой стороны в него целься.

Оставив коней в кустах, они осторожно выбрались на вершину холма, голую и плоскую. Даже камни, которые здесь лежали, были плоские, как плиты. Между ними пробивалась колючая сухая трава. Вдали чуть угадывалась синева широкой горной долины.

— Там что? — спросил Игнатий.

— Железная дорога.

— Ага! Если твой браток пошел бы оттуда прямиком, попал бы, небось, сразу вон в ту долинку, впереди, видишь? Вот где надо шукать.

Коля присмотрелся и не мог не согласиться с Игнатом. В самом деле, самый удобный и прямой путь для Мишки был там. От большой долины рукавом отходила в сопки другая, более крутая и узкая. Крутые сопки, стоявшие по сторонам, не пустили бы Мишку уйти в ином направлении.

Они спустились с холмика и, чутко прислушиваясь, направились к дороге. Там Игнатий гикнул и помчался вперед рысью. Разбежался конь и у Коли. Скоро они догнали отряд.

Уже перед вечером навстречу прискакал связной. Командир, выслушав его доклад, уехал вперед, быстро обгоняя колонну бойцов. Оказалось, дозор наткнулся на солдата, первого белого солдата. Пожилой, грязный, истощенный, он лежал на небольшой лесной лужайке среди желтых лютиков и смотрел в небо. На вопросы отвечал, как в бреду. Проклинал какие-то пушки, какого-то «благородия». Бойцы спешились и обступили солдата с любопытством — все-таки первая ласточка.

— Жар у него. Оставьте, санитары подберут, — сказал командир группы и закричал: — По коням!

Потом такие больные, измученные солдаты, отставшие от белогвардейской колонны, уже не вызывали ни удивления, ни жалости. Их просто объезжали. Чаще стали попадаться павшие или пристреленные лошади, брошенные разбитые повозки.

С холма долинка казалась близкой. Но уже кончался день, а она все так же маячила далеко впереди. Командир не торопился и объявил привал, едва только солнце коснулось горизонта. Остановились у речушки, где выметалась добрая трава и можно было пустить коней пастись. Коля прикорнул у костра, но спал плохо, слышал, как сменялись караулы, как то один, то другой боец поднимались чтобы проведать коней.

Только на другой день, уже после обеденного привала, они достигли, наконец, той долины. Издали казалось, что сжата она невысокими сопками. Вблизи же стало видно, что это настоящие горы с отвесными склонами.

Игнатий и Коля свернули с тракта и углубились в долину. Ехали руслом каменистого ручейка. Совсем близко с обеих сторон подступали вековые ели, покрытые клочьями седого мха.

— Стой! — вдруг прошептал Игнатий и проворно взял карабин наизготовку.

Из — за поворота показался человек. Поверх длинной черной рубахи он был подпоясан толстой веревкой, за которую заткнул топор. Увидев ребят, он остановился и схватился за рукоятку топора.

— Ну-ну, батя! — предостерегающе и негромко сказал Игнатий.

Незнакомец медленно опустил руку.

— Никак, красные? — неуверенно спросил он.

Было в нем что-то простодушное, искреннее. Игнатий подъехал к нему поближе.

— Паренек ко мне пристал, значит, — сбивчиво начал незнакомец. — По одеже — мастеровой вроде бы. Дом у меня тут. А он ночью шел горами, сорвался. Как раз напротив двора. Доктора надо — умирает парень-то.

— Мишка! — воскликнул Коля.

До избы оказалось не так уж далеко. Стояла она в верховьях ручейка. Грозно вздымался за ней голый, усыпанный глыбами камня склон. Постройки были старинные, осевшие от времени и непогоды. В стороне дымил удушливым смрадом угольный курень: война не война, а хозяин продолжал свою работу, припасал уголь для зимней продажи.

Мишка лежал в горнице. Он тяжело и прерывисто дышал. Хозяин, как мог, прибинтовал ему к груди разбитую руку, обвязал чистыми тряпками голову. Трудно было узнать Мишку — настолько он исхудал, так плотно были обтянуты желтой кожей его выступающие скулы.

