Ордин-Нащокин. Опередивший время

Глава восьмая «СКОЛЬКО НИ СЛУЖИТЬ, А ОТСТАВКЕ БЫТЬ»

Во время одной из многочисленных поездок царя по окрестным монастырям случилось непредвиденное: в его карету попытался проникнуть неизвестный. От испуга и неожиданности Алексей Михайлович принялся отбиваться единственным, что оказалось под рукой, — царским жезлом. От одного из ударов незваный посетитель скончался. Им оказался служитель одного из приказов, решившийся на отчаянный поступок. При обыске при нем были обнаружены только деревянная ложка и челобитная на имя царя. Из документа следовало, что служитель уже три года не получал жалованья от главы приказа Петра Салтыкова. Досада и гнев, охватившие царя, не знали границ. Ближний боярин Салтыков, несмотря на свои заслуги, был лишен высоких должностей, отлучен от двора. Прежние обязанности, от которых он был отстранен, царь поручил исполнять Ордину-Нащокину. Ему же предстояло расследовать «дело» отстраненного боярина. Опала, однако, длилась недолго — Салтыков вскоре был прощен и допущен ко двору. Подобное было вполне в духе Алексея Михайловича. Жестоко наказывать высокородных бояр, тем более родственников (Салтыков был его троюродным братом), было не в его правилах. Однако для Ордина-Нащокина, неожиданно оказавшегося в положении «хуже губернаторского», события эти не прошли бесследно, вызвав злобную реакцию в правящем сообществе.

Весьма рискованной оказалась высота, на которой обосновался недавний провинциал, худородный дворянин Ордин-Нащокин. Выдвижение к властным вершинам обернулось для него серьезными жизненными осложнениями. Их суть состояла не в нехватке опыта, знаний, представлений о том, как вести государственные дела. На их решение ему хватало и ума, и способностей, и опыта. Здесь он был как раз на месте. Однако теперь ближний боярин Ордин-Нащокин оказался в совершенно иных для себя обстоятельствах, где жизнь строилась по дотоле неведомым для него чиновным порядкам. Прежде он появлялся в коридорах власти в Москве не так часто и надолго не задерживался. Так складывалось потому, что Нащокин был необходим в «поле», где происходили наиболее сложные военно-политические события. Его отношения с царем по большей части выстраивались по переписке. Их прежние встречи и беседы были нечастыми и непродолжительными. В силу этих обстоятельств Нащокин был не так заметен, не сильно отвлекал внимание властной элиты, не занимал видного положения в системе власти. «Думный дворянин» — таково звание, пожалованное ему за заслуги в проведении переговоров со шведами в 1658 году. Это была первая для него, отнюдь не столь высокая ступень в высшей иерархии управления, хотя и этот факт не прошел незамеченным, возмутив кое-кого из родовитой знати Московии.

Прежнее преимущество — быть в отдалении, в стороне от московских коридоров власти, — теперь стало работать против него. Назначение на роль первого лица было встречено укоренившейся там боярской элитой болезненно. Продолжали играть свою роль «шептуны» из узкого круга личного общения, с которыми самодержец трапезничал, молился, ездил на охоту. Раздражение в царском окружении вызвало само поведение новоиспеченного боярина, его нетерпимость к посредственности, к злоупотреблениям. К тому же уверенный в себе, облаченный доверием царя Ордин-Нащокин избрал жесткую линию по наведению порядка в приказных структурах. Он не мог не восставать против «злохитренных» московских обычаев, против эгоистичных устремлений тех, кто злоупотреблял доверием царя, кто так или иначе направлял течение жизни двора в сторону от главных проблем.

Нащокин находил в себе мужество идти наперекор откровенным злоупотреблениям, выступал против политиканствующих приспособленцев, наносивших ущерб делу и государственной казне. Ему не хватало выдержки в том, чтобы не противостоять поспешным, необдуманным действиям самого властителя. Легко внушаемый Алексей Михайлович, подвергаясь льстивым маневрам корыстолюбивых приближенных, принимал порой отнюдь не дальновидные решения. Их отмена в ходе неизбежных споров и дискуссий, в которых Ордин-Нащокин одерживал верх, вредила ему. Вокруг него сгущалась атмосфера недоброжелательства, отчуждения. Чиновная среда не только злословила, но и жила ожиданием, когда безродный выскочка будет вынужден допустить какую-либо ошибку. Не только худородное происхождение, но и тот факт, что он оказался во главе ряда ключевых, «хлебных» должностей, неизбежно вовлекали Нащокина в эпицентр конфликтов особого рода. Эта его деятельность, пресекающая погоню иных за наживой, множила недовольство, порождая надуманные обвинения, жалобы, клевету.

