Опасная обочина

— Лектор все помнит. Не боись.

«Рафик» с Верочкой укатил, а он, зная, что она оглянулась, помахал вслед перчатками. На верхней площадке трапа стояла не менее элегантная бортпроводница и приветливо улыбалась хоть и заученной, но ослепительной улыбкой.

Она заглянула в билет и повела его в первый салон. Тот действительно оказался первым классом. Кресла были приятного синего цвета и обиты чем-то наподобие «букле».

— Вот ваше место, — прозвучало глубокое контральто.

Он сел, она продолжала:

— Над вами находятся…

— Стоп-стоп-стоп! — перебил он ее. — Это мы все пропустим: индивидуальное освещение, кнопка вызова бортпроводницы… Давайте начнем с последней фразы. Меня зовут…

— Люда, — весело закончила она.

Он с огорчением поморщился:

— Нет, не то… Нет в жизни счастья.

— Могу заменить на «Люся», — предложила она.

— К сожалению, замена в этой игре исключается.

— А что же вам надо?

— Вера — вот что мне надо.

— Так вы же только что с ней попрощались.

— Теперь другую надо…

Она кусала губы, сдерживая смех:

— А сколько всего вам нужно Вер?

— Не менее трех, — совершенно серьезно ответил он.

Бортпроводница не выдержала и рассмеялась:

— Вас посадят за многоженство.

В это время ее окликнули из прохода:

— Вероника! Автобус пришел! Давай на трап — начинаем посадку.

Он изумленно взглянул на нее и показал кулак.

— Ладно, не сердитесь, — сказала она, поворачиваясь к выходу. — Вам все равно еще одну надо.

«Нет уж, — подумал он, закрывая глаза. — Теперь комплект».

А поскольку профессиональный бродяга Виктор Михайлович Смирницкий привык засыпать в любых условиях — и при посадке, и на взлете, — а тем более здесь, в тепле и уюте просторного салона, он удобно вытянул длинные ноги, плотнее сомкнул веки и расслабился. Еще он вызвал в памяти образ Ольги и стал впадать в легкую дрему, предшествующую глубокому сну.

Пробудился он от толчка — «тушка» мчалась по взлетно-посадочной полосе и явно тормозила. Это он понял по характерному визгу турбин.

«Значит, не взлетаем, а прилетели», — подумал Виктор и потянулся за чемоданчиком.

У выхода он кивнул Веронике, она ответила улыбкой.

— Ну зачем вам три с таким умением спать? — тихо проговорила бортпроводница.

— Для дела, — честно ответил Смирницкий и, поблагодарив за приятный полет, стал спускаться по трапу.

Ему повезло: чей-то ЯК буквально через полчаса шел спецрейсом в Октябрьский, договориться не составляло труда. В обком партии он решил не идти — пока не с чем, лучше на обратном пути..

Не прошло и трех часов, как Виктор Смирницкий спускался уже по короткому трапу в хвостовой части самолета, именуемому пандусом.

Добравшись на попутном грузовике до центра поселка городского типа (было бы лучше сказать — город сельского типа), он без труда обнаружил здание райкома, несмотря на бурканье и фырканье старухи уборщицы, вошел и поднялся на второй этаж двухэтажного здания, безошибочно определив местонахождение приемной. Здесь он снял пальто и шапку, сел в кресло еще не пришедшей секретарши и задремал, поскольку по местному времени было всего лишь шесть утра.

Второй секретарь райкома партии Алексей Иванович Трубников, как всегда, пришел на работу за час до начала трудового дня. Это был довольно молодой мужчина, разве что немногим старше Смирницкого. Еще в недавнем прошлом — выпускник, отличник политехнического института — работал инженером на заводе, подавал большие надежды, уже подумывал о диссертации, но за успехи в технике, за принципиальность и за многие другие человеческие качества, был избран секретарем парткома. А спустя два года Трубникова перевели в Октябрьский вторым секретарем райкома партии, дав ему таким образом возможность хоть отчасти применить свои технические знания в этом архиважном для государства регионе.

Войдя в приемную, Трубников обнаружил незнакомого человека и подивился: посетитель был ранним даже для привыкшего ко всему Севера.

— Вы к кому, товарищ?

Смирницкий открыл глаза и поднялся.

— К вам, — сказал он твердо, чутьем журналиста угадав, кто перед ним стоит.

— Прошу, — и Трубников вслед за Смирницким вошел в свой кабинет.

Виктор хотел было представиться, но секретарь с подкупающей простотой и северной непосредственностью опередил Смирницкого:

— Хотите чаю? Мне тут наши женщины с вечера термос оставляют… Шибко герметичный, до сих пор кипяток.

У Виктора засосало под ложечкой.

— Не откажусь, — улыбнулся он. — Я к вам из Москвы на перекладных добирался…

— Вижу, что из Москвы, — усмехнулся Трубников, бросив беглый взгляд, пусть и на теплые, но все же ботинки столичного посетителя.

Пока Трубников наливал чай, Смирницкий подошел к стене и стал разглядывать карту-схему региона.

— Интересуетесь? — глянув исподлобья, полюбопытствовал хозяин кабинета.

— Да, — вздохнул Смирницкий, — но на этот раз в довольно узком, хотя и конкретном, плане.

С наслаждением потягивая почти черный дымящийся напиток, Виктор изложил по-журналистски кратко свое дело и показал Алексею Ивановичу письмо. Тот повертел в руках конверт, рассматривая штамп, и подошел к карте…

— Вероятнее всего, эти три точки вот здесь, здесь и здесь. Но это — тонет по горизонтали. Довольно далеко друг от друга. Думаете найти?

— Хотелось бы…

Трубников, заложив руки за спину, медленно прошёлся от стены к стене.

— Есть в вашей экспедиции две уязвимых точки, — задумчиво произнес он.

— Какие? Инициалы?

— Да. Они могут оказаться придуманными.

— А вторая?

Алексей Иванович остановился, внимательно посмотрел на Смирницкого, как бы примериваясь к его реакции на свои еще не произнесенные слова.

— Вот вы, скажем, человек опытный, как говорится, инженер человеческих душ. Уверены ли вы, что ваш аноним побежит вам навстречу с распростертыми объятиями, даже если вы его отыщете? Он ведь может и отказаться… А в письме криминала нет, заставить нельзя.

Смирницкий на несколько секунд задумался.

— Примерно такие же возражения были у моего главного редактора… — словно бы про себя произнес он. — Но, Алексей Иванович, я-то уже здесь, и было бы грешно останавливаться на половине дороги. Надо работать, а выгорит или нет, там видно будет.

— Ну что ж, — улыбнулся Трубников, — мне по душе ваша целеустремленность. Если ее нет, то ни одно дело не сладится… Какая вам нужна помощь?

— Да никакой, — пожал плечами Смирницкий, довольно натурально изобразив столичную деликатность — Я зашел просто так, посоветоваться…

— Так я вам и поверил, — усмехнулся Трубников. — А транспорт? А атмосфера благоприятствия? Да и обувь придется сменить. А то будут на Большой земле говорить, дескать, — Трубников нарочно заморозил корреспондента.

Алексей Иванович сел за стол, выдернул из именного блокнота листок и что-то быстро на нем набросал.

— Это записка в ОРС, они выдадут вам унты. Что касается транспорта, тут уже хуже — сегодня я сам «безлошадный». Вы сейчас пойдите в милицию, здесь недалеко, за углом, а я им позвоню. Они ребята шустрые, с машиной, а то и с вертолетом помогут.

Трубников встал и протянул руку.

— Появятся проблемы — не стесняйтесь, звоните, радируйте. Связь у нас здесь на высоком уровне. Меня найти всегда легко, даже если я на трассе.

Смирницкий поблагодарил и вышел из райкома.

Сговорились они загодя, и теперь он ждал только момента. Водитель по кличке Пыж поначалу было заартачился — мол, он, этот самый Пыж, скоро выходит, подгорать не хочется, дома двое детей, молодая жена, больная мама и так далее… А еще он, то есть Пыж, на хорошем счету, так что по поводу скорой свободы никаких осложнений не предвидится.

Однако он объяснил Пыжу, что роль последнего сводится к нулю и совершенно безопасна в смысле последствий: тому всего-то и надо на минутку выйти из-за руля, чтоб у кого-нибудь прикурить. Понятно? Понятно. А еще он сказал Пыжу, что такая кликуха — всего лишь затычка в патроне, а стреляет, как известно, порох. В совокупности с дробью или жаканом, И потом, знает ли Пыж, где он в данный момент находится? Знает. Правильно, в колонии. И не просто в колонии, а в исправительно-трудовой. А это место совсем непохоже на машинный двор колхоза, на котором Пыж почти добросовестно трудился и который с такой неохотой покинул на три года. Разлука с любимой природой ранит сердце даже на короткий срок. А вечная разлука и подавно. Понимает ли его Пыж? Понимает. Вот и хорошо. Значит, договорились.

К будущей акции он подготовился тщательно. Были разработаны все детали, как по эту сторону колючей проволоки, так и по ту. Верный товарищ хотя и отказался сопутствовать в этом деле, но оказал неоценимую помощь советом и делом: дал самодельную карту (почти настоящую) с точным указанием маршрута и местонахождением схрона. А схрон — это крыша над головой, это продукты, это жизнь…

Оставалось только ждать удобного случая. И вот этот случай представился.

…А теперь, давайте-ка вернемся на трассу. Ну чем не прекрасна эта картина — огни самосвалов на ней?! И не на той трассе, что давно привыкла к огням, а на самой обычной лежневке — мы ведь уже говорили об этом, не так ли? — на настоящей таежной лежневке, дороге из бревен, дороге, летящей вдоль насыпи, на которой не лежат еще ни шпалы, ни рельсы, а лишь колкая поземка закручивает маленькие вихри, причудливо разбегающиеся перед радиатором твоей могучей машины, безудержно рвущейся вперед.

А еще может случиться и такое: снарядишь лыжи, через плечо перекинешь ремень «ТОЗа»-вертикалки, потуже затянешь патронташ и отправишься в лес. И этот сказочный лес примет тебя как друга, поманит, поведет вглубь, пообещав раскрыть кой-какие свои лесные тайны, а потом пошутит невзначай да и сделает так, что ты заплутаешь… Вот незадача! Намерзнешься, нахолодаешь, потеряешь направление, и тогда что-то вроде паники захлестнет тебя жуткой удушающей волной. И лес, тот самый лес, что еще минуту назад казался сказочным, и добрым, вдруг покажется пустынным и мрачным и не просто пустынным и мрачным, а чужим и враждебным. И даже двустволка под мышкой, безусловно уважаемый всеми двенадцатый калибр — по ошметку свинца в каждом стволе, — и она не придаст тебе особенной бодрости…

Так и пойдешь без направления и без компаса, и скрип твоих широченных лыж по упругому насту будет казаться пугающе громким, и от случайно свалившейся шапки снега с какого-нибудь корявого дерева будешь ты вздрагивать.

Но вот что-то послышится тебе, а может, и не послышится, может быть, это нервы. Однако ты остановишься и снимешь шапку, чтоб лучше слышать, и весь обратишься в слух, боясь пошевелиться. И действительно, маленькой надеждой за бесконечной грядой кедрачей и сосен возникнет неясный гул — настоящий, почти осязаемый и совершенно реальный гул, а вовсе не шум крови в твоих висках.

Ты бросишься на этот гул напролом, не обращая внимания на ветки кустарника, хватающие тебя за одежду, и вот наконец меж деревьями призывно-тепло замелькают отблески дальнего света и превратятся в спаренные огни, и ты поймешь: неподалеку — трасса.

И сердце твое возрадуется, а страх улетучится. Теперь уже точно все станет на свое место: сгинет к черту тревога, а на душе будет весело и отважно, словно удалось тебе такое, о чем ранее и помыслить не мог. И все это потому, что теплые огни янтарно мерцающих фар совсем по-домашнему сообщат тебе: не робей, рядом твои товарищи, можешь на них положиться, их плечи — твои… Так последуем за этими путеводными огнями, чтобы ощутить и понять дорогу, чтобы увидеть напряженно-спокойные лица водителей за лобовыми стеклами их тяжелых машин, чтоб почувствовать динамичный ход времени еще не светового, но уже рабочего дня, потому что на этой малой, как принято здесь говорить, но на самом деле — необъятной земле многое, очень многое не пропорционально, в том числе — зимние ночи и дни…

Так ступай же за этими огнями, и, если тебе повезет, ты услышишь песню, простую, как солдатское письмо, песню, которая тебя приведет к таежному поселку механизированной колонны…

День был выходной, а компания теплой. Теплой — буквально, потому что в комнатушке, именуемой «Радиостанция», стояли две спаренные батареи, поскольку радист Владимир Иванович Орлов любил тепло.

Надо сказать, что выходной в этой колонне, как, впрочем, и в других, был скользящим. И потому в этой комнатушке сидели не все из тех, кого мы знаем и кого хотели бы увидеть. Скажем, не было Баранчука. Но зато здесь был предмет, напоминающий о нем и являющийся его частной собственностью. Просто водитель-меломан Валентин Иорданов позволил себе без спроса снять со стены гитару Баранчука и принести ее сюда, чтобы усладить тоскующие по искусству сердца публики.

Не было здесь и Стародубцева. Оно и понятно: находись он за стеной в своем кабинете, ни о каком музицировании, а тем более пении не было бы и речи. Виктора Васильевича вызвали в Октябрьский на какое-то совещание, и час назад он отбыл с попутной «вертушкой».

Итак, не лишенными изящества жестами Валька Иорданов пощипывал и тряс семиструнку, а благодарная публика внимала ему затаив, как говорится, дыхание.

Кто же был здесь? Разумеется, сам хозяин помещения — Вовочка Орлов. Затем неизменный и верный друг барда дядя Ваня, Пашка-амазонка, так счастливо вернувшая себе свой ненаглядный кунг, и Венера, дотоле нам известная лишь понаслышке.

Чтобы много не распространяться о заведующей складом Венере, скажем только, что она была не самая красивая девушка на свете, но ведь человека красит не внешность, а… Что? Душа… Правильно. У Венеры душа была. И какая! Но об этом позже…

— А сейчас, дорогие друзья, — возвестил водитель Иорданов, — я позволю себе исполнить для вас опус собственного сочинения.

