Оп Олооп

19.00

Четыре канделябра с голубоватыми свечами. Сочные фрукты на двух блюдах из мейсенского фарфора. Квадратная ваза с длинными гладиолусами, украшенными внизу желтыми и фиолетовыми примулами и фиалками. И пирожки. Рыбные пирожки по-фински.

Он проглотил подряд несколько штук, пока не почувствовал насыщения. Хорошая порция крепкого хереса помогла пирожкам улечься в желудке. Схватил огромный персик. Брызнул сок, смочив губы и предвосхитив вкус фрукта. Затем сок закапал с подбородка на живот.

Это проявление животных инстинктов, казалось, опьянило его, наполнив ощущением благополучия.

Буржуазного благополучия. Он не думал ни о ком и ни о чем. Франциска и Оп Олооп, Кинтин и Ван Саал — просто облачка, меньше чем облачка — их вообще не было видно на горизонте его разума. Ни любовных, ни каких-то еще дел. Ни родины, ни семьи, ни фанеры. Он тяжело опустился на серо-стальной стул с велюровыми подушками миндального цвета.

Наверху, на втором этаже его дома, покоилось многолюдное одиночество Франциски.

Снаружи, где-то в городе, бродило закатное одиночество Опа Олоопа.

Наверху отец и гувернантка настойчиво пытались привести в чувство душу, заплутавшую в любви.

Снаружи, вне сознания, среди ментальных облаков парила любовь Опа Олоопа.

Вверху и снаружи…

Статистик все шел и шел… Его удивительный воздушный кокон оставался нетронутым, казался гибким футляром вокруг его астрального тела. Дромомания, страсть к бродяжничеству, пробуждает в человеке невиданные силы, направленные на самоисключение и самозащиту. Людей, больных этим недугом, обходят стороной опасности, они не боятся риска. Погруженные в сомнамбулический сон среди полного бодрствования, они бредут, ведомые волшебным чутьем. Так шел и Оп Олооп. Ровным механическим шагом, не сбиваясь ни на секунду. Пока усталость не остановила его, исчерпав пределы возможностей плоти.

Он стоял напротив ботанического сада. Не сознавая, что делает, он нырнул в полумрак осеннего заката. Его тело, ходячее дерево, прошло через рощу корявых деревьев. Он не сел, но рухнул на скамью, раскинув руки и ноги, подобно ветвям. Его окружала архитектура римского сада: усаженные бирючиной склоны, газон, фонтан с водой, два ряда кипарисов, похожих в полумраке на призраков, и мраморная нагота Афродиты.

Отец и гувернантка одновременно оставили Франциску одну лежащей на кровати. Она пребывала в полудреме (ступоре, полусне, бреду). Лежала лицом вниз, раскинув, подобно кресту из живой плоти, руки и ноги, указывая, подобно компасу, на север, запад, юг и восток мира любви. Так же, как Оп Олооп в парке, она плыла в мутной тишине спальни.

Смерть не всегда фатально неизбежна. Иногда смерть присутствует в живом организме, бывает, что таких смертей не одна, а много. Жизнь, структуру которой Гёте определял как толпу, а Кант — как народ, не прекращается со смертью одного и даже тысячи составляющих ее элементов. Жизненный путь некоторых хронических больных — не более чем похоронная процессия, которая с математической беспощадностью завершает свой путь на кладбище, когда вся пораженная плоть погибает.

С физиологической точки зрения организм представляет собой федерацию химических и физических элементов, объединенных гуморальной солидарностью и солидарностью нервной системы. Отказ любой из них сказывается на жизнеспособности, так как приводит к разбалансировке организма, но не уничтожает личности. Она выживает. Или, что скорее, недосуществует. Когда материальное освобождается от отличительных признаков, оно сосредотачивается на извечно простых вещах. И если простейшие бессмертны в своей среде, то высшие животные, напротив, ищут способа совладать с бесконечной жизнью.

Франциска и Оп Олооп лежали вырванными из этого мира. Но эта оторванность, это нарушение солидарности нервной системы лишь погрузили их туда, где плоть безраздельно властвует per se, где она сама напрягается и встает на защиту от внешнего принуждения, и расслабляется, освобождаясь от ига разума, и разговаривает на своем языке, языке инстинктов.

Туман, укутавший хлопковой дымкой уголки парка и спальни, развеялся… Наступила изнурительная ночь. Чистая ночь в оправе эгоцентризма.