По этому поводу в своих мемуарах Сэмюел Коллинс приводит такой пример: «В прошлом году переводчик, служивший у персидских купцов, обвинил Нащокина перед царем по делу, касавшемуся упомянутых купцов и производившемуся в Посольском приказе. Царь поручил Нащокину все купеческие дела и разбор и решения тяжб между торговцами, с тем, что если несправедливо будет кто-либо на него жаловаться, то неумолимо будет за то наказан. Царь сдержал свое слово, и когда жалоба оказалась ложной, ренегат был жестоко высечен кнутом»[55].

В сферу ответственности Посольского приказа входило обеспечение связей с исповедующими православие народами Греции, Болгарии, Придунайских княжеств, со Святой землей, с арабскими христианскими конфессиями. На деле политико-дипломатические отношения с Востоком занимали лишь малую часть внимания ведомства. Куда более хлопотным и трудоемким был вопрос о паломниках, прибывавших на Русь с христианского Востока за помощью и защитой. Со времен крушения Византии гонения на христиан, попытки обратить их в ислам в турецких и персидских владениях не прекращались. Карательные акции, разорение обителей, насильственное обращение в мусульманство заставляли многих христиан бежать на единоверную Русь. Масштабы этого паломничества заметно возросли, когда в православном мире стала распространяться молва о русском царе Алексее Михайловиче — истовом богомольце, единственном православном государе, радетеле и защитнике всех христиан. На Русь потянулись депутации из традиционных православных центров, направляли сюда свои стопы и многочисленные бродяги, просившие подаяния «ради Христа». Как бы ни были рискованны, сложны, длительны переходы, паломники, наводняя Русь, находили пристанище в церквях и монастырях, однако конечной целью для большинства из них была Москва.

Шли они туда не с пустыми руками. Их главную ценность составляли реликвии из древних христианских храмов и святилищ, где их дальнейшее нахождение было под угрозой. Главным образом это были предметы церковного обихода, в том числе и мощи святых, своей историей восходящие к раннему христианству, а то и ко времени самого Иисуса Христа. Их побудительным мотивом было не только забота о сбережении духовных ценностей, но и надежда получить за это вознаграждение. Обладание священными атрибутами в ту пору стало своеобразной модой. Пример подавал сам царь Алексей Михайлович, в свое время выкупивший у греков целую коллекцию освященных церковных предметов. Одно из особо ценных приобретений царя — гвоздь, пронзивший тело казненного палачами Иисуса Христа. Гвоздь этот якобы был найден в Палестине святой Еленой, супругой византийского императора Константина, которая в IV веке направилась туда в поисках свидетельств жизни и страданий Иисуса Христа. Хранившийся в Грузии гвоздь был привезен в Москву царевичем Арчилом, находился в Успенском соборе, а совсем недавно, в 2008 году, был снова передан православной церкви из запасников музеев Кремля.

Начиная с середины XVII века Руси становилось все труднее выполнять эту благотворительную миссию, поскольку поток паломников постоянно возрастал, нуждающихся в помощи прибывало все больше и больше. Это вынуждало власть сдерживать, регулировать этот процесс. Необходимо было также определять, какие из доставляемых реликвий подлинные, а какие поддельные, дающие смекалистым пришельцам с Востока возможность заработать на легковерии русской власти. Так, дьякам Посольского приказа пришлось разбирать получившее огласку дело греческих монахов, торгующих «подкладными», то есть фальшивыми христианскими святынями, в том числе и такими, к которым якобы прикасалась рука самого Спасителя. Ордину-Нащокину было поручено проследить ход расследования этого канительного, кляузного дела.

Дьяки Посольского приказа вынуждены были становиться экспертами, набираясь опыта, вырабатывали некоторые приемы, навыки общения с владельцами ценностей. Это в ряде случаев помогало выявлять подделки среди предъявляемых раритетов. В таких случаях общение с «дароносителями» нередко заканчивалось конфликтами, скандалами, поскольку разоблачение лишало их единственного шанса нажиться, обеспечить свое существование на чужбине. Расследование, проведенное дьяками Посольского приказа, обнаружив явные подделки, обвинило пришельцев в изготовлении и сбыте фальшивых святынь. Монахов-греков, учитывая преступно-греховный характер их деятельности, было велено выслать из страны.

