Они не уйдут

Черные ночи

Пришли белые… Коля ждал, что сразу же случится что-то страшное. Но день в депо начался самый обычный. Шипел пар в промывочном цехе, кто-то скрипел рашпилем. Паровозов на ходу осталось мало: те, что ушли к Перми последними, в Чусовую не вернулись. Поэтому белые приказали отремонтировать несколько старых паровозов, уже который год стоявших возле деповского забора в запасе. А к полудню привели откуда-то с линии паровозы, побывавшие в бою: у одних были пробиты котлы, у других — тендерные баки, а у некоторых не было даже будок — угодил снаряд.

В ламповой пока делать было нечего, и Крапивин прогнал Колю в подъемочный пролет к бригадиру Успенскому. В конторке мастера сидел какой-то начальник — виднелась за широким стеклом квадратная голова и плечи с погонами. Этот «чин» время от времени выходил из конторки на балкончик и по-хозяйски оглядывал депо. Когда он стоял на шатком, сделанном из металлических угольничков балконе, Крапивин словно бы с ума сходил от усердия: попади под руку — получишь зуботычину.

Работали хмуро, не слышно было ни песен, ни прибауток. Так было в этот день и в следующий… Белые постепенно налаживали движение на железной дороге. Паровозы, вышедшие из депо, сразу же отсылали под поезда, на станцию. Но ходили поезда только в тагильском направлении. На Пермь и Кизел пути не было из-за взорванных на Чусовой и Вильве мостов. Воинские эшелоны, подошедшие от Тагила, сразу же разгружались, солдаты шли отсюда к Перми пешими колоннами. Какие были в поселке лошади, конфисковали в первые же дни — в обозы.

Дни тянулись унылые и однообразные. Но это еще можно было терпеть. Страшными были ночи. Вечерами поселок затихал, как вымерший. А за полночь нередко можно было услышать стук в двери то в одном, то в другом конце поселка.

Пришла очередь — постучали однажды ночью и к Стародумовым.

Отец словно ждал этого: с вечера лежал на лавке не раздеваясь. Он соскочил, дрожащими руками зажег коптилку. Вошли четверо в шинелях с заиндевевшими воротниками. Один из них, видно старший, не здороваясь, прошел в передний угол и сел за стол. Другие остались у порога.

— Большевики есть? — деловито спросил сидевший за столом.

— Господи! Какие у нас большевики! — заголосила мать. — Хозяин в депо робит, других не прячем… Вы ему только громче говорите — глухой он.

Отец с напряженным лицом прислушивался к разговору.

— А там кто? — спросил один из солдат и прошел за заборку, где в боковушке обычно спал Коля.

— Сын спит, малолеток, — испуганно сказала мать.

Солдат бесцеремонно сдернул с Коли одеяло, глянул быстро и равнодушно и тотчас вернулся к старшему.

Пришельцы пробыли в доме с полчаса. Они оглядели кладовушку и чердак, слазали в подполье, и отец светил им лучиной, перетрясли всю рухлядь под лавками и в сенях, осмотрели двор. Ушли. Отец не лег спать. Сидел за столом, подперев голову ладонями. Мать залезла на печь и успокаивала разревевшихся малышей.

Коля, кажется, уснул, но вскоре проснулся от шума.

— Уйти бы куда, Варвара, — глухо и резко говорил отец. — Неладное чую. А? Что говоришь?

— Да я говорю — нешто к Федору, в Лысьву? — кричала ему мать в самое ухо. — К Федору, говорю!

— Нет! — ответил отец. — Там то же самое. Лето бы! Теперь и в лес не уйдешь.

Заметив, что Коля проснулся, мать замолчала. Лег отец, и Коля снова уснул. А когда проснулся, за окном уже был рассвет, мать стучала ухватами у жарко горевшей печи.

Завтрак получился почти праздничный: блины с молоком и суп-скороварка. Но отец был какой-то сам не свой. Ел он вяло и неохотно, быстро отодвинул чашку. Вскоре выбрался из-за стола и Коля. В депо они пошли вместе.