Дядя Ваня не знал, что такое опус, и со свойственной северным людям невозмутимостью промолчал, посасывая свою короткую трубку, именуемую у моряков носогрейкой.

Но Вовочка Орлов, испытывающий в последнее время губительную страсть, а именно жгучее желание находиться в присутствии Паши в центре внимания, смолчать не мог. Пользуясь правом хозяина, он пробурчал:

— Говорил бы ты по-человечески, Валентин. Всегда приплетешь что-нибудь такое-эдакое… Ну при чем здесь опус? Ты что, бухгалтер, что ли?

Неописуемое блаженство отразилось на круглом лице Вальки Иорданова. Он прищурил свои рыжие ресницы, словно сытый кот, знающий, что на ужин у него есть уже пойманная мышь.

— Да будет тебе известно, Дятел, — сказал он, модулируя ленивым, но приятным голосом, — что всякий уважающий себя композитор каждое свое произведение называет опусом и даже нумерует его. А то, что ты имел в виду, называется опись — не правда ли?

Враг был разбит, а Пашка ахнула.

— Валька, — непритворно удивилась она, — неужели ты сам написал музыку?

— Сочинил, — поправил Иорданов. — Написать пока не могу. Нот не знаю.

— А слова чьи?

— Тоже мои, — небрежно сообщил водитель-менестрель. — И вообще, если б не судьба-индейка, сидел бы я тут с вами или, как скажет наш друг Эдуард Баранчук, утюжил бы трассу. Да я бы эту трассу в словаре сто лет искал и не нашел бы, да я…

Тут Паша прервала монолог разошедшегося певца.

— Спел бы ты лучше, — мягко сказала она.

— И спою! — продолжал, не меняя интонации, Иорданов. — И спою! Творец не вправе скрывать свой талант от народа! Народ — это вы. Вот я и не скрываю…

Он взял несколько аккордов грустновато-мажорного характера, но в ритме, заставляющем подергивать плечами и притоптывать.

— Настоящему артисту не надо настраиваться, — скороговоркой пробубнил Валька, — Он может сразу…

И запел:

— Гениально! — воскликнула потрясенная Пашка.

Дядя Ваня-манси был более сдержан.

— Большой-большой человек Валька, — сурово произнес он, не двинув ни одной морщиной своего неподвижного лица.

Уличенный в невежестве Дятел просто промолчал, хотя ему жутко хотелось поставить под сомнение авторство Вальки, ну хотя бы в музыке, что-то она ему напоминала, а вот что, вылетело как на грех из головы.

У Венеры вдруг засияли глаза, и она с девической застенчивостью почти прошептала:

— Валечка, пожалуйста, спой еще раз.

— Да! — поддержала Пашка-амазонка. — Давайте все споем! Ну, подпоем для начала. Это же наша песня. Валентин, начинай, мы тебе подпевать будем!

Иорданова долго упрашивать не надо было. Валька тронул струны гитары…

Здорово они пели! А когда закончили, то были щедро вознаграждены одинокими «аплодисментами»: чьи-то большие и вымазанные в тавоте руки просунулись в дверную форточку из кабинета Стародубцева и мерно хлопали одна об другую. Потом убрались, а на их месте возникло скуластое лицо Эдуарда Никитовича Баранчука.

— Привет, лоботрясы, — вот что сказало это лицо.

— Привет, пролетарий, — ответила за всех Пашка. — Посиди с нами, погрейся.

— Некогда. Где Стародубцев?

— В районе. Начальство вызвало.

Баранчук удивился:

— Он что, пешком пошел, пока ты здесь распеваешь?

— Нет. За ним «вертушку» прислали.

— Надо же. Выходит, дед важной персоной стал.

— Еще какой! Перед отлетом всем задания дал.

— Ага, вот вы их и выполняете.

Пашка состроила серьезную мину.

— Мы используем, — сказала она веско, — дарованное нам конституцией право на отдых.

— Я и сказал — лоботрясы…

Баранчук задумался, что-то соображая.

— Ч-чёрт! Кто же мне втулку выпишет? — как бы про себя проговорил он.

Валька Иорданов расправил узкие плечи.

— Я могу тебе выписать, если надо. Кстати, не хочешь ли с нами спеть? Мы сейчас повторять будем…

Скулы у Баранчука дрогнули.

— Это я тебе сейчас выпишу! Почему гитару без спроса взял?

Иорданов поморщился:

— Ну зачем так грубо, Эдичка? Пока я спал, ты уехал, не искать же мне тебя на трассе из-за какой-то гитары. А потом я — талант, меня бить нельзя. Вот окружающие подтвердят. Ребята, подтвердите!

Все дружно кивнули. Кроме Дятла.

— А ты, орелик, не считаешь, что Иорданов — талант? — спросил Эдуард, умевший иной раз подмечать и мелочи.

— Талант — сбоку бант, — нахмурился радист Вовочка Орлов и отвернулся.

— Э-э-э, — протянула Пашка, — да он и тебя талантом заразил.

— Адувард, — проснулся дядя Ваня, — тебе какая втулка выписывать надо?

«Адувард» назвал.

— Есть такой втулка, — не меняя выражения лица, сказал дядя. Ваня. — Иди домой. Моя рюкзак под лежанкой знаешь? Там втулка.

Баранчук сдержанно улыбнулся в стиле народа манси и вежливо поблагодарил:

— Спасибо, дядя Ваня. С меня причитается. А вот компанию ты себе выбрал дурную. Такой солидный человек…

И Баранчук захлопнул окошечко.

— От меня тоже спасибо, — поклонился дяде Ване Иорданов. — Если бы не ты, мой северный друг, то Эдуард мне плешь бы проел за эту несчастную гитару.

— У тебя плешь и так уже есть, — сказала Пашка.

Валентин Иорданов сделал вид, что обиделся.

— Это от шапки, — надменно выпрямился он. — А вежливый человек никогда не станет вслух говорить о недостатках других людей. Я же не говорю, что у тебя…

— У меня нет недостатков, — отрезала Пашка. — Я — дама.

— А-а-а, в этом смысле…

— В этом. Давайте лучше еще раз споем, — мудро переключила она вежливого водителя на его собственное тщеславие. — Отличная песня.

И они было снова запели. Но в это время возник звук, обративший их внимание к потолку и тем прервавший песню.

— «Вертушка», — изрек дядя Ваня.

— Стародубцев, — кивнул Дятел.

— Уходим в подполье, — сказал Иорданов. — Прошу всех посетить наш салон-вагон. Ты тоже приходи, Дятел, если дед отпустит. Споем не трио, а квартетом, ты же видел — дядя Ваня сегодня не в голосе. Лытка чен хар, дядя Ваня?

— Валька глупый-глупый, совсем глупый, — на одной интонации пробормотал дядя Ваня, не спеша натягивая полушубок и направляясь к двери.

Все шло своим чередом, как вчера и позавчера, как неделю и месяц назад. Казалось, этот короткий зимний день закончится, как обычно.

Вот уже и подслеповатые северные сумерки перевалили незаметно через контрольно-пропускной пункт временного объекта, липкой изморозью окутали строительную площадку, мирно потянулись к казенным робам и ватникам, обещая в конце покой и ужин, а еще позже — сон: для одних — спокойный и глубокий, для других — зыбкий и тревожный.

Шел предпоследний час работы на жестком, хотя и привычном для этих мест, морозе. Все было, как обычно: и часовой на вышке, застывший четким силуэтом, и неясные, расплывчатые в этих сумерках фигуры людей, исполняющих обычную работу, контролеры, зорко наблюдающие за всем, что происходит на стройке, и переминающийся с ноги на ногу молоденький лейтенант.

Ничто не предвещало тревоги, все было, как обычно, и потому в позе служебной собаки, привязанной у контрольно-пропускного пункта, тоже была сумеречная умиротворенность и ожидание кормежки перед сном.

И тем не менее что-то эти дымчато-сиреневые сумерки принесли с собой, что-то неуловимо-неустойчивое и тревожное, что-то холодящее душу и порождающее желание оглянуться. Но разве так сразу угадаешь, что это. Может быть, мрачная мелодия северного предвечерья? Или дальний стук колотушки по промерзшему рельсу? Или тоскливый вой вожака голодной волчьей стаи?

Нет, пожалуй, показалось. Померещилось… Все было, как обычно, даже тогда, когда водитель тяжелого многотонного КрАЗа выскользнул из кабины и пропустил за руль такого же безликого, как и он сам, в надвинутой на глаза шапке. Все было, как обычно, и ничего еще не случилось даже тогда, когда мощный панелевоз, тяжко урча, потихоньку двинулся с места.

Ничего не случилось и тогда, когда он стал набирать скорость, подумаешь, обычное дело… Но все произошло в течение нескольких мгновений:

…разъяренная в своей механической безликости злоба ревущей машины;

…часовой, приказавший водителю остановиться и внезапно отброшенный ударом о радиатор;

…и тревожный лай служебной собаки, привязанной у КПП и натянувшей поводок;

…веселый треск рушащихся досок;

…одиноко качающийся обрывок колючей проволоки в пробитом заграждении;

…и, наконец, веселые рубиновые огни стоп-сигналов, мелькнувшие на повороте и сгинувшие в наступающей темноте.

Что бы этакое могло случиться сегодня с Виктором Васильевичем Стародубцевым, какая шлея попала под хвост уважаемому начальнику северной механизированной колонны, было в высшей степени неясно.

Однако он, грузный высокий бывший полковник, яростно мерил шагами ту половину вагончика, где находился известный нам «кабинет», и в редких паузах между произносимыми им энергичными и значительными словами то левой, а то и правой рукой совершал жесты, обещающие кому-то несомненное удушение.

Со стороны могло показаться, что начальник колонны свихнулся. Но это опять же с какой стороны. С одной стороны, не всякий пожилой здравомыслящий человек, тем более умудренный богатым жизненным опытом, станет сам с собой разговаривать в столь явно враждебном и даже агрессивном тоне. Ни к чему ему это.

Тут, к сожалению, у стороннего наблюдателя очень даже может зародиться хрупкая мысль о возможном психическом синдроме. Север все-таки, что ни говори, не райские кущи…

Но, с другой стороны, густые волны почти материального гнева начальника колонны свободно утекали в распахнутое окошечко на известной нам двери с табличкой «Радиостанция», и они, эти волны, как мы вправе предположить, преобразуясь каким-то образом в электромагнитные, высокому и в равной степени далекому уважаемому начальству никакого видимого вреда не причиняли, а лишь создавали легкое беспокойство.

— Я требую, — кричал разъяренный Стародубцев, — как и было мне обещано, десять МАЗов и КрАЗов, укомплектованных водителями! И не позже первого апреля! А если вы их не пришлете, то план вам пусть выполняет Пушкин. И все дела! Вот таким макаром…

Как следует заметить, Дятел Вовочка Орлов был хоть человеком и молодым, но щедрая природа наградила его такими достоинствами, как рассудительность и вдумчивость. Вот почему он вежливо спросил Стародубцева:

— Виктор Васильевич, извините, я не понял… Последнюю фразу вот отсюда — «и все дела вот таким макаром» — передавать или не надо?

— Ты что, меня корректируешь? — взвился начальник, но тут же, как обычно, остыл. — Нет, это не передавай. Ставь факсимиле.

— Чего?

— Подпись ставь, говорю!

Застучал ключ, и над головой радиста снова замигала синяя контрольная лампочка вполнакала, создающая волшебный уют в тесноте этой комнатушки.

— На-чаль-ник сто три-дцать пер-вой мехко-лон-ны Ста-ро-дуб-цев, — бубнил про себя усердный радист. — Эс-ка… Готово.

Стародубцев подозрительно прищурился:

— Это что еще за «эс-ка»? Ты, случаем, не забыл, как меня зовут, парень?

Но Вовочка терпеливо пояснил:

— Вы, Виктор Васильевич, хоть и военный, но в связи не сечете. «Эс-ка» по-нашему означает «связи конец». Я доходчиво излагаю?

— Да знаю я, что ты меня учишь?! Позабыл просто, и все дела. Провались она, твоя связь.

Начальник механизированной колонны мог бы почерпнуть еще немало полезных сведений из области радиотехники, но Дятел Вовочка Орлов со свойственной ему рассудительностью и практицизмом решил дать начальнику парочку советов уже в той области, которая находилась в компетенции Стародубцева. Он выключил рацию, встал и, с наслаждением потянувшись, высунул свою лопухастую голову в кабинет начальника, листавшего в тот момент важные и срочные бумаги.

— Виктор Васильевич, — начал радист осторожно, — хотите скажу, почему они нам новые машины не присылают?

Стародубцев от своего радиста дельных мыслей не ждал.

— М-м-м? — вот что сказал он.

— А ругаться не будете?

— М-м-м…

Вовочка решился:

— Вы им не так радиограммы посылаете. Несолидно получается.

Стародубцев поднял голову от бумаг и пошевелил рыжими щетинистыми усами.

— Что?!

— Не-е, все правильно! — с жаром воскликнул слегка напуганный радист. — Только они вас не понимают. Им как надо? Вот как: «Согласно спущенной центром разнарядке…» или: «Исходя из директивы главка…» А вы им — Пушкин, Лермонтов… Еще бы Евтушенко, сказали…

Виктор Васильевич не рассердился, поскольку мысли его были сейчас далеко и монолог радиста он воспринимал вполуха. Стародубцев встал, прошелся, заложив руки за спину, но, видимо, что-то в словах радиста привлекло его внимание, и он остановился перед головой Вовочки Орлова, преданно торчащей в окне.

— Так что ты там говоришь? Евтушенко? — с некоторой долей задумчивой грусти переспросил начальник. — Это какой же Евтушенко? Помнится, в сорок втором в соседней дивизии генерал был… да, генерал-майор Евтушенко. Так он, говорят, брал одной рукой адъютанта, а другой — ординарца… и поднимал их, понимаешь, на воздуси. Сам-то я не видел, но говорили, что он, этот самый Евтушенко…

Много бы еще полезного мог узнать юный Дятел из неписаной истории Великой Отечественной войны, если бы над их головами не возник некий звук, который живущие в этих краях воспринимают безошибочно.

— «Вертушка», — безапелляционно заявил Дятел.

— Ми-два, — прокомментировал Стародубцев, обладавший более тонким слухом, когда дело касалось техники потяжелее, нежели рация.

