Они придут завтра

Смятение

Отец Дмитрий пришел в себя на рассвете. Дышалось тяжело, голова болела. Слабость во всем теле была такая, что даже потную подушку не хотелось перевернуть сухой стороной. И все же он дотянулся до полотенца и вытер мокрый лоб.

Где же доктор? Умаялся, спит и, наверное, еще не скоро покажется в палате. Забавный старик. Все шутит, утешая, а сам еле передвигает ноги. Однако какие у него холодные, совсем ледяные пальцы. С трудом нащупав пульс, он спрашивал санитара:

— Откуда больной?

— Из Орши… Инспектор кооперации…

— Это теперь инспектор, а прежде, до революции кем был?

— Военным священником 20-го Сибирского стрелкового полка. Вот документы. При высокой температуре, бредит. Звал какого-то Сережу… Метался, вскакивал, чуть не убежал…

— Может и в окно выпрыгнуть… Положите подальше от окон и лестницы…

«Звал Сережу…» — отец Дмитрий застонал. За какие прегрешения болезнь свалила его в Гомеле, а не в Могилеве? Там родственники жены, навещали бы его, рассказали бы о последних днях царя в Ставке. Там своя, семейная могилка на кладбище…

Как нескладно все получилось. Вот метался, искал, бегал от судьбы, а пришел-то туда же. Тишина-то какая! Да-да, все это началось с того дня… Девять лет безутешно оплакивал он безвременно ушедшую в «тот мир» жену, истязал себя и сердце, и душу, пока в отчаянии не решился навсегда покинуть Могилев и уехать в какую-то Кяхту, затерянную бог знает где в песках Монголии.

Столь странное решение пришло ему в голову сразу же после тех ужасных дней и ночей, когда в тяжких муках, от заражения крови, умерла красавица жена, оставив ему Колю, Сережу, Нину, Женю и Веру. В тот год отцу Дмитрию было все равно куда ехать, Лишь бы подальше от родни, измучившей его своими причитаниями и вздохами, подальше от стен и вещей, напоминавших ему о том, что жены нет, подальше от могилы, из которой она уже никогда не встанет и не придет к нему. Он мог бы попроситься в любое другое место, но Кяхта, кажется, была дальше всех, куда и поезда-то не ходят. Все материнские заботы о детях, как крест господний, взвалила на себя сестра Елена, решившая поехать с братом в далекое добровольное изгнание.

Проводы были тревожными, полными гнетущего беспокойства. Впереди был долгий и утомительный путь в гарнизон, расположенный где-то на русско-китайской границе. Внесет ли успокоение в его мятущуюся душу это назначение? И в такое время — после жгучего, как публичная пощечина, позора у Цусимы и в Порт-Артуре, после гнусной бойни у Зимнего Дворца? Какой ужас! Стрелять в безоружных стариков и старух, в детей, в иконы и хоругви, в раскрытые рты мирян, возносивших молитвы и гимн «Боже, царя храни» ему — царю жизни, царю царей, царю святых, господу неба, святому святых, главе тела церкви.

«За какое же окаянство этот срам и мучительство? — В исступлении терзался опечаленный отец Дмитрий. — Боже, всемилостивый, что же будет с нами в этой Кяхте? Неужто и в самом деле детям придется прозябать в землянках, в сонмище блох?»

Глупые несмышленыши, они с визгом носились по вагону, радуясь каждой перемене за окном, и не ведали о грядущих испытаниях. Одиннадцатилетний Сережа, уткнувшись длинным носом в стекло, очарованно смотрел на мелькавшие мимо деревни и полустанки, на поля и рощи, на соломенную, березовую и осиновую Русь.

За Уралом, на одной из остановок, мальчик загляделся на забавную игру щенка и котенка. Что только они не вытворяли: и кувыркались, и кидались друг на друга, и бегали вперегонки, и прыгали через бревно. Наконец, котенок, видимо, устал и юркнул в кусты. Обнюхивая землю и скуля, щенок пошел по следу и за ухо вынес своего мяукающего дружка на солнышко. Но тут появилась кошка. Изогнувшись и подняв хвост трубой, она так угрожающе фыркнула, что бедный щенок, выпустив жертву, бросился наутек. Когда поезд тронулся, собачка и котенок уже спали в обнимку в тени, под крылечком.

— Какая прелесть, не правда ли?

Услышав над собой незнакомый голос, мальчик поднял задумчивые и печальные глаза. Ему приветливо улыбался добрый дядя.

— Давайте познакомимся. Меня зовут Иван Иванович. А тебя? — Запросто спросил он.

— Сережа… — доверчиво ответил мальчуган.

Тут подошел папа, и интересный разговор оборвался.

— Попов…

— Раковский, рад познакомиться…

Мальчика уложили на верхнюю полку. Тетя Лена и в вагоне соблюдала строгий распорядок дня.

Когда мальчик проснулся, дяди уже не было, а папа и тетя Лена сидели такие веселые и довольные.

— Ага, проснулся… дед-мороз, — отец Дмитрий пощекотал Сережкину пятку, мальчик звонко рассмеялся и отдернул ногу. — Да ты знаешь, с кем свел меня, а? Видно, ждут тебя на новом месте удачи. Вот и адреса дал, где остановиться. — Молчанов, Лушниковы. Миллионеры!

Дорога, как река жизни, что только не плывет по ней. Каждый новый пассажир вносил в вагон кусочек мира. В разговорах взрослых все чаще и почтительнее упоминались Кяхта и ее денежные тузы. Вместо грубого базарного слова «барыши» почему-то употреблялось другое, более светское, «дивиденты». И чем ближе к Иркутску, тем чаще люди с азартом спорили о золоте и его могуществе. Мальчик мало что понимал в этих странных, завистливых, с хрипотцой, пересудах. А папа выслушивал почтительно, упрашивая бородача пригубить горячительного.

— Николай Лукич Молчанов? Да кто же его не знавал! — Глаза собеседника округлялись, выражая крайнюю степень изумления и восхищения. — Господни карахтерный, ни перед кем спину не гнул. Ни, ни! Да ведь и то сказать, в Кяхте богаче его разве что Немчиновы будут. Как же, помню — такой высокий, сутуловатый, суровый старик, в шапке. Любил, опираясь на палку, прохаживаться по дороге от Кяхты до Троицко-Савска, это как раз там, где ваш гарнизон.

Лукич всю жизнь воевал с губернаторами и министрами. Утереть нос губернаторишке для него было высшим удовольствием. Как-то в бытность Лукича городским головой Троицко-Савска забайкальский губернатор Ильяшевич задумал в предписании указать, как ему надобно поступать. Мать ты моя, что тут было! Какие разгорелись обиды и страсти, не приведи господи!

Опрокинув еще одну рюмочку и помахав ладонью перед раскрытым ртом, бородач перешел на шепот:

— Что выкинул Лукич-то, а? Николай II, когда еще наследником были, путешествовали. Слухи до нас дошли — на Байкал пожалуют! Иркутский генерал-губернатор Горемыкин Лукичу грозную депешу — требую в Иркутск, на предмет как наилучшим манером переправить царскую особу через священное море. Другой бы на месте Лукича орлом-с воспарил бы! А Лукич возмутился! Он не чиновник, чтобы его требовали!.. Пароходы его обязаны возить почту и арестантов, а о провозе членов царствующих фамилий в кондициях Товарищества ничего не говорится. Так и отрезал! Хорошо, что нашлась умная голова, подсказала Горемыкину, как поступить. Обратился он тогда к Лукичу с личным, эдаким вежливым посланием, мол, прошу приехать, выручайте, дело общее и так далее, значит.

Вот вы с Иваном Ивановичем Поповым познакомились. Так это зять Лушниковых, умная бестия, из учителей. Сослали к нам в Кяхту, как члена центральной организации «Народной воли». Так я сам от него слышал, как Николай Лукич Молчанов, отбывая в Иркутск, выговаривал:

— С власть имущими всегда нужно поступать так. Никогда не следует давать им превышать власть. Нужно учить их, а то оседлают и поедут.

Сильный, умнющий зверюга был. Медведя к себе вплотную подпускал и убивал на месте. В бильярд или в шахматы — все едино, — мастер! Ну и силы воли не занимать… Как-то во время игры в винт он отчитывал партнера за неверный ход. И тут входит слуга и на подносе подает Лукичу телеграмму. Глянул он в нее и в том же духе изволил отчитывать партнера. Как будто ничего и не случилось! А в телеграмме тон сообщалось о гибели на Ангарских порогах двух баржей с чаем. Это же какой агромадный убыток, сотни тысяч рублей пошли на дно!

При мне сам Иван Иванович это сказывал.

Золото! Миллионы — сила!!! С такими деньжищами и не такое можно выговаривать…

Что наговорил тогда этот степенный бородач! И как его слушал Сережа! Вся Россия пьет чан Кяхты. Все религии мирно уживаются в Кяхте. И христианство, и магометанство, и ламаизм. И попы, и шаманы.

Кяхта — глухомань?

— Да кто вам только нагородил такую несуразицу? — возмущался бородач. — Да мы в Кяхте через Китай регулярно «Колокол» Герцена получали. В Кяхте свое самоуправление установлено, когда в других городах России о нем еще и не слыхивали. Медвежий угол? Да не слушайте вы никого, батюшка! Кяхта сама торгует с Лондоном и Нью-Йорком, с Пекином и Бухарой, вошла в компании чайных фирм и фабрик кирпичного чая в Ханькоу и Фучьжоу.

А модницы наши носят платья, присланные из Парижа. В Кяхту из Петербурга раз в год приезжает известный портной. Снимает мерки, а заказы получает по телеграфу. И Чайковского, и Бетховена, и Моцарта, музыку всех знаменитых композиторов услышите в Кяхте. И барышни наши свободно говорят по-английски и по-французски. Любят военных и охотно выходят за них. Может, и для Сережи с Коленькой растут там невесты миллионерши-с…

Когда гость сошел в Нижнеудинске, отец Дмитрий обнял Сережу и, глядя в окно, взволнованно проговорил:

— Вот, тебе, сынок, и Кяхта…

Кем ты будешь, сын мой?

Забудет ли когда отец Дмитрий те последние дни безмятежной жизни в Кяхте и Троицко-Савске перед отправкой на Запад, в окопы, на войну против кайзеровской Германии? И почему так волновала его судьба Сережи, которому шел уже шестнадцатый год? Всю ночь полковой священник просидел за письменным столом сына, мучительно гадая о том, кем же он будет, по какой дороге пойдет в люди.

«Дурак всегда счастлив, потому что ничего не знает…» Фраза выписана крупными угловатыми буквами, и каждая буква отцу Дмитрию чем-то напоминает сына, упрямо карабкающегося в гору на крепких ногах, чуть пригнувши голову и плечи и пристально вглядывающегося в приметные куски породы. Издали черноволосого и бронзового Серегу легко принять за индийца, если бы не чересчур длинный и по-своему симпатичный нос.

Бывают носы кривые, расплющенные, великие, а Сережкин монголы и якуты почтительно величали князь-нос. Комары и те облетывали его, прежде чем выбрать место для посадки. Ишь ты, спит сном умаявшегося праведника, ни тревог ему, ни забот.

Камни всюду, на окнах и полках, и самые разные, непохожие. Рядом с запиской — книги о великих путешественниках, землепроходцах, иллюстрированные журналы, взятые или в публичной библиотеке Кяхты или в Троицко-Кяхтинском отделении императорского Русского географического общества. И ни одной о боге…

— Что-то отрок зачастил в местный музей и в дом чаеторговца А. М. Лушникова.

— Земные дела зело волнуют ваше чадо, отец Дмитрий, — на ухо передавал кяхтинский священник. — Все около работников крутится, присматривается, как шьют монгольскую палатку на байковой подкладке, как упаковывают тюки, чем кормят верблюдов и быков. Монгольские, бурятские и якутские слова записывает. И ко мне обращался с расспросами: правда ли, что в доме Лушниковых останавливались и Пржевальский, и Потанины, и Радлов, и Ядринцев, и Обручев? «Останавливались и другие путешественники…» — отвечаю.

Глаза у отрока так и загорелись.

— Расскажите, пожалуйста, какие они? Что про чужие страны и народы сказывали?

Вона, чего захотел!

В пятницу все про декабристов расспрашивал: кто из кяхтинских купцов ездил к ним на Петровский завод и чей это завод? Все допытывался, уж не кабинетские ли, сиречь не царствующих ли особ эти владения? Каторжные рудники и заводы Нерчинского и Алтайского горных округов и Кузнецкого каменноугольного бассейна, говорят, на царскую семью работают… И правда ли, что Белозёров приятель Лушникова, виделся с Чернышевским и разговаривал с ним? И кто только, какие сыны неправды и геенны, рабы греха и тления внушают нашим отрокам такую крамолу? А все ваш знакомый Иван Иванович Попов! Посеял семена зла и разврата, а сам отбыл в Иркутск. Мы же тут расхлебывай.

Хороши и господа из Третьего отделения. Что им наши места — гнилой, гиблый угол? Нашли, куда ссылать декабристов и народников. Тут и ломтя не успеешь прожевать, как за монгольскую границу перемахнут. А там Китай, океан-море, и поминай как звали.

Отец Дмитрий слушал мирского коллегу задумчиво. Сергей давно тревожил его. Подросток развивался не по годам. Он не хотел познавать бога ни разумом, ни сердцем… С каким жаром отец Иоанн внушал мирянам:

— Разум — злейший враг веры, источник всех заблуждений и смут. Наше немощное тело — «сосуд скудельный», вместилище греха и порока. Человек — жалкое, падшее существо, созданное по образу и подобию божию, должен всегда помнить: жизнь на земле — этой юдоли печали и слез — временна и бренна. Умерщвляй плоть, человек, стремись в небесную отчизну свою, в райское блаженство!

Однако и эта проповедь не затронула ни одной струны в душе подростка.

— О чем же он еще спрашивал вас?

— Правда ли говорят, что Алексей Михайлович Лушников декабристов Бестужевых, Завалишина и Горбачевского самолично видел? Портреты с каких кяхтинских купцов рисовал Бестужев? В Селенгинске у кого жили Торсон и Бестужевы? А что возили купцы декабристам на Петровский завод?

Тьфу ты, пропасть какая! Мне-то откуда знать всю эту напасть. Ну что может возить наш купец? Чай, вино, китайские материи.

Как-то после службы Сережа задержался в соборе. Я в умиление пришел. Неужто на юношу снизошла божья благодать и хочет он наедине открыть душу ему, возлюбленному, ангелу лица божия? Ан ошибся… И в соборе мирские дела обуревали ум его: покажите, сказал, иконы итальянских мастеров, реставрированные Бестужевым. А не спросил, отчего кяхтинский собор светится и не чудо ли сие?

Как бежит время! Какой шаровой молнией накатывается оно на племя ехиднино.

Отец Дмитрий накрыл сына простыней. Спать совсем расхотелось. Невеселые мысли роились, обжигали распаленный мозг.

Злоба, яко сыпь, снова покрывала всю землю. Честолюбцы и властолюбцы ослеплены гордыней и в ненасытной жадности и жестокости своей не замечают, как умножают раздоры и вражду, бедствия и несчастья, отравляют жизнь, толкают мир в пропасть, ведут его к смертоубивству. Вот на Ленских приисках опять стреляли в народ, в рабочих. И вопли вдов и сирот снова оглушили господа бога. А все золото… Сколько его не берут из земли, им, гнусным и безумным детям века сего, все мало. За злато — мать родную растопчут, сестру продадут в наложницы. Бесстыдные и лукавые, лживые и вероломные, жестоковыйные и прелюбодеянные рабы греха и тления, они возненавидели Христа и в похоти и чревоугодии предались бесовскому князю мира сего. Хищные волки в овечьей шкуре. Им и религия нужна только для корыстных целей. На костях братьев своих возводят свое благополучие, а того не ведают, что грядет время, когда первые станут последними.

Подумать только, золотая лихорадка Аляски докатилась и до Кяхты. Старомодные чаевики фыркают, брезгуют золотым делом, а Немчинов, знай, гнет свое. Кто теперь крупнее его среди золотопромышленников? С Трапезниковым и зятьями основал Ленские прииски и «Бодайбинские компании». А с чего почалось? В длани эвена узрел Трапезников самородок и выпытал, где подобрал оный. «На Хомолхо…» С того и пошло! Нагрешили, а теперь бьют поклоны перед господом, заметают следы черных дел своих. Трапезников оставил Кяхте миллионы, промышленное училище, золотые прииски.

Сергей про золото слушает, а что у него на уме? Уж лучше учился бы делать деньги у Лушниковых, у торговцев чаем, пушниной, хлопком. Завел бы, а потом в церкви закрепил бы дружбу и любовь с отроковицей из богатой семьи.

В каком же великолепии пребывают они, кяхтинские миллионеры, какое шампанское пьют, какие «прикуски» — пирожки, шаньги и булочки подают им к чаю. Шапки — из чернобурых лис и соболя. В меблированных домах — картины именитых мастеров, гобелены, цветы, библиотеки, рояли, зимние сады. На Амуре и Байкале собственные пароходы и склады. На лето выезжают в Усть-Киран, на дачи, не менее роскошные, чем в Крыму, и на Кавказе. Все население Троицко-Савска и Усть-Кяхты работает на двадцать кяхтинских миллионеров.

Да, совсем недурственно годика через три женить бы Сергея в Кяхте, — размечтался отец Дмитрий, — однако, видно, не суждено тому быть. И на литературные вечера ходит, и на танцы, а в голове что-то другое, свое…

Вот, не восхотел же поступать в духовную семинарию, пришлось отдать в реальное училище. О, господи, неисповедимы пути твои. Помоги направить на путь истинный неокрепший разум отрока моего.

— Не сокрушайтесь, отец Дмитрий, ваш Серега с головой, такие не пропадают, пусть ищет себя, — утешали кяхтинские богачи, вложившие свои капиталы в золотые прииски Забайкалья. — Пусть идет в инженеры. Работы ему в Сибири найдется по самую макушку. В золотых хоромах жить будет!

А он… Не безумие ли сие?

В прошлое воскресенье отец Дмитрий с утра повел Сергея в церковь. Как благостно разливался малиновый звон колоколов, сей медный псалом над Кяхтой и всем Троицко-Савском. Какое умиление и умиротворение, подобно лампадному маслу, разливалось в душе? Сколь высоко над золочеными крестами Троицкого собора, церкви Вознесения, гостиным двором и гостиными рядами кружились стрижи. И яко премило разноголосая и преславная тварь божия восславляла великолепие восходящего светила над всем Даурским нагорьем и хребтами Яблоновским, Малхинским, Загонским и Хамар-Дабанским, В такую благостную рань, поди, и на Кяхте, и на Чике, и на Джиде, и на Селенге, и на бездонном море Байкале рыбаки, осени себя крестным знаменем, с трепетом душевным зрят на поплавки. И уже, поди, не раз согрелись водкой или самогоном и закусили черным хлебом с солью и репчатым луком. Отец Дмитрий чуть было не крякнул от удовольствия и зависти, да вовремя сдержался.

За окнами мелодично вызванивали колокольчики на верблюдах, доставивших на горбах своих тюки с чаем из страны утренней свежести. Сергей проснулся, повел князь-носом и только отец Дмитрий его и видел.

Ах, ежели бы отрок столь же ревностно внимал проповедям, как россказням этих простых людей, обросших щетиной, от которых несло потом и запахами степных трав. И чем только они приворожили его к себе?

Торговля чаем не привлекала Сережу. Глаза подростка не загорались алчностью, когда отцы духовные не спеша пересчитывали немалую толику денег, перепадавшую им от удачливых в торге мирян, и от неоскудевавшей длани купцов и злодеев. Сергей оставался равнодушным и тогда, когда к отцу Дмитрию заходили почаевать купцы после благодарственного молебна за благополучное возвращение, за то, что и на сей раз бог их миловал и они не разграблены хунхузами. Не трогали подростка и воздыхания о канувших в лету барышах и жалобы на то, как трудно становится жить в Троицко-Савске. Слушал он всех вежливо, а по всему было видно — мысли его витали где-то далеко и не смирение источали его большие каре-зеленые глаза.

Зато как оживлялся юноша, когда те же люди вспоминали про купеческий тракт из Кяхты в глубь России, про бурятский дацан — буддийский монастырь с выгнутой черепичной кровлей на берегах Джиды, про долины Удунги и Темника, про подъем и спуск с перевила Хамар-Дабан. Этот тракт был втрое короче почтового и содержался на средства кяхтинских купцов. По этой дороге они увозили за Урал чай, а вот каким путем добирались до золотых приисков — держали в секрете.

Что-то отчужденное было во взгляде Сергея на подвыпивших купчиков, самодовольных и счастливых. Неужели ему самому не хотелось быть таким же удачливым и богатым? Отец Дмитрий знал, что сын читает и Чернышевского, и Добролюбова. Однако не было никаких признаков, которые показывали бы, что сын мечтает революционным способом перекроить этот прокисший, купеческий мир.

Иконы в соборе чем-то раздражали сына. Не тем ли, что и в храма божием они несли на себе горький и ядовитый привкус мирского блудословия. Христос и другие великомученики намалеваны истощенными от молитв, физических и духовных истязаний. По характеру своему все эти темные, постные, аскетические изображения и обрамляться должны бедно. Однако церковь и купцы смотрели на все своими глазами. Каждое истощенное муками и пытками тело они заключили в серебряные и золотые оправы, усыпанные драгоценными каменьями. Это были их боги, ублажавшие все потребности барышников со дня рождения и до гроба, до самой могилы. Не рано ли Сергей уразумел этот разврат в святом храме?

Богатого и крестили, и венчали, и хоронили не как бедного. И на пороге в могилу все эти миллионеры, люди с тугой мошной, чувствовали себя хозяевами жизни и в молитвах своих бойко торговались со всевышним.

— Господи, ты видишь, я тебе приносил, приношу и когда умру, чада мои будут даровать тебе. Но и ты, господи, не забудь щедрот моих, сними с меня грехи мои, очисти душу мою от скверны. И там, в царстве твоем, и на страшном суде замолви за меня словечко свое.

Они покупали господа бога, как покупают адвоката и защитников в своих мирских делах и расчетливо для перестраховки выбирали себе в заступники кто божью матерь, кто Николу-угодника, а кто иных святых.

Раскошеливаясь на строительство новых церквей и украшение старых, торгаши в мольбах своих к всевышнему требовали себе и там, на том свете, лучшие места, и не в аду и геенне огненной, а в раю, на кисельных берегах, у молочных рек, среди пышнотелых ангелов и ангелочков.

Не это ли раздражало Сергея и возвело между ним и церковью незримую стену отчуждения? Отец Дмитрий горестно наблюдал за тем, как машинально крестится Сергей, думая о чем-то своем.

По какой же стезе пойдешь ты, отрок мой?

Гром с чистого неба

В 1919 году в Троицко-Савск и Кяхту пришла весть, поразившая всех сильнее грома и молнии с чистого неба. Отец Дмитрий, отмеченный за храбрость на поле брани золотым наперсным крестом на Георгиевской ленте, снял с себя сан священника, уехал от какой-то кооперации в деревню, заболел там тифом и умер в Гомеле.

Тяжело расставался он с истерзанной землей. Знал, кончаются дни его, надо бы всеми помыслами устремиться к богу, а не мог. Во что верил! Ради чего убил всю жизнь свою! Как поздно прозрел! Вот почему и перед бездной могильной мысли и дух его исступленно бились в мирских тревогах: а как Сергей и все они, дети его, и сестра Елена? Кто теперь будет их наставником, их кормильцем и поильцем? Сколько лет сам прожил среди миллионеров, а денег не накопил. В него и дети пошли. Старомодно честные, бесприютные, романтики. Не восприняли жестокую правду жизни. Сергея, наверное, мобилизовали в армию. Кто? Колчаковцы или красные? Разберется ли он в сумятице времени или завязнет и утонет в какой-нибудь заезженной колее с офицерьем, потерявшим все — и честь, и человеческий облик?

Припомнил последний приезд в Кяхту Ивана Ивановича Попова. Сверстники Сергея, отроки и отроковицы, гужом бродили за тестем Лушникова. Сережа приходил домой к ночи, возбужденный: на Селенге он наблюдал, как вблизи могилы декабристов пароход замедлил ход и дал протяжный гудок. Капитан обнажил голову и замер в скорбном молчании. После этого и пошло, и пошло. Как же интересно рассказывал про декабристов Иван Иванович! Оказывается, тесть его, Алексей Михайлович Лушников, был любимцем Бестужевых, и декабристы не раз останавливались у него в доме. Отцу А. И. Лушникова они передали 86 портретов декабристов, которые увидели свет лишь в 1905 году. Э-эх, дитя неразумное. Ему бы лучше уразуметь, как Лушниковы наживали миллионы, и расспросить Ивана Ивановича об этом подробнее, а он, как и другие, больше интересовался вопросами, где и как научились плавить чугун, слесарить и делать токарные и ювелирные работы, лечить, плотничать декабристы? На скольких европейских языках говорили они? Какие науки изучали в каторжном университете, в казематской академии?