Между тем напряжение на внешнеполитическом направлении не ослабевало. Соглашение в Андрусове стало важным, но далеко не завершающим этапом в урегулировании отношений Руси и Речи Посполитой. Более того, вслед за его подписанием обнажилась череда проблем, решение которых требовало немалого времени и усилий. Закрепление итогов войны, вытекающих из Андрусовского договора, отвлекало первого министра от актуальных проблем внутреннего жизнеустройства. Наиболее насущное здесь состояло в том, чтобы запустить механизм новых таможенных правил, налоговых процедур, открывающих перспективы роста торговых связей с заграницей. Новоторговый устав, автором которого был Ордин-Нащокин, выдвигая на первый план приоритеты национальной экономики, содержал комплекс протекционистских мер, которые существенно меняли атмосферу в торгово-экономическом сообществе. Однако и в этом давали о себе знать невежество, саботаж торгового «болота», приспособившегося к прежним, ущербным для государственных интересов реалиям. Критическое настроение в местных торговых кругах поддерживалось саботажем иностранцев, для которых новые условия означали утрату некоторых прежних привилегий.

Виновником этих проблем опять-таки делался не кто иной, как Ордин-Нащокин, бескомпромиссный и упорный в продвижении новаций. Ему приходилось отбиваться от злопыхателей, распускавших слухи и домыслы, которые легко подхватывались консервативной элитой. Не имея должного сословного положения и необходимой полноты полномочий, Ордин-Нащокин именно в этом видел одну из главных причин противодействия ему как со стороны придворной знати, стоявшей во главе приказов, так и со стороны заседавших в этих приказах чиновников. В. О. Ключевский писал: «Старое родовитое боярство пренебрежительно смотрело на массу провинциального дворянства. Ордин-Нащокин был едва ли не первым провинциальным дворянином, проложившим дорогу в круг этой спесивой знати». Свойственные бюрократической иерархии саботаж, волокита в явном и скрытом виде действовали парализующе, сдерживали продвижение распорядительных мер.

«Они службишке нашей мало доверяют… У нас любят дело и ненавидят, смотря не по делу, а по человеку, — говорил он про недостаточную высоту своего положения, что было особенно важно для человека, находящегося во власти. — Думным людям никому не надобен я, не надобны такие великие дела! Откинуть меня, чтобы не разорилось мной государственное дело! Как в московском царстве искони, так во всех государствах посольские дела ведают люди тайной ближней думы, во всем освидетельствованные разумом и правдою. А я холоп твой, всего пусть и все дни службы своей плачусь о своем недостоинстве. У такого дела пристойно быть из ближних бояр: и роды великие, и друзей много, во всем пространный промысел имеют и жить умеют, и посольский приказ ни от кого обречен не будет». В коридорах власти ему недвусмысленно давали понять — он «белая ворона», «служилый выскочка», которому нет места среди титулованной знати.

Это следует из сохранившихся документов и писем, относящихся к разным этапам его служения, в которых он выражает недовольство своим ущербным положением. В этих назойливых, порой дерзких заявлениях кое-кто из исследователей, включая того же В. О. Ключевского, усматривал причину возникшей немилости к нему самодержца, которая в конечном счете и привела к его отставке. Между тем непонимание или нежелание Алексея Михайловича войти в положение, в котором находился Ордин-Нащокин, имело другую природу. Царь не без причин не торопился вывести своего соподвижника на уровень, равный его титулованным сановникам, поскольку с появлением Нащокина в коридорах власти он сам усмотрел в нем личность, превосходившую его умом, чьи достоинства со временем проявлялись все нагляднее.

В отсутствии желаемой реакции на обращения Нащокина нельзя не увидеть признаков охлаждения самодержца к своему прежде высоко ценимому сотруднику. И повторялись жалобы, принимая порой назойливый характер, именно потому, что Алексей Михайлович с некоторых пор стал обращать на них все меньше внимания, а дельные предложения дипломата откладывать или вовсе не брать в расчет. «Ты меня вывел, так стыдно тебе меня не поддерживать, делать не по-моему, давать радость врагам моим, которые действуя против меня, действуют против тебя», — значится в одном из документов. В нем и крик души болеющего за дело царедворца, и дерзкий вызов самодержцу. Тем временем все активнее стали выступать оппоненты Ордина-Нащокина и его политики, увидевшие в Андрусовском перемирии уязвимые места. Эти силы сплачивались вокруг церковников, поддерживающих связь с православным духовенством Украины, оставшимся на западном, польском берегу Днепра. Те, в свою очередь, сеяли смуту в антикатолической, радикально настроенной части населения, в местном казачестве. Перемирие, закрепляющее разграничение украинских земель по Днепру, таило, как им казалось, угрозу до конца дней оставаться под пятой «латинян». Недовольство вызывало и закрепленное в Андрусовском договоре положение, по которому польская шляхта, переселяясь с левобережья на правый берег Днепра, получала от царя немалые отступные. Это обстоятельство еще более осложняло морально-политический климат и на Украине, и в самой Московии. Стали распространяться слухи о неких тайных мотивах Нащокина, едва ли не подкупленного поляками. Жалобам, голословным обвинениям стали давать ход, причиняя ущерб его репутации. Были инициированы думские расследования, от самого Нащокина стали требовать разъяснений и оправданий. Можно представить, насколько это выбивало его из колеи, какие болезненные удары наносило его самолюбию. «Разрушая божью помощь, мучают меня злыми ненавистями, не доискавшись вины», — сетовал он.