Там, у входа, в это утро стояли солдаты. Увидев их, отец было остановился, но люди шли в депо со всех сторон, как всегда, и отец тоже пошел, только почему-то положил руку на плечо Коле, чего раньше никогда не делал.

Навстречу вывернулся мастер.

— Тебе отдыхать можно! — крикнул он Коле. — Марш домой! Придешь завтра.

Тут же толпились другие ученики-подростки. Они поманили Колю к себе.

— Пошли с нами на станцию! — сказал один из них. — Пока Крапивин добрый. Когда еще отпустит…

Они вышли из депо гурьбой. К станции хотелось сходить и Коле: ждали, что в этот день придут два бронепоезда белых. Еще накануне в депо пришли солдаты, и командовавший ими офицер быстро прошел в конторку мастера. Вскоре оттуда выскочил, как настеганный, Крапивин и велел всем собираться. Тогда всех рабочих депо погнали на станцию, в самый дальний угол, к реке. Все пути там были забиты вагонами. У реки уже кипела работа. Паровозик «кукушка» подталкивал вагоны на крайний путь. Здесь их вагами и домкратами наклоняли и сбрасывали с обрыва на лед реки. Внизу уже лежало десятка два теплушек и платформ, сиротливо выставив натруженные чугунные колеса.

Когда пришли деповские, дело пошло быстрее. Работали как в угаре, и Коля не узнавал железнодорожников. Ведь они, бывало, мчались, забыв обо всем на свете, туда, где хоть бы одним колесом сошел с рельсов какой-то вагон, торопились его поднять. А теперь сами скидывали вагоны с обрыва. Кто-то выругался: «Ломать — не делать!» Передавали друг другу новость: от Тагила идут бронепоезда, вот для них и очищают пути.

Переговаривались:

— Несет их на нашу голову!

— И куда бы это они прут? К Перми?

— Не пройти, моста нет. Разве по льду переправят? Да нет, не пройти…

— Нам же хуже: понаедет офицерья, станут тут, полетит с нас шерсть.

Все это вспомнилось Коле, когда, взбежав за товарищами на взгорок, он увидел станцию. Отсюда как на ладони видны были ставшие близ вокзала две недлинные темные гусеницы. Бронепоезда, видно, прибыли еще ночью. На путях горохом рассыпались темные фигурки. Это солдаты вышли из своих бронированных клеток размяться, поискать кипятку, посмотреть, куда приехали. И, наверное, неприветливой показалась им Чусовая. Они задирали головы, рассматривая нависшие над станцией серые голые камни, озирались на прокопченные до черноты дома, на мрачные корпуса стоявшего чуть поодаль паровозного депо.

Видно было, как от завода, расположенного ниже по реке, идет к станции негустая группа людей. Несли иконы и короткие флаги, и очень похоже было на похоронную процессию. Это направлялись приветствовать прибывшее белое начальство купчики и полицейские, заводские мастера.

— Эгей! Коля! — донеслось с нижней улицы. Узнав голос Пашки Копалина, Коля быстро сбежал по переулку на привокзальную улицу. С этим веселым, неунывающим парнишкой Коля дружил давно. Пашка работать начал еще раньше Коли, только не в депо. Отца у Пашки не было, и мать пристроила его помогать одноногому дяде, который возил на станцию дрова, воду и уголь для пассажирских вагонов. Дядя Архип часто запивал, и тогда на Пашку ложилась вся работа.

Вот и сейчас Пашка ехал на подводе. На санях стоял плетеный короб с углем. У вокзала Коля помог ему опрокинуть короб и столкать уголь в деревянную загородку. Пока Пашка бегал за дежурным, чтобы тот принял уголь, Коля подошел к перронной решетке. Там, на перроне, прохаживался человек диковинного вида. Был он мал ростом: наверное, не выше Коли. Несмотря на морозец, голова его была не покрыта. Волосы на затылке сплетены в рыжую косичку. Шинель ему досталась явно не по росту, но еще длиннее была надетая на шинель поповская ряса, края ее волочились по земле.