Как давно это было. Звездной ночью отец Дмитрий сидел с сыном на крылечке и с тревогой слушал его сбивчивую речь.

— Папа… а почему декабристы назвали Кяхту «Забалуй-городок» и Вавилоном? А это правда, что знаменитые и в торговле, и в литературе, и в науке Боткины — из Кяхты?

— Да, да… — все подтверждал отец Дмитрий в надежде, что сын его будет таким же предприимчивым, как кяхтинцы, сумевшие несмотря на такую отдаленность установить прямые связи с высшим светом Петербурга и Москвы, — А что тебе, сын мой, больше всего нравится в декабристах?

— Мужество и честность, папа, и умение все делать. Ты знаешь, как буряты звали Николая Бестужева? Улан-Норок — красное солнышко… Золотые руки. Золотой человек. Золотая голова. Золотое сердце. Вот бы и мне уметь все, как умели они…

Так вот что больше всего запомнил Сережа из рассказов Ивана Ивановича! Так вот почему сын был так глух к словам отца о боге и поповстве! Ну, разумеется, подростку куда было интереснее слушать рассказы о том, как кяхтинские Боткины и Гумновы, Баснины и другие купцы-вольнодумцы еще во времена, когда был живым А. С. Пушкин, посылали на Петровский завод чай и продукты декабристам, чем слушать в церкви и на кладбище отпевания мертвых и вопли о них.

Отцу Дмитрию и самому не верилось, что всего девять лет до приезда его детей в Кяхту по ее улицам ходил человек, который часто забегал к Бестужевым в мастерскую, бывал в их огромном, прочно сбитом деревянном доме, с двумя трубами и семью окнами. Что этот человек, Алексей Лушников, вместе с Б. В. Белозеровым по просьбе Бестужевых и Горбачевского отправился в Иркутск, где встретился с Волконским, Трубецким и другими декабристами, а после доставил их письма и посылки в аристократические семьи Москвы и Петрограда. Выходит, Алексей Лушников был обласкан не только декабристами, но и их родственниками и он своими глазами видел, от каких житейских благ отказались Бестужевы, выступив против царя за народ.

Разумеется, Сережа слышал и кяхтинские предания о Н. Г. Чернышевском, и они оставили в его душе свой след. Кяхтинцам доподлинно было известно — Николая Гавриловича в Кадае «строго содержат и никого к нему не пускают, а он много пишет и рвет». Кяхтинцы знали, когда Чернышевского из Кадаи перевели на Александровский завод Нерчинского округа и посадили там в отдельную камеру от поляков, участников восстания 1863 года. Самовар и обед ему приносили отдельно. Без надзирателя никто не, мог войти в его камеру. Напуганный Парижской коммуной царь приказал жандармам упрятать Н. Г. Чернышевского еще «надежней», в места «хуже каторги», в Вилюйск.

Даже он, отец Дмитрий, с искренним интересом слушал всю эту давнюю бывальщину. Какое же сильное впечатление она должна была производить на подростка. Ведь это со слов сына, горячих и взволнованных, он услышал о том, как на одной из станций приятель А. М. Лушникова — Б. В. Белозеров узнал Чернышевского. И хотя жандарм увел его за перегородку, чтобы проезжие не видели «преступника», Белозеров успел попить с ним чаю и перекинуться несколькими словами. Николай Гаврилович внешне казался спокойным.

Воспользовавшись тем, что жандарм, довольный поведением «преступника», увлекся чаепитием, Б. В. Белозеров вышел к рослому и сильному ямщику-якуту и незаметно вручил ему плиточный чай, табак и деньги.

— Как звать тебя, молодец? — вопрос был задан по-якутски.

— Колланах, бачка…

— Хорошего человека везешь… Не вырони, осторожно вези… Чай и табак возьми, а на деньги в дороге купишь ему что-нибудь теплое… Да чтобы жандарм не видел…

— Мая понимай, бачка…

В Кяхте прослышали и о том, как «по высочайшему велению» и «высочайшей милости» Н. Г. Чернышевского летом 1883 года усадили с жандармами в лодку и бичевой тянули по Вилюю и Лене до станции Жигалово. Николай Гаврилович сидел согнувшись, в пимах и в сером пиджаке, подстелив под себя тулуп. С реки тянуло холодом. Чтобы не закоченеть, Чернышевский иногда, вскакивая, размахивал руками, приседал и что-то пел в нос и бороду, с редкими сединами, чуть отливавшую медью.

— От радости поет и пляшет… — криво улыбаясь, цедили сквозь зубы жандармы. — Отмучался господин… монаршей милостью, отныне дозволяется ему проживание в Астрахани. Из моржового царства следует в осетровое…

Однако, о том, что он — на свободе, Н. Г. Чернышевский узнал лишь в Иркутском жандармском управлении. Там для отдыха ему отвели комнату с постелью. Николай Гаврилович сбросил подушку, одеяло и матрац с кровати на пол, а сам растянулся на голых досках, подложив под голову мешок с дорожными вещами… И такого человека тобольский архиерей собирался за одно свидание в тюремной камере обратить «на путь веры!».

Да как же это отец Дмитрий раньше не догадался о том, каким жалким лепетом звучали его поповские наставления сыну в сопоставлении со всем этим миром борений и страстей, которые окружали Сережу и будили в нем горячее желание быть и честным, и умеющим переносить любые трудности.

Интеллигентные коммерсанты. Нет, нет, если и не он, отец Дмитрий, то и не они были наставниками Сережи. Да, он жалел детей, был глубоко убежден в том, что кто рано начал жить по расчету, тот рано стареет душой и сердцем. Он не мог и не захотел лишить Сережу безмятежного детства и светлых радостей. А все же в свое время следовало бы внушить ему: честность бессребреников в наш суровый век старомодна. Когда ради ненасытной корысти и честолюбия бессмысленно и жестоко истребляются миллионы людей, тогда надо и самому быть трезво расчетливым. А Сережа рос романтиком. Почему? Кто его воспитал таким?

— Ты воспитал его таким… — услышал он громовый голос бородача с винтовкой за спиной и красной материей на солдатской папахе. — Когда ты похоронил жену, то как поступил? Очертя голову бросился из Могилева в Кяхту. С такой кучей детей и такие романтические переживания.

Отец Дмитрий хотел возразить что-то, однако бородатый солдат куда-то исчез. На его месте сердито размахивал руками поп Иоанн:

— Когда ты восхотел, чтобы Сергей стал пастырем духовным, то что глаголил в ярости нетерпимой? «Кто будет стоять у врат жизни и смерти, окунать в купели новорожденных и сметать в могилы опавшие листья с древа человечества?» Чьи слова? А чем кончил ты? Исступленным воплем в окопах, залитых дождями и отравленных газами, ропотом против Гришки Распутина и царствующих особ. От бога и его помазанника — царя отрекся. Сан священника снял и мечешься гонимый, яко трава перекати-поле… А то забыл, что ропотом своим раздражал всевышнего. Людей миллиарды и все они копошатся, и у всех страсти и злоба. И нет такого бога, который мог бы разобраться в людской глупости.

— И то правда, вся и все — в смуте превеликой. — соглашался отец Дмитрий. — Но сын мой, почему бы ему не поучиться жить у кяхтинских миллионеров?

Как болит голова… Куда запропастился отец Иоанн? Опять появился этот бородач с винтовкой и красным бантом на шинели. На глазах отца Дмитрия он страшным ударом приклада сбил с царя Николая II и кайзера Вильгельма короны, и, сверкая золотом, алмазами и подпрыгивая, они со звоном покатились по булыжной мостовой. Отдышавшись, бородач в упор спросил отца Дмитрия:

— А что ты знаешь о своем сыне, о его судьбе, о его звезде? Кяхтинские миллионеры… Да они скоро станут козявками в сравнении с твоим сыном, слышишь ты… И будут у него другие наставники…

Что-то тяжелое навалилось на отца Дмитрия, в ушах забили колокола, в глазах поплыли фиолетовые и зеленые круги…

Очнулся, и вот ведь какое наваждение, — снова эта Кяхта. Сборы в дорогу. На войну… Духота пришла из пустыни Гоби. К ночи тучи сгустились. Вслед за вялыми порывами ветра блеснули молнии, загремел гром.

Какой тяжелый день! Бледный офицерик вытянулся и замер у полкового знамени. И все эти люди, объятые смертельной тоской и склонившие обнаженные головы, смотрели на своего полкового священника. Его проповедь не подняла их духа. Ему, отцу Дмитрию, и самому не хватало воздуха. Слова казались такими жалкими и ничего не значащими. Может быть, это оттого, что его не оставляла острая боль в сердце. Как тут они, пятеро детей, проживут без него одни. Сергей не отходил от отца. Чтобы не выдать своей тоски и боли, уткнулся в книги и в карту Монголии, Сибири и Дальнего Востока.

— Зачем они тебе, Сережа? Ты хочешь быть ученым-географом?

— Вот здесь, на севере, я открою для себя свою Америку, папа.

— Но ома давно открыта!

— Нет, папа, не открыта. В этих краях только побывали, а чем они богаты, где лежат богатства, — никто толком не знает. Вот посмотри, какое белое пятно — от Якутска до Охотска. Тут всю Западную Европу разместишь.

Как он повзрослел… Прощаясь, Сергей судорожно обнял отца. Грянул оркестр, и под его медные звуки полк тронулся к Селенге. И вдруг сухой треск оглушил всех. Молния ударила в древко полкового знамени и контузила офицерика. Какое мрачное знамение…

И завертелось, закрутилось на ухабах грязное окровавленное колесо войны. Этот нахальный ультиматум Вильгельма. Эти погони за призраками. Охваты с флангов. Блицкриг, окружение и полное уничтожение русских, — что только не грезилось и не мерещилось кайзеру, и все, все это вскоре было похоронено, и навсегда! Призраки уступили место жестокой правде жизни — изнурительной позиционной войне, с окопами, с минными нолями и волчьими ямами, с методическими кошмарными огневыми налетами артиллерии.

А русский медведь только еще просыпался…

Да, Сергея, сына своего, он, отец Дмитрий, не знал. И его звезду, его судьбу не сумел предугадать. И все же в характере юноши было многое от отца. Эти порывы в неведомое, это смутное стремление куда-то, эти зыбкие волны переживаний, это вечное смятение и души, и сердца, никогда и нигде не находившие покоя.

…Вихри враждебные веют над нами…

Совсем недавно это запрещалось петь. Как же все переменилось! Весь мир корчится в страданиях, в великих родовых муках. А ведь что-то должно родиться в этих муках и тоже великое. Разумеется, у Сергея появятся новые наставники, но будут ли они мудрее его, отца Дмитрия?

Такое смутное время. Каждый утверждает и отстаивает свою правду, а какая подлинная? Разберется ли в этом борении страстей Сережа?

И разве только он, отец Дмитрий, один оказался плохим провидцем. Кто еще из кяхтинцев мог предположить, что в Могилеве династия царей Романовых найдет себе могилу, а Октябрьская революция осенит Сергея сжечь за собой все мосты и решительно выйти на новую дорогу. Что среди наставников его будет ямщик, увозивший Чернышевского в Вилюйскую ссылку, и коммунист из вагона смертников. Кто мог угадать в любознательном парне из Кяхты человека, который найдет для молодой Советской Республики столько золота, что все кяхтинские миллионеры вместе взятые будут выглядеть рядом с ним жалкими нищими…

Ничего не знал о своей звезде и сам Сергей Раковский, выехавший в 1918 году, после окончания реального училища, из Кяхты в Иркутск. Однако вскоре мутная волна интервенции и контрреволюции захлестнула и Восточную Сибирь.

1 октября Сергея Раковского мобилизовали в колчаковскую армию и погнали на братоубийственную войну рядовым инженерной роты 8-ой Сибирской дивизии. Всего лишь на год хватило у него сил и терпения наблюдать, как смердили, окончательно разлагаясь, последние отребья царской армии. В декабре 1919 года в городе Канске рядовой Сергей Раковский перешел на сторону Красной Армии. В январе 1920 года его зачислили в отдельную телеграфно-телефонную роту штаба 5-й Красной Армии. В июне роту из Канска перевели в Иркутск, где она была переформирована в запасной телефонно-телеграфный дивизион.

Счастье и удача заулыбались юноше… В октябре 1920 года Раковского откомандировали для продолжения учебы в институт. Какую чудесную путевку в жизнь дала ему Красная Армия! И все же наставниками его стали не старые профессора Политехнического практического института и Государственного университета, куда он перешел после реорганизации института.

А кто же?

По рукам с дьяволом

Бертина полуживого втащили в вагон. Вытирая пот рукавом, конвоир беззлобно выругался:

— Тяжелый дьявол и совсем бесчувственный… Сморчок уж как старался, из сил выбился, а он — молчит — двужильный… Хоша бы для оммана простонал, взмолился, что ли, уважил бы палача, он страсть как любит, когда перед ним ползают на брюхе, хлебом не корми.

Сморчок, плюгавый человечишко, бесцветное ничтожество, как-то сразу невзлюбил крупного и лобастого Бертина. И хотя всех в вагоне ожидала смерть, арестованных в Охотске изо дня в день продолжали таскать на допросы. Сам Сморчок вопросов не задавал, а, собрав все силы, бил и бил свою жертву, привязанную к скамье. На белом теле Бертина вздулись кроваво-синие рубцы. Однако жертва молчала. Бертин считал ниже своего достоинства выказывать свою слабость перед безбородым уродцем. В банде Колмыкова он вымолил себе должность палача из грязненького честолюбия — поплясать на живых людях, геркулесах от рождения и тем доказать свое превосходство ничтожества, обиженного природой.

— Нет, ты не Владимир… Ты… Ты… — Сморчок боялся выговорить свою догадку, страх наполнял все его существо, и от этого удары становились слабее.

Да, он не Владимир, а Вольдемар. Не русский, а латыш. Если белые узнают про это, тогда сразу — конец. Они давно уже объявили о том, что расстреляют латышей за то, что они охраняли Ленина и не продались иностранной разведке. Только бы в бреду или во сне не проговориться. Боли утихали. Ныли раны. Почесать бы их или примочить тепленькой тряпицей.

Закрыл глаза и сразу провалился во тьму. Вокруг поплыли зеленые круги, золотые пески, в ушах зашумели разлапистые сосны. Запахи смолы кружили голову. И с чего это отец-железнодорожник оставил благодатную Латвию и махнул в Сибирь? Вместе с отцом и он, Вольдемар, стал бродягой. В поисках куска хлеба парнишка пятнадцати лет укатил в Маньчжурию, где на станции Цицикар устроился учеником слесаря. Прокладывали Китайскую восточную железную дорогу. А через год он уже слесарил в депо Илаирской на Сибирской железной дороге. О позоре Цусимы и Порт-Артура и расстреле перед Зимним Дворцом услышал на станции Тайга. В кого стреляли, сволочи!..

Бертин застонал, или показалось? Вольдемар снова забылся. Да, после тех событий жизнь закатала его, как жухлую траву перекати-поле. С Забайкальской железной дороги ушел на винокуренный завод. Выслужился до машиниста, можно было бы осесть и остепениться. Так нет же, потянуло на Лену, на прииски «Средний» и «Крутой» Надеждинского и Витимского горного округа. Там и заразился «золотой» болезнью. Не сразу. Зиму 1911—1912 годов все еще слесарил в пароходстве Громова, на холодной реке Лене, суровой и раздольной, как сама Сибирь. А мысли, душа, сердце были уже в тайге, на безымянных золотоносных речках. Ни ленский расстрел рабочих, ни слухи о каторжной жизни на приисках не испугали и не остановили его. Летом Вольдемар устроился старателем на прииск «Хомолоко» Витимского горного округа. Вот это была жизнь! Не сладкая, зато — один на один с тайгой, сам себе и царь, и судья. Сопки, реки, луга — все твое, все для тебя. И это новое, такое сильное ощущение, постоянный азарт, — ловить фарт, удачу, счастье за хвост, находить, промывать и по крупинкам собирать золото! Какое оно тяжелое и совсем не блестит! Никчемный пирит сверкает куда ярче, что красный мухомор перед буроватым белым грибом. А какая разница, ежели их пустить в дело!

Прослышал — на реке Чаре собирают драгу. Машина сама за человека будет выгребать породу, мыть золото. Не утерпел и подался к новинке, чтобы своими руками пощупать и собрать ее.

А тут и войной запахло. Встал вопрос, кого защищать? Царя, который под окнами своего дворца расстрелял рабочих? Золотопромышленников, расстрелявших старателей на Лене только за то, что они не хотели есть тухлую конину и отдавать на грязную потеху своих жен управляющим? Пусть хозяева сами идут в окопы кормить вшей и защищать свои миллионы…

Вольдемар Бертин сменил паспорт и стал Василием Глуховым, вятским отходником. И пошел он гулять по Сибири, Однако, не дремало и царево око. Полиция схватила его в механической мастерской на прииске «Андреевском» Витимского горного округа. С мая по декабрь 1914 года Бертина держали в тюрьме за уклонение от воинской службы. Потом кто-то из чиновников сообразил — и ведь царю для войны нужны не только солдаты, но и золото. Чем кормить такого человека за казенный счет, пусть-ка он постарается во славу царя-батюшки, носит драгоценный металл на алтарь отечества. На каких только приисках не побывал старатель до осени 1916 года, пока его не забрили в солдаты и не погнали в окопы.

Вольдемар Петрович Бертин и с ним еще около семисот нижних чинов не захотели воевать ни за царя, ни за Временное правительство. Август, самый сытый и благословенный месяц в тайге, стал для Вольдемара Петровича невезучим. Его, солдата Первой запасной артиллерийской батареи, как и сотни других, командование Пятой армии арестовало и 25 августа 1917 года посадило в Двинскую тюрьму за то, что он не поддержал Временное правительство и отказался от участия в наступлении, за агитацию против войны. В сентябре всех их из Двинска отправили в Москву, в Бутырскую тюрьму.

И все же Вольдемар Петрович пошел в бой. На этот раз сам, по своей доброй воле. Это было в октябре, когда рабочие Красной Пресни последовали примеру рабочих Петрограда. От тех памятных дней сохранилась фотография двинцев с плакатом над ним: «Вся власть Советам! Привет Московскому Совету рабочих и солдатских депутатов!» И подпись:

Если бы Сморчок увидел этот снимок, а карательная экспедиция Колмыкова могла связаться с Москвой!.. И дернуло же его тогда оставить Москву. Сколько же туда позже прибыло латышских стрелков! Какая это была бы хорошая компания!

Потянуло в тайгу. Советской власти нужно золото, и он найдет его! Бертина отпустили, но разве он мог предположить тогда, что мутная волна контрреволюции, подобно цунами, перекинется за Урал а Сибирь и на берегу Охотского моря накроет его.

Карательным отряд полковника Широких арестовал большевиков-активистов Охотска 3 августа 1918 года и препроводил их в Хабаровск в распоряжение атамана Колмыкова. И вот почти полгода держат их в вагоне смертников. Бьют до потери сознания. Почему же не расстреливают? И чего белые хотят от него? Чтобы он сам добровольно вынес себе смертный приговор, признавшись в том, что и в Охотске был активным сторонником Советской власти? Бертин застонал от холода. Кто-то накрыл его теплой тряпкой, и он чуть слышно выдавил из себя:

— Не падайте духом, товарищи… Крепитесь… Не долго им осталось зверствовать.

Что-то она, Таня, жена с ребятами одна без него делает теперь в Охотске? Жива или умерла с голоду?

Вспомнил, как своими ботинищами в обмотках чуть было сам не отпихнул от себя свое счастье. Такая женщина — богатырша! В вагоне присесть негде, а она лезет.

— Тебе говорят, нету места… — прикрикнул Вольдемар, замахиваясь ногой, а у самого сердце так и екнуло. Какое хорошее, круглое, разрумянившееся лицо. В самое сердце ранили его светло-зеленые глаза. Осадила она Вольдемара, легонько эдак отпихнула и втиснулась в вагон.

— Ишь ты, какой аника-воин нашелся. Места нет…

Ему бы свести все на шутку, да на языке словно гиря повисла. А солдаты уже сдвинулись поплотнее и освободили для нее место. Балагуры навострили языки. Тут и Вольдемар подсел бочком, надо бы извиниться, а он сразу — кто ты, куда едешь да откуда?

— Солдатка я. Вдова. Мужа в шестнадцатом убили. Служил в шестой роте лейб-гвардии Преображенского полка. Вот вроде тебя, такой же… здоровый был, а только на меня никогда сапожищами не замахивался.

Бертин покраснел, уж лучше бы она ударила его, чем так попрекнула.

— После Японской войны из Витебской губернии переехали мы под Никольск-Уссурийск. Крестьянствовали. А теперь, как вас, мужиков, позабрали всех на войну, кочегаром на паровозе работаю.

Поезд медленно продвигался к Благовещенску. Значит — вдова. Вот оно, счастье-то. «Не упустить бы. Как же открыться ей, чтобы не обиделась, а поняла, мол, всерьез это. Слово толковое стоит целкового, да где его взять. Ласковое слово не только человека, а и кость ломит, оно что весенний день. Да как подобрать такое слово? По-солдатски, дрогнувшим голосом, рубанул сплеча, признался:

— Нравишься ты мне, Татьяна Лукьяновна… Выходи за меня, будь моей женой…

— Вот это жених! Да как я с тобой буду горе мыкать, коли ты с первого знакомства ботинищем чуть не убил меня!

Экая на язык! Поджал губы, отошел.

— Да ты, Вольдемар, уж не жениться ли надумал?

— Взял бы… Мне как раз такая жена и нужна.

Видимо, и солдатка почувствовала, мужик-то не на шутку призадумался. Тихонько расспрашивает попутчиков, не знают ли, что за человек такой. И все словно сговорились, одно твердят — серьезный мужчина, не пьет, не курит…

С нетерпением ждал ее приезда в Охотск. Из Благовещенска она должна была прибыть на шхуне Елизарова. Скупой и жадный судовладелец не захотел тратиться на лоцмана, и шхуну никто не встретил, чтобы провести в бухту. А тут шторм поднялся. Руль сорвало. Утлое суденышко скрипело и трещало. Людей загнали в трюм, и они там в смертной тревоге два дня ждали, когда разбушевавшееся море или проглотит их, или разобьет о камни. А у Тани на руках дитя пятимесячное.

Лишь на третьи сутки на море установилась мертвая зыбь. Измученные пассажиры вышли на палубу и снова увидели далекие огни Охотска, Вольдемар на лодке добрался до шхуны и снял с нее жену с ребенком. Недолго они в счастье и согласии пожили на прииске. Бертин заболел цингой и выехал в Охотск подлечиться. Вот и подлечился…

И кто только выбрал это место для Охотска, кто разбросал его так на Тугузской кошке — неширокой косе. Домишки зажаты между рекой Кухтуем и морем, беспокойным в часы большого прилива и отлива. Деревянные строения, покрытые корой лиственницы, с тревогой заглядывают подслеповатыми окнами в морские просторы, откуда плывут и плывут к берегу японские суда. Особенно зачастили они сюда после русско-японской войны, когда Николай II уступил японским концессиям самые рыбные «квадраты» Охотского моря. Ловят японцы рыбу, а не упускают случая сунуть свой нос и запустить загребущие руки и в золотое дело.

Купчихе Анне Бушуевой и другим русским скупщикам японцы — поперек горла. Обидно, когда и меха и золото мимо уплывают черт те знает к кому. Однако, когда царя расстреляли, а Совдепы национализировали прииски промышленников Кольцова и Фогельмана, вся эта свора тунеядцев неожиданно воспылала нежностью к чужеземцам и взирала на японцев, как на единственных своих спасителей. В случае чего было куда бежать.

Какая сложная обстановка! Москва в огненном кольце. Колчака из Омска прогнали и расстреляли в Иркутске, а больше сил у Ленина, видимо, не хватило, чтобы отбиваться и на Западе, и на Юге, и на Севере, и одновременно нанести смертельный удар по врагу на Дальнем Востоке. Образовалась дальневосточная республика. Вроде бы и Советская власть, а вроде и учредилка. Поступила строжайшая ленинская директива — японцев не задирать, повода им расширять интервенцию не давать.