В сановном окружении он все более и более чувствовал себя неуютно. Высказывать обиды, искать защиты ему было не у кого, кроме как у самого царя, которому он снова и снова писал: «Припомни, великий государь, многие горькие слезы перед лицом твоим государским, кто богу и тебе неотступно служит, без мирского привода, те гонимы. Явно тебе, великому государю, что я, холоп твой, по твоей несчетной милости, а не палатному выбору тебе служу, и, никаких пожитков тленных не желаю, за милость твою, никого сильных не боясь, умираю во правде»[56]. Ордин-Нащокин отказывался понимать причины охлаждения к нему царя, тогда как Алексей Михайлович был уже не таким, как прежде. Положение дел в государстве изменилось, стало не таким тревожным. Притуплялась память о военных поражениях, не так сильно, как прежде, беспокоили внутрицерковные «нестроения» и народные бунты. Наступило замирение с Речью Посполитой, состоялось низложение Никона, был схвачен и доставлен в Москву грозный разбойник Степан Разин.

Царь Алексей под давлением своих советников-бояр стал настаивать на необходимости любыми средствами игнорировать ту статью Андрусовского договора, которая предусматривала по истечении двух лет возвращение полякам Киева. Об этом постоянно напоминали царю прибывающие в Москву украинские православные иерархи и казачьи старшины. Некоторые из оппонентов Ордина-Нащокина стали тайно навязывать самодержцу абсурдное предложение о том, что начальник Посольского приказа готов отказаться от Киева в угоду своей амбициозной цели — созданию русско-польского союза. Такую точку зрения Нащокин и в самом деле в свое время высказывал лично Алексею Михайловичу, исходя из расклада сил, с учетом вмешательства в украинские дела не только Польши, но и Османской Турции, Швеции, Крыма. При этом он вновь и вновь повторял главную мысль, — самостоятельно, опираясь только на собственные силы, не имея союзников, не вступая в коалиции, Московская Русь не сможет достигнуть главного — обеспечить беспрепятственный выход к берегам Балтики, возобновить торгово-экономические отношения с Европой по кратчайшему пути.

В ходе торжеств в Москве в мае 1670 года, посвященных подписанию итогов выполнения Андрусовского перемирия, выступая перед представительной польской делегацией, Ордин-Нащокин обрисовал все те выгоды, какие сулит взаимное сближение двух народов. Он и ранее, как только мог, настойчиво продвигал идеи славянского единства, всячески доказывал необходимость не только перемирия, но и прочного мира двух государств на долгосрочной основе. В этом он видел возможности решения стратегически важной и для поляков задачи, состоящей в беспрепятственном доступе к торговым путям, пролегающим через Балтийское и Черное моря. Союзные отношения двух славянских государств открывали возможность избежать выселения польских пленных из Сибири и Приуралья. За десятилетия осевшие там ссыльные поляки стали органичной частью оседлого населения, сумели натурализироваться, завели семьи, успешно вели хозяйство. С другой стороны, заселившая Левобережную Украину польская шляхта, перебравшись на правый берег Днепра, могла бы выступить стабилизирующим фактором в далеком от спокойствия крае, несмотря на то, что это переселение влекло за собой немалые трудности для Руси, вынужденной выплачивать шляхтичам немалые компенсации.

Близоруким противникам Ордина-Нащокина, среди которых в конечном счете оказался и сам царь, казалось, будто и не было двенадцати предшествующих лет кровопролитной войны с сильным и искусным противником, что вести переговоры с ним теперь позволительно лишь с позиции силы, диктата. Они полагали решить судьбу Киева исходя из державного упорства. Однако это ультимативное давление никак не вписывалось в установившийся характер диалога, выстроенного с поляками с таким трудом. Нащокин не менее других государевых людей отдавал себе отчет в том, какое место в сознании русских людей занимал Киев, какова роль этого города в национальной истории. Поводом для удержания за собой Киева, по мнению Нащокина, могло стать либо возникновение чрезвычайных обстоятельств, либо такие причины объективного порядка, какие бы дали повод вновь вернуть тему в русло переговоров о его дальнейшем статусе. Именно в этом направлении дипломатическими средствами и предпочел действовать Нащокин. Однако перед ним в категорической форме была поставлена задача удержать Киев любой ценой. Предлагалось под благовидным предлогом аннулировать подписанное в Андрусове обязательство вернуть по истечении двух лет город под польскую юрисдикцию.

