Они придут завтра

Загадки Таймыра

Цингу Петр Михайлович перенес тяжело. Сильно сдали и пошаливали нервишки. Побледнела, зашелушилась суховатая кожа, распухли десны, зашатались зубы. Трудно было разговаривать, жевать. Изо рта несло ужасной гнилой вонью. Правда, у других было и похуже. Отекли конечности. Больные передвигались странной старческой походкой, на носках и полусогнутых коленях. Этого еще не хватало! После Алдана и Колымы в голове роились такие заманчивые задумки. Нет, нет, ноги у него должны работать как часы, как сердце — безотказно. Сколько же он наглотался в те дин шиповникового настоя, черной смородины. Когда же отошел, то, очертя голову, махнул на Таймыр.

Не верилось. Почему на Таймыр? Там же еще невыносимей, чем на Алдане и Колыме! Там от цинги погиб сам «Улахан-Анцифер». — Большой Никифор, как якуты называли цепкого и вездесущего богатыря Никифора Алексеевича Бегичева. Это был такой ходок и знаток Заполярья, какому позавидовали бы и Колланах, и Раковский. Могучий и добродушный, готовый любому прийти на помощь, где бы его ни настигла беда, Никифор, служивый из села Царево, Астраханской губернии, словно весь был выхвачен из русской сказки. Столько в нем было удали, бесстрашия и какой-то удивительной хватки а изворотливости, умения находить выход, казалось бы, из самого безнадежного и критического положения. Какая цыганка и на какой его ладони, правой или левой, угадала ему дальние и мудреные пути-дороги? На военных кораблях Н. А. Бегичев избороздил все моря и океаны, на яхте «Заря» в Ледовитом океане искал загадочную «Землю Санникова»…

Может быть, в Петре Михайловиче Шумилове проснулась хорошая зависть и дерзость самому пройти заполярными тропами Н. А. Бегичева, самому совершить свой подвиг для науки, для отечества? Если на Таймыре прижился астраханец, южанин, то уж он-то, вологодский северянин, закаленный на Алдане и Колыме, и подавно уживется…

Мы беседовали в светлой и солнечной комнате Петра Михайловича Шумилова, которую он получил недалеко от станции метро «Университетская» в Москве. Две боковые стены, у двери и напротив, плотно заставлены книгами. Он собирал их всю жизнь. Такой библиотеке мог позавидовать любой книголюб. Петр Михайлович много читал, делая пометки на полях или выписки в своих записных книжках.

Снова, в который уже раз, я прошу его вспомнить в деталях о том, как сложилась его жизнь после Алдана и Колымы, когда он излечился от цинги. Бледное, пухлое лицо собеседника еще более побелело.

— Поехал к Александру Емельяновичу Воронцову, — просто ответил Петр Михайлович, — помогал ему подсчитывать запасы никеля, меди и других богатств в районе нынешнего Норильска. Почему к Воронцову? Мы знали друг друга еще в Горной академии. Правда, он специализировался по нефти, но Павел Александрович Серебряков, сам нефтяник, потянул в золотую промышленность других нефтяников и почти все они стали превосходными специалистами по редким, драгоценным и цветным металлам. Я пробыл на Таймыре два коротких лета и почти две долгих зимы. Какой сказочный край! Чудо! Одного угля там в пять раз больше, чем в Донбассе.

Вы обязательно разыщите Александра Емельяновича. Ведь это по его докладу приняли решение строить Норильск, осваивать Таймыр. Не мешало бы вам найти и горного техника Леонида Степановича Горшкова. Тот вел дневники, рисовал, лепил, мастерски вырезывал из дерева разные фигурки. Еще в Иркутске Александр Емельянович обратил внимание на трубку работника МВД Чернышева. Табак закладывался в голову Мефистофеля.

— Чья работа? — отвечал Чернышев на немой вопрос Воронцова. — Леонида Горшкова. Талантливый малый. Возьми его к себе в Норильск. Посмотрит мир божий, а там и в Академию художеств пошлем…

Петр Михайлович задумался, улыбаясь чему-то своему, недосказанному.

— Нет… Не поехал Леонид в Академию художеств. Околдовал его Север. И хоть было бы чем, вот что непостижимо! Летом — жарища, в воздухе тучи гудящего гнуса. Облепят — света белого невзвидишь. Весь серый и дышать, кажется, нечем… Воздух Колымы — это же курорт!

А миражи? Вдруг над головой высоко в небе возникает еще гряда гор и водопады. Это — Лама, священное озеро. Тундра, а над ней — мрачные, отвесные скалы. Реки, бесчисленные озера, топи, неверно ступил — и пропал — засосет и следов не оставит.

Зимой здесь — ледяной ад! Черная пурга и бураны. Машины опрокидывает, дома заносит. Видно, это здесь вот зародилась сказка о Кощее Бессмертном, — на Таймыре!

Шумилов снял толстые очки, протер их и, водворив на место, без улыбки посмотрел мне в глаза:

— Я это к чему вам все это говорю? Вовсе не для того, чтобы запугать. Совсем нет. А чтобы вы осознали — Таймыр в одиночку не одолеешь, а только коллективом и не одним, и не за одно лето. Вот в газетах, журналах и по телевидению подняли шум вокруг геолога Н. Н. Урванцева. «Рыцарь полярных походов», «создатель главной рудной базы Норильска», «первооткрыватель недр Норильска». И выходит, будто Норильск только ему и обязан своим возникновением и развитием. Разве можно так легкомысленно судить о таких серьезных вещах. Вся эта шумиха только затемняет истину и может вскружить голову кому угодно. Урванцев побывал в районе нынешнего Норильска осенью 1919 года вместе с двумя топографами и тремя рабочими, летом 1920—1921 и 1922 годов, а затем в 1924 году — в составе другой экспедиции. Да, это было тяжелое время. В Сибири и на Дальнем Востоке бушевала гражданская война, зверствовали японские интервенты, всюду царила разруха. В этих нелегких условиях экспедиция проделала большие и полезные работы. Однако собранный ими материал еще не давал оснований для постановки в правительстве вопроса о промышленном освоении Таймырского полуострова сокровищ. Эта работа была проделана другими, в частности, экспедицией «Главзолото» в 1930 году, коллективом геологов Норильского комбината и геологической экспедиции Министерства геологии РСФСР. Более пятнадцати лет, с 1930 до конца войны, изучал, открывал и осваивал богатства Таймыра геолог, инженер, лауреат Государственной премии А. Е. Воронцов. Разыщите его, это очень интересный человек. Я два года помогал ему в подсчете запасов угля и руды Норильска.

А. Е. Воронцова я разыскал под Москвой, при содействии Леонида Степановича Горшкова. Еще Петр Михайлович намекал мне на то, что белокурый умница А. Е. Воронцов — последний отпрыск знаменитых сановных графов Воронцовых. Леонид Степанович еще более решительно убеждал меня в этом:

— Коммунист, активный участник партизанского движения в Сибири и жена у него такая славная красавица — Софья Георгиевна. Когда он проходил чистку в партии, ему задавали такой вопрос. И все же оставили в партии.

Нет, он не искупал тяжкие грехи своего класса, а действовал как сын своего времени, внял его властному зову и, порвав со своим классом, со своей средой, отбросив старые привычки, с открытым сердцем пошел за теми и с теми, кому принадлежало настоящее и принадлежит будущее. Не захотел сидеть в нетях и брюзжать на новую власть из темного угла, сползая во враждебный лагерь, а решил всеми силами готовить себя к активной деятельности на благо своей Отчизны.

Все это, разумеется, оказалось досужим вымыслом и рассеялось, как дым, при первой же встрече с А. Е. Воронцовым. В действительности он родился в семье слесаря судоремонтных мастерских Одессы Емельяна Воронцова, воспитывался у дяди, самоучки-музыканта Павла Андреевича Хамеля в Саратове. Пятнадцати лет ушел в Красную Армию, в партию большевиков вступил в 1918 году. В боях за Царицын был дважды ранен. Тяжело болел тифом, а как поправился — Красная Армия дала ему путевку сначала на рабфак, а затем в Московскую горную академию. Работал помощником у Ивана Михайловича Губкина, в цветную промышленность был мобилизован ЦК ВКП(б) в конце 1929 года, сразу же по окончании Горной академии. Домик, баню и две постройки без крыш — вот и все, что он увидел тогда у подножья норильских гор. Тундра их встретила незаходящим солнцем, птичьим гомоном, ароматом багульника, необыкновенно прозрачным воздухом.

Мне это больше понравилось, чем легенда о графе-коммунисте. Только человек, прошедший через горнило гражданской войны, смог выстоять на Таймыре и одолеть там все трудности на протяжении полутора десятков лет.

После я еще не раз заглядывал в тенистый сад на Кооперативной улице станции Перловская, где жили Воронцовы. Мы долго рассматривали семейный альбом. На давних фотографиях вместе запечатлены и семья Воронцовых, и семья Шумиловых, и с ними Л. С. Горшков. Странное дело, Софья Георгиевна запомнила Леонида Степановича почему-то не как горного техника, а как художника, скульптора и резчика по дереву.

У Александра Емельяновича побаливали глаза. Белое породистое лицо, пышные волосы на висках и лысина через весь затылок, выцветшие, то ли голубые, то ли серые глаза. Рассказывал он неторопливо, глуховатым голосом.

— Начальник экспедиции вскоре заболел и выехал из Норильска. Главк приказал возглавить ее мне. Всю геологию я взвалил на Петра Михайловича. Ему помогали два техника. И не каюсь в этом. Работал он уверенно и смело.

Ни лопаты, ни лом не брали вечной мерзлоты. И все же мы вгрызались в породу. Особенно тяжело было буровикам в пургу.

Прикинули, подсчитали запасы: шестьдесят миллионов тонн руды, сотни тысяч тонн меди, сотни тонн платины. Таких запасов любому предприятию хватит на десятки лет. Значит, можно, и нужно ставить вопрос о промышленном освоении Таймыра. С тем и поехал в сентябре 1933 года в Государственный Комитет по запасам. К тому времени Таймыр был передан в ведение «Главсевморпути» под эгиду О. Ю. Шмидта. Норильская проблема вставала во весь свой богатырский рост. Главк послал меня на доклад к Серго Орджоникидзе. Он принял нас в два часа ночи. Угостил бутербродами, напоил чаем. Наиподробнейше расспрашивал обо всем.

— Стране нужен никель. Месторождения «Мончетундра» в Карелии и в Актюбинском районе вам известны. Нам этого мало. Пусть Норильск будет третьей рудной базой. Заботы о строительстве железной дороги беру на себя. Просите все, что нужно, — сказал в заключение беседы нарком.

Это ведь теперь шесть тысяч километров от Москвы до Норильска можно покрыть за шесть часов, а тогда на это уходил месяц. Я тоже почти тридцать дней ехал на перекладных от Красноярска до Дудинки.

П. М. Шумилов прибыл к нам на пароходе «Спартак» вместе с Л. С. Горшковым.

Некоторое представление о том, в каких условиях жили и работали пионеры освоения богатств Таймыра дают краткие выдержки из дневников Леонида Степановича Горшкова.

22 июня 1932 года, пароход «Спартак», каюта № 11. Картина меняется. Енисей разлился — принял Ангару, две Тунгуски, Курейку и другие реки. Пышный таежный покров на гористых склонах сменился чахлым низкорослым лесом. Берега отошли далеко, растянулись узкими полосками.

Клубятся тучи. Набушевавшись за день, синеет мелкой рябью Енисей. Исчезла ночь. Солнце долго, долго катится у горизонта, часа на два скрывается и вновь появляется, описывая большую дугу.

У Курейки пересекли полярный круг. По этому случаю распили пиво. «Кодаком» сфотографировал товарищей. Интересно, как получится?

В полночь будем в Игарке.

6 июля. Второй час утра, а похоже на поздний вечер — солнце, как и днем, шлет свои золотые лучи на тундру. В Игарке несколько дней ожидали катера. Упорно преодолевая трудности, живет и растет этот заполярный, целиком деревянный порт. Здесь даже улицы покрыты сплошным бревенчатым настилом.