До Москвы далеко, а бронированный кулак Японии и Америки — вот он, совсем рядом. Ожили беляки. Вся нечисть повылезла из щелей. Их кормят, одевают и обувают, им дают оружие и боеприпасы, пусть только бьют большевиков.

Старатели Охотска наотрез отказались сдавать золото колчаковцам и поделили его между собой, припрятав до поры до времени. Так прошел весь 1918 и половина 1919 года.

И вдруг приказ — рабочим и старателям сдать оружие. Собрание было бурным. Протокол вел Вольдемар. Все в один голос заявили — оружие не сдавать. Без ружья человек у золота, что жареная куропатка перед пастью волка. Надеялись, что белякам теперь не до Охотска, да просчитались. Кто бы мог предположить, что всего в пяти километрах от японской концессии пристанет русская шхуна «Михаил» с карательным отрядом из 150 уссурийских казаков и 20 сербов во главе с полковником Широких. Высадились по-воровски и на город напали по-бандитски, ночью. А вел их Федор, офицер царской армии, сын купчихи Бушуевой.

Его, Вольдемара, нашли в сарае. Едва успел засунуть в крышу, в какую-то щель партийный билет. Бертин поцеловал мальчика, прижал к себе жену:

— Держись ближе к нашим… Старатели помогут. Береги малышку, себя и… того, кто появится на свет.

Думал — сразу поставят к стенке, да спасла жадность карателей. В поварню набили человек 150. Четыре дня обыскивали старателей, выворачивали их карманы. Награбленное золото принимал Кузьмин, управляющий приисками Фогельмана. Потом людей стали отпускать, а его, Вольдемара, и еще 11 человек морем отправили сначала в Николаевск, а потом в Хабаровск. Сам виноват, не успел спрятать протокола собрания…

Но пока Колмыков ничего про это не знает и Сморчок не знает…

— Владимир я… — по-прежнему упорствовал на допросах Бертин.

Однажды Вольдемара Петровича вызвали к начальнику охраны, опустившемуся офицеру, пресытившемуся всем: и пьянством, и женщинами, и жестокостью. Осколок царской империи, потерявший веру в царя и разум, без царя в голове. У этого холеного и изнеженного вояки осталась только одна вера — в золото.

— Мы вам устроим личную ставку… — брезгливо вежливо предупредил офицер.

Ввели якута. Иванов! Вольдемар похолодел. Неужели выдаст?

— Узнаешь?

— Володька!!! — Якут жалостливо уставился на избитого Бертина.

— Значит, он?

Якут подавил в себе жалость и торопливо заговорил:

— Зачем бил? Володька гуд мэн…

— Гуд мэн? — офицер привстал, — откуда знаешь английский?

— Американа… Шкурка покупал… Гуд мэн говорил… Зачем бил Володька?

— Он оружие не сдал, понимаешь, что это значит в военное время? — вскипел офицер.

— Такое ружье? — якут показал на винтовку.

— Ну, за такое его бы на месте расстреляли. Охотничье ружье не сдал…

— И я не сдал…

— Но ты охотник.

Якут неодобрительно покачал головой, мол, грамотный, а плохо соображаешь.

— Володька золото ходил? Золото хорошо искал? Твоя золото забрал. А Володька зачем забрал? Тебе золото надо? Да? А кто золото искать пойдет? Всех вагон посадил… Ружье… Э-э! Кушай тайга надо? Чем стреляй дикий олени, медведь? Шалтай-балтай, плохой человек придет, волк придет, чем пугай?

Кажется, своеобразная логика якута дошла до офицера. А возможно, как и все колчаковцы, он тоже решил заигрывать с якутской знатью, или в нем заговорила жадность? Не с пустыми же руками приехал этот разбитной охотник? Офицер угостил якута спиртом, велел поднести и Бертину. Как во сне, Бертин отодвинул чашку, он вообще не пил. В голове, трещавшей от боли, гвоздем сверлила мысль — в Хабаровске теперь все продается — и жизнь, и смерть. Неужели якут Иванов пришел торговаться, выкупать его и товарищей? Кто же подослал его на такое дело?

— Ты, папаша, что привез? — Все более пьянел и добрел офицер.

— Шкурка привез… Белка, соболь. Порох, дробь, чай давай — соболь получай.

— А золото не привез?

— Тьфу, золото! Золото э-э… — охотник покрутил пальцем у виска, оно, мол, разум людям мутит, человека волком делает.

— А ты кого хотел бы забрать из вагона, фамилии знаешь? И что я буду иметь за это?

Бертин вздрогнул. Неужели якут назовет фамилии и выдаст всех.

— Твоя лучше знай. Кого в Охотске взял? Всех отдай. Гумага давай — Володька тебе золото, ты — спирт, порох, дробь давай. Богатый будешь! Долго жить будешь!

Офицер грязно выругался и расхохотался.

— Святая наивность! Долго жить буду… Ты мне сейчас золото давай! Четыре фунта золота можешь достать? В бутылке принеси, вместо водки…

— Начальник, бери соболь… Жена, девка шибко любить будут. А золото — тьфу!

— Четыре фунта золота — не меньше…

— Ол рай… Гут мэн — якут заторопился уходить. — Моя пошел. Золото? Тьфу… Володька — гут мэн! Четыре фунт… Ол рай! Моя собирай золото! — Вернулся. — Зачем бил Володька? Как он ходи, искай золото? Больной Володька — три фунта золота… Ол рай, Володька — четыре фунта золота.

Охотник и офицер ударили по рукам. За бутылку спирта якут оставил шкурку соболя.

«Теперь в Хабаровске все продается — и жизнь, и смерть. Однако, где якут достанет столько золота?.. И успеет ли? Ах, какой молодец… Какой умница… Гут мэн… Ол рай… А может, все это во сне!».

Наставник из вагона смертников

В 1923 году Бертины жили на Незаметном в такой же зимовке, грубо и крепко сколоченной из неотесанных бревен, как и Сергей Раковский. Нары в три яруса, вместо окон бязь или бумага. Лишь пол да столы на чурках — тесаные. Зимой барак отапливали железной печкой, которую на Алдане почему-то называли камбузом.

Когда к Вольдемару Петровичу кто-нибудь приходил, то жена его, Татьяна Лукьяновна, покидала барак, так в нем было тесно. Как и все, Сергей называл ее «мамкой» за то, что она кормила пятнадцать здоровенных проголодавшихся на работе старателей и, как и другие жены, мыла полы у холостяков, стирала на них и шила. Татьяна великолепно стреляла из винтовки. Днем она готовила на всех, а ночью, пока муж тревожно спал, караулила семь пудов казенного золота и два пуда драгоценного металла, намытого старателями и еще не сданного государству. Все это несметное богатство день ото дня росло и хранилось у нее в обычном деревенском сундуке.

По вечерам люди собирались у костра, пели «Ревела буря, дождь шумел», «Во солдаты меня мать провожала», «По Дону гуляет казак молодой». «Смело, товарищи, в ногу!», плясали под гармошку или до позднего часа рассказывали о прожитом, мечтали от том, какая будет жизнь при коммунизме.

Сергей знал многие песни, охотно подпевал. Но были и такие, которые он выучил на Незаметном.

Татьяна почему-то особенно любила эту задорную песню. Может быть, потому, что в ней так просто и понятно отразился дух деревни, ее настроение, ее колебания, сама жизнь. Она тоже подпевала. И лобастый Юра Билибин, прибывший на Алдан в 1926 году, подпевал, хотя голос его не всегда попадал в лад со всеми.

Старатели — бывалые партизаны, чекисты, как-то сразу приняли Сергея в свою среду за его открытый, общительный характер и неутомимость в походах, за то, что он балакал по-якутски и умел ладить с местными жителями. И наконец, за то, что был самым грамотным в артели и не кичился этим. В Иркутске Раковский учился на факультете права и хозяйства восточного отделения внешних сношении и в институте золота и платины. Ушел со второго курса, так как жить было не на что.

Для Вольдемара Петровича Сергей был находкой. Он разбирался в горных породах, умел грамотно вести шурфы и заносить на карту. Всю эту работу и взвалили на него.

В. П. Бертин.

Зря так убивалась и плакалась тетя Лена. Да, волны бурных событии выплеснули его далеко за Кяхту, в непроходимые и необжитые пади Алдана, к суровым людям, но именно здесь он встретил настоящих друзей и «причалил к золотым берегам своего счастья», как писал он тете Лене.

Костер разгорался все ярче. Золотистые языки пламени весело плясали над красными углями. Как уютно, совсем по-домашнему потрескивали они и покрывались синеватым пеплом. Сергей Раковский слушал Татьяну Лукьяновну, полураскрыв рот. Эта приятная женщина была для него таким же открытием в жизни, как и ее муж Вольдемар Петрович. Она ничем, совсем ничем не походила на кяхтинских миллионерш, и все же по-своему была неповторимо хороша. Он догадывался — ей приятно было вальсировать с ним под хрипловатую гармонь. Да, Татьяне нравилось кружиться с этим большеглазым парнем, стеснявшимся крепко, по-мужски обхватывать ладонью ее сильное, гибкое тело. Среди всех старателей, партизан или отвоевавшихся красноармейцев он был самым образованным и мягким, самым предупредительным и скромным. Учился в политехническом практическом… Слова-то какие, сразу и не выговоришь. Сергей столовался у нее вместе с Эрнстом, братом Вольдемара, круглолицым красавцем. Два парня, и такие разные! Эрнст с усиками, если принарядить его: красавчик-офицерик или разбитной приказчик. У Сергея длинное лицо, большой симпатичный нос, густая шевелюра жестких темных волос и глаза, глаза, — всегда вопрошающие, вечно ищущие что-то. Татьяне казалось, что Сережа знает все, о чем его ни спроси. Но рассказывать он не любил. Может быть, потому что не умел, зато слушал других до рассвета. Весь уйдет в себя, задумается и слушает. А может, уже и не слушает, а думает про свое. Сидит, согнувшись, как-то боком, словно боится спугнуть кого-то своим тревожным взглядом. Когда Эрнст мимоходом проговорился о том, что Татьяна одна с двумя детьми пешком прошла из Охотска в Якутск, то Сергей не поверил этому, так как хорошо знал по книгам эти суровые, скованные страшным морозом сотни верст тайги, гор и болот. Пешком, с двумя… Зимой! Он застенчиво спросил у Вольдемара Петровича, так ли это? Тот скуповато и просто подтвердил:

— Прошла, Сергей… Вот какая сила в бабе! Она такой ходок — и нас с тобой за пояс заткнет, хотя и ты и я побродяжить умеем. Так что нос перед ней нам задирать нечего.

В голосе Вольдемара Петровича была в скупая ласка таежника, и мужская радость. Иногда в такие минуты тонкие губы его вытягивались в прямую линию, а на выпуклом лбу собирались морщины. На какую женщину замахнулся он тогда своими ботинищами в обмотках, не пускал в вагон, такое счастье чуть было сам не отпихнул от себя…

Сергей подбросил в костер сухого валежника и влюбленными глазами вопросительно взглянул на Татьяну Лукьяновну. И она стала рассказывать ему и Эрнсту, рассказывать просто, словно не о себе самой, а о ком-то другом, о чем-то давнем, далеком и полузабытом.

— Мне сказали — его, Вольдемара, расстреляли… Божились, будто видели, где расстреляли и закопали в землю. И документ мне о том на руки выдали. А я не верила, живой он!

Забрали их 3 августа 1919 года, а 15 августа морем увезли в Николаевск, а оттуда — в Хабаровск, в этот проклятый вагон смертников. По-бабьи реву, неужто второй раз овдовела? Живу в Охотске. Товарищи Вольдемара заходят, помогают, кто чем может.

А у купчихи Анки Бушуевой гулянки, пьянки, визг, жеребячий гогот. Злорадствуют над хамьем. Это они нас так ругали. Федька, ее сын, колесом ходит. Каратели, нахватав дарового золота, тоже в гульбе непробудной.

Зима лютая была. Море у Охотска замерзло. Это наших обрадовало. Выходит, японцы внезапно близко не подойдут, врасплох не застанут. А чтобы каратели по телеграфу не запросили помощи, телеграфные столбы спилили, а чтобы не удрали морем, — лодки потопили.

Восстали наши против Колчака 14 декабря 1919 года. Полковника Широких, Бушуиху и управляющего золотыми приисками расстреляли, пьяных офицеров — тоже, а золото и меха увезли в тайгу. Меня с детьми туда, за шестьдесят верст от Охотска, еще раньше отправили и наказ дали — побольше сушить сухарей. Вот и эти самые суматошные дни и разыскал меня якут Иванов. В бумагах полковника Широких на мою фамилию по первому мужу Глузких телеграмма из Хабаровска. И всего-то в ней одно слово «Хлопочи». А перед кем хлопотать? У нас — Советская власть, а там: атаман Колмыков насильничает. Спасибо тому якуту, уговорил-таки офицера за четыре фунта золота перевести Вольдемара, всех охотских из вагона смертников в общую уголовную тюрьму.

Четыре фунта золота! Да где же мне их взять? Проплакала ночь, а утром к старателям. Рассказала им про свое горе, а они ведь какие, за своего — в огонь и в воду. Каждый отсыпал сколько мог, и вот якут повез то золото в Хабаровск. Передал из рук в руки…

К костру подошел Вольдемар Петрович, молча присел на бревно. Сергей даже привстал от удивления:

— Как проскочил? Ведь от Охотска до Хабаровска какое расстояние? Могли и убить или ограбить!

— Так и проскочил, где на собаках, а где на оленях. Кто же знал, что у якута золото?… Везет свои шкурки, свои меха продавать…

Перевели его, Вольдемара-то, из вагона смертников в тюрьму, и всех охотских. Отпугнули смерть золотом.

С низины, оттуда, где о камни-валуны бился горный ручей, потянуло сыростью, в вечерних сумерках расплывались очертания деревьев. Свет от костра падал на раскрасневшееся лицо Татьяны. Сергей смотрел на нее изумленно, восторженно и ждал, что же было дальше. А она притихла и задумалась. И Вольдемар, и Эрнст задумались. Юноша пытался представить себе, как Татьяна Лукьяновна спала с детьми в тайге, на лютом морозе, на срубленных ветках, и ежился от холода.

Каждый думал о своем. Какое было трудное и сложное время, как все запуталось и переплелось.

Его, Бертина, из вагона смертников перевели в тюрьму 12 января 1920 года, а через месяц, 14 февраля согласно отношению уполномоченного по Хабаровскому военному округу освободили совсем. Вольдемар Петрович был измучен и разбит. Невыносимо болела голова. Каждый шорох громом отдавался в ушах. Глаза в красной паутине. Его увезли в партизанский отряд. Ходил и делал все, как во сне. Однажды братва притащила к нему пленного:

— Это же он, Сморчок! Твои мучитель! Делай с ним, что хочешь, можешь сам пустить в распыл…

Да, это был он. Как дурно выглядело это ничтожество, какой вонью несло от него. Тупое, обреченное животное. Бертин брезгливо поморщился, его затошнило:

— Чтобы я о такую падаль пачкал руки? Отведите его куда надо… Пусть допросят и узнают, что стало с остальными смертниками.

А ночью Вольдемару Петровичу стало плохо. Он кричал, размахивал во сне руками и все отдавал команды:

— Огонь!.. Огонь!…

Воспользовавшись наступившей передышкой, друзья увезли Бертина в Благовещенск-на-Амуре и устроили там слесарем в судоходных мастерских при затоне.

— Подлечись, отдохни… Поправишься, приедем за тобой.

И в боях, и в часы затишья Вольдемар Петрович не переставал думать и тревожиться о Тане и детях. Тут же, в затоне, на речном просторе тоска совсем обуяла его. Как-то ей там с двумя детьми? И где теперь она? Если верить последним слухам, то Меркуловское правительство послало на усмирение Охотска не кого-нибудь, а бандита Бочкарева, того самого, что живьем сжег в паровозной топке Сергея Лазо.

Кто-то «на сорочьем хвосте» принес жуткую весть — будто к Охотску подходила японская канонерка и обстреляла его. Рыбаков и старателей, не успевших уйти в тайгу, утопили в море. По золото японцы в Охотске не нашли. Его вместе с мехами, реквизированными у спекулянтов, партизаны увезли вглубь материка. И будто бы вместе с ними ушла и Таня с детьми, пешком… Дошла или замерзла в пути?

Друзья сдержали слово. В октябре они пришли за Бертиным. Недобитые банды белогвардейцев бесчинствовали в Якутии. Вольдемару Петровичу поручили руководить окружной мастерской и артиллерийским складом штаба войск.

А когда на выручку Якутску на четырех пароходах подоспели 226-й Петроградский стрелковый полк, дивизион ГПУ, сводный отряд и другие части, В. П. Бертин, вместе с партизанами, помогал добивать заклятого врага. Сражался он яростно и бесстрашно, так как понимал — если контрреволюция победит, то вся Россия, весь мир на долгие годы превратится в вагон смертников. Он сражался не только за Советы, но и за Таню с детьми, ведь Вольдемар Петрович нашел их в Якутске. Какая это была встреча!…

Сергей сбоку рассматривал обветренное лицо своего нового наставника, его тонкие, темные с рыжинкой насупленные брови, тонкие, плотно сжатые прямые губы, голубые глаза в сетке красных прожилок. Бертин морщился. Не от того, что сердился или был чем-то недоволен, а от головной боли. Она все еще мучила его.. Скупо улыбнулся и, не глядя на жену, попросил:

— Ты им, Таня, расскажи, как уходила из Охотска…

Эти разговоры у костра были для Сергея Раковского таежным университетом жизни. На Алдане он познал новую меру всему, чем живет человек. Сергей хотел только одного — быть таким же мужественным, выносливым, терпеливым и трудолюбивым, как эти простые люди.

Старатели расходились по зимовьям.

— Идите и вы… — тихо сказал Сергей Татьяне Лукьяновне, ей так нравилось это «вы», — а я покараулю…

«Мамка»

Хорошо одному со своими думами у ночного костра. Дремлет тайга. Спят старатели. Дышится легко и свободно. И думы светлы, бегут волнами, одна за другой…

До Незаметного Сергей Раковский добрался 5 октября 1923 года, следуя с партией вольных разведчиков за вьючным транспортом. Как быстро промелькнули четыре года!

Нет, он совсем не жалел о том, что уехал из Иркутска. Что-то там теперь поделывает Николай Тупицын? Раковский познакомился с ним на лекции по монгольскому языку. В тот вечер они случайно оказались рядом. Николай сразу обратил внимание на великолепный нос и кожаную куртку, ладно облегавшую плотную и сильную фигуру Сергея. Познакомились и стали друзьями на всю жизнь.

После военной разрухи учиться было трудно. Можно было получать стипендию или деньги и требуху вместо говядины, но потом за все это нужно было отрабатывать на угольных шахтах Черемхова. Дружки отказались от стипендии и добывали себе средства на пропитание работами на погрузке вагонов и на строительстве моста через реку Ушаковку. Тупицыну к тому же кое-что перепадало за переводы с китайского.

Раковский с увлечением изучал все, что было связано с золотом и платиной. Со второго курса он решил на лето поехать на золотые прииски. Тайга, ее воздух, ее приволье, ее музыка околдовали юношу, и он уже не возвратился в институт.

Неслышно к костру подсел Михаил Седалищев. Проводник любил расспрашивать Сергея на своем родном якутском языке обо всем, что совершалось на земле. Ему казалось, что ученый юноша знает все.

Михаил долго и молча сидел, уставившись немигающим взглядом на золотистые, пляшущие языки пламени. Наконец он грустно проговорил, не меняя позы:

— Сэрэга, мой народ никогда не будет счастливым…

— Почему же? — Удивился юноша. — Якутия велика, богата и обильна, в ней на всех всего хватит.

Проводник молчал. Какую грустную историю рассказал он вчера.

— Был у нас глупый правитель. Разбогател, зазнался и ради забавы такое страшное дело задумал…

Раковский насторожился, хотел что-то переспросить и раздумал, — лучше не прерывать рассказчика, а то еще собьется и опять замолчит.

— Глупый правитель содрал кожу с живого оленя и погнал его в болото на съедение гнусам. С олешка, который и поит, и кормит, и одевает народ… Кричит олень… Кровь с него льет. Гнус мучает олешка. И где он покажется, там вымирают якуты. Собаки вымирают. Олешки вымирают. Скажи, почему — один совершит жестокую глупость, а весь народ — страдай?

Что мог Сергей ответить проводнику на эту страшную легенду? А может быть, якуты под тем олешком себя разумели? И это с них царские чиновники как с живых сдирали шкуру ради наживы, ради забавы в своих городах, на своих виллах?

Гнус… Овод… Они и здорового могут замучить до смерти. В мае — июне, как только начинается потепление, лиственница за каких-нибудь два — три дня покрывается зеленым пухом. И вот они — комары. Сначала чахлые, бессильно тычутся в кожу человека. Потом набирают силу. Все живое бежит от них к наледям, туда где дуют холодные ветры. Как великую благодать ожидает тогда человек похолодания, последних снежных метелей. Комары гибнут от холода. Однако благодать эта длится недолго, опять приходит потепление, а с ним новые тучи комаров. Откуда-то появляется овод. Он прокусывает кожу оленя и откладывает в ней яички. Бедные животные страдают, теряют в весе. Сергею показали шкуру, снятую с убитого оленя. Во многих местах она просвечивала.

В августе болота и речные пороги изрыгают сонмища мошки. Она оголтело летит в рот, в глаза, в уши. Бесполезно убивать ее, кожа покрывается отвратительно грязным, жирным слоем, лучше отмахиваться или прятаться от нее за сетку.

Сергей научился спасаться от гнуса у дымного костра или на ветру. Он притерпелся к комариным укусам.

— Бедный олешка, — посочувствовал Раковский. — Где же спастись ему от гнуса?

— На девятом небе…

Неужели проводник верит, что там, в синей вышине, есть девятое небо? Сергей молча смотрел на якута и думал: «Отец его, наверное, поклонялся и идолам, и огню, и солнцу. И в русскую православную церковь ходил. Всех богов задабривал, а они, приняв дары, отворачивались от него. Теперь он надеется — Советская власть не будет ему мачехой. Его дети ходят в школу. Потом из них вырастут и врачи, и геологи, и инженеры, и ученые. Обязательно!»

Проводник угостил Сергея копченым оленьим языком. Какая вкуснота!

— А кашу из оленьей крови, жира, мозгов и кореньев пробовал?

— Нет, а вкусно?

— Язык проглотишь. Будешь у чукчей, угостят…

Михаил Седалищев сказал это тук, будто вопрос о походе на Колыму и Чукотку давно уже решен. Неужели В. П. Бертин и Ю. А. Билибин и при нем говорили об этом?

— Однако, Билиба — голова… Язык — огонь?

— Да, Юрий Александрович рассказывает о Колыме и Чукотке зажигательно.

— Но сначала — Колыма. Чукотка — потом, когда разбогатеем. До Колымы и добраться легче — морем.

А он, Сергей, готов ли к такому трудному походу? Сколько раз задавал себе один и тот же вопрос, — а ты смог бы один, с двумя малышами в студеную зиму пройти пешком из Охотска в Якутск?.. Теперь каждый свой шаг он соизмерял с шагами своих новых друзей. Неужели он и после четырех лет работы на Алдане все еще слабее Татьяны Лукьяновны?

Проводник поднялся и неслышно исчез в темноте. Сергей сидел у костра один на один с тайгой, темной и глухой, с небом, звездным и бездонно глубоким. В стороне шумела горная речка. Над костром играли огненные языки. Сергей подбрасывал в него сучья и, опираясь на ружье, пытался восстановить в памяти весь путь, пройденный Татьяной от Охотска до Якутска, мысленно пройти его рядом с ней. И сразу в ушах услышал ее приятный грудной голос.

— Я ведь и не думала уходить из Охотска. Куда же мне, — на руках мальчонка двух лет и девочка пяти месяцев. Старатели настояли: «Собирайся, а одна ты тут пропадешь не за понюх табаку». Сложили в тайге печку и стали мы выпекать хлеб и сушить сухари. Слышу, все говорят — к Якутску отходить надо, там наши, там Советы. А сколько до Якутска идти, — никто толком не знает, может 350, а может 500, а то и все 800 верст, кто их мерил? Да и как еще придется петлять, чтобы не нарваться на белых…

На три семьи выделили одну лошадь. Еда — хлеб и сухари — куда без них? Решили все это погрузить на лошадей, а сами пешком. Навесила я за плеча котомку в два пуда да сумку фунтов на двенадцать и девочку несу. Мальчика посадил на свои плечи старатель Василий Маренков. С горы на горку, в тайгу да из тайги. За сорок пять дней добрались до Юдомы. Тут и последние крошки подъели. Купили муки, снова напекли хлеба и насушили сухарей. Сами сделали лодки, погрузились и тронулись дальше, на Маю и Лену. Натерпелась же я страху на Юдоме, такие буруны проскакивали. На Мае нас взяли на пароход. В Якутске сошли 15 августа. Разместились в школе.