Утром того же самого дня Виктор Михайлович Смирницкий возвращался из поселка Юган в Октябрьский. Водитель гусеничного вездехода подвез его прямо к зданию райкома партии, хотя въезд на этот участок улицы для тяжелых машин запрещался соответствующим знаком ОРУДа ГАИ. Впрочем, водитель не опасался за свое удостоверение на право управления автомобилем, ему было известно, кто его пассажир, и всю неблизкую дорогу он словоохотливо рассуждал на «газетные» темы: дескать, что иной раз печатают, а что не печатают. Смирницкий же — невыспавшийся, небритый и внутренне раздраженный — отвечал невпопад и самым откровенным образом дремал, грея ноги у печки.

Тем не менее у райкома он тепло распростился с водителем и преувеличенно бодро взлетел по лестнице на второй этаж, прыгая через ступеньки.

Трубникова на месте не оказалось. Миловидная девушка по имени Наташа спросила его, не Смирницкий ли он? Да, он — Смирницкий. Очень приятно, у нее на этот счет есть указания. Сейчас, если удастся, она попытается соединить его с товарищем Трубниковым.

Наташа. Центральная?

Центральная. Центральная слушает.

Наташа. Дайте, пожалуйста, вторую «эф-эм».

Пауза. Потрескивание. Зуммер. Щелчки.

Голос. Слушаю.

Центральная. Вторая «эф-эм»? Ответьте.

Голос. Вторая «эф-эм» слушает.

Наташа. Витя, Алексей Иванович в машине?

Голос. Нет. Около трубы. Разговаривает с кем-то. Там их много…

Наташа. Далеко?

Голос. Рядом.

Наташа. Позови его, пожалуйста.

Пауза…

Трубников. Слушаю.

Наташа. Алексей Иванович, Смирницкий вернулся с трассы. Он здесь. Соединяю…

Смирницкий. Здравствуйте, Алексей Иванович.

Трубников. Доброе утро, Виктор Михайлович. Как ваши успехи?

Смирницкий. Нет успехов, Алексей Иванович. Пустота…

Трубников. Побывали везде, где наметили?

Смирницкий. Осталась одна колонна.

Трубников. Какая?

Смирницкий. Сто тридцать первая.

Трубников. Хорошая колонна. Одна из лучших. Мы там многих товарищей представили к правительственным наградам, скоро будем награждать. Какое вы приняли решение?

Смирницкий. Поеду туда. Безнадега, но поеду…

Трубников. Могу я вам чем-нибудь помочь?

Смирницкий. Нет. Спасибо. Все в порядке.

Трубников. Тогда пожелаю вам удачи.

Смирницкий. Спасибо.

Трубников. По возвращении обязательно зайдите, Виктор Михайлович.

Смирницкий. Непременно.

Трубников. А сейчас передайте, пожалуйста, трубочку Наташе.

Наташа. Слушаю, Алексей Иванович. Да. Нет… Евгений Петрович тоже на трассе. На другом плече. Что? Хорошо, я все сделаю. До свиданья.

Она положила трубку и повернулась к Смирницкому.

— Алексей Иванович пытался найти для вас транспорт, но, к сожалению, в райкоме сейчас нет ни одной машины. Он поручил мне позвонить в милицию и…

Виктор расхохотался и тем перебил ее. Наташа смотрела на него с удивлением.

— Извините… Этот прием мне известен. Не надо звонить в милицию — они меня уже усыновили. Я там как родной. Спасибо и всего вам хорошего.

— Счастливого пути, товарищ Смирницкий.

Товарищ Смирницкий вышел из райкома и отправился знакомым путем в милицию. Там его действительно приняли как родного и напоили чаем. А через двадцать минут Виктор Смирницкий и инспектор Савельев, мирно беседуя, вышагивали к одному из выездов на трассу, что находился на окраине поселка. Сама же окраина находилась чуть ли не в центре.

…На Т-образном перекрестке они стоят час или больше. В нужную сторону нет ни одной машины, зато в обратную — хоть черпаком ешь.

— Время такое, — как бы извиняясь, поясняет инспектор Савельев неожиданно тонким голосом. — С утра все сюда. А вот ближе к обеду многие затопают обратно. Да вы не волнуйтесь, товарищ корреспондент, раз Савельев сказал, значит, уедете.

Товарищ корреспондент не волнуется, он просто замерз. Унты унтами, а когда стоишь, мороз и сквозь войлочные подошвы пробирает. Да и пальто не слишком-то северная одежда, полушубок бы.

А Савельеву хоть бы что. Он, несмотря на свой пожилой возраст, крепок, приземист, кряжист, лицо дубленое, привыкшее к здешним погодам. Правда, инспектор немного полноват, так это возрастное. Но зато — широк. Глядя на него, и Смирницкому становится теплей.

Кажется, идет машина. Точно, вот она — грузовик. Машина бежит довольно шустро, ныряет в овраг и выскакивает из снега уже неподалеку от перекрестка.

— Стой! — кричит Савельев и властно идет наперерез грузовику. — Стой, едрена корень, кому говорю!

С водителем инспектор говорит круто и недолго. Он машет Смирницкому, а когда тот подходит, сам распахивает перед ним дверцу.

— Садитесь, товарищ корреспондент, водитель вас доставит прямо до места, так что все в полном порядке. А ты, — тут инспектор меняет регистр, обращаясь к шоферу, — смотри мне. Я тебя уже заприметил — лихачить отучу… Ну, в добрый путь!

И инспектор Савельев с чувством детектива, удачно провернувшего сложную операцию, удаляется в райотдел, где ждет его более серьезное дело, нежели отправка корреспондента. Но он еще об этом не знает.

Смирницкий усаживается поудобнее, с удовольствием окунаясь в тепло и знакомый запах нагретого двигателя. Он искоса разглядывает очередного водителя, с которым сталкивает его судьба на этих северных дорогах.

«Ну и ну, — думает Смирницкий, — уж больно молод этот шофер, поди еще ни разу не брился, а ведь кто-то доверил ему руль. Дела!..»

Водитель действительно очень молод, на вид — лет семнадцать, ну от силы восемнадцать. И вид у него, с точки зрения пассажира, какой-то залихватский: чуб из-под шапки торчит во все стороны, под замасленным ватником проглядывает ярко-красный свитер, движения подчеркнуто ленивые.

«Вот и до Севера добрались эти длинноволосики», — посещает Смирницкого вторая горькая мысль.

Вслух же он спрашивает:

— Ты, собственно, куда едешь, паренек?

Водитель бросает на Смирницкого взгляд, полный пренебрежительного превосходства: дескать, откуда взялось это чудо с таким запасом некомпетентности?

— А на этом плече одна дорога, — говорит он звонким альтом. — Дальше нее не уедешь. Ферштейн?

— Ферштейн, — кивает Смирницкий. — До сто тридцать первой колонны далеко?

— Это в смысле времени или пространства? — уточняет водитель, нисколько не улыбаясь.

— Не понял юмора, — раздражается Смирницкий.

— А чего тут не понять. От пункта А до пункта Б — сто двадцать километров с хвостиком. Спрашивается: какие нужны погодные условия и состояние зимника, то есть, лежневки, чтобы автомобиль прибыл к месту назначения не завтра и не послезавтра, а сегодня?

Смирницкий некоторое время помалкивает, пряча за молчанием смущение.

— Погода вроде ничего, — наконец говорит он. — Да и зимник как будто в порядке…

— Да, — кивает водитель, — так-то оно так, но здесь иногда все очень быстро меняется.

«Этому пареньку палец в рот не клади, даром что молодой», — это третья конструктивная мысль Смирницкого.

Вот уже полчаса они катят по лежневке. Дорога в самом деле опасная. Под колесами — снег, под снегом — бревна. А метр влево, метр вправо — болото. Зазеваешься — сиди загорай, жди, пока вытащат добрые люди…

Виктор ревниво следит за своим молодым водителем, он и сам в армии был шофером. Правда, в таких условиях крутить баранку не приходилось. Впрочем, этот мальчик — специалист. Он ведет машину с показной небрежностью, но красиво. Порой кажется, что грузовик существует сам по себе, а водитель так, присматривает за ним от нечего делать да и в ус себе не дует.

Но на подъемах картина меняется. Его маленькая фигурка подбирается, словно перед прыжком. Руки, до этого незаметные, четко проявляются на баранке. Он включает передний мост и прибавляет газу. Грузовик, разогнавшись, устремляется в гору. И вот, когда он, теряя инерцию, почти готов остановиться и рухнуть вниз, этот парень мгновенно выжимает педаль сцепления и переключается на низшую скорость. Стремительно и неуловимо для глаза.

Сердце у Смирницкого в такие минуты бьется гулко, все мышцы его напряжены, и он ловит себя на том, что перебирает ногами по полу, пытаясь нащупать несуществующие педали. А правой рукой Виктор Михайлович ищет рычаг переключения передач и, разумеется, не находит.

Мальчик, конечно, видит все эти манипуляции корреспондента и едва заметно улыбается:

— Тоже водитель?

— Было дело под Полтавой.

— А чего же в корреспонденты подались?

«Призвание», — хочет ответить Смирницкий, но уста его произносят совсем другое.

— Сдуру, — вот что он говорит.

— Бывает, — авторитетно кивает паренек.

А Виктор Михайлович Смирницкий — золотое перо газеты, — прикрыв веки и мучительно наморщив лоб, никак не может себя понять: с чего это он взялся говорить о себе правду случайному попутному пареньку? Да и насколько она, эта правда — правда, он и сам не знает.

Лежневка петляет. Она часто возвращается обратно и снова бежит вперед, к горизонту.

Время от времени они проезжают мертвые поселки. Странно смотреть на бревенчатые остовы бараков. Здесь жили строители, они ушли дальше, оставив признаки своего былого жилья: нелепые, объемные чертежи. Так и останется стоять, задрав полосатую шею в небо, навсегда поднятый шлагбаум. Некому его опустить…

К обеду они проезжают какой-то поселок, как догадывается Смирницкий, трассовый вагон-городок монтажников. По всему видно, что вагон-городок снимается с места и передислоцируется.

— Прощай, мой табор, пою в последний раз, — комментирует водитель.

— Куда это они?

Паренек дергает ватными плечами.

— Сейчас узнаем…

Он тормозит посреди поселка, неподалеку от вереницы машин. Шоферы стоят у переднего МАЗа, перекуривают.

— Знаете что, — говорит юноша Смирницкому, — вы здесь посидите, а я к подружке сбегаю — попрощаться надо. Ключ в замке. Если замерзнете — включайте. Но я недолго, мигом, туда и обратно. Не возражаете?

— Не возражаю, — улыбается Смирницкий. — Давай, Ромео, шуруй к подружке, только в самом деле недолго.

— Я — мухой, — говорит водитель.

Он вываливается из кабины и мелкой трусцой бежит к одному из вагончиков.

— Ишь ты, шустрый какой, — бормочет Виктор Михайлович, — подружка у него посреди тайги…

Водитель возвращается минут через десять. Он чем-то расстроен: хмуро лезет за баранку, рывком трогает машину и гонит с места в карьер.

— Что, переезжает твоя подружка? — с некоторым участием спрашивает Смирницкий.

— Переезжает…

— Далеко?

— Далеко. Отсюда не видно…

— Ну, ты и не расстраивайся — не навечно же. А то другую найдешь. В твоем-то возрасте…

Водитель как-то странно смотрит на корреспондента, словно тот говорит на иностранном языке. Разговор как-то сам собой прерывается и до самого конца, до головной мехколонны, они почти не перебрасываются ни одним словом. Лишь однажды Смирницкий просит остановить, поскольку утром по дороге в райком он успел заскочить в орсовскую столовую и выпить три бутылки жигулевского пива.

Причудливо петляет лежневка, шарахаются по сторонам разлапистые сосны. Впереди — край света.

И над их головами в ту же сторону направляется небольшой вертолет. Виктор, пригнувшись к лобовому стеклу, провожает взглядом этот летательный аппарат, прекрасно понимая, что дальше головной колонны лететь вертолету некуда.

«Зря проволынился с этим инспектором, — думает он. — Надо бы сразу — в аэропорт».

И, прислонившись поудобнее к дверце, Виктор Михайлович Смирницкий впадает в зыбкую дрему…

Когда начальник сказал Ми-два, радист слегка усомнился в справедливости такого предположения, но это и в самом деле был Ми-2, свистяще рассекающий лопастями воздух, — обычная зеленая птаха не самых крупных размеров. В ее появлении над крышами вагон-городка не было ничего необычного, подумаешь, вертолет, их в этих краях, как крокодилов в Ниле, как слонов в Индии…

Все бы оно было так, и сказанное нами выглядело бы вполне достоверно, если бы не одно обстоятельство… Но хватит этих «бы»! Скажем прямо: все дело в том, что в этом вертолете рядом с молодым пилотом в как бы надутом форменном полушубке, преисполненный собственного достоинства и значительный в своей мрачности, сидел старший инспектор милиции младший лейтенант Савельев. А это уже было необычным и кое-что значило, потому что милиционеров в тайге не так уж и много, во всяком случае, меньше, чем вертолетов.

Впрочем, не будем проводить сравнительный анализ, исследуя одушевленные и неодушевленные предметы — они несовместимы. А если и совместимы, то лишь в том, что один из них — царь природы, а другой — средство передвижения царя в границах этой самой природы.

Так или иначе, а старший инспектор Савельев опекал эту часть региона и, как мог, лелеял ее. Вот почему знакомый нам младший лейтенант, обозревая сверху окрестности орлиным взором, пребывал в твердой уверенности своего служебного, а равно и человеческого предназначения. И это так, потому что инспектор служебное, общественное и личное никогда не делил на равные или неравные части, а держал все это в душе как одно целое.

Сделав круг над вагон-городком, вертолет наконец приземлился в центре специально отведенной для таких машин площадки, и пилот выключил двигатель. Винты еще по инерции рассекали лениво воздух, но инспектор уже вышел из машины, и теперь бы дополнить описание его внешности одной не слишком значительной деталью, а именно: валенками огромного размера, втиснутыми в калоши. Надо сказать, что и этот штрих не портил общей картины, а, наоборот, придавал его фигуре некую специфическую респектабельность чисто профессионального характера.