От Игарки до Дудинки шли катером. Зеркальная гладь беспредельного Енисея. В воде отражались кучевые облака. Очень эффектное зрелище.

Два дня в Дудинке. Одноэтажные деревянные домики и бараки, разбросанные на берегу. Во все стороны простирается плоская и однообразная безлесная тундра.

Тем же катером двинулись вверх по узкой и извилистой речушке вглубь тундры. Через 20 километров — Боганитка на берегу большого и удивительно красивого озера. Отсюда, после отдыха, начали тяжелый вьючный путь по кочкарникам, топям и болотам. За двенадцать часов верхом и пешком преодолели около тридцати километров до пункта Амбарная.

После ночевки, на другой день к вечеру, достигли, наконец, Норильских гор. Путь от Иркутска до Норильска длился двадцать пять суток.

Какая своеобразная природа, какие просторы! Кристально чистый воздух. Дышится легко. Однако комары заставляют, буквально, закупориваться в одежду.

Поселок у подножия Норильского плато на сухом и несколько возвышенном участке.

По берегам речек и озер кустарник и низкорослая лиственница. Более десятка домиков и бараков. Строится двухэтажная школа-интернат.

14 июля. Определилось место моей работы: проходка штолен в Норильске втором. Это в двенадцати километрах по вьючной тропе к востоку вдоль плато. Там имеется лишь один барак и несколько палаток. Все начнем сначала.

18 июля. Полярная «ночь». Косые лучи солнца озаряют утесы. Плато стеной вздымается на четыреста метров. Над ним в свинцовых тучах взметнулась гигантская радуга.

А тундра снизу чего-то ждет, притаившись, звенит мириадами комаров, всматривается в небо безликими озерами, неповторимая в своей гамме теней и красок, девственная, первобытная и загадочная.

Вчера с А. Е. Воронцовым и П. М. Шумиловым поднимались на плато по ручью Угольному. Там в лощинах снег яркие пятна на ржаво коричневом фоне окисленных руд лежащих на поверхности. Местами, в обрывах, выделяются узкие полосы зеркально блестящих сложных сульфидов.

На плато — резкий холодный ветер. И там — комары.

5 августа. Норильск второй. Сижу в палатке. Напротив геолог Борис Мерлич в дурном настроении, разбирает журналы опробования. Борис Остапчук строгает бирки на мешки с пробами. Мне надо завершить месячный отчет о проходке штолен. Пламя свечи колеблется и вздрагивает в такт дрожанию натруженного и мокрого брезента. Хлещет дождь с ветром. И в такую погоду, сегодня же, нужно отнести и сдать отчет в Норильске первом.

Будем сооружать барак из местной лиственницы: стены по принципу постройки заборов — звеньями не более трех-четырех метров, пол и потолок из накатника. Пекарню уже построили и хлеб теперь не возим на волокушах из Норильска первого.

В зоне бледных руд — никеля и меди, продолжаем проходить штольни. Горняков шестьдесят человек. Бурение ручное. Взрывчатка — динамит, подлежащий списанию по срокам хранения. Паление — огневое. Прекрасно сознаю свою персональную ответственность, и по сей причине при всякой отпалке присутствую лично, все три смены.

12 августа, второй час «ночи». Какая необычайная тишина. Север пылает оранжевыми зорями и уже появилась одна звезда, самая яркая.

Только что вернулся от начальника топографического отряда Афанасия Петровича. Очень интересно рассказывал о своей работе. Его палатка в нескольких шагах от нашей. В ближайшее время отряд выступит на изыскание первого варианта трассы для строительства узкоколейки Дудинка — Норильск.

До обеда нужно взять замеры на разрезе, переписать движение материальных ценностей по горному цеху и установить разряды рабочим.

14 августа. Третий час утра. Тепло, тихо, все погружено в сероватый полумрак. Внизу, над озерами, застыли туманы. На северном горизонте спят далекие горы. Со стороны штолен еле уловимо доносится песня девушки-буроноски. И негромко, но назойливо стук мотора с ближайшей буровой. К югу от палаток мрачной, молчаливой стеной высится скалистое норильское плато.

Вчера одни бродил я у озер и болот. Тундра какая-то мертвая. Дул холодный ветер. Следы волка и медведя. Следы человека — поломанные нарты, короткие лыжи. Собака, от которой остался только оскаленный череп и клочья шерсти между кочек. Какая трагедия разыгралась тут? Пустые консервные банки. Кто оставил их? В другом месте — какое-то ритуальное сооружение: над кучей оленьих рогов возвышался шест, увенчанный подобием птицы или стрелы. На врезанных перекладинках в просверленных гнездах до десятка нагрудных изображений человечков, все очень старое и полуистлевшее. Какой древний ритуал совершался здесь? На обратном пути у речки Аргалах пробовал отмывать шлихи на лопате.

Ягодные поля (морошки) осыпались. Долгое лето на исходе, надвигается еще более долгая полярная ночь с ревущими ураганами.

Из-за плато ветер гонит тяжелые косматые тучи. У обрыва они, переваливаясь и клубясь, устремляются вниз и тают, не достигая тундры.

Сегодня у нас были директор Владимиров, главный инженер Воронцов и председатель рудкома. Проводили собрание буровиков в хозяйстве Матросова.

18 августа. Борис Мерлич ушел на «Первый». Признался — Север ему «вреден», мечтает о работе в Крыму.

Позавчера Воронцов, Клемантович, Кожевников и я поднимались на плато, как обычно — по оси рудного тела. Довольно полого. А спускались в случайном месте. К счастью, все обошлось вполне благополучно. В палатке Алексей Венедиктович Кожевников очень интересно рассказывал об искусстве, о памятниках старины и приглашал к себе.

22 августа. Не спал почти всю ночь. В первый раз увидел северное сияние в полной красе. Незабываемая картина! В сумерках ночи на севере от горизонта до зенита развевалось гигантское знамя из бледно-желтых, зеленоватых и голубых лучей света, струящихся каскадами, вспыхивающих мягкими переливами и уходящими в беспредельную высь. Было очень тихо и торжественно и где-то в сердце, во всем существе моем звучала «Мелодия безмолвия». Я почти физически ощутил: земля — это живое существо, изливающее в сиянии свою тоску и свое одиночество в космической пустыне. Много часов подряд по всему небу, из края в край, сияло и переливалось волшебными складками то знамя. Ничего более волшебного не видывал. И вся эта красота не над Москвой или Парижем, а над оледенелым миром тундры. Иногда казалось — на всей планете остались только мы и эта мертвая тундра, и тогда невыразимое чувство одиночества, тоски и заброшенности захлестывало меня. Мысли отрывались от земли и уносили душу и сердце в глубины вселенной.

8 сентября. Третьего закончил отчетность и с Александром Емельяновичем Воронцовым отбыл верхом в Норильск первый. На «Первом» — цивилизация, — теплые квартиры, электрический свет, умытые, причесанные и «наглаженные» люди. Не слышно непечатной речи. И тем не менее рабочие «Второго» — отличнейший народ. В наисквернейших бытовых условиях, при вечной нехватке самого необходимого, они переносят все трудности (и когда только кончатся эти трудности!). Возвращаясь в Норильск второй, дважды свалился с лошади, малость перехватил у гостеприимного заведующего горными работами Клемантовича.

Ночь темная и дождливая.

16 сентября. На высоте двухсот-трехсот метров над тундрой в обрыве плато Борис Мерлич нашел каменный уголь. Это на противоположной стороне лощины, в которой еще раньше я рекомендовал исследовать черные пятна осыпей, так заметные с тундры. Позднее с десятником Гулем мы набрали из осыпей мешок черных камней и принесли на пробу кузнецам. Уголь малозольный, дымно-пламенный, отличнейшего качества! На склонах лощины заложили канавы для вскрытия пластов и выяснения мощности в коренном залегании.

Дел много: переселение рабочих из палаток в достраивающийся барак, установка столбов для подвески электролинии к буровым и в штольни. Перевел горняков на двухсменную работу. Предложил средства, выделенные на вентиляцию, использовать на сооружение «электростанции» на Норильском втором. Начальство согласилось. Теперь дело — за нами.

На очереди заготовка угля для нужд отопления и кузницы, зимнее оборудование штолен и масса текущих, мелких, но едких вопросов. И еще — документация ранее пройденных горных выработок и их переопробование.

Сегодня с Б. Мерличем по совету Александра Емельяновича Воронцова посетили «Ивакино» ущелье на предмет обнаружения угля, а нашли там превосходный графит. Мерлич к вечеру уехал на «Первый» сдавать дела П. М. Шумилову.

18 сентября. Сегодня с Первого приходил П. М. Шумилов и осмотрел месторождение графита. У него радость — отца и мать восстановили в избирательных правах. С каждой оказией Петр Михайлович высылал матери в Вельск деньги. «Дорогой мой, до свидания крепко целую, береги себя. Твоя мама». Так обычно кончались ее письма, полные тревоги за сына, скитающегося бог знает где, на самом краю света.

27 сентября. Холодно. Победно шествует полярная ночь. Тундра стала бурой. С ледяных просторов Арктики дует ветер. Ночью небо играло северными сполохами.

За «Двугорбой» и «Барьерной» люди ходят в красный уголок, по вечерам репетируют постановки, которые возможно, никогда не состоятся. Кто-то за кем-то ухаживает. Потом где-то обсуждаются сплетни. В общем, весь нормальный комплекс человеческого досуга.

Дни полные тревог и лишений. Нужно переводить людей в теплые помещения. Нет леса, нет гвоздей, нет теплой одежды. Народ мерзнет в палатках, на чердаке единственного барака, ютится в бане. Заедают мелочи.

В палатке холодно. Обмерзшие ледяной корой дрова в печке еле тлеют.

Вершины плато запорошило снегом. Весь день летят гуси через заснеженные гольцы. Прощальные голоса их далеко разносятся и не смолкают. Только пролетит одна стая, как снова уже слышен свист крыльев и все тот же тревожный крик. Летят, в холодную чернильную ночь, гонимые северным ветром. Летят от морозного призрака смерти стая за стаей, к теплу, на юг. А увидят теплые моря только самые выносливые и сильные. Машут крыльями и зовут. Такая тоска… Мне бы крылья…

А вокруг все свежее. Вот и небо очистилось. Над головой мерцают звезды. А стаи гусей, одна за другой, летят и летят, оглашая тундру призывными сигналами к жизни и свету.

28 сентября. Снег выпал утром. Как все преобразилось! Запахло морозом. Но это еще не зима. Через день с юга подул бешеный штормовой ветер. Мокрый снег перешел в горизонтальный шквальный дождь. Все вокруг переполнилось водой. Ночью шторм свалил на спящих горняков большую палатку и те, проклиная меня и погоду, в кромешной сырой мгле рассвета, ловили по тундре свои пожитки, раскиданные бешеным ветром.

Переселение в недостроенный барак произошло стихийно. Материала на крышу не было с самого начала, цементная корка поверх глиняной засыпки не успела окрепнуть и оказалась размытой. Барак внутри напоминал душевое помещение. И все же большого труда стоило вывести людей на сборы по тундре обрывков палаток для устройства внутри барака временных навесов. Моя палатка устояла, т. к. накануне я укрепил ее тяжелыми буровыми штангами и барьерами из мешков, в которые были уложены пять тонн руды.

Площадку поселка вымело не только от щепы и мусора, но и от щебня. Бочки с горючим штормовой ветер угнал под уклон в тундру.

Подал рапорт о мобилизации материальных ресурсов на ликвидацию прорыва. Начальство рассудило иначе, переключив плотников и пиломатериалы на строительство буровой № 14—15. С рабочими по душам беседовал сам А. Е. Воронцов. Я в то время «выбивал» на Первом из снабженцев кожу для починки обуви. Горняки приходили показывать мне голые пятки или пальцы.

