Опричнина

Глава I Историография. Обзор источников

Начало страстным спорам в историографии вокруг опричнины положили Иван Грозный и Андрей Курбский, с именами которых связано уже само становление нового этапа в истории Русского государства XVI в. В их эпистолярном поединке отчетливо выступают диаметрально противоположные оценки событий опричных лет, на долгое время определившие направление историографических споров. Окруженные цветистыми легендами историков различных направлений, эти крупнейшие политические деятели своего времени и талантливые публицисты, как правило, изображались в дворянско-буржуазной исторической науке носителями двух «начал» — самодержавия и крамольного боярского сепаратизма. Казалось бы, так и должно было быть — одну сторону представлял государь всея Руси, а другую — опальный вельможа, дерзнувший бежать «от царского гнева» в Литву. Но вот эта-то кажущаяся очевидность и привела к многочисленным недоразумениям, лишь затемнившим, а не просветлившим полемику царя и боярина, а вместе с тем и понимание опричных преобразований. Если в историческом споре Ивана Грозного и Андрея Курбского первый является нападающей стороной, когда речь заходит о реформах правительственного компромисса середины XVI в., то уже при разговоре об опричнине державному повелителю приходится зачастую занимать оборонительные позиции. «Про что, царю, сильных во Израили побил, еси и воевод от Бога данных ти, различным смертем предал еси?»[71] — восклицает князь Андрей в своем первом послании московскому царю, с которого и началась полемика царя и боярина. И дело, конечно, заключалось не только в том, что Курбский принадлежал к кружку молодых энтузиастов, осуществлявших реформы середины XVI в., а в разгоряченном воображении грозного царя родилась идея опричнины, железной рукой претворявшаяся в жизнь во второй половине 60-х — начале 70-х годов. Иван Грозный не мог привести ни одного примера, ни одного факта (как это сделал Курбский для времени Избранной рады), для того чтобы показать самоценность опричных мероприятий: они приобретали в его устах смысл только как расплата за какие-то прошлые преступления бояр и княжат. Это могло лишь укреплять позиции Курбского, выступившего с обличением царя Ивана сразу же после своего бегства из Юрьева в 1564 г. Для него все существо опричнины сводилось к бессмысленному истреблению воевод, оклеветанных в изменах и чародействах. Этими гонениями и объясняет князь Андрей свой отъезд за рубеж[72].

Царь Иван в том же 1564 г. направляет Курбскому пространный ответ. Поражает внутренняя неслаженность этого, по словам князя Андрея, «широковещательного и многошумящего» послания. Отвечая на обвинения Курбского, Иван IV старается доказать, что опричные репрессии вызваны были изменой бояр. Чего только он не приписывает «крамольным боярам!» Оказывается, «и литовская брань улучилася вашею же изменою и недоброхотством», хотя сам же он пишет ниже, что Адашев и Сильвестр выступали против Ливонской войны[73]. С негодованием описывает он те обиды, которые якобы накопились у него на действия вельмож, Сильвестра и Алексея. Иван IV не отрицал самих гонений на бояр за «измены и чародейства», Отстаивая самодержавные права царя, он заявлял, что «жаловати есмя своих холопей вольны, а и казнити вольны же»[74]. Вот тут-то и коренилась двойственность образа Ивана Грозного: олицетворяя собой самодержавную власть, окруженную ореолом «святости», он в своей практике зачастую оказывался обыкновенным деспотом, от личной воли которого зависели жизнь и смерть его подчиненных. Следы удельной психологии в творчестве Ивана Грозного сильнее, чем это представлялось многим историкам. Он воюет не с боярством вообще, а с непокорными лично ему вельможами. Царь Иван отнюдь не сознательный выразитель интересов дворянства (каким был И.С. Пересветов). Ведь не кто иной, как он, возмущался Адашевым и Сильвестром, которые «молодых же детей боярских с вами (т. е. боярами. — А.З.) чес-тию подобяще»[75]. Он негодовал и на бояр, которые в малолетство царя «не по делу» жаловали детей боярских, «верстая не по достоинству», «рабы же свои, аки вельможа, сотвориша»[76]. Бегство Курбского продиктовано было, по его мнению, тем, что тот захотел «изменным обычаем быти Ерославскому владыце»[77]. Жизнь заставила Ивана IV многое делать в интересах рядовых феодалов, но идеология его была куда противоречивее, чем та, которую в иконописных тонах воссоздавали ревнители российского самодержавия XIX в.

Красочную картину опричных зверств Курбский нарисовал в своей «Истории о великом князе Московском». Выступая апологетом Избранной рады, Курбский не разделял всецело взгляды консервативного боярства. Однако то, что было разумно в середине XVI в., в третьей четверти века постепенно становилось анахронизмом. Для Курбского, написавшего своеобразный реквием по убиенным в опричные годы, в это время на Руси ничего не происходило, кроме бессмысленной резни, объясняющейся лишь злой волей царя и наущениями его дурных советчиков[78]. Рационалистские представления князя Андрея сталкивались с теократическими взглядами Ивана IV.

Опричнина сделалась достоянием историографии уже в начале XVII в., когда плеяда блестящих публицистов задумалась над причинами только что пережитого ими Смутного времени, казалось бы, потрясшего самые основы государственного строя.

Составитель хронографа 1617 г., происходивший из аристократического окружения молодого царя Михаила Романова, с недоумением писал, что он не знает, почему многомудрый ум Ивана IV после смерти Анастасии заменился яростным нравом. Верноподданнические чувства не позволили автору объяснить «крамолу междоусобную» вмешательством провидения, а вельможные симпатии заставили его все-таки с сокрушением отметить, что царь, «нача сокрушати от сродства своего многих, та-коже и от вельмож синклитства своего»[79].

Смелее высказывания тех публицистов, которые не были связаны с официальными кругами. Автор Пискаревского летописца (первая четверть XVII в.) заявлял, что опричнина была установлена «попущением божием…за грехи наши… советом злых людей». Обнаружилось даже, что «бысть в людех ненависть на царя от всех людей»[80]. Почти с радостью сообщал он о казнях времени опричнины.

Личные счеты с Иваном Грозным были у писателя князя И.М. Катырева-Ростовского, составившего в 1626 г. колоритную повесть о Смуте: в свое время грозный царь казнил одного из его родичей, Андрея Ивановича, и не раз «жаловал» опальными «милостями» других ростовских княжат. Катырев, как и Курбский, превознося успехи Избранной рады, считает, что лишь позднее царь, «супротивен обретеся и наполнися гнева и ярости, наченше подовластных своих сущих раб зле и немилостивно гонити»[81], безвинно истреблять воевод и других людей православного царства.

Талантливый и самобытный публицист дьяк Иван Тимофеев начинает свои воспоминания с характеристики опричнины. «От умышления же зельныя ярости на своя рабы» царь Иван «возненавиде грады земля своея и во гневе… всю землю державы своея, яко секирою, наполы некако разсече»[82]. Отдавая должное уму и талантам Ивана IV, Тимофеев вместе с тем скорбит, что царь уничтожил многих, даже расположенных к нему вельмож. Этот «велик раскол» и был причиной Смуты[83]. Тимофееву, много лет служившему в Новгороде, особенно дикими казались новгородский погром и гибель Владимира Старицкого.

С XVIII в. исторические события становятся объектом научного исследования. Виднейшим русским историком первой половины XVIII в. был В.Н. Татищев. Он не оставил целостного изложения событий царствования Ивана IV; тем не менее и по его единичным высказываниям мы видим, как отрицательно относился В.Н. Татищев к спесивому боярству, ко всему тому, что мешает «монаршескому правлению», которое «государству нашему прочих полезнее, чрез которое богатство, сила и слава государства умножается, а чрез прочия умаляется и гибнет»[84].

Являясь приверженцем петровского абсолютизма, Татищев и царствование Ивана Грозного расценивал положительно, осуждая «некоторых безпутных вельмож бунты и измены»[85]. Ненависть Татищева к боярству станет еще более понятной, если мы вспомним напряженную борьбу Петра I с боярско-аристократической оппозицией, чьим знаменем был царевич Алексей.

Поборнику дворянских привилегий князю М.М. Щербатову «самовластие» Ивана IV, равно как и «отгнание» от власти «знатных», «именитых» особ, не приходилось по вкусу. По его мнению, никакого конфликта между царем и боярами не было, а просто царь неизвестно почему порвал союз с боярством, заподозрив его без всякого основания в измене, превратился в тирана и привел государство к разрухе[86]. Сущность опричнины Щербатов пытался найти в военных нуждах правительства. Иван IV, оказывается, хотел создать из стрельцов «наинадежнейшие войска» и стремился при этом «сам быть их непосредственно первым начальником и особливые отделил волости на содержание их, которые были опричниной именованы»[87].

Суровое щербатовское обличение самовластия царя-тирана Н.М. Карамзин облек в сентиментально-напыщенные формы.

Исходя из того, что самодержавие и дворянство тесно связаны между собой, Н.М. Карамзин осудил борьбу Ивана Грозного с боярством, которое, по его мнению, и не сопротивлялось ему, ибо искони было привязано к самодержавию: «Бояре и народ во глубине души своей, не дерзая что-либо замыслить против венценосца, только смиренно молили Господа, да смягчит ярость цареву, — сию казнь за грехи их!

Кроме злодеев, ознаменованных в истории названием опришнины, все люди, знаменитые богатством или саном, ежедневно готовились к смерти и не предпринимали ничего для спасения жизни своей!»[88]

Давая общую отрицательную оценку царствования Ивана Грозного, мучителя, которого Россия сносила двадцать четыре года, «вооружаясь единственно молитвою и терпением»[89], Карамзин в опричнине увидел только «предлог для новых ужасов» царя. Государь выделил себе в опричнину особый удел, желая «как бы удалиться от царства, стеснив себя в малом кругу частного владетеля», создать отряд личных телохранителей[90].

Н.М. Карамзин ввел в научный оборот много архивных документов (Александро-Невская летопись, сочинение Гваньини, послание Таубе и Крузе, переписка Грозного с Курбским), но его общая трактовка опричнины как результата действия только психологических факторов — «ужасной перемены в душе царя» после смерти его первой жены Анастасии, существования заговоров против Ивана «единственно в смутном уме царя» — даже в начале XIX в. была анахронизмом.

Карамзинская концепция царствования Ивана Грозного вызвала многочисленные отклики сторонников его взглядов и его идейных противников. Из числа последних Н.С. Арцыбашев (1773–1841), сторонник так называемой скептической школы, не оспаривал жестокости Ивана Грозного. Но «начало зла» в годы его правления он объяснял не дурными наклонностями царя, а действиями его приближенных, т. е. бояр, которые «исказили свойства монарха добродетельного и героя неустрашимого…»[91].

Новую страницу русской исторической науки составляют исторические взгляды декабристов, формировавшиеся в условиях начавшегося кризиса феодально-крепостнического строя. Дворянские революционеры подходили к оценке царствования Ивана IV с точки зрения своих общественно-политических взглядов, направленных на борьбу с самодержавным строем современной им России. Борьба Ивана Грозного с боярством рассматривалась декабристами как проявление тирании Ивана IV, обличая которую они в то же время осуждали произвол самодержавия вообще.

К.Ф. Рылеев в стихотворении «Курбский» называет Ивана Грозного «неистовым тираном» и «тираном отечества драгова»[92]. Другой декабрист, М.С. Лунин, также решительно осуждает царское самодержавие царя Ивана, которое, «только что восстановленное в первоначальном виде своем, доставило русским Царя Бешеного (Иоанн IV), который 24 года (1560–1584) купался в крови подданных»[93]. «Долговременное тиранство» Ивана IV заклеймил и М.А. Фонвизин, который вместе с тем отмечал преемственность самодержавия XIX в. от образа правления в России XVI–XVIII вв.[94]

В историческом мировоззрении декабристов первоосновой была их дворянско-революционная сущность. Ненависть к современному им самодержавно-крепостническому строю они переносили и на самодержавное правление Ивана Грозного и именно с этой точки зрения осуждали его царствование и опричный террор.

Официальная историография второй четверти XIX в. продолжала упорно придерживаться карамзинской точки зрения на опричнину. М.П. Погодин, младший современник Карамзина, выступил в 1828 г. с резко отрицательной оценкой опричной деятельности Ивана IV, сохранившейся у Погодина до конца дней его, с тенденцией все большего осуждения грозного царя.

Ненависть Ивана IV к боярам Погодин никак не оправдывал и считал ее корнем зла. Говоря об убийствах бояр, он как бы спрашивает царя: «За что? Было ли сопротивление? Были ль заговоры? Были ль какие-нибудь покушения свергнуть ненавистное иго? Ничего и ничего. Головы летят, пытки учащаются, и все тихо, спокойно, послушно, беспрекословно до последней минуты зло-деевой жизни»[95]. Мы видим у Погодина только навязчивое желание показать, что подданные русских самодержцев никогда и не мыслили себе возможности сопротивления своим государям.

Исторические построения Н.Г. Устрялова повторяют в основном и карамзинскую схему царствования Ивана Грозного[96], и его психологическую оценку борьбы с боярами царя Ивана, который в силу «причудливости нрава» под старость стал «грозою более подданных, чем врагов отечества». Говоря о перемене, происшедшей в Иоанне в 1560 г., которую якобы «изъяснить трудно», Устрялов писал: «Царь окружил себя людьми недостойными, в числе которых особенно замечательны как злейшие враги всех честных граждан Басманов, Малюта Скуратов, Вяземский»[97]. Осуждая опричников Ивана IV, Устрялов видел в них только отряд телохранителей царя, главной заботой которого «было искоренение крамолы», причем мнимой[98].