Инспектор Савельев направился прямо к вагончику, где обреталась контора. На крылечке он сбил веником с обуви снег, погромыхал для приличия казенными калошами и уже через минуту входил в кабинет Стародубцева. Войдя, он дважды откашлялся и извлек из недр своего грузного тела ломкий, юношеский, но звонкий и уверенный голос.

— Здравия желаю, товарищ Стародубцев, — вот что сказал инспектор милиции.

Стародубцев мрачно и даже подозрительно посмотрел на младшего лейтенанта, про себя прикидывая, что бы это милиции летать на вертолетах, что это за срочность такая, не иначе, как что-то случилось из ряда вон…

— А-а, Савельев, — вслух же произнес он. — И я тебе желаю. С чем пожаловал в наши пенаты?

— Погодите-ка, Виктор Васильевич… Одну минуту. Дайте вздохнуть.

Тут бдительный инспектор, несмотря на тяжелые валенки, отягощенные калошами, быстро подошел к дверям радиостанции, из круглого окошечка которой уже давно двумя пунцовыми ушами-гладиолусами расцветала стыдливо-любопытная физиономия радиста Вовочки Орлова. Савельев не стал церемониться с радистом: он совершенно спокойно и бесцеремонно затолкал эту самую голову внутрь радиостанции и вернулся к столу, будучи твердо уверен в том, что служебные переговоры находятся в почти такой же безопасности, как, скажем, на конференциях в Ялте или Тегеране.

Однако возмутился Стародубцев. Притворно или нет — какая нам разница.

— Ты что это себе позволяешь, Савельев?! — грозно вопросил он. — Ты тут поаккуратнее. Здесь, понимаешь, мои люди, не кто-нибудь — почти орденоносцы… И все дела!

— Почти — это еще не уже, — резонно заметил старший инспектор. — А пока не орденоносцы, учить их будем.

— Тебя бы самого учить смолоду, — проворчал Стародубцев, — глядишь, в генералы бы вышел. Хотя вряд ли, не слишком ты способный.

Эта перепалка была безусловно дружеской. Дело в том, что Стародубцев и Савельев были людьми не просто одного поколения, а старыми добрыми приятелями, и вот уже на протяжении чуть ли не двух десятилетий манера их общения была именно такова.

— Давай выкладывай, «майор Пронин», — насупил рыжие мохнатые брови начальник колонны. — Что там у тебя?

«Майор Пронин» еще раз откашлялся.

— Прошу меня выслушать внимательно, Виктор Васильевич, — сказал он, — дело очень ответственное и сурьезное. Вы улавливаете мою мысль?

— Да откуда же у тебя мысли?! — сокрушенно вздохнул Стародубцев. — Где ты их прячешь? А вот что-нибудь «сурьезное» у тебя про запас всегда есть. Правда, потом выясняется, что оно и яйца выеденного не стоит.

— Вы ошибаетесь, товарищ Стародубцев, и находитесь в заблуждении. Сейчас я вам все разъясню.

— Да уж сделай милость.

Инспектор снова откашлялся, а затем со значением произнес:

— Информирую вас, товарищ Стародубцев, совершенно официально. Значит, так. Из колонии совершил побег…

Стародубцев поморщился:

— Из тюрьмы, что ли?

— Повторяю: из колонии, — с педантичной непреклонностью подчеркнул младший лейтенант.

— Ладно, ладно, не тяни. Что там дальше?

Инспектор мягко прошелся по кабинету, демонстрируя свою должностную терпеливость, достойную более высоких сфер, нежели эта.

«Экой торопливый и непонятливый», — подумал он о своем старом товарище.

Савельев еще раз откашлялся — такая уж у него была манера — и педагогично вернулся к началу «сурьезного» дела, с которым сюда прилетел:

— Еще раз повторяю: из исправительно-трудовой колонии усиленного режима совершил побег особо опасный рецидивист, то есть преступный элемент.

— Ясное дело, не академик, — ухмыльнулся в усы Стародубцев.

— Само собой. Значит, так. Какие есть данные? Направление побега пока неизвестно.

— Очень много данных, — хмыкнул начальник колонны. — А еще что-нибудь есть?

— Есть, но об этом позже.

Тут, видимо, старший инспектор Савельев решил, что административное вступление сделано, и перешел с официального языка на обиходный, нормальный:

— К вам на трассу он вряд ли, конечно, выйдет. Но кто его знает, голод не тетка… Опять же ружьишко может понадобиться или, там, самосвальчик. Во всяком случае, небольшая вероятность все-таки есть. Так что, Виктор Васильевич, надо оповестить личный состав и быть начеку.

Стародубцев натурально пригорюнился:

— И куда же вы это смотрите, хотел бы я знать?

Савельев вспыхнул:

— Я-то здесь при чем, Виктор Васильевич?! Мне с вашими шоферюгами забот хватает. Вот так! — и он чиркнул ребром ладони по бескадычному горлу.

— С кем, с кем, с кем? — подивился Стародубцев такой агрессивности. — С моими шо-фе-рю-ю-га-ми? А сам-то ты, мил человек, давно шоферюгой был?! У меня в семнадцатой колонне? А? Или память отшибло?

— Давно, — хмуро ответил Савельев. — Восемнадцать годочков минуло, и вспоминать не хочу.

— А я напомню, я напомню. Был ты, Савельев, шофером, может, и не самым лучшим, но все-таки шофером. И чего это ты в милицию пошел? Ну какой из тебя сыскной инспектор, прости меня господи?

— Так я и есть участковый, а не оперативный. Вам что, не нравится?

— Не нравится, — вздохнул Стародубцев. — Вон уж, милый друг, ты лысый стал, а все еще… младший лейтенант. Ладно ли это? А? Не слышу возражений.

— Счас услышите! — услышал Виктор Васильевич. — Вы, товарищ Стародубцев, мою лысость не третируйте, не по зубам она вам. Да и у вас, между прочим, не чубчик кучерявый. А моя лысина на посту заработана. Ясно?

— От шапки, что ль?

— Нет, не от шапки. От ума.

Стародубцев искренне изумился:

— Это как же?

Старший инспектор младший лейтенант Савельев приосанился и даже слегка выпятил грудь.

— А вот так! От круглосуточного напряженного мышления, — Савельев со значением постучал согнутым указательным пальцем в висок. — Бессменно! Но вам это не грозит, вам это ни к чему. У вас свои задачи.

— Эх ты, Савельев… — снова притворно вздохнул Стародубцев. — И когда ж тебя, бессменного, сменят-то? На пенсию не собираешься?

Тот засопел и нахмурился:.

— Не ждите — пока не собираюсь. А чего это, Виктор Васильевич, вы меня на пенсию хотите спровадить? — осенило старого дружка Стародубцева. — Может, вы недовольны моим служебным долгом, так скажите прямо.

— Грубый ты, Савельев, — сокрушенно покачал головой начальник мехколонны. — Водители на тебя жалуются.

— Вы тоже не подарочек. Лучше на себя посмотрите.

Стародубцев, как ни странно, не обиделся:

— А я что? Я ничего и не говорю. Видно, пора нам обоим на пенсию. Надо вовремя уступать молодежи дорогу. Молодежь, она ведь какая сейчас? Талантливая, умная, вежливая. Как, уступишь?

— Пока нет. Вы-то постарше будете, вы и уступайте. А грубость моя, Виктор Васильевич, сами знаете, от сердечной задушевности. Я людей люблю.

— Люблю-у, — передразнил дружка Стародубцев. — А как же их не любить-то? Это ведь данность… Что это у тебя за черта такая особенная — люблю-у?! Ишь ты, оригинал, людей он любит.

Стародубцев раздраженно побарабанил пальцами по корявой столешнице.

— А грубость, товарищ младший лейтенант, нехороша в любом ее проявлении. Давай, что там у тебя есть, и проваливай к чертовой бабушке! Надоел ты мне, хоть и при исполнении, дьявол тебя возьми.

Нет, не удержался Виктор Васильевич Стародубцев от резкости, но тому была своя причина, поскольку, как мы знаем, был он ранее полковником и считал, что дружба дружбой, а служба службой. Субординация имела для Стародубцева большое значение. А что такое субординация? Это быстрое и неуклонное подчинение младшего по званию — старшему. Почему субординация имела для Виктора Васильевича особое значение? Так это проще простого: во-первых, специфика работы на Севере, это уже что-нибудь да значит, во-вторых, контингент — шоферы, в-третьих, коллектив, руководимый им, на девяносто шесть и шесть десятых процента — мужики. И в-четвертых, связь с центром — только по радио. Ну чем, спрашивается, не прифронтовая полоса? Тут и отношения должны быть другими: пусть дружескими, но жесткими, подчиненными одной цели — построить в этих условиях железную дорогу — чем быстрее, тем лучше.

Старый друг Виктора Васильевича инспектор Савельев, вероятно, тоже подумал об этом, а потому, скрывая обиду, засопел, закряхтел и полез в планшет за документами — оно хоть и в отставке, а полковник все же, орденская планка в четыре ряда. Протянул Савельев Стародубцеву бумаги и сразу стал экономен в словах:

— Получите фотографический портрет преступника. Рекомендую повесить в диспетчерской.

— Фотографический? — удивился Стародубцев. — А какой же еще может быть? Натуральный?

«Детектив» снисходительно усмехнулся:

— Бывает еще рисованный.

— Ах, ну да…

Тут послышался шум затормозившей у крыльца машины, захлопали дверцы, и потому остается неизвестным, что бы еще сказали старые друзья на прощание друг другу.

В кабинет Стародубцева вошли двое; впереди — паренек в ватнике, ватных брюках и валенках, абсолютно шоферской наружности, за ним — молодой человек явно городского или даже более того — столичного типа, несмотря на унты, выглядывающие из-под длинного цивильного пальто.

— Что такое? По какому вопросу? — строго сдвинул брови Стародубцев, слегка покосившись на Савельева.

— Виктор Васильич! — выпалил паренек для начала, а дальше так зачастил, так пошел крыть беглой картечью, что только успевай ушами шевелить да поворачиваться.

— Отставить! — рявкнул Стародубцев. — Ну-ка доложи мне суть дела спокойно, по порядку, по-деловому. Начинай!

Паренек перехватил воздух:

— Виктор Васильевич, на базе рессор нет, втулок нет, баллонов не дали. Все!

— Что? Так ничего и не дали?

— Нет, почему же. Дали грей-фрукт. Так в накладной.

— Что?!

Паренек пожал плечами:

— Ну апельсины такие, зеленые… Типа лимоны. Четыре ящика. Пахнут здорово!

Стародубцев ненадолго задумался, он очень рассчитывал на рессоры и новые баллоны, да и втулки тоже были нужны позарез. Теперь в мозгу его зрела такая радиограмма, что ни один радист не взялся бы ее редактировать.

— Это, надо полагать, все? — спросил он водителя.

— Не совсем, — замотал чубом юный шофер, кивком указав на приехавшего с ним «городского». — Этот товарищ к вам, Виктор Васильевич. Из Москвы, из газеты.

Но тут реанимировался старший инспектор милиции младший лейтенант Савельев. С любезностью и задушевностью старого знакомого, с чувством пожал он руку Смирницкому, явно демонстрируя Стародубцеву свою потрясающую осведомленность опытного работника.

— Добрый день, товарищ Смирницкий! Как здоровье? Как доехали? Алексей Иваныч звонили, справлялись о вас. Мы и доложили — отправили честь честью…

Стародубцев взирал на эту сцену исподлобья.

— Благодарю вас, — чуть наклонил голову Смирницкий. — Одно непонятно: как вы здесь оказались раньше? На вертолете обогнали?

Савельев неожиданно подмигнул корреспонденту столичной газеты. Неожиданно для себя.

— Государственная тайна, — сказал он то ли в шутку, то ли всерьез. — Служба такая — сегодня здесь, завтра там. Никогда не знаешь, где через полчаса окажешься. Ну-с… желаю здравствовать, всем доброго здоровья!

И, оглушительно скрипя калошами, старший инспектор Савельев величаво и монументально удалился по своим неотложным государственным делам.

— Удивительные вещи происходят, — задумчиво посмотрел Смирницкий вслед участковому. — Он мне помог машину найти, еще утром, в Октябрьском. А сам оказался здесь раньше меня. Мог бы и с собой прихватить, воздухом.

Стародубцев никак не отреагировал на деликатную жалобу корреспондента. Не то чтобы Смирницкий ему не понравился, а просто не любил начальник мехколонны пишущую братию и испытывал к ней прочную застарелую неприязнь. Себе же дал слово: не следовать порочному и тщеславному примеру своих ровесников-товарищей и, как уйдет на пенсию, никаких мемуаров не писать. Ни за что! Никогда! Вот почему поначалу Виктору Михайловичу Смирницкому в этой колонне был оказан довольно сухой прием.

— Чем могу служить? — ровно, на одной интонации пробурчал Стародубцев, всем своим видом давая понять, что времени у начальника колонны не так уж много.

Виктор Смирницкий оценил ситуацию и понял, откуда и какой ветер дует, на то он и был журналист.

«Ничего, — подумал он про себя, — растормошим… Не таких бирюков поднимали».

Вслух же, доверительно и открыто улыбнувшись, со всей искренностью пусть и незваного, но все-таки гостя произнес:

— Прибыл в ваше подразделение, Виктор Васильевич… по срочному заданию редакции.

— Удостоверение личности есть? — по-прежнему сухо спросил полковник запаса.

— Есть! — весело откликнулся Смирницкий. — Есть удостоверение. А личность — перед вами, собственной персоной.

Стародубцев не отреагировал на шутку, а молча ждал. Виктор достал бумажник — подарок Ольги на двадцать третье февраля, — вынул алое, тисненное золотом редакционное удостоверение и протянул начальнику колонны.

— Да уж давайте, — проговорил Стародубцев, — а то время сейчас тревожное, скажем так, оперативное.

— Чем же оно тревожное?

— Ищут тут одного, — ответил Стародубцев, старательно сличая фотографический портрет Смирницкого с оригиналом, так, словно Смирницкий этим самым искомым и был.

— Вы говорите, ищут? Не журналиста ли? — усмехнулся Смирницкий, несколько уязвленный поэтапным, как того требует инструкция, изучением своего лица.

— Нет, не журналиста, — с видимым сожалением вздохнул Стародубцев, — но тоже из серьезной организации, то есть из учреждения.

— Скорблю вместе с вами, — участливо проговорил Смирницкий.

