Мост

Бронепоезда все стояли на станции. Разные они были. Один настоящий, боевой. Он словно был откован из одного огромного куска стали: так ровно облегала броня все его вагоны и паровоз. А другой какой-то пестрый. Вагоны, хоть и бронированные, но разномастные, большие и маленькие. Одни с орудийными нишами, другие без них. На одном вагоне, без орудий, были прорезаны неширокие окна и белела надпись «Штабъ». На другом висела потемневшая икона. Около него часто можно было видеть маленького попика. Два вагона в хвосте вообще без брони — в них размещались столовая и баня для офицеров, которые по вечерам часто толпились там с вениками. К этому штабному поезду от станции протянулись провода — видно было, что он обосновался тут надолго.

Однажды Коле довелось увидеть бронепоезда вблизи. Крапивин послал Успенского на станцию — устранить какую-то неисправность на паровозе бронепоезда, и бригадир взял Колю с собой.

Часовой на путях строго окликнул их. Они остановились и долго ждали. Наконец, пришел начальник караула, прочитал записку и велел часовым пропустить. У штабного поезда их встретил машинист в замасленной солдатской форме.

— Машина парит! — коротко и строго сказал он. — Ехали — ничего впереди не видел. Сделать на совесть! А то…

Он помолчал, сплюнул в снег и лениво добавил:

— У нас это быстро — на распыл!

Коля пригляделся и понял, что механику от силы лет двадцать пять и что у него строевая военная выправка.

— Не извольте беспокоиться, сделаем все по чести, — смиренно, не отвечая на вызывающий тон механика, сказал Успенский.

Он достал широкий плоский ключ и несколькими уверенными движениями подтянул сальник цилиндра паровой машины.

— Ну, принимайте работу!

— Как, уже все? — удивился машинист. Он глубокомысленно попинал по машине ногой, затянутой в щеголеватый офицерский сапог.

— Тогда — марш! — приказал он. — Если что не так, из-под земли достану. Это у нас быстро…

У депо Успенский сказал:

— Тоже, механик. Сальник сам не подтянет. Видно, никто из настоящих машинистов к ним не идет, вот и учат своих прапоров управлять. Да разве пойдет к бандитам работать тот же Костя Ежов? Однако что же они стоят у нас? Неужели думают переправиться через Чусовую? Да нет, не должно быть…

Это нечаянно сделанное Успенским предположение оказалось, однако, верным. Белые начали строить переправу через застывшую Чусовую.

Приказы командовании, видно, не на шутку подгоняли их. Уже взята была Пермь. Но красные отступили за Каму и закрепились. Оборона их крепла, и нужны были немалые резервы, чтобы взломать ее. А в это время в Чусовой бездействовали бронепоезда, стояли тяжелые орудия, которые невозможно было переправить в Пермь иным путем, кроме железной дороги.

Балтийцы, взорвав мост на Чусовой, сильно расстроили планы белых. Значительная часть войск и боевых грузов двигалась тагильским направлением. Думали без помех прокатиться до самой Перми. Но вот в каких-то ста километрах от цели пришлось остановиться. Продвигаться обратно к Тагилу, к Екатеринбургу, чтобы затем через Кунгур идти к Перми — путь кружный, далекий. Осложнялся он и плохим состоянием железных дорог, и недостатком паровозов, и саботажем рабочих, и действиями диверсионных красных отрядов.

А до цели оставалось, не будь этой реки, каких-то три часа езды! Поэтому, когда привезенный из Екатеринбурга инженер сказал, что переправу можно наладить, у командиров отлегло от сердца.

В роли коменданта станции оказался один из старших офицеров штаба. Полк ушел к Перми пешим, ушли командир полка и начальник штаба. Только он да еще несколько офицеров остались при штабном бронепоезде. В их распоряжении была значительная команда войск для охраны тяжелого воинского имущества и устройства переправы. К тому же, надеясь, что переправа будет быстро налажена, со стороны Екатеринбурга через Тагил сюда все еще направляли войска, подходили еще и еще составы с людьми, техникой и боезапасом. Станция на Чусовой уже вся была забита вагонами, кишела людьми. Подразделения прибывали, уходили походными колоннами к Перми. В обратном направлении тоже двигался поток: отходили на переформирование потрепанные части, сюда везли раненых, чтобы дальше эвакуировать по железной дороге. Старший офицер уже просто не мог запомнить, какие люди куда двигаются, и усилия направлял на то, чтобы поддерживать на станции хотя бы относительный порядок.