Увидев Колю, он быстро подошел к решетке и строго сказал:

— Не ходи тут. К матери иди, домой!

Голосу него был старческий, но приятный. Коля отошел от решетки, хотя и хотелось поглядеть на бронепоезда вблизи.

— Поедешь со мной? — спросил, подходя, Пашка.

Они взобрались в пустой короб, и лошадь неторопливой рысцой побежала по накатанной привокзальной улице. За поселком заводских рабочих, у самого болота, где летом невозможно пройти, стояли печи углежогов. Куренщики давно знали Пашку. Они помогли мальчикам нагрузить короб, подбрасывали кусочки покрупнее: «Чтобы начальник не заругал робенка».

День уже кончался, когда они вернулись с углежжения. Не успели еще разгрузить короб, как к ним подошел молодой щеголеватый офицер в сопровождении двух солдат. Солдаты сбросили с саней короб и повели лошадь к выходу из вокзала. Там они вытащили из тамбура бронированного вагона пулемет и поставили на сани.

— К третьей версте! — скомандовал офицер.

Пашка зло тряхнул вожжами, и лошадь рывком взяла с места. Офицер сидел, не глядя на мальчиков, прямой и строгий, от него пахло духами. Он, видно, был в отличном настроении и звонко, с руладами насвистывал какой-то переливистый мотив. Рука его в аккуратной кожаной перчатке поглаживала замок пулемета.

На третьей версте от станции ждали другие солдаты, человек пять. Офицер велел остановиться.

— Понесем? — спросил один из солдат.

— Так лошадь можно провести, — отозвался другой.

— А мальцы?

— Тут подождут!

Пожилой солдат сноровисто, по-крестьянски, взял лошадь под уздцы и повел по натоптанной неширокой дорожке к кладбищу.

Уже смеркалось. Но еще ясно видно было полузанесенную снегом кладбищенскую ограду и кресты за ней, крутой обрыв к светлой речке Усьве. Справа вздымался склон горы, молчаливый, белый и холодный.

Летом нет веселее этого места. Кладбище тянется узкой лентой по солнечной террасе над рекой. Вдоль него пролегли железнодорожные рельсы к Кизелу, вдали — мост над Вильвой, теперь взорванный и покореженный. Летом сюда приходят отдыхать, как в сад. Теперь же, в снежных сумерках надвигающегося вечера, тихие ряды крестов на снежном поле и молчаливый склон горы казались зловещими.

Мальчики минут пять потоптались на переезде. Сердитая толстая будочница вышла из натопленной сторожки, поглядела на кладбище и перекрестилась. И по тому, как она смотрела в ту сторону, мальчики поняли: там что-то страшное. Пашка вдруг сказал:

— Пойдем туда, а? Мы низом, тропинкой… Зачем они пулемет взяли, а?

Подвода и солдаты уже скрылись в ложке, который разделял кладбище на две неравные части. Ветер донес оттуда неясные, похожие на ропот, голоса. Пашка неожиданно заплакал, вытирая рукавом стынущие слезы.

— Они, наверное, деповских туда свели… Днем взяли.

Понизу, у самого обрыва, была протоптана узенькая тропинка. По ней и направились мальчики. Вскоре им открылась небольшая ложбина, и они припали за широким памятником. Внизу темнела толпа. Незаметно узкая гряда туч сдвинулась и открыла полную, сияющую золотым блеском луну. Долинку залило призрачным светом.

— Посохин! Смотри, Посохин! — выдохнул Пашка.

Солдаты к этому времени разом отошли в сторону, и открылась реденькая цепь людей — босых, раздетых. У ног их темнела свежевскопанная земля. Крайним слева и в самом деле стоял рабочий из депо — котельщик Посохин. Его трудно было не узнать. Молодой еще парень, высокий непомерно, немного сутулый. Волосы у него такие густые и всклокоченные, что он в самые сильные морозы хорошо обходился без шапки.