Зима подступала со всех сторон. Из-за отсутствия лошадей заготовку угля временно прекратили. Чеканку алмазных коронок из балка́ перенесли в предбанник, т. к. бало́к заселили буровые мастера.

Однажды в глухую ночь в предбаннике возник пожар. Баню удалось отстоять. Встал вопрос о чеканочной и слесарной. Это хозяйство решили соединить с силовой, строительство которой пришлось формировать.

Пытаюсь совершить чудо — поделить двенадцать пар валенок на сто человек остро нуждающихся в теплой обуви.

Выручают местные жители. Покупаем меховые «бакары» у долган и юраков, которые изредка навещают нас, приезжая на оленях. Очень приветливый, общительный и гостеприимный народ. Одеваются живописно и красочно. Я бы сказал, просто театрально: бархат, дорогие меха с великолепной художественной отделкой персидским бисером, завезенным в тундру еще в незапамятные времена. Я приобрел себе сакуй (верхнюю меховую одежду из оленьих шкур) и бакары, расшитые бисером.

22 декабря. Палатка на пустыре… Электростанция! Перед Октябрьскими праздниками я последним во втором Норильске покинул палатку и перешел в барак. Сижу в своей комнатке, ярко светит электролампочка в сто ватт, жарко топится чугунная печка (на своем угле). Обледенелые стены прогреваются и просыхают.

Свет в бараках, на буровых и в штольнях.

Старый одноцилиндровый «Сотрудник» (дизель) в десять лошадиных сил, обливаясь нефтью и маслом, вращает через трансмиссию списанный генератор (не возбуждались электромагниты статора), реставрированный радистом с Норильска первого.

Для «Электростанции» построили маленький барак, в нем же разместили слесарную и чеканочную мастерскую. Теперь даже не представляю, как можно жить и работать в условиях полярной ночи без электрического освещения…

25 декабря. Часть горняков пришлось переключить на строительство еще одного барака. Удалось уговорить начальство, чтоб отдали нам большой сруб, стоявший близ Норильска первого и предназначавшийся под склад взрывчатки. Сруб перевозим и ставим на место. Часть людей работает на добыче угля для отопления бараков, буровых вышек и кузницы. С трудом отыскали пласт. Мне с десятником Гулем пришлось прорыть шестнадцатиметровую толщу снега, засыпавшего ущелье. Затем по склону в снегу еще прорыли несколько рассечек, пока не наткнулись на наши осенние забои. Разыгралась пурга, и когда мы выбрались на поверхность, нас смело со скалистого отрога. У подножия плато, по пояс в движущемся снегу, спотыкаясь и падая, выбирался я, ориентируясь на электрическое зарево поселка. Кричать было бесполезно. Стоило открыть рот и он превращался в свисток.

Добрался я до поселка с ледяным ошейником за воротом и ледяными манжетами в рукавах. Также «благополучно» и почти в одно время добрался и Гуль. Наутро часть кожи с лица осталась на подушке.

В настоящее время наш «карьер» аккуратно выдает «на-гора» превосходный уголь. На верхней площадке мешки с горящим камнем укладываются штабелями на сырых коровьих шкурах, связанных ремнями в виде длинного «ковра». Затем все это тщательно увязывается у края снежного «бремсберга» и «колбаса из шкур», начиненная мешками с углем, скатывается по снежному желобу вниз метров на триста и далее почти километр катится по тундре в направлении поселка. Там мешки с углем укладывают в сани, доставляют к месту складирования. Однажды такой «поезд» из сотни мешков почему-то на полпути свернул в сторону, подпрыгнул в воздухе и, ударившись о скалу, оставил после себя черное облако из угольной пыли и обрывков шкур.

Скверно. Придется прекратить горнопроходческие работы — шнур бикфорда на исходе и поступлений в ближайшее время не предвидится (шнура нет и в Дудинке).

2 марта 1933 года. Сижу у своей приемно-передаточной радиостанции, вытянувшейся под потолком вдоль окна. Со мной в комнате вместо электрика Калугина живет Бурмакин — новый ответственный за бурение. С Клемантовичем по этому поводу только что говорили по радио-телефону. «Барак ударника» хотя и с трудом, но построили, как и «радиостанцию» Норильска второго мощностью в два ватта!

Вечерами принимаю «Коминтерн» и транслирую передачи в оба барака. Мне приказано перекочевать в Норильск первый. Кончился шнур бикфорда. Попытки организовать самодельное электропаление должным успехом не увенчалось. А жаль! Столько затрачено сил и времени.

Однажды вечером на Втором, спускаясь с Остапчуком из верхней штольни, в белесой мгле мы взяли несколько левее обычного и, «проткнувшись» через гигантский снежный карниз, совершили стометровый полет без парашюта. К счастью, приземлились на крутой снежный откос. Сила удара, хотя и скользящего, все же была достаточной для того, чтоб лопнул ремень, отлетели пуговицы, а вся одежда оказалась начиненной снегом. Осмотрев на другой день место нашего «полета», я пришел к заключению, что повторить его добровольно не смогу ни за какие блага.

8 июля. Норильск первый. 26 июня медики вырезали у меня аппендицит. Сейчас я человек с дыркой на животе. Нахожусь под наблюдением фельдшера, т. к. хирург и операционная сестра улетели, уволившись. Держится повышенная температура. Оленьи жилы, которыми зашивали разрез, что-то не прижились.

Петр Михайлович засиживается за камеральной обработкой и подсчетами запасов. А. Е. Воронцов готовится к докладу у Сталина или Орджоникидзе. Судьба Норильска неясна. Нет, по-видимому, и средств на дальнейшее продолжение работ. Люди потихоньку увольняются. Весна была поздней. Появилось много больных цингой.

П. М. Шумилов заканчивает геологическую съемку на втором Норильске. По его словам, «геология меняется». Предшественниками съемкой охвачены слишком ничтожные участки, чтобы дать общую оценку месторождению. Петр Михайлович любит точность и никогда не откладывает дело «на завтра», работает быстро и четко. И при всех этих качествах, не противник спиртного и повеселиться не прочь.

Идет дождь вперемешку со снегом. Появляется первая зелень. Туман.

Владимиров ругает меня «собачьим сыном» и рекомендует «в другой раз не подставлять брюхо всякому любителю резать». Больной я в общем-то ходячий и сегодня отправляюсь принимать прибывающий на склад шнур бикфорда, хотя горняки почти все рассчитались.

Работал на геологической документации, помогая подсчитывать запасы, путешествовал с рекогносцировкой Пясино — Волочанка. Ездил с заказами для буровиков в Дудинку.

Поездка на Абагалак была очень интересной. На обратном пути я «аршинил» с семьей долган. Сам я был, конечно, лишь попутным пассажиром и не смог бы поймать оленя маутом или устроить загон с помощью собак, у которых в обычное время одна лапа искусно заткнута за ошейник, чтобы зря не гоняли оленей. Недели две обходился без соли, т. к. долгане ее не употребляют совсем.

Видел орудия ловли песцов, не переставая удивляться мастерству и рациональности изделий, созданных руками долган и юраков. К этим народностям я проникся глубоким уважением. Очень, очень много видел интересного в быту и обиходе.

Довелось мне осмотреть место волчьего загона, где под отвесным обрывом возвышается гора оленьих скелетов, костей и рогов.

Реконструировал насос для одной из буровых, детали по моим чертежам были выполнены в мастерских Дудинки. Насос установлен и безукоризненно работает на буровой.

В свои праздники хозяева тундры украшали чумы гагачьими пологами, а сами наряжались в яркие самобытные национальные одежды, искусно обшитые шкурками песцов и лис. На девушках сверкали бусы. Нас угощали пирожками с рубленым оленьим мясом. Не обходилось и без веселой выпивки.

Я любовался хороводом парней и девушек. Приседая на одну ногу, они самозабвенно кружились вокруг шеста. Но вот кто-нибудь из смельчаков неожиданно выдергивал этот шест, устанавливал его на новом месте и вихревой танец «Хейра», подобно смерчу перемешался туда, в сторону.

Дети тундры еще более потянулись к нам, когда у нас вспыхнули «лампочки Ильича» и заговорило радио. От местных жителей мы услышали о Талнахе, как проклятом месте, но добраться до него не успели.

…Леонид Степанович Горшков у оленеводов и охотников был на особой примете. Может быть, за умение рисовать? А возможно, за колдовские штучки над корневищами. Бывало, сидит, насупив брови, и пристально всматривается в изуродованное дерево, словно в нем запрятался шайтан. Потом пробормочет какое-то заклятие и начнет орудовать острым предметом. И в самом деле, не чудо ли? Из того, сведенного судорогой корневища вдруг начинает проглядывать такая страшная харя, что оторопь берет.

Когда экспедиция отъезжала, Леониду Степановичу долго не давали оленей. Тайну этого приоткрыла ему одна из женщин.

— Пусть этот русский остается у нас, в тундре… А то он приведет других и взорвет тундру, — так говорили старики.

Леонид Степанович, как мог, объяснил женщине: он не купец Сотников. И если на Таймыре вырастут города, заводы, школы, то ее дети станут инженерами, учителями, врачами, большими мастерами нового дела. Она поверила, запрягла свою стельную олениху в нарты и в сумерки незаметно подвезла Л. С. Горшкова до первого «станка».

9 сентября. Дудинка. Прибыл сюда с семьей А. Е. Воронцов. Встретил семью П. М. Шумилова.

11 сентября. Буксирный пароход «Сталин» длительным гудком простился с Дудинкой.

6 октября. До Красноярска осталось километров 30—40. Сидим на мели и ждем буксиры. Пароход «Сталин» тянул от четырех до шести барж с людьми, возвращавшимися с Севера.

…В Москве я решил пойти на строительство метро, но П. М. Шумилов и В. П. Бертин уговорили меня принять участие в Джугджурской экспедиции треста «Золоторазведка».

В крайне суровых условиях Заполярья за два с половиной года на рудных месторождениях Угольный Ручей и Норильск-2, где работал Л. С. Горшков, пионеры освоения Таймыра пробурили в вечной мерзлоте 2500 погонных метров скважин, прошли около двухсот погонных метров подземных выработок и вынули свыше 5 тысяч кубометров из разведочных канав. Тщательному анализу подверглись тысячи проб на цветные металлы и платину. Александр Емельянович рассказывал обо всем этом таким ровным и тихим голосом, словно вся эта работа была проделана не за 69-й параллелью в Заполярье, а в знойных степях Украины, где всего было вдоволь — и фруктов, и тепла, и уюта, и продуктов питания.

— И богатые были пробы?

— Настолько богатые, что Серго Орджоникидзе попросил О. Ю. Шмидта срочно подготовить для правительства специальную записку. При составлении ее я твердо и уверенно полагался на подсчеты, проведенные П. М. Шумиловым.

В марте 1935 года меня вызвал к себе О. Ю. Шмидт. И сразу — к Серго Орджоникидзе. Он встретил нас как старых знакомых.

— Поедем в Политбюро, доложите о Норильске.

Я разволновался. Вот тебе и на, без всякой подготовки — и сразу на доклад, — и куда — в Политбюро! Нарком, мягко подтрунивая, успокаивал и ободрял меня.

— Вам дадут десять минут. Такое выступление можно подготовить, пока едем в Кремль.

В Секретариате Сталина я как-то сразу успокоился. Почему? Вспомнил, а ведь в наших северных краях Иосиф Виссарионович отбывал ссылку. Значит, о многом, в частности, об условиях работы, можно будет и не говорить.

Нас позвали. Вошли. В большом кабинете стоял большой стол. Налево, за круглым столиком, удобно расположился Серго Орджоникидзе. Как мне показалось, на меня испытующе посматривали М. И. Калинин, К. Е. Ворошилов и другие члены Политбюро.

Сталин, в мягких кавказских хромовых сапогах и сером кителе, неторопливо и бесшумно прохаживался вдоль стола. При нашем появлении он улыбнулся в усы и гостеприимно предложил сесть.