Слово суть аномалия, что извечно сопутствует человеку. Ясновидящие воспринимают его как деформацию разума, как опухоль у рта. Оно кишит концепциями и модуляциями, идеями и вздохами, чувствами и озарениями, притягивает и отталкивает. Шарлатаны, безостановочно изрыгающие из речевой клоаки слова, поистине тератологичны. Но сколь завидна непорочная интуиция лишенных разума! Их афазия гарантирует полноту и точность понимания. Его неизменность и постоянство, вне зависимости от того, что происходит вокруг. Их немота — это просто экран, на котором отображаются желания и страхи, диктуемые инстинктом. Бодлер знал об этом: «…mon coeur, que tout irrite, excepté le candeur de l’antique animal».[25] Они столь pacсудительны, так хорошо понимают друг друга, что почти никогда не ошибаются. Поэтому им неведом смех: недостойное извращение, предлог, придуманный людьми, чтобы утешить себя, забыв об атавизме интеллекта!

Для Франциски и Опа Олоопа эта ночь уже совершенна. Ночь аметиста и обсидиана. Чистейшая ночь потустороннего мира. Ночь темной прозрачности, сквозь которую молниями проблескивают голоса. Ночь близости, сокращающая расстояния до размеров одного-единственного сердца.

Франциска и Оп Олооп предчувствуют друг друга.

Воздух скользит нежно, не будоража листвы. Но они слышат шепот своих душ, далекий, похожий на ведический гимн, доносящийся через джунгли. Они слушают и впитывают друг друга. Они слушают и купаются в волнах друг друга. Они чувствуют друг друга: один пузырь жизни внутри другого пузыря жизни; один кокон сна внутри другого кокона сна. И вот они соединяются. Соединяются телестатически в благодати Пифагорова экстаза.

Внезапно небо скручивает параличом и начинаются подземные толчки. А они всё говорят и говорят под сурдину, модулирующую тишину герметичной симфонии.

— Фран-ци… Фран-ци-ска…

— Да… Я здесь…

— Это ты, Франци? Да! Это ты! Я узнаю блеск твоей диадемы и киноварный огонь твоих губ.

— Да, ту darling, это я. Но… Что это за шероховатый воздух, что за скалистый ландшафт, что шлифует и одновременно царапает твои слова?

— О!

— Прошу тебя! Не удивляйся. От этого мир вокруг взбаламучивается и взрывается мутным и липким паром.

— А небо — чистое. Небо метемпсихоза. И ощущение спящего колокола, предвестника радостного гомона, смеха и взлетающих голубей.

— Ты бредишь. Я вижу повсюду лишь чудовищ. Весь небосвод в трещинах. Ядовитый запах похоти. И омерзительная вздыбленная чешуя под ногами. Зачем ты привел меня в это причудливое гипертрофированное место, где флора поднялась со дна морского, а фауна вышла из микробов?

— Постой! Так ты не видишь рек из молока, меда и вина?

— Нет.

— Нет? И не чувствуешь благодати, что завораживает эфир?

— Нет.

— Значит, любовь моя, аура твоего духа нечиста. Как же тебе удалось обмануть Божественные сущности, что охраняют вход в потусторонний мир? Я очищу тебя.

— Зачем? Моя душа всегда была «согласным спором белого с белым».

— Да, но порой плоть, отправляясь в полет, несет на себе чуму памяти. Очисть себя пламенем.

— Только если пламенем будешь ты… Только ты можешь стать горнилом для меня.

— Хорошо. Подойди. Наш союз должен быть идеальным. Наше безумие и наши чувства наложатся друг на друга… Вот так. Ты что-нибудь чувствуешь?

— Да. Как распутываются и исчезают вязко-зеленые лианы…

— Это жилы ненависти!

…Как растворяются опаловые капюшоны…

— Никчемные надежды!

…Как выцветает и уходит болотистая охра…

— Твои желания!

— Как странно! Теперь ничто не мешает мне слышать твой голос. Я словно очутилась в розовом лоне.

— Тебя окружает мое сердце.

— Да?! Но я не понимаю, почему это происходит. Это какое-то колдовство?

— Отнюдь. Ты никогда не говорила во сне? Мы — всего лишь два сноговорца, которые ведут беседу, вот и все. Говорят между собой и понимают друг друга. Кстати. Здесь прошлое смешивается с будущим. Сама увидишь. Здесь, чтобы отступить, нужно идти вперед, потому что в онирическом времени нет пространства.

— Твой голос словно бальзам! Это настоящая музыка!

— В «безжизнии», в котором мы оказались, все души исполняются необъяснимым сходством с молитвой. Твоя ласкает меня сладостью своей боли.