Представители официального направления в дворянской историографии, считая дворянство опорой самодержавной власти, возмущались борьбой Ивана IV с «вельможеством». В условиях развивающегося революционного движения этим историкам переустройство стародавних обычаев, произведенное Иваном Грозным, казалось слишком резкой переменой в жизни государства, а опричнина приобретала характер своеобразного символа государственного разрушения.

Выразителями новой буржуазной концепции опричнины явились К.Д. Кавелин и С.М. Соловьев, создатели так называемой государственной, или юридической, школы в русской дореволюционной историографии.

Кавелин оценивал государственное значение опричного периода царствования Ивана IV, исходя из представления о том, что в эпоху Ивана Грозного завершалась борьба между государством и удельными князьями, или «вельможеством». Иван Грозный, пишет Кавелин, «хотел совершенно уничтожить вельможество и окружить себя людьми незнатными, даже низкого происхождения, но преданными, готовыми служить ему и государству без всяких задних мыслей и частных расчетов. В 1565 году он установил опричнину. Это учреждение, оклеветанное современниками и непонятое потомством, не внушено Иоанну, как думают некоторые, желанием отделиться от русской земли, противопоставить себя ей… Опричнина была первой попыткой создать служебное дворянство и заменить им родовое вельможество, — на место рода, кровного начала, поставить в государственном управлении начало личного достоинства: мысль, которая под другими формами была осуществлена потом Петром Великим».[99]

Придавая опричнине значение государственное, Кавелин не порицает Ивана IV за то, что опричнина «принесла много зла», обвиняя во всем его приближенных и особенности нравов того времени.

Кавелин возражал против исключительно психологического объяснения поступков царя: «Жестокости и казни Грозного — дело тогдашнего времени, нравов, положим даже личного характера, но сводить их на одни психологические побуждения, имея перед глазами целый период внутренних смут и потрясений, невозможно. Должны были быть глубокие объективные причины, вызывавшие Грозного на страшные дела»[100].

С.М. Соловьев рассматривал опричнину как следствие «враждебного отношения царя к своим старым боярам». Время опричнины у него необходимый этап в борьбе старого родового строя со строем государственным, ответ на те «важные вопросы», которые задавал век государству, а «во главе государства стоял человек, по характеру своему способный приступить немедленно к их решению»[101].

Отстаивая идею закономерного характера русского исторического процесса (по преимуществу как развития государственности), Соловьев в духе гегельянского тезиса о разумности всего действительного склонен был оправдывать все проявления деспотизма.

Наряду с положительной оценкой опричнины Соловьев давал и психологическую характеристику личности самого Ивана: «Страшному состоянию души Иоанновой соответствовало и средство, им придуманное или им принятое». Морализируя по поводу опричнины, Соловьев считал, что «как произведение вражды» она «не могла иметь благого, умиряющего влияния…»[102].

Славянофильскую концепцию царствования Ивана Грозного и опричнины изложил К.С. Аксаков. Мысль о том, что в патриархальной (допетровской) Руси могла существовать какая-то борьба, какое-то сопротивление самодержавию, абсолютно чужда Аксакову. Споря с Соловьевым, он писал, «что почтенный автор не совсем справедлив к боярам, многим из которых нельзя отказать в доблести… Древняя доблесть их ярко блещет в начале царствования Иоанна; имена их раздаются около стен Казани, на полях Ливонии, перед ними бегут крымские ханы… Но значение их миновало, и суд истории совершается над древнею дружиною»[103].

Аксаков признавал историческую необходимость уничтожения уделов в стране, раз явилось единодержавие. Он только выступал против средств, которыми это делалось, и против того, чтобы это называли борьбой, ибо, по мнению Аксакова, реально никто и не помышлял о том, чтобы вернуться ко времени уделов. Иван Грозный боролся с «идеей дружины», которая, как говорит Аксаков, «отвлеченная и молчаливая, стояла перед царским троном»[104]. Главной целью Грозного, по его мнению, было стремление разделить «Государство» и «Землю» для того, чтобы полностью себе подчинить первое[105].

Пытаясь доказать славянофильский тезис о трогательном согласии в допетровской Руси между царем и народом, Аксаков старался подчеркнуть, что «Иоанн нападал на лица, именно на бояр», как представителей старой дружины, изжившей себя, «выгораживая постоянно народ»[106].

В условиях революционной ситуации конца 50-х годов славянофильские идеологи искали в самодержавии защиту от революционной опасности. Поэтому и в трактовке опричнины они хотели показать, что в России не было (и не может быть) каких-либо внутренних потрясений, ибо самодержавие и народ на Руси якобы всегда жили в мире и согласии, никогда не мысля себе каких бы то ни было выступлений против государя. Опричнина была средством, не оправдываемым нравственно, ибо «суд истории» и без этого произносил свой приговор над «древнею дружиною», боярством, с которым вел свою мнимую борьбу Иван Грозный.

Дворянско-буржуазной историографии середины XIX в. противостояло революционно-демократическое направление, родоначальниками которого явились В.Г. Белинский и А.И. Герцен.

В.Г. Белинский был первым, кто решительно выступил против карамзинской концепции царствования Ивана Грозного.

Считая Ивана Грозного «необыкновенным человеком», душой «энергической, глубокой, гигантской»[107], Белинский высказывает новый взгляд на царствование Ивана Грозного, оказавший затем большое влияние на исторические представления Кавелина о роли Ивана IV в русской истории. Деятельность Ивана Грозного Белинский рассматривает как продолжение политики Ивана III[108], тем самым объясняя исторической необходимостью борьбу Грозного с боярством, понятую Белинским как борьбу за укрепление Русского государства. Иван IV — «сильная натура, которая требовала себе великого развития для великого подвига», он «довершил уничтожение уделов, окончательно решил местный вопрос, многозначительный для России»; это царь, «тирания» которого «имеет глубокое значение»[109]. Белинский сумел понять широту политических мероприятий правительства Ивана Грозного, решительную борьбу с остатками удельной децентрализации. Вместе с тем он не свободен был от известной переоценки деятельности самого Ивана IV.

Со сходных позиций подходил к рассмотрению царствования Ивана Грозного и А.И. Герцен. Он считал, что московское правительство, занятое уничтожением уделов, «сложилось в мощную государственную силу при царе Иоанне Васильевиче»[110], что при нем оно делает «первые самобытные, государственные шаги»[111]. Сравнивая свирепость Павла I с тиранией Ивана Грозного и Петра I, Герцен пишет, что «тирании Иоанна Грозного, Петра I могут оправдаться государственными целями»[112]. Таким образом, жестокая борьба Ивана Грозного с боярами связывается у Герцена с социально-политической обстановкой Московской Руси.

Но если, с одной стороны, Герцен, исходя из идеи закономерности исторического развития, понимал, что самодержавие Ивана Грозного — необходимый этап в развитии России, то, с другой стороны, тирания царя Ивана была для Герцена завуалированным материалом для обличения существующего самодержавного строя Николая I и для разоблачения допетровской Руси, идеализируемой славянофилами. Записывая 19 мая 1844 г. в дневнике рассказ паломника о том, как в Соловецком монастыре «монахи истязают арестантов ужаснейшим образом», Герцен добавлял: «Ну, в этом, я полагаю, славянофилам не обвинить петровскую реформу. Это так и веет Русью царя Ивана Васильевича и прежними нравами ее»[113].

Осуждение Герценом опричных казней и кровавой расправы с Новгородом определялось в конечном счете отношением к самодержавию вообще. В этом проявился его страстный революционный темперамент обличителя.

Н.Г. Чернышевский также резко выступил против того, чтобы усматривать «гениальность и благотворность» в действиях Ивана IV, как это делал Соловьев[114]. Он подчеркивал дворянский характер политики самодержавной власти и ее утверждения в годы правления Ивана IV[115].

H.A. Добролюбов очень высоко оценивал «Историю о великом князе московском» Курбского, где содержалась резкая критика жестокостей опричнины. Он писал: «Книга Курбского была первой, которая частично была написана под влиянием западных представлений; его Россия празднует начало освобождения от восточного застоя и узких односторонних понятий»[116].

Но признание исторической неизбежности утверждения абсолютизма на известной ступени исторического процесса у ре-волюционеров-демократов не только не означало признания ими прогрессивности монархии вообще, а, напротив, связывалось с их страстной борьбой против современного им самодержавного государства и крепостнического строя.

Во второй половине XIX в., в период развития капиталистических отношений в России, либеральная дворянская и буржуазная историография, представленная западниками и славянофилами, все более и более сближается с официальным направлением.

К.Н. Бестужев-Рюмин, испытывавший влияние как славянофилов, так и Соловьева, полагал, что «опричнина была важным шагом к развитию понятия о государстве», что она «знаменует собой высшую степень развития враждебных отношений Иоанна к боярству». Вместе с тем он все-таки считал ее «странным учреждением», олицетворяющим «в грубой форме отделение лично принадлежащего государю от государственного», учреждением, с недоверием встреченным самим народом, «страшною кровавою драмою»[117]. Бестужев-Рюмин склонен был видеть в опричнине борьбу царя Ивана с удельными княжатами[118].

Исходя из славянофильской доктрины об идиллическом единении царя и народа в допетровской Руси, К.Н. Бестужев-Рюмин оправдывал Ивана Грозного в его жестокостях и всю ответственность за них перелагал на самих бояр[119].

Концепция опричнины К.Н. Бестужева-Рюмина получила свое дальнейшее развитие в трудах Е.А. Белова (1826–1895). Так же как и Бестужев-Рюмин, Белов рассматривал опричнину в плане борьбы Ивана Грозного с княжатами на примере столкновения с Рюриковичами и Гедиминовичами. Опричниной Иван Грозный «отвратил от России опасность господства олигархии ее и не дал возможность восторжествовать боярскому элементу над великокняжеским»[120]. Белов заявлял даже, что Иван Грозный «на сто лет стоял целою головою выше бояр, в то время когда боярство все более и более проникалось узкими фамильными интересами, не думая об интересах Земли Русской»[121]. Сущность опричнины он ограничивал борьбой Ивана Грозного с удельными княжатами. «Опричниной Иоанн уничтожил связи потомства князей Владимирова дома с их прежними уделами, что впоследствии старались переделать. Он расселил вотчинников и помещиков из бывших княжеств в разные стороны, чем навсегда сокрушил мечты удельных князей»[122].

В полемику с историческими статьями Е.А. Белова, посвященными Ивану Грозному, вступил другой представитель официального направления в русской историографии — Д.И. Иловайский. Заимствуя у Карамзина его схему исторического процесса, Иловайский не отошел от него и в трактовке опричного периода царствования Ивана Грозного. Он писал: «Так называемая некоторыми писателями борьба Иоанна с боярским сословием в сущности никакой действительной борьбы не представляет, ибо мы не видим никакого серьезного противодействия неограниченному произволу тирана со стороны сего сословия»[123].

Таким образом, опричнина у Д.И. Иловайского — это только «бессмысленная тирания», «кровожадное самоуправство» Ивана Грозного, не имевшие под собой никаких оснований.

В условиях поднимающегося революционного движения и реакционных мероприятий правительства, направленных на борьбу с движением народных масс, Иловайский выступил со своими историческими воззрениями как выразитель монархическо-черносотенных взглядов реакционного дворянства. Представителю официальной науки Российской империи Иловайскому надо было показать, что в истории русского самодержавия никаких выступлений против царской власти никогда не было, что самодержавие всегда охраняло интересы своих подданных, и если было в истории России царствование Ивана Грозного, «исполненное громких событий и превратностей судьбы, в первой половине своей возвеличившее Россию, а потом доведшее ее до великого истощения и унижения»[124], то все это потому, что государь этот был «натура испорченная, деспотическая, страстная», «свыше ниспосланная» нашему народу для его испытания, «для его закала в терпении в благочестивой преданности Промыслу»[125].

К.И. Бестужев-Рюмин, Е.А. Белов и Д.И. Иловайский, несмотря на различия в их отношении к опричной деятельности Ивана Грозного, были представителями реакционной буржуазно-дворянской историографии. И эклектические построения Бестужева-Рюмина (сочетание соловьевской схемы со славянофильской оценкой событий), и неприкрытая апология самодержавия Беловым, и возврат назад, к Карамзину, у Иловайского — все это вытекало из их реакционного по своему существу политического и исторического мировоззрения, изображавшего историю России как историю русского самодержавия.

Несколько по-иному рассматривали царствование Ивана Грозного представители либерально-буржуазной историографии Н.И. Костомаров и В.О. Ключевский.

Выступая против оценки личности Ивана Грозного, данной Бестужевым-Рюминым, Н.И. Костомаров берет за образец характеристику Ивана Грозного, вышедшую из-под пера Карамзина. Поэтому Иван Грозный снова выступает как «нервная натура», как «пьяный, развратный, кровожадный тиран», как «упрямый деспот и трус по натуре». В боярстве XVI в. Костомаров отказывается видеть какую бы то ни было оппозицию самодержавию. Вся борьба Ивана Грозного за упрочение своей власти не имеет никакого смысла, бесполезна и беспочвенна, ибо по существу никто ему не сопротивлялся, никто не роптал. «Царь Иван рубил головы, топил, жег огнем своих ближних слуг: народ не роптал, не заявлял ужаса и неудовольствия при виде множества казней, совершаемых часто всенародно»[126]. «Учреждение опричнины, по мнению Костомарова, очевидно, было таким чудовищным орудием деморализации народа русского, с которым едва ли что-нибудь другое в его истории могло сравниться»[127].