— Кто же начнет, Отто Юльевич? — сверкнул глазами Иосиф Виссарионович в сторону Шмидта.

— Я думаю, пусть лучше начнет геолог Александр Емельянович Воронцов. Он только что с Таймыра, ему и карты в руки, — боднул бородой О. Ю. Шмидт.

Сталин ободряюще посмотрел на меня, и я совсем успокоился. Коротко изложил суть дела. Цифровые выкладки о никеле, меди, платине. После меня выступили С. Орджоникидзе, О. Ю. Шмидт и другие. Не помню, кто задал вопрос:

— А как там с климатическими условиями?

Пришлось отнять у членов Политбюро еще минут десять. Хотелось немного смягчить все, но раздумал. Опять вспомнил: там же, в Курейке, в ссылке, находился И. В. Сталин. Чего уж тут играть в прятки!

И опять все говорили. Я понял: вопрос о строительстве Норильского металлургического комбината в сущности уже решен. Речь шла лишь о сроках и о том, кому же по плечу такая задача? О. Ю. Шмидт не совсем уверенно заявил, что «Главсевморпуть» имеет опыт строительства в Заполярье. Сталин наклонился к Орджоникидзе, и я разглядел седину в его волосах и обозначавшуюся лысину на макушке. Иосиф Виссарионович внимательно выслушал все мнения, все доводы за и против и, продолжая шагать вдоль стола, заговорил о Таймыре, так, словно сам только что возвратился оттуда. Он поддержал предложение Серго Орджоникидзе приступить к созданию Норильского металлургического комбината, не согласился с Пятаковым в отношении сроков его строительства и, учитывая исключительные трудности Заполярья, отодвинул их на год. Дело же это рекомендовал передать не Отто Юльевичу Шмидту, у него своих забот полон рот, а строительным организациям Министерства внутренних дел. Было принято решение правительства о строительстве в Норильске никелевого комбината. На подготовительный период главным инженером ударной стройки назначили меня, а начальником — энергичного и волевого работника МВД В. З. Матвеева. Петр Михайлович Шумилов в это время уже бродил где-то в якутской тайге, разведывая новые золотоносные площади…

Снова вместе

Петр Михайлович осадил коня, свернул с тропинки и опустил поводья. В сыром болотном воздухе зудели комары. Мимо по еле приметной стежке брели старатели, кто в чем, худые и обросшие. А разговор веселый, ядреный, с прибаутками.

— Косьтяньтин-то Семенов, слышь ты, сто тыщ просадил, а как, и не помнит, пьяная головушка. Очухался на мусорной куче и срамоту прикрыть нечем. Во как обобрали… — В хрипловатом голосе больше зависти и сочувствия, чем осуждения.

— Им, бабам, только попадись. Околупают, как пасхальное яичко. Это они умеют.

— Нашего брата во хмелю охмулять, так это же проще, чем козу подоить. Слюни распустит, раззява, словно век бабы не видал, тьфу ты, зараза! А вот как Алехин обмишулился, Иван Максимович, в разум не возьму. Удалой такой, Еруслан таежный, в первую войну с немцами, говорят, сам из своей головы вытащил застрявший осколок, а ведь вот, поди ж ты, и его одна охмуляла. Разодел он ее — картинка! В теплом море искупал и денег на дорогу оставил. Мол, соберешься, и ко мне, лапушка, в таежную берлогу. А она возьми и крутни хвостом, подарки, денежки приняла, а выскочила за другого. С приданым! Я б таких баб вешал на первой осине…

— Нет тут осины… И баб нет… Потому мужики и чумеют, как дорвутся до жилухи…

Тот, что ругал баб, — в болотных сапогах, в дорогом костюме, измятом и грязном, и широкополой войлочной шляпе. Высокий, плечистый, рябой. Взгляд из-под густых бровей суров, борода разбойничья. Петр Михайлович приметил его еще на Алдане — в работе зол и горяч и вообще мужик хозяйственный. Погулять тоже не промах, однако, разума не терял. Его собеседник — в картузе и опорках, юркий двужильный мужичонка-балагур.

— Куда путь держите? — обратился Петр Михайлович к картузу.

— К Беркину… — ответил тот и лукавым взглядом уставился Шумилову в очки и бороду.

Петр Михайлович догадался, — это они так В. П. Бертина зовут.

— А что вам дался Беркин? Идите к Анисиму, во-он его сопка…

Старатели враз остановились, покосились на синевшую за болотом сопку, а затем непристойным взглядом окинули Петра Михайловича с ног до головы, как человека совершенно никчемного, и вдруг загалдели.

— Пусть твой Анисим и вытягивает свои жилы в той солке, а мы к Беркину…

— Где Беркин, там и золото.

— Это уж известно! По Алдану знаем, — сердито захрипел в бороду разбойник в охотничьих сапогах и в широкополой шляпе. — Беркин зря по земле топать не станет. И то еще у него гоже — хорошо поразведаешь и лучший участок для фарта получишь. Вот он какой, Беркин…

— У него нюх на золотишко… — завертелся юлой мужичонка в картузе. — Его зато и горбачи и урки не трогают.

— Это почему же? — удивился Петр Михайлович.

— Расчету им нету трогать его… Беркин золото находит, а с собой его не носит, — рассудительно заговорил старатель в шляпе. — Понял? А ежели уйдет Беркин, али спугнут его, али, упаси бог, проиграют в карты и укокошат, так ведь и горбачи уйдут. И старатель не придет. Кого же им, варнакам, тогда ловить на таежной тропе? К кому бабу с зельем подваливать? Н-нет, Беркина никто не тронет. Расчету нет. А ты, мил-человек, не знаешь ли, как короче пройти к нему?

— Знаю. Я помощник его, главный инженер…

— О-о! О-о! — весело и радостно загалдели старатели. — Господин хороший, чего же ты нам голову морочишь расспросом. Вот примай под свою руку. Народ мы надежный, работы не боимся, устраивай, куда тебе надобно.

— Только бы на коровенку, на лошадку да на обужку заработать…

— А не слыхал ли, господин хороший, где наш земляк работает? — и мужичонка в картузе назвал фамилию.

— А вам разве не писали? Похоронили его. Глупо-то все как получилось.

— Я же говорил тебе, дурья голова, — вступил в беседу старатель в шляпе, — как это старик нашел и сдал самородок, да хотел утаить от артели, а оно все всплыло… К нему и пристали: где нашел? А он возьми и укажи — на Таежной. Твой-то земляк и подался туда, а жена его — к тому старику, к золотишку и прилипла. А те, что ушли, ничего они на той Таежной не нашли. Он, земляк-то твой, злой возвратился. А как разузнал про измену, совсем взбеленился. Из ружья — бах в него, бах в нее, а потом и себе — в рот… А она оклемалась, забрала барахлишко того и другого да к третьему и подалась.

— Вот холера!

Старатели снова загалдели, снова зло заговорили о бабах, а узнав короткий путь на прииск, ускорили шаг.

Да, счастье опять улыбнулось Петру Михайловичу. Он снова работал вместо с В. П. Бертиным, Ю. А. Билибиным, Э. П. Бертиным, Н. И. Зайцевым, И. М. Алехиным и Л. С. Горшковым.

Как только Шумилов возвратился с Таймыра в Москву, друзья дали ему знать о приказе по «Главзолоту» от 12 ноября 1933 г., подписанным Серебровским. Первым из перспективных новых месторождений в нем значился Джугджур Аллах-Юньского района в Якутии. В связи с этим предполагалось организовать отделение Всесоюзного треста «Золоторазведка» с базой в Джугджуре. Управляющим был назначен В. П. Бертин, а техническим руководителем, главным инженером — П. М. Шумилов. К тому времени Вольдемар Петрович уже имел административный опыт, работал управляющим Тыркандинской группы управления, а затем уполномоченным Иркутского представительства «Якутзолото».

Группа геологов. В первом ряду: (слева направо) — Н. И. Зайцев, Ю. А. Билибин, во втором ряду первый слева — П. М. Шумилов.

Еще в 1932 году геолог Н. И. Зайцев, хорошо знавший В. П. Бертина, Ю. А. Билибина, П. М. Шумилова, И. М. Алехина, Э. П. Бертина и С. Д. Раковского по Алдану, возглавил геологопоисковую экспедицию геологоразведочного сектора треста «Якутзолото» и, вполне доверяясь заявке В. П. Бертина, обследовал Аллах-Юньский бассейн. Перебравшись в Джугджур, В. П. Бертин взял Н. И. Зайцева к себе в консультанты. Старшим геологом, а затем консультантом и научным руководителем согласился стать Ю. А. Билибин. Заведующим шурфовочной разведкой назначили И. М. Алехина, заведующим подсчетами запасов — техника Л. С. Горшкова.

Блестящий организатор, В. П. Бертин привлек к освоению Аллах-Юньского бассейна геологов В. И. Серпухова, Д. И. Лисогурского, Е. С. Бобина, М. Я. Столяра, техников А. П. Салова и И. Д. Веремина. Это была дружная плеяда энтузиастов золотой промышленности. 625 километров от Якутска и 1975 километров зимнего пути до самой ближней железнодорожной станции Большой Невер — вот в какую глушь забрались они и сразу принялись за дело. Уже к концу 1935 года геологосъемочными, поисковыми, разведочными и геодезическими работами была охвачена площадь в 25 тысяч квадратных километров.

Работать приходилось в невероятно трудных условиях. Больницу — стационар на шесть коек пришлось разместить в химической лаборатории. Два учителя в бараке обучали 25 эвенов и 20 русских ребят. На 2200 человек насчитывалось лишь 7 коммунистов. Газеты не поступали. Книг не хватало. Два радиоприемника кто-то перехватил в пути. После работы людей нечем было занять. Даже председатель профсоюзной организации втянулся в злостную картежную игру, и его пришлось снять. Кое-что пытались делать члены инженерно-технической секции. Старателей особенно привлекали живые беседы Ю. А. Билибина о том, где и как надо искать золотишко, о природе происхождения этого драгоценного металла, о том, как он нужен сейчас стране, решившей покончить с отсталостью и создать современные отрасли индустрии. Юрий Александрович любил и шутку, и острое словцо, и ядреные народные поговорки и пословицы. В своих беседах он умело использовал характерные примеры из практики Алдана и Колымы. Его полюбили и уважали еще и за то, что на Джугджуре, в этой таежной глуши, он похоронил свою сестру, что к его советам прислушивается «сам Беркин». И хотя Билибин оброс, как леший, и крутился в работе чертом, а все же умудрялся урывками писать ученую книгу «Геологии россыпей». Такой еще не было на свете, горные инженеры поговаривали, что отдельные главы ее читаются как поэма, как поэтические откровения.

Петр Михайлович настойчиво стучался в ЦК профсоюза работников золота и платины, просил прислать опытного председателя профкома, массовика, киноленты, радиоприемники и трансляционный узел, спортинвентарь, театральные пьесы и грим, кружковые пособия и музыкальные инструменты, побольше книг. Он верил — со временем и в этом Берендеевом царстве культурная жизнь забьет ключом.

Не хватало лошадей и оленей, продуктов и оборудования. А где и кому их хватало? И в диковинку ли все эти трудности В. П. Бертину, Ю. А. Билибину, П. М. Шумилову, И. М. Алехину? «На бога надейся, а сам не плошай» — издревле говорится в народе. И старые алданцы, каждый по-своему и на своем участке, трезво разбирались в обстановке и действовали.

Перед выездом в Восточную Якутию Петр Михайлович еще раз основательно проштудировал все, что касалось характера и коварных повадок вечной мерзлоты. В Джугджуре он, по Билибину, уточнил и кратко записал схему для составления геологического описания россыпей. Они требовали много кропотливого труда, больших знаний, зато позволяли получать полную и верную картину. Годы, проведенные в Джугджуре, Петр Михайлович считал и самыми трудными и самыми счастливыми в своей жизни. Какая это прелесть в такой глуши опираться в работе на организаторский талант коммуниста В. П. Бертина и могучий прозорливый ум ученого Ю. А. Билибина, учеником которого он считал себя до конца своей жизни и гордился этим. Мужал и сам Петр Михайлович, как крупный специалист своего дела. В Джугджуре он разработал и применил «траншейный метод» разведки узкоструйчатых россыпей золота.