— Как все изменилось! Может ли дыхание быть настолько наполнено нежностью? Я находилась в бесплодной пустыне, где не было места восторгу, мои груди растрескались, глаза налились кровью. Лишенный всякой прелести воздух. Его острые грани ранили подобно вою гиен. И гиены…

— Я знаю, Франциска. Вырви из себя эти воспоминания. Как я страдал, пока искал тебя! Твой зов долетал до меня разбитым на кусочки, оглушенным, пробиваясь через улицы, злую суету, зубы домов и провалы пустырей. А сейчас какая гладкая волна, какой нежный ветер открыты нам! Мы оторвались от плоти, стонущей плоти, и широкий поток, поток чистой любви, соединяет нас! Какая благодать! Ты чувствуешь, как все в нас дрожит в глубокой непорочности ее резонанса? Как тебя окрыляет это чувство, потоком связавшее сердце одного из нас с душой другого? Как его воды омывают берега духа и оплодотворяют чрево смерти!

— Ах!

— Не нужно вздохов. Не прикрывай ностальгией веризм нетронутого одиночества. Здесь абсолютная свобода зависит лишь от нашего счастья. Здесь родственные души говорят на особом языке. А счастье не расплескивается, но плавится в экуменическом блаженстве свободного духа.

— Твои утешения стоят любых жертв. Страдать — вот лучший способ сеять. Сколь прекрасный урожай пожинаю я! Я хотела бы страдать вечно…

— Это невозможно. Тебе это не удастся. Здесь не страдают. Здесь просто находятся, понимаешь, находятся. Сиюминутность — вот единственное, что ускользает от боли. Быть! Здесь опыт любви совершенен. Светлое блаженство, в котором нельзя захлебнуться. А там… вместе с любовью приходит боль…

— Тс-с! Давай не будем отвоевывать у забвения наши мутные сны. Пройдемся.

— Зачем, если мы вездесущи?

— Ах, как это невероятно!

— Здесь так всегда. Смотри, как все меняется. Преходящее придает образам вечности. Мы — линзы, улавливающие ток жизни. Все течет к нам, под нами, сквозь нас.

— Мне нравится этот увядающий пейзаж с полупрозрачной травой, расчерченный линиями воды и накрытый небом без неба. Искупаемся? Но избавься же от себя. Стань, как и я, обнаженной душой.

— Ах, Франци! Какая глупая небрежность! Вот и всё. Ты меня еще видишь?

— Нет. Теперь нет. Погасли даже самые яркие черты твоего плотского маскарада.

— Спасибо! Я знаю, что превратился в прозрачную тень. Знаю, что способен раствориться в свете. Но иногда собственные сильфы преследуют меня. И рядят меня в одежды разума и нервную тунику мирского Опа Олоопа. Впрочем, у меня есть способы справляться с ними. Я исчезаю; стоит мне замолкнуть, и даже я не могу обнаружить себя. Ты же знаешь, что человеческое лицо — это плотская маска духа. Истинный же лик — это наши предчувствия, плод эманаций нашей мудрости, ее аромата и ее музыки.

— Я догадалась об этом, как только увидела тебя. Я словно услышала музыку твоего существа ушами, о которых и не подозревала.

— Да. Когда нет любви, лицо человека превращается в плотину на пути любопытства и назойливости окружающих. Но стоит полюбить, и эту плотину сносит мощным потоком нежности, источаемой глазами, бурная река красноречия.

— Но почему мой отец и мой дядя не знают этого?

— Они мумифицировали свою любовь. Материальное владеет ими, иссушает их дух. Прости их. Обратись лучше к душам твоих предков. Все они расплавлены в тебе. И заросшие мхом, и вечно молодые души предков не умирают. Когда они воскресают в нас, легко познать всю высоту и всю низость их страстей. Воскрешение уходит корнями за пределы нашего мира, туда, где нас нет. Сосредоточься. Пусть даже воспоминания оставят тебя. Здесь расцветают чудеса.

— Потрясающе! Сколько душ окружило меня! Здесь бабушка моей бабушки, и она благословляет меня. И моя бабушка смеется. И мать молча глядит на меня. Невероятно!

— Воспользуйся моментом. Разорванная кровная связь снова срослась. Поговори с ними. Спроси их. Здесь откровения становятся непреодолимыми препятствиями, а предзнаменования столь же зыбки, сколь и события, которые они предвещают.

— Спросить их… о чем?..

— О нас. Они знают. Все мысли, чувства, порывы души проходят от нас в этот мир бессмертия. Мы унаследовали от них то космическое, что было в их душах, наше духовное родство связывает уже прожитое ими с тем, что проживаем мы, они учат нас и служат нам примером. Им знакомы наши терзания и наши слезы, поэтому они предчувствуют наши провалы и наши радости. Кроме того, по ту сторону порога все видно с необычайной ясностью. Просачиваясь сквозь сны, они раньше нас достигают истинных вод, омывающих сознание…

— Ну?