Еще более сложными выглядели оставшиеся за пределами Андрусовского перемирия внутренние национально-религиозные проблемы Украины. Положение, какое складывалось тогда, воссоздает В. О. Ключевский: «Ляхи и русские, русские и евреи, католики и униаты, униаты и православные, братства и архиереи, шляхта и поспольство, поспольство и казачество, казачество и мещанство, реестровые казаки и вольная голота, городовое казачество и Запорожье, казацкая старшина и казацкая чернь, наконец, казацкий гетман и казацкий старшина — все эти общественные силы, сталкиваясь и путаясь в своих отношениях, попарно враждовали между собой, и все эти парные вражды, еще скрытые или уже вскрывшиеся, переплетаясь, затягивали жизнь Малороссии в такой сложный узел, распутать который не мог ни один государственный ум ни в Варшаве, ни в Киеве»[57].

Выработать в этих условиях систему действенных военно-политических мер, определить «формулу успеха» выглядело задачей со многими неизвестными. Всякие радикальные действия и даже поспешные заявления таили в себе опасность возобновления войны. Была необходима тонкая дальновидная дипломатическая работа, однако руки у главного переговорщика оказались связанными. Вопрос, как далее Московии вести политику в отношении Правобережья Украины, где оставалось православное население, которое не желало находиться под польской юрисдикцией, приобретал все более острое звучание. В церковных и светских кругах Правобережья возобладало суждение о «брошенности», об отказе Руси «на веки вечные» от покровительства и защиты братьев по вере. Многочисленные эмиссары, известные и не очень, зачастили в Москву. Играя на религиозных чувствах самодержца, они всячески настраивали его на необходимость продолжения, чего бы это ни стоило, «освободительной миссии» на Украине. Воздействие на царя осуществлялось разными путями и средствами. Однако главной фигурой, стоявшей на их пути, разрушителем их надежд и планов выступал не кто иной, как боярин Ордин-Нащокин. Поэтому делалось всё для того, чтобы бросить тень на его «предательские» идеи в отношении дальнейшей политики Московии, выискивались поводы для того, чтобы скомпрометировать его лично.

Оппозиция Нащокину в правящем эшелоне стала набирать силу. Подозрения, внушаемые царю, сводились к тому, что, возглавив Посольский приказ, ближний боярин стал слишком много брать на себя, проявлять в делах излишнюю самостоятельность, пренебрегая царской и думской волей. Стали звучать требования расследовать его предыдущую деятельность, а в том, что касается дальнейшего продолжения дел с поляками, либо заменить его другим, либо взять под надежный контроль переговоры, которые он вел. Помимо всего прочего он стал в глазах придворных, а потом и самого царя воплощением раздражавших их качеств и взглядов.

Взгляды Ордина-Нащокина, его дерзкое поведение по меркам того времени действительно выглядели вызывающими, а когда он оказался на вершине власти, возможность их осуществления стала особенно беспокоить большинство царского окружения. Прежде он действительно иногда давал поводы для нападок на себя. В ходе отчетов перед Боярской думой о его поездках и переговорах с поляками в Варшаве его «пропесочивали» за то, что он брал на себя слишком много, отклоняясь от данных ему инструкций. При этом никто не хотел слышать и знать о том, что условия для продуктивных, успешных переговоров возможны только тогда, когда есть место диалогу или, если угодно, торгу, когда обе стороны способны слышать друг друга. В ходе переговоров возникают идеи, от обсуждения которых нельзя уклониться даже тогда, когда речь заходит о на первый взгляд неприемлемых для одной из сторон подходах, вариантах решения проблем. Здесь политическое маневрирование, взаимные поиски компромисса, умение вести полемику выступают важнейшим инструментом. Тем не менее Нащокин, зная, с кем имеет дело, предпочитал в таких случаях притворно каяться, признавал свои «прегрешения», брал на себя вину за превышение данных ему полномочий.

Более, чем кто-либо, он знал реальное положение дел, прагматически оценивал ситуацию, какая сложилась к тому времени на Украине. По его убеждению, на Правобережье католицизм, польский костел занял господствующее положение. Территория и население подверглись колонизации, и польская шляхта уже прочно вросла в украинскую землю, что обрекало на неуспех все попытки немедленно изменить положение дел в пользу православия и присоединения к Московии. К тому же состояние хозяйства этой части Украины не сулило ни теперь, ни в будущем экономических выгод, а стало бы лишь обузой для Руси, и без того истощенной проблемами. Гораздо ценнее было бы, по мнению Нащокина, замирение с поляками на вечных основаниях, перевод двусторонних отношений между двумя славянскими народами в русло равноправного союза. Но эта точка зрения не встречала поддержки ни на Руси, ни на Украине, ни в Польше, где искренних сторонников такого союза было еще меньше, чем в Московии. Не поддерживал ее и ближайший советник царя по украинским вопросам Артамон Матвеев.

