Опричнина

Глава X Закат опричнины

Новгородская трагедия нагляднее, чем любая другая страница русской истории 1565–1572 гг., показала противоречивую сущность, заложенную в опричнине еще при ее создании. Задачу завершения централизации государственного аппарата правительство Ивана Грозного хотело осуществить старыми методами, возвращаясь к формам дворцово-вотчинного управления. Ликвидировав удел князя Владимира Старицкого, покончив с остатками новгородских вольностей и добившись полного подчинения церкви государству, опричнина Ивана Грозного выполнила свои основные задачи. Дальнейшее ее существование теряло уже всякий исторический смысл. К тому же в ходе новгородского погрома особенно ярко вскрылось опасное явление — опричное войско все более и более перерождалось в разнузданную гвардию янычар, живших грабежом и убийствами мирного населения. Казалось бы, сбылась мечта Ивана Семеновича Пересветова, видевшего в «янычарах» Магмета-Салтана, «гораздых стрелцов огненыя стрелбы», тот образец нового войска, которое будет верной опорой царя в борьбе с внешними и внутренними врагами[2189]. Пересветов мечтал, чтобы «воиников» отбирали лишь на основании их личных качеств, в первую очередь храбрости и мудрости.

На практике получилось совсем иное. В опричном войске ценились не столько храбрость и мудрость, сколько жестокость и угодничество. Строгая дисциплина постепенно заменялась своеволием каждого опричника. Вместо «правого суда» воцарилось полное беззаконие. Истребление действительных врагов московского государя сочеталось с преследованием в своекорыстных целях множества людей, не причастных ни к каким заговорам и мятежам. Последний час опричнины пробил. Ее ликвидация оставалась только делом времени.

Еще в то время как Грозный довершал свою кровавую расправу с новгородцами, к границам Московского государства приближалось польско-литовское посольство во главе с Яном Андреевичем Кротовским (из Кротошина). В Москву представители Сигизмунда Августа прибыли 3 марта[2190]. В течение двух месяцев они тщетно ожидали начала переговоров. Только 4 мая Иван IV приехал из Слободы в Москву и принял Кротовского и его товарищей[2191].

Во время затянувшихся переговоров в столицу начали приходить вести о появлении на южнорусских окраинах «крымских людей». Первое такое известие сообщил 13 мая путивльский наместник. Поэтому уже 17 мая «на берег» были посланы воеводы как из земщины (М.И. Воротынский, Н.Р. Одоевский и др.), так и из опричнины (И.Д. Плещеев, А.И. Хворостинин и Ф.М. Трубецкой)[2192]. 22 мая пришло еще более тревожное сообщение о появлении татар на «Муравском шляху» и о том, что крымские люди (численностью чуть ли не в 50–60 тысяч человек) пришли на рязанские и каширские места[2193]. Дело не терпело промедления. В тот же день навстречу татарам с войсками выступил сам царь Иван IV. Страхи оказались напрасными. 24 мая Грозный получил от М.И. Воротынского грамоту, в которой сообщалось, что 21 мая воеводы Д. Хворостинин и Ф. Львов «крымских людей побили и языки многие поимали и полону много отполонили». Продолжение царского похода признано было нецелесообразным, и Иван IV в тот же день вернулся в Москву, где его ожидала сложная дипломатическая игра. «На берегу» на случай всевозможных неожиданностей было оставлено большое войско главе с И.Д. Бельским, И.Ф. Мстиславским и М.И. Воротынским[2194].

Постоянная и все усиливавшаяся опасность, грозившая России с юга, а также внутриполитические осложнения заставили царя приложить максимум усилий для заключения перемирия.

Решительный поворот к установлению мирных отношений с Речью Посполитой было ускорен и другими обстоятельствами. Уже в начале 1569 г. до Москвы дошли слухи, что в связи с тяжелой болезнью бездетного польского короля «хотят взяти на Великое княжество Литовское и на Польшу царевича Ивана»[2195]. В июне 1570 г. польские послы уже прямо говорили Ивану IV о возможности русской кандидатуры на польский престол после смерти Сигизмунда II[2196]. Московское правительство, не обольщаясь этими посулами, учитывало возможность установления прочных мирных отношений с Литвой и Польшей[2197].

Была и более реальная перспектива, требовавшая замирения с Речью Посполитой. 10 июня 1570 г. в Москву прибыл для завершения переговоров с Иваном IV датский герцог Магнус, торжественно встреченный в русской столице[2198]. Было договорено и о переходе под русский протекторат «Ливонского королевства», и о женитьбе Магнуса на дочери Владимира Андреевича[2199]. После разработки плана осады Ревеля 25 июня Магнус с русскими войсками и «нарядом» отбыл из Москвы в Прибалтику, где он рассчитывал покрыть воинской славой свои знамена[2200]. По свидетельству очевидца Иван Грозный даже обещал передать русский престол Магнусу после своей смерти[2201].

Почти одновременно с этим в результате переговоров 20–22 июня был выработан приемлемый для польской и русской стороны проект трехлетнего перемирия, которое давало возможность подготовить почву для заключения прочного мира. Для ратификации перемирия польским королем русское правительство решило отправить в Польшу специальное посольство во главе с князем Иваном Магметовичем Канбаровым[2202].

Курс на установление мирных отношений с Речью Посполитой и договор с Магнусом сочетались с разрывом переговоров со Швецией. Еще 14 ноября 1569 г. в Новгород прибыло от нового шведского короля Юхана III посольство во главе с епископом абовским Павлом для возобновления мирных переговоров, прерванных в Стокгольме в связи с низложением Эрика XIV[2203]. Оскорбленное тем приемом, который был оказан в Стокгольме И.М. Воронцову и его товарищам, московское правительство долгое время вообще отказывалось принять шведских представителей. 10 января шведских послов препроводили в Москву, а только 1 июня состоялась встреча епископа Павла в Кремле с И.М. Висковатым и А. Васильевым. Но в это время вопрос о договоре с Магнусом и походе на Ревель был фактически решен, что делало невозможным русско-шведское соглашение. Требуя в качестве непременного условия установления мирных отношений выдачу Екатерины Ягеллонки, т. е. жены короля Юхана III, царь шел на явный разрыв со Швецией. 12 июня после прекращения переговоров шведских послов отправили в Муром, где они долгое время провели в ссылке[2204].

Разрыв со Швецией означал отказ московского правительства от плана тройственного русско-шведско-английского союза. К тому же и переговоры в Англии, завершившиеся в мае 1570 г., не дали ощутимых результатов: королева Елизавета не хотела открыто вмешиваться в Ливонскую войну. Единственно, что она обещала царю — это убежище в Англии, если он «но тайному ли заговору, по внешней ли вражде» будет вынужден покинуть Россию. Летом русские послы вернулись в Москву. Уклончивая позиция английского двора в условиях нового внешнеполитического курса России вызвала в Москве резкое недовольство. 24 октября 1570 г. Иван IV пишет негодующий ответ Елизавете, в котором резко порицает ее за политику, проводимую английским правительством в отношении России, в частности по вопросу о русско-английском союзе[2205]. Царь язвительно укоряет королеву и за то, что вместо нее («мимо тебя») Англией управляют «не токмо люди, но мужики торговые, и о наших о государских головах, и о честех, и о землях прибытка не смотрят, а ищут своих торговых прибытков»[2206]. В качестве ответной санкции русское правительство ликвидировало торговые привилегии Московской компании.

Во время пребывания в Москве польского посольства произошел один весьма любопытный эпизод. В свите Яна Кротовского (кстати сказать, убежденного протестанта) находился проповедник Ян Ракита, вышедший из среды моравских братьев. Между Ракитой и царем 10 мая состоялся диспут по богословским вопросам, о котором сохранились довольно подробные сведения как в западных (П. Одерборн, Ласицкий), так и в русских источниках. В качестве заключительного аккорда к диспуту -18 июня Яну Раките вручили письменный трактат царя, содержавший резкую критику протестантского вероучения[2207].

3 июля Ян Кротовский со своим посольством направился из Москвы в Польшу[2208]. Вскоре после отъезда польского посольства в Москве начались новые казни. Прежде всего был убит брат главы Посольского приказа Третьяк Висковатый[2209]. По сообщению Гваньини, он погиб потому, что оклеветал Владимира Старицкого. Эти сведения весьма вероятны, так как среди казненных летом 1570 г. был и повар, давший яд князю Владимиру.

20 июля (в Ильин день) та же участь постигла видного воеводу боярина Петра Семеновича Серебряного[2210] и дьяка Мясоеда Семеновича Вислого (жена последнего была повешена еще ранее)[2211]. Затем перебито было более полутораста польских пленных. Серебряный еще недавно, в 1569 г., возглавлял русские войска, направленные под Астрахань. В Польше ходили упорные слухи, что он нанес решительное поражение туркам. Впрочем, это сведение русскими и турецкими источниками не подтверждается[2212]. Поводом к его казни явилась какая-то служебная оплошность. Еще 22 мая 1570 г. его вместе с П.В. Морозовым назначают воеводами «на берег». Однако 25 мая составляется новый разряд, в котором имени Серебряного мы уже не находим. «На берег» отправляются воеводы И.А. Шуйский, П.В. Морозов, И.В. Шереметев Меньшой[2213].