Коля начал было считать и остановился, вздрогнув: в средине цепи узнал отца. Ниже других ростом, он стоял совсем неподвижно и смотрел вверх, туда, где стынущее белое небо сливалось с такой же белесой вершиной горы. Казалось, он не видел ни хлопотавших вокруг белогвардейских солдат, ни могилы.

Один из офицеров начал выстраивать солдат в линию, они неуклюже топтались в глубоком снегу, снимая с ремней винтовки.

— Да оставьте вы это, поручик! — раздался вдруг высокий голос того офицера, чей свист все еще стоял у Коли в ушах. — Я сам. Много ли их тут!

Коля видел, как офицер прилег за пулеметом, и тотчас рывками замигало красноватое пламя, в уши ударил грохот выстрелов. Стихло. Но тут же сбоку послышался шум — удирала испуганная лошадь дяди Архипа, два солдата бежали следом, стараясь ее настичь.

Трифон Стародумов упал сразу, ничком, и больше не шевелился. Он казался теперь совсем маленьким. А с левого края по-прежнему стоял сутулый Посохин; рубашка на нем быстро темнела по всему правому боку.

— Гады! Дождетесь… — закричал он, но тотчас же его заглушила новая пулеметная очередь, короткая и злая.

Теперь Посохин упал. Падал тяжело, медленно оседая набок. Кулаки его чернели, и Коля вдруг подумал о том, что вот даже не дали ему как следует отмыть руки от деповской грязи.

С минуту стояла тишина. Офицер, насвистывая все тот же переливистый мотив, направился к подводе. Коля не видел, как догнали и остановили лошадь, как привели ее обратно к страшному месту. Задвигались и солдаты. Оживленно переговариваясь, они направились к расстрелянным. Двое или трое стали рыться в ворохе пиджаков и полушубков, другие принялись сталкивать убитых в яму. Вынырнул откуда-то маленький попик, которого Коля видел на перроне, торопливо крестил воздух над каждым из расстрелянных.

Пашка потянул оцепеневшего Колю за рукав. Мальчики отползли за сугробы и опрометью побежали по нижней тропинке. У переезда Пашка было остановился, но тут же махнул рукой и, пробормотав: «Черт с ней, с лошадью», — нырнул в ближайший ложок.

— Четырнадцать, — говорил он на ходу, задыхаясь. — И все деповские. Только двое из завода — я их, небось, тоже знал…

Он вдруг остановился и повернулся к Коле.

— А… Ты видел? Ну, отца-то?

…Уже в глубокой темноте добрался Коля домой. Встретила его заплаканная мать.

— Отец не пришел, и тебя, неслуха, где-то носит! — запричитала она. — Навязались вы на мою голову!

Коля молчком пробрался в угол, подальше от материного ухвата и сидел словно оцепенев. А мать, успокоившись, стала рассказывать, как ходили вечером женщины из поселка в управу — хотели узнать, куда мужиков увели. На их крик вышел такой красивый серьезный офицер и велел идти по домам: дескать, ничего с мужиками не сделается, их на время в Пермь отправили, поработать…

— Ну, даст бог, вернется отец, — закончила мать. — А то уж я всякое передумала. Да и то судить, на что он им, такой-то глухой?

Голос ее Коля слышал плохо, словно издалека. В ушах у него все еще стоял грохот выстрелов, он видел вновь и вновь, как мерцало пламя пулемета, как сразу упал отец, как стоял и ругался Посохин…

— Да ты вроде горишь весь? — испугалась мать. — Ну, не бойся, не бойся. Ложись-ка быстрей к теплу.

Забравшись на печь, Коля неожиданно быстро заснул и спал, как ему показалось, долго-долго. Снилось какое-то чудище, бесформенное, большое и темное. Он бежал от него, но ноги не слушались. От ужаса мальчик как будто бы просыпался, но вскоре все начиналось вновь.