Трудности и козни завистников сопровождали Ордина-Нащокина на всем протяжении его государственной деятельности. Но бесповоротно отношение царя к нему изменилось, по всей вероятности, после его отказа представлять интересы Москвы в торге за польский престол в 1669 году. Тогда, напомним, глава Посольского приказа пошел наперекор воле царя и в Варшаву не поехал. Суть дела состояла не только в ослушании «преданного холопа». Смелость, дальновидность, резкость суждений дипломата стали раздражать Алексея Михайловича. К тому же скудость собственных представлений о способах решения стоящих перед государством проблем все более и более выводила царя из равновесия. За этим он видел умаление собственной власти, вторжение в незыблемость его единоначалия. Проще было пожертвовать Нащокиным, тем самым «бросив кость» назойливой оппозиции, а заодно и избавившись от чересчур напористого помощника.

К тому времени вокруг персоны царя образовался тесный круг общения, в котором мнения и суждения Ордина-Нащокина опровергались людьми, чей вес при дворе стал преобладающим. Такой исключительно весомой фигурой с некоторых пор все более и более становился Артамон Сергеевич Матвеев. Свобода общения с царем давала повод вольному или невольному вмешательству Матвеева в дела государственной важности. Однажды побывав на Украине, Матвеев под влиянием Богдана Хмельницкого стал последовательным сторонником «прицепления ветви к приличному корню», покровительства Московии православному народу Украины, что обернулось вторжением туда русских войск. Теперь, два десятилетия спустя, его идеи военного вмешательства в украинские дела, некогда положенные в основу государственной политики, вновь обрели весомость. Там, на Украине, к началу 1670-х годов еще более оживились силы, видевшие в Матвееве покровителя, «своего человека» в московских коридорах власти, способного заставить царя действовать в их интересах.

Положение Матвеева при дворе упрочилось еще больше, когда ему в начале 1671 года удалось выдать за царя свою воспитанницу Наталью Нарышкину. Девятнадцатилетняя девушка, жившая в его доме в силу невесть каких обстоятельств, оказалась в нужное время в нужном месте — овдовевший царь оказался без наследников мужского пола (единственный выживший сын Иван был некрепок и телом, и умом). С подачи Матвеева царь провел смотр невест, на котором победу одержала, конечно же, креатура его любимца. Судя подошедшим до нас описаниям, Наталья Кирилловна была девицей веселой, привлекательной, раскованной. Уже будучи царицей, она не отличалась особой строгостью нравов, что легло в основу предположения, что истинным отцом Петра Алексеевича был не царь, а кто-то другой. После ее свадьбы с царем и рождения ровно через год наследника Матвеев стал особенно близок к Алексею Михайловичу. Уже не довольствуясь положением царского друга, он возжелал высоких должностей в аппарате власти — в первую очередь места главы Посольского приказа, которое занимал упрямый, несговорчивый Ордин-Нащокин. Несмотря на все препятствия, он продолжал стремиться к заключению польско-русского союза, способного противостоять агрессивным устремлениям Швеции и Турции.

В феврале 1671 года, когда в Москву собралось польское посольство во главе с Яном Гнинским, Нащокин согласно договоренности с польской стороной должен был выехать в Варшаву. В посвященном этой теме письме царю он повторял все те же аргументы: необходимо подчинить православное духовенство Украины московскому патриарху, вести переговоры как с Польшей, так и с Турцией и «цесарцами», то есть Габсбургской империей. В этом письме он снова поднял болезненную тему возвращения Киева полякам, что было ошибкой, но вряд ли сыграло решающую роль — вероятно, к тому времени царь уже принял решение о дальнейшей судьбе дипломата. Свой вклад в это внес и упомянутый донос гетмана Многогрешного, которого царь в своем письме похвалил за бдительность. Шляхтича Лубенко, служившего у Ордина-Нащокина, били кнутом и сослали в Сибирь, а дальнейшее следствие по делу поручили не кому иному, как Артамону Матвееву. Несомненно, тот постарался собрать как можно больше материалов, порочащих своего конкурента, и добиться его отставки.

Вскоре Ордин-Нащокин был уволен с должности главы Посольского приказа, которую занял Матвеев. Тогда же его лишили почетного титула «сберегателя посольских дел», сохранив лишь звание ближнего боярина и приказав оставаться на царской службе в этом неопределенном состоянии. В марте был отменен и указ о его назначении «великим и полномочным послом» будто бы в связи с болезнью. Не исключено, что дипломат действительно заболел после пережитых испытаний или сказался больным, чтобы не ехать в Андрусово и покорно озвучивать чужие тезисы. 2 декабря того же года Нащокин попросил освобождения его от службы, сославшись на желание принять монашество.