— Ночь-то больно темная была и ветреная, — рассказывал куренщик. — Тут и мне по горам не пройти. А ему, мастеровому, куда же? И кто его гнал в такую пору? Ох, неспроста тут что-то. Вона откуда летел! Грудь, главное, повредил и опять же голову, тоже не шутка…

Куренщик показал на высящийся над домом каменистый склон.

Игнатий уехал. Только к вечеру он вернулся с доктором, которому командир наказал сделать все возможное. Доктор долго ощупывал Мишку, припадал ухом к его груди.

Когда он выпрямился, лицо было серьезно и печально.

— Плохо? — вырвалось у Коли.

— Как же мы доставим его в город? — спросил вместо ответа доктор.

Куренщик связал из легких сухих жердей что-то вроде носилок.

Уже в сумерках Мишку понесли на руках руслом ручья к тракту. Там ждала повозка. Коля долго провожал повозку взглядом, не зная, встретится ли он еще с разбитным, злым на язык, но таким хорошим товарищем.

Игнатий тронул его за плечо: пора было ехать, они и так далеко отстали от отряда. Коля чувствовал, что за день смертельно устал, и очень обрадовался, увидев впереди огни большого привала.

Следующее утро выдалось хмурое. Едва отряд выступил, пошел дождь. Ехать с каждой минутой становилось все труднее. Копыта коней чавкали в раскисшей лесной земле. С каждого куста окатывало потоком брызг.

— Если их дождик застал у Коровьей речки, то там они сейчас и есть, — говорил машинист-проводник командиру. — Там в сухую погоду, после трех-четырех недель вёдра еще можно бывает и с телегой проехать. А чуть дождик — прет водичка, вздымается болотина.

Командир хмурился, прислушиваясь к шуму дождя и чавканью копыт.

— А далеко еще? — спросил он.

— Версты четыре.

Успенский, ехавший рядом с командиром, обернулся к Коле и Игнатию:

— А вы, мальцы, останьтесь пока. Не дело вам вперед сейчас лезть!

И было в его голосе, напряженном и звенящем, что-то такое, что даже Игнатий сразу придержал коня, пропуская мимо себя колонну бойцов.

Впереди хлопнул сначала одиночный выстрел, потом они затрещали пачками. Разбрызгивая грязь, нахлестывая коней, мимо мальчиков понеслись бойцы, рассыпаясь цепью.

— Ну, и мы едем! — нетерпеливо сказал Игнатий. — Эх, если б мне не тебя сторожить — был бы сейчас тама…

В голосе его слышалась откровенная досада, но Коля не обиделся — не до того было.

Они поехали быстрее. Тракт здесь выходил в широкую и плоскую долину. Она раздольно светлела впереди, и видно было, как висят над ней лохматые клочья низких дождевых туч, как тянутся от них к земле бледные нити дождя. Перестрелка стихла так же быстро, как и разгорелась.

Коровья речка образовала широкую болотистую пойму. В старое время, когда строили тракт, через болотину выложили длинную гать из толстых трехсаженных бревен. На ней могли разъехаться и самые громоздкие подводы. Было время, за гатью ухаживали, подновляли ее. Но забросили тракт, и гать постепенно сгнила. Здесь, на этой гиблой переправе, и застали конники сотни три белых солдат.

Когда Коля и Игнатий пробились, наконец, к началу гати, там кучей жались оборванные и грязные колчаковцы. Их винтовки, заплечные мешки, котелки и другая солдатская рухлядь были свалены в кучу.

Основная же масса колчаковцев была впереди — она успела миновать гиблое место. Но какой ценой! Никогда Коля не видел столько брошенного скарба. На подступах к гати и дальше, на болоте, валялись полузасосанные грязью пушки и повозки, походные кухни, снарядные ящики.