— Аллилуйя! Аллилуйя! Я не ошиблась! Они окружили меня. Я услышала целый хор восхищенных голосов. И слова моей матери: «Постоянство, а не неопределенность, твердость достоинства, а не преходящая дерзость». И все они сказали мне вернуться к тебе, стать частью твоей души, пока тайна не истает.

— Скажи мне, твоя мать была счастлива за свою короткую жизнь?

— Нет, она сама поведала мне об этом. Она выбрала не тот путь наверх. И овдовела эмоционально, пока не возродилась в смерти. Но и здесь все осталось так же. Она принесла сюда неразделенную любовь. А поскольку отчаяние — худшее, что может случиться в загробном мире, она несет в себе живую смерть мертвой любви.

— Поэтому важно не разочароваться. Истинная любовь взаимно порабощает.

— Как наша любовь…

— Да. Придем же к соглашению, что наше иго и есть любовь.

— Да будет так. Любовь высочайшего качества, очищенная нашими страданиями.

— Да будет так. Любовь, освященная горькими слезами и невыносимыми страданиями.

— И пусть наша физическая связь выдержит все невзгоды.

— Твоя решимость, Франциска, согревает меня. Я знаю, что помолвка — это прелесть непрочитанной книги, свадьба — радость от первых страниц, брак — перечень опечаток супругов…

— Забудь об этом. Я знаю, что важно для меня. Моя любовь поднялась на дрожжах боли. И стала золотистым душистым хлебом. Влечение, связывающее на земле, освобождает на небесах. Моя мать только что объяснила мне это. Вернувшись в свое тело, я надену маску. Я буду хитра и изворотлива, как монашка-блудница. И окружу свои чувства гирляндами из лилий и колючей проволокой.

— Как монашка-блудница!.. Какая глупость! Зачем ты позволяешь человеческому нарушать наше спокойствие! Спокойствие суть сосуд из тончайшего стекла, мягко вибрирующего и поющего, когда его наполняет восторг двух влюбленных душ. Бойся расколоть его! Вся благость союза двух сердец испарится. Какой бы незаметной ни была трещина, гармония уйдет. И хотя формально красота будет прежней, вибрации и песни изменятся навсегда.

— …!

— Ах! Происходит что-то странное! Видишь ту бриллиантовую звезду, что освещала нам путь, грива ее лучей исчезла…

— Это из-за нас. Мы надругались над мыслью.

— А эти болезненные краски: розовато-лиловый, красный и серый? И дрожащий бледно-желтый закат?

— Из-за нас. Мы запятнали непорочность.

— А теперь еще и эта отливающая медью слабость? И этот воздух, покрывающийся патиной ночи, что берет нас в плен, овеществляя, загоняя в мертвенный скелет.

— Из-за нас. Мы не должны были сбиваться с пути, позволять чувствам заходить на территорию плоти. Такое часто случается. Любовь — это погружение в реку, а не выход реки из берегов. Те, кто бродит по пустыне любви, ковыляя и умирая от жажды, очувствляются, не доходя до оазиса.

— Я…

— Да. Ты и я. В пустыне любви оазис — это секс. Колодец, цветок, змея. Колодец, в котором сознание погружается в подсознательное. Цветок, который растет из хаоса и крепко цепляется за камни. Змея, обвившаяся вокруг груды инстинкта, поднимающая голову над гладью бытия.

— Бежим отсюда. Отыщем место, где царит мораль.

— Это невозможно. Мы не можем двинуться с места. Мы должны вернуть себе ключ.

— Значит, мы застряли в этой удушающей галлюцинации…

— Реальности.

— …Исполненной ужаса?

— Разумеется: мы согрешили. Окружающая нас неизбежность определенно указывает на это.

— О если бы я могла хотя бы притупить свои чувства!

— Напротив, они только обострятся. Мы — жадные зеркала. Мы увидим всё, но не дойдем до победного конца, чтобы увидеть самих себя. Боль зеркала в блестящей слепоте невозможности узреть свое отражение. Не проткни меня, дорогая!

— Эта больная листва, источающая зловонные миазмы с отвратительной трупной ноткой.

— Твои руки — это лианы или клубок гадюк?

— Не знаю. Не стони. Дай мне присесть. Видишь, вон там стоит блестящее металлическое кресло из труб.

— Отойди от него! Скорее! Оно все покрыто мерзкой капающей с него слизью каких-то личинок! А обрамляющие его листья — уши больных проказой слонов! В сторону.

— Хорошо, только не кусай меня.