Сдав своему преемнику приказные дела, отставной дипломат сразу же уехал в родной Псков. Его жена к тому времени умерла (в последний раз она упоминается в документах в 1668 году), сын Воин служил далеко от дома. Ничто не удерживало его в мирской жизни. 16 января 1672 года он прибыл в Крыпецкий монастырь Иоанна Богослова, расположенный в густом лесу в 60 километрах от Пскова, где 21 февраля игумен Тарасий постриг его в монахи под именем инока Антония. Но монашество не стало для него завершением активной, творческой жизни. Он нашел себя в сфере обустройства родного края, взялся за осуществление проектов церковно-приходского строительства, занимался просветительством. По словам профессора В. С. Иконникова, «Ордин-Нащокин, после многих житейских неудач и неприятностей, избрал на конце своих дней тот путь, по которому еще следовали многие в древней Руси на закате старости»[58]. Позже, в челобитной на имя царя Федора Алексеевича от 26 июня 1676 года, «инок Антонище Нащокин» вспоминал об обстоятельствах своего пострижения: «Но и по отпуске моем нынешнем с Москвы во Псков и с Порецкие волости з бурмистры две тысечи ефимков послал в Смоленской приказ в Устюжскую четь и боясь смертного часу дойду ль до обещанного места, а домишко свое оставил, и недошед Пскова, всего себя вручил Богу»[59]. Вероятно, ефимки, о которых говорится в письме, были жалованьем, выданным ему после отставки — возвращая его государству, Ордин-Нащокин подчеркивал, что не желает быть обязанным неблагодарному царю.

При этом у него оставались значительные средства — вскоре после приезда в Псков он начал строительство в городе новой каменной больницы и церкви Казанской Богородицы за Петровскими воротами Среднего города. Кроме того, он принимал участие в обустройстве недавно учрежденного Николо-Любятовского монастыря, в чем его благословил архиепископ Псковский и Изборский Арсений. Он познакомился с Ординым-Нащокиным еще в 1665 году, когда тот был воеводой в Пскове, и теперь продолжил близкое общение с опальным дипломатом. В одной из бесед тот попросил перевести его из Крыпецкого монастыря в более близкий к городу Николо-Любятовский. В 1675 году его желание было выполнено, при этом архиепископ даровал своему знакомому чин строителя-настоятеля монастыря. Более высокий чин игумена старец Антоний иметь не мог, поскольку не был прежде священником. К тому же в свои 70 лет он был серьезно болен и не мог вести богослужения, что требовалось от игумена. Быть может, дипломат заранее выбрал местом несения монашеского обета именно Николо-Любятовский монастырь, но по дороге в Псков из-за болезни был вынужден остановиться в Крыпецкой обители, мимо которой лежал его путь. Об этом говорится в его челобитной царю Федору Алексеевичу: «Боясь смертного часу дойду ль до обещанного места… и недошед Пскова, всего себя вручил Богу». Известно, что уже в 1670 году его здоровье пошатнулось, а переживания, связанные с отставкой и немилостью царя, неминуемо должны были обострить болезнь.

Однако вдали от придворных интриг Ордин-Нащокин почувствовал себя лучше и нашел силы, чтобы заняться благоустройством доверенной ему обители. В 1675–1676 годах на его средства там были построены здания и сооружения, перечисленные в описи 1782 года: «Настоятельские и братские кельи, хлебопекарня, квасоварня, конюшая келья, конюшня и конюшие сараи и около того монастыря ограда с кровлею и с воротами»[60]. Старцу Антонию удалось приписать к обители соседний Малопустынский монастырь, заселить пустующие монастырские земли: к 1678 году там разместилось 13 крестьянских дворов. Его стараниями в Пскове было построено подворье Любятовского монастыря, где он и другие монахи жили, посещая город по хозяйственным делам. В 1676 году он решил заняться судьбой своего оставшегося в миру имущества. В челобитной на имя царя Федора Алексеевича от 26 июня он писал: «И ныне, Государь, в продолжение грешного живота моего, бью челом тебе, Великому Государю, чтоб остатней долг подмосковная Песье и московский двор на Кулишках с полаты, на тебя, Великого Государя, взято было, а на сынишка моево Воинка многое мое челобитье, чтоб твоим Великого Государя милостивым указом с Москвы ко мне выслан был для последнего душевного разрешения»[61]. Можно догадаться, что дом и имение были отданы государству в уплату долга, взятого, очевидно, для обустройства монастыря и псковской больницы для бедных. Что-то из имущества он собирался передать Воину по «душевному разрешению», то есть завещанию, используя эту возможность, чтобы встретиться с сыном. В то время Воин нес царскую службу в одном из провинциальных городов, поэтому для его приезда в Псков требовалось разрешение.