Не лучшими красками рисует Н.И. Костомаров и самих опричников: «Новые землевладельцы, опираясь на особенную милость царя, дозволяли себе всякие наглости и произвол над крестьянами, жившими на их землях, и вскоре привели их в такое нищенское положение, что казалось, как будто неприятель посетил эти земли»[128].

Таким образом, политика Ивана IV оказалась целиком сведенной к проявлениям характера Ивана Грозного, который представлен как человек, одаренный «в высшей степени нервным темпераментом и с детства нравственно испорченный»[129]. Однако, несмотря на идеалистическую ограниченность исторических взглядов Костомарова, нам понятно его отрицательное отношение к царствованию Ивана IV как выражение оппозиционности либерально-буржуазного историка, оценивавшего русское самодержавие с позиций буржуазного национализма.

С отрицательной оценкой деятельности Ивана Грозного и опричнины выступил и один из крупнейших буржуазных историков — В.О. Ключевский. В условиях нараставших экономических и социальных противоречий пореформенной России Ключевский сделал попытку пересмотра исторической концепции своего учителя С.М. Соловьева, внеся в нее новое экономическое и социальное содержание.

Опричнина в концепции Ключевского не получила значения закономерного этапа в развитии Русского централизованного государства. Он отказался видеть в ней какое-либо проявление здравого смысла, а видел лишь плод «чересчур пугливого воображения царя»[130]. «Учреждение это, — писал Ключевский, — всегда казалось очень странным как тем, кто страдал от него, так и тем, кто его исследовал… Если все это (т. е. утверждение или введение опричнины. — A3.) не простое сумасбродство, то очень похоже на политический маскарад, где всем государственным силам нарочно даны несвойственные им роли и поддельные физиономии»[131].

Ключевский рассматривал борьбу Ивана Грозного с боярством как разрешение «несообразности», которая возникла между государем и боярством. Несообразность эта заключалась в том, что Московское государство в XVI в. было абсолютной монархией, «но с аристократическим управлением, т. е. правительственным персоналом». Одновременно с государственной властью, продолжает историк, росла и другая политическая сила, которая стесняла государственную власть, аристократическая организация, «которую признавала сама власть»[132]. «Обе стороны не могли ни ужиться одна с другой, ни обойтись друг без друга. Не умея ни поладить, ни расстаться, они попытались разделиться — жить рядом, но не вместе. Таким выходом из затруднения и была опричнина»[133]. Ключевский совсем не склонен называть эти затруднения борьбой на том основании, что притязания бояр не были так решительны и радикальны, чтоб не оставалось никакой возможности примирения, да и «разлад обеих сторон имел собственно не политический, а династический источник. Дело шло не о том, как править государством, а о том, кто будет им править»[134]. Опричнина на основании такого объяснения ее генезиса оказывалась для Ключевского учреждением, политический смысл которого «все-таки довольно трудно понять», ибо затруднений между государем и аристократией она не разрешила[135]. Не лучше обстояло у Ключевского дело и с объяснением «назначения» опричнины. Он писал, что Иван IV, «не имея возможности сокрушить неудобный для него правительственный строй… стал истреблять отдельных подозрительных или ненавистных ему лиц. Опричники ставились не на место бояр, а против бояр, они могли быть по самому назначению своему не правителями, а только палачами земли». Опричнина получала, таким образом, значение орудия борьбы, направленного исключительно «против лиц, а не против порядка»[136].

Попытка В.О. Ключевского найти в опричнине экономическое содержание привела его к пониманию опричнины как «пародии удела». «Опричнина царя Ивана была дворцовое хозяйственно-административное учреждение, заведовавшее землями, отведенными на содержание царского двора… Сам царь Иван смотрел на учрежденную им опричнину, как на свое частное владение, на особый двор или удел, который он выделил из состава государства; он предназначал после себя земщину старшему своему сыну как царю, а опричнину — младшему как удельному князю»[137].

Отрицая классовое содержание общественного развития, не одобряя каких бы то ни было резких выступлений против основ самодержавного строя, либерально-буржуазный историк Ключевский считал, что «опричнина, выводя крамолу, вводила анархию, оберегая государя, колебала самые основы государства»[138].

Подводя итог царствованию Ивана Грозного, Ключевский писал: «Жизнь Московского государства и без Ивана устроилась бы так же, как она строилась до него и после него, но без него это устроение пошло бы легче и ровнее, чем оно шло при нем и после него: важнейшие политические вопросы были бы разрешены без тех потрясений, какие были им подготовлены»[139]. В этих итогах видны политические убеждения типичного либерала пореформенной России с его боязнью социальных потрясений, с его желанием затушевать всякие противоречия и разрешить все животрепещущие вопросы мирным путем.

Исторические воззрения представителя либерального народничества 80-90-х годов Н.К. Михайловского (1842–1904) отражали его субъективно-идеалистические, народнические взгляды. Не понимая роли личности в историческом процессе, он отрывал деятельность Ивана IV от той обстановки, которая ее породила. Это вело к чисто психологической оценке грозного царя, тогда как деятельность его лишалась абсолютно всякого содержания. Михайловского интересует только «личная трагедия» Ивана Грозного, которого «посещали муки совести за совершенные им злодейства и безумства»[140]. Шатаясь «из стороны в сторону, от греха к покаянию»[141], Иван Грозный, по мнению Михайловского, не мог сделать ничего хорошего. Поэтому опричнина не имела ни необходимости, ни целесообразности.

В 90-е годы XIX в. начинается переход к периоду империализма — эпохе загнивающего капитализма и борьбы за пролетарскую революцию. Поднимающийся пролетариат все настойчивее заявлял о том, что он является единственной прогрессивной силой общественного развития, способной сбросить иго ненавистного самодержавия и ликвидировать экономическую и культурную отсталость страны. В страхе перед нарастающим революционным движением буржуазия искала сделки с самодержавием, пытаясь найти в нем защиту от революции, т. е. переходила все более и более на реакционные позиции, превращаясь в открыто консервативную силу. Эта позиция буржуазии определила реакционность общественно-политических и исторических взглядов буржуазных историков, борьбу с которыми вели представители передовой подлинно научной мысли России.

Наиболее продуманную и развернутую оценку опричнины с буржуазных позиций мы находим в трудах С.Ф. Платонова. Но, по существу говоря, Платонов лишь дальше развивает точку зрения Бестужева-Рюмина и других историков, считая, что «опричнина направлялась против потомства удельных князей и имела целью сломить их традиционные права и преимущества»[142].

Под политическое значение опричнины как орудия борьбы с «потомками владетельных князей», возбуждавшими «гнев и подозрение Грозного», Платонов пытался подвести социально-экономическую базу. Опричнина, по его мнению, «подвергла систематической ломке вотчинное землевладение служилых княжат вообще, на всем его пространстве»[143]. Но социальные моменты подчинялись у Платонова политическим целям, не выступали как проявление классовых противоречий и классовой борьбы. Если в первой специальной статье об опричнине Платонов еще мало говорил о последствиях опричной политики Ивана, то позднее ее трактовка тесно связывалась с социально-политической обстановкой в России конца XVI — начала XVII в., приведшей Русское государство к Смуте. Время царствования Ивана Грозного, падающее на вторую половину XVI в., т. е. включая и годы опричнины, получило у Платонова значение государственного кризиса, «последним выражением которого и было так называемое Смутное время»[144]. Этот государственный кризис, который С.Ф. Платонов понимал прежде всего как политический, вытекал из заложенных «в основании московского государственного и общественного порядка» двух внутренних противоречий — противоречия политического и противоречия социального. Первое противоречие выражалось в столкновении «московской власти с родовитым боярством», а второе — в систематическом подчинении «интересов рабочей массы интересам служилых землевладельцев, живших насчет этой массы»[145]. Опричнина «сокрушила землевладение знати в том его виде, как оно существовало из старины», «в опричнине… произошел полный разгром удельной аристократии»[146].

Не сумев вскрыть классовую сущность социальных противоречий Русского государства XVI в., С.Ф. Платонов в конце концов выводит события так называемого Смутного времени из политического кризиса времени Ивана Грозного, создавшегося в результате борьбы царя с боярством.

Таким образом, несмотря на то, что Платонов подметил ряд новых сторон в опричной, и прежде всего в земельной, политике Ивана IV, разобраться в ней до конца он не смог.

Но если в «Очерках по истории Смуты» Платонов еще отмечал социальные противоречия в жизни страны и рассматривал попытки их разрешения, то в позднейшей книге об Иване Грозном он все больше и больше их сглаживает. Менее отчетливо выступало и значение политической борьбы Ивана со знатью. При оценке деятельности Ивана Грозного и опричнины для Платонова возрастало значение психологических моментов[147]. Платонов писал: «По отношению к этому нельзя заметить ничего, что хотя бы отдаленно напоминало оппозицию; ясна лишь моральная оценка царя и страх перед ним, перед его способностью быстрой немилости»[148]. С.Ф. Платонов полагал, что Иван IV для достижения своей цели выбрал неподходящие средства. «Цель опричнины — ослабление родовой аристократии — могла быть достигнута и менее сложными путями. Средство, которое применил Грозный, оказалось также действенным, но оно привело не к уничтожению родовой знати, но к целому ряду других последствий, которых Грозный вряд ли желал и ожидал»[149].

Видный буржуазный историк конца XIX — начала XX в. Н.П. Павлов-Сильванский рассматривал эпоху Ивана Грозного как переходный этап от феодализма к сословной монархии. «Выросшее из удельного порядка Московское государство постепенно принижает княжат-феодалов, но окончательно сокрушает их силу и их «гордыню», по выражению Грозного, только тогда, когда отнимает у них наследственные удельные владения. Эта грандиозная конфискация наследственных «уделов» у княжат произведена была Грозным и его знаменитой «опричниной»… Царь Иван Грозный, взяв в 1565 году в свою «опричнину» остатки наследственных удельных владений княжат, окончательно обессиливает их, лишив опоры их политические притязания»[150]. Таким образом, Павлов-Сильванский считает опричнину важным историческим событием в переходном времени от феодализма к сословной монархии, «знаменующим торжество государственного порядка».

Для своего времени исторические взгляды Павлова-Сильванского с идеей единства закономерности исторического развития России и Западной Европы были шагом вперед. Но в феодализме он видел только политическую, а не социально-экономическую сторону. Отождествляя понятия феодальной раздробленности и феодализма как формации, Павлов-Сильванский опричнину делает рубежом между двумя периодами — феодализмом и сословной монархией. Но основы государства Ивана Грозного покоились на феодальном способе производства и феодальных общественных отношениях. Поэтому говорить о конце феодализма в период опричнины, конечно, нет оснований.

Вслед за Павловым-Сильванским ограничивал период феодализма на Руси серединой XVI в. и H.A. Рожков. Освещая ход исторического процесса с позиций экономического материализма, Рожков пытался объяснить явления общественной жизни, исходя непосредственно из хозяйственных условий времени[151].

Историю Московской Руси второй половины XVI в. Рожков рассматривал как первый этап дворянской революции, характеризующейся переходом «власти от удельной, княжеско-боярской знати к дворянству в его массе»[152]. Одним из основных моментов этой революции явился у Рожкова «хозяйственный переворот второй половины XVI века». Так как Рожков считал, что боярство определенно имело «тенденцию к политическому ограничению царской власти», то «опричнина Ивана Грозного сыграла роль первой решительной попытки уничтожить политические притязания боярства, и что в общем и целом политика правительства до конца века шла по той же стезе, т. е. в духе ограничения боярских притязаний в интересах дворянской массы»[153]. Возражая В.О. Ключевскому, H.A. Рожков писал, что «опричнина была орудием не только личной, но и политической борьбы, не только губила людей, но и уничтожала враждебные самодержавию и дворянскому господству порядки»[154]. Итак, Рожков сразу указывает, в чьих интересах проводилась опричная политика Ивана Грозного. Но «опричнина имела еще более крупное значение вследствие того, что она стала включать в себя обширную территорию и произвела огромный землевладельческий и связанный с ним политический переворот»[155]. Но этот переворот повлек за собой хозяйственный кризис 70-80-х годов XVI в.: «Причины кризиса заключались в переходе от натурального хозяйства к денежному с обширным рынком и в несоответствии старых, унаследованных от прошлого форм землевладения новым условиям экономического развития страны.

Наконец, надо заметить, что и перемены в размерах владения, и мобилизация земельной собственности обнаруживали то же влияние новых экономических условий и в свою очередь содействовали хозяйственному упадку старинных областей государства»[156].

Первая попытка изложения курса истории России с марксистских позиций принадлежит М.Н. Покровскому. При рассмотрении опричнины он исходил из стремления вскрыть классовую сущность политики Ивана Грозного и найти социально-экономическое обоснование происходившим преобразованиям. Согласно его взглядам, на смену феодализму, которому соответствует натуральное хозяйство, в XVI в. идет самодержавное государство, которому соответствует господство торгового капитала. На развалинах разрушающейся крупной вотчины утверждается прогрессивное помещичье хозяйство, более тесно связанное с рынком: «Экспроприируя богатого боярина-вотчинника в пользу мелкопоместного дворянина, опричнина шла по линии естественного экономического развития, а не против него»[157]. «Опричнина была лишь кульминационным пунктом длинного социально-политического процесса, который начался задолго до Грозного, кончился не скоро после его смерти и своей неотвратимой стихийностью делает особенно праздными всякие домыслы на счет «характеров» и «душевных состояний»[158].