Но все это было лишь прелюдией к еще более страшным событиям. 25 июля Москва стала свидетельницей массовых казней, совершенных царем «на Поганой луже» («на рыночной площади»)[2214]. Возможно, что эта Поганая лужа находилась в районе позднейших Чистых прудов[2215]. Здесь неподалеку в 1569 г. размещались литовские послы[2216] и находился митрополичий загородный двор[2217].

Много ужасов видала на своем веку русская столица. В 1504 г. в ней пылали костры, на которых сжигались «еретики». Не раз топор палача оканчивал жизненный путь непокорных вельмож. Уже давно среди горожан из уст в уста передавались были и небылицы о крутом нраве царя Ивана, о кровавых оргиях, совершавшихся в Слободе и Кремлевском дворце. Но то, что произошло в Москве 25 июля, по своей жестокости и садистской изощренности превосходило все случавшееся ранее и может быть объяснено только изуверским нравом и больным воображением Ивана Грозного.

На площади был сооружен бревенчатый помост и разведен костер, над которым в огромном котле кипела вода. На место казни Иван IV явился в полном вооружении, со всей опричной свитой и под охраной 1500 стрельцов. Сюда же привели 300 осужденных, подвергнутых уже до этого нечеловеческим пыткам. С ужасом следили жители столицы за происходившим перед их глазами. Сначала царь объявил свою монаршую «милость» — 184 человека из числа осужденных были отпущены на свободу. Зато всех остальных ждала лютая казнь[2218]. Сначала дьяк Василий ГЦелкалов перечислил всех осужденных на смерть. Первым среди них был назван И.М. Висковатый. Ему вменялись в вину изменническая переписка с польским королем[2219] и предательские сношения с турецким султаном[2220] и крымским ханом[2221]. Глава Посольского приказа держался стойко, решительно отрицая свою виновность. Тогда началась изощренная казнь: Висковатого приказано было «по суставам резати». Один за другим приближенные царя отрезали какую-либо часть его тела[2222]. Вторым погиб казначей Никита Фуников, несмотря на то, что он, так же как и Висковатый, заявил о своей безвинности (его умертвили, обварив кипятком)[2223]. Повар, который в свое время по приказу царя отравил его двоюродного брата, теперь был казнен якобы за то, что он собирался по наущению Владимира Старицкого «извести» Ивана Грозного. Дьяку Разбойного приказа Григорию Шапкину, как и его жене и двум сыновьям, головы рубил опричник Василий Темкин, дьяку Большого прихода И. Булгакову и его жене — земский боярин И.П. Яковля. Казнены были также дьяк Поместного приказа Василий Степанов и многие другие приказные люди и дети боярские. Кроме упоминавшихся дьяков тогда же погибли встречающиеся в синодиках Кузьма Румянцев[2224], Андрей Безносов[2225], Второй Бунков, Андрей Батанов, Рахман Житкого[2226], Василий Захаров, Юрий Сидоров и др.[2227] Возможно, в июле 1570 г. погиб Иван Григорьевич Выродков, которого Штаден считает главой Разрядного приказа[2228]. Они были привязаны к барьеру, и царь вместе со своими сыновьями собственноручно убивали их, нанося удары пиками и саблями. «У многих приказал он вырезать из живой кожи ремни, а с других совсем снять кожу и каждому своему придворному определил он, когда тот должен умереть, и для каждого назначил различный род смерти»[2229]. 27 июля казнено было еще 9 детей боярских и 80 жен и детей новгородцев, погибших за три дня до этого[2230].

Примерно в то же время был пострижен в монахи опричный боярин И.Я. Чеботов. Опала постигла его, вероятно, в связи с близостью к старицкому дому: его родственница Марфа Жулебина была боярыней княгини Ефросиньи и казнена вместе с нею[2231].

Все эти казни и опалы для москвичей явились полной неожиданностью. Еще недавно погибшие приказные люди были всесильными правителями. Только 12 июля от имени печатника И.М. Висковатого и бояр посылалась грамота польско-литовским послам о полоцких рубежах[2232]. 24 июня он вел переговоры с Яном Кротовским[2233]. За два дня до этого на очередной встрече с представителями Речи Посполитой кроме Висковатого присутствовал и дьяк Василий Степанов[2234]. Фуников, Висковатый и Васильев вели в начале июня переговоры со шведскими послами[2235]. Апрелем 1570 г. датируются последние грамоты, подписанные Василием Степановым и Иваном Булгаковым[2236].

Московскую трагедию лета 1570 г. помнило не одно поколение русских людей. В летописях, исторических песнях и повестях слышатся отзвуки страшных событий, происшедших на Поганой луже[2237]. Д.Н. Альшиц нашел небольшую повесть о казни торгового человека Харитона Белоулина «на пожаре» в Москве, когда было «уготовлено 300 плах»[2238]. Повесть, конечно, фольклорного происхождения. Возникла она не ранее начала XVII в. и содержит много анахронизмов. Казнь в ней датируется 1574 г. и связывается с гибелью царевича Ивана Ивановича; ее место названо ошибочно. Но сама обстановка казней 1570 г. передана в повести очень выразительно.

Задумываясь о причинах июльских казней, исследователь невольно встает в тупик перед рядом трудностей. Современники говорили, что царь «тотчас по отъезде Магнуса обезглавил многих бояр, а многих задержал за то, что они составили заговор против его жизни»[2239]. Обычно историки, пишущие об июльских казнях, связывают их с новгородским походом царя[2240]. Основанием для этого являлись упоминания описи Посольского приказа 1626 г. о хранившемся там списке «из изменного дела 78-го году на ноугородцкого архиепискупа на Пимина, и на Новгородцких дияков… как они ссылалися к Москве з бояры с Олексеем Басмановым, и с сыном ево с Федором, и с казначеем с Микитою с Фуниковым, и с печатником с Ываном Михайловым Висковатого, и с Семеном Васильевым сыном Яковля, да з дьяком с Васильем Степановым, да с Ондреем Васильевым, да со князем Офонасьем Вяземским о здаче Великого Новагорода и Пскова». Заговорщики хотели якобы царя «извести, а на государство посадити князя Володимера Ондреевича»[2241]. Не все, однако, из упомянутых лиц, пострадали в июле 1570 г. Так, боярин С.В. Яковля упоминается еще в марте 1571 г.[2242], 26 августа 1570 г. он посылал грамоту к литовским послам вместе с Андреем Васильевым[2243]. Возможно, Яковлев и Васильев были в числе тех, кого царь «простил» во время казней на Поганой луже.

Иной была судьба видных опричников Басмановых и Вяземского. Боярин Алексей Данилович Басманов исчезает из разрядов фактически уже сразу после введения опричнины. По сведениям Курбского, его по приказу царя зарезал собственный сын Федор, которого также казнили[2244]. По фамильным преданиям начала XVII в., Алексей Басманов был сослан на Белоозеро, где его и его сына «не стало в опале»[2245]. В.Б. Кобрин считает это сведение более правдоподобным, ибо Басмановы в синодиках не упоминаются. По Р.Г. Скрынникову падение Басмановых «было следствием интриги» В.Г. Грязного и Малюты Скуратова[2246]. Никаких данных в пользу этой догадки автор не приводит.

По сообщению Шлихтинга, Афанасий Вяземский пострадал в результате доноса на него ловчего Григория Ловчикова о том, что он якобы предупредил новгородцев о январском царском походе[2247]. Обвинение, вероятно, было ложным или во всяком случае недоказанным: князя Афанасия не казнили, а поставили «на правеж». Это было, очевидно, около марта — августа 1570 г.[2248] Штаден говорил, что Вяземский «умер в посаде Городецком в железных оковах»[2249]. В синодиках также его имени нет.

Таким образом, сам Григорий Ловчиков не пережил Афанасия Вяземского. Этот заплечных дел мастер последний раз появляется в источниках 12 июля 1570 г., когда было «взято ко государю с Григорьем Ловчиковым» какое-то «дело Прокоша Цвиленева»[2250] В данном случае речь идет не об аресте Ловчикова, а о том, что он отвозил какие-то бумаги царю[2251]. Однако в том же 7078 г., т. е. до сентября 1570 г., Ловчиков уже погиб, ибо 15 августа этого года датируется вклад его детей Троицкому монастырю (сельцо Офросимово Московского уезда) на помин души отца и матери[2252]. Возможно, что поездка в Слободу с материалами Цвиленева оказалась роковой для доносчика и палача Ловчикова.

Словом, непосредственно с делом о «новгородской измене» гибель Басмановых и Вяземского не связывается. Строго говоря, и сведения «розыскного дела» также не дают для этого нужных данных: в нем могло всего лишь говориться о том, что на следствии раздавались голоса о «ссылке», переговорах новгородцев с опричниками. Но это могло быть такой же ложью, как и вымученные под пыткой обвинения в переговорах с крымским ханом И. Мстиславского, М. Воротынского и Шереметевых[2253].

Июльские казни 1570 г. коснулись только земской приказной среды и прямого отношения к опричникам не имели. Примечательно, что многие из казненных принимали участие в посольских делах. Кроме Висковатого, Фуникова, Васильева, Степанова на приемах литовских послов присутствовали В. Захаров (в 1561 г.)[2254], Г. Шапкин (в 1566 г.)[2255], М. Вислый (в 1570 г.)[2256]. Владимир Желнинский в 1565–1566 гг. ездил с посольством в Литву[2257]. Юрий Сидоров до января 1569 г. был псковским дьяком[2258].