Несколько взводов солдат из своей команды он отправил на тагильскую линию — рубить лес для переправы. Организовал специальные команды, которые согнали на реку заводских мастеровых и железнодорожников и надзирали за работами. На реке уже долбили в полутораметровом льду широкие полыньи. С линии начали поступать на вагонах тяжеленные бревна — столетние пихты и ели.

Когда на реку пригнали деповских рабочих, дело там уже кипело. Потемнел снег, истоптанный тысячами лаптей и валенок. Стучали топоры и кирки, крепкая брань солдат разносилась в морозном воздухе. Суетливо размахивая руками, бегал в толпе приезжий инженер.

Успенского и других старых рабочих отделили и направили работать на ряжи — большие деревянные клетки, которые потом собирались затопить до дна Чусовой. Тех, кто помоложе, направили долбить камень в ближней выемке.

— Ага, и тебя сюда пригнали, — сказал Пашка Копалин, неожиданно вынырнувший из толпы рабочих. — Тоже на камень? Холодно здесь на ветру — страсть!

Коля обрадовался товарищу: вдвоем все веселее будет. Вдоль реки с верховьев тянуло несильным ветром. Но на морозе и это движение воздуха было нестерпимым. Коля почувствовал, как быстро забирается мороз под его рваную одежду, начинают коченеть ноги.

Кое-где на льду развели костры. Но грелись около них только солдаты охраны, рабочих они отгоняли с грубой руганью. Инженер ходил в широченной черной шубе и в меховой шапке. «Вот бы нам такую! — говорили ему вслед рабочие. — Небось, в ней, как в бане». А сами старались укрыться от ветра за невысокой стенкой свежерубленного ряжа.

Пашке тоже было холодно: на нем суконные порванные онучи, растрепанные лапти и старый полушубок, из которого в десятки больших и маленьких дыр торчала белая шерсть.

— Пойдем! — позвал он Колю. — Я ведь с лошадью. А то тут совсем замерзнешь.

Лошадь дяди Архипа исхудала — все ребра на виду. Но, видно, и она замерзла, потому что побежала в гору мелкой рысцой. На левом берегу, в неглубокой старой железнодорожной выемке, рабочие ломали камень. Кирками и ломами они отворачивали большие глыбы желтоватого сырого известняка, потом разбивали крупные глыбы на подручные куски.

Пашка и Коля стали класть камни на сани. Мерзлые куски прилипали к варежкам и выдирали из них целые клочья.

— А ну, побыстрее! — заорал на них стоявший здесь колчаковец в папахе. — Спать собрались?

Молча мальчики догрузили воз и поехали к реке. Там сгрузили камень у ряжа. Пока работали, Коля вроде бы разогрелся. К ним неожиданно подошел Успенский.

— Что, молодежь? Идет работа? — спросил он. — Поворачивайте подводу — в город поедете. Крапивин посылает на завод, болты и скобы получить. Так вот, слушайте. — Успенский снизил голос до шепота. — От склада, где вам нагрузят болты, проезжайте будто ненароком до кузнечного цеха. Там вас встретят, и что будут делать, об этом потом помалкивайте. Ясно?

Вскоре мальчики выбрались с подводой из толчеи на реке и поехали одной из тихих улочек к заводу. Решетчатые ворота завода были заперты. И только после того как мальчики показали сторожившим здесь солдатам бумажку, написанную инженером, один из них неохотно вышел из теплой караулки, потянулся и отомкнул замок на воротах большим черным ключом.

Они проехали между цехами, где лежали сугробы давно не убираемого снега, к низкому длинному складу. Там им погрузили на подводу открытые ящики, в которых набросаны были навалом кованые полусаженные болты.