Он еще утром слышал в милиции о том, что кто-то бежал из колонии, дежурный при нем принимал телефонограмму, но Виктор, занятый своими проблемами, не обратил внимания на ЧП, не относящееся к его собственным проблемам. Да и появление Савельева в вагон-городке Виктор не связал с этим неординарным происшествием.

Наконец Стародубцев вернул красную книжечку владельцу, сцепил на столе крупные руки и с оттенком тихой грусти, так несвойственной ему, повел следующую речь:

— Да-а, — протянул начальник колонны, — давненько ваш брат нас не баловал, не добирался до нашей глухомани, слава богу… Впрочем, запамятовал я: приезжали тут как-то двое, из телевидения, что ли, на пленку снимали. Ну и придумали же! По-ихнему, у меня водители на трассу без двустволки не выезжают. Одно занятие у них — зверье бить и прочих куропаток. Артисты, одним словом. На всю область ославили. Еще сейчас в штабе стройки тыкают пальцем в спину: гляньте, мол, бригадир охотников пожаловал. А то и еще похлеще…

Смирницкому это надоело: лимит времени истекал через три дня, и он к тому же прекрасно понимал, что Стародубцев морочит ему голову.

— Меня проблема охоты не интересует, Виктор Васильевич, — холодно перебил он. — Командировка моя одобрена секретарем райкома партии Трубниковым Алексеем Ивановичем. Вам должны были радировать.

— Орлов! Вовка! — рявкнул хозяин, так что Смирницкий даже вздрогнул.

В окошке радиостанции мгновенно появилась ушастая физиономия бдительного радиста.

— Радиограмма из райкома была?

— Никак нет, товарищ полковник! — отчеканил тонко чувствующий ситуацию Дятел.

— Не было… — развел руками Стародубцев.

Смирницкий покладисто, но уже не слишком добро усмехнулся:

— Значит, будет. Ожидайте.

— Ну, будет так будет, — согласился Стародубцев. — Позвольте поинтересоваться, с чем вы к нам пожаловали?

— Вот это уже другой разговор, — одобрительно кивнул Смирницкий, но, оглянувшись, увидел все еще находившегося здесь водителя. Паренек, разморившийся в тепле, сидел на табуретке у двери, лениво прислонившись к косяку.

— Товарищ Стародубцев, — устало произнес журналист, — у меня к вам разговор конфиденциальный.

— Какой?

— Конфиденциальный. Не подлежащий огласке. Во всяком случае, пока…

— Понял. Что-то все секретничают сегодня. — Стародубцев повернулся к водителю, сделав разрешающий жест рукой: — Иди, Паша, ты мне пока не нужна, иди ужинать, а то столовские разбегутся. Да накажи им, кстати, чтоб не уходили, попозже товарища накормят.

— Спасибо, — как-то странно и машинально проговорил Смирницкий, глядя вслед водителю, — спасибо. У меня всегда сухой паек есть.

— Горячее не помешает, — хмыкнул Стародубцев. — Слушаю вас внимательно, товарищ корреспондент.

Товарищ корреспондент ошеломленно повернулся к Виктору Васильевичу с выражением муки на узком лице.

— Извините, Виктор Васильевич, вы сказали «не нужна»? Это что… девушка? А, Виктор Васильевич?

Начальник колонны недоумевающе уставился на корреспондента, задающего нелепые вопросы.

— А то кто же! — удивился он. — Ясное дело, не дедушка.

— Девушка… — машинально пробормотал Смирницкий, пытаясь в голове прокрутить все, что было по дороге. — Значит, девушка…

— Еще какая! — воскликнул Стародубцев. — У нас здесь народ живой, знаете ли, подвижный. Да что это с вами? Понравилась, что ли?

Смирницкий отрицательно качнул пробором.

— Ну, тогда и говорить не о чем, — заключил начальник колонны. — И все дела…

Была у Стародубцева еще одна причина, по которой так не слишком любезно был принят столичный журналист. Почудилось ему, что не с добром приехал газетчик, что-то такое было в его поведении — настораживающее и заставляющее держать ушки на макушке. А Виктор Васильевич Стародубцев, несмотря на свою суровость, любил своих людей. Можно сказать, что в душе он даже обожал их и, как мог, оберегал от превратностей жизни, от зигзагов молодой и шалопутной судьбы, используя свой немалый жизненный опыт и, конечно, фронтовую закалку. Был он своим шоферам, как нам известно, строгим отцом-командиром, справедливым и непреклонным.

И потому ему не нужно было вставать, идти к двери радиорубки, чтоб затолкать лопоухую голову Дятла обратно в окошко. Он лишь глянул, как обычно исподлобья, и малиновые уши вспорхнули, а створка почтительно прикрылась и плотно вошла на свое место.

Начальник колонны слегка откашлялся в кулак, привычным жестом расправил усы и обратил настороженный, но полный внимания взгляд на пытающегося сосредоточиться Смирницкого. Тот начал прямо с дела:

— В том, что я сейчас скажу, Виктор Васильевич, секрета особого нет, просто мне с вами хотелось посоветоваться с глазу на глаз…

— Уважаете старика?

— Безусловно. Буду краток — не хочу надолго занимать ваше внимание. Итак, некоторое время назад, в редакцию пришло письмо, надо сказать, любопытное письмо, вызывающее на размышления.

— Я-то здесь при чем? — перебил Стародубцев.

— Вы лично ни при чем. Позвольте мне досказать. Это письмо оказалось анонимным, хотя есть инициалы, а это для нас уже кое-что. Из письма вытекают еще некоторые подробности, имеющие значение для установления личности автора. Например, совершенно достоверно то, что писавшему двадцать четыре года. Известно также, что он работает водителем в одной из линейных механизированных колонн на вашей стройке. Вот, пожалуй, и все, что нам известно. Моя задача: отыскать этого водителя.

— Ну, дорогой мой, — усмехнулся Стародубцев, переходя на «ты», — эдак ты состаришься, и превратишься в прах, разыскивая по такой схеме человека. Известно ли тебе, сколько этих самых мехколонн на всей трассе? От начала и до конца? Вижу, что не знаешь. Я и сам точно не знаю. А вот то, что очень много, гарантию даю. Где уж тут найти человека?! А этот инкогнито и вовсе без фамилии. Нет, не берусь я тебе давать советы. Хотя один могу дать: ехал бы ты домой да занялся делом.

Несмотря на относительную молодость собеседника Стародубцева, его нельзя было упрекнуть в отсутствии здравого логичного мышления и профессиональной цепкости: он ждал такого поворота и конечно же подготовился к нему. Первый удар, нанесенный Стародубцеву, был легким, но и парировать его не имело смысла: он попал в цель.

— Это письмо, полученное нами в редакции, — с обезоруживающей негромкой твердостью произнес Смирницкий, — отправлено из отделения связи, обслуживающего три механизированные колонны. В том числе и вашу, Виктор Васильевич.

— Что же из того? — не слишком бодро возразил Стародубцев. — Что из этого следует?

— Из этого следует то, товарищ начальник сто тридцать первой колонны, — так же негромко, но веско сказал, как отпечатал, Смирницкий, — что в двух других — пятьдесят седьмой и сто двадцать второй — я уже был. Ни в той, ни в другой даже близко похожих нет.

Стародубцев потер переносицу и досадливо крякнул: этот жест и сопутствующее ему звуковое сопровождение означали пусть и не крайнюю, но все же высокую степень растерянности «товарища начальника», хотя, с другой стороны, растерянным гвардии полковника в отставке никто никогда не видел.

Никто… но Смирницкий все же почувствовал слабину в обороне противника и удвоил усилия.

— Я, конечно, понимаю, Виктор Васильевич, что нахожусь на чужой территории, — чуть улыбнувшись, проговорил он, — но давайте будем принципиальными, давайте вместе найдем этого прячущегося за инициалы водителя. Он ведь мог и подписаться полностью… будучи уверенным в своей правоте. Вы-то как считаете, а?

Стародубцев по старой привычке сцепил на столе крупные и сильные руки.

— А что мне считать? — пошевелил он усами. — Вы-то сами уверены, что этот писака находится в моей колонне? Есть у вас такая уверенность?

Смирницкий не был уверен: он дипломатично умолчал о том, что инициалы могут быть вымышленные. Нет, он не был уверен, но вслух убежденно заявил:

— Уверен, Виктор Васильевич. Уверен.

Стародубцев тяжело вздохнул:

— Только кляузника мне и не хватало…

Тут-то Смирницкий выказал живейший протест.

— Что вы, Виктор Васильевич! Вовсе он никакой не склочник. Этот парень, по всей вероятности, хороший, честный и даже мужественный человек. Да я в этом больше чем уверен… А вот то, что разуверился он в людях, в доброте, в бескорыстии их, это вполне возможно. Знаете, как это бывает, — заблудился в собственных мыслях, зачерствел душой, а может, кто и обидел. Всякое в жизни бывает, не мне вам об этом говорить. А то, что он не склочник, — гарантирую. Вы просто не так меня поняли.

Стародубцев снова почувствовал себя «в седле». Такой поворот существенно менял дело и не угрожал чести сто тридцать первой колонны. Однако он никак не мог взять в толк, чего же добивается этот москвич, если искомый безвестный водитель не аморальный элемент. Зачем же его тогда искать? Мало ли у кого какие мысли.

Смирницкий выжидающе смотрел на Стародубцева, давно уже догадавшись, что тот терпеть не может журналистов. А Стародубцев смотрел на Смирницкого и думал о том, что уже не питает неприязни к этому профессионально настойчивому парняге, чем-то тот подкупал сердце видавшего виды старого вояки. И все же Виктор Васильевич задавил в себе зарождающуюся симпатию, справедливо полагая, что от журналистов можно всего ожидать.

«Вот он, сидит паинька-умница, — тоскливо думал начальник колонны. — Мягко стелет, а потом ославит на всю страну, людям в глаза смотреть будет стыдно. Гнать бы его отсюда к чертовой матери, так нельзя, Трубников, видите ли, одобрил».

Но Стародубцев, когда хочет, тоже может быть дипломатом, и неплохим, а потому, изобразив крайнюю степень радушия, произнес совсем не то, о чем думал.

— Все-таки одного я не пойму, — сказал Стародубцев, — стоило ли из-за какой-то паршивой анонимки тащиться за семь верст киселя хлебать? Командировка, чай, сотни три, а то и четыре потянет, денежки-то государственные, их, между прочим, с умом надо тратить.

Смирницкий лукаво улыбнулся:

— А я слышал, что северные люди к деньгам просто относятся. Не скопидомы.

— Так то к своим… А вот народные беречь надо. Неужто в редакции поинтереснее письма не нашлось, как говорится, с подписью и печатью? Пишут же вам, поди, со всех концов страны, а вы… анонимку выбрали. Вот чем, милый друг, ты это объяснишь?

— Тема, — коротко обронил Смирницкий.

— Что-что? — подивился Стародубцев — Тема, говоришь? Так этих тем навалом вокруг. Я тебе этих тем сейчас могу сам десяток-другой накидать, только успевай записывать.

Смирницкий грустно покачал головой.

— К сожалению, вы ошибаетесь, Виктор Васильевич. Хорошая тема — редкость. Ее иной раз годами искать приходится, горы переворачивать. И везет далеко не каждому.

— Считаешь, тебе повезло?

— Считаю.

— Письмо с собой?

— С собой.

Стародубцев стал шарить по столешнице, осторожно приподнимая бумаги.

— Ч-черт, очки задевал куда-то… Всегда так: когда срочно надо, ничего не отыщешь.

— Я вам прочту. Вот, послушайте, что он пишет: «Уважаемая редакция и главный редактор! Пишет вам один шофер…» Ну, здесь можно пропустить.

— Нет уж, — потребовал Стародубцев, — ничего пропускать не надо, давай все как есть.

И Смирницкий стал читать «все как есть». Он только выделил голосом то место, которое считал главным, которое, по его мнению, могло стать Темой:

— «…А никаких подвигов в жизни не бывает. По крайней мере, в мирное время. Это вы, писаки, всю жизнь пудрите мозги мальчикам и девочкам, дескать, край света, романтика. Так если романтика здесь, а там у вас ее нет, почему же вас среди нас не видно? Или вам она не нужна?

И второе. Мы, настоящие работяги, знаем цену и суть того, что вы называете подвигом. Есть легкая работа — за нее платят меньше, есть тяжелая и опасная — за нее платят больше, например монтажникам-высотникам. Вот вам и весь баланс. Но зато когда у нас случается несчастье, то это вы поднимаете шум — подвиг! Подвиг! А где они, корни этого подвига? Может, рабочий просто технику безопасности нарушил, чтоб побольше заработать. Потому-то благодаря вам иной раз и процветают мерзавцы, а хорошие люди в загоне. И это не голые слова, потому что я кое-что испытал лично и полностью убежден в своей правоте». Последняя фраза подчеркнута, Виктор Васильевич. Теперь понятно, какие пироги получаются? Вы усекаете, в чем тут суть, чем это пахнет?

Стародубцев встал, прошелся от стены к стене.

— Да, брат, нешуточное это дело — оскорбить редакцию уважаемой газеты. Такое прощать нельзя. Я за свою колонну голову оторву, а тут редакция, известная на всю страну. Не-е-ет, надо его найти и хорошенько публично выпороть. Чтоб другим неповадно было.

Смирницкий внимательно посмотрел на разбушевавшегося Стародубцева:

— Виктор Васильевич, это же не главное. Неужели вы не поняли? Главное-то как раз в другом…

— Как это в другом?! Ничего себе — в другом… Не уважаешь отца с матерью, так и начальника уважать не будешь. Помнится, в сорок третьем у меня в дивизионной разведке тоже один строптивый служил. Стояли мы тогда под… э-э, да ладно, под чем-то стояли. Как сейчас помню, осень была…

— Виктор Васильевич, — сокрушенно вздохнул Смирницкий, — время уходит, мало его у меня.