Таким образом, посольская служба московского дьяческого аппарата могла дать основания для обвинений в измене. Но о некоторых из казненных можно сказать больше. Иван Михайлович Висковатый был выдающимся организатором русской дипломатической службы. Ливонский хронист Рюссов писал, что «его уму и искусству… очень удивлялись все иностранные послы»[2259]. Висковатый смело высказывал свою точку зрения на многие вопросы внешней и внутренней политики, иногда расходившуюся со взглядами правительства. Уже в 50-е годы XVI в., когда Избранная рада выступала за «южный» вариант внешней политики, Висковатый был решительным сторонником войны за Прибалтику. Он приложил свои особые «речи» к приговору земского собора 1566 г. и не одобрял опричных репрессий[2260]. Заявление Висковатым «особого мнения» на земском соборе 1566 г. дало повод А.К. Леонтьеву высказать предположение о том, что в середине 60-х годов между царем и главой Посольского приказа «наметились расхождения в оценке дальнейших внешнеполитических (и, возможно, внутриполитических) задач»[2261]. Но это надо считать заблуждением[2262]. Мнение Висковатого, поданное им на земском соборе, находилось в русле основной линии внешней политики, проводившейся в то время царем Иваном IV. До самого 1570 г. Висковатый оставался одним из активнейших руководителей дипломатической службы Русского государства и пользовался исключительным доверием царя, который его любил «как самого себя»[2263]. По поручению царя он переписывался с турецким султаном, что позднее и навлекло на него подозрения[2264]. Эта «государская тайная грамота» весной 1569 г. была передана мурзе Касыму[2265], затем переслана султану. О содержании грамоты Висковатого мы, к сожалению, можем только догадываться[2266]. Скорее всего она представляла собой обыкновенный дипломатический зондаж. Ничего предосудительного в ней не было, ибо копия с нее оставалась в царском архиве. Было и еще обстоятельство, сыгравшее роковую роль в судьбах И.М. Висковатого и его брата Третьяка.

Висковатые уже давно зарекомендовали себя врагами старицкого князя. В 1553 г. И.М. Висковатый особенно настойчиво добивался отклонения кандидатуры Владимира Андреевича на московский престол. Он также резко выступал против креатуры князя Владимира протопопа Сильвестра.

Казнь Третьяка Висковатого и повара старицкого князя показывают, что летом 1570 г. царь лицемерно признавал Владимира Старицкого невинно пострадавшим[2267]. Речь шла только о старицком князе, а не о его окружении. В сыскном деле 7078 г. указывалось, что архиепископ Пимен хотел с изменниками-боярами и приказными людьми «на государство посадити князя Володимера Ондреевича», но о какой-либо вине самого старицкого князя ничего не говорилось. Словом, разыгрывалась та же инсценировка, что и в середине XVI в., когда «героем» выступал дядя царя Юрий. Тогда оказалось, что-де не сам дмитровский князь выступал против Ивана IV, а его хотел «на великое княжение поднята» Андрей Шуйский[2268]. Да и в смерти своих дядьев царь обвинял «бояр и вельмож»[2269]. Не исключено, что и приближение в 1570 г. ко двору Ивана IV ряда бояр князя Владимира также связано с его посмертной реабилитацией. Такой резкий поворот в отношении к старицкому князю мог быть вызван и предполагавшимся браком его дочери с Магнусом: тесть ближайшего союзника русского царя не мог считаться изменником[2270].

Можно еще высказать некоторые соображения о причинах гибели дьяка Ивана Висковатого и его товарищей. Резкая перемена внешнеполитического курса летом 1570 г. — решение пойти на перемирие с Сигизмундом II, конечно, должна была одновременно вызвать у царя недовольство Иваном Висковатым и теми, кто все время последовательно выступал за продолжение войны с Великим княжеством Литовским. Серьезные финансовые затруднения в обстановке начавшегося экономического упадка вызвали у Ивана чувство раздражения против тех, кто был ответствен за своевременный сбор податей и пошлин, т. е. против казначеев (И. Фуников)[2271] и руководства приказа Большого прихода (Иван Булгаков). В ходе опричных переселений вскрывалась также неупорядоченность поместных дел, находившихся в ведении Василия Степанова. Штаден пишет, что «Висковатый был не прочь, чтобы крымский царь забрал Русскую землю, потому что он был расположен ко всем татарам и помогал им. К христианам же он был очень враждебен»[2272]. Эти карикатурные сведения о внешнеполитических симпатиях и антипатиях главы Посольского приказа и о его предательских намерениях почерпнуты Штаденом, конечно, из официозного источника и не внушают доверия.

Было еще одно обстоятельство, содействовавшее падению Висковатого. В среде московского дьячества намечались две группировки, враждовавшие между собой. К противникам дьяка Ивана Михайлова (как обычно звали Висковатого) принадлежали братья Щелкаловы и, вероятно, Андрей Клобуков, сделавшийся к началу 1571 г. главой Разрядного приказа. В грамоте 15 марта 1571 г. рассказывается, что Василий Щелкалов в свое время предъявил иск Висковатому по делу о «бещестии». Судебный процесс Щелкалов выиграл и получил от посольского дьяка взамен штрафа (200 рублей) его вотчину[2273]. Позднее именно Василий Щелкалов «вычитывал» вины Висковатого в день его казни 25 июля 1570 г. Натянутыми были у И. М. Висковатого отношения и с верхушкой опричнины. Так, в свое время «за бесчестье» он вынужден был отдать свое село Хребтово князю В.И. Темкину-Ростовскому[2274].

Учреждение опричнины одним из последствий имело укрепление централизованного аппарата власти. Однако процесс централизации протекал не прямолинейно. Разделение территории страны на две части, выделение царского удела неизбежно повлекло за собой обособление земщины, подчиненной Боярской думе и общегосударственным приказам. Это, конечно, был тревожный симптом, показывавший серьезные изъяны опричной реформы. Однако Грозный и в 1570 г. все еще продолжал упорно держаться за сохранение государева удела. Поэтому он не нашел никаких иных средств для полного подчинения земского правительственного аппарата, как физическое истребление его руководящего состава. То, что произошло во время столкновения с главой русской церкви, во время уничтожения удела Владимира Андреевича и разгрома Великого Новгорода, повторилось и в июле 1570 г.[2275]

Однако смена руководства московских приказов могла только на время отсрочить кардинальное решение вопроса. После выполнения основных задач по борьбе с пережитками политической раздробленности опричнина явно изжила себя.

Вторая половина 1570 — начало 1571 г. не внесли ничего существенно нового во внешнеполитическое положение России. Затянувшаяся осада Ревеля (с 21 августа 1570 до 16 марта 1571 г.)[2276] не дала успешной реализации плана расширения территории Ливонского королевства Магнуса. В осаде принимали участие как земские войска во главе с боярином И.П. Яковлевым, так и опричные отряды окольничего В.И. Умного-Колычева. Не оправдались также надежды на прочный союз с Данией: 13 декабря 1570 г. Фредерик II заключил в Штеттине мир со Швецией, предоставив Ивану IV воевать один на один с Юханом III. Зато успешно завершились русско-польские переговоры. К Сигизмунду Августу 10 января было направлено посольство во главе с князем Иваном Канбаровым (который по дороге в Польшу умер). 8 мая 1571 г. послы добились ратификации перемирия[2277].

Подготовка и заключение перемирия России с Речью Посполитой и поход турок на Астрахань в 1569 г. породили в некоторых европейских странах надежду на то, что им удастся втянуть Ивана IV в антитурецкую лигу.

Еще в ноябре 1569 г. (а позднее и весной 1570 г.) в беседах с габсбургским агентом в Польше аббатом Циром Курбский развивал мысль о том, что русский царь «охотно заключит союз и дружбу с цесарским величеством». А этот союз должен был повлечь за собой совместные военные действия против турок[2278]. В мае 1570 г. с призывом выступить против «неверных» к Ивану IV обратился венецианский дож[2279]. Изменившуюся внешнеполитическую обстановку попытался использовать и римский папа, который в своем бреве от 9 августа сообщает царю о решении послать в Москву своего нунция Портико для того, чтобы убедить его в необходимости совместной борьбы с турецкой опасностью. Портико, впрочем, в Москву не попал, ибо из-за сообщения Шлихтинга о положении в России поездка нунция признана была несвоевременной[2280].

Если на западе России удалось добиться неустойчивого равновесия сил, то гораздо более сложная обстановка складывалась на южных рубежах страны. Посольство Ивана Новосильцева в Турцию (январь — сентябрь 1570 г.) должно было восстановить дружеские русско-турецкие отношения. В качестве компенсации за отказ от претензий на Астрахань турецкий султан потребовал уничтожить русскую крепость на Тереке и открыть волжский путь для турецких купцов.

8 апреля 1571 г. в Стамбул из Москвы отправлен был новый посол Андрей Кузминский с царской грамотой, в которой выражалось согласие удовлетворить турецкие требования[2281]. Тревожные вести о военных приготовлениях Крыма заставляли Ивана IV искать путей соглашения с Портой.