Как-то я спросил Петра Михайловича, чем же Билибин выделялся среди других?

— Юрий Александрович умел и поработать, и пошутить, позабавиться, повеселиться и даже покуролесить. Бывало, отложит в сторону «Геологию россыпей» и по-юношески кликнет:

— Все в волейбол!

И еще — голова у Юрия Александровича была так устроена, что самые сложные вопросы он объяснял как-то удивительно ясно, логично. Бобин же напускал туман, засорял речь ученой тарабарщиной, книжными непонятными терминами. Старатель послушает его, поскребет затылок, покачает головой да и уйдет.

…На радостях Вольдемар Петрович так стиснул в своих объятиях Юрия Александровича, что тот взревел таежным медведем, поднялся на дыбы и, крякнув, закатился здоровым мужским смехом. Бертин, в кожаном пальто, бритый, круглый, так и сиял весь, дружелюбно заглядывая то в очки Петру Михайловичу и в его бородатое лицо, то на Билибина, заросшего рыжим мхом от кадыка до самых бровей и ушей.

Сбросив с себя пальто и ватник и оставшись в теплой фуфайке, Вольдемар Петрович сел за деревянный стол и, наслаждаясь теплом, улыбчиво, неторопливо рассказывал о том, что интересного узнал в Якутске, в обкоме партии, в Совнаркоме, как 28 ноября 1933 года отмечалось десятилетие Алдана. Вечером его пригласили в клуб на торжественное заседание. В президиуме Бертин сел рядом с якутом Тарабукиным и с эвенкийским охотником Лукиным. Как во сне. Такой клуб! На улицах электричество, огни иллюминаций. А что было здесь десять лет назад, когда они первыми открывали Незаметный. Его, Вольдемара Петровича, попросили выступить с воспоминаниями. Цифры, мелькавшие в речах ораторов, и для Бертина, и для Билибина и Шумилова имели свою особенную прелесть. Только за семь лет добыча золота на Алдане выросла почти в четыре раза, а переработка песков драгами и гидравликой — в семьдесят два раза. На смену лотку и бутаре идет умная и сильная техника.

Расспрашивали и про Джугджур. Входили в положение, обещали всяческую помощь. Однако просили иметь в виду, что все же львиную долю — 86 процентов золота, — все еще продолжает давать Алдан. Значит, ему в первую очередь и технику, и дефицитное снабжение, и фураж, и рабочую силу. Заглянул Вольдемар Петрович и в совхоз «Пятилетка», где бывшие крестьяне, цепкие до земли люди, вырастили и пшеницу, и ячмень, и овес, и бобы. Своя капуста и лук!

Секретарь обкома партии и Председатель Совета Народных Комиссаров Якутской АССР посоветовали:

— Приглядитесь ко всему повнимательней. Вот чем они нанесли цинге смертельный удар. Не стесняйтесь, спрашивайте. Пригодится.

Вольдемар Петрович и без напоминаний въедливо и дотошно допытывался до всего. Пожалел о том, что рядом с ним не было Татьяны Лукьяновны. Уж он а-то по-женски все б разузнала.

— Кукуруза выше забора! Кочаны капусты! Помидоры! Кабачки! Лук! Огурцы! И все это на Алдане! — не переставал ахать Вольдемар Петрович. — Вот тебе и «все равно ничего не выйдет». А какой умница, этот заведующий теплично-парниковым хозяйством. Что надумал! Загодя картофель высаживает в парники, а как на воле потеплеет — умело пересаживает ее в открытый грунт. И клубни, ей-ей, во! Как будто под Москвой выросли. Хитрец! Якутское лето искусственно растянул. У старателей — индивидуальные огороды, свои куры. Это, пожалуй, надо перенять.

Юрий Александрович и Петр Михайлович разволновались, слушая Вольдемара Петровича. Каждый про себя думал об одном, как же Бертин вырос за эти годы! Какая природная сметка, какая цепкость и воля к жизни! Неужели все это удесятерилось в нем, как ток под большим напряжением, от партии? И именно поэтому он неутомимо работает, как мотор?

— Были ли приветствия из Москвы?

— А как же. И от Михаила Ивановича Калинина, и от Емельяна Ярославского.

Вольдемар Петрович на всю жизнь унес в своем сердце душевный разговор с Тарабукиным и Лукиным. Все припомнили. И бродившие по тайге недобитые банды пепеляевцев. И первые домики с плоскими крышами, и первые горстки намытого золота. Тогда, десять лет тому назад, все начали две бригады — одна изыскательская В. П. Бертина, другая — старательская — Тарабукина. Чего только не претерпели! А теперь сколько на Алдане людей? — 40 тысяч. Школы, техникум, больницы, амбулатории, библиотеки, клубы, театр, дома с паровым отоплением и горячей водой, электричество, радио. И то ли еще будет!

Слушая Вольдемара Петровича самым внимательным образом, Петр Михайлович упрямо прикидывал в уме: кадры, зарплата, снабжение. Какие трудности пришлось пережить за минувшие два года! Неужели это все повторится и в Джугджуре?

Тут надо что-то придумать. Может быть, одновременно с разведкой вести и добычу золота и каждый сверхплановый грамм его сдавать в Якутский госбанк на оговоренных условиях. Ведь принимает же он золото от старателей? Пусть платит поменьше, но платит. Тогда кроме фонда зарплаты у них станут накапливаться дополнительные средства, которые можно было бы с пользой пустить в дело Кое-что Петр Михайлович уже подсчитал. В его голове уже вертелась довольно-таки кругленькая сумма и оттого настроение его заметно взбодрилось. Спасибо бате за то, что с малых лет приучил считать каждую копейку. Будет и на Джугджуре новый валютный цех.

И еще одну приятную новость сообщил своим друзьям В. П. Бертин. На Джугджур пообещал приехать А. П. Серебровский. К его приезду надо во все внести полную ясность. Человек дела, он может больше других понять нужды Джугджура, всего Аллах-Юньского бассейна. А если будет в хорошем настроении, то расскажет и о своих поездках на золотые прииски Америки.

На Алдане А. П. Серебровский бывал не раз, В 1933 году он добился решения правительства об отправке на Алдан водой 11500 тонн ценных грузов. И сразу все облегченно вздохнули: отпала необходимость эвакуировать (из-за недостатка продовольствия) техникум, нужные конторы и нужных людей. Эвакуационную комиссию ликвидировали. На прииски двинулись люди, словом, все ожили и повеселели, словно с неба исчезли черные, холодные тучи, и там, в голубизне, засияло теплое солнце. Приезжая на места, А. П. Серебровский интересовался и работой драг, и всем, что делается для вольного старателя. Цены на металл, сдаваемый старателями, значительно повышены, а что имеют золотоскупочные магазины, как и чем расплачиваются они со сдатчиками сверхпланового золота, богат ли ассортимент товаров, знают ли в магазинах о том, что хотели бы еще купить на свои заработки таежные жители?

Да, когда-то безлюдный и далекий Алдан превратился в «жилуху». И Бертин в свое время содействовал этому, чем мог. Из Иркутска он отправил на Алдан 300 «холмогорок» и «ярославок». Чтобы коровы выдержали переход до Качуга, а на карбазах по Лене до пристани Саныяхтат, а там по зимней дороге — на Алдан, для «молочных фабрик» понашили ватные попоны и навымники. На всем пути до самого Незаметного был заготовлен фураж.

Которые же из них золотоносные?

Весть о том, что в Джугджур прибудет сам А. П. Серебровский, больше всех взволновала Петра Михайловича. Он понимал: с него будет главный спрос за инженерное решение всех проблем.

В соответствии с приказом по «Главзолоту» 4 декабря 1933 года трест «Якутзолото» передал в Алдане тресту «Золоторазведка» Джугджурокий и Учурский разведочные районы Аллах-Юньского бассейна со всем имуществом, оборудованием и инструментом, путевым транспортом, продовольственными фондами и радиосвязью.

Посасывая трубку, большеголовый бородатый Шумилов читал протокол Зайцеву. Тот сердито откидывал жидкие волосы с крутого лба и язвительно улыбался в тощую бородку. Нет, так не пойдет. Что они тут понаписали? Свои соображения решили сообщить М. С. Базжину, главному инженеру «Золоторазведки». Протокол — крайне односторонний документ, подчеркивали они, он совершенно не освещал состояние разведочных работ и экономики района хотя бы по основным показателям.

Неясно, кто и как будет обеспечивать новые районы продовольствием и техническими грузами. Летом 1933 года из Джугджура на алданские прииски были уведены сорок лошадей из семидесяти девяти. Это поголовье должно было увеличено для Джугджура на девяносто лошадей, а для Учура создан транспорт из ста тридцати лошадей, не считая оленей для внутриприисковых перебросок.

9 февраля 1934 года на совещании в управлении треста «Золоторазведка» П. М. Шумилов еще раз поднял вопрос об Учуре, которому требуется средств почти втрое больше, чем отпускалось. Но денег, видимо, больше не дадут и тогда следует жестко определить, на какие именно работы израсходовать смету. Вольдемар Петрович предложил выделить Учур в самостоятельную единицу.

К 15 май 1934 года «Якутзолото» в Джугджуре разведало 28 объектов. Петр Михайлович решил побывать на местах. На поездку ушло более двух месяцев, а точнее — время с 8 мая по 18 июля. Какое удивительное царство открылось перед ним! Каменные волны покатых гор, где не ступала нога человека, озера в тумане. Извивающие, точно змеи, серебристые реки в долинах рек и ущельях гор. Заросшие и заваленные буреломом старинные тракты. Изредка у обомшелых зимовий без крыш встречались небольшие группы мужиков и баб с огромными мешками на спинах, с топорами в руках. На лесистых, безлюдных берегах полноводных рек иногда попадались площадки с продовольствием.

Местами покатые горы круто обрывались нагромождениями каменных крепостей, причудами природы, появившимися на свет невесть когда и для кого. Одна из скал напоминала гориллу с детенышами на коленях. С самой вершины «крепости» открывалась неоглядная первозданная картина золотого царства Аллах-Юньского бассейна. Скоро и сюда придут, приплывут на лодках, прилетят на самолетах люди. Первым будет труднее, но зато и красоты такой, девственной, как эта, позже, возможно, и не будет.

А обжитые уголки попадаются все чаще. На зимовье Атарджан прямо на траве стояли сани с дугами. Около них возились люди.

В другой раз прямо из лесу верхом на оленях выехали молодые люди. Белые рубашки нараспашку, на головах белые широкополые панамы. Видно, что олени купленные, и новые хозяева не знают, как их лучше использовать. Якуты сюда в гости заглянут лишь зимой в своих меховых нарядных, праздничных одеждах.

Белые палатки лагеря Телеканджа укрылись в лесу. Люди в накомарниках, на белых низкорослых и сильных лошадях.

Крепкие и просторные деревянные постройки возвышались на берегу Ыргет. На Беспризорном кудесничали землекопы и плотники.

Издали могло показаться, что ключ Новинка весь выпит каменным бегемотом, загородившим своей мордой выход из глубокой пади. Справа — редкая пихта, слева — ровная осыпь, заросшая мелким кустарником. Сверкающий ключ извивался неторопливо, пока совсем не исчез в крупной гальке. Зато в дни таяния снегов и в дождливые ливни бегемот блаженствовал. Полувысохший ключ превращался в мутный бурный поток. Здесь Петру Михайловичу показали 12 золотых самородков, так не похожих один на другой. Кусок 3×2 см издали походил на расплюснутый череп человека. Справа от него улыбалась голова сытого крокодила, в глотке которого застряла крупная добыча. Под № 50 значился самородок, напоминавший живую карикатуру на глупого и самовлюбленного носатого субъекта с невероятной залысиной и модной прической. Самородок-палец был сломан посредине. Находки аккуратно разложены на черном материале и сфотографированы в ¹/₇ натуральной величины.