Но если «аграрный переворот», по мнению М.Н. Покровского, совершился в первой половине XVI в., а крупное вотчинное хозяйство уже было разрушено, т. е. победа среднего землевладения была обеспечена, то опричнина как событие второй половины XVI в. теряет тогда свое значение, ибо бороться-то, собственно, надо с обессиленным уже противником. И хотя опричнина у Покровского и фигурирует как «государственный переворот, диктовавшийся объективно экономическими условиями», форма, которую нашел себе теперь этот переворот, заключалась в том, что «он должен был стать актом династической и личной самообороны царя против покушений свергнуть его и его семью с московского трона»[159].

Опричнина рассматривается Покровским в конце концов то как «акт династической и личной самообороны царя», то как учреждение, вызванное к жизни неудачами Ливонской войны, когда дворяне, неудовлетворенные в своих ожиданиях крупных земельных захватов в Ливонии, обратились к захвату боярских земель. Опричнина неожиданно оказывается переворотом, произведенным «коалицией посадских и мелкого вассалитета»[160]. Так как раздача опричных земель этим «политическим вождям помещичьего класса» (так Покровский называет опричников) «не означала ничего другого, как то, что рядом со старым, боярско-вотчинным государством, обрезанным больше чем наполовину, возникло новое, дворянско-помещичье», то, считает Покровский, устанавливался «новый классовый режим»[161]. «Экономический переворот, крушение старого, вотчинного землевладения, нашел себе политическое выражение в смене у власти одного общественного класса другим»[162]. Но Покровский глубоко ошибался. Никакого «нового классового режима» не устанавливалось, ибо сменившие, по его мнению, друг друга классы не были разными классами, а представляли собой только две общественные группы одного и того же господствующего эксплуатирующего класса.

Следовательно, попытка Покровского вскрыть социально-экономическую сущность опричнины в конечном счете оказалась неудачной. Задача марксистского освещения истории России XVI в. была поставлена, но еще далеко не решена.

С победой Великой Октябрьской социалистической революции историческая наука в нашей стране вступила в новую фазу своего развития. Всемирно-историческая победа пролетариата повлекла за собой и полное торжество марксистско-ленинского мировоззрения.

Классики марксизма-ленинизма уделяли большое внимание истории России, и, в частности, ее феодальному периоду.

Ключом к пониманию условий, в которых могла появиться опричнина, служит блестящая характеристика Московского государства накануне «нового периода», данная В.И. Лениным. Говоря об «эпохе московского царства», В.И. Ленин указывал, что тогда «государство основывалось на союзах совсем не родовых, а местных: помещики и монастыри принимали к себе крестьян из различных мест, и общины, составлявшиеся таким образом, были чисто территориальными союзами. Однако о национальных связях в собственном смысле слова едва ли можно было говорить в то время: государство распадалось на отдельные «земли», частью даже княжества, сохранявшие живые следы прежней автономии, особенности в управлении, иногда свои особые войска (местные бояре ходили на войну со своими полками), особые таможенные границы и т. д.»[163].

В России XVI в. интенсивно росли предпосылки образования всероссийского рынка. Однако страна еще распадалась на отдельные земли и удельные княжества. Политическое единство страны не было еще в достаточной мере обусловлено единством экономической жизни. Поэтому борьба московского правительства с пережитками политической раздробленности наталкивалась на серьезные препятствия, определявшиеся экономическим уровнем, достигнутым страной в это время. Ленинская характеристика Московского государства предостерегает нас от преувеличенного представления о степени централизации в России XVI в., а следовательно, и о результатах объединительной политики русского правительства, достигнутых к исходу царствования Ивана Грозного.

Опричнину нельзя понять, не учитывая наряду с внутренними условиями напряженную внешнюю обстановку, в которой находилась Россия. Действительные и мнимые заговоры бояр в воображении царя связывались с изменой. Необходимость напряжения всех сил для успешного ведения Ливонской войны побуждала Ивана Грозного как можно скорее навести порядок у себя дома. «Он был настойчив, — писал Маркс, — в своих попытках против Ливонии; их сознательной целью было дать России

выход к Балтийскому морю и открыть пути сообщения с Европой. Вот причина, почему Петр I так им восхищался!»[164] Но наряду с дальновидностью внешнеполитических устремлений Ивана IV Маркс отмечал и «период сумасбродства Ивана»; он осуждал его за Новгородский поход, эту «кровавую баню», за последующие казни в Москве, где «произошли самые невероятные зверские сцены»[165].

В.И. Ленин применял термин «опричники», говоря о слугах самодержавия, палачах освободительного движения. В самый разгар революции 1905 г. он писал: «Старый порядок разбит, но он еще не уничтожен, и новый, свободный строй существует непризнанный, наполовину таясь, сплошь да рядом преследуемый опричниками самодержавного строя»[166].

Опираясь на труды основоположников научного социализма, советские историки получили широчайшие возможности по-новому подойти к разрешению коренных вопросов истории России. С первых же дней после победы Великой Октябрьской социалистической революции молодая марксистско-ленинская наука вела решительную борьбу с уходящей в прошлое буржуазной историографией. Буржуазные историки, труды которых появлялись еще в 20-е годы, если они вообще считали возможным видеть в опричнине какой-либо исторический смысл, сводили весь вопрос к борьбе царя с боярами и княжатами. В центре внимания историков-марксистов, занимавшихся опричниной, сразу же стали вопросы ее социальной структуры и классового характера. Большую роль в выработке марксистского представления об опричнине сыграли труды М.Н. Покровского, который по праву считается одним из создателей советской исторической науки. В «Русской истории в самом сжатом очерке» М.Н. Покровский, как и в своих ранних трудах, стремился найти ключ к пониманию опричнины как явления социально-экономической истории русского общества XVI в.

С этих позиций подошел к рассмотрению опричнины уже в начале 30-х годов XX в. И.И. Смирнов, большой заслугой которого является изучение социальных противоречий в русской деревне во второй половине XVI в. На основании свежих материалов он показал классовый смысл опричной политики Ивана Грозного, которая приводила к экспроприации крестьянских земель, нарастанию борьбы «за рабочую силу крестьянина» и к обострению классовых противоречий в феодальном обществе[167]. В книге о восстании Болотникова И.И. Смирнов прямо рассматривает опричнину как новый этап в развитии крепостничества. По его мнению, «можно отметить три момента, характеризующие изменения в положении крестьянина в связи с опричниной: 1) захват крестьянских земель; 2) обострение борьбы за крестьянина как рабочую силу; 3) рост крестьянских повинностей»[168]. Вызванная к жизни обострением классовых противоречий, опричнина еще более углубила классовую борьбу между закрепощенными крестьянскими массами и феодалами-крепостниками.

С.М. Каштанову удалось путем тщательного анализа иммунитетных грамот показать характер опричной политики по отношению к монастырям и городам, а также выявить конкретные особенности роста крепостничества в 60-70-х годах XVI в. Плодотворной является и его постановка вопроса о том, что опричнина была обращена своим острием против последних уделов[169].

Принципиальное значение для понимания опричнины имела работа Г.Н. Бибикова о социальном составе опричников[170]. В ней автор путем внимательного разбора сведений из разрядных книг выяснил, что в опричнину брали не столько земли, заселенные княжатами и боярами, сколько те, которые находились во владении многих сотен рядовых помещиков и вотчинников, составлявших основу опричного войска. Этим самым был нанесен решительный удар по схеме С.Ф. Платонова, говорившего об антибоярской направленности опричнины.

Исследование Бибикова было продолжено В.Б. Кобриным, которому удалось не только по разрядным книгам, а на основании всей массы сохранившихся источников выявить около 300 опричников и проследить их биографии и социальное положение[171]. Изучение В.Б. Кобриным состава опричного двора внесло много нового в историю создания опричного корпуса, в изучение землевладения опричников и их военной и административной деятельности. В.Б. Кобрин окончательно развеял легенду о мнимой «демократичности» основных кадров опричных военачальников, показав, что Иван IV формировал опричнину из тех же социальных слоев, которые составляли государев двор еще в середине XVI в. Очень важны наблюдения автора об изменениях в составе опричнины на протяжении 1565–1572 гг., о роли старо-московского боярства в создании опричнины и об изменении в руководстве опричниной, происшедшем около 1570–1571 гг. Составленный В.Б. Кобриным комментированный список опричников является незаменимым подспорьем для каждого, кто попытался бы исследовать историю опричнины Ивана Грозного.

Большую работу по изучению внутриполитической борьбы в годы опричнины ведет Р.Г. Скрынников. Его наблюдения о подготовке опричных мероприятий в 1561–1564 гг. и посланиях Курбского старцу Псково-Печерского монастыря Вассиану, а также анализ Казанских и Свияжских писцовых книг 60-х годов XVI в. в связи с проблемой опричных опал 1565 г. заслуживают самого пристального внимания. Скрынников убедительно показал, что первые земельные переселения связаны не столько с образованием территории опричного удела, сколько со ссылкой опальных княжат и детей боярских в Среднее Поволжье в мае 1565 г. Интересны его источниковедческие этюды (о синодике опальных и завещании Грозного). Скрынников собрал много данных о существовании разнообразных уделов в годы правления Ивана IV, о владениях служилых князей в годы опричнины и т. п.[172]

В сфере пристального изучения советскими историками находятся вопросы внешней политики в опричные годы. В частности, много внимания уделяется взаимоотношениям с Крымом и Турцией[173]. В своем капитальном исследовании A.A. Новосельский показал, как «именно в период Ливонской войны возникло особенно резкое обострение московско-татарских отношений, разрешившееся только к концу века установлением мира»[174]. Литва и Польша, боявшиеся усиления России, были заинтересованы в использовании татар против Русского государства в течение войны за Ливонию. России пришлось одновременно вести войну и с Ливонией, и с Крымом. Е.Н. Кушева глубоко изучила сложные вопросы русской политики на Северном Кавказе, которая заключалась в том, чтобы, «опираясь на связи с народами Северного Кавказа и Кавказа, перерезать путь турецкой агрессии через Северный Кавказ в сторону Закавказья и удержать в своих руках выходы через Каспийское море на Восток»[175]. Ряд специальных книг и статей появился о Ливонской войне и русско-английских отношениях[176]. В частности, на большом материале показана героическая борьба России и народов Прибалтики с Ливонским орденом. Очень интересны новые данные, обнаруженные Г.А. Новицким, которые говорят о заинтересованности дворянства в присоединении Прибалтики к России[177].

Первые обобщающие труды, посвященные опричнине и Ивану Грозному, появились уже в 20-х годах, когда происходило становление марксистско-ленинской исторической науки в напряженной борьбе с буржуазной историографией. В 1922 г. вышла книга Р.Ю. Виппера об Иване Грозном, в которой царствование Ивана Грозного рассматривалось на широком фоне международных отношений. Такой подход к изучению вопросов русской истории заслуживает самого пристального внимания. Однако для книги Р.Ю. Виппера характерна непомерная идеализация личности Ивана Грозного, доходящая до прямого прославления самодержавия. Автор изображал Ивана III и Ивана IV как «двух гениальных организаторов и вождей крупнейшей державы своего времени»[178]. При этом взор историка в первую очередь привлекала «могучая фигура повелителя народов» Ивана Грозного. Он даже писал «об искусстве династии, сумевшей стать над классами и держать их в строгом порядке». Иван IV, по словам Виппера, поставил «громадную цель превращения полуазиатской Москвы в европейскую державу» и «сорвался на слишком крупной игре»[179].

То, что проблемы царствования Ивана IV, в том числе и опричнину, Р.Ю. Виппер рассматривал во всемирно-историческом аспекте, составляет его бесспорную заслугу. Но на решении вопросов опричнины в труде Виппера лежит печать буржуазной историографии. И это определяется самой сущностью его методологии, в которой, говоря словами В.И. Ленина, проявилось «прислужничество господствующей буржуазии»[180]. Существенным недостатком книги Виппера является почти полный отрыв политической истории России времени Ивана Грозного от социально-экономической истории и классовой борьбы. Опричнину Виппер называл «военной реформой», вызванной новой трудной войной, и эта «военная реформа», «московская военная монархия», вообще военные события, «тяжелая, всепоглощающая война» заслонили у Виппера события внутренней истории России.

В 1942 г. Виппер перерабатывает и дополняет свою книгу об Иване Грозном, а в 1944 г. она вышла третьим изданием, которое с небольшой доработкой воспроизводило второе[181]. Виппер значительно расширил свой подход к разрешению проблемы опричнины. Он поставил вопрос о ее политическом, военном и социальном значении, о ее прогрессивности, «хотя бы и в сопровождении известных крайностей и преувеличений»[182].

Вскрывая классовую сущность опричной политики Ивана IV, Виппер писал: «В политике Ивана Грозного, как внешней, так и внутренней, ясно выражен классовый характер возрастающего самодержавия, причем следует отметить определенный социальный сдвиг, который особенно ярко обозначен учреждением опричнины 1564 г.: Грозный действует в интересах главным образом среднего поместного землевладения»[183].

Однако и здесь Р.Ю. Виппер дал одностороннее освещение проблемы. Уделив основное внимание международному положению России в XVI в., он, как и в первом издании книги, преувеличил роль внешнеполитического фактора в истории создания опричнины. Ливонская война превратилась у автора по существу в основную причину, вызвавшую реформы Грозного эпохи опричнины. «Пора понять, — пишет Виппер, — что учреждение опричнины было в первую очередь крупнейшей военно-административной реформой, вызванной нарастающими трудностями великой войны за доступ к Балтийскому морю, за открытие сношений с Западной Европой»[184]. Иван IV снова предстает перед читателем в виде исполина, «повелителя народов и великого патриота»[185]. Работы С.Ф. Платонова и Р.Ю. Виппера подверглись критическому разбору со стороны видного историка права Б.И. Сыромятникова (1926 г.), который в духе М.Н. Покровского попытался обосновать тезис о том, что опричнина была вызвана интересами торгово-промышленного развития России»[186].