Уже в начале сентября 1570 г. в Москву пришли сведения о появлении под Новосилем (в районе Данкова) крымских татар численностью в шесть-семь тысяч человек. Небольшие отряды (человек в 500) замечены были у Рыльска[2282]. 14 сентября пришло известие из Соловы, что Девлет-Гирей с царевичем идет на Тулу и Дедилов. Поэтому 16 сентября царь с опричным войском выехал из Слободы в Серпухов. Поскольку эти сведения оказались недостоверными, то царь решил осенью «на берег» самому не ездить. 22 сентября Иван IV из Серпухова направился в Каширу, затем в монастырь Николы Зарайского в Коломну и, наконец, в излюбленную им Слободу[2283].

Непосредственная угроза миновала, но опасность новых татаро-турецких вторжений оставалась совершенно реальной. Для ее предотвращения решено было реорганизовать систему обороны на южных окраинах Русского государства. 1 января 1571 г. царь назначил виднейшего русского полководца М.И. Воротынского «ведать станицы и сторожи и всякие свои служба государева польские службы»[2284]. Выбор на Воротынского пал не только потому, что он обладал незаурядным опытом военных действий и сторожевой службы на юге России, но и потому, что он, как удельный владетель Одоева, Новосиля и других порубежных земель, непосредственно был заинтересован в укреплении южного пограничья. 16 февраля Воротынский подписывает новый устав сторожевой и станичной службы. В приговоре основное внимание уделялось наблюдению за степью в целях своевременного обнаружения татарских «воинских людей». Оборонительная система на южных окраинах сочетала в себе подвижные (сторожи и станицы) и неподвижные (засечная черта) элементы при их глубинном построении[2285].

Стремясь не допустить создания на юге России прочной оборонительной системы, Девлет-Гирей собрал громадные силы и поспешил с новым походом на Русь. Одновременно с ним ногайцы нападают на низовые города и доходят до Алатыря и Тетюшей (построенных в 1570 г.). Вероятно, в том же 1571 г. в Казанской земле восстали горные и луговые мари (черемиса)[2286].

5 апреля, как сообщал русский посол в Крыму Афанасий Нагой, Девлет-Гирей пришел к Перекопу, «а с Перекопи-де идет на государя нашего украину»[2287]. Перебежчики («галичанин» Ашуй Юрьев сын Сумароков и др.) доносили крымскому хану, что в Москве уже два года голод, казни, что Иван Грозный в Слободе, а войско «в Ливонии, и советовали хану идти «прямо к Москве»[2288]. То же самое повторили и другие изменники — «дети боярские белевцы Кудеяр Тишенков да Окул Семенов да калужане Ждан да Иван Васильевы дети Юдинковы, да коширяне Сидор Лихарев, а прозвище Сотник, да серпуховитин Русин, а с ним десять человек их людей»[2289]. Кудеяр Тишенков сообщил также, что «государя-де чают в Серпухове с опришною, а людей-де с ним мало и стати-де ему против тебе некем. И ты-де, государь, поди прямо к Москве, а вождь-де, государь, тебе через Оку и до Москвы яз»[2290]. Предложенный хану проект похода на Москву вызвал возражения со стороны крымских военачальников. Но Кудеяр Тишенков настойчиво повторял: «Толко-де ти приход к Москве не учинишь, и ты-де меня на кол посади у Москвы. Стоять ден противу тебя некому». Потому-то, говорится в сообщении, хан и приходил к Москве[2291].

Крымский хан появился под Тулой, сжег ее посады, затем разгромил под Серпуховом опричный отряд Я.Ф. Волынского и переправился через Оку[2292]. Флетчер, Горсей и анонимный автор-англичанин считают, что татарское войско насчитывало 200 тысяч человек. Эта цифра завышена. Рюссов, Таубе и Крузе говорят всего о 40 тысячах татар[2293].

Прослышав о быстром движении Девлет-Гирея, Иван Грозный 16 мая направился с войском из Слободы «на берег» к Серпухову[2294]. Однако многие опричники в критический момент не вышли на государеву службу, и царь «тогды воротился из Серпухова, потому что с людми собратца не поспел»[2295]. По другому сведению, Иван Грозный вернулся из Серпухова из-за известий о том, «что крымский царь поворотил назад»[2296].

Через село Бронницы Коломенского уезда и Слободу, не заезжая в Москву, царь поехал к Ярославлю, но добрался, очевидно, только до Ростова, хотя, по некоторым сведениям, он побывал и в Кириллове монастыре[2297]. Ссылаясь на свидетельство Горсея, С.О. Шмидт полагает, что летом 1571 г. царь созвал в одном из северных городов чрезвычайный Земский собор для обсуждения вопроса о борьбе с крымским ханом[2298]. Это предположение не подкрепляется достоверными источниками. В лучшем случае можно говорить о созыве Боярской думы с приглашением чинов Освященного собора и бывших при царе дворовых детей боярских и княжат. Узнав о бегстве царя и обойдя заслон русских войск, расположившихся «на берегу», крымский хан 23 мая неожиданно появился под стенами столицы[2299]. Одновременно с ним к стенам города в Москву прибыли воеводы, государевы бояре. Они расположились на улицах столицы. Большой полк во главе с И.Д. Бельским и М.Я. Морозовым находился на Большой улице (шедшей от Варварки к пристани, пересекая мост через Яузу); полк правой руки во главе с И.Ф. Мстиславским и И.В. Шереметевым Меньшим — на Якиманке (недалеко от стрелецких слобод); передовой полк во главе с М.И. Воротынским и П.И. Татевым — на Таганском лугу. За Неглинной находился опричный полк В.И. Темкина-Ростовского[2300].

Пожар был кратковременный, но катастрофический: «Крымской царь посады на Москве зжег, и от того огня грех ради наших оба города выгорели, не остались ни единые храмины, а горела всего три часа»[2301]. Картину распространения пожара в Москве рисует один из летописцев, близкий к Разрядному приказу: «Грех ради наших начяша татаровя к острогу приступати и разорваша острог за Неглинною от Ваганкова и зажьгоша посад. А начя посад горети не татарским зажегом, но гневом божиим. Начяша буря велия, начяша с хором верхи с огнем носити по всем улицам. И оттоле начяша весь посад. И загореся Петр Святы на Арбате и сорвало с него вер[х]и вбросило в город в Кремле. И в Кремле погоре все дворы и церкве древяныя, а у каменых церквей верхи погоре. И двор государев згорел. Ас Пушешные избы верх сорвало и бросило в Китай город и от того погоре город Китай весь, и церкви божия и на обеих городех кровле грацкая згоре и многое множество людей погоре»[2302]. Воевода И.Д. Бельский «выезжал против крымского царя и крымских людей за Москву-реку, за болото на луг и дело с ними делал и приехал в город ранен»[2303]. Он задохнулся от дыма на своем подворье. В огне пожара погибли также боярин М.И. Вороной-Волынский «и дворян много и народу безчисленно, а затхнулся от пожарного зною»[2304]. Сразу же после того как в Москве начался пожар, Девлет-Гирей покинул ее окрестности[2305]. Вернувшись в столицу, царь повелел освобождать город от мертвых тел[2306]. Современники сообщают, что «от посадов и в Китае и в Старом городе дворы выгорели и людей безчислено множество погорело и лошадей, смрад был велик, нолны (даже — A3.) з городов посоху нарядили развозити их, и долго розвозили, а на Москве некому было розво[з]ити»[2307].

Другой летописец сообщает, что «Москва згорела вся: город и в городе государев двор и все дворы и посады все и за Москвою; и людей погорело многое множество, им же не бе числа; и всякое богатество и все добро погоре». Дело дошло до того, что даже «хоронити некому» было[2308].

Подробное описание московского пожара дали два английских современника, находившиеся в это время в Москве. Так, Ускомби в письме 5 августа 1571 г. сообщал, что «Москва сожжена крымцами 24-го дня прошлого мая дотла, с бесчисленным множеством народа». Многие русские «были уведены крымскими татарами… Крымцы возвратились восвояси с чрезвычайной добычей и бесчисленным множеством пленных. С одной стороны, крымцы, а с другой — неистовость царя погубили много людей, так что народа уцелело мало»[2309]. После пожара Москва долгое время не могла отстроиться[2310].

Другой англичанин писал, что татарам удалось 24 мая 1571 г. подойти к Москве и зажечь ее, потому что воеводы находились в других городах. В итоге «все деревянные строения, какие там находились, были обращены в цепел». Опустошение было огромно: «На расстоянии 20 миль в окружности погибло множество народа, бежавшего в город из кремля, и в пригороды, где все дома и улицы были так полны народа, что некуда было протесниться; и все они погибли от огня, за исключением некоторых воинов, сражавшихся с татарами, и немногих других, которые искали спасения через стены, в реке, где некоторые из них потонули, а другие были спасены. Большое число сгорело в погребах и церквах». В ночь после пожара татары отошли от Москвы к Оке. Несколько преувеличивая степень разорения Подмосковья, англичанин писал, что «из окрестностей Москвы, на 60 миль и более, и 8-ми человекам не удалось спастись в городе. В два месяца едва будет возможно очистить от человеческих и лошадиных трупов город, в котором остались теперь одни стены да там и сям каменный дом, словно головки водосточной трубы»[2311].