— Ты послушай — поучительная история. Я тебе финал расскажу. Так вот, строптивого сержанта я вылечил, а это ему, между прочим, жизнь спасло, до Берлина дошел. Так он до сих пор помнит, письма пишет, поздравительные открытки к праздникам, дескать, ручку жму, обнимаю, никогда не забуду. Потому что по тем временам мало кто выживал в разведке. Так-то. А ты говоришь…

И хотя Смирницкий ничего не говорил, но выслушать хозяина ему все же пришлось до конца. Правда, в какой-то момент Виктору показалось, что Стародубцев, играя в простака, уводит его от темы, но показалось лишь на мгновение, и эта мысль улетучилась сама собой. Но… напрасно: многоопытный гвардии полковник в отставке и в самом деле дурачил Смирницкого с неожиданными для его характера ловкостью и изяществом.

— Так что же будем делать, Виктор Васильевич? — уже нетерпеливо спросил корреспондент.

— А что делать? — удивился Стародубцев. — Я свое мнение высказал. Найти его, паршивца. Наказать. Вот только… имеем ли мы право? Может, нам в милицию дело передать? В уголовный розыск? Они и экспертизу сделают как надо, и следствие проведут по всем правилам.

Может быть, показалось специальному корреспонденту, а может, и нет: что-то такое промелькнуло в прищуренных, выцветших, но по-мальчишески молодых глазах Стародубцева, что-то там сверкнуло такое под кустистыми рыжими бровями, отчего всегда уверенный в себе Смирницкий и впрямь почувствовал себя неопытным юношей, хотя поездил он по стране немало и общался с руководителями самых разнообразных типов и категорий.

— Да вы что?! — Виктор Смирницкий с недоумением уставился на Стародубцева. — В какую еще милицию?

Начальник колонны похлопал белесыми ресницами и пару раз даже причмокнул губами, что могло означать только одно — сомнение.

— Вот и я думаю, — развел он в задумчивости руки, — до милиции далеко. А здесь… где ж ее здесь в тайге эту самую милицию найдешь? Разве что Савельев. Но этот не горазд. Вот и получается, что дело-то у нас не очень легкое, а?

Тут до Смирницкого дошло. Злость и обида, скатанные в один комок, подступили к горлу. Но вида он, конечно, не подал…

— Шутите, Виктор Васильевич? — ледяным тоном негромко осведомился гость. — Милицию, говорите? Понимаю, шутить изволите…

Стародубцев печально вздохнул, ой как горестно вздохнул начальник таежной мехколонны. Посмотрел он с мягкой приветливой грустью на своего молодого собеседника и так же негромко ответил:

— А мне сейчас не до шуток, сынок.

Смирницкий поправил:

— Виктор Михайлович.

Стародубцев сощурился, погладил усы, пряча в них откровенную усмешку, и с великим интересом поглядел на человека, обладающего именем-отчеством сверх фамилии.

— Ого! — воскликнул он. — Тезки мы с вами. Вы, Виктор Михайлович, не сердитесь, простите меня, старика, великодушно. Сами понимаете, зашиваемся мы тут в тайге, мхом обросли, медведями стали. Так что не обессудьте.

Смирницкого отпустило. Он вообще не был злопамятен и долго зла не держал. А в интересах дела — тем более. Потому он просто махнул рукой и сказал:

— Да мелочи это, говорить не о чем, хотите — зовите меня Витей, хотите — еще как… Нам бы этого водителя найти, вот что меня сейчас волнует. Давайте, Виктор Васильевич, а? Ну на кой вам его прятать?

Поставь их рядом, так Смирницкий, пожалуй бы, сошел за сына Виктора Васильевича, разве что один из них был круглолиц и слегка полноват, а другой — с узким лицом, по-юношески поджар. Но это могло быть легко объяснимо разницей в возрасте. У всех у нас в молодости одна лишь кожа на скулах, почти у всех…

И была у этих двух людей еще одна сходная черта — уже внутренняя: и тот, и другой, однажды начав какое-то дело, привыкли доводить его до конца, не считаясь ни с издержками, ни со временем, ни со здоровьем.

Вот почему Стародубцев перестал мерить шагами свой «кабинет», плюхнулся на обшарпанный стул и раздраженно ткнул карандаш, который машинально вертел в пальцах, в пластмассовый стаканчик.

— Не пойму я никак, объясни ты мне Христа ради, ну на кой ляд он вам сдался, этот шофер? О чем с ним разговаривать-то? Есть подвиг, нет подвига… Главное сейчас — нам эту дорогу добить. Вот что главное! Вот о чем думать надо! А вы какого-то водителя ищете, стыдно сказать, анонимщика, мальчишку. По-о-одвиг! Помнится, в сорок четвертом в батальоне капитана Злобина один татарин служил… ч-черт, фамилию запамятовал… Как же его звали-то?

Смирницкий умоляющим жестом прижал руки к груди и с тоской, посмотрел на хозяина.

— Виктор Васильевич! — простонал он.

Стародубцев отмахнулся:

— Погоди, не перебивай! Ну ладно, теперь уж не вспомню. Так вот он, этот татарин, эти самые подвиги через день щелкал как орехи. Двенадцать медалей «За отвагу» имел. Тоже до Берлина дошел.

— Виктор Васильевич, миленький, так то же в военное время! А сейчас мирное, не забывайте это. В экстремальных условиях всегда легче себя проявить, чем в будничных. Может быть, и не легче, но зато место подвигу есть. Вот я считаю, что ваши условия экстремальны: болота, морозы, лежневка и многое другое. И люди здесь совершают подвиги. А этот парень все ставит под сомнение. Нет, в этом случае мы не должны быть равнодушны. Да и ни в каких других, верно я говорю?

— Может, и верно… — откликнулся Стародубцев. — Так что же нам с ним делать, с водителем этим?

— Господи, да ничего с ним делать не надо! Надо просто его найти, поговорить по душам, определить точки зрения и вынести на суд читателя. Вы же знаете, Виктор Васильевич, мы сотни тысяч молодых людей воспитываем. Вот для их пользы и надо начать этот разговор.

— Ну а как не найдем?

— Найдем. Я же сказал вам: в двух колоннах я уже был, осталась одна ваша. Здесь он, Виктор Васильевич, и думать нечего. Нехорошо хвастаться, но чую я, что он здесь.

Начальник колонны оглушительно вздохнул, сокрушенно покачал головой, побренчал в задумчивости ключами, но несгораемый шкаф все же открыл и достал оттуда пухлую и потрепанную папку. Очки неожиданно нашлись, они были у него во внутреннем кармане, и Стародубцев водрузил их на крупный мясистый нос.

— Так какие у него инициалы?

«Охотник за душами» достал письмо и молча положил его перед Стародубцевым.

…Топлива в баке хватило бы еще километров на триста, но он рисковать не стал — от панелевоза следовало избавиться, и чем быстрее, тем лучше: этот мощный КрАЗ-благодетель издалека был слышен, издалека был виден.

Однако КрАЗ не иголка и даже не мотоцикл, его ветками не закидаешь, снегом не припорошишь… Да и государственные номера у него есть, а это тоже — один из самых серьезных факторов риска.

КрАЗ мчался на северо-восток, яростно глотая десятки, сотни метров, и ему казалось, что с каждым метром они — желанная свобода и безопасность — все ближе и ближе. Нет-нет, он, конечно, отдавал себе отчет и прекрасно понимал, что преследование началось и пресечением побега занимаются достаточно опытные люди, специально этому обученные. Понимал он и другое: в случае неудачи ему придется плохо, ну, ладно, за побег накинут два-три годишка, а если погиб часовой? Объехать его не было никакой возможности. Таран есть таран. Да-а, если молоденький солдатик загнулся, вышки не миновать, ни одна кассация не поможет.

Панелевоз мчался вперед, а человек в телогрейке управлял им легко, подчиняя тяжелую машину своему профессиональному мастерству. Он был достаточно спокоен, потому что имел кое-какое преимущество во времени перед преследователями: в момент побега на строительной площадке не было ни одной машины, кроме этого панелевоза, а следующая предвиделась не раньше чем минут через десять — пятнадцать, если не больше. И вообще на такую работу допускались осужденные, не только не отягощенные серьезной виной перед государством, не только хорошо зарекомендовавшие себя за время отбытия наказания, но также и те, чьи «срока» подходили к концу и бежать которым не имело никакого смысла.

По всем этим параметрам он проходил: срок у него был относительно небольшой, у администрации ИТК он был на хорошем счету и по истечении половины срока мог рассчитывать на досрочное освобождение. Кто же тут побежит?! Нет никакого существенного видимого резона.

И все-таки… он бежал. Бежал, подготовившись, тщательно разработав побег, бежал тогда, когда очередное, написанное им собственноручно прошение о сокращении срока отбытия наказания вернулось с отказом. Компетентное учреждение посчитало срок вполне соответствующим преступлению, а уголовное дело не подлежащим пересмотру.

И тогда он бежал. И резон у него был. Серьезный для него резон. Может быть, для кого-то пустячный, а для него — очень существенный и, конечно, не зафиксированный в личном деле. Ведь не все, что происходит с человеком, можно зафиксировать на бумаге. Есть в нашей жизни такое, чего никто не знает и никто никуда не запишет. Конечно, при условии, что мы сами того не захотим.

Но эта мысль, мысль о конечной точке, не покидала его ни на минуту. Скрытая ото всех, она и сейчас управляла всем его ощетинившимся, лишенным многих человеческих черт существом и, словно наваждение или фатум, влекла неуклонно и бесповоротно вперед…

«Да, машину надо бросать, — подумал человек в телогрейке с сожалением. — Сейчас самое время. Если карта верна и я ничего не перепутал, то все пройдет как по маслу, пусть поищут, поломают умные головы».

Дело в том, что у него была одна идея. Он ее и другу-то, нарисовавшему для него карту, и то не поведал. Не то чтобы не доверял, а так спокойнее: когда знаешь один — гарантия тайны стопроцентна, когда знают двое — гарантия уменьшается ровно вполовину.

Идея была простой, но из той категории, когда простое становится гениальным. Для ее осуществления не хватало только реки, обозначенной на карте, хотя та давно уже должна была появиться в поле зрения.

Но вот за очередным поворотом что-то забрезжило широким и белым. Это действительно была река. Человек в телогрейке облегченно вздохнул.

Он остановил машину и быстро развернул ее поперек дороги у пологого спуска к снежно-ледяному припаю. Затем достал из кармана заранее припасенный кусок проволоки и, заглушив двигатель, стал манипулировать им у педали акселератора панелевоза.

Вскоре он закончил работу и снова завел двигатель. КрАЗ, глухо урча, потихоньку двинулся с места, а человек в телогрейке тут же выскочил из кабины и остался стоять на дороге. Дверцу он захлопнуть успел.

Панелевоз без водителя, являя собой совершенно призрачное зрелище, надсадно ревя мотором, медленно спускался по пологому берегу к реке, а он стоял и смотрел, как блестящая идея, созревшая в его мозгу, неотвратимо претворяется в жизнь.

«Только бы лед не помешал, — подумал он нетерпеливо — Вся надежда на это…»

А КрАЗ уже вступил на ледяной припай и, оставляя за собой два широких, рубчатых и ясно различимых следа, шел поперек реки к едва заметному в наступающей темноте противоположному берегу.

Но этой машине не суждено было закончить свой путь на земле. Примерно на середине реки лед под ней оглушительно треснул, как будто кто-то в морозном воздухе ахнул из миномета. Задние колеса и панельный прицеп медленно поползли в черную воду, а хищный горбатый капот стал задираться в небо.

Через секунду все было кончено. Человек в телогрейке удовлетворенно хмыкнул, когда на его глазах мощный панелевоз почти беззвучно ушел под воду. Лишь заклокотали воздушные пузыри в полынье да, наверно, всплыли неизбежные масляные разводы.

Но и это еще было не все. Он знал, что посреди полыньи сейчас плавает его телогрейка, — он положил ее на крышку КрАЗа перед тем, как отправить его в тартарары. Вторую же, припасенную загодя и лежавшую под сиденьем, он переодел еще в дороге, не останавливая машины.

Сверкнув хищной, недоброй, но белозубой улыбкой, он потянул с головы шапку и кощунственно перекрестился, глядя на полынью.

«Царствие небесное, — про себя произнес человек в телогрейке, — мир праху моему».

Он не был суеверен, но какое-то неблизкое предчувствие кольнуло его, и он поежился. Кольнуло и тут же исчезло, потому что надо было действовать дальше, и действовать энергично.

Человек в телогрейке поднял с дороги веник из сосновых лап — отменный веник, густой и широкий. Он наломал его километров за двадцать отсюда — пусть и там поломают головы следопыты в мундирах, если, конечно, обнаружат сломанные ветки.

Он выбрал место поудобнее и, пятясь, спиной стал уходить в лес, тщательно заметая самодельным веником свои следы на снегу. Через некоторое время он уже углубился в чащу настолько, что позволил себе повернуться и выбросить веник. Потом он достал компас, обычный школьный компас, стоящий копейки, но такой нужный сейчас. Он тщательно сверился с картой и, уточнив направление, зашагал вперед.

Подметание следов утомило его, пот лил градом и, стекая на шею, холодил ее, нательное белье стало мокрым. Но человек в телогрейке шаг не замедлил, а все прибавлял и прибавлял, не чувствуя усталости, ведомый одной-единственной фанатичной идеей.

Этой идеей была женщина, которую он любил…

Выйти на схрон ему сразу не удалось. Он долго плутал по лесу: то ли план оказался неточным, то ли сам он что-то перепутал в направлении, которым безостановочно двигался не первые сутки.

Те немногочисленные харчи, что были у него за пазухой в момент побега, давно кончились. Два световых дня и две жуткие ночи у него крошки не было во рту, но он продолжал идти, потому что остановка была подобна смерти, а жажда жить и достигнуть цели теперь уже окончательно стала больной фанатичной страстью.

И все-таки он вышел к этой землянке, к этому схрону. Обессиленный, промерзший, умирающий от голода, он все-таки нашел эту тайную берлогу, сработанную таким же, как он, изгоем для себе же подобных зверей и отщепенцев.

Человек в телогрейке, теряя последние остатки сил, ввалился в схрон, нашарил на полу небольшую горку консервных банок, взял одну и долго стучал вялой рукой по торцу ножа, не в состоянии пробить тонкую жесть. Он позволил себе съесть не более половины банки, ел прямо рукой, до крови расцарапывая пальцы о зазубренные края. Потом уже до него дошло, что это была ряпушка в томате.

Он заснул, умостившись на полу, рядом с недоеденной банкой, заснул сразу, словно провалился в теплую тягучую бездну, где уже не было места ни опасности, ни погоне. А когда проснулся, то не сумел определить ни времени суток, ни количества дней, проведенных на свободе.