— Я и не думал. Это крокодилы, пожирающие тени. Взгляни на них. Окружающий их мир наполнен первобытными ужасами. Будь осторожна! Ты видишь лишь личины. Избегай плодов этих квелых растений. Это ростки загробного мира, творение пирующих демонов. Не поддавайся искушениям. Из этого фонтана льется не вода, а жидкая каустическая сода. Сквозь трещины стен и пола из оникса просачиваются светящиеся фосфором чудовища, растущие вверх и вширь и накладывающиеся друг на друга в потной тяжести воздуха. Мы должны искать спасения в невинной вере, приведшей нас сюда. Вновь обрести ключ света от нашего собственного лабиринта. В противном случае мы погибли.

— Как же тяжело! Я отдала бы все, чтобы выбраться из этих страшных зарослей! Чтобы вернуться на ту тропинку средь клематисов и барвинка, ведущую к мосткам, соединяющим нормальность с Божественной благодатью!

— Отдать все значит не отдать ничего. Лишь отдавая себя, ты добьешься цели. Наш эгоизм разрушил идиллию грусти и самопожертвования. Мы пригвоздили нашу волю к сиюминутности желания. В этом наша вина. Нам недостало героической честности чистой любви, способной отказаться от самой себя.

— Тс-с! Я слышу смех… Множество смеющихся голосов…

— Смех?

— Да, вон там… вон те… Смотри, смотри!

— А-а-а-а! Ну конечно. Я знаком с ними… Порочность, щекочущая бесстыдство. Разумеется, они смеются безо всякого повода. Смеются над «горячим» любовником Ландрю, развеивающим пепел своих возлюбленных, сожженных в ювелирной печи. Смеются над Генрихом VIII, перебирающим своих упокоенных супруг: Екатерину Арагонскую, Анну Болейн, Екатерину Говард, Анну Киевскую… Они смеются над ними, державшими в руках врожденную способность к любви и искавшими истину секса в смерти, в прахе. Безумцы!

— Кто они?

— Неудачники: Казанова и мадам Бовари, Лукреция Борджиа и Вертер, Франциск Ассизский и Нана, королева Швеции Кристина и Распутин, Рудольф Валентино и Тереза Авильская…

— А эта боязливая и ехидная гиена подле изящной статуи?

— Это не статуя. Это единственная верная супруга Хосрова II. Оставшиеся четырнадцать покоятся в шумном злословии, там же, где погребены три тысячи жен Рамы V, перси которых всегда иссушены вампирами, а лоно истерзано инкубами с изумрудными фаллосами. Гиена же — это Лепорелло. Знаешь, кто он такой? Мой коллега. Статистик Дона Жуана, что каталогизировал его похождения и вел счет победам. Он поет. Хочешь услышать арию, что сочинил ему Моцарт? Он перечислит тебе, как донье Эльвире, число любовниц, оставленных Доном Жуаном:

640 итальянок

100 француженок

91 турчанка

231 немка

1003 испанки

— Нет, нет. Мне достаточно твоих цифр. Прошу тебя, давай оставим это схлопывающееся и раздувающееся место. Меня нервируют царящие здесь порывы сапфизма и лишений, извращенности и язвительности.

— Выход там же, где и вход. Мы подобны вывернутым наизнанку перчаткам. Все в нас сейчас наизнанку. Казнь неизбежна. Я знаю это. Я не смог миновать ее в другие разы, когда, укутавшись в покровы сна, бродил по этим волшебным землям.

— Я вижу там просвет, пойдем.

— Это лживый свет… Лачуга из неотесанного холода, ставшая пристанищем Декарта, после того как он замерз в любви Елизаветы Богемской. Он коварный, язвительный и уклончивый перевозчик. Рядом с ним нельзя позволять себе сомнений. Его указания ведут только в тупики. Я знаю нужное нам ущелье. Тропа, отмеченная приапическими столбиками. Вот она. Если тебя гложет стыд, обуздай его. Стоит женщине покраснеть, и она пропала, ее краснота будет воспринята как жажда прелюбодеяния и плотских наслаждений. Ее возьмут в полон бесчисленные силы, чтобы овладеть ею бессчетное число раз. Будь равнодушна. Соберись, и наш путь не продлится долго.

— Я боюсь упасть в обморок. Я отрешилась от полового стыда, но меня гнетет эта тяжелая кошмарная реальность. Она кажется мне фаллической кристаллизацией всех женских страстей.

— И более того, куда более… Но хватит разговоров. Будь сильной. Этот полк эрегированных пенисов развеет наваждение и колдовство. Поприветствуй его бравого капитана, чья способность противостоять сглазу и злым чарам вошла в легенды. А вот там, приготовься, стоит дом Осириса, полный картин и амулетов в форме восставшего пениса. Воздух наполнен оргазмом. Чувствуешь удушающий запах нардового масла?

— Да.

— Это реки семени, что берут начало из его колодца, оплодотворяя бесплодные пустыни мира.