Подробный рассказ о московском пожаре поместил со слов очевидцев Д. Флетчер. Он сообщает, что деревянные здания города «сгорели с такою быстротою… что в четыре часа не стало большей части города… Зрелище было ужасное… люди горели и в домах и на улицах». Флетчер называет огромную цифру погибших — 800 тысяч человек[2312]. Это явное преувеличение: все население Москвы лишь немного превышало 100 тысяч[2313]. Таубе и Крузе пишут, что в огне погибло более 120 тысяч жителей, «считая одних только именитых, без простых мужчин, женщин и детей». В плен татары захватили более 100 тысяч человек[2314]. По известиям из Варшавы, полученным от крымского посла, татары убили всего около 60 тысяч человек и столько же взяли в плен[2315].

Близок к Флетчеру и Д. Горсей. Последний сообщает, что крымскому хану помогли предатели, сообщившие о расположении русских войск (переходы охранялись войском в 100 тысяч человек у Серпухова). Подойдя к Москве, «неприятель зажег высокую колокольню св. Ивана; в эту минуту поднялась ужаснейшая буря, от которой загорелись все церкви, дома и палаты в городе и предместьях на 30 верстах в окружности… Все обратилось в пепел; в течение шести часов погибло несколько тысяч мужчин, женщин и детей». Долгое время после пожара город не могли привести в порядок: «реку чистили целый год от утопленников и сгоревших трупов»[2316].

Дополнительные детали обстоятельств московского пожара дают Таубе и Крузе. Подойдя под Москву, хан остановился в Коломенском, а его сыновья — в Воробьеве (это было, очевидно, 23 мая). «На следующий день (т. е. 24 мая — А.З.) он послал в окрестности Москвы 20 000 поджигать в разных местах». Пожар облегчался из-за страшной бури. «Ив три дня Москва так выгорела, что не осталось ничего деревянного, даже шеста или столба, к которому можно было бы привязать коня». Таубе и Крузе причиной поспешного отступления хана от Москвы считали получение им сведений о выступлении в поход Магнуса с пятнадцатитысячным войском[2317]. Это известие весьма сомнительно: оно совпадает с тем, что нам известно о походе хана в 1572 г.; вероятно, оба составителя «Послания» по ошибке отнесли слухи о причинах отступления хана в 1572 г. к походу 1571 г.

Матвей Стрыйковский говорит, что татары сожгли московские посады, нижний (земляной?) город, русским удалось защитить только Китай-город[2318].

Сходными чертами рисует пожар Москвы и Генрих Штаден. Москва, сообщает он, была подожжена на следующий день после сожжения Коломенского. «В живых не осталось и 300 боеспособных людей… Одним словом, — заканчивает Штаден, — беда, постигшая тогда Москву, была такова, что ни один человек в мире не смог бы того себе и представить». Девлет-Гирей «со многим множеством полоняников» и добра повернул обратно в Крым, опустошив по пути всю Рязанскую землю[2319]. В посольских делах отмечалось, что крымские люди, «идучи из земли многих городов, уезды вывоевали, а иных городов и посады пожгли»[2320].

Полная небоеспособность опричного войска, выяснившаяся во время похода Девлет-Гирея на Москву в 1571 г., воочию показала необходимость ликвидации опричнины. Л.М. Сухотин «первый признак нового курса» относит к 1570 г. Его аргументы сводятся к следующим. Во-первых, около 1570 г. в связи с новгородским делом начались первые казни опричников (А.Д. и Ф.А. Басмановы, А.И. Вяземский и др.)[2321]. Во-вторых, в это время верхи опричного двора пополняются знатью (Ф.М. Трубецкой, Н.Р. Одоевский, Н.В. Борисов-Бороздин, В.И. Барбашин, А.П. Хованский)[2322]. В-третьих, в майском заседании 1570 г. Боярской думы участвуют и опричные, и земские люди[2323]. Наконец, опричным я земским воеводам предписывается в это время действовать совместно[2324]. В этих наблюдениях есть известный резон: закат опричнины начался после июльских казней 1570 г. Но в 1570 — первой половине 1571 г. в думе опричники и земские люди еще очень четко различаются, а опричные полки не смешиваются с земскими. Так называемая совместная деятельность думцев и воевод не является каким-либо особенно специфическим явлением 1570 г., а обычным фактом военной и дипломатической жизни России опричных лет.

Решительный перелом в истории опричнины относится к лету 1571 г.[2325] Сразу же после сожжения Москвы Девлет-Гиреем был казнен главнокомандующий опричным войском, один из инициаторов опричнины, князь Михаил Черкасский[2326]. По Штадену, в походе Девлет-Гирея принимал участие отец Михаила Черкасского князь Темрюк[2327]. Это известие вызывает законное сомнение исследователя, ибо кабардино-крымские отношения к 1571 г. отнюдь не были дружественными[2328]. Так или иначе, но слухи об измене, гнездившейся среди московской знати, подогревались рассказами о роли Кудеяра Тишенкова в походе крымского хана на Москву[2329].

Впрочем, Михаил Темрюкович мог внушать подозрения царю вскоре после странной смерти его сестры царицы Марии. В начале 1571 г. он, возможно, уже не пользовался прежним доверием царя. Во всяком случае, в феврале 1571 г. опричный суд приговорил конфисковать вотчину у подьячего Улана Айгустова за то, что он «доводил» на Василия Щелкалова «многие лихие дела… по науку князя Михаила Черкасского»[2330]. Таубе и Крузе рассказывают о казни жены Михаила Темрюковича (дочери В.М. Юрьева) и ее малолетнего сына, которая произошла задолго до гибели самого князя Михаила[2331]. Этой варварской мерой царь, вероятно, пытался обезопасить свой трон от претендента, каким мог явиться племянник царской жены.

Словом, набег Девлет-Гирея дал царю лишь новый повод, чтобы он мог расправиться с давно внушавшим ему опасения свойственником.

Полетели головы и других близких сподвижников царя Ивана. Бессильный хоть что-нибудь изменить в том, что случилось в мае 1571 г., Грозный обратил свой гнев на истинных и мнимых виновников военных неудач. Так, был утоплен опричный боярин В.И. Темкин-Ростовский. Он неудачно оборонял опричный район Москвы во время набега крымского хана, а незадолго до гибели был отправлен вместе с Михаилом Темрюковичем в догонку за Девлет-Гиреем[2332]. Казни Темкина-Ростовского предшествовало охлаждение к нему царя. Так же как в свое время у Ивана Висковатого, у него отписано село (за «убитую голову» сына Никиты Оксентьева)[2333]. Это было в том же феврале 1571 г., когда поплатился своей вотчиной Улан Айгустов, якобы действовавший по наущению Михаила Темрюковича.

С новгородским делом были связаны репрессии, обрушившиеся на родичей матери царевича Ивана Ивановича — Захарьиных. Так, боярин С.В. Яковля прямо упомянут в сыскном новгородском деле[2334]. В июне 1571 г. насильственно был пострижен в монахи боярин И.В. Шереметев Большой[2335]. Возможно, покойного В.М. Юрьева обвинили тогда в каких-то изменнических сношениях[2336]. Репрессии против родичей матери Ивана Ивановича могли быть связаны с недовольством царя Ивана своим наследником. «Между отцом и старшим сыном возникло величайшее разногласие и разрыв», — писал в январе 1571 г. папский нунций Портико[2337].

Третий опричный участник летнего похода 1571 г., боярин Василий Петрович Яковлев (гофмейстер царевича Ивана), был забит насмерть батогами вместе со своими земскими родичами боярами Иваном Петровичем и Семеном Васильевичем[2338]. И.П. Яковлев вызвал царский гнев еще в начале 1571 г. неудачной осадой Ревеля (снятой 16 марта). В Москву пришли сведения о грабежах, убийствах и пожарах, совершавшихся земскими и опричными войсками, во главе которых стояли И.П. Яковлев и В.И. Умный-Колычев. «Когда царь узнал о таких воровских проделках воевод и опричников, то он приказал «увезти… обоих воевод в оковах [и] удалил всех опричников»[2339].

С.В. Яковлев привлекался к ответственности еще по новгородскому делу[2340]. Летом же 1571 г. повесили опричного думного дворянина Петра Васильевича Зайцева[2341]. Зайцев ходил против «крымского царя» в сентябре 1570 г., когда царя сопровождали казненные летом 1571 г. М.Т. Черкасский, В.И. Темкин, В.П. Яковлев, Л.А. Салтыков и попавший в опалу В.А. Сицкий[2342]. Л.А. Салтыков был сначала пострижен в монахи, а позднее убит[2343]. Вместе со Львом Андреевичем опала постигла и его родича кравчего Федора Игнатьевича, который был заключен в тюрьму, а позднее, судя по синодикам, убит[2344]. Царский лекарь Елисей Бомелий по приказанию царя отравил опричного дворецкого Ивана Федоровича Гвоздева-Ростовского, спальника Григория Борисовича Грязного и до ста других менее видных опричников[2345]. Среди погибших в эти годы были Андрей Овцын, Булат Арцыбашев, И.Ф. Воронцов и др.[2346]

Опричнина была обезглавлена. «Новые люди», ставшие во главе государева двора, состояли из окружения старицкого князя (Н.Р. Одоевский, Пронские), и, конечно, не были заинтересованы в дальнейшем сохранении опричных порядков. На одних царских фаворитах (типа Малюты Скуратова) и казанских князьках (вроде Саин-Булата-Семиона) строить опричный аппарат было невозможно. Отмена опричнины становилась делом ближайшего времени. Земские воеводы, виновники сожжения Москвы в 1571 г., фактически не пострадали, хотя Грозный позднее с горечью говорил польскому посланнику: «Мои [подданные] подвели меня под крымского, под татар. Тех было сорок тысяч, а у меня только шесть… И я о том не ведал: шестеро воевод, что шли передо мной с сильными отрядами, не дали мне знать. Правда, они не могли выиграть дело против такого многочисленного врага, но я поблагодарил бы их, если бы, погубив несколько тысяч своих, они принесли мне хоть татарский бич… И уже Москва была сожжена, а меня не уведомили о том. Пойми же, какова тут была измена мне от людей моих!»[2347].