— Твоего мужа в «буфере» расстреляли, а ты зачем сюда приехала? Смотри — девочка простыла, кожа да кости, совсем помирает. Поезжай-ка на молочную ферму, деточек молочком отпоишь.

Послушалась доброго совета, пошла. Всего два дня добыла на ферме и за то спасибо. Там подсказали:

— Иди и деревню Марха. Будешь рабочим чай варить.

Двое детей, кружка и чайная ложка — вот и все, что у меня осталось. Ребята при смерти. Сама еле хожу. А в деревне богатые скопцы жили. Бывало, пойдешь от окна к окну, стучишь:

— Не ради Христа, а за деньги продайте бутылку молока, дети помирают.

— В лохань выльем, а не дадим. Иди, ты — антихристка красная…

Лицо Татьяны Лукьяновны посуровело. Тяжело вздохнув, продолжала:

— Пошла на огород к агроному, картошку копать. Земли у него — глазом не окинешь. А выкопала картофелину, загавкали: «Воровка!» Тут какой-то горемыка и зазвал меня к себе. Разговорились. «Мужа расстреляли… дети помирают…» И я плачу, и он плачет. За фунт чаю выменял он мне немного муки, соли, картошки. Посоветовал — уезжай отсюда в город, погибнешь ты тут среди этих мракобесов…

В то время охотским в Якутске дом дали. И мне комнату выделили. Отругали:

— Почему не зашла в женотдел, помогли бы.

Устроили меня в больницу нянькой-хозяйкой.

Тут наши, охотские, на Амур, к партизанам стали собираться. Я к ним:

— Порасспросите там про моего.

А слухи такие были: всех из вагона смертников вывели на Амур и расстреляли из пулемета.

И вот первая весточка. Жив! «Или я сам весной к тебе приеду или ты ко мне».

Как-то слышу, за дверью шаркает кто-то. Распахнулась дверь, и вот он — высокий, в японской шинели, в японской шапке, хмурый, обросший. Помню, ест, с ребят глаз не сводит, а я ему белье шью. Потом он в губком партии пошел, а оттуда — на артиллерийский склад. Кругом восстания, бандитизм, а он, как выдастся свободная минута, все про свое. Якутов да эвенов про золото расспрашивает. Сказал мне однажды:

— Таня, как ты посмотришь, если я попрошусь на золото? Оно тут совсем близко, я приеду за тобой… Пойми, власть-то мы взяли, а на что будем покупать машины у буржуев? Страна разорена…

Сергей закрыл глаза, и тайга с ее ночными шорохами мгновенно исчезла. Теплые волны музыки Чайковского подхватили его и перенесли в Кяхту, на бал. Таня, в белом платье, сильная и гибкая, кружится с ним, и все любуются ею. А ему так легко и хорошо. Он почти счастлив. Среди знакомых барышень, умеющих болтать по-английски и по-французски, кокетничать, судачить о последних парижских модах, Таня выделялась, как луна, среди звезд.

— Она богата? — на ухо спрашивали Сергея.

— Да как сказать… В одном ее сундуке я сам видел девять пудов золота…

— Девять пудов золота! Где же ты разбудил такую спящую красавицу, познакомь нас со своей царевной, — умоляли друзья.

Таня, обняв его за плечи, все кружится и кружится. Ее круглое милое лицо зарделось румянцем, ее большие глаза сияют.

Сергей очнулся, пришел в себя от чужого постороннего непривычного звука. В стороне что-то треснуло. Он схватил головешку и бросил на звук. Медведь, собака или волк метнулся в сторону? Или показалось?

А нехорошо так думать и все думать о Тане. Она чужая жена. Неужели влюбился? Какой ужас, если это заметят другие. Как распотрошат его тогда Юрий Александрович Билибин и Петр Михайлович Шумилов. Впрочем, и Билибин по-своему любил Татьяну Лукьяновну. Каким обмякшим голосом Юрий Александрович выговаривал Сергею:

— Это хорошо, что она именно так просто, как о нечто совсем обыденном рассказала нам о своей одиссее. Для нас с вами, выходцев из другой среды, такие рассказы — сущий бальзам, самое здоровое лекарство. Вы заметили, как Вольдемар Петрович и Татьяна Лукьяновна повествуют о своих скитаниях и муках, естественно, без всякой рисовки? А наш брат, интеллигент, непременно расписал бы истязания в вагоне смертников в Голгофу, а каждый переход с такой ношей от горного ручья до перевала — как мучительный путь через тернии, как страдания расхлябанной, свихнувшейся души, ищущей стезю спасения в рай небесный. Два пуда за плечами, на руках ребенок и еще сумка, почти с пуд. И сотни верст пешком, по тайге… М-да, хорошую жену подарила судьба этому великому бродяге.

И в самом деле, что значили его, Сергея, мытарства, когда он, такой здоровый парень, один, налегке, ничем не обремененный, одолевал 650 таежных верст от железнодорожной станции Большой Невер до Алдана, по сравнению с тем, что претерпели Татьяна Лукьяновна и Вольдемар Петрович?

Однажды до Сергея долетел странный жалобный крик, полный отчаяния и беспомощности, словно совсем близко от него волки настигали ребенка. Раковский бросил бутару и выбежал на тот крик. Из тайги, прямо на Татьяну Лукьяновну, задыхаясь, бежал парень в шубе, бледный, в глазах смертельный ужас. «Мамка» пекла хлеб в печи, установленной на улице. Сильной рукой она остановила парня, усадила на чурак и, не спрашивая ни о чем, подала ему ломоть хлеба и кружку воды. Проглатывая и хлеб, и воду, беглец не переставал озираться на тайгу. Сергей подошел ближе и, как и Таня, все понял… Кожа обтянула скулы парня, руки и ноги его дрожали. Полы шубы были срезаны почти по пояс. Они были съедены. Раковский поразился тому, с каким чисто материнским тактом «мамка» выспрашивала:

— Они бежали за тобой?

— Ыгы…

— Бросили жребий, и ты…

— Ыгы…

— Как же ты убежал от них?

— Я закричал и вырвался… У них нет сил, чтобы…

Их, ошалелых и одичавших, сбил с ног старатель Степан Дураков, привел в себя и доставил к костру. Молча накормили и уложили спать. Все они после стали хорошими старателями и уважительно звали Татьяну Лукьяновну «мамкой».

Демка, черный сеттер Степана, рычал на новичков. Обнюхав парня, он задрал морду и издал протяжный, тоскливый, волчий вой. Дураков подозвал собаку, потрепал за уши и уложил рядом с собой. Закурил трубку.

А над головой хороводили звезды. Небо было такое, что смотришь и не насмотришься на него.

— Что там? — неожиданно спросил Степан.

— Якуты говорят — девятое небо, где пасутся стада оленей. Ягель. Ручьи. Солнце. И ни одного комара… — ответил Сергей.

— А на самом деле?

— Возможно, такие же планеты, как и наша земля. И кто-нибудь, как и мы с тобой, в эти минуты смотрит на нас и спрашивает, а что там, — на нашей звезде, живет кто-нибудь и как живет?

— Татьяна Лукьяновна не очень испугалась?

— Совсем не испугалась…

А ты смог бы?

Зимой Вольдемар Петрович ходил в красной шубе, с обвисшими полами спереди. Городские остряки над таким фасоном распотешились бы вволю. А в тайге все, что хорошо согревало, считалось и самым добротным, и вполне модным. Длинными полами можно было накрыть ноги. Они болели у Бертина. Он «весь болел», скрывая это от других. В ногах участились спазмы, что угрожало образованием тромб. Вольдемар Петрович прихрамывал. Временами у него прыгала температура. Голубые глаза, покрытые густой красной сеткой, блестели лихорадочно. Иногда по утрам Татьяна Лукьяновна выходила с синяками на запястьях рук. Сергей догадывался: это муж, вцепившись в ее руки, снова кричал во сне и она всю ночь не спала.

— Огонь!.. Как заряжаешь, шалява?

Раковский вскочил. Показалось или Вольдемар Петрович и в самом деле бредит? Прислушался. Бедная Таня. Зимовье Сергея — шагах в тридцати. Там и храп, и душно. А костер так чудесно, по-приятельски, развлекает его огненной пляской, так потрескивает по-домашнему.

Сергей уважал и скрытно любил Вольдемара Петровича. Поражался, — такие перенес испытания и совсем не пьет и не курит. Как он не похож на своего брага Эрнста. Этого напоить, — значит, разорить себя до нитки. Бездонная бочка! Большой скептик и лихой охотник, он к тому же был и непримиримым спорщиком.

— Т-так в-вот, и совсем это б-было н-не т-так! — заикался Эрнст в ярости, и круглая голова, красное лицо, светлые голубые глаза его готовы были взорваться от злости…

И чем больше Сергей присматривался к В. П. Бертину, тем крепче привязывался к нему. Там, в Кяхте, таких не было. Забывая о болезнях, Вольдемар Петрович брался решительно за все, чтобы только помочь людям, артели.

В 1921 году В. П. Бертина снова приняли в партию, а 12 марта 1922 года он уже был избран членом Президиума Якутского губернского бюро РКП(б) и депутатом Якутского горсовета первого созыва.

29 декабря 1922 года Бертин поднялся на трибуну первой Якутской партийной конференции. Транспорт — это наш нерв, — говорил он, — наладим транспорт, наладим и разведку, и добычу золота. Нам надо немедленно поднимать золотую промышленность. Золото — вот чем мы можем и должны помочь Владимиру Ильичу Ленину, молодой Советской республике. Перед золотом не устоит самый твердолобый капиталист. Только за золото он продаст нам машины. Вольдемар Петрович попросил Якутское правительство снарядить его в бассейн Алдана.

Выступление понравилось. В. П. Бертина избрали кандидатом в члены пленума обкома РКП(б). Но прежде чем дать ему людей, деньги и продовольствие, его во всех деталях расспросили, а что он и откуда знает про Алдан. Вольдемар Петрович обстоятельно ответил на все вопросы членов Якутского правительства. В правобережных притоках верховья Алдана тунгусы находили золото еще в 1912—1913 годах, а возможно и раньше, Разведочная партия, снаряженная Амурским золотопромышленником Опариным, на речке Томмот выбила более десяти шурфов и в каждом обнаружила золото от ½ до 24 долей на пуд песку. Опарин поставил там конторку и амбар, однако война приостановила все эти работы.

Молва о золотом Алдане докатилась до Зеи и Тимптона. Драгоценный металл показывался и в руслах рек, и в бортах на глубине до 24 четвертей. Одна из «диких» артелей осталась на зиму 1921—1922 годов, заложила 20 шурфов и, вымораживая их, пробилась на глубину в 17 четвертей. Людей спугнул голод. Однако пришли другие и продолжали выморозку. Золото показалось а нескольких ямах по 5—48 долей на пуд песку.

И Сергей Раковский в Иркутске слышал рассказы о золоте Алдана. Но Бертин знал больше. Вместе с Красной Армией преследуя банды генерала Пепеляева, Вольдемар Петрович в то же время на всем пути от Хабаровска до Якутска брал на заметку все слухи о золоте.

«На Алдане колото хоть руками загребай, да вот дорог и тропинок туда нет, мертвая тайга». Этот разговор он услышал на прииске Ларина, на Тимптоне и Томмоте, а от них до Алдана рукой подать.

На прииске Лебедином В. П. Бертин набрел на экспедицию управлении Пятой армии. Оказывается, она не только тянула телеграфную линию на Юнеки, Олекму для связи с Советской Россией и Якутском, но и одновременно наблюдала за добычей золота.

На таежных торжищах с игрищами, сватовством и шаманством Бертин от эвенов услышал рассказы о золотых реках Орто Сале и Куранахе.

В Алданском районе Вольдемару Петровичу сообщили — местные власти арестовали «белобандита» Игнатовича. Бертин знал его, как партизана, вырвавшегося из колмыковских застенков. Игнатовича по просьбе Вольдемара Петровича освободили, и тот подтвердил ему все слухи о золоте на Орто Сале и Куранахе.

Было еще одно верное свидетельство. В Якутске к Бертину зашел пожилой человек, назвавшийся Николаем Константиновичем Марьясовым. Управление снабжения Пятой армии посылало его с разведочной партией рабочих на Томмот проверить — есть ли золото в бассейне Орто Салы. На ключе Каряк, близ Томмота, партия разожгла костры и стала разогревать еду. И тут из-за кустов, со всех сторон, ее окружила банда белогвардейцев-лыжников. Главарь Скрябин сам расстреливал рабочих.

— За меня, жену и пятерых детей заступился орочан. Пощадили. Один добрался я до Орто Салы и Усмуна, пробил шурфы — золото… Никем не тронутое золото!

Прослеживая каждый шаг В. П. Бертина на Алдане, Сергей в который уже раз спрашивал себя, а ты смог бы так? Проявить вот такую настойчивость и вынести все невзгоды, что потом легли на плечи первой трудовой артели.

Были у Вольдемара Петровича и противники.

— Чудак! Подайте ему и деньги, и снаряжение! А где их взять? А если на Алдане золота нет, а просто одни знаки его, что тогда? И, вообще, чего ему не сидится в Якутске, там же в тайге черт-те кто бродит…

И все же обком партии и нарком торговли и промышленности сказали свое «добро» на разведку золота в верховьях Алдана. Шестого апреля 1923 года партия В. П. Бертина тронулась в дальний и опасный путь. 22 человека, бывшие партизаны, уполномоченный наркомпромторга К. Ф. Низковских и жены разведчиков Галея Ганетдинова и Галея Ибатуллина шли походным порядком. В авангарде, на порожних нартах по легкому морозцу прокладывала след вооруженная группа во главе с Н. К. Марьясовым. На ночь выставлялось сторожевое охранение.

Таежники без особых приключений, за несколько дней добрались до якутского наслега Джеконды и, наняв здесь 70 нарт и оленей, двинулись от реки Лены дальше. Вот и Буотама и Амга позади. До Алдана оставались считанные километры, когда встретили Семена — главу рода эвенов. Старик предупредил:

— Там, в тайге, плохой человек, шалтай-балтай…

— Знаем… — спокойно ответил Вольдемар Петрович. — Управимся… Не уступишь ли нам двух проводников и две пары оленей?

Семен каждого члена артели прощупал глазами охотника: народ крепкий, военный, в обиду себя не даст и продал, что просили, отпустил проводников.

Теперь и Вольдемар Петрович узнавал знакомые места. С торосистого Алдана свернули в устье Селигдара. Дорогу протаптывали лыжники. За ними следовали порожние, а затем груженые нарты. Надвигалась весна. Глубокий снег раскис. Передовых оленей по часам меняли. Часть груза люди несли на себе. Круто поднимались угрюмые берега Селигдара и могучие стволы лиственниц. Олени и люди выбивались из сил.

30 апреля Марьясов опознал устье реки Орто Салы. Здесь разведочная партия решила передохнуть. Первомай отметили салютом из винтовок, винчестеров и револьверов, Над тайгой взлетели вспугнутые выстрелами глухари.

В партии каждый — мастер на все руки. До половодья успели срубить барак из корья, баню, амбар, ледник. Построили паром и канатную переправу через Орто Салу.

Вот они, первые пробы. 10—15 граммов с лотка… Вверх по реке пробы стали еще богаче. На 18 километре с правого берега чуть приметно струился ручеек. Может быть, в не заметили бы его, если бы не тревожное обстоятельство. Выше его золото совсем исчезало. Тогда В. П. Бертин и К. Ф. Низковских возвратились к ключу. Неужели это он несет все золото? Эге, да тут уже кто-то побывал. Сломанные лотки, козлы… Кто же и когда все это бросил здесь? Пробу брать не стали, так как кончались продукты. Решили спуститься на базу, а потом уже подумать, как поступить дальше.

А там их поджидал именитый гость, таежный сторожил, эвен по прозвищу Ганька Матакан.

— Будь здоров, Гаврила Лукин, — уважительно приветствовал его Вольдемар Петрович настоящим именем.

На Ганьке штаны из оленьей шкуры, поношенная оленья дошка, на сыромятном опояске — нож. Таежник вынул из кожаной сумки огниво, высек искру, задымил трубкой.

— Спасибо, начальник… Где золото искал?

Вольдемар Петрович рассказал. Ганька дымил трубкой, кивал головой.

— Обогнал тебя Тарабукин, начальник… Он выше по ключу моет золото. В Тырканду оленя погнал. Хочет застолбить ключ и продать… Богатого купца ждет…

— Ты шутишь, Гаврила… Михаила Прокопьевича Тарабукина мы видели. И семью его, и родичей. Он сказал — оленей на свежее пастбище гонит, вниз по Орто Сале.

Ганька Матакан погасил трубку.

— Умный начальник не каждому слову верит. Язык без костей. Шалтай-балтай. Там, на ключе — богатое золото, Гаврила Лукин правду говорил. Не упусти фарта.

Вот как! Значит кто-то из спекулянтов узнал, куда идет партия Бертина, и опередил ее.

19 июня Вольдемар Петрович с товарищами снова поднялся к загадочному ключу. Лето выдалось сухое, жаркое. Ручеек совсем пересох. Гаврила Лукин сказал правду. Тарабукин мыл наносное золото. Бертин поднялся выше, и настроение сразу поднялось. Позже в этих: местах артель Дятлова из семи старателей с семидесяти тачек намыла 13 фунтов золота! Безымянный ключ назвали Незаметным, обставили заявочными столбами и записали в пользу Наркомторгпрома. Это было сделано как нельзя вовремя. С Тараканды пожаловали богатые «пенкосниматели» — спекулянт якут Рожин, золотоискатель Попов, китайцы Лю Дюн-чун и еще один, фамилию которого не запомнили. Опоздали!

Бертин, Сокикас и Низковских, вооруженные, на оленях выехали в Якутск докладывать правительству о счастливой находке. В пути встретили якута Маркова, он гнал для партии скот и вез муку. Это хорошо!

А в Якутске Вольдемара Петровича уже похоронили. Кто-то распустил слух — партию в далекой тайге перебили бандиты Тем радостнее была встреча. Возвратился В. П. Бертин на Незаметный уже уполномоченным Наркомата.

А банды, действительно, все еще волчьими стаями бродили по тайге. Одна из них ночью на Амге напала на якута Устинова и его спутников, доставлявших старателям муку и мясо. Однако Жмурова, жена старателя, и Устинов не растерялись. Они стали по одному уговаривать тунгусов бросить разбой и заняться добрым делом, — война давно кончилась и надолго, пора и за ум взяться. Тунгусы обезоружили своего вожака Алексеева и его помощника. Так и пришли на Незаметный — впереди Жмурова, в красном полушубке и штанах, с наганом на поясе, а за ней Устинов, тунгусы и привязанные к хвостам лошадей главари банды. Их передали на руки татарину Тимербаю. Бывшие партизаны и красноармейцы высказались за то, чтобы бандитов отправить в Якутск.

— Пусть их там судят по всем законам.

— Тайга свой закон! — зашумели, возражая, якуты и эвены. Артель подчинилась большинству, и бандитов судили неподкупным судом тайги, где каждый был и следователь, и прокурор, и судья. Могилу копали тунгусы, разоружившие вожаков. Делали они это охотно, дружно, с прибаутками.

Расстреливали Алексеева и его дружка якут Дмитрий, русский Жмуров и эвен, фамилия которого не сохранилась. Представитель от каждой народности. Это тоже закон тайги.

Главарь шайки стоял на краю могилы и курил трубку, глубоко затягиваясь. Его приземистый, низкорослый помощник повалился в ноги, моля о пощаде. Алексеев грязно выругался:

— Сволочь… Знал же, на что шел?

Обо всем этом Вольдемар Петрович узнал по пути на Незаметный в устье Селигдара от самого Устинова, вычитал из протокола суда, который тот вез в Якутск.

Сергей прибыл на Алдан несколько недель спустя. У свежей могилы ему рассказали, как молча рухнул в яму длинный, здоровенный бандит, а за ним туда же свалился и коротышка.

«А если бы тебе сказали — расстреливай бандитов, ты смог бы?» — Юноша подбросил в костер сухих сучьев и задумался.

Золотая лихорадка

По всей планете расползались фантастические легенды о Незаметном. Московские газеты писали в те дни:

Золотая лихорадка… Это как эпидемия, как пожар в лесу или потоп. Люди теряли рассудок и бросали все, не разузнав толком, что их ждет впереди. Сотни километров брели по болотам и топям, по нехоженой тайге и сопкам в погоне за фартом, за призрачным счастьем. Их засасывала трясина, они тонули на порожистых горных реках, гибли в пути и несли голодную смерть Незаметному.

Сергей видел, как почернел от забот и тревог Вольдемар Петрович, как притихла Татьяна Лукьяновна. Уже к осени 1923 года на Незаметном копошились в песках 180 старателей. Через два месяца их было уже 600, а через год 1200. Маленький сплоченный отряд В. П. Бертина из партизан и красногвардейцев растаял в этой массе вольных вооруженных людей, среди которых было немало отпетых авантюристов. Они стихийно «вывернули и вытряхнули» четырехкилометровый ключ Незаметный и перекинулись на Орочен, Пролетарку, Куранах и другие ключи. Этих людей надо было и кормить, и обеспечивать работой на золотоносных площадях, держать в узде.

Якуты все чаще заглядывали к Сергею, чтобы на своем родном языке поделиться с ним своими новостями и опасениями. На таежных тропах разыгрывались жуткие трагедии. Вот одна из них. В сентябре 1924 года с прииска Лебединого на Алдан почти без продовольствия тронулись 88 человек, были в этой партии женщины и 15-летний подросток. И никто не остановил, не посоветовал задержаться до весны, чтобы запастись едой и потом уже двигаться на Незаметный. Ослепленные страхом как бы не упустить свой фарт, люди доверились эвенкийскому шаману Дмитрию Степанову. Он завел их к Унгре, притоку Алдана, и, бросив на произвол судьбы, скрылся. Сколотив плоты, старатели без проводника спустились в Алдан. По реке уже плыли мелкие льдины. Приближалась лютая зима. Голодные искатели счастья выбрались на скалистый берег и, обессиленные, побрели в тайгу наугад. После того, как были съедены ремни, шкуры, в пищу пошли трупы тех, кто падал и умирал от бессилия.

Костлявая рука голода замахнулась над всем Верхним Алданом. Здесь устанавливались свои неписаные законы жизни. До 1925 года бумажные деньги не признавались. Люди за все платили золотом. Хочешь помыться в бане — плати четверть золотника, сбрить усы и бороду — золотник. За пачку спичек старатель отмеривал золотник золота, за фунт соли четыре — пять золотников, за пуд муки — двадцать золотников, за сапоги — 25 золотников, за пуд масла или сахара — 40 золотников золота!

Одноглазый «король» спирта, опиума и морфия Ин До, почуяв такую добычу, переметнулся с бодайбинских и зейских приисков на Алдан. В таежных дебрях притаились игорные дома, притоны, опиокурильни. Нахально разгуливали сутенеры, наживавшиеся на продаже гулящих женщин. Иногда Сергею казалось, что все язвы, все болезни и пороки, весь гной старого мира революция соскоблила, смыла с тела молодой республики и выплеснула на Алдан. И для такой сволочи разведывать золотые площади? Вольдемар Петрович спокойно и рассудительно урезонивал юношу:

— Почему, сволочи? Они просто такие, какими их сделал, как изуродовал их царизм, капиталистический строй, жестокий мир наживы. Надо их брать такими, какие они есть, с их живучестью и умением мыть золото. Надо научиться ладить, работать и с такими. Да, у них пороки. Возможно, многие из этих пройдох и проходимцев так и подохнут со своими неизлечимыми пороками и язвами. Вымрут! Учтем и это обстоятельство. Главное же, дорогой мои, заставить их работать, добывать золото, не убивать в них веру в свой фарт, в свою звезду — нажиться! Разумеется, кое-кто из них попытается скупленное золото переправить за границу. Где и как их поймают и выпотрошат, это уже не наше с тобой дело. Это дело ЧК, пограничников. А наша главная забота, повторяю — всех занять работой. Пусть побольше намывают золота. Что не успеем скупить мы, государство скупит у них в другом месте. Никуда они от Советской власти не уйдут.