— Я больше не могу… Я задыхаюсь…

— Держись, Франциска! В этом уголке можно отдохнуть. Взгляни на культ Шивы. Танец, каждое движение в котором исполнено желания. Ритуал, напитанный святым бесстыдством. Это символы!

— Я снова дышу. Но эти мутные вихри! Это небо, от которого волосы встают дыбом! Я задыхалась от тревоги и страха, лишавшего меня разума.

— Небо не меняется. Меняемся мы. Его раскрашивают наши пороки, наши мысли, наши миазмы. Нам следует укрыться щитом непорочной веры, связывающей наши души, управляющей ими, и отринуть иные намерения. Небо всегда представляет собой перевернутую чашу, под которой, словно в ловушке, находимся мы. Единственным спасением будет пройти сквозь стекло, растворившись в лучах света.

— В лучах света! Что могут сделать два лучика света средь этих болезненно исковерканных мест?

— Пролить свет на наш внутренний лабиринт. Мы выйдем из самих себя. И ключом из света откроем дверь к золотистым пляжам, где отдыхают живительные силы равновесия и добродетели.

— Так поспешим же. Ты слишком говорливый толмач. Не теряй времени.

— Не терять времени… Разве ты не видишь, что время подстраивается, ужимаясь и разрастаясь, чтобы угодить нашим желаниям? Любовь — это семя, оплодотворяющее вечность. Важно думать о том, что делает нас вечными: о нашей любви. Нужно любить!

— Нужно любить! Конечно, я знаю это… Но… Почему этот увитый виноградной лозой и розами старик улыбается мне?

— Он всегда улыбается. Это Анакреонт. Именно он сказал: «Нужно любить». Но присмотрись. За его спиной Софокл и Сократ возражают ему. Они разубеждают в его правоте юношей и девушек. Слышишь, как они бубнят: «Да, любить нужно, но так, как говорим мы…»

— Shocking![26]

— Повернем здесь. Воздух становится легче, чувствуешь? Из-за чего ты так напряжена? О! Не трепещи. Это атлеты, сопровождающие олимпионика. Они раздеты, их тела блестят от пота и египетских мазей. Страсть прячется в эпопеях и предстает во всем блеске в победах. Воздух становится легче, чувствуешь? Это наш дух, ветер нашего духа.

— Аллилуйя! Но что это?

— Не отталкивай их. Соглашайся. Прими от Еврипида и Аристофана, наконец ставших друзьями, дар, что они преподносят тебе.

— И снова фаллосы…

— Это фаллические пироги, что раздавали на тесмофориях. Подави свое отвращение. Видишь, горизонт становится шире, его синева столь же бескрайня, как наши желания. Но что я вижу. Беда! Беда! Они порицают нас. Показывают нам фигу. Твоя неприязнь воспринята ими как оскорбление. Мы обрекли себя на их презрение. Фига — дурное предзнаменование. Я боюсь, что нас поджидает засада.

— Как жаль. Мне уже виделся вдали прохладный родник с… Ах!

— Ох!

— И снова это мясистое растение с изуродованными цветами и омерзительным запахом. Вновь искореженная, давящая реальность. Куда ты, любимый? Не стоит заходить в эту арку, увитую водорослями. Она кажется манящей и полупрозрачной, но за ней скрываются чудовищные ловушки. Я знаю об этом. Теперь я поведу тебя через этот ад. Оставим позади гроты, похожие на влагалища, в липкой глубине которых бурлят недуги. Пойдем, закрой глаза и собери волю в кулак. Нам предстоит нелегкое испытание. Эта дорога вымощена лонами гиперборейских девиц и бедрами половозрелых мулаток. Она чувственна и скользка. Держись за меня.

— Я поскальзываюсь, Франци…

— Не расслабляйся, Оп Олооп. Исполнись презрения, как никогда раньше.

— Мои чувства дурманят слух и осязание.

— Помни, осязание — язык плоти. Она радуется и получает наслаждение, сморщивается и плачет. Кровь — ее дух, порой ущербный и почти всегда терзаемый стигматами. Друг мой, отвергни же кровь.

— Oh, cherie! Твои слова снимают тяжесть с моей души. Служат мне утешением. Но… я по-прежнему не стою на ногах…

— Не позволяй твоей воле разбиться о скалы!

— Как сладко захлебнуться в пороке.