По обоим берегам Сегине-II лес поредел частью от пожаров, а больше от порубок. И сюда потоки воды смыли с покатых гор четыре самородка золота. Один походил на помятую голову медведя с открытой пастью. Выражение не злое, а скорее удивленное.

На Миноре люди работали в кепках и красноармейских шлемах, не загораживая лиц сеткой. Одни мужчины, молодые и сильные. Лишь старший был кряжист и по-таежному угрюм. Работали споро, сбросив ватники. В рубашках с раскрытыми воротами, в сапогах. Здесь подобраны несколько десятков крупных золотинок и тоже сфотографированы. Взвесили. Оказалось, более 300 грамм. Все они напоминали раздробленные ядра грецкого ореха и лишь три по размерам превышали 4—6 сантиметров. Один был точная копия мышонка, завалившегося на спину и умоляюще сложившего лапки. Еще на двух природа попыталась выгравировать молодого человека со вспученными глазами и разъяренную пасть доисторического хищника.

А что творилось на ключе Баатыл! Деревянные лотки с помощью высоких козлов перекидывались с одного берега на другой. На сотни метров тянулись деревянные галереи. Канавы закрывались затворами. Если излишки воды надо было сбросить, щит с помощью ворота поднимался и она уходила дальше.

Приемщик золота, веселый детина в черном малахае, сидел на грубом обрубке у импровизированного стола, основанием для которого служило спиленное корневище. На немудреной доске расположились ящики, крохотные весы. Ни охраны, ни контролера. Сам себе и постовой и судья. Любой бедолага мог ограбить и убить его, да куда тут с золотом денешься! С голоду подохнешь.

Значит, золото есть, и не только рассыпное. Его находят, несмотря на элементарные упущения в разведке, шурфовке и бурении.

Да, теперь Петр Михайлович мог со спокойной совестью дать полный отчет А. П. Серебровскому и даже грубо спрогнозировать. Однако Шумилов не торопился с выводами, время на это в запасе еще было.

Возвращаясь на базу, Шумилов не переставал наслаждаться удивительными красотами якутской природы. Аллах-Юнь — новое золотое царство — истосковалось в ожидании своих первооткрывателей. Какая первобытная природа! Горы, долины, тайга, чистые студеные реки и речки! Которые же из них золотоносные?

Мелким почерком Петр Михайлович заносил в книжечку все новые и ценные сведения. Они углубляли и уточняли данные, собранные разведочными и геологопоисковыми экспедициями «Якутзолото».

Интересный гость

Мишутка, голенький, истинно в чем мать родила, лежал на спинке и, сморщив личико, кричал, протестуя против столь бесцеремонного обращения с ним фотографа. Сердце же Петра Михайловича при этих сладких для него звуках наполняло все его существо неизбывной радостью. Кричал, протестовал его сын, появившийся на свет здесь, на Джугджуре.

Лиля, мать малышки, тревожно улыбалась. Это удивительно миниатюрное, ласковое и нежное существо после родов похорошело еще более. Высокий открытый лоб, пышные волосы, большие мягкие и добрые улыбчивые глаза, чуть вздернутый носик, сильные обнаженные руки — ее и сейчас никто бы не назвал красавицей, но все признавали самой симпатичной и очаровательной женщиной. Было совершенно непостижимо, как такое хрупкое существо перенесло сверхсуровые испытания Таймыра, а на Джугджуре сумело внести в таежный дом почти московский уют, городскую чистоту и опрятность. Издали Лилю легко можно было признать за танцовщицу из цыганского табора. Ее все любили и даже женщины. А если женщина нравится другим женщинам, то это уже что-то значит. Лилю видели всюду — на картофельном поле, на огороде среди кочанов капусты, у помидор, кабачков и огурцов, она забавно щекотала поросят, вызывая их дружелюбное хрюканье. За ягодами Лиля ходила в галифе и клетчатой кепке. Подруги закрывали лицо сеткой, а она — нет. После таймырского гнуса воздух Джугджура ей казался санаторным. Не закрывала лица и Татьяна Лукьяновна. Странный народ эти женщины — даже в тайге, за многие сотки километров от городов, они следили за собой и старались не отставать, одеваться по моде.

Другое дело мужчины. Тайга не то чтобы сломила их, однако, согнула и помяла изрядно, все они в первые месяцы как-то ушли в бороды и усы. От Петра Михайловича остались одни очки под кожаной фуражкой. Зарос и обомшел Юрий Александрович. Глаза ввалились, глубокие складки избороздили лоб. «Вот, Петр Михайлович, что сделала со мной тайга за восемь лет. Таким ли вы знали меня на Алдане?» Эту надпись Билибин сделал на маленькой фотографии, подаренной Шумилову в Джугджуре в 1944 году. В смутные минуты Юрий Александрович выглядел совсем стариком, но стоило ему рассмеяться от души, и он снова молодел весь. Удивительный лоб у него — высоченный, словно был загадан для двух, а достался одному.

Стойко выдерживали «городской фасон» лишь двое — Вольдемар Петрович Бертин, всегда чисто выбритый и веселый, да Иван Максимович Алехин, таежный бродяга, худощавый и добродушный, как и все силачи.

Впрочем, притерпевшись к таежной доле, «отходили» и другие, — строились, возрождали в своем жилье городскую культуру. Как-то совсем незаметно на Джугджуре образовался свой оркестр — два баяна, три гитары, две балалайки, скрипка, виолончель и свирель. На сыгровку приходили, как в театр — бритые, причесанные, одетые лучше. У мужчин появились белоснежные сорочки, модные галстуки и кашне, начищенные ваксой хромовые сапоги блестели. Эти, казалось бы, малозначащие детали говорили о многом. И прежде всего о том, что самое трудное осталось позади, отступления не будет, что и геологам в тайге можно работать не один летний сезон, а годы.

В. П. Бертин и П. М. Шумилов с нетерпением поджидали А. П. Серебровского и геолога В. В. Селиванова. Прошли уже третьи сутки, как они верхом на лошадях выехали на Джугджур, а их все нет и нет. Уж не сбились ли где с пути? Серебровский прибаливает, как-то он перенесет эту чертову дорогу, трудную даже для таежника с медвежьим здоровьем. А может, голодают где? Взяли ли они с собой что, кроме сухарей и чайника? Одолеют ли кряжи, поросшие двойной щетиной тайги, не оступятся ли их кони, не сломят себе ноги в сырой, заболоченной земле, огибая валежники и валуны, переходя вброд бесчисленные лесные речки, ручьи и потоки?

Тревога так навалилась на Вольдемара Петровича, что он, посоветовавшись с Юрием Александровичем а Петром Михайловичем, решил выехать навстречу гостям. Его успокаивало одно — Виктор Васильевич Селиванов не раз бродил по этим тропам, но ведь и на старуху бывает проруха. Татьяна Лукьяновна напекла хлеба, нажарила и наварила мяса, положила в сумку мужа и другую снедь. Уж больно по душе пришелся ей Александр Павлович Серебровский, такой ученый, все знает и его все знают, говорят, сам Сталин сколько раз советовался с ним.

Юрий Александрович повеселел в ожидании хорошей встречи, а Петр Михайлович беспокойно стал потирать ладонью побелевшие от волнения щеки, обросшие густой бородой.

Вольдемар Петрович выехал навстречу Серебровскому под вечер. В лучах закатного солнца пламенел багульник, тихо покачивались таежные цветы. Птичье царство отходило ко сну, и лишь одна кедровка, как верная собачонка, всю дорогу сопровождала Бертина, разговаривая с ним на своем беспокойном лесном языке. Любопытно, что же заставило Александра Павловича тронуться на Джугджур? Неужели его сообщение о том, что на Аллах-Юне обязательно должно быть доброе золотишко?

Уже зашло солнце, когда со стороны веселого ручья на Вольдемара Петровича потянуло дымком. Пожар в тайге? Ну, нет, тогда бы треск стоял кругом и горячий ветер медведем ломился через тайгу.

Значит, костер. Кто же это мог заночевать здесь, когда до базы Джугджура оставалось самое большее четыре часа пути. Вольдемар Петрович слез с коня и, привязав его к березке, неслышно двинулся на огонек. Над костром висел чайник. Виктор Васильевич беззлобно ругался:

— Черт его знает, этого Бертина, хотя бы знаки какие поставил на тропе, так и сбиться в сторону недолго…

— Зря вы, батенька мой, чертыхаетесь. До того ли Вольдемару Петровичу в этом Берендеевом царстве. А вот вам не мешало бы провести к нему не только порядочную тропу, а и дорогу и телефон, — послышался в ответ спокойный и рассудительный голос Серебровского.

«Батенька мой» — любимые словечки Селиванова. В другое время и в ином месте Виктор Васильевич уловил бы в голосе Александра Павловича тонкую иронию. На этот же раз Селиванов, настроенный на мирный лад, пропустил мимо ушей слова своего начальника и, греясь у костра, блаженно выговаривал:

— А хорошо в тайге… Заметили ли вы, какие тут свои яркие цветы? Какая-то своя, непохожая на другие, красота. Представляю, что будет в этих краях лет этак через 40—50. Ищем золото, а натыкаемся почти на всю Менделеевскую таблицу. Около Укулукана, почти на самой Лене, выходы нефти. Уголь на поверхности, хоть руками бери. Медь, железо. От Ангары к Лене железная дорога протянется. Ангарские гидроэлектростанции заработают. В прошлом году мы перегнали Америку по добыче золота. А то ли еще будет, когда по-настоящему возьмемся за освоение богатств Якутии, Восточной Сибири, Забайкалья, Дальнего Востока!

«Эко его заносит, — сердито подумал Вольдемар Петрович, — Александра Павловича надо чайком погреть, поддержать чем-нибудь существенным, а он ему зубы заговаривает. И кони что-то вяло траву щипают, наверное, забыл напоить…»

— Однако лошадей-то надо напоить, — громко и чуть насмешливо произнес Вольдемар Петрович, выходя из засады.

— Каких лошадей? — встрепенулся Селиванов.

— Известно, ваших, Виктор Васильевич. Дайте-ка я их сведу к речке.

Поздоровавшись, Вольдемар Петрович напоил коней, пустил на траву и лишь после этого присел к костру. Ну да, так оно и есть, как и всегда, Татьяна Лукьяновна и на этот раз была права, у Виктора Васильевича, кроме чайника и сухарей, ничего другого не оказалось. Бертин накормил гостей. Похваливая кулинарные таланты Татьяны Лукьяновны, Селиванов заставил-таки размечтаться и Бертина. Однако Вольдемар Петрович и в мечтах своих был куда более скромен и практичен.

— Видели, какую на Алдане выращивают картошку? А капусту, огурцы? Кое-что и мы успели вырастать. А город, театр — потом, потом! Все будет, обязательно будет, вот только нас тогда тут не будет — снова станем шататься где-нибудь в тайге и искать золото. Каждому свое. Кому в театр, а кому б гости к таежному медведю. А теперь — на коней, не ночевать же здесь? До меня тут километров восемь-десять.

Костер залили водой, угасая, он шипел и дымил, обдавая людей теплым паром. В кромешной тьме лошадь Бертина по одним ей известным приметам вывела караван на проторенную дорогу. Почуяв близость человеческого жилья, кони зафыркали и ускорили шаг.

…Дорогому гостю дали отдохнуть и лишь после этого ознакомили с положением дел. Петр Михайлович доложил им о результатах своей летней поездки, о выводах и летних заданиях геологам.

— И сколько, вы думаете, здесь золота? — неожиданно спросил Александр Павлович.

— Несколько десятков тонн, не менее… — чуть заикаясь и поводя плечами, решительно ответил Шумилов.

Серебровский махнул рукой и расхохотался.

— Ну и хватили же вы, батенька мой, — одернул Петра Михайловича Виктор Васильевич.

— А как вы полагаете? — обратился Серебровский к Билибину.