Закономерным этапом созидания единого централизованного государства рассматривал опричнину в своих работах С. В. Бахрушин. «Дело шло не об одних только наследниках былых самостоятельных князей, — писал он в работе «Иван Грозный». Опричнина была направлена против тех слоев феодального общества, которые служили помехой развитию сильной государственной власти, в первую очередь против крупных феодалов, титулованных и нетитулованных, и против той части их вассалов, которая поддерживала их сопротивление самодержавию. Опричнина должна была вырвать с корнем все пережитки феодальной раздробленности, сделать невозможным даже частичный возврат к ней и тем самым обеспечить военную оборону страны»[187].

С.В. Бахрушин показывает социальные слои, которые служили опорой опричной политики царя. Это было, «во-первых, мелкое и среднее, преимущественно городовое (провинциальное), дворянство, из которого он и стал вербовать основную массу опричников… Поддержку своим начинаниям встретил царь и в посадских людях, заинтересованных в усилении централизации, которая гарантировала им и охрану от произвола «сильных» (т. е. феодальной знати) и широкие перспективы развития их торгов и промыслов»[188]. Основной вывод С.В. Бахрушина сводился к тому, «что опричнина, несмотря на ряд темных сторон, достигла больших и положительных результатов в деле государственной централизации. Опричнина была, несомненно, прогрессивным явлением, поскольку она помогла ликвидировать остатки феодальной раздробленности и расчистила путь к созданию в будущем абсолютистского государства, которое в данных исторических условиях было необходимо для развития экономической и политической мощи русского народа»[189].

Так на конкретном историческом материале строилась концепция опричнины как необходимого этапа в сложном процессе укрепления Русского централизованного государства.

Подчеркивая прогрессивные стороны опричнины, С.В. Бахрушин меньше внимания уделял крепостнической сущности правительственной политики, что создавало одностороннее представление о классовой основе складывающегося самодержавия. Безусловной идеализацией деятельности Ивана Грозного было утверждение, что «его реформы, обеспечившие порядок внутри страны и оборону от внешних врагов, встретили горячую поддержку русского народа. Дворянство, крестьянские массы и городское население выигрывали от проведения в жизнь государственной централизации. Таким образом, в лице Ивана Грозного мы имеем… крупного государственного деятеля своей эпохи, верно понимавшего интересы и нужды своего народа и боровшегося за их удовлетворение»[190]. К концепции С.В. Бахрушина приближался и И.И. Смирнов.

Прогрессивные черты опричнины Ивана IV Смирнов видит в росте и укреплении самодержавной власти, как внешнеполитическом, так и внутригосударственном. «Эпоха создания Русского национального государства выступает перед нами как время острой и напряженной борьбы старого и нового, прогрессивных и реакционных сил, носителей национального развития и представителей феодальной реакции»[191]. Цель опричной политики Смирнов усматривает в политическом разгроме княжеско-боярской реакции и ликвидации экономических основ могущества боярства[192]. «Опричнина окончательно и навсегда сломила боярство, сделала невозможной реставрацию порядков феодальной раздробленности и закрепила основы государственного строя Русского национального государства. В этом исторический смысл опричнины. В этом ее основное прогрессивное значение»[193]. Вместе с тем Смирнов отмечает, что, «будучи особой формой проведения политики экономического и политического разгрома боярства, опричнина явилась важнейшим этапом в усилении экономических и политических позиций дворянства, помещиков»[194].

И.И. Смирнов, как и С.В. Бахрушин, не избежал идеализации деятельности Ивана Грозного и опричнины. Так, например, он пишет о поддержке со стороны «самых широких народных масс» борьбы московских государей с боярством за укрепление самодержавия[195], а сам Иван IV рисуется им также в виде испо-лина-правителя, понимавшего и чуть ли не предвидевшего ход исторических событий.

Плодом многолетней кропотливой научно-исследовательской работы по изучению проблемы опричнины явилось посмертное издание статей и материалов П.А. Садикова на эту тему[196]. В опричнине он видел прежде всего орудие борьбы государственной власти, опиравшейся на среднепоместных феодалов, с «феодальной верхушкой»[197]. «Опричнина, — писал Садиков, — ломала решительно и смело верхушки феодального класса и поддерживала великокняжескую власть — этим, в условиях времени, она была, безусловно, прогрессивным историческим фактором, но в самой себе она таила уже острые социальные противоречия»[198].

Особый интерес в книге П.А. Садикова представляют очерки, посвященные территориальному составу опричнины и ее управлению. Наибольшее внимание автор уделяет происхождению и развитию финансово-административных приказов (Разряда, Ямского, Казны и др.). В очерке «Опричнина и церковь» автор показал, в какой обстановке и по каким причинам происходил переход «государевых богомольцев» в опричнину. Скрупулезный анализ источников позволил Садикову выяснить конкретные явления, сопутствовавшие опричным переселениям и разгрому земельного могущества феодальной аристократии. При характеристике опричного аппарата Садиков исходил из мысли о том, что первоначально опричнина искала образцы управления в старых, удельных порядках. Государев удел (опричнина), по его мнению, «пародировал старинное управление»[199].

Но если П.А. Садикову удалось решить вопрос об опричнине как определенном этапе в процессе укрепления Русского централизованного государства, то вскрыть до конца классовый характер опричнины, показать ее значение в развитии классовой борьбы ему не удалось. Садиков был первым из исследователей опричнины, который в основу своей работы положил не свидетельства иностранцев и повествовательных источников, а огромный комплекс актовых материалов. Это позволило ему решить целый ряд больших конкретно-исторических вопросов.

Второе издание книги Р.Ю. Виппера, а также обобщающие труды С.В. Бахрушина, И.И. Смирнова и некоторые другие появились в 40-е годы XX в., в период, когда культ личности Сталина оказывал тормозящее влияние на развитие исторической науки. К характерным чертам этого влияния следует отнести непомерное преувеличение исторической роли царей и полководцев, забвение классовой природы самодержавной власти. Все это приводило к воскрешению обветшавших буржуазных концепций истории России, противоречащих самому духу марксизма-ленинизма.

Наряду с безоговорочным признанием положительного значения опричнины, которое мы встречаем в трудах Р.Ю. Виппера, С.В. Бахрушина, И.И. Смирнова и других историков, в советской литературе явственно раздавались голоса, предостерегавшие от одностороннего решения этой столь трудной проблемы.

Сложной была эволюция взглядов И.И. Полосина на опричнину. Считая «настоящей социальной революцией» мероприятия Ивана IV, которыми «за счет крупного княженецко-боярского вотчинного землевладения необычайно усиливается землевладение мелкопоместное, служилое»[200], Полосин не связывал их с опричниной. Он полагал, что сложную систему мероприятий 40-70-х годов по организации служилого дворянства и дворянской конницы царь Иван осуществлял параллельно с загадочной и «бурной затеей опричнины». Таким образом, оторванная от социально-экономических мероприятий «по организации служилого дворянства» «за счет крупного княженецко-боярского вотчинного землевладения», опричнина для Полосина оставалась «психологически загадочной реминисценцией удельного быта»[201].

Оценка опричнины, данная Полосиным через двадцать лет, уже резко отличалась от вышеизложенной. Под опричниной в собственном смысле Полосин разумел государев двор, который сразу же после его оформления берет на себя общегосударственные функции[202]. Поэтому, в частности, он считал возможным говорить об опричнине и в Польше XVI в. (королевский двор), и в России XIX в. (императорская канцелярия) и т. п. Смысл опричнины Грозного И.И. Полосин видел «в ликвидации боярско-княжеской опричнины, в ликвидации удельного типа княжеско-боярских дворов, в реорганизации царской опричнины, в укреплении земщины силами царской опричнины»[203]. Столь расширенное понимание опричнины как царского двора вообще лишало это понятие всякого конкретно-исторического содержания и превращало изучение особенностей правительственной политики в 60-80-х годах XVI в. в игру слов. Но, не раскрыв специфики опричнины, И.И. Полосин все-таки был прав, связав ее происхождение с государевым двором[204].

Одним из крупнейших исследователей опричнины был академик С.Б. Веселовский. Прекрасный знаток актовых источников, генеалогических материалов (синодиков, вкладных книг и т. п.), он уже в конце своего жизненного пути (в 40-х годах) выступил с целой серией работ, посвященных истории опричнины. Наибольшую ценность имели его источниковедческие разыскания. Его труд о синодиках опальных царя Ивана до сегодняшнего дня является основным подспорьем для всякого, изучающего социальную направленность опричных репрессий[205]. Исследование С.Б. Веселовского о завещании Ивана Грозного 1572 г. представляет особый интерес тем, что автор сопоставил этот важнейший документ с фактами, свидетельствовавшими о начале охлаждения царя к опричнине[206]. Менее удачной оказалась обобщающая статья С.Б. Веселовского об учреждении опричного двора и отмене его в 1572 г.[207] Правда, и здесь приведен свежий материал об опричных конфискациях земель[208] и об изменении территории государева удела на протяжении 1565–1572 гг. В статье автор попытался обосновать тезис Ключевского о том, что «опричнина и вообще опалы Ивана Грозного свелись к уничтожению лиц»[209].

С.Б. Веселовский верно подметил ошибочность построения Платонова, сводившего опричнину к борьбе Ивана Грозного с боярством. Но, отвергая платоновскую концепцию, Веселовский отказался вообще видеть какой-либо исторический смысл в опричных преобразованиях. С этим, конечно, согласиться нельзя.

К сожалению, С.Б. Веселовский не успел завершить свои работы по истории опричнины. В его архиве сохранились лишь этюды и наброски, которые, по-видимому, должны были войти в задуманную монографию. В настоящее время они опубликованы в его книге «Исследования по истории опричнины»[210].

В 1956 г. в Институте истории Академии наук СССР состоялась дискуссия на тему об историческом значении деятельности Ивана Грозного[211]. Докладчик профессор С.М. Дубровский подверг строгой критике работы Р.Ю. Виппера, С.В. Бахрушина и И.И. Смирнова, которые идеализировали деятельность Ивана IV и опричнину[212]. Идеализацию Ивана IV С.М. Дубровский не без оснований связал с периодом культа личности И.В. Сталина, с его известными высказываниями (в 1947 г. в беседе с С.М. Эйзенштейном и Н.К. Черкасовым) о том, «что Иван IV был великим и мудрым правителем», что опричнина играла прогрессивную роль, что одна из ошибок Ивана Грозного состояла в том, что он «не довел до конца борьбу с феодалами, — если бы он это сделал, то на Руси не было бы смутного времени…»[213].

Большинство участвовавших в дискуссии согласились с тем, что в исторической литературе допускалось непомерное преувеличение роли Ивана IV в истории России.

С поддержкой положений С.М. Дубровского выступил В.Н. Шевяков, посвятивший опричнине специальную статью[214]. Социально-экономическую сущность опричной системы, которая якобы продолжалась до смерти Бориса Годунова, автор усматривает в борьбе дворян-помещиков (оплота царского деспотизма) с боярами-вотчинниками. Ликвидация опричнины приводит к постепенному превращению в XVII в. помещиков в вотчинников. Проводя варварскую, реакционную политику, Иван IV стремился стать «восточным деспотом типа турецкого султана Магомета И. С этой целью он ввел опричнину»[215]. Однако власть государя еще при Василии III «была доведена до степени абсолютной монархии». Поэтому «никакой нужды в опричнине не было»[216].

К сожалению, В.Н. Шевяков не подкрепил эти решительные суждения достаточным количеством конкретно-исторического материала. Поэтому они вызывают многочисленные недоуменные вопросы.

Трудно, в частности, согласиться с тем, что борьба в годы опричнины шла между двумя формами феодального землевладения — поместным и вотчинным. Нет у нас и данных, позволяющих считать, что опричнина продолжалась до 1605 г.: факты репрессий, обрушившихся на отдельных бояр при царях Федоре и Борисе, не дают оснований считать это время опричниной. Противоречит последним исследованиям по истории государственного аппарата XVI в. утверждение В.Н. Шевякова о торжестве абсолютизма в России еще в первой трети века.

Таким образом, попытка нового пересмотра истории опричнины, предпринятая В.Н. Шевяковым, оказалась неудачной.

Ценные для изучения истории России XVI в. наблюдения и выводы содержатся в обобщающем труде М.Н. Тихомирова «Россия в XVI столетии». Исходя из ленинской характеристики периода «московского царства», М.Н. Тихомиров показал неизжитые следы экономической и политической раздробленности в стране. Ключ ко многим явлениям периода опричнины лежит именно в этих обстоятельствах. Так, характеризуя остатки новгородских вольностей в XVI в., М.Н. Тихомиров связывает поход Ивана Грозного на Новгород в 1570 г. со стремлением покончить с обособленностью этой земли[217]. Жестокий разгром Твери опричниками также, по его мнению, «вызывался определенными политическими целями: борьбой против остатков феодальной раздробленности»[218]. Эти соображения М.Н. Тихомирова позволяют лучше разобраться в сложных перипетиях политической борьбы опричных лет.