Летом 1571 г. составлялись весьма странные поручные записи по И.Ф. Мстиславском. Князь в своей крестоцеловальной грамоте торжественно объявлял, что он «государю… и всей Русской земле изменил, навел есми с моими товарыщи безбожного крымского Девлет-Кирея царя». И обещался впредь «на все православное крестьянство варвар не наводити»[2348]. Из этой формулировки ясно, что Мстиславскому предъявлялись обвинения в измене. Но за этими страшными обвинениями не стояли никакие реальные предательские действия, так как в противном случае князь Иван не избежал бы сурового наказания. Дело же ограничилось тем, что за Мстиславского поручились боярин Н.Р. Одоевский (опричник), боярин М.Я. Морозов (земский) и опричный окольничий А.П. Хованский (в 20 тысячах рублей), а у них «выручили» князя около 300 княжат и детей боярских. Южные вотчины Мстиславского в районе Епифани и Венева были отписаны на государя[2349]. Обвинял царь и Шереметевых, которые якобы посылали людей в Крым «бесерменьство на христианьство наводити»[2350].

О том, что никакой боярской измены в 1571 г. не было, говорит и допрос царем Иваном Грозным в январе 1575 г. русских пленников, вышедших из Крыма[2351]. Некоего Ермолку — человека князя Ивана Мстиславского — на допросе спросили, не был ли он послан в Крым его господином с каким-либо тайным поручением к хану. Тот ответил: «Князь Иван, государь, Мстиславской в Крым меня не посыливал и приказу от князя Ивана в Крым ни х кому не бывало… а того в Крыму не слыхал же, от кого с Москвы в Крым ко царю и к мурзам живет ссылка». Конечно, когда Ермолку «к огню придвинули и учали пытати, огнем жечи», он во всем повинился и сказал, что бояре изменяют. В частности, «как приходил царь к Москве и Москву зжег, и Иван да Федор Шереметевы на Москве пушки заливали, норовя Крымскому царю, чтоб против царя стояти было нечем»[2352].

Другой боярский человек, Костя, под угрозой пыток заявил, что даже «многие бояре государю… изменяют и неправду великую делати и зсылаются бояре с Москвы в Крым со царем». Среди этих бояр были И.Ф. Мстиславский, М.И. Воротынский и Шереметевы. Мстиславский и Федор Салтыков отпустили какого-то барымского царевича, «как царь приходил к Москве и Москву зжег», наказали ему просить хана, чтобы тот снова вернулся к русской столице: «А толко придет к Москве, и Москва будет его»[2353].

Бессмысленность всех этих вымученных показаний ясна уже хотя бы из того, что в результате наветов Ермолки и Кости не пострадали ни Мстиславский, ни Шереметевы.

Сожжение Москвы Девлет-Гиреем заставило русское правительство внести существенные коррективы в свои внешнеполитические планы. Принимая крымских послов 15 июня 1571 г. в селе Братошине, царь готов был согласиться на создание в Астрахани полузависимого от России татарского княжества ради того, чтобы добиться мира с Девлет-Гиреем[2354]. Был ли это сложный дипломатический ход, с тем чтобы выиграть время, или Иван IV действительно хотел ценой временной потери Астрахани обеспечить безопасность южных окраин страны, сказать трудное. Ясно, что нападение крымского хана заставило Ивана IV быть куда уступчивее в его переговорах с иностранными дипломатическими представителями. Когда Елизавета направила в Россию нового гонца Роберта Беста возобновить торговые привилегии английских купцов, то царь в своем послании от 24 января 1571 г. выразил ей свое согласие на это[2355]. Путешествие в Россию Дженкинсона, который еще раньше сумел завоевать доверие царя, содействовало новому русско-английскому сближению. 23 марта и 11 мая царь, давая аудиенции этому ловкому агенту английской королевы, заверил его в своем расположении к Елизавете и сообщил о решении восстановить привилегии Московской компании[2356].

Утешительная весть пришла из Польши: в мае Сигизмунд II Август «целовал крест» на перемирных грамотах[2357].

Еще в 1570 г. Иван Грозный решил найти замену умершей Марии Темрюковне. Расхождение с сыном ускорило это решение. К царской свадьбе готовились долго. Со всей страны в слободу свезли 2 тысяч девушек, и после тщательного отбора в июне 1571 г. царь выбрал невесту для себя и для своего старшего сына[2358].28 октября Иван IV вступает в третий брак. На этот раз его женой стала Марфа Собакина, которая, впрочем, уже 13 ноября умерла[2359]. Еще со времен Карамзина бытует легенда, пущенная Таубе и Крузе, что Собакина — дочь новгородского купца[2360]. На самом деле ее отцом был коломенский сын боярский Василий Большой Степанович Собакин[2361].

На царской свадьбе присутствовали «царицыны дружки» Малюта Скуратов и его зять молодой опричник Борис Федорович Годунов, который позднее сыграет такую видную роль в истории России[2362]. Там же был родич Малюты Богдан Яковлевич Бельский, впервые появившийся в разрядах за год до этого[2363]. Через неделю после свадьбы Ивана IV 4 ноября состоялось новое брачное пиршество: женитьба царевича Ивана на Евдокии Сабуровой[2364].

Сразу же после окончания торжеств 10 ноября царь принял решение начать войну со Швецией («идти на непослушника своего на свейского Ягана короля войною за его неисправленье»)[2365]. Начались приготовления к походу. 1 декабря в Казанскую землю посылаются В.В. Тюфякин и Г.Ф. Мещерский, которым царь велел «собрать в Казани казанских князей и тотар и черемису и мордву, а собрав, велел им государь за собою быти в Новгород Великой»[2366].

10 и 14 декабря митрополит Кирилл и царь отправляют грамоты в Кириллов монастырь, прося игумена и старцев молиться «о победе над врагом»[2367].

В Новгородском походе царя участвовали как «земские», так и «опричные» бояре и военачальники. В разрядах появляются четкие признаки стирания разницы между служилыми людьми двух частей Русского государства. Так, в сторожевой полк назначают наряду с земским князем И.Ф. Мстиславским опричных — боярина князя Н.Р. Одоевского и окольничего князя Д.И. Хворостинина[2368].

24 декабря царь прибыл в Новгород и на следующий день послал своих воевод из Орешка «воевати села Лебяжье и иных сел»[2369]. Впрочем, до большой войны на этот раз дело не дошло. 7 января Иван IV устроил официальный прием находившимся в заточении послам Юхана III епископу Павлу «с товарищи», которые просили, «чтоб государь пожаловал, гнев свой утолил и рати свои унял и войною на свейского Ягана короля и на Свейскую землю ныне еще не ходил»[2370]. Иван Грозный временно до Троицы (т. е. 25 мая) «поход свой на свицкие немцы отложил»[2371] и отправил епископа Павла со своей грамотой к шведскому королю. В послании он выражал готовность продолжать мирные переговоры, но только с тем условием, что Швеция передаст России Колывань (Таллин) и все свои ливонские земли[2372].

Трудно сказать, чем вызван неожиданный отказ царя от продолжения похода. Возможно, он связан с осложнением в Ливонии: 21 декабря 1571 г. в Дерпте (Юрьеве) царские эмиссары Таубе и Крузе неожиданно попытались поднять антирусский мятеж[2373]. Их попытка окончилась неудачей, но изменникам удалось бежать под покровительство польского короля. Не устранена была также опасность вторжения крымских войск с юга.