От проходной завода к мартеновскому цеху шел взвод солдат с ружьями у ноги, и Пашка попридержал лошадь. Вот солдаты скрылись за углом, и тогда мальчики быстро свернули в тесный промежуток между корпусами, к кузнечному цеху. Там их, видно, ждали. Из низкой замазученной донельзя двери вышел желтолицый худой человек в кожаном фартуке.

— С реки? — деловито спросил он. Потом скрылся в дверях и скоро вернулся с пожилым бородатым кузнецом. Они несли тяжелый ящик и тотчас поставили его в сани рядом с теми, которые мальчики получили на складе.

— Ну, с богом! — сказал желтолицый, и Пашка понужнул лошадь.

На ряжах работал Успенский и еще двое из поршневой бригады, которых он сам подобрал в помощники. Успенский и в депо был мастером на все руки. Когда-то он ездил машинистом, пока не попортились глаза. Стал ремонтником. И здесь скоро отличился: регулировку золотников на паровых машинах мог сделать лучше, чем мастер. И на реке Успенский опять-таки стоял на самом ответственном участке — устраивал угловые металлические крепления ряжей. Посвистывая, он скупыми, точно рассчитанными ударами молота загонял в дерево крепежные скобы, сверлил отверстия в концах бревен и пропускал в них длинные кованые болты, навинчивал тяжелые гайки.

Успенский помог мальчикам столкнуть тяжелые ящики с саней, а тот, который погрузили у кузнечного цеха, задвинул подальше, под штабель досок. Коля пощупал один из болтов в этом ящике: они были надрублены почти напрочь у самых головок, и только густая смазка прикрывала место надруба.

* * *

Потянулись унылые дни. Менялась погода — после морозов наступили оттепели, ясные, солнечные, после них закружил легкий снег. Менялась у Коли работа: побыл он и на подвозке камня, и на отвозке льда, стоял у пилы, обрезая выступавшие концы бревен в ряжах. Начали вырисовываться очертания моста-времянки. Рубленные из толстых бревен клетки-ряжи уже опускали через широкие проруби в воду, нагружали их камнем. Подвозили к берегу рельсы, которые должны были лечь поверх всей этой городьбы и соединить берега реки. На том и другом берегу путейцы под надзором солдат делали ответвления от главной линии, подводя путь к новому мосту.

Все чаще появлялся на реке статный офицер — комендант станции. Он останавливал легкие санки на крутом берегу и спускался на лед пешком. Там подолгу разговаривал с инженером, и выражение озабоченности не сходило с его лица. Было похоже, что день ото дня он нервничал все больше, хотя и не кричал, не выходил из себя.

Уже казалось, что до конца работы недалеко. Но, как на каждой стройке, все время случалось что-нибудь непредвиденное. Когда первая клетка дошла, по расчетам инженера, до дна, она почему-то продолжала погружаться и дальше. Промерив дно острыми щупами, инженер обнаружил довольно плотный нанос песка и глины. Клетка тонула в нем, а до настоящего твердого дна, до скального ложа Чусовой было еще далеко. Что поделаешь, пришлось наращивать верх ряжей, хотя это и грозило на добрый месяц отодвинуть окончание спешных работ.

Встревоженный инженер помчался на станцию к коменданту. Они о чем-то долго говорили, закрывшись. В ту же ночь старший офицер отправил боевой бронепоезд по ветке в Тагил, к Екатеринбургу, чтобы он смог хотя бы кружным путем пробиться к Перми. Однако с другими грузами, с сотнями вагонов, скопившихся на станции, он не знал, как поступить.

Взволнованным вернулся к себе с этой беседы специалист-инженер. Его пугала ледяная вежливость старшего офицера. Он прекрасно понимал, что этот бесстрастный служака может, не поморщившись и не чувствуя никаких угрызений совести, просто поставить его к стенке, если переправу так и не удастся наладить. Поставит не за то, что сорвется план пропуска грузов, а за то, что он, инженер, лично его обнадежил, а потом подвел и навлек на его голову гнев командования. Старшему офицеру надо будет оправдаться — и он сделает это, расстреляв его, инженера, взявшегося за работу.