— Михаил Седалищев сообщил мне, — с тревогой в голосе заговорил Сергей, — в тайге появились уголовники, охотятся за «горбачами». Дураков, что открыто уносят золото в «жилуху», убивают на дорогах и в селах, а умных «горбачей», что прячут золото в кожаные пояса и тулупчики и пытаются незаметно выбраться, к железной дороге потайными тропами, душат в тайге. Сам видел разбитые черепа…

— Слыхал. Он и мне жаловался. «Худо в тайге. Не знаешь, с какого кедрача шишка на голову свалится. И какому кедрачу пожаловаться. Кругом кедрачи и все шумят…» Ничего, не пугайся, Серега. Будет и у нас настоящий порядок. Все приберем к рукам — дай срок. Паразиты есть, но ведь их не так уж и много. Основная же масса — это трудяги, честные люди. Вот построим здесь настоящий город для них, завезем сюда побольше хороших товаров и тогда старатели будут сдавать не часть, а все золото.

И чтобы этих людей не обдирали, как липку разные прохиндеи, Бертин стал уполномоченным Наркомторгпрома и Якутторга, политическим комиссаром. Со всей энергией и решительностью взялся он за решение продовольственной проблемы. По его настоянию на пароход «Соболь» погрузили 11 тысяч пудов продовольствия и осенью, несмотря на маловодье и близость зимы, отправили вверх по Алдану. Капитан М. В. Акуловский в этом труднейшем рейсе раскрыл весь свой талант, все свое искусство опытнейшего судоводителя. Он не только достиг Усть-Маи, выше которой суда в такое позднее время обычно не поднимались, а провел «Соболя» почти до Укулана. До Незаметного оставалось более ста километров. Отсюда большую часть груза старатели перенесли на себе, на своих рогульках, по таежным тропам.

В 1925 году пошли вход бумажные деньги. В этом же году якутский трест «Алданзолото» развернул геологоразведочные работы. Люди на приисках вздохнули облегченно.

А Вольдемар Петрович таял на глазах. Сергей видел, как его шатало на ходу, как он все больше прихрамывал, тяжело опираясь на палку. Лишь в марте 1925 года ему дали отпуск по болезни. Добрался до Москвы. На Незаметный Бертин возвратился в сентябре здоровым и с неуемной страстью снова по уши влез в старательские работы.

Но ему не дали долго помыть золото рядом с Сергеем и Эрнстом. «Ты коммунист, твое место там…». И пошло. С ороченской группы приисков перебросили в куранахскую группу, оттуда на прииск «Золотой», затем в трест «Алданзолото». 28 марта 1927 года он стал главным контролером по всем приискам и разведкам.

Присматриваясь и как бы примеряя свои шаги к поступкам Бертина, Сергей иногда приходил в отчаяние: нет, ему никогда столько не сделать. Вольдемар Петрович словно забыл о своих болезнях и продолжал взваливать на себя все новые и новые поручения обкома и Якутского правительства.

Раковский вспомнил, как Бертин встретил его в первый раз:

— В институте учился? Да такие тут у нас на вес золота! Будешь заниматься шурфовочной разведкой в бригаде Гилеева и наносить все на карту. Ребята славные. Есть остряки, но вы не придавайте значения их остротам…

А в бригаде как глянули на симпатичный нос Сергея, так и покатились со смеху: на всем Алдане ни у кого такого не было и не может быть! «Не нос, а олень на косогоре», — шутили по-дружески. Сергей от души смеялся вместе со всеми.

Он был счастлив, что одним из первых протянул две разведочные линии на ключе Незаметном, показавшие богатое золото, и нанес их на карту, как того требовала геологическая наука.

Золото, этот тяжелый драгоценный металл, не разжигало в нем страстей. Может быть, так было оттого, что парень еще не испытал его неотразимую силу, не испробовал, какое вино можно купить на золото, каких женщин оно бросит ему в объятия. Ему больше нравилось находить золото. Иные ходят по тайге и речным выносам, глазея по сторонам, а он — всегда чуть пригнувшись, словно читал на камнях знаки, известные ему одному. Остановится, копнет, промоет и вот они — золотинки в рубашке и без рубашек, чистые, тертые. За эту удачливость старатели и полюбили его.

— Ты и нам найди… А мы в долгу не останемся, — просили они и улыбались по-приятельски.

В Раковском проснулся настоящий поисковик-разведчик. И это не ускользнуло от Вольдемара Петровича. Как-то за ужином при всех он похвалил его.

— Завидую я тебе, Сережа! А мне трудно. Малограмотный я… С каким бы удовольствием бросил все и устроился рядом с тобой. Мыл бы золотишко. Нашел золотоносный участок, передал бы артели, нате, наживайтесь, черти, обогащайте себя и Советскую власть, а сам на новое место. В нетронутую тайгу. Тишина-то там какая… А тут, смотрите, что творится! Город скоро будет. Паровые и электрические драги собираются ставить. Нет, это не для меня…

Да, это было не для него. И руководящие посты, и бесконечные согласования, и бесконечные хлопоты, и сотни верст по тайге и рекам, на оленях, в лодках, и пешком.

А теперь и совсем хорошо работать. Настоящего геолога прислали. Юрий Александрович Билибин не чета А. П. Ивлеву, прохвосту. Уморил! Ему, Ивлеву, говорят, если ты главный геолог, то и показывай, где, как и что делать. А он мясом торгует. Тьфу! А ведь из Москвы прислали и с такой бумажкой, с такой печатью. Да что в Союззолоте, ослепли, что ли, «не раскусили липу?».

Они сразу сдружились: и Бертин, и Билибин, и Раковский. Татьяна Лукьяновна находила Юрия Александровича интересным мужчиной, умницей, исключительным человеком, веселым шутником. Правда, бывал он иногда и резким, требовательным, но в интересах дела и дисциплины. Вольдемар Петрович всегда вставал на его сторону. Бертин видел, как Билибин и Раковский легко ходили по земле и читали ее, словно открытую книгу, он завидовал им. Однажды Вольдемар Петрович оказался свидетелем разговора Юрия Александровича со старым специалистом:

— Золотоносность Алданского района связана с лакколитами щелочных пород. Надеюсь, вы знакомы с выводами экспедиции В. Н. Зверева. — Билибин хотел добавить «и моими», однако не сделал этого. — Первоначальная золотоносность приурочена к контактам лакколитов, преимущественно сиенит-порфиров и гранит-порфиров.

Кровь хлынула к лицу Бертина: он поймал себя на том, что не понимает инженеров. А Юрий Александрович все тем же ровным голосом продолжал:

— Золотоносными могут быть и кварц-пиритовые жилы, и кварц-магнетитовые жилы, и обычные скарны. Сульфидный тип оруденения Зверев склонен связывать с лейкократовыми гранит-порфирами.

Вольдемар Петрович тяжело вздохнул и отошел. В ушах его все еще звучали непонятные слова: «нефелиновые габбро», «щелочные породы в виде даек среди сиенит-порфиров или юрских осадочных пород…», «тефриты», но что они означали — это было для него просто непостижимым. Зато суть, всю соль конца разговора, как ему показалось, он уловил. Билибин спрашивал:

— Зачем же везде, на каждом шагу, бить шурфы и по каждому подсчитывать запасы золота? Это же потребует немало сил и денег. Геология района ясна. Посмотрите, как идут выносы золотоносной породы. Можно обойтись и выборочной шурфовкой. Проведем параллельные линии сначала на расстоянии 300 метров друг от друга, затем 100 метров. Думаю, что данных такой шурфовочной разведки будет достаточно, чтобы составить себе полную и верную картину золотоносности всей этой площади.

Старый специалист раздраженно и запальчиво возражал, требуя уважать авторитеты.

Новое дело поручили проверить Раковскому, и его данные полностью подтвердили ожидания Билибина. Иногда в этого рыжебородого молодого человека вселялся бес: Юрий Александрович начинал видеть сквозь землю на большую глубину. И безошибочно. А он, Вольдемар Петрович, искал золото вслепую, словно в кромешной тьме ползал по земле около фарта, а счастье в руки не давалось. Так, как он, делали и в седую старику. Где по интуиции взыграет сердце старателя, там и бросит шапку, и копает, и моет. Показалось золото — считай, что повезло, нет — снимайся и бросай шайку в другом месте. Таким манером старатель мог бросать шапку в любом месте. А Юрий Александрович только там, где надо. Наверняка! Вот что значит наука. Поэтому и Эрнсту, и Сергею Вольдемар Петрович посоветовал пойти в полевые геологопоисковые партии Билибина. Вскоре, однако, Бертин при Татьяне Лукьяновне сердито отчитал брата:

— Эрнст, я тебя к Билибину приставил ума-разума набираться, а ты что? Спаиваешь его? Нашли, чем хвастаться — кто больше выпьет и дольше устоит на ногах. Вдвоем вылакали четверть вина. Я из тебя эту дурь выбью!

— В-вот к-как было, а с-совсем н-не т-так, — заикаясь, оправдывался Эрнст, но Вольдемар Петрович не стал слушать его. Он все еще никак не мог забыть этой истории с Дятловым. Добравшись до «жилухи» на Зее, старатель за один месяц пропил 18 фунтов золота и еще похвалялся: «Вот гульнул!» Ну и глуп же!

С Жуи, из Бодайбинского района, на Алдан перевезли две паровые драги. Все налаживалось в новом, большом золотом цехе страны. Нет, теперь ему, Бертину, здесь делить было совсем нечего. И Вольдемар Петрович затосковал по вольной, старательской работе. Греясь у костра после ужина, он, в присутствии Билибина, Раковского и Эрнста, все чаще заговаривал об Охотске, о Чукотке и Колыме. Вот где раздолье, вот куда бы махнуть! А золото там есть. Об этом он слышал от многих и не раз.

— Как по-вашему, есть? — спрашивал он Юрия Александровича.

— Должно быть. На Аляске есть и на Чукотке, и на Колыме должно быть.

— Вы знакомы с содержанием записки Розенфельда о колымском золоте?

— Читал.

— Ваше мнение?

Юрий Александрович пожал плечами.

— То-то же… — вдруг молодо рассмеялся Вольдемар Петрович. — Копию ее мне в Благовещенске инженер Степанов передал. Я там для Незаметного на золото провизию закупал.

«Поиски и эксплуатация горных рудных богатств Охотско-Колымского края». Ого, думаю, громко и учено, а ну-ка загляну, что там новенького. Прочитал и плюнул с досады. Радужные, мыльные пузыри!

Мне в Охотске старатели и торговцы куда толковее рассказывали о Колымском золотишке. А все же, когда возвратился на Алдан — задумался. Прикидываю наедине — Тарабукин на Незаметном намыл всего 7 граммов золота, а смотри, какое дело развернулось. Там же, на Колыме, Бориске наверняка больше пофартило. Если бы не так, то разве он остался бы на зиму, один? Выходит, есть там золотишко! И стало меня подмывать, тянуть на Колыму. А может, и на Колыме повезет, как на Алдане. Когда в Москве был, заходил к специалистам по золоту. Рассказы о Колыме их сильно заинтересовали.

Собрал я в 1925 году самых испытанных старателей своей артели — Сергея Раковского, Эрнста, Ивана Алехина, Степана Дуракова, Михаила Седалищева ну и других, рассказал им про Колыму, что знал, и спрашиваю — поедете со мной, в экспедицию? Вижу, верят мне и в мою удачу. Поедем, отвечают. Тогда я к секретарю Якутского обкома партии М. К. Аммосову. Так и так, — говорю — благословляй. Аммосов и сам лучше меня понимал — стране вот как нужно золото! Поддержал. Якутское правительство включило нашу экспедицию в свой план исследований республики. Мы уже совсем собрались, да пришлось отставить. Денежки наши проглотила какая-то неотложная нужда…

Вольдемар Петрович разложил на коленях бумагу с крестами, помеченными Розенфельдом:

— Разве это карта? Мы тут до вас с Сергеем внимательно рассматривали ее и записку не раз прочли. «Нет красноречиво убедительных цифр и конкретных указаний на выгоды помещения капитала в предложенное предприятие… Хотя золото с удовлетворительным промышленным содержанием пока не найдено…» Утешил! Породы бы назвать, чтобы знающим людям разобраться, что к чему, а то ведь и этого нет. Под такую записку ни одно правительство гроша ломаного не отпустит.

Купец Шустов ближе всех был к Колыме. Это на его деньги Розенфельд разнюхивал, где подешевле, за вино и всякую дрянь, можно скупать у туземцев пушнину и как ближним путем вывезти ее в Благовещенск. Шустов мужик хваткий, а ведь ни копейки не дал Розенфельду на поиски золота. Знал, за морем телушка — полушка, да рубль перевоз, и вообще не поверил…

Нет, тут надо все обосновать, научно. А вот вы, Юрий Александрович, это дело осилили бы. Научно!

Только денег много не просите. Нужд у Советской власти сейчас много, а денег мало. Но вы и на малые деньги, при вашем светлом уме, гору своротите. Только вопрос этот надо ставить по-государственному. Для фарта, для наживы одиночек золото найти нетрудно, но стоит ли на это тратить народные деньги и убивать свои лучшие годы? Не для одной артели старателей, а для всего государства надо искать золото…

Д-да, золото на Колыме есть, это я вам говорю не со слов Розенфельда, а по рассказам бывалых старателей. Они видели это золото у Бориски в руках. Я тогда в 1916 и 1919 годах жил в Охотске и всякого там насмотрелся и наслушался. Но мне, признаться, было не до золота. В тот год я задумал эмигрировать в Новую Зеландию, да не успел, — погнали в окопы…

Острый разговор

Видимо, у Билибина с Бертиным был особый разговор о Раковском и их точки зрения полностью совпали. Юрию Александровичу импонировали в юноше его неиссякаемая энергия, поразительная трудоспособность и удачливость. Казалось, в кончике его длинного носа находится какой-то свой наиточнейший прибор, который безошибочно наводил Сергея на золото. Старатель с незаконченным высшим образованием. Такое в те годы не только в тайге, а и в городе среди рабочих было большой редкостью.

Как человек практичный и целеустремленный, Вольдемар Петрович, не откладывая дела, начистоту заговорил и с Сергеем, и с Эрнстом.

— Шурфить, мыть золото — этому несложному делу мы научим любого новичка. А вот находить золото — это и потруднее, и посложнее, и поответственнее. Вас переводят в поисковики, на разведку в государственный трест «Алданзолото». Поздравляю с повышением. Ну-ну — не ругаться, не драться и не целоваться!

В поисковики — это хорошо! Работать вообще стало веселее. Припомнили давний разговор у дымного костра.

— Геолога бы сюда… — с тоской выговаривал Сергей, — настоящего… Мы бы тут такое нашли… Англичанам нос утерли бы.

Как изменился в лице Вольдемар Петрович. Уже тогда Раковский понял, на какую больную мозоль он наступил Бертину. Вольдемар Петрович сердито встопорщил густые каштановые, с рыжинкой усы и сбычился постриженной под ежик круглой головой.

Такая неприятная история… Какая-то сердобольная шишка в Москве состряпала бумажку своему земляку, будто он — геолог-практик. В Союззолото бумажке поверили и направили того человека в Якутию главным геологом треста «Алданзолото»… В золоте же он разбирался не больше, чем черный сеттер Степана Дуракова в созвездиях северного неба.

Эрнст первый как-то скептически оглядел черную окладистую бородищу, сверкающую лысину и всю важно шагавшую фигуру приезжего «специалиста».

— Д-длинная орясина, л-лысина — в-во! П-по об-бли-ку к-куда ум-мнее с-самого Менделеева. Н-надут, слова з-запросто не с-скажет. Ин-нтересно, кто его н-настропалил т-так держаться уч-ченым гусаком и п-пускать п-п-пыль в глаза? Он-ни, п-прохиндеи, это умеют… Им-мел дело с т-такими в чека… С ч-членами пр-правления треста п-прикатил, г-голубчик. К-как же тут не поверить, ч-что он — настоящий геолог!

Вольдемар Петрович заступился за нового человека и сам прошелся с ним по Незаметному, показал, где расположены Совет, радиостанция, народным дом, почта и телеграф, нарсуд, исправдом и здание красноармейского дивизиона. Два последних учреждения бородач обошел молча, ускорив шаги, а у харчевни «Тайга» и у домиков, где жили и работали ювелиры, часовые мастера, портные, повеселел. И совсем ожил, когда узнал, что тут, на месте, можно изготовить себе брелки и кольца из отличнейшего алданского золота и где-то тайно все еще действуют притоны азартных игр и опиокурильни. Поинтересовался, много ли здесь женщин, и когда узнал, что на сорок мужчин — одна, нахмурился. Особенно же остался доволен высокими окладами — от 300 до 1500 рублей в месяц, когда полный пансион у конторского служащего обходился не дороже 130 рублей.

А на проверке новый «специалист» такой дубиной оказался, такую околесицу понес, что у старателей от хохота животы просквозило. Эрнст, Сергей, Степан Дураков да любой рабочий понимал в старательском деле куда больше его. И пришлось Вольдемару Петровичу, чертыхаясь, пойти на такое паскудное дело в тайге, как создание комиссии и расследование. Лысый бородач не стал отпираться. Признался — геолог он «липовый», но все же какое-то время в геологической партии работал трудягой. Так что «представление имеет…»

— Ах, с-собака! — возмущался Эрнст.

Согласен, действительно, ему вроде бы сподручнее рубить и отпускать мясо в лавке, однако категорически запротестовал против попытки лишить его высокого оклада.

— У меня договор… В Москву пожалуюсь!

На него махнули рукой. Вскоре, однако, он проворовался на мясе и ушел с приисков «по собственному желанию».

— Будут у нас и настоящие геологи. И, говорят, даже очень способные, — успокаивал тогда старателей Вольдемар Петрович. — Ученый Обручев рекомендует, ему-то верить можно. Вот называют Билибина Юрия Александровича. Из древних служилых пошехонских дворян, вместе с отцом в Красной Армии был. Если стоящий геолог, то пусть ведет родословную хоть от сатаны. Лишь бы нам дело поставил по науке. Вот ты, Серега, — сын военного священника. Колчак из тебя хотел верного царского слугу сделать… Ну и что? Переварился в нашем рабочем котле к стал рабочим человеком! И ты Эрнст, не форси перед ним пролетарским происхождением… Хорошего, настоящего друга на таежной тропе встречаешь так же редко, как самородок золота. Запомни, хороший друг — на всю жизнь. Опирайтесь друг на друга, помогайте друг другу — и тогда вас сам черт не устрашит. А приедет Билибин, не вздумайте его разыгрывать, как этого лысого пройдоху Ивлева. И вообще, поменьше мату, поближе к пролетариату!

Ну, проглядел кто-то в Союззолоте, так кто же не ошибается? Зато каких других хороших специалистов прислала к нам Москва. Возьмите Юрия Каспаровича Краукле. Вы думаете, почему он такой всегда ровный, спокойный и на все наши трудности посматривает с иронической улыбкой? Потому что бывал в еще более трудных переделках, почти двадцать лет отработал на Ленских золотых приисках. А техник Александр Александрович Недвецкий?

Старатели дружно и разноголосо зашумели. Да, согласились все с Бертиным, таких бы побольше… Александра Александровича уважали все, а в глазах Сергея Раковского он был таким же героем, как и Вольдемар Петрович. Выходец из Белоруссии, А. А. Недвецкий в 1905—1907 годах работал матросом на Западной Двине, бунтовал, служил на флоте, бежал оттуда, отсидел семь месяцев в тюрьме, устроился на Путиловский завод, собирал деньги в фонд большевистских газет «Правда» и «Звезда». В 1917 году вступил в партию. Демобилизованный из армии, Александр Александрович добровольцем ушел на Красный флот, командовал кораблем «Республика» и первой группой 2-го отряда больших кораблей. В 1919 году во главе отряда штурмом брал крепость Красную Горку, где белогвардейцы подняли мятеж, и в бою получил тяжелое ранение. Без ноги он механиком устроился в Черемховском бассейне, два года проработал дежурным механиком на Волховстрое. Его рассказы о Ленинском плане ГОЭЛРО и Сергей, и Эрнст, и старатели слушали, как дети слушают удивительную сказку-быль. На Алдан он приехал главным механиком комбината, сколотил крепкий коллектив монтажников и при сборке паровых и электрических драг показывал чудеса. Позже его за это наградили орденом Ленина.

У Вольдемара Петровича и Александра Александровича Сергей учился простоте и скромности, умению экономно и только на хорошее дело расходовать свою силу и энергию.

Вспомнил Раковский и свою первую встречу с Юрием Александровичем. Миновав завалы, по тропе, в сторону Сергея, неторопливой походкой поисковика, с остановками и опробованием породы молоточком, шел высокий человек с огненной бородой. Бросились в глаза кожаная куртка — явно нетаежный наряд, бледное лицо, прямой нос и высокий лоб. Инженерный головной убор с трудом прикрывал медные завитки чуба.

— Спеца какого-то несет… — подумал было Сергей.

Бородатый человек размахивал руками, мурлыкал что-то себе под нос. Значит, в настроении. И то хорошо. Куда приятнее видеть улыбку, чем угрюмые глаза. Подошел, поздоровался и запросто отрекомендовался:

— Билибин, Юрий Александрович… А вы — Сергей Дмитриевич?

И с первых же коротких вопросов и по тому, как молодой бородач рассматривал шурф, породу и составленную Сергеем карту, Раковский понял — перед ним настоящий геолог.

— Где же будем еще искать золото?

— А вот поодаль… В 15—20 метрах отсюда…

— Зачем же поодаль? Вы определяете золотоносность породы, а не добываете золото. Поодаль делать нечего. Итак ясно, что там золото есть.

Сергей от удивления не знал, что и ответить.

— Попробуем присмотреться — в каком направлении идут выносы. — Дружелюбно заговорил Юрий Александрович, глядя на местность и на карту. — Если по ним идти сто, триста метров, то, как думаете, будет там золото?

— Я думаю, что будет… Должно быть! — Уверенно заявил Сергей.

— Правильно думаете. Тогда побережем себя и силы старателей. Вон видите ту террасу? Отсюда далековато, больше километра будет. Пораскинем своими познаниями геологии: и там должно быть золото. Возьмите участок протяжением в 1200 метров, проведите сначала пять линий, а потом между ними еще восемь. Данные шурфовки по каждой линии записывайте отдельно. Проверите — и без стеснения заходите ко мне. Пора брать пробы не там, где старатель бросит шапку, а где подсказывает геология места.

Сергей и Эрнст, каждый на своем участке, с большой охотой принялись за дело. Раковский четко обозначил на карте и местности линии и уже сам, чтобы еще лучше удостовериться в любопытном предложении инженера, пробил шурфы и взял пробы. Сначала на линиях, отстоящих друг от друга на триста метров, а затем — на сто метров. Действительно, золото «показалось» везде, но между отдельными линиями, как бы в «струе», — более богатое. 36 золотников на 100 пудов породы — это в самом бедном шурфе. Любая старательская артель пойдет на такой участок. В более «тощих» пластах золото подберет драга. Раковский записал точные данные на каждой линии, прикинул. А ведь и вправду можно произвести подсчет запасов по всей площади, занесенной на карту, смело доверяясь разведке. Зашел к Юрию Александровичу и подробно рассказал о проделанной работе. Билибин был доволен, он шутил и весь как-то сиял и светился на солнышке.

— Благодарю, Сергей Дмитриевич… Ну-с, теперь мы ортодоксов положим на лопатки по всем правилам науки.

С тех лор Билибин не отпускал от себя ни Эрнста, ни Сергея, Оба они уже работали прорабами: Эрнст у Билибина, Сергей в партии Петра Яковлевича Дрожжина. «Однако, кого же это молодой геолог собирается положить на лопатки?» — мучался в догадках Раковский.

Вслед за Билибиным на Алдан приехали старшекурсники Московской горной академии — Н. Зайцев, П. Шумилов, Б. Вронский и другие. И все они, как и Билибин, как-то сразу подружились с Бертиным и Раковским. В компании Дрожжин особенно расхваливал Сергея: «Я нашел прораба, какого у вас нет!» Это была задорная, талантливая молодежь, умевшая и работать, и веселиться. Сгруппировавшись около Билибина и поддержав его методику геосъемки с одновременными поисками, она положила начало билибинской, или алданской геологопоисковой школе. Сергей всегда, с истинным удовольствием прислушивался к жарким спорам геологов и студентов-практикантов.