— Товарищ командир! Они и винтовки побросали! — сказал один из бойцов. — Совсем, значит, запаниковали. Каюк всей ихней армии…

Он поднял из лужи одну из винтовок, вытряхнул на ладонь патроны.

— Ремингтон, английская, — сказал он, взвешивая патроны на ладони. — Так что и англичанка не помогла благородиям…

Их много валялось, винтовок, — тысячи. Грудами лежали цинковые ящики, полные патронов, подсумки. И командир думал о том, что когда теряют пушки — это еще не значит, что армия погибла. Но брошенные винтовки говорят о другом. Дальше пошла уже не армия, а толпа, без командиров, не управляемая. Надо ждать теперь, что к Тагилу и Кушве, к железнодорожным станциям между Бисером и горой Благодатью день за днем будут выходить из леса оборванные изможденные люди, станут клясться и божиться, что шли воевать против Советской власти не по своей воле…

Его раздумья неожиданно прервал звонкий свист. Один из пленных, моложавый, одетый в порванную и заляпанную грязью солдатскую шинель, безучастно глядел на заваленную армейским барахлом низину и пронзительно насвистывал.

Услышав свист, Коля Стародумов вздрогнул. Ему сразу вспомнилась морозная ночь, сани, на которых они с Пашкой везли пулемет к третьей версте, перчатка офицера, поглаживающая пулеметный кожух, высокий голос: «Оставьте, поручик! Я сам — много ли их тут!»

Коля тронул командира за локоть.

— Офицер это! Наших расстреливал! Тятьку моего…

Свист сразу оборвался. Человек в солдатской шинели повернулся на звонкий выкрик.

— Офицер? — спросил командир. — Что так вырядился? Офицер, спрашиваю?

Тот молчал. Другие пленные, степенные бородатые мужики, сторонились его.

— Благородие, — сказал наконец один из них хмуро. — Как есть — офицер. С бронепоезда. Недавно к нам прибился.

Когда специальный наряд повел пленных к Чусовой, командир распорядился вести офицера отдельно.

— Вздумает бежать, оглушите и свяжите. Но привезите живым, его рабочие должны судить…

Бойцы рассыпались по низине, рылись в брошенном колчаковцами добре. Но командир уже нетерпеливо посматривал на часы.

— По коням! — закричал он. — Без нас здесь все приберут. Надо, товарищи, пройти весь тракт… До конца! Чтобы чисто было!

Сильные кавалерийские кони храпели, вступая на неверную полусгнившую гать, проваливались порой по брюхо, но продвигались вперед. К вечеру тяжелая топь осталась позади…

Никогда раньше не видел Коля столько красных флагов. Ясным солнечным утром вышли на крутой берег светлой Усьвы, на старое кладбище, тысячи металлургов и железнодорожников.

Шли туда, где у самого обрыва темнела земля братских могил. Много тут лежало чусовлян, замученных колчаковцами. Были среди погибших большевики и комсомольцы, ставившие Советскую власть в этих краях. Но много было и простых людей, арестованных по наговору или ложному доносу, расстрелянных так, «для острастки».

В последние дни здесь шла горячая работа. Везли камень, кирпич, известку. Над братской могилой, где покоился и Трифон Стародумов, легла уступами тяжелая плита, поднялся узкий, устремленный в небо обелиск. Вокруг могилы расставили витые столбы, на них растянули массивные, из чусовского чугуна отлитые цепи.

На трибуне стоял пожилой рабочий.

— Пока хоть один из нас будет в живых, — говорил он, потрясая тяжелым кулаком, — мы будем ежегодно приходить сюда в этот день — день освобождения Урала от Колчака, чтобы почтить память наших погибших товарищей. Как бы далеко ни разбросала нас в будущем судьба, в этот день, клянемся, мы будем собираться у могилы товарищей, павших за правое дело. Их светлая память — завещание нам беречь родную Советскую власть как зеницу ока!

И тысячи голосов отозвались оратору: «Клянемся! Клянемся!»

— Прощай, отец! — сказал Коля и крепче сжал руку плачущей матери.