Однажды, прийдя, как всегда, утром на реку, Коля увидел в толпе рабочих сутулую фигуру, знакомый красный шарф — это был помощник машиниста Ежова Мишка Костромин. Коля быстро протолкался к нему, смущенно поздоровался. Михаил казался усталым и постаревшим. Скулы на его лице и раньше выступали, а теперь их совсем обтянуло кожей. Щеки желты, как будто бы Мишка долго и тяжело болел.

— Где так долго был? — спросил Коля.

— Что рассказывать… — неохотно отозвался Мишка. — В Перми держали… А потом — там!

Мишка ткнул рукой в сторону заводского поселка, и Коля понял его. Там, на главной улице, стоял приземистый дом с каменным полуподвалом. Мастеровые старались обходить его стороной. Дом этот, принадлежавший раньше местному купцу, занимала теперь следственная комиссия белых. Редко кто, попав туда, выходил живым и здоровым.

Все мальчишки в поселке знали заводского мастера Фадеева. По улице за ним, бывало, бежала целая толпа ребятишек. А Фадеев шел, не глядя на них, тяжелый, квадратный в плечах, заросший бородой до самых глаз. Говорили, что у него вся изба устелена медвежьими шкурами — он был лучшим в поселке охотником, знаменитостью. И вот при белых Фадеев неожиданно стал главным в их следственной комиссии и помощников подобрал себе подходящих, легких на руку — Харузина и Бахтиярова, которые раньше служили в жандармских войсках.

— А дядя Костя? — спросил Коля.

— Он пока там…

Мишка рассказал, что состав с бойцами Кравцова они привезли в Пермь благополучно, но поздно — белые уже полностью овладели городом. Отряд, быстро покинув теплушки, сумел почти без потерь отступить от станции, а дядю Костю и Мишку белые сняли с паровоза и долго держали под следствием. Потом их перевезли в Чусовую — видно, для того, чтобы с ними разобрались на месте.

— Этого Харузина я на всю жизнь запомню, — закончил Мишка. — Вот он мне на прощание…

Мишка загнул подол рубашки и показал красную, рубцами вспухшую спину.

А еще через несколько дней работа на мосту для Коли неожиданно окончилась.

В то утро что-то особенно беспокойно вел себя инженер. Он еще и еще раз промерял глубину возле первого ряжа, который погрузился больше других. Обмерял бревна. Что-то писал в тетради, снова брался за мерку. Рабочие, знали, что его тревожило: вот уже который день наращивают эту клетку, а она все садится и садится, как будто у реки совсем нет твердого дна.

Потом Коля увлекся делом (Успенский велел ему разложить крепежные скобы по размерам), перестал следить за тем, что делается на реке.

А около полудня неожиданно раздались крики:

— Все к берегу! К берегу!

Бросали работу, спешили к берегу, где уже толпилась масса людей.

— Что это? — встревоженно спросил Коля, разыскав в толпе Успенского.

Тот обнял его рукой за плечи и нервно поправлял очки — он их забыл снять, хотя обычно носил только на работе, да и то тогда, когда нужно было что-то разглядеть.

— Да вишь, какое дело… Инженер потерялся. Спрашивают вот.

Молча стояли, оцепленные со всех сторон солдатами, наверное, с полчаса.



Наконец приехал со станции старший офицер.

Он спокойно, не торопясь, сошел с берега на лед.

— Обыскать все! Тщательнейшим образом! — громко приказал он подбежавшему с рапортом унтеру.

Солдаты начали обыскивать временные, наспех сколоченные кладовушки, в которых мастеровые оставляли на ночь инструмент, заглядывали в ряжи, ворошили штабели досок и кучи строительного мусора. Время тянулось мучительно медленно. И вот, когда терпению уже подходил конец и в этой тишине должно было что-то случиться, все увидели солдата, который, торопясь и спотыкаясь, бежал к берегу. Запыхавшись, он остановился перед офицером, козырнул, переступил несколько раз и, протягивая руку, доложил:

— Вот… Очки! В проруби были. Там неглубоко, а они блестят…

Офицер взял очки. Лицо у него побагровело, но сам он даже не шелохнулся, и в его неподвижности было что-то очень зловещее. Стоявшие впереди рабочие попятились, стараясь укрыться за спинами товарищей. Сам того не замечая, стал пятиться и Коля, спиной чувствуя, как густеет, твердеет за ним толпа.