— Я придерживаюсь того же взгляда. Если же разведку поставить шире, то потом эту цифру можно удвоить и утроить…

— Вас только слушай… — тихо выговорил Александр Павлович и задумался.

Роскошное таежное лето, какая-то удивительная способность Бертина обживать нежилые места, всеобщий оптимизм, подняли настроение Серебровскому и он размяк, разговорился. Сидели по-деревенски, на крылечке, и вечеряли. Теплое солнце освещало круглое бронзовое лицо Вольдемара Петровича, улыбчивые, проницательные глаза Юрия Александровича, толстые очки на задумчивом бородатом облике Петра Михайловича. Как они слушали Серебровского! Да ведь и было что послушать. Геологи знали: Александр Павлович золотом занимается не так уж давно. Считался большим специалистом в нефтяной промышленности, читал лекции в Московской горной академии, был заместителем председателя ВСНХ. И. В. Сталин, как председатель правительственной комиссии по нефти, видимо, давно присматривался к Серебровскому и от Серго Орджоникидзе и от ректора Академии И. М. Губкина получил о нем самые лестные характеристики.

Сталин вызвал Серебровского к себе в конце лета 1927 года и совершенно неожиданно предложил ему вывести золотую промышленность из совершенно неорганизованного состояния. Надо полагать, дальновидные люди в Госплане уже тогда подумывали о первой пятилетке, грубо прикидывали, сколько же оборудования и для каких заводов, о коих в старой России и не слыхивали, нужно будет закупать за границей, сколько пригласить специалистов. И на все это потребуется золото и только золото.

— Вам надо снова поехать в Америку. На этот раз не к нефтяникам, а на лучшие рудники и прииски Калифорнии, Колорадо и Аляски, — как о чем-то давно решенном заговорил Сталин. — Изучить все досконально. Там немало выходцев из России. В 1848 году они образовали Калифорнийскую республику звезды и медведя, враждебную монархической Копании. Республика просуществовала восемь лет. На ее красном флаге красовалась звезда, а под ней медведь. Русские смешанные отряды выбили испанцев из Сан-Франциско и присоединили его к США, как вольный город. Через десять лет Калифорния давала американцам золота больше, чем все остальные их штаты, вместе взятые. Четыреста миллионов долларов золота дали калифорнийцы Линкольну, воевавшему с Югом. Это золото помогло ему одолеть рабовладельческий Юг и пробиться в президенты. Николай Первый предал русских крестьян и казаков, загнанных туда царем насильно. В угоду испанской монархии он отозвал из Калифорнии русский гарнизон.

Выло вдвое удивительно слышать обо всем этом в далекой якутской тайге, куда ворон и костей своих не заносил. Билибин и Шумилов еще могли знать, а для Вольдемара Петровича рассказы Серебровского были откровением. Оказывается, там, на Аляске и в Калифорнии, в Америке, есть русские порты Петербург и Кронштадт, поселки Москва, Севастополь и Коломна, есть река Русская, впадающая в Тихий океан. Сохранились остатки «Ангельского лагеря», «Красной собаки», «Ревущего стана», «Железного пирата» и других нашумевших в свое время на весь мир и свет старательских поселков. Петр Михайлович все же улучил момент и задал вопрос насчет стоимости работ по разведке, проходке и углублению шахт в Америке и остался весьма довольным обстоятельными ответами Александра Павловича.

Да, времени Серебровский в США не терял и, по всему видно, точно определил, что можно и нужно взять у американцев, и смело внедрял в советскую золотую промышленность.

— Старательский период в Калифорнии почти сошел на нет, нам же, в наших условиях Урала, Сибири, Дальнего Востока, при недостатке техники этот способ добычи золота надо еще всячески поддерживать. И тут много могут и должны сделать геологи и снабженцы. Вчетверо увеличить добычу золота в стране — такова задача!

В своей книге «На золотом фронте», вышедшей в 1936 году, А. П. Серебровский отметил большую роль и старого практика-разведчика В. П. Бертина, и геолога П. М. Шумилова в поисках новых месторождений золота. Серебровский особо подчеркивал: Вольдемар Петрович Бертин открыл Алдан для золотой промышленности и много положил труда на его освоение.

Уж на небе высыпали звезды, а никто не расходился. Незаметно исчез лишь Юрий Александрович. Серебровский, заглянув в освещенное окно, увидел, как бородатый Билибин писал и писал за своим столом. Александр Павлович хорошо помнил и знал его крупный разборчивый почерк. Серебровского радовало то, что здесь, в таежной глухомани, в никому пока не известном Джугджуре, слились воедино усилия практика Бертина, теоретика Билибина и цепкая инженерная мысль Шумилова. Пишет книгу о геологии россыпей. Такого ему не доводилось видеть ни в Калифорнии, ни на Аляске. Обязательно надо рассказать Сталину, Орджоникидзе и Куйбышеву, пусть знают, какие люди работают в тайге.

О своем размышлял Вольдемар Петрович. Вспомнил выступления Александра Павловича на XVII съезде партии. Алдан он назвал тогда нашей гордостью, приводил отрадные цифры. Незаметный за год удвоил сдачу золота. Механическая добыча его с 27 процентов поднялась до 70 процентов. Число драг возросло втрое.

И еще Бертин знал: в начале 1935 года Сталин заслушал на заседании правительства доклады А. П. Серебровского и Э. П. Берзина. Значит, новые прииски могут рассчитывать на добрую помощь и поддержку.

Утром Александр Павлович еще раз внимательно ознакомился с летними заданиями геологам, подписанными главным инженером П. М. Шумиловым и старшим геологом Ю. А. Билибиным.

Разобрались и с кадрами. Серебровский одобрил перемещения, но удивился тому, что заведующий шурфовочной разведкой Алехин переведен на эксплуатацию, т. е. попросту говоря, на добычу золота.

— Разведка — главное. Выявление новых золотоносных площадей — вот что является главным для вас.

— Как-нибудь управимся с задачей и без Алехина. А у него опыт, на Колыме заведовал прииском.

— Геологическое изучение района одновременно с поисковыми работами — бесспорно, хорошее дело. — Похвалил Серебровский. — А это что за панический почерк, все буквы врозь, словно собрались драпать, кто куда? Борис Воинов. Посмотрим, о чем пишет Борис Воинов. «Будучи командирован временно кассиром-золотоприемщиком на прииск Сегене-II, я принял дела; столкнувшись на практике с ведением дела, я пришел к убеждению, что из меня даже кассира второй руки не выйдет. С работой кассира справиться не могу, так как столкнулся с этим делом впервые и, страдая от природы рассеянностью, плохой математической памятью, бессистемностью в работе, а также будучи арифметически безграмотным, не могу дать удовлетворительного качества работы. Для пользы дела прошу срочно отстранить меня с занимаемой должности, так как принять ответственность за правильный прием металла и тем более за выдачу ордеров, не могу. 12 июня 1935 года».

Александр Павлович рассмеялся. Спаниковал! Значит, пошло золото! И много золота! Это хорошо. Если верить Петру Михайловичу, а не верить ему нельзя, то десятки промышленных объектов россыпного золота со значительными запасами обозначаются на Ыныкчане, Миноре, Баатыле, Бахел Елксидже, Сегене-I, II, III. Геологосъемочными и поисковыми работами охвачены почти весь бассейн Аллах-Юня, значительная часть бассейна реки Юдомы, частично бассейны реки Маи, Хахыл и бассейн Белой. Нащупано золоторудное месторождение, которому, видимо, дадут название Новинка. Если дела и дальше пойдут так, то, по всей вероятности, целесообразно вместо Якутского отделения треста «Золоторазведка» создать Аллах-Юньское приисковое управление.

В. П. Бертин, Ю. А. Билибин, П. М. Шумилов, Н. И. Зайцев, В. И. Серпухов, Э. П. Бертин, И. М. Алехин — так это же все алданцы! Закаленная в борьбе с трудностями гвардия золотой промышленности.

Учитель пишет…

Б. И. Вронский, навестивший Сергея Дмитриевича на его московской квартире, в письме от 26 апреля 1959 года сообщил Д. Н. Казанли, работавшему в Академии наук Казахской ССР:

Этот отрешенный, «потусторонний взгляд» замечали у Сергея Дмитриевича и раньше. Однако, стоило заговорить о Колыме, как Раковский снова оживал, взгляд его прояснялся, голос креп.

Эта поза головы и туловища, согнутая вперед, как там, когда он пробирался по таежным тропам, это дрожание рук… Тяжелая болезнь исподволь подтачивала некогда могучий организм Раковского. Правда, этиология ее еще недостаточно изучена, но, кажется, все начинается с развивающегося в мозгу артериосклероза и поражения подкорковых узлов. Возможно, толчком послужили истощающие моменты еще тогда, в голодную пору на Среднекане. Сергею Дмитриевичу ходить бы больше. Когда он двигается, дрожание рук исчезает.

Годы, годы… Как они изменяют людей. Анекдотически рассеянный астроном-геодезист Митя Казанли стал известным геологом и геофизиком, лауреатом Ленинской премии.

— А что с Петром Михайловичем? — спросил я Раковского.

— Личная драма… Трагедия, — руки Сергея Дмитриевича снова задрожали. — Первая жена, когда он был на Колыме, с кем-то спуталась. Он дал ей развод, и она уехала с любовником в Монголию. А вторая жена или не знала или скрыла от Петра Михайловича, что больна туберкулезом. Недуг но наследству передался сыну Мишутке… Мальчик умирал у него на глазах… Не надо бы Петру Михайловичу так расстраиваться… — Раковский перевел дыхание. — Понимаешь, чуть не каждый день фотографировал Мишу. Зачем было это делать? Хорошо, если для развлечения мальчика.

А по ночам плакал и все что-то писал… Он тут у меня как-то обронил блокнотик. Я нечаянно раскрыл его, прочел первые странички и ужаснулся… Похоронил Петр Михайлович и сына, и вторую жену… И сдал… Ходит ко мне. Как могу, пытаюсь вывести его из этого состояния.

— Что же было в блокноте?

— Ужасные слова… Нет, нет, пожалуйста, больше не спрашивай меня об этом.

Сергей Дмитриевич закрыл глаза. Эти записи П. М. Шумилова не выходят из головы. Почему и для чего он их запомнил?

Сергей Дмитриевич знал, Петр Михайлович кое-что выписывал из прочитанных книг. Хорошо, если и это — не его, а чужие, горестные слова, подвернувшиеся так некстати и к месту.

Сергей Дмитриевич передал мне пожелтевший листок, вырванный из тетради. Рукой Петра Михайловича на нем было написано:

— Юрий Александрович Билибин приезжал на похороны Мишутки… — снова заговорил Раковский. — Все успокаивал Петра Михайловича. Они переписываются, Петр Михайлович показывал мне письма Юрия Александровича, Плохо было с Петром Михайловичем. Инфаркт. Инсульт, кровоизлияние в мозг… И представьте, выкарабкался, отошел. Время врачует…

Да, Колыма так закалила ее первопроходцев, что какие бы беды и грозы, штормы и крушения не обрушивались на них после, они выстояли, сохранив до конца жизни свою яркую самобытность и поразительную индивидуальность.

Самой крупной фигурой в этой плеяде был и остается Ю. А. Билибин. Сергей Дмитриевич душевно радовался тому, что своим скромным трудом он, как прямой помощник по открытию Колымы и ученик по работе, наравне с другими геологами помогал крепнуть таланту исследователя и выдающегося ученого, автора классического труда «Основы геологии россыпей», одного из основоположников советской металлогенической школы и создателя первых металлогенических карт отдельных регионов. Лучший петрограф и знаток рудных месторождений своего времени, он внес огромный вклад в развитие советской геологии и учение о закономерностях размещения эндогенных полезных ископаемых в земной коре в пространстве и во времени. С именем Ю. А. Билибина связано создание отечественной золоторудной минерально-сырьевой базы. Его металлогенические идеи, его представления о западноевропейском типе минерализации и ее проявлении в платформенную стадию развития получили широкое признание в Советском Союзе и за рубежом. И разве только один он, Раковский, помогал Билибину? Все, кто работал с ним на Алдане, Колыме и Джугджуре! Какой бой за Билибина вели его друзья, видно из из письма в редакцию газеты «Индустрия».