Р.Г. Скрынникову принадлежит двухтомный труд по истории опричнины[219]. В своем динамично построенном очерке автор основное внимание уделил внутриполитическим событиям опричных лет. Социально-экономическая проблематика опричнины в работах Скрынникова дана эскизно. Солидная источниковедческая база его книг (в частности, исследование синодиков Ивана Грозного позволила автору сделать ряд важных конкретно-исторических выводов). Однако с общей оценкой существа опричнины, данной Скрынниковым, согласиться трудно. Автор считает, что «высказанный в литературе взгляд на опричнину как на классовую меру, антикрестьянскую по своим основным целям и задачам, Нельзя признать убедительным»[220]. Скрынников полагает возможным выделить два периода в истории опричнины. «При своем учреждении, — пишет он, — опричнина имела резко выраженную антикняжескую направленность». Ссылаясь на отправку «сотен княжеских семей» в Казанский край, Скрынников указывает, что «объективно подобные меры способствовали преодолению остатков феодальной раздробленности»[221]. После «короткой полосы компромисса» (весной 1566 г.) «последовал поворот к массовому террору». При этом «причиной кровавой драмы» было «стремление правителей, утративших поддержку правящих группировок господствующего класса, любой ценой удержать власть в своих руках». Старомосковское боярство, приказная бюрократия и руководство церкви пострадали более всего в годы террора. «С политической точки зрения террор против указанных группировок был полной бессмыслицей»[222]. Вообще, точка зрения Скрынникова представляет также своеобразный «компромисс» между старыми платоновскими взглядами и построениями Ключевского.

За последние годы возрос интерес к истории России XVI в. в странах социалистического лагеря. В Чехословакии издан перевод последней советской публикации посланий Ивана Грозного[223]. Дискуссия по вопросам оценки деятельности Ивана Грозного, проведенная советскими историками, нашла отражение в ГДР и Польше[224]. В Румынской Народной Республике издан обзор по изучению деятельности Ивана IV в советской историографии[225].

Большой интерес представляет специальное исследование польского историка А. Вавжинчика о торговых отношениях Руси с Польшей, которые существовали, несмотря на многочисленные войны между этими странами[226]. Экономическим, политическим и культурным отношениям Болгарии и Чехии с Россией посвятили свои труды И. Снегаров и А. Флоровский[227].

Много работает по изучению балтийского вопроса Э. Доннерт. Ему в частности, принадлежит обстоятельный критический пересмотр литературы по русско-ливонским отношениям во второй половине XVI в.[228]

Что касается зарубежной буржуазной историографии, то она по своим методологическим позициям примыкает к идеалистическим направлениям русской дореволюционной исторической науки. Да и среди зарубежных ученых, занимавшихся опричниной, мы встречаем целый ряд белоэмигрантов (В.Б. Ельяшевич, Л.М. Сухотин, Г.П. Федотов и др.). Все это объясняет, почему буржуазная историография оказалась не в состояции продвинуть вперед исследование коренных проблем опричнины. Известный интерес представляют переводы на немецкий, французский, английский, датский и итальянский языки переписки Ивана Грозного и Андрея Курбского, одного из важнейших источников по истории опричнины[229]. Большое научное значение имеет издание рукописи записок Генриха Штадена[230]. Издание снабжено тщательно выполненным комментарием, в котором содержится много самых разнообразных источниковедческих замечаний и библиографических указаний. В некоторых из этих публикаций учтены источниковедческие итоги работы советских историков. Убедительными представляются некоторые источниковедческие наблюдения Н. Андреева в его работе о послании Курбского Вассиану Муромцеву[231].

Вообще советская историография находится в поле зрения зарубежной буржуазной исторической науки главным образом в специальных исследованиях или в историографических обзорах. Как правило, эти обзоры носят описательный характер[232]. Однако некоторые из них прямо заострены против марксистской методологии советских историков, которых они без каких-либо оснований обвиняют в преднамеренной модернизации событий далекого прошлого[233].

Наибольший интерес представляют работы по истории балтийского вопроса и торговли России в годы опричнины[234]. Они ценны тщательно обработанными фактическими данными, извлеченными из зарубежных архивов, а также некоторыми содержащимися в них конкретными историческими выводами. Много работ появилось и о русско-английских отношениях в период правления Ивана IV[235].

Поскольку в нашей исторической литературе имеется обстоятельный разбор этих работ, сделанный А.Л. Хорошкевич, мы считаем возможным ограничиться тем, что отошлем читателя к его тексту[236].

За рубежом появилось в печати немало популярных книг об Иване Грозном[237]. Почти для всех них характерны крайняя тенденциозность, низкий научный уровень и почти полное игнорирование трудов советских историков.

Разнообразным оценкам деятельности Ивана IV и характеристикам опричнины при всех видимых различиях присущи общие черты: это идеалистический подход к. освещению событий русской истории XVI в. и непомерное (негативное или позитивное) преувеличение роли Ивана Грозного в жизни России 60-80-х годов XVI в. Примыкая по своим воззрениям на опричнину к русской буржуазной науке конца XIX — начала XX в. (В.О. Ключевскому, С.Ф. Платонову и др.), современные буржуазные историки, как правило, делают шаг назад в сторону субъективно-идеалистического подхода к опричнине. Так, повторяя построения С.Ф. Платонова, буржуазный историк В.Б. Ельяшевич результатом опричнины считает замену старого, вотчинного, княжеского и боярского землевладения — поместным[238]. Впрочем, автор находит у Грозного и «благожелательное отношение к крестьянам», что могло якобы объясняться или «демократическими чувствами» царя, или желанием опереться на крестьянство в борьбе с боярами, или какими-либо иными мотивами[239]. Попытка «приукрасить» Ивана Грозного путем изображения его чуть ли не «крестьянским царем» вступает в вопиющее противоречие с фактами усиления крепостничества в годы опричнины. Для другого буржуазного историка, В. Леонтовича, Иван Грозный чуть ли не был творцом «революции» в России, в ходе которой в стране вводился особый «крепостной режим», ибо указом 1556 г. якобы было положено начало прикреплению сословий (как знати, так и крестьянства)[240].

Особую оценку опричнины предложил швейцарский историк В. Гитерманн в первом томе своего обобщающего труда по истории России. Он думал, что опричнину можно было бы сравнить с управлением Римской империей при Августе. У Гитерманна нет однозначной характеристики опричнины: в одном месте он обозначал ее как систему мероприятий, которые исходили из финансовых интересов, в другом — снова подчеркивал борьбу против феодальной аристократии и оценивал опричнину, как «революционный передел земли и крестьян»[241]. Представления Гитерманна очевидно не свободны от модернизирования исторического процесса.

Как правило, однако, Иван Грозный рисуется буржуазными авторами кровожадным тираном, и только, а его злой волей объясняются важнейшие события внутриполитической истории России в годы опричнины. Безудержная модернизация событий доходит подчас до смехотворных сопоставлений Ивана Грозного и Распутина (в книге Гонзалеса) и других столь же нелепых исторических «аналогий».

С клерикальных позиций освещает ход опричнины Г.П. Федотов в книге о митрополите Филиппе. Для него конфликт митрополита с царем сводился к выступлению Филиппа против тирана за «исповедание правды»[242]. Церковь для него была «единственной силой, которая могла ограничить произвол царя»[243]. По существу, оценка Федотова опричнины приближалась к карамзинской[244], хотя в отдельных экскурсах книги он и пытался примирить ее с наблюдениями С.Ф. Платонова[245].

Не скупится на резкие эпитеты по адресу Ивана Грозного автор обобщающей книги по истории России С.Г. Пушкарев. Для него Иван IV — «трусливый деспот» и «обезумевший царь». Прикрываясь авторитетом В.О. Ключевского, Пушкарев создает субъективно-идеалистическую концепцию истории опричнины, не имеющую ничего общего с точкой зрения Ключевского. Пушкарев открыто выступает против тех, кто пытается выяснить какие-либо объективные причины введения опричнины и ее социальную сущность. Все это, по его мнению, основывается «на том наивно-рационалистическом убеждении, что в истории нет ничего иррационального, случайного, бессмысленного»[246]. Автор считает, что в опричнине нельзя видеть борьбу царя с боярством, во-первых, потому, что власть московского государя уже при Василии III не была ограничена боярством; во-вторых, сам Иван IV «вовсе не отметал правительственной роли бояр», а «служебное и политическое положение средне-служилого класса при Грозном нисколько не изменилось»; в-третьих в «значительной своей части террор Грозного вообще не имел никакого отношения к пресловутой борьбе с боярством»[247]. Для самого Пушкарева опричнина лишь «вакханалия убийств и грабежа»[248]. Таковы научные откровения этого искателя начал иррационализма в русском историческом процессе.

Беспомощность идеалистической методологии наиболее ярко проявилась в работах Л.М. Сухотина, специально посвященных опричнине. Первая статья автора на эту тему появилась еще в 1911 г.[249] Написанная с позиций школы Платонова, она тем не менее содержала свежий архивный материал о земельной политике в опричное время. Но основные исследования автора вышли в 30-40-х годах[250]. Внешним поводом для них было издание записок Генриха Штадена, которые, по мнению Сухотина, давали основание для пересмотра ряда вопросов истории опричнины. Работы Сухотина теперь уже своим острием направлены против концепции С.Ф. Платонова и даже вообще имеют целью «подорвать окончательно веру в государственный смысл опричнины и ее учредителя». Оказывается, «не реальная обстановка, а мания преследования, которой Грозный страдал, вызвала учреждение опричнины». Ее целью было «гонение на московскую знать», которая, однако, «как и все население русское, была необычайно предана своим государям»[251]. Опричнина — нелепая затея, порожденная больной психикой русского царя. Таков конечный вывод «пересмотра опричнины», проведенного Л.М. Сухотиным. Направление этого пересмотра ясно — от государственной школы Платонова к субъективно-идеалистическим представлениям Н.М. Карамзина.

Идеалистические основы буржуазной историографии, как мы видим, приводят к отказу от научного объяснения вопросов истории опричнины, попыткам субъективистской трактовки исторических явлений, объяснению их «злой» или «доброй» волей того или иного правителя.

Обзор обширной литературы, посвященной опричнине, позволяет сделать ряд выводов. На основе специальных и обобщающих исследований большинство советских ученых пришли к выводу о необходимости изучения опричнины как определенной политики господствующего класса, создавшего свой аппарат насилия над широкими массами крестьян и горожан. Историю опричнины также нельзя понять, если не учитывать процесс государственной централизации в условиях феодальной России и его незавершенность в XVI в.

Советской исторической науке надлежит дать решение еще многих вопросов, связанных с опричниной. Недостаточно изучены формы классовой борьбы в 60-70-х годах XVI в., особенности социальной политики Ивана IV. В частности, нуждаются в уточнении наши представления о направленности опричных репрессий. Не все еще сделано для понимания структуры опричнины, характера опричных учреждений и состава ее территории.

Настоящая книга и является посильной попыткой ее автора ответить на эти вопросы.

Обращаясь к источникам по истории опричнины, исследователь сталкивается с чрезвычайными трудностями. Многие из важнейших видов источников для 60-70-х годов XVI в. почти целиком отсутствуют. Так, мы почти совершенно не располагаем законодательными материалами, уставными земскими и губными грамотами. 1567 годом обрывается официальное летописание. Только небольшими отрывками представлены писцовые книги. Другая трудность — это резкая тенденциозность памятников, содержащих оценку политики Ивана Грозного. Здесь мы сталкиваемся, с одной стороны, с откровенно выраженной враждебностью большинства иноземцев, бежавших с русской службы, а, с другой, — с полемической нетерпимостью Ивана Грозного и Андрея Курбского. Вместе с тем можно считать, что все основные сохранившиеся материалы по истории опричнины в настоящее время уже опубликованы.

Благодаря неутомимой и кропотливой работе П.А. Садикова историк теперь обладает значительным комплексом актов по истории земельной политики в годы опричнины[252]. Несмотря на то что эти документы почерпнуты главным образом из монастырских фондов, они дают представление о характере «перебора» опричных земель и «людишек». В них обнаружились совершенно новые данные о возврате земель дворянам после отмены опричнины[253].

В.Б. Кобрину удалось найти несколько весьма интересных актов, рисующих земельные владения опричников Черемисиновых и обстоятельства конфискации земель у боярина И.П. Федорова[254].

Еще Д.Я. Самоквасов издал целый ряд писцовых выписей, послушные грамоты и другие памятники из остатков новгородского архива[255]. До того времени мы не обладали столь красноречивыми свидетельствами беззастенчивого грабежа опричниками новгородских крестьян. Аналогичные факты теперь известны и для других районов Русского государства[256].

В. А. Кучкин обнаружил сотную выпись по Мурому 1566 г. — один из интересных документов, рисующих состояние городов и посадского населения в опричные годы[257].

Исключительное значение имеет Ярославская писцовая книга 1567–1569 гг., обнаруженная С.Б. Веселовским[258]. Это единственное описание земель центральных районов страны, дошедшее до нас от опричных времен. В книге содержатся сведения о землевладении в волостях Игрище, Черемхе, Едомской. Подробно описана огромная вотчина И.Ф. Мстиславского в Юхте, Слободище и Черемхе[259]. Ярославская книга позволяет по-новому поставить целый ряд проблем, связанных с земельной политикой в период опричнины.

Много разнообразных сведений находится в писцовых книгах городов Казани и Свияжска 1565–1568 гг.[260] В частности, особый интерес представляют материалы по истории городского ремесла и данные о детях боярских, попавших в Казань и Свияжск в результате царской опалы. Писцовые книги Шелон-ской пятины 1571–1576 гг. рисуют состояние новгородских земель после опустошительного похода Ивана IV[261]. В Веневских и Епифанских писцовых книгах 1571–1572 гг. обращают на себя внимание крупные княжеские вотчины на юге страны в годы опричнины (в частности, И.Ф. Мстиславского).