— Кто это сделал? — с расстановкой, громко и отчетливо спросил офицер.

Ему отозвалось только эхо с другого берега, и наступила такая тишина, что Коля услышал, как в домике, видневшемся далеко на излучине реки, плачет ребенок.

— Так… — протянул офицер. — Молчите? Ефремов! Возьмите тридцать заложников. Не сознаются, кто пустил инженера под лед, — на третий день всех до одного расстреляете!

Он повернулся, рывком поднялся в подкатившие санки и уехал.

— Ну, служивые, приказ будем сполнять! — выкрикнул, обращаясь к солдатам, пожилой унтер-офицер, широколицый и благообразный. — Первый взвод — ко мне!

Унтер пошел вдоль ряда рабочих, тыча пальцем то в одного, то в другого. Того, на кого он указывал, сразу же хватали солдаты, заламывали руки за спину, вязали. Неожиданно произошла заминка. Унтер ткнул рукой в Успенского, но тотчас подбежал мастер Крапивин и стал что-то быстро говорить ему. Донеслись только отдельные слова:

— Без него невозможно… Мастер первейший, углы вяжет… Не шуточное дело…

Досадливо поморщившись, унтер велел отпустить Успенского, пошарил злым взглядом по толпе и вдруг указал на Колю.

…В сыром полуподвале хозяин раньше, наверное, держал картошку. Сейчас сюда загнали всех взятых на реке. Перед тем как втолкнуть в дверь, каждому развязали руки. Стало вроде бы легче на душе. Но ненадолго. Было так тесно, что невозможно даже присесть — стояли, тесно прижавшись друг к другу. Скоро ноги у всех устали и затекли. Все сильнее донимала духота. Низкий сводчатый потолок быстро запотел, и с него начали падать крупные капли. Сквозь щели в двустворчатой железной дверке подвала виднелись полоски серого света, потом и они погасли — на улице наступила ночь. Это была самая длинная ночь в жизни Коли. Казалось, никогда не кончится эта кромешная тьма, никогда он больше не глотнет свежего воздуха. Думалось об отце, о том страшном вечере на кладбище. Неужели и он сам, тоже раздетый, жалкий, скоро будет стоять там на снегу? Неужели и в его одежде будут равнодушно рыться эти пришлые солдаты, а попик будет крестить над ним, мертвым, воздух? Неужели и его зароют потом в мерзлую землю?..

К утру Колю стало тошнить. Кто-то рядом сказал: «Мальчик-то совсем обомлел!» Он уже не мог стоять и, задыхаясь, хватая ртом спертый воздух, опустился прямо на пол, на чьи-то ноги.

* * *

В тот же день, когда взяли на реке заложников, поздно вечером околицами заводского поселка пробирался Успенский. На дальней западной окраине он подошел к приземистому старому дому с наглухо закрытым двором и осторожно постучал кольцом ворот. В трудную минуту надо было обратиться за советом и помощью к старым товарищам. В этом доме еще до Советской власти размещалась типография большевиков. Успенский мало кого из них знал, но зато был близко знаком с хозяином дома, старым Комельковым.

На стук кто-то быстро вышел на крыльцо. Слышно было, как человек постоял, раздумывая, и только после этого направился к воротам. Чуть скрипнул тяжелый засов. Ворота осторожно приотворились. У Успенского отлегло от сердца — в щель выглядывал сам Комельков.

На тесной кухне, куда хозяин провел нежданного гостя, они закурили.

— Тридцать человек подвели — не шутка, — в раздумье проговорил Комельков, поглаживая белые мягкие волосы. — Как же это вы?