— Все пороки привлекательны. Но вперед! Я не верю, что ты уступишь сладкому пению сирен, демониц и кентавресс, опорочив мою, а стало быть, и твою честь, ставшую нашим поясом верности. Вперед! Вот так. Отлично! Словно денди, пресыщенный наслаждениями. Браво! Поверни голову и отрешись от всего. Мы идем через отвратительные рынки. Сутенеры и сводники с вульвой вместо рта расхваливают здесь свой многоликий товар на тысяче языков… Когорты проституток с грудями на плечах и ягодицами размером с рюкзак выставляют напоказ свое разверзнутое нутро, подобное взорванной фляге. Ну вот, осталось лишь пройти сквозь небольшую толпу…

— Хорошо. Отвращение вызывает во мне протест, а он придает мне сил. Мое сердце уже бьется сладко.

— Меня сбивает бурное биение твоего сердца. В клетке твоих ребер живет певчая птица. Если освободить ее от плоти, какая тайна направит ее в полет?

— Здесь нет никакой тайны, все абсолютно прозрачно. Сердце — это камера-обскура, в которой проявляются инстинкты. Это очевидно. Я построил свою жизнь на принципе непрерывного и безоговорочного подчинения. Манеры… Побудительные мотивы… Свобода потворствует распущенности.

— Твоя откровенность обязывает. Испытание было нелегким, но оно доставило мне удовольствие и убедило меня.

— Я присоединяюсь к твоим словам. Ты тоже перенесла нашу одиссею с восхитительной простотой. Оскорбления и унижения, гнев и нетерпимость, что мы видели на своем пути, убедили меня, что внутри твоего существа живут чувства, находящиеся в гармонии со мной. В науке любви есть как незаконченные, так и полные симфонии. Первые играют обманчивыми мечтами двух существ, прикипевших к земным страстям. Вторые строят из человеческого сырья души, способные пережить смерть. Такова наша симфония. Не покидая этого мира, призванные непорочным идеалом, мы прошли через вечную ссылку и подверглись испытанию эзотерическими кошмарами, проверявшими на прочность храм нашей любви. Мы выстояли. И когда тихий гул и нежный шепот голосов нашего подсознания, и убаюкивающая магия наших снов слились воедино, мы окунулись друг в друга и ощутили неземную эйфорию, слишком совершенную для этого мира.

— Какое блаженство!

— Да, Франци, нам остается лишь почивать на исходящем от нас свете. Отдыхать средь этих просторов, раскрывающихся подобно цветам под лучами рассветного солнца. Напитываться миром этих бескрайних долин, держащих в своих заботливых ладонях две светящиеся песчинки.

— Какое блаженство! Этот мир наполняет все мое существо давно забытым благоговением, моя радость словно возвращает меня в детство.

— То же происходит и со мной. Это наша слава! Когда любовь совершенна, человек одновременно становится и стариком, и ребенком. Это кульминация наших чувств. Мы пробуем счастье на вкус. И двойная глубина времени плавится в утешении тем, что мы одолели судьбу.

— Поцелуемся.

— Да, поцелуемся. И пусть наш поцелуй продлится до скончания прошлого и будущего, завязав зыбкую нить, делающую настоящее незапамятным.

Если бы кто-то вездесущий застал Франциску и Опа Олоопа в этот момент, он увидел бы, как оживились их лица, исполнившись потаенной сладости.

И несмотря на то, что она лежала, растянувшись на кровати, в своей опочивальне, а он пребывал в беспамятстве на лавке в ботаническом саду, какая-то неведомая сила проникала в их ткани, наполняя их жизненной силой, заставляя кровь приливать к губам и придавая блеск щекам.

Подобно тому, как переливание крови вдыхает новую жизнь в истощенный организм, пробуждая в нем бьющий ключом источник энергии и надежды, глубоководные реки любви заливают пустынные земли души, заставляя ее обновляться.

Любовь, как и кровь, представляет собой постоянный биологический фактор. У каждого из нас своя группа любви, обеспечивающая совместимость с людьми с аналогичной группой и некоторыми людьми с другой группой, в соответствии со строгими психологическими постулатами. Переливание любви происходит примерно так же, как переливание крови. По аналогии с четырьмя группами крови человека, существует четыре эротические группы любви. Давайте условно обозначим их как А, В, С и D. Любовник группы А всегда принадлежит к группе А, то же самое и с типами С и D. Любопытно, что проблема переливания любви толком до сих пор не изучена. Хотя с точки зрения социума и евгеники это было бы полезно. Чтобы, когда простая симпатия грозит перерасти в настоящую любовь, влюбленные могли бы обратиться к специализированному психиатру, любвеконсультанту, дабы он подтвердил правильность выбора, основываясь на характере либидо пациентов. Есть души непохожие друг на друга, но наловчившиеся маскировать эту непохожесть. Есть типы темперамента, которые цементируют или, напротив, растворяют в себе чужие чувства. Идеальное сочетание в любви требует тщательного анализа, которым влюбленные, как правило, пренебрегают. Переливание крови невозможно без чуда взаимного принятия одной крови другою. Так почему бы нам не упорядочить и переливания духа? Группу А, составленную «универсальными берущими», следует определить как «эгоистичную группу». Люди такого типа могут принимать любовь от кого угодно, но отдавать ее способны только таким же, как они. Так, гетеры, например, любят лишь сутенеров и разбойников… На противоположном конце находятся любовники группы D, «альтруисты» или «универсальные дающие», чья любовь распространяется на весь мир, при этом сами они способны получать ее только от представителей своей же группы. Пример таких людей — Иисус и Дон Кихот, чья любовь напитала все человечество и осталась непорочной в свете незначительности Марии Магдалины и крестьянской грубости Дульсинеи… Группы В и С могут получать любовь от групп В, С и D. В них входят стандартные любовники, которых связывают друг с другом соображения выгоды и обычные страсти. Иногда, став объектом альтруистичной любви, они помпезно преображаются на киноэкране жизни. Пример тому Жорж Санд, облагодетельствованная гением Шопена…