Надо было видеть, с какой иронической снисходительностью и вообще победоносным видом посматривал на эту «зеленую» поросль сам Сергей Аристархович Подъяконов, член правления треста «Алданзолото». В старой школе это была крупная фигура, известная по разведке Алдана и эксплуатации золотых приисков на Амуре. Бывал он и в Америке, и в Германии, первым устанавливал драгу на Алдане. На всех приисках пользовались методологией подсчета запасов золота по буровым скважинам, разработанной С. А. Подъяконовым. Подсчет этот был трудоемким, сложным и обычно занижал подлинные запасы золота. Надо было изрыть, прорубить все сплошняком, лотом оконтурить…

Вот на этого-то «мамонта» старой инженерной школы и замахнулась молодежь. Какие разгорались баталии! В самом деле, геолог не крот, чтобы рыться всюду без твердой веры в геологическую науку. Зачем производить сплошную разведку всех ключей и речек буровыми? Разве что для перестраховки?

— Разумеется, весьма заманчиво сократить почти на 75 процентов шурфовочные работы, а результаты иметь такие же, — соглашался старый инженер. — И геологическая наука, как база подведена, и практика подтверждает ее. Но, петушки! Не поломайте себе гребешков! Вы имеете дело с золотом…

И хотя на щите и забралах С. А. Подъяконова обозначились вмятины, старый спец еще крепко стоял на ногах. Чего ради ему, опытному горному инженеру, рисковать? Уменьшаются запасы золота при подсчетах по его методу, на самом же деле его больше? В чем же тут беда? И хорошо, что больше, а не меньше. Опыт, помноженный на осторожность, еще никого и никогда не подводил…

«Зеленая поросль», не умаляя достоинств старика, продолжала атаковать его со всем своим молодым задором, горячей пылкостью, гибкостью ума. Неустанные поиски продолжались. Они обещали разительную эффективность. Зачем же ее игнорировать, пуская в ход не железную логику, а лишь устаревшую практику и «поржавевший» авторитет? Большая точность в подсчете запасов золота и огромная экономия государственных средств. — это не пустяк!

По вечерам молодежь горячо спорила о путях и возможностях развития золотой промышленности в своей и других странах.

— Ид-диоты! — кипятился, заикаясь, Эрнст. — Два ц-царя, два Н-Николая, П-первый и Второй — последний в-венценосный ид-диот, да как же это они упустили из рук России з-золотую Калифорнию и Аляску с р-русскими поселениями?

Сергей объяснял, но это еще больше подливало масла в огонь. Более половины мировой добычи золота все еще загребала Англия в своих колониях. К 1910 году английская компания «Лена-Голдфилдс» проникла на реку Лену и здесь прибрала почти все прииски к своим рукам. В 1925 году англичане снова появились в Сибири уже в качестве концессионеров. Билибин и Бертин прикидывали, в каком, приблизительно, году концессионеров можно будет выдворить из России. Заглядывая Юрию Александровичу в глаза, Вольдемар Петрович тихо выговаривал:

— Имейте в виду, молодчики из этой компании крутятся и на Алдане. Вынюхивают! К вам будут приходить и сулить золотые горы. Но вы русский, наш, советский человек, и, я уверен, найдете, что ответить. Однако я не к этому. Я почему вас толкаю на Колыму и Чукотку? Не только потому, что там обнаружено богатое золото. Да, да! В управлении Якутского горного округа мне показали образцы золота, взятые Сафейкой Гайнуллиным и Ф. Р. Поликарповым в устье ключа Безымянного, и заявки старателей. На Колыму рвутся артели из Охотска и Хабаровска. Но им пока в отводе участков под разведку отказывают. Я вот к чему все это говорю: Алдан для вас — вчерашний день. Тут вам делать нечего, тут будничная работа добытчиков. А там, на Колыме и Чукотке, вы можете для компании мировых акул вырыть глубокую могилу и сколотить хорошенький и крепкий золотой гроб с крышкой. Это уже не только хозяйственное, а и политическое дело!

Вот как ставил вопрос бывший военком Алдана. Что же, правильно ставил! Да, он, Билибин — русский человек и кровно заинтересован в том, чтобы русское золото не утекало за границу, а все, до последней крупинки, шло на укрепление советской экономики.

И Сергей Раковский в Иркутске видел старых хозяев ленских приисков, чопорных, холодных и холеных. Он мог бы пойти работать к ним и, возможно, преуспел бы. Однако, не пошел. Находить золото на родной земле и передавать его чужим людям, врагам Родины… Никогда! По-лакейски ловить брошенную концессионерами кость… Никогда!

Можно утверждать наверняка, что компания «Лена-Голдфилдс» вела экономическую разведку, пытаясь разузнать, где и как в Сибири добывается золото. Независимый Алдан был у нее, как бельмо на глазу. Они знали о Незаметном все и, разумеется, обратили внимание и на Билибина и на других способных русских специалистов. Их представитель не скупился на комплименты молодому талантливому геологу:

— Вы дворянин… Вас выдает происхождение. Вам с ними будет тяжело и трудно. Вы с ними будете несчастны. Идите к нам.

Слушая чистенького, скользкого господина, Билибин думал про себя: «Ловля умов… Старый испытанный прием захватчиков и колонизаторов. А хотелось бы угадать, много ли мощных россыпей и жил обнаружили у нас и утаили англичане до будущего, когда, как они надеются, нэп слопает Советы и в России возродятся старые «добрые» порядки? О, тогда они доберутся и до этих богатств, но как полные хозяева, а не как арендаторы, обязанные львиную долю добычи золота делить с красными».

Разумеется, им известно, что он, Билибин, из ростово-ярославских дворян, и они будут всячески льстить ему тем, что его род ведет свое начало чуть ли не с 16 века. Отец — штабс-капитан Третьей Гренадерской артиллерийской бригады, в первую мировую войну дослужился до полковника артиллерии и к драматической развязке ее оказался в Румынии. Им, по всей вероятности, и это известно. И то, что его мать учила детей в Смоленске, и что Юрий отлично закончил последний класс Смоленско-Александровского реального училища. Они, видимо, знают и о том, что когда в марте 1918 Румыния вышла из войны, полковник Александр Николаевич Билибин не воспользовался близостью австрийской границы, не порвал с Россией, как это поспешно сделали иные «истинные» аристократы, и не бежал позорно от «революции варваров» в Европу. В апреле полковник возвратился из Румынии в нищую, разоренную и голодную Республику Советов и никогда не жалел об этом, так как считал себя русским и, верный своему Отечеству, остался с народом делить его горести и радости. Разных Локкартов, конечно, шокировало то обстоятельство, что ЧК не расстреляло полковника и даже доверило ему командование артдивизионом. Отец и сына взял в 16-ю армию, где Юрий преподавал математику на курсах комсостава.

Красные тоже умели ценить умы. Это они откомандировали Юрия учиться в Смоленский политехнический институт, откуда в 1921 году он перевелся в Петроградский горный институт. Любимец профессоров А. К. Болдырева и А. Н. Заварицкого уже на последнем курсе, как молодой ученый, сотрудничал в геологическом комитете, участвовал в Хакасской экспедиции. И настолько преуспел, что перевел из Могилева в Петроград и больного туберкулезом отца, и мать Софью Степановну. 10 мая 1926 года Юрий Билибин стал горным инженером, «Алюминиевые минералы из Хакасского округа» — так называлась его квалификационная работа, а… пошел на золотые прииски.

Чистенький, скользкий господин нервно заерзал а закурил, чтобы скрыть волнение, охватившее его. Черт их побери, этих русских, когда они, наконец раскачаются, то вдруг выясняется, что это дьявольски, многогранно, по-ломоносовски талантливые люди. Нечто подобное он уже слышал и в Петрограде, и во время переезда во Владивосток.

Нахмурив брови, Юрий Александрович молча слушал.

— Поймите, — медоточиво внушал скользкий человек, — золото имеет особое, весьма коварное свойство по сравнению, скажем, с углем и даже нефтью. Оно с каждой минутой распаляет жажду иметь его больше и при достижении этой цели заставляет не считаться ни с чем. Советам нужно золото сейчас, немедленно, чтобы быстрее покончить с разрухой. И вы им даете его. Но ваше призвание не в этом. Вы мыслите шире — на перспективу, на большое будущее. Ваш бизнес — ваш мозг, ваши идеи, а они дороже золота. Таких, как вы, в нашей компании ценят… Мы поможем вам возродить прежние условия, вы будете жить по-дворянски и даже лучше, если проявите себя как истинный джентльмен. А вы по духу своему именно такой.

Юрий Александрович усмехнулся. «Быть джентльменом. Это на их языке, вероятно, означает: находить богатое золото, а потом утаивать его от своего народа. И вообще всего себя продать, подчинить интересам господ-концессионеров».

— Извините за откровенность, нам известно — у вас несносный характер. Вы лезете на рожон там, где авторитеты стоят еще незыблемо. Это от вашей талантливости, от избытка новых идеи. Поймут ли и оценят ли они вас достойно? Не обвинят ли в академизме, в том, что вы больше теоретик, чем практик? А мы вас поймем и воздадим вам должное именно, как ученому. Поймите и поверьте, компания «Лена-Голдфилдс» возвратилась к вам надолго. Новая Россия пока что умеет произносить громкие фразы и плохо делает бизнес. Мы слова на ветер не бросаем. Вы у нас станете крупной фигурой. У нас есть где развернуться вашему таланту, ведь Англия добывает золота больше всех в мире.

— Я русский… — сухо отрубил Билибин.

— Зачем же так сразу и резко. Мы вас не торопим с ответом. Подумайте наедине. Такой счастливый случаи может и не повториться, — заегозил собеседник. Он опустил глаза и перешел на шепот. — Неужели в вас не заговорит дворянская, кастовая честь? Как вам платят? Это же унизительно!

— Не меньше, чем другим, — спокойно парировал Билибин. — А могли бы и больше, да пока не могут. И это по вашей вине, господа. Англия, вся Антанта, усердно поработали, чтобы окончательно развалить экономику старой России. — Бледность покрыла лицо Юрия Александровича. — Да, мой отец дворянин, царский офицер, но он не изменил России и отдал себя в распоряжение Красной Армии, чтобы помочь Советам сорвать планы Антанты, разбить гнусных предателей родины, всех этих Деникиных, Колчаков, Юденичей, Врангелей, Мюллеров, всех, кто продавал кровь русских крестьян и рабочих и русское золото заклятым врагам моей Родины! Убирайтесь вон!

Скользкий человек испуганно заморгал глазами и моментально исчез из ресторана. А вагон так хорошо покачивало. Какой нахал! Какой негодяй! Хотел его, Билибина, столкнуть лбом с Советами, которые, несмотря на всю свою бедность, в самые первые годы своего существования дали ему высшее образование. Прохиндей не прочь возродить ему условия, в каких жили дворяне? К черту! Да, он обломок этого клана, исчезающего в волнах истории. Но он-то не потонул и не хочет тонуть! Он, как и отец и мать, навсегда пристал к берегам новой России, Это его земля и русский народ — его народ, а сам он его кровный сын. Он никогда не унизится до того, чтобы мещанский уют и комфорт, модный костюм и набитое сластями чрево поставить выше благородной цели ревностно служить русской науке и стать полезным своему народу.

Будет трудно? А кому и когда было легко, если он первый протаптывает дорогу? Что же касается того, кто в новой России будет больше добывать золота — англо-американская компания или отечественная золотая промышленность — время покажет…

После прилизанный господин, негодуя, жаловался Раковскому на Билибина. Зачем так кричать и так грубо прогонять его! Какой несносный характер! Разве он желал ему плохого или уговаривал эмигрировать из России? Не принимаешь бизнеса, так и скажи достойно, как джентльмен джентльмену.

Вольдемара Петровича особенно привлекала в Билибине его железная самодисциплина, его собранность и принципиальность. По просьбе Бертина Юрий Александрович не раз выступал перед рабочими. Говорил он ясно, как и писал, сразу набело крупными, четкими буквами. Старателям нравились в этом рыжебородом человеке его открытая улыбка и к месту злой сарказм в словах и в блеске его умных глаз. Билибин никогда не подлаживался под рабочих, но и не ставил себя выше их. Любил поговорить с бывалыми, толковыми людьми. Много расспрашивал сам и охотно отвечал на бесчисленные вопросы таежников. Вскоре после его приезда в Незаметный весь прииск знал, что главный геолог не только умница и отлично понимает свое дело, но что он и не дурак выпить, неплохо разбирается в еде, не прочь повеселиться. В общем — на работе требовательный, строгий, а после работы — компанейский человек, и такой же грешный, как и все. Однажды молчаливый Степан Дураков выразительным взглядом обратил внимание Сергея на руки Билибина: пальцы утолщены, с твердыми ногтями:

— Такими только и подбирать камни…

Всматриваясь в лицо Билибина, Сергей мучительно припоминал, кого же он напоминает ему. И вдруг рассмеялся, — ведь вот бывает же такое сходство! Как это не покажется странным, а Юрий Александрович обликом своим весьма походил на Наполеона. Только лоб выше и светлее, нос чуть длиннее и глаза больше и светлее. А вот складка губ и подбородок, впрочем, и это все разве что крупнее.

В последние дни осени Раковский все чаще видел Билибина с Бертиным. В их разговоре все чаще упоминались Охотск, Колыма, Чукотка, имена колымских старателей Бориски и Сафейки и проводников якутов Макара Медова и Александрова. Спор разгорался вокруг записок Розенфельда и Поликарпова. Вольдемар Петрович припомнил, как еще до революции в Бодайбо золотопромышленники давали ему все для разведки золота на Колыме, но он тогда из Охотска ушел на Амур. В пути у Аллах-Юня, в сильный дождь, В. П. Бертин пропустил лошадей вперед, а сам с дружком слесарем отстал. Взяли в лоток породу и промыли. Богатое золото! Юрий Александрович и Аллах-Юнь взял на заметку. Однако его почему-то тянуло на Анадырь.

А какой живой отклик среди геологов и старателей Алдана вызвало сообщение о том, что в бассейны рек Яны, Индигирки и Колымы выехала Якутская комплексная экспедиция во главе с академиком А. А. Григорьевым и геологом С. В. Обручевым! Выходит, наступление на «белые пятна» северного материка началось с запада. Это подхлестнуло и Юрия Александровича, и Вольдемара Петровича. Не опоздать бы! Однако Билибина и Бертина больше устраивал другой путь проникновения на Колыму — с моря.

И вот все семь полевых партий собрались вместе. Начались шумные сборы к отъезду геологов в Москву и Ленинград, Среди студентов-практикантов Сергею почему-то больше других приглянулся Петр Шумилов, веселый, круглолицый русский парень с пухлыми щеками. Было в нем что-то мальчишеское. Заложив ногу на ногу и опираясь на колени скрещенными руками, улыбчивый Петр пытливо вслушивался в разговор. Иногда лицо его подергивалось и бледнело. Видимо, в детстве он чем-то болел. Было видно по всему, что и Билибин любил Шумилова. Понравился он и Степану Дуракову за деловитость и звонкий, как валдайский колокольчик, смех, за округлый вологодский говор.

— За Анадырь! За Чукотку! — поднял прощальный тост Билибин.

— За Колыму! — упрямо настаивал Эрнст.

— Заманчиво… Весьма заманчиво… Подумаю… — ответил Юрий Александрович и охотно опрокинул рюмку за Колыму.

Татьяна Лукьяновна, чтобы развеять грустные мысли Сергея, рассказывала ему, как и Билибин, и Шумилов присматривались к нему, когда он чинил и шил обувь, проходил шурфы, управлялся с кайлом и лотком, и вообще, как стоял на своих крепких, выносливых ногах, чуть согнувшись под тяжестью широких плеч, так похожий на бронзовых, коренных жителей Америки.

— Последний из могикан… В каком вигваме родился этот неутомимый ходок? — В глазах у Билибина теплая улыбка. Вольдемар Петрович ответил. Юрий Александрович задумался. Он присматривался и к Эрнсту Бертину, и к молчаливому Степану Дуракову, дружку Сергея, и к Михаилу Лунеко.

— Эти все умеют… — с удовлетворением отмечал Билибин и одобрил выбор Раковского.

Лунеко запальчив и тоже все умел. Партизан, настойчив, энергичен, бил и белых, и японцев, и они его били. Что он задумал, этот Билибин?

Перед расставанием на память сфотографировались. Впереди В. П. Бертин, подстриженный под бобрик, взгляд суровый. Всем видом и позой он напоминал борца Поддубного. А за ним юные, молодые и красивые Эрнст и Сергей. У обоих мечтательные глаза романтиков. Эрнст круглолиц, крутолоб, красавчик с усиками, взгляд веселый. У Сергея пышная шевелюра, зачесанная назад, длинное худое лицо и великолепный, неподражаемый нос.

И еще одно фото Сергей взял на память: геологи Н. И. Зайцев, Ю. А. Билибин и П. М. Шумилов. У бородатого Зайцева (он старше всех, руки скрестил на груди) высокий выпуклый лысеющий лоб и поредевшие русые волосы. Белесые брови нависли над улыбающимися глазами. Этот бывалый человек успел хлебнуть лиха и в первой мировой, и в гражданской войне. Уезжая куда-либо, Ю. А. Билибин всегда оставлял за себя Н. И. Зайцева. Светлые, большие глаза Юрия Александровича широко открыты в радостной улыбке человека, только что вырвавшегося из тайги. Он весь оброс. Борода войлоком. Юноша Шумилов тоже зарос так, что хоть сейчас пиши с него портрет народовольца. Лобастый, круглолицый, курносый, в очках, он чем-то напоминал писателя Решетникова. Волосы расчесаны с пробором, подбородок под губой оголен.

А В. А. Цареградский, Б. И. Вронский, какие все они разные! И все же самым талантливым из них был Ю. А. Билибин. Как много он дал за два лета и Сергею, и Эрнсту. Доведется ли еще встретиться с этими славными людьми, первыми выпускниками и студентами советских вузов, и если да, то где и когда?

Забрав с собой пробы и записи, геологи, напутствуемые добрыми пожеланиями старателей, отбыли в направлении к железнодорожной станции Большой Невер. В тайге без них стало как-то тоскливее.

Чтобы заглушить эту тоску и забыться, Сергей Раковский и Эрнст Бертин на зиму 1927—1928 года отправились в Джекондинский и Якутский район разведок.

Прощай, Алдан!

Юрий Билибин где-то задерживался…

В ожидании дорогого гостя Петр Шумилов с помощью увеличительного стекла пытался прочесть старинный документ о своем прадеде и переписать его в клетчатую тетрадь. Плотная, как пергамент, бумага пожелтела от времени, изукрашена высохшими подтеками. Узкие коричневые буквы, выписанные гусиным пером, читать было трудно…

…Не праздное любопытство и не простая любознательность заставили Петра Шумилова искать ответа на вопрос о том, кто же заложил самые древние основы его родословия.

Ага, а вот и свидетельство о браке. В 1838 году «мая двадцать седьмого числа (27) был венчан отставной солдат Петр Стефанов Шумилов с девицею… крестьянина Никифора Дектерева дочерью Еленою, оба первым браком. По женихе поручители крестьяне, его родные братья Василий и Михаил Стефановы Шумиловы. По невесте: крестьяне Иван Бородулин и Василии Карбасников. Таинство брака совершил священник Иоанн Петропавловский с причтом». Сбоку черная церковная печать, с трехглавым собором, и еще две подписи, «Верховалинского Успенского Собора Настоятель: старческая, тонюсенькими буквами и дрожавшей рукой выписанная — Протоиерей Александр Шайтанов». И размашистая, крупными буквами, с усердным нажимом псаломщика Прокопия Сабурова.

Выписка из метрической книги Вельского уезда Успенского Собора в третьей части об умерших под № 29 сообщала, что в 1864 году «июля седьмого числа (7) помер естественною смертию и девятого числа того же м-ца погребен при Верховалинском приходском кладбище отставной унтер офицер Сампидского Гренадерского полка Петр Стефанов Шумилов. Исповедал и приобщал Св. тайн священник Виктор Петропавловский». Погребение совершил священник Виктор Петропавловский с диаконом Никифором Макарьинским и пономарем Прокопием Сабуровым.

И все та же, еще более хилая подпись настоятеля протоиерея Александра Шайтанова и размашистая с нажимом псаломщика Прокопия Сабурова.

Студент с удивлением рассматривал такие разные, несхожие закорючки. Ты смотри, какой живучий, этот настоятель! Двадцать шесть лет прошло с тех пор, как женили отставного солдата. Поп Иоанн передал свой приход сыну Виктору и умер, видимо, а настоятель все скрипел и тянул. За эти же двадцать шесть лет Прокопий Сабуров как был пономарем и псаломщиком, так им и остался. Да и в грамоте не зело силен — Самогитский полк назвал Сампидским.

А прадеду спасибо. Хорошее место выбрал для жительства отставной солдат: Вологодскую губернию, Вельский уезд, Верховскую волость, Терминское 1-е общество, деревню Дудорова. А вот внука его, отца Петра Шумилова, потянуло в иные места. Бумага с круглой гербовой печатью. Над двуглавым орлом: «Для мещан и крестьян», под хвостом — «на шесть месяцев. Цена 85 коп. сер.», «Михайло Флавианов Шумилов 22 лет» «По указу его величества, Государя Императора Александра Александровича, самодержца всероссийского, и прочая, и прочая, и прочая», «декабря семнадцатого (17) дня тысяча восемьсот девяностого года» на шесть месяцев «увольнялся в разные города и селения Российской империи» для собственных надобностей». На обратной стороне гербовое бумаги свидетельствовалось, что «означенный в сем билете крестьянин… деревни Дудорова Михаил Флавианов Шумилов вступил в первый законный брак с дочерью отставного фельдфебеля Анной Васильевой Степановой в 1891 году месяца генваря 13 дня».

Смуглый, чернявый Михайло навсегда ушел из деревни в Вельский удельный округ, в царские леса, где твердо решил «выбиться в люди, пристать к надежному берегу счастья». Почтительно поклонился он купцу первой гильдии Владимиру Кононовичу Попову, покорнейше изложил свою нижайшую просьбу. Купец не спеша прочел похвальный лист, скрепленный красной сургучной печатью и аляповато украшенный желудями, листьями дуба и двуглавым орлом, лист, выданный Михаилу после окончания двухклассного Верховажского приходского училища.

— За примерное поведение и отличные успехи… в поощрение его трудов, — читал Попов. — Похвально… Посмотрим, кто сие подтверждает… Инспектор… Знаю… Тайный советник… Знаю. Исправник. Священник… Хорошо!

Тридцать семь лет, почти всю жизнь прослужил у купца Михаил Флавьянович Шумилов, стал его доверенным лицом. Имел доступ к текущему счету фирмы В. К. Попова в Вельском казначействе под № 54424 и в «русском для Внешней торговли» банке под № 500.

На Торговой площади построил двухэтажный дом, с расписными крылечками и верандами, с точечными подпорками и сдал его в аренду обществу трезвости, а сам с семьей поселился в одноэтажном, полученном в наследство от тестя. Для детей надстроил мезонин.

Погоревал, когда умерла первая жена Анна Степановна, внучка суворовского солдата, героя боев за Измаил. От нее осталась дочка Лена, ставшая позднее женой комиссара. Второй раз Михайло женился на пышной красавице блондинке Екатерине Александровне из села Верховажье. Заботливо растил своих пятерых детей, да еще двух дочек троюродного брата. С малых лет приучал их вести счет каждой копейке и «чтобы расход никогда не превышал прихода».

Купец, любивший покутить в Московском Яре, послушать цыганский хор, не заметил, как спился его сын и, чтобы нажитое добро не пропало, в здравом уме завещал Михаилу Шумилову после смерти хозяина быть доверенным и в делах наследства. Вот оно счастье-то! К какому надежному берегу пристал! Радуясь, рассчитывал — добра и себе, и детям хватит на всю жизнь. А грянула революция, понял — ошибся, не к тому берегу пристал… Предприятия купца национализировали. М. Ф. Шумилов, за то, что якшался с нэпманами, чуть было «в лишенцы» не попал. Под старость пришлось стать агентом по сбору лекарственных трав.

Спасибо добрым людям — поддержали умными советами. Бывший начальник бывшего удельного округа и бывших царских лесов генерал Александр Федорович Орлов стал преподавать физику в школе второй ступени. Он первый обратил внимание на исключительные математические способности Пети. Весьма рекомендовал по окончании школы послать его на подготовительные курсы в Московский государственный университет. Лестную характеристику — направление Петру дал коммунист-фронтовик, заведующий районным отделом народного образования.