Ретроспективно сведения о служилом землевладении в годы опричнины можно почерпнуть из писцовых книг Московского уезда 1573–1574 и 1576–1578 гг., Коломенского уезда 1577–1578 гг. и некоторых других[262]. Выпуклое представление о вотчине и служилых людях рязанского владыки дает сотная грамота 1567/68 г.[263]

В связи с почти полным отсутствием законодательных материалов[264] для изучения финансовой и судебной политики чрезвычайное значение приобретают жалованные грамоты, выдававшиеся духовным феодалам. В них мы находим и упоминания о земельных вкладах, и определение объема судебно-финансовых привилегий, и сведения о дьяках, выдававших грамоты. Составленный С.М. Каштановым перечень иммунитетных актов 1548–1584 гг. является ценным подспорьем для исследователей жалованных грамот. В нем около 150 грамот относятся непосредственно к 1561–1572 гг.[265]

За 60-е годы XVI в. монастырские приходно-расходные книги сохранились плохо. В нашем распоряжении имеются книги Кирилло-Белозерского монастыря за 1567–1568 гг.[266] и комплекс книг северного Николаевского Корельского монастыря (1560–1563,1565,1567,1568–1571,1572-1576 гг.), хранящиеся в архиве Ленинградского отделения Института истории АН СССР (ныне Санкт-Петербургского филиала Института российской истории РАН, далее — ЛОИИ ныне СПб ФИРИ)[267]. Представляют интерес книги Павлова Обнорского монастыря (декабрь 1568-январь 1570 г.[268] и фрагменты соловецких книг за 1571–1572 гг. (РГАДА, ф. 1201, № 207).

Из других хозяйственных книг, дающих картину феодальной эксплуатации в годы опричнины, отметим приходные книги 1564–1565 гг. и вытные книги конца 60-х годов небольшого Николаевского Антониева монастыря (Бежецкий Верх), изданные А.Г. Маньковым[269]. Всего этого, конечно, явно недостаточно, чтобы проследить сложные экономические процессы, протекавшие в феодальной деревне и в городе в бурные опричные годы.

Случайные фрагменты дошли до нас и из состава Царского архива. Но и они представляют исключительную ценность, ибо помогают постичь цели опричной политики и пути их осуществления. Множество документов архива, к сожалению, безвозвратно пропало в годы иностранной интервенции и крестьянской войны начала XVII в. О них сохранились лишь самые смутные упоминания в описях Царского архива и Посольского приказа 1614 и 1626 гг.[270] В последней (изданной только в отрывках) содержится краткое изложение статейного списка «из изменного дела 78-го году» о Великом Новгороде[271].

Среди материалов Царского архива находятся такие уникальные документы, как завещание Ивана Грозного 1572 г.[272], меновные грамоты 1566 г. с князем Владимиром Андреевичем на земли Старицкого удела[273], поручные записи 1561–1571 гг. по некоторым князьям[274], приговор земского собора 1566 г.[275], приговор об избрании митрополита Филиппа[276] и некоторые другие.

Дошедший до нас состав записей можно считать более или менее полным. Большинство из них перечислено в 39-м ящике описи Царского архива, сделанной уже в 60-х годах XVI в.[277]

Отсутствуют только поручные по Д.Ф. Бельском, И.М. и А.М. Шуйским и И.И. Пронском. Но они вместе с названными выше есть в описи архива Посольского приказа 1614 г.[278] Никаких других поручных записей по княжатам и боярам в обеих описях нами не обнаружено, хотя они тщательно отмечают все документы подобного рода.

Опричнина неразрывно связана с ходом Ливонской войны. Поэтому для ее изучения очень важны как разрядные книги, содержащие записи о назначениях на высшие военные должности и о походах русских войск, так и посольские книги, сохранившие сведения о мирных переговорах в 60-70-х годах XVI в. К сожалению, разрядные книги изданы явно неудовлетворительно. Только разряд Полоцкого похода 1562–1563 гг. представлен обстоятельной публикацией[279]. Неоднократно публиковались различные разновидности краткой редакции разрядных книг: «Государев разряд» 1556 г. с продолжением до конца 1565 г.[280], краткая редакция 1585 г. за 1556–1585 гг.[281] и сокращенная редакция 1605 г.[282] К сожалению, пространная редакция остается еще не изданной, а именно она содержит наиболее обстоятельное описание военных служб 60-70-х годов[283]. Разрядные книги — основной источник для установления личного состава опричного корпуса, для изучения состава Боярской думы и служебной карьеры наиболее именитых лиц из верхушки московских феодалов.

Наряду с разрядными книгами для изучения военной истории России времени опричнины необходимо использовать отдельные документы разрядного характера. Так, изданы документы по организации сторожевой службы на южных окраинах в 70-х годах (и в том числе устав сторожевой службы 1571 г. князя М.И. Воротынского[284]. Недавно В.И. Буганов опубликовал росписи воевод и другие новые материалы о победе русских войск при Молодях в 1572 г.[285] Разгром татарских отрядов земскими войсками сыграл важную роль в ликвидации опричнины.

Из дипломатических бумаг по истории сношений России с европейскими странами лучше всего сохранились книги, содержащие статейные списки и договоры с Польшей и Литвой (1560–1571 гг.)[286]. Этот комплекс документов, конечно, особенно важен, потому что Великое княжество Литовское было той державой, с которой велись наиболее оживленные дипломатические сношения[287].

В составе польских посольских дел находятся послания Сигизмунду II Августу, написанные от имени князей И.Д. Бельского, И.Ф. Мстиславского, М.И. Воротынского и И.П. Федорова, а на самом деле, вероятнее всего, составленные самим царем Иваном IV[288]. Неплохо представлены также и шведские дела за 1562–1572 гг.[289] Балтийскому вопросу посвящен ряд специальных публикаций[290]. Некоторые документы по русско-датским отношениям извлечены из Копенгагенского архива[291]. Отдельные грамоты и донесения сохранились в Таллиннском архиве[292]. Русско-английские переговоры можно изучить по дипломатической переписке, хранящейся в Англии[293].

Восточные дела дошли до нас в более полном виде. Это статейные списки посольства И.П. Новосильцева (1570 г.) и А. Ище-ина (1571–1572 гг.) в Турцию[294]. Очень обстоятельные крымские дела за интересующее нас время, к сожалению, не изданы[295]. А именно здесь находятся столь широко известные памятники, как переписка Ивана IV с опричником Василием Грязным, находившимся в крымском плену[296], документы об измене Кудеяра Тишенкова и т. п. Ногайские дела сохранились лишь за самое начало опричнины, причем изданы они очень скверно[297].

Основную массу сведений о казнях Ивана Грозного мы черпаем из царских синодиков — списков казненных лиц, рассылавшихся для поминания по монастырям. Уже давно отброшены сомнения апологета опричной политики Е.А. Белова, считавшего синодики фальшивкой[298]. С.Б. Веселовским установлено, что только в начале 80-х годов Иван Грозный «пришел к мысли обеспечить души казненных поминовением»[299] и направил в различные монастыри списки лиц, казненных во время опричнины, и большие денежные суммы «на помин души». Изучение синодиков сопряжено с большими трудностями, несмотря на то, что С.Б. Веселовский составил алфавит лиц, упомянутых в них, который он сопроводил обстоятельным комментарием.

До недавнего времени были изданы только отдельные списки синодиков, причем, как правило, очень небрежно. Это два кирилло-белозерских синодика[300], синодики Нижегородского Печерского[301], Спасо-Прилуцкого[302] и Никитского Переяславского монастырей[303].

Несколько очень важных текстов остаются вовсе неизданными. Это указанные С.Б. Веселовским[304] синодики: Троицкого монастыря[305], Костромского Богоявленского (на л. 157–168 в одном из списков синодика Костромского областного архива), Чудова монастыря[306] и дефектные списки Московского Богоявленского монастыря[307]. Д.Н. Альщиц нашел рукопись XVII в. полного Богоявленского синодика 14 января 1584 г.[308] Можно указать еще синодик Благовещенского Киржачского монастыря[309] и копию XIX в. с синодика Свияжского Богородицкого монастыря[310]. Р.Г. Скрынников обратил внимание еще на Соловецкий список XVII в.[311] и отрывок из синодика Антониева Сийского монастыря XVII в.[312] Он же опубликовал сводный текст синодика по сохранившимся спискам. Правда, принцип отбора им вариантов и основных чтений остается не вполне ясным. Текстология списков синодика нуждается еще в доисследовании. Зато вывод Р.Г. Скрынникова о том, что в основу составления синодика в целом положен хронологический принцип размещения материала, может быть принят. Он также предположил, что источником синодика были списки казненных, хранившиеся в Государственном архиве. Однако данный вопрос должен быть рассмотрен более обстоятельно[313].

Трудность изучения синодиков вызвана самим характером записей в этих памятниках: синодики представляют собой перечни собственных имен для поминовения. Только в отдельных случаях между строк над тем или иным именем помещена фамилия (часто киноварью). Расшифровка этих перечней чрезвычайно затруднена. Дополнительным источником для изучения состава казненных Иваном Грозным могут служить вкладные книги монастырей с записями о суммах, данных «на помин души» того или иного лица. Записи дают сведения о времени смерти интересующего нас деятеля: поминальный вклад делали некоторое время спустя после смерти поминаемого, а число, когда раздавали монахам «корм», иногда совпадает с датой его смерти. Много вкладных книг издано, но не менее остается еще не опубликованными. Так, не издана важнейшая вкладная книга Троице-Сергиева монастыря (хранится в Загорском музее)[314].

Вкладные книги Волоколамского монастыря изданы, но с серьезными искажениями (как, впрочем, и другие публикации A.A. Титова[315]. Основной текст их написан еще в 1553/54 г., а отредактирован в 1563/64 г. Вассианом, бывшим архимандритом Тверского Возмицкого монастыря. Позднейшие приписки в книгах доходят до 1572/73 г., т. е. захватывают время опричнины. Не меньший интерес представляют записные книги Волоколамского монастыря, составленные Евфимием Турковым в 1584/85 г.[316] Сложность изучения вкладных книг заключается в том, что обычно по истечении определенного срока поминовения имя вкладчика вычеркивалось из них. В результате книги вскоре становились непригодными для употребления, их уничтожали, а оставшиеся имена переписывались в другие книги. Поэтому основная масса дошедших до нас книг относится не к XVI, а к XVII в., и в них очень мало сведений более ранних. Как правило, это только крупнейшие вклады царя и княжат (во вкладных книгах вообще записывались главным образом крупные вкладчики). Опубликовано несколько вкладных и кормовых книг, интересных для историка опричнины. Это книги монастырей: Кирилло-Белозерского[317], Нижегородского Печерского[318], Антониева Сий-ского[319], Ростовского Борисоглебского[320], Брянского Свенского[321] и некоторых других[322]. Не изданы вкладные книги Симонова монастыря с интересными сведениями о царских вкладах «опальной рухляди» (оружие, платья, иконы и т. п.)[323].

Для того, чтобы разобраться в сложных генеалогических взаимоотношениях русского дворянства, имевших столь важное значение для московской служилой лестницы чинов, необходимо внимательно изучить родословные книги и местнические дела. К сожалению, до настоящего[324] времени не существует издания официальной родословной книги XVI в., которое бы отвечало современным археографическим требованиям[325], а многие десятки списков разбросаны по различным архивохранилищам. Не опубликована основная масса родословных росписей, подававшихся дворянами в Разряд в конце XVII в.[326]

После отстранения от власти Алексея Адашева официальное летописание постепенно приходит в упадок. Последние записи официального свода относятся к 1567 г.[327] В 224 ящике Царского архива помещались «списки, что писати в летописец, лета новые прибраны от лета 7068-го до лета 7074-го и до 76-го»[328]. Итак, действительно, летопись доходила до 1567 г. (7076 год начинался с 1 сентября 1567 г.). В этой летописи (которую по одному из списков иногда называли Александро-Невской) содержались такие ценные сведения, как изложение указа об учреждении опричнины, первые мероприятия, направленные против боярской крамолы, записи о ходе Ливонской войны.

Для изучения русской общественной мысли опричных лет и для характеристики политической направленности карательных мер правительства Ивана IV огромный интерес представляют вставки в Синодальный список лицевого (иллюстрированного) летописного свода и в Царственную книгу (копия). Интерполяции в официальное летописание, сделанные, как это убедительно показал Д.Н. Альшиц[329], в канцелярии Ивана Грозного, относятся к событиям, совершавшимся в малолетство царя и в годы правления Избранной рады (до 1557 г.). Но так как они составлялись уже много лет спустя, то раскрывают перед читателем происшедшие к тому времени разительные перемены в политических и личных симпатиях царя.

Редакционная правка Синодального списка лицевого свода, несомненно, связана с опалой на князя Владимира Андреевича Старицкого. В самом деле, согласно приписке, относящейся к расследованию причин побега за рубеж князя Семена Лобанова-Ростовского, этот князь заявил «сыскной комиссии» следующее: «Ко мне на подворье приезжал ото княгини от Офросиньи и от князя Владимира Ондреевича, чтобы я поехал ко князю Володимеру слушати ее и людей перезывал»[330]. Князь Семен Лобанов-Ростовский в 1553 г. был, вероятно, глашатаем идеи воцарения князя Владимира после смерти Ивана IV. Но после какой опалы на князя Владимира (1563 или 1566 г.) появилась летописная версия, приписывающая инициативу старицкому князю в переговорах с Лобановым-Ростовским? Д.Н. Альшиц считает, что это было еще в 1563 г., когда царь Иван забрал себе для просмотра дела об отъезде князя Семена «во княж Володимерова деле Ондреевича»[331]. В июне 1563 г. действительно Иван IV «опалился» на Владимира Старицкого[332]. Но все это само по себе еще не дает основания датировать приписки к летописи 1563 годом.