18 января 1572 г. Иван IV отбыл из Новгорода в Слободу[2374]. В начале февраля в селе Братошине он принял крымских гонцов[2375], причем в переговорах царя звучат уже новые нотки. Уклоняясь от прямого вопроса татарского гонца о судьбах Казани и Астрахани, Иван Грозный высказывает пожелание о присылке из Крыма посольства, которое имело бы полномочия для заключения мира с Россией. Только с этим посольством он согласен был вести переговоры об окончательных условиях мирного договора. Такая перемена в настроении царя Ивана объяснялась тем, что правительство провело уже значительные оборонные мероприятия и рассчитывало встретить новый набег войск татарского хана решительным отпором. 22 декабря царь отправил воевод «в Перемышль делать засеку»[2376]. В конце зимы или ранней весной 1572 г. князю М.И. Воротынскому отправляется специальный наказ об организации обороны от нападений крымских татар по реке Оке и роспись «берегового войска»[2377]. Войска должны были собираться в Коломне и расположиться в следующем порядке: Большой полк во главе с М.И. Воротынским и И.В. Шереметевым Меньшим — в Серпухове; полк правой руки во главе с опричным боярином Н.Р. Одоевским и Ф.В. Шереметевым — в Тарусе; передовой полк, возглавленный опричными воеводами А.П. Хованским и Д.И. Хворостининым, — в Калуге; местоположением сторожевого полка во главе с И.П. Шуйским и с опричным окольничим В.И. Умным-Колычевым назначалась Кашира, и, наконец, полку левой руки надлежало находиться на реке Лопасне под началом князя А.В. Репнина и опричника Д.И. Хворостинина. Всего против татар должно быть выставлено 20034 человека, не считая казаков Михаила Черкашенина. В разряде обращает на себя внимание уже полное отсутствие чисто опричных полков: опричные воеводы, как правило, находятся в одном полку с земскими. Да и командуют опричные воеводы часто земскими войсками, и наоборот. Под началом Н.Р Одоевского находились опричные «козличи», костромичи и помещики Бежецкой пятины, но вместе с тем и земские ряжские помещики. Но из той же Бежецкой пятины служилые люди шли с воеводой Ф.В. Шереметевым. С воеводой А.П. Хованским выступали в поход только земские войска (рязанцы, смольняне, кашинцы), зато с Д.И. Хворостининым — опричные галичане, старичане, медынцы, служилые люди Малого Ярославца, но ему же были приданы помещики земской Деревской пятины, а также не вполне ясные алексинцы и вереичи. Под началом В.И. Умного-Колычева находились опричные можаичи и совершенно земские волочане, брянчане, владимирцы и другие служилые люди. То же самое можно сказать и о полках остальных воевод. Строгое размежевание опричного и земского войск фактически уже перестало существовать к весне 1572 г.

Наказ Воротынскому, как и устав сторожевой службы, уделял большое внимание организации разведывательной службы. На случай набега Девлет-Гирея предусматривались четыре варианта обороны (в соответствии с тем, где хан «перелезет» Оку и в каком далее направлении пойдет на русские земли). Большое внимание было уделено постройке подвижной крепости Гуляй-города[2378].

В апреле в Коломне состоялся смотр «государевым людям… бояром и дворяном и детем боярским и дворовым и городовым конской и их даточным людям, хто что дал государю в полк людей». После смотра войска разместились «на берегу» в точном соответствия с царским наказом[2379]. В предвидении нападения Девлет-Гирея Иван IV отправил свою царскую казну на сохранение в Новгород. 9-10 февраля туда прибыло из Москвы 450 возов «государьской казны»[2380].

Весной 1572 г., для того чтобы разрешить царю четвертый (неканонический) брак, специально созывается церковный собор во главе с новгородским архиепископом Леонидом[2381], в результате которого 29 апреля «благоверного царя… во всем простишая разрешиша». Четвертая жена Грозного Анна Колтовская, как и третья, была дочерью коломенского дворового сына боярского: ее отец, Алексей Горяйнов (Игнатьев) сын Колтовского, умер в 50-х годах XVI в. «в полону»[2382].

13 мая мы застаем Ивана Грозного уже в Старице — на пути из Слободы в Новгород[2383], куда он прибыл с царицей 1 июня[2384].

С приближением обычной поры крымских набегов царь впадал в состояние мрачной тревоги. Об этом совершенно определенно говорит его духовная грамота, написанная летом 1572 г.[2385] Проект завещания, так и не дописанный до конца, представляет собой необычный документ. В отличие от аналогичных памятников он начинается с пространного публицистического введения. Чувство одиночества терзает царя. «Тело изнеможе, — пишет Грозный, — болезнует дух, струпи телесна и душевна умножишася, и не сущу врачу, исцеляющему мя, ждах, иже со мною поскорбит, и не бе, утешающих не обретох». И действительно, гвардия телохранителей-опричников уже была не та, что в 1565 г. «Монашеское братство» во главе с игуменом Иваном, келарем Афанасием (Вяземским) распалось. Царь считает себя изгнанным, принужденным скитаться по дальним «странам» из-за самовольства бояр, которое ниспослано на него Богом за его собственные беззакония[2386].

Царь Иван явно не удовлетворен итогами своей опричной политики («в разбойники впадох мысленныя и чувственныя… сего ради всеми ненавидим есмь»). Поэтому он оставляет саму опричнину на усмотрение своих сыновей[2387]. В завещании почти не слышно гневного голоса грозного самодержца, обличавшего вот уже много лет изменников-бояр. Нотки всепрощения звучат совершенно отчетливо: «Се заповедаю вам, да любите друг друга, и Бог мира да буди с вами». Даже на тех подданных, которые окажутся «лихими», следует опалы иметь «не вскоре, по разсужению, не яростью». Он всячески отговаривает детей, особенно старшего — Ивана, от совершения тех поступков, которые он делал сам. Царь считает, что всякое деление страны на какие-либо части пагубно. «Вы, — обращается царь к своим сыновьям, — ничем не разделяйтесь, и люди бы у вас заодин служили, и земля бы за-один, и казна бы у вас заодин была, ино то вам прибыльнее». Он как бы вспоминает гибель Владимира Старицкого («Каиново убийство прешед»), настойчиво твердит, чтобы Иван «не подоискивал» удела царевича Федора, «а на его лихо ни с кем не ссылался». Даже если тот «проступку какую учинит, и ты его понаказал и пожаловал, а до конца б его не разорял, а ссоркам бы еси отнюдь не верил, занеже Каин Авеля убил, а сам не наследовал же». Конечно, и Федор должен быть во всем с царевичем Иваном «заодин», а с «изменники и лиходеи» не «ссылаться».

Все завещание царя проникнуто тревожным ожиданием всевозможных бедствий, которые могут с ним случиться вот уже в самое ближайшее время.

Пока царь хоронился в далеком Новгороде, русские войска во главе с Михаилом Воротынским уже встали на защиту родной земли. В 1572 г., готовя второй поход в глубь России, крымский хан, вероятно, имел далеко идущие планы. Штаден сообщает, например, что хан «похвалялся перед турецким султаном, что он возьмет всю Русскую землю в течение года, великого князя уведет в Крым». Ходили даже упорные слухи, что «города и уезды Русской земли все уже были расписаны и разделены между мурзами, бывшими при крымском царе»[2388].

23 июля, сообщает разрядная запись, Девлет-Гирей с крымским и ногайским войском появился на русских «украинах». По преувеличенным данным одного из летописцев в распоряжении крымского хана находилось более 170 ООО человек, а у князя М.И. Воротынского — 73 000 воинов. 27 июля, на следующий день после первой стычки со сторожевым полком князя И.П. Шуйского у Сенкина брода (перевоза), крымский хан подошел к Оке[2389]. Когда татары начали стрельбу из пушек по русским войскам, М.И. Воротынский отдал приказ ответного огня не открывать. В ночь на 28 июля Девлет-Гирей переправил через реку прикрытие численностью в 2 тысячи человек[2390]. Передовой отряд ногайского мурзы Теребердея отправлен был на Москву. Битва началась с атаки передового полка А. Хованского и Д. Хворостинина, отбросивших сторожевой заслон крымских царевичей к лагерю Девлет-Гирея. Однако крымский хан придал им 12 тысяч ногайцев и крымских татар, которые оттеснили Хованского и Хворостинина по направлению к Серпухову, где находились основные русские силы — Большой полк во главе с М.И. Воротынским. Как только татары обошли справа подвижную крепость Гуляй-город, прикрывавшую оборону русских войск, Воротынский отдал приказ открыть огонь «изо всего наряду». Это принесло татарам сильный урон. Неудача постигла и самого Девлет-Гирея. Он прошел уже семь верст за рекой Пахрой и вынужден был остановиться «в болоте со всеми людьми». Во вторник, 29 июля, крымский хан, в тылу которого находились основные русские вооруженные силы, «воротился из-за Пахры назад»[2391].

Решительная битва произошла 30 июля[2392] «на Молодех у Воскресенья» (в 45 км от Москвы). Русские войска расположились у Гуляй-города, в котором находился Большой полк. В ожесточенном столкновении ногайцы и татары Девлет-Гирея потерпели сокрушительное поражение. Мурза Теребердей был убит, а суздалец Темир (Иван Шибаев) Алалыкин (из сторожевого полка) взял в плен «крымского большого мурзу Дивея»[2393]. В плен попал и какой-то астраханский царевич. Во время сражения Девлет-Гирей взял в плен гонца с грамотами, которого послал русским военачальникам московский наместник Юрий Токмаков. В грамотах сообщалось, чтобы воеводы «сидели (в Гуляй-городе — A3.) безстрашно: а идет рать наугородцкая многая»[2394]. Это произвело сильное впечатление на Девлет-Гирея, который уже начал подумывать о возвращении восвояси. К тому же 2 августа не увенчалась успехом и попытка татарских царевичей и ногайских татар освободить Дивея и взять штурмом Гуляй-город, оборонявшийся князем Д.И. Хворостининым. Приказав открыть с Гуляй-города огонь из всех пушек и пищалей, Михаил Воротынский с Большим полком обошел татарское войско с тылу и неожиданно ударил по Девлет-Гирею, произведя панику среди татар и ногайцев. К вечеру того же дня под прикрытием 3 тысяч человек, расположенных на левом берегу Оки, Девлет-Гирей переправился через реку. Оставив на правом берегу заслон в 2 тысячи татар, крымский хан, предавая огню и мечу русские земли, бежал в степи («пошел в Крым сильно наспех») и большая часть оставленных им «крымских людей» была перебита, потонула в Оке или взята в плен[2395].