— От вас же, небось, задание было — рубленые болты ставить, мы и не отказывались, ставили, — хмуро отозвался Успенский. — Ну, а он, инженер-то, вздумал кругом мерить. Видит, клетка внизу расселась, болты лопнули. Сколь сверху ее ни наращивай — все будет без толку. Он — не дурак, сразу сообразил, что не чисто. Вот тогда мы его и… А не сделали бы так — ведь всех бы подвели: и себя, и заводских. Давайте уж так: мы делали вроде бы от вас, теперь вы помогайте.

— От кого это, от нас? — переспросил Комельков.

— Ну, ты ни при чем, пусть… Зато ты кое-кого знаешь. Вот и скажи им — так, мол, и так…

— Ну-ну, — примирительно остановил его Комельков. — Дай подумать. Знаешь что? Весточку получил я из Перми. Ну, знамо дело, от знакомых. Так вот, плохо у белых — гонят их. И что выходит, соображай! Мост им вот как быстро нужен. Остановить бы работу совсем, а? Пристращать… Они бы, небось, пошли на уступку — им сейчас время дороже, чем тридцать этих заложников, чем тот инженер. Ты подумай, а я кое с кем поговорю…

На другой день состоялась еще одна важная встреча, на сей раз в доме, занятом следственной комиссией. После того как утром на реку не явилось и половины обычного числа рабочих, старший офицер в бешенстве отправился к себе на станцию, в штабной вагон. Он просидел там всю первую половину дня. А после обеда отправился в заводской поселок. Там он встретился с начальником следственной комиссии и сказал решительно:

— Выпускайте заложников. Иного выхода не вижу.

— А если все-таки расстрелять, пристращать? — неуверенно возразили ему.

— Это долгая история. Работы надо возобновить немедленно. Да, а они еще целы у вас, заложники? Вы ведь, знаю, народ быстрый…

— Целы… К сожалению, — выдавил из себя начальник комиссии и вызвал дежурного.

Вошел Бахтияров, гибкий, подтянутый, в начищенных сапогах со шпорами.

— Иди, открой подвал!

— Будэм пороть? — спросил Бахтияров, и взгляд его, до этого сонный, сразу оживился.

— Да нет, пусть по домам идут, а завтра — чтобы были на работе.

Бахтияров помедлил, словно бы сомневаясь, правильно ли он понял приказание, и вышел, чеканя шаг.

* * *

Коля метался в бреду. Тяжелый обморок оказался началом серьезной болезни. Мучил жар. Одеяло, которым его укутывала мать, казалось холодным, ледяным.

Успенский вскоре после того, как Колю принесли домой, прислал станционного фельдшера. Даже старые рабочие помнили этого фельдшера совершенно седым и сморщенным. Годы шли, старились и умирали мужики и бабы, а фельдшер все так же ходил по поселку железнодорожников — годы его вроде бы уже не трогали.

— Отлежится. Ничего, — сказал он, осмотрев Колю. — Молодые — они быстро выздоравливают. Нам бы так, мать, а?

Фельдшер посидел немного, побалагурил, успокаивая мать, и стал собираться домой. Шарил по лавке и никак не мог нащупать свою шапку, хотя лежала она на виду.

— Да вот она, — сказала мать, подавая шапку. — Али плохо видите?

— Не вижу, да, — растерянно отозвался фельдшер. — Немного лишку у вас задержался. Знаете, куриная слепота бывает? Чуть сумерки — и ослеп. Это от недостатка некоторых компонентов питания, да… Голодно нынче.

Мать сорвалась с места, выбежала в сени и скоро вернулась со стаканом рыжеватой муки. Старик смутился, однако муку взял, аккуратно ссыпав ее в бумажный пакетик из-под лекарств.

Проснувшись, Коля видел иногда ночь, иногда серые сумерки… Но вот однажды пробуждение настало непривычно легкое. Коля увидел солнце — на желтом, дочиста выскобленном полу. Лучи лились из окна, на дереве играли веселые блики. И тогда Коле захотелось встать. Он пошевелился. Заметив это, сразу же подошла мать.

— Что, тает уже? — спросил он.