Юноша на курсы МГУ поехал, а учиться поступил в горную академию на геологоразведочный факультет по рудноразведочной специальности. Вот к какому берегу пристал…

И на далеком Алдане во время практики, и в шумной Москве Петр всегда с нежным чувством вспоминал родной Вельск, возвышающийся на слиянии Вели и Ваги. Летом городок утопает в зелени. С крути открывается удивительная панорама полноводной и величаво спокойной реки. В ее водах, как в зеркале, отражались и домики с красными и зелеными крышами, и солнечные рощи.

Сосновый бор и березки начинались сразу за околицей. Сколько грибов и ягод было собрано на лесных полянах, сколько было спето песен у костров! И о чем только не мечтали молодые люди в первые годы революции, когда их старшие товарищи уходили добивать Колчака и Антанту. Близорукий, в очках, нескладный и некрасивый, Петр молча страдал от своих физических недостатков, был застенчив, угрюм, малоразговорчив, самолюбив, а иногда и груб, даже с теми, в кого влюблялся. Но от компаний не отставал, в спортивном обществе «Заря» с увлечением занимался на снарядах, а зимой — ходил на лыжах, в струнном оркестре играл на мандолине. Особенно ему нравились зимние маскарады, когда под маской и в чужом костюме он чувствовал себя равным со счастливчиками, обладавшими и хорошей фигурой и смазливыми лицами.

Учился в школе второй ступени Петр хорошо, науки давались ему легко. Любил читать стихи, Блока знал наизусть.

В Вельске были лесная школа, сельскохозяйственный и педагогический техникумы, но душа у Петра лежала к другому. Он мечтал о такой работе, где бы он был один, наедине с собой, или в малой и дружной мужской компании, как землепроходцы, вышедшие из Пошехонья, из этого северного лесного края. Незаметно увлекся историей земли. Ее каменные страницы захватили его всего своими уже открытыми, а еще более неразгаданными тайнами и богатствами.

Отец, общительный, веселый и приятный, нравился его друзьям, а мать побаивались, считали угрюмой, злой и жадной «кержачкой». Для него же это было самое нежное и душевное существо. Она глубоко, по-матерински верила, что с годами сын ее, кареглазый, русоволосый Петя выправится и станет не только умным и мужественным, но и по-своему красивым.

На Алдан, в тайгу Петр увозил с собой вельские фотографии, на которых он, угрюмоватый, в очках, в фуражке, примятой сверху, в белой косоворотке, был заснят рядом с красивой девушкой, пожалуй, самой красивой среди подруг. Он тянулся к ней, втайне любил ее, а она, то ли из жалости к нему, к его физическим недостаткам, то ли за ум и талантливость, открыто выделяла его среди других юношей.

Вот и сейчас Петр с тоской рассматривал свои любимые снимки: он, лобастый, в очках, волосы в пробор, прилизаны и как бы подчеркивали неправильные, угловатые черты его лица, с прямыми губами и большим подбородком, и она, рядом, как цветок, все с тем же непокорным русым завитком, опустившимся на левую бровь. Один групповой снимок ему особенно дорог. Он полулежал на траве, спиной прижался к ней, а она, обняв его левой рукой на шею, смотрит так испытующе и загадочно. Этот носик, эти губы, глаза. В 1919 году девочка приехала из Ленинграда погостить, и, к его счастью, задержалась в Вельске, на родине своей матери, на целых пять лет. С каким упрямством она учила его танцевать. В последний раз он видел ее в 1922 году, когда приезжал студентом Московской горной академии домой на побывку. Через два года она уехала в Ленинград, и дороги их надолго разошлись. Остались привязанность и какое-то тревожное чувство, боль в сердце от сознания невозвратимой потери. Не надо бы разъезжаться…

Да, правнук отставного николаевского солдата заканчивал горную академию. Теперь не опоздать бы на Анадырь, на Чукотку и Колыму. Можно подать заявление, чтобы отпустили в экспедицию. А диплом защитит потом. Ведь уезжал же он так на Алдан. Главное, сумеет ли Ю. А. Билибин убедить высокое начальство в неотложной необходимости снарядить и финансировать такую экспедицию.

А право же, хорошо там было, на Незаметном. Каких чудесных людей встретил, какую школу жизни прошел. Где же, однако, так задерживается Юрий Александрович? В ожидании Билибина перебирал и просматривал алданские фотографии. Вот вид Незаметного с радиогоры. Вдали пологие холмы и озера. Над горизонтом повисло чуть приплюснутое солнце. А это он в лаборатории. На полках и широком деревянном столе породы. Снимок от 19 июля 1927 года. Он с Н. И. Зайцевым в белых рубашках, а с ними черный пес. Борис Вронский, укутавшийся в полосатое одеяло, как в тогу, «лицедействует». Обнаженная рука воздета к небу. Нерон в экстазе!

А это у палаток среди якутов. У бревенчатой избы. Бородатый Билибин посматривает на Петра Михайловича. А вот они на горе Примус: Билибин, Шумилов, Вронский. Настроение отличное. У Петра Михайловича ворот рубашки нараспашку. А это зимние снимки. Петр в дохе мехом наружу и в теплой шапке-ушанке. Почти по колено в снегу Билибин. В коротком полушубке, в теплых рукавицах, в шапке-ушанке. На бровях, усах и бороде иней, за плечами охотничье ружье, опоясан патронташем. Богатырь, настоящий землепроходец, потомок Ермака!

Петр отодвинул снимки. Неужели Юрий Александрович не возьмет его на Колыму? Не может того быть! Такую характеристику дал. И буквы в Билибина. Гренадеры! Крупные, прямые. С удовольствием прочел:

Подпись решительным росчерком удостоверил Вольдемар Петрович Бертин.

За окном кружила декабрьская метель. Несмотря на непогоду, весь дом московской квартиры Петра Шумилова на улице Разина готовился к встрече нового, 1928 года.

Уже поздно вечером в дверь постучали, и в прихожую ворвался веселый и радостный Юрий Александрович.

— Виват! Виктория! — с порога крикнул Билибин. — Геолком и академия нашу колымскую экспедицию чуть не забодали, а Александр Павлович Серебровский благословил. И даже спросил — а не хватил ли я чересчур, через край, урезав так смету, составленную академиками? Итак, едем на Колыму от Геолкома, но по договору и на средства Союззолото. Срок — полтора года, цель — проверка сведений о нахождении там золота и выяснение его промышленного значения… И кто сказал, что Александр Павлович артист, мастер саркастического гмыканья и словесных подвохов с самыми тончайшими нюансами? Совсем наоборот! Отличный рассказчик! Умница и эрудирован превосходно. Подобрел. А почему? Оказывается, его дважды вызывал Сталин. Предлагает заняться золотой промышленностью и объездить всю золотую Америку. Нет, нам просто безбожно повезло. Попали в самую точку!

Успокоившись, Билибин и Шумилов вспомнили друзей-алданцев, а заодно перебрали их деловые качества. Да, пожалуй, лучших поисковиков, чем Сергей Раковский и Эрнст Бертин им не найти. Они же на месте, при активном содействии Вольдемара Петровича, отберут самых опытных, выносливых и бывалых рабочих, таких, кому можно было бы верить, как себе. Крупным почерком, где все буквы, словно гренадеры, выстроились по ранжиру, Билибин написал текст телеграммы.

А о том, чтобы взять и Петра Шумилова — ни слова. У вихрастого хозяина комнаты от волнения и обиды покраснели пухлые щеки, задрожали губы. В какой-то миг память снова молнией озарила детство, его давние ребячьи мечты. Вельск, в 40 верстах от старого петровского тракта огромный валун на стыке Архангельской и Вологодской губернии с древнеславянской вязью, сообщавший потомству о том, что «сия граница установлена Петром Первым». И где-то совсем близко Великий Устюг, откуда отчаянные землепроходцы добирались до Колымы, до самого Тихого океана. Сколько раз он мечтал быть таким же, как Хабаров и Стадухин.

— Почему же меня-то не берете? Что я, на Алдане слабее других был или меньше знаю и не смогу помочь экспедиции? — наконец выговорил юноша.

— Петр Михайлович, голубчик, и не просите, — самым категорическим образом заявил Билибин. — Не возьму! Хотя вы нисколько не слабее других и знаете не меньше их.

— Ну почему же?

— Вам сколько осталось, чтобы окончить горную академию?

— Год…

— То-то и оно! Всего один год! Вот и кончайте. Получите диплом инженера и тогда, милостивый государь, ко мне, приму с распростертыми объятиями. А раньше не возьму, и не просите, и в ножки не кланяйтесь. Я уже и Николаю Ивановичу Зайцеву отказал. Поймите, уедете, и вся ваша учеба в академии полетит кувырком. А ведь это вам кусок хлеба на всю жизнь. Кем вы будете, не защитив диплома? Ни богу свечка, ни черту кочерга. Засосет, как засосала Сергея Раковского. Два вуза бросил! А с его-то головой и врожденной наклонностью искать и находить, ему диплом инженера вот как бы пригодился…

Так и не взял. А еще земляк и назвался другом. Водку пил, все съел с аппетитом варнака, а не взял. Характер!

В ту зиму 1927—1928 годов Сергей Раковский бродил в тайге начальником Ыллымахского разведрайона. В конце января он закончил все работы и снова вышел на ключ Незаметный. Как здесь теперь не хватало шумной компании геологов-сверстников! Ходит по Незаметному и не может сбросить с себя тоски и смутной тревоги. Тянет и тянет его, а куда и сам не знает. Нет, добывать золото — это не его стихия. Вот искать и находить…

Золотые знаки и образцы черного шлиха и золотосодержащей глины в верховьях Алдана были найдены корпусом горных инженеров штабс-капитана Кованько еще в зиму 1850—51 годов. Но только после экспедиции В. П. Бертина Алданом занялись вплотную и с государственным размахом. Вольдемар Петрович прав: Алдан и для Сергея — вчерашний день. Весь Алданский золотоносный район вполне определился, как резко выраженный золотой узел большого масштаба, расположенный, по Билибину, в общей полосе сиенитовых и сиенито-диоритовых интрузий. Он растянулся почти на тысячу километров, от верховьев Амги (а возможно от низовьев Олекмы) до бассейна Маймакана, левого притока Маи. Громадная геологическая система золотоносности связана с молодыми разломами Алданской кристаллической плиты. Можно, разумеется, еще искать и находить, но это уже будут лишь детали того основного, главного, что уже открыто и эксплуатируется. В резиденции «Алданзолото» Раковскому предложили поехать в другой район. Что же, можно, пожалуй, и поехать. Сергей Дмитриевич даже ожил, значит, в апреле опять на поисковую работу.

И вдруг телеграмма от Билибина… Ур-ра! В путь-дорогу, на Колыму! Однако, что скажет и как посмотрит на это Вольдемар Петрович? Сергей вместе с Эрнстом направился в Якутскую горно-промышленную контору, куда перевели В. П. Бертина. Показали ему телеграмму, и у того сразу побурело лицо. Заикаясь, что с ним бывало только в редкие минуты крайнего волнения, Вольдемар Петрович с явной завистью выговорил:

— Ай да молодец! Ну что же, я — за! Выходит встретимся где-нибудь на Чукотке, как пишут ученые — в краю длительного народного бедствия…

— Как на Чукотке? — в один голос воскликнули Сергей и Эрнст.

— Так, на Чукотке… Меня тоже тут тоска заела. Все обжито, и присесть негде, чтобы остаться наедине со своими мыслями. Попросился направить на Чукотку. И чудно, на Колыму денег не дали, а на Чукотку — пожалуйста… С чего бы это в Москве так подобрели, как вы думаете, а? Ну что же, давайте наметим, кого взять на Колыму.

Пели под грустный мотив, а в голове, в сердце — разлад. Ну почему бы не всем вместе? Как бы это было хорошо.

Почерк у Сергея почти такой же, как и у Билибина. Только буквы крупнее, угловатее и чуть запрокинуты назад — взнузданные кони.

— Чистяков Дмитрий, заядлый партизан, чекист… Записывайте первым, — предложил Вольдемар Петрович. — Лунеко Михаил. Партизан. Горяч, но на пользу дела…

— Дураков Степан, — вставил Раковский, так как совершенно не мыслил новую экспедицию без этого молчаливого человека с трубкой в зубах и вечно работающими руками, отменного плотника, мастера на все руки.

— А каюр, якут Седалищев Михаил…

В список внесли и Петра Лунеко — бесстрашного красноармейца, и Ивана Алехина — бывшего унтер-офицера лейб-гвардии Волынского полка, прозванного в тайге «Сохатым» за могучую силу и высокий рост. Самородок! Отличный организатор и блюститель порядка.

Вот только поедут ли? Конечно, Незаметный тоже не райское местечко, а Колыма-матушка, она же еще севернее, у ледяного лешего на куличках!

Потом собрались все вместе и не спеша потолковали. Компания подобралась что надо. Да и засиделись уже на Алдане. Пора бы и переменить место.

Список выслали Билибину. Ответ последовал немедленно, телеграфом: «Выезжайте. Билибин».

Прощай, Незаметный! Прощай, Алдан! Спасибо вам за таежные университеты, за суровую науку жизни!

На станцию Большой Невер тронулись с попутным обозом. Снег по обочинам дороги стоял глубокий, но солнце уже играло по-весеннему. В пути встретились с Татьяной Лукьяновной. Это к счастью. С ней и около нее всегда было так хорошо. Горячие чувства теплой волной захлестнули сердце Сергея. Как многим он обязан этой чудесной женщине, мужество и героизм которой были ее обычным будничным делом. Татьяна Лукьяновна с тревогой всматривалась в повлажневшие, мечтательные глаза юноши. Она боялась в этом признаться себе, но сердце ей подсказывало — Сережа любил ее и любил по-хорошему. Какую жену пошлет ему судьба и будет ли он счастливым с ней?

Сергей возвращался в «жилуху» старой дорогой. Перебирая в памяти события минувших лет, он и сам многому удивлялся, спрашивая себя: да было ли это? Чтобы за один мазок дегтя старатель платил золотник, четыре рубля пятьдесят копеек, или намыв пять — семь фунтов золота, выбывал «навылет», давая «пофартить» безработному. Чтобы трест «Алданзолото» пускал в обращение свои «деньги», а его кассир, с помощью вооруженных людей, «брал» у Дальбанка «в займы, в кредит» сотни тысяч рублей.

А эти спекулянты спиртом, как они ловко «мыли золото бочкой», обирая старателей. Верблюды, волокущие сани с золотом в кожаных мешках. Вооруженная охрана. Могилы. Кости человека на таежных тропах. Записи на деревьях, на затесах — ругательства, угрозы, вопли, кто-то кого-то потерял и указывал, где найти. Легенды о разбойниках-добряках, о красавице цыганке, о божьей каре, — непременной погибели тому, кто задумает отнять золото у земли.

Теперь все это осталось позади, казалось сказкой, дурным сном. Новое побеждало старое, жизнь на приисках входила в свою нормальную колею. Вот и Незаметный стал «жилухой», то есть обжитым местом, с электричеством и всеми культурными заведениями обычного городка.

Однако, чем дальше обоз уходил от Незаметного, тем тревожнее становилось на сердце. В тайге все проще. Там что есть, тем и довольствуешься: приготовил, покушал, и броди по берегам рек и речушек и никто тебя не упрекнет в том, что ты не по моде одет, не так держишься или, что еще противнее, не умеешь поддерживать в обществе интересный разговор, показать себя умником. В странном состоянии возвращался Сергей в этот цивилизованный мир со всеми его косными обычаями и условностями.

Скоро садиться в поезд. Надо покупать 17 билетов до Владивостока, а денег вроде маловато. Вот почти 700 верст отмахали и считали себя одетыми вполне прилично. Сергей в бобриковой куртке и старой фуражке, Эрнст в дубленом полушубке и громадной шапке. Но если в тайге такое обмундирование вызывало зависть старателей, то уже на первой железнодорожной станции публика косилась на алданцев с насмешливым любопытством.

Билибин оказался прижимистым, перевел тысячу рублей: «Думаю, до Владивостока хватит». А если не хватит?

— Тысячу рублей! — поразились на почте. Такой суммы у них не оказалось. — Подождите дня три-четыре…

Ну и дела! За 3—4 дня и остальные деньги проешь. Упросили — перевести всю сумму во Владивосток, а на свои сбережения тронулись дальше. На всякий случай послали телеграмму в гостиницу «Версаль»: «Просим оставить номер. Бертин. Раковский».

Приморский город встретил весенним дождем. В «Версаль» не пустили. Нафабренный, тучный швейцар, отлично сохранившийся осколок старого режима, поглядывал на алданцев подозрительно. Потребовали администратора. Однако и тот, как обухом по голове ударил:

— Номеров нет! И скоро-с не будет…

— Мы же телеграмму давали, забронировать номер…

— Так то для Бертина и Раковского!

— А мы и есть — Бертин и Раковский. С золотых приисков.

— О! — Администратора словно по затылку стукнули, так услужливо изогнулся в почтительной позе. — Пожалуйте-с… Для вас все, что захотите…

Пока меняли таежную робу на городскую и отмечали свое возвращение в цивилизованный мир, от тысячи рублей ничего не осталось. Выручил Незаметный. В «Версаль» на имя Раковского поступил аванс 500 рублей и просьба принять на заводе оборудование для «Алданзолото».

Первым из новичков прибыл завхоз экспедиции Николай Павлович Корнеев, выпускник Академии художеств. На почте ему был денежный перевод, но фамилия там значилась Корнев, а не Корнеев, Час от часу не легче! Денег, разумеется, не выдали.

Наконец-то приехали Ю. А. Билибин, В. А. Цареградский и Д. Н. Казанли, — и все встало на свое место. Устроились в гостинице «Золотой рог». Первого июня в состав экспедиции влился местный доктор Д. С. Переяслов.

Из новичков алданцам больше всех приглянулся Д. Н. Казанли. Он был просто неотразимо привлекателен. Под кепчонкой худое бледное лицо, вопрошающие голубые глаза, рот от удивления полураскрыт. Этакое обманчивое лицо «псковского парня-простака». И рассеян потрясающе, как выражался художник.

— Митя, закрой ворота, а то барыня уведет своего мужика, — тихо просил его Лунеко.

Митя спохватывался и быстро застегивался на все пуговицы. Сергея он поразил своей энциклопедической начитанностью и памятью, что никак не вязалось с его рассеянностью. Уже позже Раковский понял — это у него от избытка талантов. А как он просто объяснял музыку! Когда сошлись поближе — узнал, оказывается, отец его был известным музыкантом и умер незадолго перед революцией. И, как говорили алданцы, бывшие партизаны и чекисты, биография у Мити была подходящая. Мальчишка рос впечатлительным, горячим, порывистым. На его глазах матросы штурмовали Зимний дворец. 14-летним парнишкой он со своим велосипедом пристал к отряду Красной гвардии и отправился сражаться против Юденича. Мать устроилась переводчицей в штаб 7-й Красной армии, в походе простудилась, заболела туберкулезом и в 1923 году умерла. Он остался с сестрой Ириной. Окончил Петроградский университет, работал геодезистом в Криворожье и Карелии. Оставляли при кафедре и, как и Ю. А. Билибину, сулили великую профессорскую будущность, ученые степени.

— Это успеется… — легкомысленно ответил Митя и уехал на Колыму.

В начале нюня 1928 года весь состав Верхнеколымской геологоразведочной экспедиции был в полном сборе: начальник Ю. А. Билибин, его помощник геолог В. А. Цареградский, геодезист Д. Н. Казанли, поисковики-разведчики С. Д. Раковский и Э. П. Бертин, доктор Д. С. Переяслов, заведующий хозяйством Н. П. Корнеев и 15 рабочих. Закупили продукты, снаряжение, лекарства, а попутной оказии все еще не было. Экспедиция теряла драгоценные летние денечки. Невосполнимая потеря для отъезжающих на Дальний Север.

Наконец-то 12 июня из «Золотого рога» и «Версаля» таежники перебрались на палубу японского парохода «Дайбошимару», Какой контраст! Словно из рая спустили в преисподнюю. Сергей Раковский и Эрнст Бертин с веселой иронией прощупывали глазами и толстыми подошвами сапог проржавевшую насквозь посудину. Кто-то разузнал, что корпус ее пролежал на морском дне 15 лет. И где только Совторгфлот раскопал для аренды такое дырявое судно? Начальство разместилось в каюте, если только так можно было назвать сарай с двухэтажными нарами, наскоро сколоченный из теса у самой трубы. Рабочие расположились в трюме, там меньше качало и не так обдавало паром и дымом.

Капитан, узнав о целях экспедиции, весь рейс косился на русских. Охотск, Колыма, что им там нужно на этой земле, которая так близка к Японии и где у японских милитаристов совсем недавно были такие верные дружки и собутыльники. Билибину, Раковскому и Бертину эта затаенная и плохо скрываемая неприязнь японца доставляла особое удовольствие. Да, бочкаревцы не оправдали надежд «акул Антанты», золотой кусок уплыл из-под самого носа любителей чужого добра.

Над головой — небо, под днищем судна — бездонная глубина. Болтанка на волнах в старой дырявой посудине не доставляла никакого удовольствия. В конце второго дня «Дайбошимару» неожиданно изменил курс и юркнул в бухту Ольга, спасаясь от надвигавшегося циклона. Однако никто не унывал. Алданцы упрямо, и так и эдак, вслух прикидывали и гадали о том, что их ожидает там, в далекой Оле, на колымской земле.

Пять лет работы на Незаметном для Раковского пролетели, как один миг. Их, старателей, в артели было восемь и там, в безлюдной тайге, они все должны были делать сами. Шестеро строили зимовье, а Сергей Раковский с Борисом Акильдиновым шурфил. Да-а, попадались участки, где золото липло к подошвам. Теперь на том месте вырос прииск Незаметный. А что найдем на Колыме? — думал Раковский, всматриваясь в далекие морские горизонты.

Билибин успокаивал. Несмотря на злоключения в пути, он был настроен оптимистически:

— Индигирка, Колыма и Чукотка — это как бы продолжение Аляски, — пояснял он старателям. — Геологический возраст, наличие рассыпного золота… Казалось, сраженный стихией золотой великан растянулся так, что ноги его оказались на Аляске, туловище на Чукотке, голова на Колыме, а руки он раскинул на Лене и Индигирке.

Ребус, прочитанный геологами в каменной книге земли. Заманчивая гипотеза. Экспедиции предстоит проверить, обосновать, доказать это и, возможно, не за один год. Да, на такое дело потребуется не одна экспедиция. Его, Билибинская, первая специально для поисков золота. А первым всегда достается больше, чем тем, кто пойдет вслед. Еще в Ленинграде он узнал — на Колыму должна выехать экспедиция Наркомвода — исследовать судоходность реки, а также экспедиция Академии наук — изучать рыбные богатства. Что ж, это совсем неплохо. Веселее будет работать. Отряды Якутской комплексной экспедиции с прошлого года исследуют бассейны рек Яны, Индигирки и Колымы. Не исключено, что с кем-нибудь доведется и встретиться, хорошо бы с самим С. В. Обручевым. Вот будет праздник!

Циклон пронесло, море поулеглось, и «Дайбошимару» снова лег на прежний курс. Плыли в густом тумане, оглашая море тревожными низкими гудками. В этой сырой мгле, во власти слепой стихии таежники чувствовали себя неуютно. Теперь, когда Алдан был так далеко, словно в тридесятом царстве, старатели все чаще вспоминали его добрыми словами.

Однажды ржавая посудина вдруг вздрогнула вся, словно наскочила на камни, заскрипела, качнулась, и тут же сиплым гудком издала панический вопль. Может быть, касатка ударила в борт плавниками? И чего она кружится около «Дайбошимару»? Неужели чует, что суденышко вот-вот развалится и тогда будет чем поживиться?

Туман и протяжный вой гудка, этот вопль о бедствии, которое вот-вот может совершиться при столкновении двух судов, навевали на доктора Д. С. Переяслова тоску. Уже пожилой, в очках, он мрачно раздумывал о том, с какими болезнями придется встретиться ему на Колымском материке, в этом холодном и малолюдном крае. Лихорадка, худосочие, золотуха, слепые, больные сифилисом, оспой и проказой. Чем он может им помочь? Проказа когда-то распространилась как раз на те районы, где, возможно, геологам придется работать. Насколько он помнит, среди якутов, проживавших в верховьях Колымы, эта болезнь была замечена еще в 1765 году. Врача же Рабека из Якутска попросили приехать лишь 20 лет спустя, когда проказой заболел сам родоначальник Матюшинского рода. Позже прокаженных видели уже по всей Колыме. А может, болезнь сошла в могилу вместе с ее носителями? Ведь бывает так при эпидемиях чумы и холеры.