Он доел консервы и обшарил сантиметр за сантиметром всю землянку — курева не было. Спичек не было тоже, но, слава богу, один коробок — заветный и бесценный — у него был с собой.

Человек в телогрейке выглянул наружу и установил время суток — глухая ночь. Чутьем зверя он также почувствовал, что на многие километры вокруг нет ни души и в ближайшее время не предвидится.

«Ага, — злорадно подумал он, — значит, правильно выбрал направление, все-таки сбил их со следа. Кто же будет бежать на север? Любой здравомыслящий потянется на юг или на запад, подальше отсюда, А я — на север, туда, где в одиночку не больно-то выживешь. Ну ничего, постараемся. Главное протянуть, сколько смогу, и выжить во что бы то ни стало.»

Он вернулся в землянку и снова залег, точно медведь в спячку, но заснуть уже не сумел. Тогда он сел, привалившись к деревянной обшивке стены, и стал думать. А тема его раздумий была одна — прошлая жизнь…

А не так уж далеко отсюда стоял тот же мороз, так же вихрилась поземка, но этот северный ландшафт согревался теплыми огнями жилгородка механизированной колонны, который, словно ковчег в бесприютной тьме, плыл навстречу метели, сообщая всему миру о своей жизнестойкости и твердом дружелюбии.

На улице уже было совсем темно, хотя час был непоздний, когда Пашка-амазонка влетела в вагончик. Все три его обитателя уже вернулись с работы.

Дядя Ваня-манси, сидя на корточках, разжигал печурку, Иорданов, так и не сняв мехового летного шлема с круглой головы, лежал поперек кровати, блаженно вытянув ноги в громадных валенках. Баранчук сидел за столом, механически перебирая костяшки видавшего виды домино. Всем было тепло, все были перед ужином в благодушном расположении духа, а потому Пашка не стала медлить и обратилась к друзьям со словами:

— Здорово, бандиты, — ласково произнесла она в адрес всей компании. — Дайте закурить даме, я вам что-то скажу. Не пожалеете…

Валентин, как джентльмен, протянул пачку «Беломора».

— Начинай!

Пашка щелкнула зажигалкой «ронсон».

— Еду я, значит, из Октябрьского, везу грей-фрукты.

Иорданов поморщился.

— Грейпфрут, — поправил он.

— У меня в накладной, — возразила Пашка, — написано «грей-фрукт». Четыре ящика, и все тяжелые.

— Что же, это вместо втулок, что ли? — с холодной деликатностью погасил спор Баранчук, усаживаясь поудобнее и выкладывая локти на стол.

— Да… а тебе откуда известно?

— Знаю. Трави дальше, не тяни.

Амазонка затянулась по-мальчишечьи торопливо и продолжала свой рассказ:

— Ну, значит, еду я, еду. И сажают ко мне на развилке пассажира — корреспондент из газеты. Инспектор Савельев еще говорит: «Ты, Пашка, не лихачь, здесь тебе не Москва и не Московская область, довези товарища в целости и сохранности». Ну и матом слегка, грубый он, в сущности, человек. Значит, едем мы, едем, а корреспондент молодой, симпатичный и, что характерно, культурный: как здесь у вас? У нас хорошо, а у вас? У нас тоже красиво. Сами понимаете, разговор.

Иорданов снова поморщился, но уже обозлился:

— Сюжет есть?

— Сейчас. Я была, как вы видите, в ватных брюках и ушанке. Доезжаем мы до Черного камня, а он и говорит: «Ты, паренек, останови где-нибудь здесь, я сегодня в орсовской столовой три бутылки пива откушал». Ну я и останавливаю. Но он же человек воспитанный. «А ты, — говорит, — что же?» А я говорю, не хочу. Пришлось мне свой профиль отворачивать и делать вид, что что-то с приборной доской.

Помещение сотрясалось от хохота, все смеялись, все рыдали, лишь один дядя Ваня-манси шуровал кочергой в тесном зеве печурки, и пламенные блики расцвечивали куцую бородку, украшающую его непроницаемое лицо. В вагончике становилось уютно и весело.

Тень озабоченности легла на чело Баранчука:

— А что ему здесь надо?

Пашка пожала плечами.

— Может, тебя прославить, ты же у нас передовой.

— Он что, ничего и не сказал по дороге? — настаивал Баранчук.

— Ну отчего же, сказал, — перешла в доверительный регистр вещунья. — Хочу, говорит, описать трудовую жизнь адского водителя Баранчука, потом сфотографировать его на память и подарить своей жене. Хотя он, кажется, неженатый. Ну, да это не столь важно.

Тут-то и поднял свою умудренную голову дядя Ваня и произнес в поучительном тоне:

— Не теряйся, Пашка, — изрек он. — Семья строить надо, детей родить надо, внуков надо.

Пашка взглядом пригвоздила советника к печке:

— Что ж, приехали, сливай воду.

— Очень кушать хочется, пора и в трапезную. Пошли? — Иорданов кряхтя сложился пополам, встал. Все засобирались, лишь Баранчук не пошевелился. — А ты, Эдик, идешь?

— Я позже. Ступайте.

Все повалили к двери. Паша, выходившая последней, задержалась на пороге, пристально посмотрела на Баранчука: тот как сидел за столом, сгорбившись в своей меховой безрукавке, так и остался сидеть. Блики огня прыгали по его лицу…

В это же самое время в конторском вагончике, в кабинете начальника, продолжались дебаты, оснащенные яростной жестикуляцией и междометиями.

— А как не он? — сердился Стародубцев, размахивая старыми очками.

— Но все же сходится, Виктор Васильевич, — возбужденно сверкал глазами Смирницкий. — Вот он, голубчик. Отыскали мы с вами!

— А вдруг откажется, не я, мол, и все дела?! Что ты тогда делать будешь? Докажи попробуй.

Спецкор весело махнул рукой как отрубил.

— Утоплюсь. Пропадай мое журналистское счастье! Только не откажется он. Не может же он образ мыслей сменить — не валенки все же. Как считаете, Виктор Васильевич?

Старый, но все еще крепкий бывший полковник и раньше, как правило, на такие вопросы отвечал: «А я считаю до трех…» Не был он резинщиком и бюрократом. Но уж больно не нравилась ему вся эта история. Нет, не нравилась. Самое последнее дело писать в газету по пустякам, считал он. С другой стороны, авторитет этой самой газеты заставлял его в данный сложившийся момент принять решение, которое впоследствии могло навлечь беду на одного из его людей. Но выхода не было, и Стародубцеву пришлось принимать решение.

— Будь по-твоему, — наконец с неохотой произнес Стародубцев. — Есть у них в фургоне свободная койка, туда я тебя и поселю. И все дела. Годится?

— Годится, лучше и быть не может, Виктор Васильевич. Поселите прямо сейчас?

— Орло-о-ов! Вовка! — заорал Стародубцев.

В окошке радиостанции мгновенно появился Дятел.

— Ты вот что… Ты отведи товарища писателя и шестой вагончик, — мрачно приказал начальник, — чтоб постель там и все прочее. Понял?

Стародубцев, повернувшись к Смирницкому, добавил:

— Это рядом, через дорогу. Будет что нужно, не стесняйся, заходи. Помощь окажем.

— Благодарю, Виктор Васильевич. Уверен, все будет хорошо.

Радист и Смирницкий пошли к двери, а когда скрылись за ней, дотоле мрачное лицо Стародубцева неожиданно посветлело от какой-то, вероятно, лишь сейчас посетившей его мысли. По губам скользнула лукавая усмешка, он задорно качнул головой и даже унтом притопнул.

— Не знаешь ты моих ребят, паренек, — пробурчал он почти вслух и углубился в свои бумаги.

Обычно к мужьям, уезжающим в командировку, относятся плохо.

Но все-таки хорошее это дело — командировка. И не на какой-нибудь замызганный юг, а на Север и именно зимой, в эти сосны и кедрачи, в первозданную жизнь, в первобытный снег, освященный этой сказочной тишиной — особенной, но не абсолютной тишиной, потому что сюда, в этот маленький поселок, все же доносится гул ни на минуту не умолкающей трассы. Так думал, шествуя за радистом, корреспондент Виктор Михайлович Смирницкий, и первые строчки газетной статьи уже складывались в его гениальной голове. Зачатки творческого процесса прервал радист Володя Орлов.

— Вам повезло, — с обычной для него рассудительностью произнес он, — сегодня тепло. Минус двадцать два.

— Просто Сочи, — откликнулся Смирницкий.

— У нас и сорок бывает.

— Вот это уже нежелательно.

— И пятьдесят…

Смирницкий остановился.

— Слушай, Дятел, ты знаешь, в каких случаях жизни люди о погоде говорят? Чтоб сделать друг другу приятное, чтоб скрасить молчание. Ты что меня морозом запугиваешь?

— Так ведь холодно на самом деле!

— Ничего, я в армии шофером служил. На Севере, но на другом.

— Ну тогда конечно, — охотно согласился радист.

Когда они вошли в вагончик, Баранчук все так же ссутулившись сидел за столом.

— Привет, Эдик, — заявил радист с порога. — Вот, новосел к вам.

— Добрый вечер, — открыто и дружелюбно улыбнулся Смирницкий.

Баранчук молча поднялся из-за стола.

— Ну я пойду? — ни к кому не обращаясь, произнес радист Володя Орлов и тихо, культурно вышел.

И вот они стоят, эти люди, друг против друга — Баранчук и Смирницкий. Стоят лицом к лицу, откровенно разглядывая друг друга, и в их позах, а может, это только кажется, чувствуются две противоборствующие силы. Да, похоже на то, что так могут стоять два противника, достойные друг друга. Наконец Смирницкий доброжелательно протягивает руку:

— Виктор.

Баранчук чуть помедлил, но протянул свою:

— Эдуард.

И тут произошел диалог, спокойный такой диалог, смахивающий на обычный треп двух молодых людей. И выглядел он так.

— Хорошо у вас здесь. Тепло, — начал Смирницкий.

— Вон та койка свободная, — сказал Баранчук.

— Я вас долго не стесню, у меня командировка через три дня кончается.

— Живите. В тайге места хватит.

— Мне ваше лицо знакомо. Мы не встречались раньше?

— Мне ваше тоже. Бывает…

— Вы ведь шофер?

— Здесь все шоферы.

— Я в армии тоже был шофером. Бронетранспортер водил.

— А сейчас?

— В газете работаю.

— Шофером?

— Нет. Спецкором.

— Не пыльно.

— Моя фамилия — Смирницкий. Может, слышали?

— Я газет не читаю.

— Что так?

— Нет времени… на пустяки.

— Может быть, сами пишете?

Пауза.

— Что?

— Ну там стихи, воспоминания, ответы на кроссворды?

И тут почему-то Эдуард Баранчук бросил взгляд на стену, а там крест-накрест висели гитара и ружье. Смирницкий перехватил взгляд и улыбнулся:

— Ого! Полный джентльменский набор.

Он тронул струны гитары, и они издали весьма фальшивый звук.

— Я читал, что если в театре в первом акте висит на стене ружье, то в третьем оно обязательно стрельнет. Закон сцены, знаете ли.

— В кино может выстрелить с самого начала, — поддержал разговор об искусстве Баранчук.

Эта тема, возможно, и нашла бы продолжение, если бы в вагончик не вошли Иорданов и дядя Ваня. Ученый шофер Иорданов мгновенно оценил ситуацию.

— Ну вот, — удовлетворительно заметил он, — я же говорил: у него уже интервью берут. Кто у нас передовой водитель? Эдуард Баранчук.

— Заткнись, — сказал, передовой водитель.

— Фи, как грубо, — изящно передернул плечами Иорданов. — Дядя Ваня, не правда ли, в вашем мансийском наречии отсутствуют такие выражения?

— Мало-мало есть, — не стал грешить против правды дядя Ваня.

— Мало-мало и у французов есть. Здравствуйте, товарищ корреспондент. Май нейм из Иорданов. А это чудовище — майн френд дядя Ваня. Он мало-мало неразговорчив, но, уверяю вас, прекрасной души человек. Батха чип ек, дядя Ваня?

Дядя Ваня досадливо отмахивается.

— Благодарю вас, — кланяется ученый шофер дяде Ване и поворачивается к Смирницкому: — Он рад приветствовать вас на священной земле его предков.

— Оказывается, вы лингвист, — улыбается Смирницкий.

— О да! — с проникновенным чувством восклицает Иорданов. — До сих пор получаю письма от ректора МГУ, где он досадливо пишет: никогда не забуду тот черный день, дорогой Валентин, когда я этой не дрогнувшей старческой рукой подписал приказ о твоем исключении. О-о-о, ты не вернешься, горе мне!

— За что же вас исключили, Валентин?

На лицо Иорданова набегает облачко грусти.

— Несчастная любовь, — вздыхает он.

— Разве за это исключают?

— Еще как! Простите, ваше имя-отчество…

— Виктор.

— Так вот, Виктор, следственная цепочка элементарна. Моя любимая девушка кроме меня, театров и музеев любила цветы, духи и рестораны. Не мог же я ей каждый день говорить: дорогая, пойдем в библиотеку. Что вы на меня так смотрите?

Смирницкий улыбается все шире и шире, ему определенно нравится редкий этот тип таежного интеллигента. Но вслух он произносит:

— Пытаюсь вас представить в роли налетчика.

— И напрасно, — отмахивается от лестного предложения Иорданов. — Я честно разгружал вагоны на товарной станции.

— Ну и что?

— Как это что? Прогулял семестр. Вызвали меня на ковер, спросили почему. Что я мог им сказать?..

— Как-то надо было объяснить.

— Кому? Кому, я спрашиваю?! — это, вероятно, любимый конек оскорбленного бывшего студента. — Что они, академики, в любви-то понимают?! Начетчики! Птолемеи! Были бы еще в самом деле ученые! А то ведь пару монографий из пальца высосал, с натугой вспомнил ужин тридцатилетней давности с кем-нибудь из классиков, и на тебе — профессор.

— Профессор — умный-умный-умный человек, — вставил дядя Ваня.

— Ну вот, — огорченно вздохнул Иорданов, — а я столько о тебе хороших слов сказал, дядя Ваня.