— Вроде начинает. С крыш течет…

Вечером пришел Успенский. Он долго и неторопливо вытирал у порога ноги о веник, потом так же неторопливо сел возле лежанки и выложил из карманов гостинцы: морковный пирог и бутылку молока.

— Поправляйся!

Пахло от него не рекой и свежим деревом, как раньше, а привычным до одури привкусом деповской гари.



— Что, ушли с реки? — спросил Коля.

— Ушли… Меняется дело. Погнали нас снова в депо, за паровозы браться. Похоже, навастривать собираются лыжи в обратную сторону.

— А как же мост?

— Видишь, того офицера — помнишь, что на реке тогда приказал заложников брать, куда-то переправили. Поехал он, говорят, по вызову в Пермь. А обратно не вернулся. Вместо него другого прислали. Такая же собака, только морда потолще. Ну и линию он, глядим, другую повел… С моста всех сняли. За депо взялись. Не работа, а слезы… Паровозы — развал один, зиму-то не работали по-настоящему. Ну, поправляйся…

Дни стояли солнечные. Все крепче припекало, быстро сбегал снег с кривых улочек, начали просыхать тропинки.

Девчонки выбрались во двор, и слышно было, как они носятся там и пищат. Коля оделся потеплее и тоже вышел. На солнечном припеке у крыльца он положил на сырую еще землю пару поленьев и сел. С наслаждением вдыхал полной грудью пахнувший горьковатым березовым дымком весенний воздух.

— Ага, ты уже совсем встал? — услышал он веселый голос.

Конечно же, это был Пашка Копалин. Он рывком распахнул калитку, шумный и радостный.

— Лошадь отдал дяде Архипу, — сообщил он. — Хочу в депо устроиться. Пусть он сам управляется, а мне не век же за хвостом ходить.

— Какое теперь депо? — удивился Коля. — Туда сейчас и больших силком гонят.

— Ну, белые-то собираются драпать. Жди наших. Так что самое мне время пристраиваться к депо. Мишка Костромин вон уже ходит в депо каждый день. Ждет, когда помощники понадобятся.

— Неужели белых станет возить? — возмутился Коля. — Я ему тогда не товарищ. Сам, небось, хвалился: не повезу беляков ни за что.

— А что, заставят и повезет. И ты бы повез.

— А вот и не повез бы.

— А тебя бы хлоп — и пристрелили.

— И пусть!

— Знаешь что? Чем ругаться, пошли на реку. Сегодня лед тронется.

— Да ну… Рано еще.

— Ничего не рано, — сказал Пашка, понизив голос. — Знаешь, что я слышал? Наши нарочного посылали на верхние пруды — просить, чтобы пораньше открыли воду. Охота всем, чтобы эта городьба на реке быстрее сплыла… Седни лед уже около Шайтана двинулся, вот и считай: здесь после обеда будет.

Коля забежал домой и оделся потеплее. Немного кружилась голова, но на душе было весело. Задувал легкий, по-весеннему прохладный, ласковый ветерок.

На реке от яркого света резало в глазах. На подтаявшем льду еще лежали поля белого снега. Но гора над станцией уже была голой, над ней маревом струился нагретый воздух.

На высоком правом берегу стоял народ. Ледоход — всегда праздник, его ждут, его встречают. И люди хоть ненадолго забыли о невзгодах, о потерянных близких, о том, что поселок все еще в руках врага. Собрались и ждали того волнующего мгновения, когда начнут освобождаться от ледяных оков струи кормилицы и поилицы Чусовой.

Как на ладони виднелись на реке следы тяжелой зимней работы — клетки ряжей, разбросанные в беспорядке бревна и доски. Неподалеку угрюмыми глыбами серели полуразрушенные, но все еще высокие и могучие каменные устои капитального моста. От них на снег падали косые черные тени.

Немного в стороне столпились солдаты. Они пришли со станции, чтобы поглазеть на незнакомую реку. Лениво переговаривались.

— Разве это река? — спрашивал один из них жидким тенорком. — Вот наш Енисей — таких-то десять речек надо.

— Ну! — возразил ему другой. — Подо льдом-то и ваш Енисей не виден. Вот подожди, эта тоже разыграется. Вишь, мост как высоко был задран?