Вырвал его из полубреда громкий голос. Мать говорила с кем-то в сенях. Потом скрипнула дверь, и мать вошла в избу, за ней — бригадир Успенский.

— Вот ведь, Варвара, какое дело… Не у одной тебя.

Когда Коля слез с печи, мать плакала, уткнувшись в подоконник. Плакала беззвучно и потому —.страшно. На полу лежал узелок: рабочая одежда отца.

— Ага, и ты, значит, слышал! — сказал Успенский, увидев Колю. — Вот, брат, какие дела… За старшего ты теперь в доме. Понимаешь? Принесли вот сегодня — только одежда и осталась от наших товарищей. А Трифон-то им чем помешал? Смирнейший был человек…

— За что они их? — вырвалось у Коли.

— За что? — переспросил Успенский. Он помолчал, собираясь с мыслями. — Да так… Ни за что. Видишь, им надо было себя показать. Мол, рука у нас твердая, никого не пожалеем. Чтобы, значит, их впредь боялись, не смели против слова сказать. Так я понимаю. Ну, а придрались — придраться всегда можно… Паровоз на линии встал, помнишь, первый-то выпустили? Вот к этому и прицепились. А брали — кто под руку попадет. Посохина — за то, что лохматый да ростом приметный, отца твоего — за то, что сразу не отозвался.

Успенский положил руку на голову мальчика.

— Ничего… Поможем всем миром. Ты знаешь что? Переходи на наш поршневой участок — там хоть немного, да будут платить, говорят. А то ведь вам не прожить.

…Пусто стало в избе Стародумовых. Притихли сестренки, видя, что мать целыми днями ходит заплаканная. И самому Коле все казалось вечерами, что вот загремит калитка — глухой отец всегда хлопал ею очень крепко, заскрипит пол в сенях. И днем, когда в депо работал, часто ноги несли его в промывочную — ему все казалось, что ничего не случилось и отец по-прежнему работает там, забравшись на какой-нибудь котел.

Не очень-то он был близок отцу. Но почему-то теперь, когда его не стало, Коле вспоминалось только хорошее, что было у него с отцом. Вспомнилось, как однажды, было это на демонстрации 1 Мая, подошли к нему ребята с такими же, как у него самого, не отмытыми от мазута руками. Расспрашивали о том, где работает, у какого мастера учится. Сказали: «Вот что, деповской, ты самый что ни на есть пролетарий, наш. С нами тебе и быть». Его записали в союз молодежи.

Матери и отцу он ничего не сказал. Мать такими вещами совсем не интересовалась, а отца Коля побаивался. Не потому, что тот его бил или ругал. Но Коле как-то было не по себе, когда он чувствовал пристальный взгляд отца. Глухота отгородила его от людей и даже от своей семьи. И работу в депо ему давали самую грязную и тяжелую. Он промывал паровозные котлы, чистил топки, перетаскивал в железном коробе горячий шлак.

Однажды Коля увидел, как отец с обычной молчаливой бесцеремонностью вывернул карманы его пиджачка и достал серенький листок — временный билет члена союза молодежи. Он читал, шевеля губами, и вдруг лицо его, обычно напряженное, как у всех глухих, озарилось чуть приметной улыбкой. «Вступил? — глухо и резко спросил тогда отец. — Ага, ладно!» Он легонько притронулся к груди сына и осторожно, стараясь не измять, положил листок на старое место. А девчонки — Верка и Нинка, видя, что отец улыбается, тотчас же его оседлали: одна взобралась к нему на колени, а младшая — прямо с ногами на шею…

Ночами, устав за день, Коля все же долго не мог заснуть. Боль утраты понемногу сменялась бессильной злостью на тех, кто принес в их дом это горе: на пришлых людей в шинелях с погонами, которые саранчой сновали по станции и по поселку. До этого он их только боялся. Теперь глухо и люто ненавидел.