Челобитная имела и другую цель: напомнить о себе молодому царю, которому могли понадобиться знания и опыт Ордина-Нащокина в вопросах внешней политики. Находясь в монастыре, он сохранял интерес к государственным делам, узнавал новости у приезжавших в Псков царских чиновников и иноземцев, а в 1678 году взялся за составление записки, известной под названием «Ведомство желательным людем»[62]. Как следует из названия, она была адресована к «ведомству», то есть сведению всех интересующихся его жизнью и делами. В записке приведены отрывки из царских грамот и других документов времен участия автора в переговорах с Польшей и Швецией, призванные показать высокий уровень доверия, который испытывал к нему Алексей Михайлович. «Ведомство» — документ, в котором на языке, далеком от совершенства, дипломат попытался систематизировать прежде высказываемые им взгляды, обобщить нажитый опыт, объяснить последователям, в силу каких причин и почему он мыслил и действовал именно так, а не иначе. Но это еще и политическое завещание государственного деятеля, предпринимающего попытку направить, настроить мышление тех, кто придет ему на смену, в русло решения задач, какие и далее будут оставаться актуальными. Свои заметки он писал в надежде, что ему на смену придут люди, способные понять, подхватить и продолжить дело, которому он служил. За всем написанным стоит свойственное ему чувство гражданского долга, обязанности человека, вовлеченного в государственную жизнь, высказаться, прояснить, обосновать суть своих исканий. Для него это важно еще и потому, что многое из того, чему он служил, на чем настаивал, не было услышано и понято его современниками.

В том же году им была составлена другая записка: «Извещение истинное с началу войны о Киеве с Украйной и царства Московского с королевством Польским». Там Ордин-Нащокин еще раз напоминал о своей идее союза с Речью Посполитой, которая в то время, после опалы Артамона Матвеева, снова обрела актуальность. Ослабевшее от войн и смут польское королевство крайне нуждалось в сохранении мира с Русью и вынуждено было умерить свои требования относительно возвращения Киева и других спорных вопросов. Этому способствовало и положение на Украине, где правобережный гетман Петро Дорошенко, полностью утратив поддержку в народе, в 1676 году отказался от власти и сдался русским войскам. Его владения формально остались в подчинении Польши, но фактически были захвачены крымскими татарами и турками. Новым гетманом обеих частей Украины был избран Иван Самойлович, принесший клятву верности русскому царю. В этих условиях летом 1679 года в Москву прибыли польские послы Киприан Бростовский и Ян Гнинский, имевшие поручение продлить действие Андрусовского перемирия еще на 13 лет и договориться о совместных действиях против турок и татар.

Необходимость впервые за долгое время вести серьезные переговоры с польскими представителями заставила царское правительство вспомнить об Ордине-Нащокине, стоявшем у истоков таких переговоров. В сентябре того же года в Псков приехал царский гонец с приказом препроводить старца Антония в Москву. Вероятно, вопрос был решен заблаговременно, поскольку дипломат ждал гонца и отправился обратно вместе с ним. На переговорах, проходивших в Посольском дворце, довольно скоро возникли трудности: поляки выдвигали условием продления перемирия вступление русского войска в войну с татарами. После двух бесплодных туров переговоров Ордин-Нащокин то ли по царскому приказу, то ли по своей инициативе покинул их и вернулся в Псков. Его нежелание участвовать в торге с поляками вызывалось еще и тем, что у него не было никаких полномочий — он должен был всего лишь давать советы главному переговорщику с русской стороны, дьяку Емельяну Украинцеву.

После этого почти никаких сведений о старце Антонии мы не имеем. Ходили слухи, что после возвращения из Москвы он принял схиму — высший монашеский чин, отделяющий своего обладателя от земного мира с его радостями и тревогами. В следующем, 1680 году он скончался, но точная дата смерти неизвестна, как и место его захоронения. По одной версии, он похоронен в Крыпецком монастыре, по другой — в Николо-Любятовском, где провел последние годы. Местные краеведы считают, что его могилу следует искать именно там. Позже монастырь пришел в упадок и в 1764 году был закрыт; от него остался храм Николая Чудотворца, находящийся сейчас в черте города. Псковский историк Г. Постников предположил, что могила Ордина-Нащокина могла находиться на месте построенной по его инициативе и разобранной в 1726 году придельной церкви митрополита Филиппа[63]. Есть, впрочем, и другая версия — «пещерная» усыпальница под приделом Никольского храма.