— Разыграется на нашу голову, — хмуро вступил в разговор третий солдат. — Теперь как бы домой выбраться, а тут весна, разливы, тьфу! Занесло нас, дураков, сюда…

Коля уже порядочно продрог к тому времени, когда, наконец, с верховьев донесся первый, еще слабый шум ледохода. В толпе неожиданно расступился коридор — шли офицеры со станции. Они, двое, остановились над обрывом и, приложив руки козырьками к глазам, долго всматривались в строения на реке.

— Надеюсь, выстоят! — отчетливо сказал один.

Другой пожал плечами и лениво ответил:

— Это, вообще говоря, нам теперь безразлично…

А ледоход приближался, то замирая и останавливаясь, то вновь вскипая торосящимися валами, которые река выбрасывала из теснины между двух гор, что горбами высились на востоке. У станции — широкий плес, раскинувшийся пологой дугой. С каждым новым валом плес вспухал, лед заметно приподнимался, все больше отставая от берегов. И вот, наконец, по ледовой броне с глухим треском побежали стремительные трещины. Коле показалось, что весь плес вдруг вспучился, и тотчас все поплыло в его глазах: берег, дома на той стороне реки, прибрежные горы. Это сдвинулась и сразу стремительно покатилась вниз вся лента реки.

В суматошной спешке разворачивались огромные ледяные поля, и края их торосились, далеко забираясь на высокие галечные отмели и прибрежные косы. Поля крошились на глазах, льдины сталкивались, и над рекой висел неумолчный шорох.

Раскрошенный лед обходил деревянные клетки-ряжи, гулко ударялся о камень полуразрушенных устоев капитального моста.

— Смотри, стоят! — сказал Коля, показывая на деревянные ряжи.

— Вода пока низко идет, — отозвался Пашка. — Вот прихлынет, будет тогда потеха!

И она скоро пришла, высокая вода. Сначала наступило затишье, река стала на глазах убывать. Лед с плеса почти весь скатился по течению, сверху льдин не прибывало, и чистая вода лениво струилась на уровне ниже летней межени. Обнажились донные отмели с крупными гальками. Но те, кто вырос на Чусовой, знали, что это только затишье перед грозой. Своенравная река неподалеку от поселка сама себе набросала затор из льда на одном из перекатов. Там, сжатая с обеих сторон горами, вода копится, собирает силы для того, чтобы ринуться вниз с двойной скоростью, смести все на своем пути. Тогда ничто уже не сможет ее остановить.

Все ждали этого момента и не расходились, хотя уже начало заметно вечереть, а от обнажившейся воды несло зябким сырым холодом.

И вот донесся грозный рокот. Вал воды высотой, наверное, в две сажени, широкий и ровный, как стена, вынесся из-за стиснутого горами поворота реки. Он был густо замешан крошеным синим льдом и быстро захлестнул весь плес. Суматошно крутясь и ныряя в струях, плыл целый сарай, который река прихватила где-нибудь возле Шайтана.

А когда Коля перевел взгляд на середину реки, то вздрогнул. Не было ряжей. Не было штабелей бревен. Ничего не было. Река в одну минуту снесла, похоронила всю зимнюю работу сотен и сотен людей.

— Ну, вот и все! — бодро сказал Пашка. — Идем, холодно…

Когда мальчики уже поднимались к поселку, их неожиданно догнал Крапивин. Он тоже шел с реки — лицо у него посинело от холода.

— Ты выздоровел? — спросил он Колю. — Приходи завтра в депо — в ламповой у меня опять некому работать. Как живешь-то?

— Да ничего, — смутясь от непривычно ласкового тона мастера, ответил Коля. — А что?

— А вот что: дома теперь не сиди. Плохо или хорошо, а будь в депо. Случись, пойдут обходом да застанут тебя дома… Беда будет, понимаешь? А на миру — оно легче.

— Хорошо, приду.

Мастер ссутулился еще больше и пошел от них в сторону.

— Что-то он подобрел, — удивился Пашка. — Видно, чует… Ну, бежим, холодно.


Загрузка...