Не более основательны и другие аргументы автора в пользу предложенной им датировки. Синодальный список излагает события до августа 7075, т. е. 1567 г. Однако приписки делались на той части текста, которая доходит до 1557 г. Отсюда Д.Н. Альшиц заключает, что в момент редактирования рукопись Синодального списка обрывалась ранее 1567 г., по его соображениям, — 1560 г. Для доказательства этого необходимо было показать наличие палеографического рубежа (смены почерков) в тексте списка, но этого-то рубежа Д.Н. Альшиц не нашел, что исключает возможность многоэтапного составления Синодальной рукописи. Более того, Н.П. Лихачев показал, что этот текст лицевого свода написан на той же французской бумаге, что и книги дипломатических сношений с Польшей: № 9 (1570–1571) и № 10 (1575–1579)[333], т. е. работа над составлением лицевой рукописи велась вряд ли многими годами раньше 1570 г., тем более что даже во Франции наиболее ранние документы на подобной бумаге датируются 1566 г. Поэтому дата 1560 г. для какой-то части Синодального списка невероятна.

Источниковедческие наблюдения Д.Н. Альшица показывают, что существовал первый вариант официальной летописи, протограф Синодального списка, оканчивавшийся 1560 г., но, что он был тождествен самой Синодальной рукописи (без дополнений за 1561–1567 гг.), доказать автору не удалось.

Не могут быть признаны убедительными и соображения Аль-шица об исправлении Синодальной рукописи до 1564 г. (точнее, около 1563 г.). Первое соображение автора касается оценки в летописи деятельности деда А.М. Курбского М.В. Тучкова. В приписке к Синодальному списку говорилось, что в 1539 г. Шуйские посадили «за сторожи» князя И.Ф. Вельского, а М.В. Тучкова сослали «в его село»[334]. В Царственной книге сообщается, что в 1539 г. «бысть вражда между великого князя бояр», причем Шуйские стали враждовать с И.Ф. Бельским и М.В. Тучковым. О ссылке Тучкова уже не упоминается[335]. Из этого Д.Н. Альшиц делал вывод, что М.В. Тучков «из жертв усобицы… превратился в одного из зачинщиков кровавых местнических споров». Поэтому он считает, что приписки к Синодальному списку сделаны были еще тогда, когда внук Тучкова А.М. Курбский «был в чести», т. е. до 1564 г., до побега князя Андрея и до первого послания Грозного Курбскому, где уже содержались нелестные отзывы о Тучкове[336]. Прежде всего необходимо внести уточнение: летом 1563 г. (когда, по Альщицу, делались приписки) князь Андрей был отнюдь не в чести, а находился в ссылке в Юрьеве. Но дело даже не в этом. И в рассказе Синодального списка Тучков представлялся одним из зачинщиков боярских распрей, каковым он выступает в Царственной книге, может быть только не так явно. Ничто не указывает на то, что во время составления синодального рассказа его внук князь Андрей был «в чести». В приписке под 1554 г. указано, что окольничий А. Адашев вел расследование по делу о князе Семене Ростовском. Если следовать ходу рассуждений Алыиица, то и этот уже явный «крамольник» в 1563 г. пользовался у Грозного полным доверием: он считал возможным специально оговорить, что Адашев возглавлял следственную комиссию из преданных царю лиц. Не большую весомость имеют и другие доводы Д.Н. Альшиц[337].

Нам представляется, что Синодальный список правился уже тогда, когда он был закончен, т. е. после августа 1567 г. В приписке под 1554 г. среди сторонников князя Семена Лобанова-Ростовского названы лица, подвергшиеся репрессиям в 1565 г. (П.М. Щенятев, Д.И. Нагой и Куракины). Это, казалось бы, датирует Синодальный список во всяком случае временем более поздним, чем 1565 г. Подробный рассказ об «измене» князя Семена также уместно было вставить скорее после 1565–1566 гг., когда князь Семен был казнен, чем в 1563 г., когда он еще был жив.

Весьма вероятно, что работа над Синодальным списком производилась после августа 1568 г., когда царю были посланы «летописец» и «тетрати» для просмотра[338].

«Летописец» в это время содержал рассказ также до 1560 (7068) г.[339], а «списки новые, что писати в летописец» или «тетрати» повествовали о событиях 7068–7076 гг., после того как все эти материалы были взяты в Слободу и появился текст Синодального списка, позднее подвергшийся правке по указаниям царя[340].

С канцелярией Ивана Грозного связывал интерполяции Царственной книги еще С.Б. Веселовский, считая, что «они сделаны лет 18–20 спустя после болезни царя 1553 г. при непосредственном близком участии самого царя и с определенной тенденцией — оправдать царя в казни старицких князей в 1569 г.»[341]. Существенные коррективы в построения Веселовского внес Д.Н. Альшиц, доказавший, что приписки к Царственной книге появились не позднее 1570 г., т. е. до казни И.М. Висковатого, предстающего в этих текстах перед читателем в качестве верного сподвижника царя[342]. Но вот когда автор пытается уточнить датировку, то тут и возникают сомнения. Д.Н. Альшиц ссылается на сведение описи Царского архива, согласно которому царь в августе 1568 г. взял в Слободу «летописец и тетрати»[343]. По мнению Алыиица, в 1568 г. речь может идти только о просмотре текста за 7068–7076 гг. Более ранний текст редактировался, вероятно, ранее, т. е. Царственная книга составлена была до 1568 г.[344] Выше мы показали, что Альшиц неудачно интерпретирует запись составителя описи Царского архива. В 1568 г. составлялся, вероятно, Синодальный список. Работа над приписками к Царственной книге проходила позднее[345]. Исправления в текст Синодального списка внесены между октябрем 1569 г.[346] и июлем 1570 г.[347], т. е. уже после казни Владимира Старицкого и до расправы с Иваном Висковатым и другими лицами, изображенными в приписках сторонниками царя[348]. К тому же в 1569 г. был казнен И.И. Пронский, представленный в приписках сторонником Владимира Старицкого[349].

Д.Н. Альшиц обратил внимание на текстуальную и идеологическую близость приписок к лицевым летописям и первого послания Ивана Грозного к Курбскому[350]. Это чрезвычайно важное обстоятельство позволяет выяснить непосредственное воздействие Ивана IV на создание официального летописания[351].

До нас дошло сравнительно мало летописных памятников, отразивших взгляды политических противников централизаторской политики Ивана IV. Это в основном летописи новгородского или псковского происхождения. В 1567 г. игумен Псковско-Печерского монастыря Корнилий дополнил и обработал свод 1547 г.[352] Составитель нового свода выступает как лицо, враждебно относящееся к московской власти. В духе обличения писал он о деятельности Ивана Грозного, а присоединение Пскова к Москве рассматривал как акт прямого насилия[353]. Как известно, Корнилий принадлежал к числу монахов нестяжательского толка, был близок к Андрею Курбскому и в 1570 г. казнен Иваном Грозным[354].

Новгородское летописание к концу XVI в. мельчает и как исторический источник теряет свое значение. К 80-м годам XVI в. относятся последние записи в так называемой Новгородской второй летописи[355]. Наибольший интерес представляет рассказ о походе Ивана IV 1570 г., в котором обстоятельно описан разгром Новгорода. Составлен летописец, очевидно, в канцелярии новгородского архиепископа[356]. Сухой перечень сведений, относящихся к деятельности новгородских епископов и архиепископов, содержит Краткий летописец новгородских владык, составленный, очевидно, в конце XV в. и пополнявшийся на протяжении XVI в.[357] Материалы о церковной истории Новгорода XV–XVII вв. находятся в так называемом «Летописце новгородском вкратце, церквам божиим…»[358]. В его же составе дошел ряд повестей (в том числе Повесть о приходе Ивана IV в Новгород в 1570 г.).

О бурных событиях этих лет сохранились отдельные краткие записи, сделанные, вероятно, в Кириллове монастыре[359]. Волоколамский летописчик Игнатий Зайцев сообщает о московском пожаре 1571 г. и о «море» 1568–1571 гг.[360] Велись краткие летописные заметки и в Соловецком монастыре, в них внесены сведения о смерти Владимира Старицкого, судьбе его семейства, Ливонской войне и т. п.[361] Отдельные отголоски опричнины слышатся в лаконичных сведениях местных летописей — вологодских, великоустюжской и др.[362] Свежие, хотя и не всегда точные, сведения находятся в Пискаревском летописце и хронографе 1617 г.[363] О последнем из этих памятников мы уже упоминали, начиная историографический обзор.

Уже давно классическим источником по истории опричнины сделались сочинения Ивана Грозного и Андрея Курбского. В настоящее время мы имеем прекрасно выполненную Д.С. Лихачевым и Я.С. Лурье публикацию посланий Ивана Грозного[364]. Следует отметить тщательное выявление Я.С. Лурье рукописной традиции посланий Ивана Грозного Андрею Курбскому и изучение истории текста этих памятников. Сравнительно хорошо Г.З. Кунцевичем изданы оригинальные труды Курбского[365], однако принадлежащие Курбскому переводы, снабженные интересными комментариями, еще ждут публикации. Не все, конечно, решены сложные источниковедческие вопросы, касающиеся полемики двух крупнейших публицистов и политических деятелей второй половины XVI в.[366] Не вполне ясны обстоятельства и время проникновения писем Курбского в рукописную литературу[367]. Не определена еще степень тенденциозности сведений, содержащихся в трудах обоих полемистов[368].

Тревожную обстановку кануна опричнины рисует опубликованная М.Н. Тихомировым «Повесть о свершении большия церкви», в которой рассказывается о посещении Иваном Грозным Переславля-Залесского в 1564 г.[369]

Весьма своеобразную группу источников составляют записки иностранцев. Советские историки много сделали для их изучения[370]. В частности, ими изданы в русском переводе сочинения И. Таубе и Э. Крузе, А. Шлихтинга и Г. Штадена, содержащие наиболее ценные рассказы по истории опричнины[371].

Таубе и Крузе — два лифляндских авантюриста, попавшие в плен к Ивану IV во время Ливонской войны в 1560 г. В 1564 г. они были отпущены на свободу, вели от имени царя переговоры с магистром Ливонского ордена Кеттлером и принцем Магнусом, но в декабре 1571 г. изменили царю и бежали в Польшу. Вскоре после этого они написали послание, адресованное польскому гетману Яну Ходкевичу. В своем послании они прилагали все усилия, чтобы завоевать доверие гетмана и оправдаться в «перелетах»; средством для этого и было изображение «ужасных злодеяний» царя московского в опричные (1564–1571) годы. Картинное описание казней, составленное обычно по слухам и рассказам очевидцев, занимает центральное место в послании. Позднее (в 1582 г.) оно было с небольшими изменениями перепечатано в виде отдельной брошюры неким Гоффом[372].

Померанец Альберт Шлихтинг попал в плен в битве у крепости Озерище (осенью 1564 г.). Зная словенский язык, он сделался переводчиком у бельгийского врача Арнольда Лензея. Прожив на Руси около шести лет, он, проведав о грозящей его жизни опасности, осенью 1570 г. бежал в Польшу, где и составил свое «Сказание» (около февраля 1571 г.)[373]. Это произведение Шлихтинга широко использовал веронец Гваньини в 5-й главе своего сочинения «Описание Московии»[374], а рассказ Гваньини в переработанном виде лег в основу соответствующей части трактата Павла Одерборна.

Вестфалец Генрих Штаден тоже некоторое время служил при московском дворе. Однако он попал на Русь не военнопленным, а сам в 1564 г. из Риги перебрался в Дерпт, откуда его отправили в Москву. Здесь его пожаловали поместьями и приняли в опричнину. Вместе с царем Иваном он участвовал в Новгородском походе 1570 г. После отмены опричнины Штаден отправился на север и в 1576 г. покинул Россию. Для своего шурина пфальцграфа Георга Ганса в 1577–1578 гг. он и составил «Описание Московии»[375] и фантастический проект оккупации России.

Несмотря на явную враждебность к Русскому государству, недостоверность многих источников информации, иноземцы-авторы записок — сообщили ценные известия о боярских заговорах (Шлихтинг), о выступлении членов Земского собора 1566 г. (Таубе и Крузе), о приказном аппарате (Штаден) и о других фактах[376].

Кроме переведенных на русский язык сохранился ряд сочинений иностранцев о России XVI в., не изданных в переводе: это Ф. Руджиери (1568)[377], Джерио (1571)[378]. Гваньини (1581), Одерборн (1585)[379] и некоторые другие.

Интересные данные о Ливонской войне и боярской крамоле имеются у польских хронистов Мартина Вельского[380], Матвея Стрыйковского[381] и прибалтийских историков Рюссова (1578), Геннинга (1595) и Ниенштедта[382]. Отдельные сведения об опричнине сообщают иностранные авторы, писавшие специально о России в 60-90-е годы XVI в.: Р. Барберини (1564)[383], Рандольф (1568–1569)[384], Пернштейн[385], Кобенцель[386], Ульфельд[387], Даниил Принц[388] (последние четверо писали о посольстве 1575–1576 гг.), Горсей[389], Флетчер[390] (1591) и др.[391]

Таков краткий обзор источников по истории опричнины.