Победа была полная. Героями ее были князь М.И. Воротынский и князь Д.И. Хворостинин[2396]. Замыслы Девлет-Гирея вооруженной рукой покорить Русь или во всяком случае добиться отторжения от Русского государства Казани и Астрахани окончательно провалились.

Битва при Молодях вместе с тем показала, что опыт создания смешанных опрично-земских полков полностью себя оправдал. Опричнина, исчерпавшая себя как орудие внутриполитической борьбы, становилась препятствием и с чисто военной точки зрения. Штаден прямо связывает ликвидацию опричнины с набегами Девлет-Гирея: «С этим пришел опричнине конец, и никто не смел поминать опричнину… И все земские, кто (только) оставался еще в живых, получили свои вотчины, ограбленные и запустошенные опричниками»[2397]. О том, что опричнина продолжалась семь лет, т. е. окончилась в 1572 г., сообщает и Флетчер[2398].

Известие о победе над Девлет-Гиреем 6 августа пришло в Новгород, где царь устроил по этому поводу пышные торжества[2399]. Казалось, наступает время, когда можно будет решить наконец наболевший Ливонский вопрос. Уже 11 августа Иван IV отправляет грозное послание Юхану III, в котором заявляет, что, поскольку от шведского короля до «Троицына дня» не пришли послы с мирными предложениями, царь собирается в декабре возглавить поход в «Свейскую землю»[2400]. 17 августа Иван IV отбыл со всем своим двором в Москву. Вскоре туда же отправились и «государьские лубы» с казною[2401].

В это время произошло и еще одно событие, резко улучшившее внешнеполитические позиции Русского государства. 7 июля 1572 г. умер король Сигизмунд Август, и среди кандидатов на польский престол стали упорно называть Ивана Грозного и его сына Федора[2402]. В сентябре того же года царь в Москве принимал посольство Федора Воропая, сообщившего ему о событиях в Речи Посполитой. Воропай привез с собой грамоты, в которых опричник Юрий Токмаков назывался «боярином и наместником и воеводою московским», конечно, согласно инструкциям, полученным из Москвы. Но обстановка уже изменилась, опричнина фактически перестала существовать. Поэтому Воропаю на приеме у И.Ф. Мстиславского, М.Я. Морозова и Н.Р. Юрьева заметили, что «пишут князя Юрия паны рады боярином и наместником и воеводою московским не гораздо, и князь Юрий у государя не боярин и не наместник воевода»[2403]. Осенью же 1572 г. литовские вельможи решили послать в Москву Михаила Гарабурду (хорошо знакомого царю по предшествовавшим переговорам), который должен был выяснить, как отнесется Иван Грозный, к выдвижению кандидатуры царевича Федора и к правам и вольностям Литвы. Ликвидация опричнины, вызывавшей за рубежом много нежелательных толков, облегчала царю Ивану переговоры с послами Речи Посполитой о польской короне.

21 сентября 1572 г. Иван Грозный во главе большого войска направился в Прибалтику, чтобы на этот раз покончить со шведским владычеством в Ливонии.

Разряд осенне-зимнего похода 1572–1573 гг. показывает, что к этому времени разделение служилых людей и полков на опричные и земские перестало существовать. В Большой полк, например, наряду с земским боярином В.Ю. Голицыным получили назначение опричники боярин П.Т. Шейдяков и окольничий О.М. Щербатый. В полку правой руки находились земские бояре И.Ф. Мстиславский и М.Я. Морозов, в передовом полку — бояре И.А. Шуйский (опричник) и Н.Р. Юрьев (земский), в сторожевом полку — И.П. Шуйский (земский) и И.Д. Плещеев (опричник), в полку левой руки — опричники С.Д. Пронский и Д.И. Хворостинин и т. п.[2404] Новый Ливонский поход царя Ивана окончился частичным успехом: 1 января 1573 г. русские войска взяли крепость Пайду (Вайсенштейн); на главный оплот шведского владычества в Прибалтике — Ревель (Таллин) на этот раз царь не решился идти, «понеже весна стала рано»[2405]. В битве под Пайдой погиб последний видный опричник Малюта Скуратов, имя которого на века осталось в народной памяти, как имя палача и душегуба.

Итак, опричнина к осени 1572 г. была ликвидирована. Означало ли это полную реставрацию старых порядков (так думал С.Б. Веселовский), или только перемену фасада (так полагал П. А. Садиков), или распространение опричного устройства на всю территорию Русского государства (так казалось автору этих строк), покажут дальнейшие специальные исследования социально-политической истории России первых послеопричных лет. Но уже сейчас можно подвести некоторые итоги тем переменам, которые внесла опричнина в ход русского исторического процесса.

Основной смысл опричных преобразований сводился к завершающему удару, который был нанесен последним оплотам удельной раздробленности.

Следя за перипетиями длительной борьбы Ивана Грозного с крупнейшим удельным владыкой опричной поры — Владимиром Старицким, читатель мог убедиться, что эту борьбу нельзя объяснять чисто династическими причинами или болезненной мнительностью царя. Это была сознательно осуществлявшаяся политическая линия, имевшая целью сломить противника, который стал знаменем антиправительственных сил. И то, что этим знаменем сделался человек сам по себе ничтожный, сути дела не меняло (царевич Алексей в начале XVIII в. не многим превосходил по своим данным слабовольного князя Владимира).

Отношение правительства Ивана IV к Старицкому княжеству было лишь наиболее ярким образцом антиудельной политики царя Ивана.

Ту же судьбу, что и князь Владимир, испытали и «служилые» князья. Во время опалы 1571 г. потерял свои обширные вотчины в Епифани и Веневе князь И.Ф. Мстиславский. Тогда же в казну попали г. Лух с волостями, оказавшиеся выморочным владением после смерти И.Д. Бельского. М.И. Воротынский (владелец Новосиля) и Н.Р. Одоевский (владелец вотчин в Одоеве и Перемышле) погибли не в опричнину, а в 1573 г. Но судьба их владений не очень многим отличалась от истории Старицкого княжества: правительство неоднократно отнимало владения у опальных князей (в 1562 г. временно были забраны владения И.Д. Бельского и М.И. Воротынского, последнему позднее на некоторое время был пожалован Стародуб), но возвращало их, прежде чем ликвидировать вотчины-княжения этих виднейших членов Боярской думы. Только беспрекословное подчинение царской воле на некоторое время давало крупнейшим княжатам видимость гарантии от опалы и казни[2406].

Прослеживая эту в целом твердую линию политики Ивана IV, нужно, конечно, учесть, что правительство ее придерживалось не всегда последовательно. Уже выделение опричнины было созданием своеобразного удела. Иван Грозный охотно давал небольшие княжения своим близким сподвижникам, прежде всего из числа казанских и кавказских князей («уделы» были у Михаила Темрюковича, Симеона Бекбулатовича и некоторых других). В 1572 г., составляя свое завещание в обстановке надвигавшегося похода Девлет-Гирея и грядущей отмены опричнины, царь Иван IV щедро наделял уделами своих родичей и сподвижников, как бы стремясь воскресить «старинные» порядки, против которых он сам же боролся в опричные годы. Но победа при Молодях временно стабилизировала положение на южных границах Руси, а отмена опричнины была осуществлена без резкого поворота к «удельной старине». Поэтому завещание царя никогда не было реализовано, а борьба с удельной децентрализацией продолжалась.

Ликвидация удела Владимира Старицкого и разгром Новгорода подвели финальную черту под длительную борьбу за объединение русских земель под эгидой московского правительства в годы опричнины. Сильный удар нанесен был и по феодальной обособленности русской церкви, окончательное включение которой в централизованный аппарат власти после столкновения Ивана Грозного с митрополитом Филиппом было делом времени. Вызванная коренными интересами широких кругов господствующего класса феодалов, эта борьба в какой-то мере отвечала потребностям горожан и крестьянства, страдавших от бесконечных междоусобных распрей феодальной аристократии.

Вместе с тем опричнина была очень сложным явлением. Новое и старое переплетались в ней с удивительной причудливостью мозаичных узоров. Ее особенностью было то, что централизаторская политика проводилась в крайне архаичных формах, подчас под лозунгом возврата к старине. Так, ликвидации последних уделов правительство стремилось добиться путем создания нового государева удела — опричнины. Утверждая самодержавную власть монарха как непреложный закон государственной жизни, Иван Грозный в то же время передавал всю полноту исполнительной власти в земщине, т. е. основных территориях России, в руки Боярской думы и приказов, фактически усиливая удельный вес феодальной аристократии в политическом строе Русского государства.

Варварские, средневековые методы борьбы царя Ивана со своими политическими противниками, его безудержно жестокий характер накладывали на все мероприятия опричных лет зловещий отпечаток деспотизма и насилия.

Здание централизованного государства строилось на костях многих тысяч тружеников, плативших дорогой ценой за торжество самодержавия. Усиление феодально-крепостнического гнета в условиях растущего разорения страны было важнейшим условием, подготовившим окончательное закрепощение крестьян. Бегство на южные и восточные рубежи государства, запустение центра страны были также ощутимыми итогами опричнины, которые свидетельствовали, что крестьяне и посадские люди не желали мириться с возросшими поборами и «правежами» недоимок. Борьба угнетенных со старыми и новыми господами из опричной среды постепенно и непрерывно усиливалась. Россия стояла в преддверии грандиозной крестьянской войны, разразившейся в начале XVII в.