И этот бой алданцы и колымчане выиграли. Потом последовали новые битвы. Покоя не было. И эти битвы были выиграны, но с какими издержками и потерями!

Имя Ю. А. Билибина вошло в историю геологическое и особенно металлогенической науки как талантливейшего мастера геологических прогнозов, смелой до дерзости, неумолимой по логике вещей научной мысли. Так было не только на Колыме, но и в одном из районов Якутии, где в 1934—35 годах на основе его прогнозов были открыты два крупных месторождения, и еще в одном малоисследованном уголке страны в 1945—46 годах. Юрий Александрович успешно защитил докторскую диссертацию, его избирают членом-корреспондентом Академии наук СССР. В 1946 году за огромные заслуги перед Родиной, плодотворную работу по открытию месторождений Ю. А. Билибин удостаивается Государственной премии I-ой степени. Он создает получившую широкую известность, обобщающую работу «Металлогенические провинции и эпохи», отразившей его последние представления о закономерностях проявления эндогенных месторождений в земной коре.

Но какой ценой все это досталось ему? Инфаркт за инфарктом. Перед самой войной по Колыме разнесся слух о том, что Ю. А. Билибин умер. В ответ на запрос встревоженного П. М. Шумилова 24 апреля 1941 года из Ленинграда поступила радиотелеграмма:

«Борьба продолжается», «Опять возобновляю войну» — телеграфировал Юрий Александрович.

Только здесь, в Москве, по письмам Ю. А. Билибина к П. М. Шумилову Сергей Дмитриевич узнал о характере этой борьбы.

Как Сергей Дмитриевич был благодарен Петру Михайловичу за тихие, приятельские беседы вдвоем за столом, за чтением писем Ю. А. Билибина. Их было много. Юрий Александрович тосковал по своим первым и верным спутникам. С волнением и глубоким сочувствием С. Д. Раковский и П. М. Шумилов следили за судьбой своего учителя.

А это из письма от 6 апреля 1945 года:

Сергею Дмитриевичу было известно, что Билибина дважды вызывали.

В письме к Д. Н. Казанли от 1 сентября 1946 года Ю. А. Билибин признавался:

Письмо от 15 августа 1949 года было особенно тревожным:

Тут Сергей Дмитриевич рассмеялся. Чтобы Ю. А. Билибин сложил оружие, да кто этому поверит?

«Оружие складываю». Как это не похоже на Юрия Александровича. Нет, нет! Быть этого не может! Сергей Дмитриевич дрожащей рукой взял последнее письмо Билибина и стал не торопясь вчитываться и вдумываться в то, что заключали в себя эти ровные строки, написанные крупным четким почерком, (все буквы, как солдаты в атаке!) и в то, что можно было легко угадать между строками.

И вдруг эти телеграммы Петру Михайловичу от Татьяны Васильевны — жены Ю. А. Билибина, одна за другой: «Юра дома болен гипертонией шлет привет», «Болезнь осложнилась параличом сейчас уже ходит Речь разум полном порядке Марте апреле начнет работать Шлем привет — Билибины».

1 апреля 1952 года снова тревожная телеграмма «Здоровье резко ухудшилось положение тяжелое Билибина», а 5 мая из Ленинграда сообщили: «4 мая 5 часов 20 минут утра скончался Юрий Александрович Билибин».

Наедине с памятью

За окном кружились крупные хлопья снега, завывала вьюга. Сергей Дмитриевич выключил радио — так лучше думалось.

Вспомнились годы молодости, время поисков и открытий… Тяжелые дни испытаний, когда — уму непостижимо! — не у дел оказались кристально честные В. П. Бертин, Д. Н. Казанли… И счастливая новость, которая — он в это твердо верил — должна была обязательно придти — друзья снова в строю…

Вспомнилась встреча в Москве и с Вольдемаром Петровичем, и с Митей Казанли, и с Николаем Владимировичем… Нет, Москва не удержала ни В. П. Бертина, ни Д. Н. Казанли. Их снова потянуло на бродяжью жизнь. Верхоянск, Забайкальск, Заамурье. Дарвазское ущелье в Таджикистане, — где только не побывал после Вольдемар Петрович! На всем поездил: и на собаках, и на оленях, и на лошадях, и на верблюдах, и на ишаках, и на самолетах летал… Сколько нашел и добыл еще золота и олова.

А каков Митя Казанли? Каким молодцом выглядел он среди колымчан, встретившихся 12 октября 1958 года в гостинице «Украина». Румянец во всю щеку, голос молодой, и все спорит забияка! Сергей Дмитриевич весь вечер не спускал с него глаз… Поразительная живучесть… Сколько энергии, какие планы! Словно и не сидел. Словно не на его голову судьба обрушивала один удар за другим: умерла дочка Виола, которую он так и не видел, умерла во время блокады Ленинграда жена-красавица Евдокия Якушева, уроженка Олы. Погибла под грузовиком собиравшаяся родить вторая жена Валентина Хохолькова, самоотверженно поддерживавшая его в дни, когда с часу на час ожидал приведения приговора в исполнение.

Четырежды Д. Н. Казанли выезжал на Колыму, испытывая судьбу и отдав изучению богатств северного края более двенадцати лет жизни, чуть не умер от цинги, чуть не заблудился и не погиб в тайге. В каком ужасном виде привезли его тогда на фельдшерский пункт Утиной…

За сто километров пешком пробирался в детский дом, откуда на себе унес дочку Таню.

Сибирь, Киргизия, Казахстан. Комнатушка и в ней — трое, он, Митя Казанли, умевший весь отдаваться работе и совершенно беспомощный в устройстве личного быта, и — дочки Лариса и Таня. В степях и горах Казахстана раскрылся его удивительный талант ученого. Это был и раб, и гладиатор науки, из той же, билибинской породы.

Горькое чувство овладело Сергеем Дмитриевичем. Почему так легко и охотно поверили вздорным наветам и забыли о том, как Митя еще мальчиком рвался с матросами штурмовать Зимний, подростком работал на орудийном заводе для Советов и добровольцем с мамой ушел воевать против Юденича… Больно, когда человека терзают враги или по неосторожности он сам ранит себя, еще больнее и горше, когда ему перестают верить и заставляют умываться своими слезами и своей кровью. Кому и ради какой цели все это понадобилось?

А Митя смеется. Припомнил-то что! Как в далеком 1912 году в своей детской устроил замыкание в электросети… Как украдкой с другим мальчиком ушел штурмовать вершину Машука, как, вооружившись детским кинжалом, чуть было не удрал на войну «громить» Вильгельма. А с каким азартом ввязывался он в диспуты о нашумевших в двадцатых годах и теперь забытых книгах «В собачьем переулке» Гумилевского и «Луна с правой стороны» Малышкина, с каким душевным трепетом слушал Маяковского и Есенина, играл на скрипке мазурку Венявского… Он жаждал знать все, видеть все, слышать все. Прогнозная карта Центрального Казахстана. Вот за что Д. Н. Казанли удостоили Ленинской премии…

В тот вечер у Раковского не оказалось три себе денег и он решил добираться до дому троллейбусом. Митя возмутился. Он сам усадил Сергея Дмитриевича в такси, заплатив шоферу и за то, чтобы он довел друга прямо на его квартиру.

— Торопиться надо медленно, — пошутил, пожимая руку.

И вдруг невероятное известие — 12 ноября Митя скончался. Нелепая смерть, где-то за сотни километров за Джамбулом, в Джезказгане. Инфаркт? Из Караганды вылетели опытнейшие врачи, но пурга задержала самолет. Местный эскулап, обнаружив у Д. Н. Казанли не инфаркт, а панкреатит, пустил в ход хирургические инструменты. Прибывшие врачи уже ничем не могли помочь ученому. В Алма-Ате на могиле Д. Н. Казанли поверх красной гранитной плиты лежит серая глыба камня. Этот естественный камень привезли с гор, изучению которых ученый посвятил последние годы своей жизни.

А он, Сергей Дмитриевич, так и не успел расплатиться с ним.

Как, однако, душно в комнате, совсем не хватает воздуха.

Мокрая метель все сильнее стучала в окна. Она звала, заманивала, околдовывала. Тело наливалось чем-то упругим, даже голову повернуть боязно. На Колыму бы сейчас, на Утиную, на Яну или Индигирку…

А с головой что-то происходит странное. Он явно слышит знакомые голоса. Вольдемар Петрович? Не может того быть! Нет, кажется, это Эрнст спорит с кем-то. Тогда — надолго! Еще не народился такой человек, который мог бы спорить или переспорить Эрнста Петровича Бертина.

Опять шум. В ушах или на кухне?

— Однако, к Сэрэгэ пойду я и Сафейка…

Дверь распахнулась, и вот он — Макар Медов. Изрытое оспой лицо светится радостью. Улыбается и Сафейка. Он ниже и коренастее Макара, чисто выбрит, в новых торбазах и полушубке, за широким поясом узкий и длинный якутский нож. Покосился на черное пианино, на тяжелые позолоченные рамы картин, висевшие на стене, и жалостливо покачал головой:

— Как живешь тут? Шайтан-баба кричит… Кушай, кушай, — тьфу! Собака не кушай, а ты кушай… Соли нет?.. Поедем в Олу… Губы оленя — кушай!

Опустил мясо в кипяток, подержал, вынул, зажал в зубах, отрезал мягкий кусок и положил в рот Сергею Дмитриевичу, Какое блаженство…

Странно, кто же это там выглядывает из дорожной трубы? И такой юркий, сухонький, шишка-то у губы слева какая! Ба! Да это же сам Розенфельд пожаловал в гости.

— Пожалуйста, прошу…

Сухонький старичок сгорбился, упирается. За ним грузный Вольдемар Петрович. Он дружелюбно подталкивает его сзади. Сафейка и Розенфельду отрезает кусок оленьей губы. Подмигнул как старому знакомому:

— Зачем причал? Зачем всех звал Колыму? Наше золото! Наш фарт…

Розенфельд жует и виновато моргает глазами.

Шумливый Митя Казанли привел Ю. А. Билибина и П. М. Шумилова. Пуговицы у Мити застегнуты не все. Чуть навыкате голубые глаза брызжут весельем, русые волосы разметались по высокому лбу. Открыл крышку пианино. Комната наполнилась приятной и так хороши знакомой мелодией. Танец маленьких лебедей Чайковского. Ю. А. Билибин слушал, грустно улыбаясь: он так любил музыку.

А Сафейка уже выложил на стол большую жирную нельму. Вспорол ей живот и уговаривает Раковского:

— Пей жир… Здоровый будешь…

Сергей Дмитриевич дрожащими руками ухватился за холодную скользкую рыбину и с жадностью стал высасывать из нее рыбий жир. Ах, как хорошо… Какое блаженство!

Однако, что это, совсем не хватает воздуха. Какой шум в ушах… Нехорошо и резко кольнуло в груди, справа. Что-то горячее и солоноватое хлынуло из горла.

— Доктора! Боже мой, доктора! Он умирает!

— Аня… это ты? Поздно… Надо было раньше положить в госпиталь.

— Шайтан-баба, чего кричишь?.. Уйди, Сэрэга наш… — Сафейка сердито отстраняет жену Раковского.

Да-да, он поедет с ними. «Подождите, куда же вы так спешите? Неужели они не слышат меня?»

Митя Казанли и Петр Михайлович обнимают Сергея Дмитриевича и помогают ему спуститься по лестнице. На улице их ждут нарты с оленями. Какой бескрайний снежный простор!

Макар Захарович весело прикрикнул на оленей, и они понесли, задрав ветвистые рога, под полозьями запело.

Высоко в небе всеми красками Земли полыхало северное сияние…

1958—1969 гг.