Валентин Иорданов прошелся по комнате, снял на конец свой старый летный шлем, за ненадобностью подаренный ему вертолетчиками. Воспоминания, по всей вероятности, настроили его на грустный лад, он неожиданно для себя произнес:

— Эх, выпить бы сейчас!

— Да, да, да, — закивал дядя Ваня.

— Оживился, — язвительно пробурчал Иорданов, — не изжил еще проклятое наследие прошлого. Да только где же здесь возьмешь? В столовой на складе есть, но Стародубцев разрешает продавать только по субботам. Вот вам и демократия: закон — тайга, медведь — хозяин. Эдуард, душа моя, хочешь выпить?

— С чего это? — спросил передовик.

— Нет в жизни счастья. Денег навалом, а огни большого города… Эх!

Тут вмешался Смирницкий. Все-таки он был опытный командированный. Кому, как не ему, было знать, что если не идет интервью или зажался и не раскалывается будущий герой очерка, то надо найти способ его растормошить. Смирницкий открыл свой чемоданчик и, достав оттуда бутылку, поставил ее на стол.

— Это, правда, не водка, легонькое…

— Что ты говоришь?! — изумился Иорданов. — Какое несчастье! Нет, это не пойдет, это придется выкинуть. Дядя Ваня, открой форточку.

— У нас нет форточка, — мудро изрек дядя Ваня.

Но Иорданов уже весело смотрел на Смирницкого и, шутливо пританцовывая, шел вокруг него лебедем.

— Ну Витя! Ну корреспондент! Просто нет слов от восторга.

Они быстро накрыли на стол. Немудреная, но шикарная закуска: муксун, строганина, трехлитровая банка томатного сока. Дядя Ваня завороженным детским взором оглядел стол и первый раз за все время улыбнулся.

— Среда, как суббота, — пролепетал он.

— Глубокомысленно, — кивнул Иорданов. — Прошу к столу!

Все расселись. Все, кроме Баранчука.

— Адувард, иди кушать, — строго сказал дядя Ваня.

Баранчук поднялся со своей кровати, демонстративно потянулся, так что хрустнули суставы, молча накинул полушубок и вышел, бухнув промерзшей дверью.

— Что это он? — спросил Смирницкий.

— Черт его знает, первый раз таким вижу, — удивился Иорданов. — А вообще-то ты не думай, он вот такой парень! Водитель-ас, на доске Почета… Правда, один бзик есть, но ведь у кого не бывает по нашим-то временам.

— Какой? — поинтересовался Смирницкий.

Словоохотливый водитель Иорданов было прикусил губу, но отступать все же не стал.

— Да как сказать… завел он в кабине проволоку и на ней гайки. Как рейс сделает, так одну гайку в сторону.

— Зачем?

— Вот и я говорю — зачем? А он говорит: чтоб знать, сколько заработал. Так ведь учетчик, говорю, на трассе стоит, считает. А он: а если занизит?

— Завтра — день, сегодня — праздник, — поторопил дядя Ваня, сухой ладошкой уцепив эмалированную посуду.

— Молодец, дядя Ваня, — поощрил Иорданов, — уж если праздник — ты в простое не будешь. Ну, с богом! За встречу. За знакомство.

— Будьте здоровы, — подняв кружку, сказал Смирницкий.

Радист — Владимир Иванович Орлов, — разметавшись на своей койке, с упоением читал замызганный томик Жюля Верна, когда в радиорубку ввалился Баранчук, как всегда не придавая значения стуку в дверь.

— Орелик, у тебя спиртное есть? Отвечай шибче.

— Есть немного. А что?

— Давай сюда! Шевелись!

— А… зачем тебе?

— Живо!

Радист кинулся к тумбочке и, разметав все, что там было, вытащил две бутылки пива. Посмотрел сквозь них на свет.

— Старое. Ты же не пьешь, насколько мне известно. Зачем тебе?

— Надо, — процедил Баранчук, заталкивая пиво в карман полушубка. — Гость в доме. Гуляй, Вася, от рубля и выше.

— А почему у Венеры не попросил? — настаивал рассудительный радист. — Уж кому-кому, а тебе бы она не отказала, точно знаю.

Баранчук отрицательно покачал головой, но все же пояснил:

— Нет ее ни на складе, ни дома. Записку оставил, чтоб принесла. Пока! Что до твоего дохлого пива, при случае отдам.

Баранчук уже был у двери, когда радист, его окликнул:

— Эд… Погоди-ка минутку. Да постой ты!

— Ну? — повернулся Баранчук, — Забыл что? Думай шибче.

— Этот корреспондент, что приехал, вроде бы по твою душу. Ты в газету писал? Извини, конечно. Не мое дело, но все же…

Эдуард Баранчук взглянул сквозь радиста и, ни слова не говоря, вышел вон. Не слишком-то разговорчив сегодня был летающий ас, не очень-то хотелось ему зря сотрясать воздух.

В вагончике номер шесть неплановый пир шел своим чередом.

Вскорости вернулся и Эдуард Никитович Баранчук. Хлопнув изо всех сил промерзшей дверью, он вошел в свой вагончик, сбросил полушубок и поставил как ни в чем не бывало пиво на стол. Поставил и сел.

— Количество не исказит качество, — развел руками Иорданов. — Эдик, ты — гений. Нет слов. Подскажи источник, если не секрет.

— Секрет.

— Большой-большой-большой человек, — подтвердил дядя Ваня.

Тут-то и потускнел приоритет Смирницкого.

— Да стоило ли? — сказал он. — Есть же еще. Завтра работать…

Эдик зло усмехнулся:

— Чего ради приятной компании не сделаешь! А работать-то нам — не вам.

Вечер был еще далеко не поздний, за окном посвистывал ветерок — предвестник настоящей пурги.

А здесь, в вагончике, было тепло, уютно, мягко светилась лампа над столом, где после смены в приятной неге томилось и млело, казалось бы, дружеское застолье. Иорданов, разрумянившийся, с блескучими глазами, налил в алюминиевые кружки, поднялся и величаво предложил:

— Давайте, ребята, еще кислятинки. За связь города и деревни! Будем считать, что деревня — это мы. Горячий привет участникам банкета!

— Среда, как суббота, — кивнул дядя Ваня.

Все выпили. И Смирницкий с ними. Иорданов, жуя, уже похлопывал его по плечу, будучи человеком не просто общительным, а скорее контактным.

— Извини за любопытство, Виктор, ты к нам надолго?

— Хочешь спросить, зачем я здесь? Так, дружище?

— М-м-м… Интересно, не стану скрывать.

— Разыскиваю одного парня. По анонимному письму. Хочешь прочесть?

— Разумеется, хочу.

Не спеша Валентин Иорданов вытер руки видавшим виды платком, осторожно принял письмо и углубился в чтение. Все молчали в ожидании.

— Что скажешь? — наконец не выдержал Смирницкий, но посмотрел при этом почему-то на Баранчука — Любопытное письмо?

Иорданов неопределенно выпятил нижнюю губу, раздумчиво цикнул зубом, почесал в затылке, старательно изображая вариант известной скульптуры «Мыслитель».

— Ну, тут бы моя бабушка надвое сказала. Лично я в душе романтик и все такое прочее. Хотя некоторые места наводят на размышления.

И вдруг протянул руку Баранчук:

— Могу и я прочесть?

Гость немного помедлил, но письмо все же дал. И стал наблюдать.

— Пожалуйста, аккуратнее, — попросил он, — не порви. Оно уже истрепалось слегка. Много народу читало.

— Неужто так интересно? — пошутил Баранчук. — А если порву?

Смирницкий улыбнулся:

— Да ради бога, в редакции существует копия. Рви себе на здоровье, если желание есть.

Эдуард ответил лучезарной улыбкой и принялся за чтение.

— Неужто он в нашей колонне, Виктор? Думаешь, в нашей? — спросил Иорданов, делая ударение на последнем слоге, как это и принято у «светских» людей, будь они даже посреди тайги.

Этот вопрос оторвал Баранчука от чтения — он пристально взглянул на Смирницкого. Смирницкий же, глядя в упор на Баранчука, сказал с расстановкой, коротко:

— Похоже на то.

— Ну да! Может быть, среди нас? — настаивал Иорданов. — Здесь? Вот дядя Ваня, к примеру. Дядя Ваня, ты кто — романтик или прагматик? Отзовись, дядя Ваня, тебя спрашивают.

— Манси я, манси, — пробурчал дядя Ваня, закусывая и не желая вступать в полемику.

— Видит бог, не он, — сокрушенно вздохнул Иорданов. — Дядя Ваня и периодическая печать — понятия взаимоисключающие.

Дядя Ваня оторвался от еды и обиделся:

— Глупый ты, Валька. Глупый-глупый. Кто наш вагон газета приносит? Дядя Ваня.

Шуткам положил конец Баранчук.

— Приложил он вас, — твердо заявил Эдуард, возвращая письмо Смирницкому. — Крепко приложил. И за дело.

— Нас? Это кого же? — поинтересовался Виктор. — Меня лично?

— Нет, газету.

— Ин-те-рес-но…

— Чего тут интересного? Я что, неправду сказал? Вы ведь действительно иной раз много шума поднимаете. А пройдет годишко-другой, и на поверку — пустячок. У вас это называется «кампания». Шум, бах, тарарах! Герой! Портрет в газете! А через десять лет где он — ваш герой?

— Ну-ну.. — улыбнулся Смирницкий.

Но свободный водитель-ас, первый номер доски Почета, гордость колонны Эдуард Баранчук уже вошел в раж:

— Что «ну-ну»? Разве не так? Для вас ведь главное — увлечь, обобщить… Если ты, скажем, найдешь этого… парня, поди тоже дискуссию недельки на две затеешь? Ведь затеешь?

— В открытом споре все равны, — парировал Смирницкий.

— В открытом… — саркастически улыбнулся оппонент. — Вы же в своей газете придумываете эту открытость, чтоб дурачков на разговор вызвать. Пойдут письма, дескать, сукин сын этот аноним. Как сейчас помню, у нас на целине, в кромешной мгле, в буране. И пошло! И поехало! А если найдется какой-нибудь гражданин Пупкин и напишет, мол, прав этот парень, нет подвига, а есть… поступок — неосмысленный, случайный, ну скажем… биологический, напечатаете вы это? Или ты считаешь, что подвиг всегда осмыслен?

Смирницкий и не заметил, как стал катать желваки. Теперь уже завелся гость. И не на шутку. Крепко зацепила эта беседа Смирницкого.

— Погоди, дружок, — процедил он, почти забыв, что представляет солидную газету, — погоди-ка… Так что ж, по-твоему, эта девочка, бортпроводница… Надя Курченко… прикрывая пилотов, подставила себя под пулю случайно? Случайно, да?

Баранчук выдержал паузу, спокойно усмехнулся:

— А ты что думаешь, если бы она знала, что это кончится бюстом на родине героини, она бы на это пошла?

— Ты… серьезно? — с трудом выдохнул Смирницкий. — Серьезно?

— Да уж не шучу, — отрезал Баранчук.

Стало очень тихо. Вот тут-то она и нависла — тяжелая тишина. Смирницкий встал, сделал шаг к Баранчуку, сжал кулаки. Было видно, что он ищет и не находит нужных слов. Смирницкого натурально трясло.

— Мне не подобает… Я здесь… гость… но ты… таких… как ты…

Эдуард Баранчук, нарочито развалившись на стуле, покачивая его дюжей спиной, с усмешкой наблюдал за Смирницким.

— Сядь, корреспондент, — тихо сказал он. — Куда же ты… с кулачками. Если нет идеи — танки не спасут.

Но неожиданно на выручку Смирницкому пришел Иорданов. Водитель-«конформист» встал и произнес следующее:

— По древнему обычаю благородного народа манси я предлагаю выпить этот маленький бокал за нашего дорогого случайного гостя.

— С превеликим удовольствием, — пробурчал Баранчук. — Вот именно, что случайного.

— И пожелать ему… — в лучших традициях продолжал Иорданов, — и пожелать ему… Чего же тебе пожелать, Виктор?

— Счастливого возвращения на родину, — сумрачно подсказал Баранчук.

— Благодарствуйте, — шутовски поклонился ему Смирницкий.

— Не стоит благодарности, — кивнул Баранчук. — От всей души.

Напряжение было снято, и водитель-«миротворец» удовлетворенно поднял кружку:

— Итак, за Виктора!

В это время в дверь постучали ногой. Громко, но деликатно.

Примерно в то же самое время Виктор Васильевич Стародубцев, сидя на койке в своем кабинете-спальне, крутил ручку настройки транзисторного приемника «Океан». Дело в том, что сегодня он получил не обычную «рдо», а иными словами — радиограмму, где ему предлагалось в определенное время настроиться на определенную станцию: ну просто как в детективе. Сейчас он настроился и терпеливо ждал. И вот в указанный час с минутами далекий, но приветливый женский голос произнес буквально следующее: «Добрый вечер, дорогие товарищи! (Стародубцев кивнул.) Начинаем передачу по заявкам ветеранов Великой Отечественной войны. На далекой сибирской трассе работает начальником механизированной колонны Виктор Васильевич Стародубцев. Однополчане ветерана просили передать для него его любимую песню. Мы надеемся, вы нас слышите, уважаемый Виктор Васильевич. (Стародубцев снова кивнул.) Для вас поет Марк Бернес.»

Оркестр сыграл вступление, и знакомые звуки музыки хлынули в душу Стародубцева. Он сел поудобнее, облокотившись на стол и подперев кулачищем крупную лысеющую голову. Совсем по-девичьи пригорюнился Виктор Васильевич, когда памятный и сердечный голос певца по-дружески интимно напомнил ему о былом.

Виктор Васильевич уж было и подпевать начал, и голос у Стародубцева оказался не менее приятным и задушевным, чем у знаменитого певца Бернеса, но тут в дверь постучали. Вслед за стуком, не дожидаясь приглашения, что, впрочем, было естественно в этой части света, вошли двое — молодые розовощекие парни, в обязательных дубленых полушубках, в безразмерных валенках, по виду — обычные шоферы. Но начальнику колонны они были незнакомы, и потому, убрав звук, Стародубцев строго спросил:

— Кем будете? Кто такие?

— Старший наряда — прапорщик Букин, — негромко, но по-военному доложил один из них и, сделав шаг вперед, протянул начальнику удостоверение личности.