Франциска и Оп Олооп были душами-близнецами типа D. И ему, и ей была свойственна щедрость, но щедрость скрытая. Она, выросшая без матери, открыв для себя значение нежности, сама отказалась от нее. В неблагоприятной среде богатому чувству, унаследованному от покойной, просто негде было раскрыться. Он, прошедший сквозь дымное горнило одиночества, бился над общими проблемами с усердием человека гуманного и методичного, мудрого и склонного к математике. Он был полон нежности и знал, как не показывать этого. Большое и щедрое сердце всегда соседствует с эгоизмом, шепчущим не тратить себя на проявления чувств, чтобы иметь возможность насладиться ими во всей полноте, когда приходит решающий момент.

Для них этот момент настал.

Дружба, суть доверие, превратилась в любовь, суть веру. Взаимная страсть, обеспеченная активами иллюзий, принесла дивиденды предвкушения. Взаимное проникновение укрепило чувственную связь. Не хватало лишь физического слияния, чтобы избавиться от собственных угрызений совести и чужих предрассудков. И слияние это произошло, как это происходит всегда, когда мысли и чувства одного человека проникают в другого, чтобы вместе разогреть сосуды, довести до кипения токсины и получить в осадке эфирные масла духа.

Теряя обычное сознание из-за shock или травмы, человек обретает сознание гипнотического транса. В случае Франциски и Опа Олоопа произошло именно так. Измученная, истерзанная плоть кричит, взывая о помощи и защите. Человек может упасть в обморок и не осознавать происходящего, но инстинктивное чувство рода никогда не выключается. Его механизмы неуязвимы. Флюидный мозг в таких обстоятельствах отдает и получает указания и предложения, направляемые ему сознанием. И близкие друг другу разумы понимают друг друга. Позабыв о внешних стимулах, души вверяют себя паранормальным пространствам, не оставляющим воспоминаний.

«Современная наука все больше работает с невидимыми вещами» — так утверждал сэр Оливер Лодж. И качества, присущие животной составляющей человека, становятся все более очевидными. Да, нас еще сдерживает короста теологии, политики и разума… Ведь все то, что было очевидно для животного, искажено и переврано людьми. Но, возможно, уже скоро мы вернем себе забытую способность к ясновидению, умению передавать и принимать мысли и обретем то, что необходимо, чтобы продолжить жизнь после смерти и порвать связь между миром мысли и миром материального. Тайны загробного мира перестанут беспокоить нас. Сверхъестественное станет «абсолютно естественным». Наш разум разносит в пыль кирпичи атавизма. Интуиция, пронзающая самую толстую броню тайны, уже различает что-то за ее завесой. Видит символы и аллегории. Mediums роются в трансцендентальном и обнаруживают четкие знаки на кляксах эктоплазмы. Шарль Рише копает, Уильям Крукс экспериментирует. Мы переходим от смутных предчувствий к четкой ясности. Видим все больше и больше бесспорных признаков приближающихся открытий. И тот антипод Христофора Колумба, что, отчалив от нашего континента в реальном мире, завоюет для нас новый, потусторонний, станет величайшим первооткрывателем на многие века. Его корабли уже плывут. Свет, электричество, магнетизм, гравитация, еще вчера недоступные этому миру, сдаются интеллекту. Четыре неизвестные философии вот-вот явят себя духу. Раздувающиеся ноздри предчувствуют радость победы. Где-то за пределами великой пустоты с летящими в ней шарами, за пределами пустоты, облеченной в плоть, бьется сердце, бьется сердце! Чье это сердце, человека или мира? Наука, все больше работающая с невидимыми вещами, расскажет нам об этом… Быть может, это два сердца, что бьются в одном ритме, задаваемом космическими силами.