Завхоз Николай Павлович Корнеев пытался развеселить доктора байками о студенческих забавах, о радениях пиитов в кафе «Стойло Пегаса» и в чайной «Красный хомут», куда на бесплатный чай зазывались извозчики. Однако бородачи предпочитали распивать водку, хлебать щи и есть требуху без пиитов, в своих излюбленных харчевнях. Доктор слушал и вежливо улыбался.

Зато как переменилось у всех настроение, когда туман рассеялся и люди снова увидели над мертвой зыбью моря синее небо. С резким криком парили чайки. Таежники метнулись к левому борту. В воде играли дельфины. А там, на горизонте уже показались очертания голубых гор. Над головой просвистела крыльями утка.

Незаметно опускалась белая ночь, совсем как в Ленинграде. Билибин и Раковский так и впились глазами в призрачную узкую долину Олы, в неяркие желтые огоньки поселка. Сколько их там, этих обжитых домиков, и найдется ли в котором из них приют и тепло?

Не дожидаясь берегового катера, команда «Дайбошимару» спустилась в шлюпку и налегла на весла. Желтая, лимонная заря незаметно переползала с запада на восток.

Только теперь до Сергея дошло — с Алданом он распрощался, и навсегда! В жизни его начиналось нечто необычное и поразительно новое. Кяхта? Троицко-Савск? Да жил ли он когда там? И не почудились ли они ему в детском ребячьем сне? Даже Алдан и тот теперь казался далекой таежной сказкой. Перед ним за узкой полосой воды лежала горбатая земля — загадочный северный сфинкс. Принесет ли она ему, кроме тяжелых испытаний и хорошую радость? Никто из партии не сомкнул глаз до самого утра. Все прижались друг к другу, — и Ю. А. Билибин, и В. А. Цареградский, и Д. Н. Казанли, и С. Д. Раковский, и Э. П. Бертин, и Степан Дураков, все, все, как будто берег чем-то угрожал им и они готовы были немедля, вместе, одним ударом отразить эту угрозу.

В четвертом часу утра начали выгружаться, а к 10 вся экспедиция уже высадилась на «Кошке» в устье реки Олы. В самом поселке едва нашлась свободной одна комната, ее заняли под штаб. Палатки раскинули на площади. Сергей долго не мог уснуть. Какое блаженство — под тобой твердая земля, она не качает, как на волнах. Где-то совсем близко по-волчьи завыли собаки. Хорошо-то как! Земля! Пусть воют… Какое же сегодня число? 4 июля… Ого, до наступления холодов остаются считанные недели. Значит, экспедиция в Оле долго не задержится…

Не спится

Билибин проводил Раковского, поблагодарил за интересные новости и, оставшись один в штабе, с наслаждением растянулся на деревянной кровати. Первая ночь на колымской земле. Какой беспокойный и трудный день! Что ж, можно подвести и первые итоги.

Ю. А. Билибин.

Юрий Александрович не курил. Аналитический ум его работал остро и быстро. Ай да молодчина, Сергей Дмитриевич. Какая поразительная, завидная способность быстро сходиться с местными людьми. Нет, уж теперь-то он его от себя никуда не отпустит. Пусть Эрнст останется с В. А. Цареградским, а Сергей Дмитриевич — с ним. Старатель, поисковик-разведчик и переводчик в одном лице…

Вспомни Вольдемара Петровича, Вот какой прощальный наказ он дал алданцам, отъезжающим на Колыму:

— Смотрите в оба! Вы там — алданский рабочий класс, диктатура пролетариата, сама законность. Не языком, а делом помогайте Билибину. Не ради личной наживы и славы едете, а на большое государственное дело. Сортиры из золота потом, при коммунизме, строить будут. А пока нас окружает гидра капитала. Золото она понимает и чувствует лучше, чем мы с вами «Капитал» Маркса, понятно? И без золота социализма не построить, это тоже понятно? Берегите друг друга, а особенно Билибина. Для вас он там не просто умный геолог, а как бы фонарь и ночной тьме, голова всему, а вы — его руки, партизанские, рабочие руки. Высоко несите честь и знамя алданского рабочего класса! Откроете золотую Колыму, и люди навсегда запомнят — первыми туда с геологами пришли алданские старатели, алданские партизаны и красногвардейцы. И всегда помните — как бы вам там тяжко ни пришлось — Советская власть не оставит вас в беде и никого не забудет.

Как это похоже на Вольдемара Петровича…

Мысли одна за другой захлестывали Юрия Александровича. Сколько вопросов, и все со многими неизвестными. Поймут ли власти в Оле правильно задачи экспедиции и помогут ли ей? Найдутся ли олени и лошади с каюрами и проводниками? Есть ли другие, более короткие пути на Колыму, чем изученные им, Билибиным, по разным книгам, монографиям и запискам?

Итак, быть или не быть золотой Колыме? Есть на Колыме золото не на артель, а на государство? Черт побери, сколько еще раз он будет задавать себе эти вопросы! Ведь прежде чем идти в Геолком, в Академию наук и «Союззолото», Юрий Александрович досконально изучил Колыму по литературе, имевшейся в лучших библиотеках Ленинграда и Москвы, Немало поседевших от времени истин, как старых добрых знакомых встретил Билибин на пожелтевших страницах. Поразительнее всего было то, что золото оказалось одним из самых древних металлов, с которым, радуясь, мучаясь и страдая, имел дело человек. О том, что рассыпное золото можно добывать из песков, говаривал еще М. В. Ломоносов.

Отбросив все побочное, второстепенное, Юрий Александрович решил еще раз мысленно шаг за шагом проследовать… за Бориской. В Охотск за фартом он двинулся вместе с отчаянными бродягами из России и головорезами из англо-американской Аянской корпорации. Судьба свела на Кухтуе татар из деревни Мирзан Казанской губернии Сафи Шафигуллина — «Бориску» и Сафея Гайнуллина, а также старателя Михаила Канова. Видимо, от местных жителей, охотников, оленеводов, каюров, сопровождавших обозы с товарами и пушниной, они услышали о том, что тяжелые золотые знаки, какие они намывали в районе Охотска, встречаются и на Колыме. Приятели задумали махнуть туда, «поймать фарт, счастье за хвост», да не хватило денег. Тогда в 1912 году в Ямске старатели нанялись конюхами к Ю. Я. Розенфельду (Нордштерну), эстонцу, приказчику благовещенского купца И. Е. Шустова. Розенфельд искал для своего хозяина более удобную дорогу между Охотским побережьем и Колымой. В верховьях Среднекана и Сурчана (притока р. Буянды), в устье Джегдяна старатели взяли пробу и обнаружили признаки золота. И в Хупкачане показались знаки драгоценного металла. В 1915 году Бориска и Канов, не пожелав идти на войну, расстались с Розенфельдом и дезертировали в те же места.

Кварцевые, гореловские жилы, замеченные Розенфельдом там, где остались зимовать Бориска и Канов, не давали приказчику покоя и он ударил во все колокола, зазывая на Колыму и Геолком, и Министерство путей сообщения, и иностранных промышленников. Но им уже было не до Колымы. Пожар первой мировой войны перекидывался из одной страны в другую. К тому же Сибирь и без того пугала, а Колыма, это же черт-те знает где, почти на краю света…

Зимой к Бориске на оленях проскочил Сафейка. Завидев одичавшего друга, он тревожно заголосил, размахивая руками:

— Война, Бориска, все злее! Нас с тобой в запасные солдаты берут… Начальник зовет! Давай с нами в Хупкачан…

Бориска и на этот раз послал и войну и начальника к шайтану под хвост. Михаил Канов все же испугался и уехал с Сафейкой. Бориска остался один на один с лютыми морозами и ледяным безмолвием тайги. Как-то в поисках пищи он вышел к Сеймчану, голодный, еле волоча ноги. Якуты накормили его, отогрели, а потом с глазу на глаз сообщили:

— Гумашка пришел… Тебя царь ищет. «Где солдат Бориска?» Уходи, а то и нам худо будет…

Дали ему в дорогу мяса, муки, крупы, и Бориска на оленях ольского якута Александрова снова бежал в тайгу. Два года бродил он по речным долинам бассейна Колымы, пока не остановился в нижнем течении Среднекана. Сколотил небольшое зимовье и снова с упорством маньяка принялся за поиски. И золото, богатое золото показалось. Здесь, у трех шурфов, и нашли его в 1917 году якуты М. Александров, А. Колодезников и Н. Дмитриев.

Бориска без шапки сидел на краю ямы, прислонившись спиной к лиственнице. Окликнули, не отозвался. Подошли ближе — одна нога разута, опущена в шурф. Глаза остекленели. На поседевшую голову падал снег. Якуты молча переглянулись: от голода уснул?

В срубе на столе лежали лепешки, нашли кулек муки, соль. Потрогали золу в печке — мягкая, рыхлая, не отвердела, значит, два дня назад, не позже, в печке горел огонь.

Не дурной ли человек убил Бориску? Нет, и это предположение не подтвердилось. Мешочек с мелким чешуйчатым золотом, не больше щепотки, на месте. Со всех сторон осмотрели Бориску — ни синяков, ни ссадин. Шурф глубокий, метра полтора. На дне угли. Возможно, во время пожога старатель нахватался дыма, угорел, вылез из ямы и прислонился к дереву, чтобы отдышаться. Торбаз снял, отогревал ногу над углями. Однако, зачем же от самого шурфа к срубу тянутся суровые нитки?

Стали приглядываться ко всему попристальнее и только теперь приметили много непонятного. Несуразно разбросаны и топор, и кайло, и деревянный лоток, и консервная банка, словно Бориска отбивался ими от шайтана. «Тайга, один… мало-мало того, тронулся… А ведь предупреждали — не отнимай золото у земли — худо будет…» К такому выводу пришли якуты и задумались, что же делать с Бориской? А он сидел, как заколдованный, свесив разутую ногу в шурф и заглядывал в яму. В остекленевших глазах застыло удивление. Уж не показался ли ему в едком дыму золотой человечек? И волк и медведь не тронули. Совсем дурное место. Бориску охраняют злые духи. Якуты опустили тело старателя в шурф и без оглядки поспешили прочь.

Выходит, золото на Колыме, действительно, есть, но много ли? У Бориски щепотку обнаружили.

Но каков Розенфельд! Каких мыльных пузырей напускал он в своей записке: «Грандиозные геологические перевороты… Рельефы чрезвычайно резкие… Необыкновенное изобилие кварцев различных блесков, колчеданов и охр…» Впрочем, ему-то дозволено писать как угодно и что угодно. А вот от него, геолога Билибина, потребуют не бумажку с крестиками и не беспомощные, выспренние описания, а точную картину геологии, точную карту и точные расчеты запасов золота с долголетним прогнозом.

Колымское золото и впрямь проявляло себя странно. В 1918 году Сафейка один, а в 1924 году вместе с Ф. Р. Поликарповым пошел по следам Бориски. Золото то показывалось, то исчезало. Долго злой дух дразнил старателей, пока не упрятал драгоценный металл в недоступные глубины вечной мерзлоты. Так ни с чем, чуть живые, добрались до Олы. С содроганием старатели вспоминали то лето. Жили как дикари, добывая себе на пропитание рыбу, дичь, ягоды, коренья.

А колдунья Колыма звала, заманивала, притягивала к себе. Очухавшись от перенесенных бедствий, Ф. Р. Поликарпов в 1926 году уговорил старателей Канова и Бовыкина еще раз испытать свое счастье, свои фарт на Среднекане. И тут «злые духи» отступили перед упорством людей. В 15 километрах от Колымы, в устье ключа Безымянного им показалось богатое золото. Однако голод снова спугнул старателей. В поисках пищи они спустились по Колыме до Сеймчана, а оттуда на попутных лошадях возвратились в Олу. Только теперь Поликарпов и его спутники, наконец, поняли — в одиночку колымское золото не поднять. За десять тысяч рублей и право работать горным смотрителем Ф. Р. Поликарпов передал добытые с таким трудом сведения В. А. Лежаве-Мюрату, представителю АКО и «Союззолото» в Охотске. Заявку переслали в Якутск, а оттуда — в Москву в «Союззолото» к А. П. Серебровскому. Так вот почему подобрела Москва! Она имела в своих руках точные сведения о наличии золота на Колыме.

Но голод, почему голод, словно злой рок преследует старателей на Колыме? Этот вопрос он так и не прояснил до конца в Дальневосточном комитете народов Севера в Хабаровске.

30 тысяч оленей. Собаки. Это хорошо. Но что практически может получить экспедиция? Ездовых оленей и собак, продовольствие — все это, вероятно, расхитили бочкаревские банды. В Гижиге, Оле, Охотске, Аяне они продержались до 1923 года. Награбленное продавали японцам и американцам и те от продажи мехов получили пять тысяч процентов чистой прибыли! Банды разгромлены. Камчатский Губревком опечатал склады японской фирмы Нихон-Мохи и предъявил ей иск в сумме 98 690 рублей золотом на незаконное приобретение у белогвардейцев пушнины, отнятой у местного населения.

Что же все-таки осталось у якутов и эвенов после белобандитов? Гижигский уезд голодал. Рыба из Охотска вывезена в Японию. Охотско-камчатское население бедствовало. Выходит, 30 тысяч оленей — это дикие олени!

— Пусть дикие. Так их же можно поймать и обучить! Олени и собаки — это не только транспорт, но и мясо, одежда, — успокаивал Билибина Раковский.

Итак, золото есть, но сколько его? Олени и собаки есть, но сумеют ли Корнеев и Раковский купить их и быстро обучить, чтобы до заморозков проскочить на Колыму? Мясо, вероятно, можно купить, но где и у кого? Значит, голодовка с повестки дня не снимается.

Работники Ольского райисполкома ведут себя более чем странно. Две старательских артели они отправили прямо до Среднекана, а для экспедиции транспорта не нашли. И вообще косились на геологов, как на государственных контролеров, приехавших за тем, чтобы лишить жителей Олы и местную власть значительных доходов в виде чистого золота, которое перепадало им от старателей-хищников. И пожаловаться некому: до ближайшей радиостанции — в сторону ли Наяхана или Охотска — 700 километров! В 200 километрах к западу от Олы из Якутска через Аллах-Юнь и Охотск до Тауйска тянется линия проволочного телеграфа. Но она повреждена. Телеграмма, посланная Билибиным еще из Ленинграда, так в не дошла до Ольского РИКа.

Остается еще один вопрос: кто поведет экспедицию на Колыму. Хорошо бы уговорить Ф. Р. Поликарпова, а еще лучше Макара Медова. Какое это счастье, что бочкаревцы не убили их и оба они не умерли от голода.

Колыма, Колыма… Шестая часть света, открытая и совсем неизведанная. Еще в 1638—39 годах на Колыме и Индигирке побывали русские казаки, Они поднялись вверх по реке с моря на кочах, построили зимовье в Нижнеколымске, потом острог Собачин (Среднеколымск) и Верхнеколымск. Павлуцкий достиг устья Олы и заложил тут острог. Любопытно, кто казакам показывал дорогу, чем питались они и кто их снабжал?

Он, Билибин, не собирается стать Колумбом. Колыма, действительно, давно открыта, а берега и весь бассейн ее описаны. И Черский в 1891 году прошел через Оймякон до Верхнеколымска, а в 1892 году проплыл до устья реки Омолон. В 1901 году О. Герц выезжал на р. Березовку для раскопок мамонта. В 1909 году на Колыму заглянул И. Толмачев, на реке Догдо он заинтересовался девонской фауной. А вот специально золотом на Колыме еще никто из геологов не занимался. У экспедиции С. В. Обручева были свои задачи. Хорошо бы встретиться с ним где-нибудь в районе Среднекана, обменяться впечатлениями, первыми наблюдениями, посоветоваться. По многим признакам на этом загадочном материке должно быть россыпное и рудное золото, олово, уголь, железная руда. Якуты сами плавили железо из руды, добытой на восточных склонах Алазейского хребта, делали топоры, ножи, косы. На побережье Северного Ледовитого океана, в долинах рек Большого Ангоя и Алазеи вешние потоки вымывают останки мамонтов и носорогов. Это в краю-то вечной мерзлоты!

Билибин закрыл глаза. Земля живет миллиарды лет, а человек — один миг, всего-то несколько десятков лет. Что можно сделать за столь короткий срок! Вглядываясь в бездонную глубину истории планеты, Юрий Александрович с горечью отмечал — как мало дано человеку жизни, чтобы оставить свой след на земле. Зато как часто человечество ввязывается в войны, выбрасывая во время этих катастроф вулканы крови на израненные поля и горы. Вот как чума, как моровая язва почти по всему лику земли прокатилась первая мировая война. На развалинах Российской империи возник новые социальный строй, какого люди еще не знали. В судьбе человечества обозначилась новая великая веха, которая чем дальше, тем более будет оказывать свое влияние на весь ход истории. Ему, Билибину, повезло. Он видел в лицо этих людей, разрушивших старый мир и строивших новый, он сам учил их азам математики. И эти удивительные, суровые и чуткие люди не остались в долгу, дали ему путевку в науку, одели в шлем-буденовку и красноармейскую шинель, снабдили в дорогу красноармейским пайком. Надо знать время, когда это происходило, чтобы оцепить щедрость новых людей, духовную и материальную. И никто из них не попрекнул Билибина дворянским родом. Однако, куда его занесло!

Юрий Александрович поморщился. Опять этот РИК из головы не выходит. Кто бы смог повлиять на него? Окружной центр в Николаевске-на-Амуре… С каким громадным напряжением сил экспедиции удалось завербовать небольшой вьючный транспорт, да и то не до Среднекана, а лишь на половину пути, а там сплавом, одни… До Буюнды 300 километров, тропа проторенная. Река глубокая и спокойная. Экспедиция Сибводпути уже спускалась по ней в Колыму, но оказалась на 70 километров ниже Среднекана. А геологам нужно попасть выше.

От Макара Медова Раковский узнал — есть старая, более короткая тропа на Бохапчу. Это для трусливых она бешеная. А такие, как Сергей Раковский и Степан Дураков, проплывут, уверял старый якут. И корм лошадям в пути есть, не надо только бояться.

Билибин встал и зашагал по тесной комнате. Заманчиво, весьма заманчиво. И путь короче, и сплывем выше Среднекана. Но можно ли полностью полагаться на память Макара Медова? Юрий Александрович стал перебирать в памяти все известные ему пути на Колыму, как с востока так и с запада. Он досконально изучал их еще в Ленинграде, считая, что все это может пригодиться и его экспедиции и другим, которые придут на Колыму после. Якуты, эвены и русские промышленники сотни лет ходят на Колыму из Якутска (две с половиной тысячи километров в один конец!) несколькими путями. Но ни один из этих путей не годился для экспедиции. В пять раз короче был путь от Олы на Колыму. В Оле лавки, трактиры, церковь. Туда на ярмарку съезжались тунгусы и камчадалы со всего Охотского побережья. Пожалуй, в Оле и нужно обосноваться. Что же, поплывем одни. Устье Среднекана найти не так уж трудно. На пути к нему, на Буюнде видели камни и крест, на котором вырезано:

Юрий Александрович горько усмехнулся. В один год старатель Кормак открыл золото в Клондайке на Аляске, а Калинкин — Ольско-Колымский путь к золоту, которое более 30 лет дожидалось русских геологов.

Были и до П. Н. Калинкина смельчаки, упорно и бесстрашно искавшие более короткие и удобные пути на Колыму. В 1879 году «купеческий брат» Н. П. Бережнев задумал из Среднеколымска добраться до Гижиги. Поднявшись вверх по Колыме и Омолону до устья Мангазейки, он срубил там небольшое зимовье и тронулся дальше. Месяц проплутал и, не достигнув Гижиги, поздней осенью на нартах еле выбрался на Колыму. В том же году до реки Коркодон добрался, одолев 600 километров вверх по Колыме, чиновник Варрава. В 1885 году на водораздел Омолона и Б. Анюя вышел некто Васильев. Но до Олы и Гижиги, как видно, было еще далеко. А между тем местные, коренные жители давно знали тропы, по которым кратчайшим путем можно было с Колымы выйти к самым удобным бухтам Охотского побережья.

Местные жители… Да, они, безусловно, знают многое. Как хорошо, что Сергей Дмитриевич установил с ними прямой контакт.

Мысли Юрия Александровича снова обратились к отставному казаку, пятидесятнику П. Н. Калинкину. Ведь когда-то вместе с ним путешествовал молодой Макар Медов. Доверенный «Приамурского товарищества» Фефалов разыскал П. Н. Калинкина на окраине Якутска весной 1892 года. Долго уговаривал пойти на Колыму и дальше до Охотска побережьем. Кого же отобрал себе казак в товарищи? Шесть самых бывалых землепроходцев. Среди них особо выделялись Сивцев, сын ссыльного и юкагирки, перенявший от отца высокую грудь, сильные руки, голубые глаза и веселый нрав, умение кудесничать на самодельной балалайке, а от матери — черные волосы, кольцами завивавшиеся на бороде, Некудов — тунгус Первого Кяганского рода, знавший тропу с Колымы на Олу, и якуты — лоцманы Медов и Александров. С Колымы на Олу они вышли весной 1893 года. Билибин по географической карте проследил весь их путь. Любопытно, а как и когда они пойдут обратно?

В августе в Оле для поселений Колымы было выгружено три тысячи пудов различных товаров, доставленных из Владивостока пароходом Добровольного флота. Если бы люди Калинкина тронулись обратно в этом же месяце. Это как раз то самое время, когда экспедиция отправится из Олы на Колыму. Калинкин подготовил 140 парт, на каждую погрузил по 12—15 пудов, но двинулся вверх по Оле, мимо лесных сопок, лишь в ноябре. На третьи сутки близ какой-то речки во время пурги попали в наледь. Вытянули оленей на берег и дали им несколько дней отдыха. С Олы перевалили на реку Нух (одни нарты провалились под лед), потом на речку Дондачан и к устью реки Маймачан. Трудным был подъем на Яблоневый перевал. Но вот и он позади. По льду реки Эльген олени побежали веселее. Пора бы передохнуть и людям и животным. Калинкин решил остановиться у зимовья обрусевшего якута Прокофьева. Надо угостить старика спиртом, оставить ему кирпичный чай и продукты. Вперед выслал Макара Медова. В чем дело? Почему он возвратился так скоро и чем смущен?

— Однако, Прокопий спит…

— Умер? — казак истово перекрестился и сам поспешил к зимовью.

Да, во все стороны от жилья лежал нетронутый глубокий снег. Медов шумно втянул в себя воздух.

— Однако, посмотреть надо…

Подошли к двери, разгребли снег. Калинкин первым переступил порог. В темном углу кто-то застонал. Живой! Иссохшие руки и голова старика на тонкой шее не поднимались. Прокофьев что-то хотел сказать, но никто так и не понял его, а вскоре он навсегда затих. Его похоронили по русскому обычаю. Сколько их, этих могил с крестами осталось на дорогах к Колыме!

Юрий Александрович продолжал мысленно прослеживать весь путь Калинкина. Отдыхал он пять дней. С Эльгена и Буюнды спустились легко и — вот она, Колыма. Летом Калинкин сплавлял грузы до Среднеколымска. После 1907 года «Амурское товарищество» раскололось на фирмы Шустова и Коковина-Басова. Медов с Александровым двадцать лет водили транспорты тропами Калинкина.

Это зимой, а летом? И опять же, с Олы на Буюнду, а не на Бохапчу. Неужели летом из Олы нельзя транспортом пробиться на Колыму и не в Среднеколымск, а выше, по реке, туда, где в нее впадает Среднекан?

Макар Медов… Сколько же ему сейчас? 60—70? А может, он подскажет и дорогу, которая выведет экспедицию сразу к Борискину ключу? Надо бы разыскать и Сафейку, дружка Бориски…

Заснул Юрий Александрович на рассвете, и сразу на него навалились тревожные сны.

— Вас, б-бачка, за что а-арестовывал ревком? — без злости, улыбаясь в усы, выспрашивал Сафейку Эрнст Бертин.

— Ты еще молодой… Походи с мое, — скуластое лицо Сафейки почернело, — Ты знаешь, сколько золота я передал ревкому?

— Не п-передал, а к-конфисковали.

Сафейка от обиды согнулся, поджал губы.

— Оставь его, — вмешался Сергей, — все-таки он немало хорошего сделал с Бориской. Якшался с бочкаревцами? А возможно, он просто пытался узнать, можно ли им с выгодой продать золотишко или обменять, на что-нибудь путное…

— Правду говоришь, Сэрэга… Искал овцу, а попал на волка. Бочкарка — поганый человек… Собака жил, собака подох, тьфу!