Ошибка биолога

Женщина или змея?

Мой хороший знакомый X. внезапно заболел припадками острого помешательства. К счастью, сильная натура поборола недуг и X. совершенно оправился. Интересуясь переживаниями так называемых сумасшедших, я просил его рассказать или написать, как началась его болезнь и что он все время чувствовал. X. прислал мне довольно длинную исповедь. Я чувствовал, читая ее, что мой собственный ум как бы теряет способность логического мышления. В рукописи действительность и больная фантазия переплелись в такой дико-пестрый узор, что я не мог никак разграничить эти две области: то, что мы называем жизнью в действительности и то, что мы называем жизнью в воображении. Для меня несомненно одно, что была и реальная женщина, была и ручная змея, но отравленный недугом страсти и безумия больной мозг слил эти два существа в один фантастический образ. Я передаю только то, что написал X. Со своей стороны, я лишь обработал литературно странное, растрепанное изложение бывшего сумасшедшего.

Три года тому назад я снял в Петербурге квартиру вместе с приятелем, таким же холостяком, как и я. Он занял две первые комнаты от прихожей, я — две задние.

Хозяйство вела у нас старая кухарка Акулина, женщина преданная, готовившая за повара. В ее жизни было одно событие, положившее неизгладимый след на все бабье существо. Вышла замуж за молодого, а тот бросил и деньги ее увез. От растерянности бабьего сердца стала Акулина временами запивать.

У нас ей было хорошо. В период трезвенности Акулина была идеальной кухаркой. А когда запивала — мы не очень претендовали, ходили есть по ресторанам, кое-как сами справлялись с хозяйством.

Причину своего несчастья Акулина видела в злой разлучнице, которая рисовалась ей молодой, красивой и, разумеется, «подлой».

Поэтому Акулина не любила женщин, особенно молодых и красивых и в пьяном виде посылала им вслед на улице площадные ругательства.

С приятелем мы прожили около года, то наслаждаясь внимательным уходом за собою, то попадая в полосу отчаянной бесхозяйственности.

Но внезапно приятель получил очень выгодное предложение в провинцию и спешно уехал, оставив всю свою мебель и обещая вернуться месяца через четыре.

Тут выступила на сцену расчетливая Акулина и стала мне доказывать изо дня в день, что две первые комнаты можно сдать хорошему жильцу.

— Чтобы только баб к себе не водил.

Многие приходили и смотрели. Акулина всегда вертелась тут же и шепотом давала мне знать, что жильцы неподходящие. Я же совсем ей доверился.

Явился наконец очень прилично одетый господин, смуглый — восточного типа, с заметным серебром в жестких черных волосах.

Акулине он понравился сразу своей солидностью, негромким, проникающим в душу голосом, какой-то неуловимой вкрадчивостью в обращении с людьми. И когда посетитель осматривал комнату, все время она наклонялась к моему уху и шептала:

— Отдавайте! Жилец хороший.

Я и отдал, тем более что посетитель не торговался и вместо задатка уплатил за месяц вперед.

Через день он переехал. Чемоданы были дорогие, из американской кожи. На одном из них виднелся полусорванный багажный ярлык с надписью «Calcutta».

Откровенно говоря, паспорт этого смуглого, почти бронзового человека меня крайне разочаровал. Я ожидал какой-нибудь трудно произносимой восточной фамилии, оказалось же просто: Иван Петрович Воронов. Я невольно рассмеялся. Очевидно, настроила внешность и эта «Calcutta». Да и по-русски говорил без малейшего подозрения в иностранном происхождении.

Воронов ровно ничем особенным себя не проявил, был неизменно вежлив и любезен, с каждым днем вызывал все больший восторг Акулины, уходил часто на целый день, но у себя никого не принимал.

Я попытался с ним сблизиться, но встретил вежливый сухой отпор, прекративший сразу все попытки.

Стояла прекрасная осень. Меня потянуло за город, и я уехал на целую неделю к знакомым, навсегда поселившимся в Финляндии.

Вернувшись, огорченный начавшимся дождем и подъезжая к своему дому, я почему-то стал беспокоиться, и тревога моя вылилась в совершенно определенную форму: не запила ли Акулина?

На звонок мне отворил жилец. Уже по одному беспорядку, царившему в прихожей, я понял, что опасения мои оказались верными.

Акулину я нашел в кухне. Сидела вся красная перед бутылкой водки и копченой колбасой. Навстречу мне не поднялась, не поздоровалась. А на мой упрек ответила заплетающимся языком:

— Баба у него, баба! И откуда только взялась, понять не могу! Звонка не было, никто не входил, а она у него в комнате, подлая, соловьем заливается.

— Да тебе-то какое дело?

Акулина помотала головой.

— Это что же такое будет: никто не входил, никто не видал, а у него в комнате баба!

— Да ты, может быть, спьяну не слыхала звонка, а он сам отпер, как вот сейчас мне.

— Нет! Я всего два дня как разрешила, а баба на второй день, что вы уехали, объявилась. Утро все пропадал… Пришел один. А я никуда не выходила. Откуда же было бабе взяться? А она тут как тут.

Все это показалось мне нисколько не убедительным, и вообще я вскоре перестал интересоваться пьяными кошмарами Акулины. В комнате жильца царила тишина.

Как всегда во время запоя Акулины, мне пришлось обедать в ресторане, а вечером я попал в театр, вернулся домой усталый и сразу заснул.

Ночью разбудило меня словно толчком. Захотелось пить. Освещая дорогу спичками, сходил в кухню, но, вернувшись, никак не мог сомкнуть глаз. Охватила отвратительная ведьма — бессонница. Глаза таращатся в темноте, болезненно напряженный слух ловит малейшее шуршание…

Вдруг в комнате жильца раздался полустоном страстный вздох, и я как-то сразу всем существом почувствовал, что там женщина.

Припомнились слова Акулины. Одолело нечистоплотное любопытство.

Я босиком пробрался в коридор и прильнул ухом к двери комнаты жильца.

— Милый, дорогой…

— Нелли, радость моя!

До меня долетел ясно звук поцелуя.

Стало совестно за свое подслушивание.

Какое мне, в сущности, делю?

Я вернулся в постель и тотчас гнетом легло на меня чувство одиночества.

Захотелось близости, ласки любящей женщины…

Но ведь это так часто бывает с холостяками. Расплата за свободу. Я к этому уже привык. Понемногу справился и убедил себя заснуть.

Утром я вспомнил, что пришел срок платежа за комнату, а денег у меня как раз не было.

Послал Акулину к жильцу. Она вернулась суровая и мрачная от вчерашнего пьянства, и молча сунула мне деньги.

— А барыня та ушла?

— Никакой барыни там нет, что это вы вздумали? Я и в спальню заглянула.

— А как же я слышал ночью женский голос?

— Вот то-то и я без вас слыхала и днем и по ночам, а откуда взялась, когда уходит — неизвестно.

Я решил, что жилец из скромности или по другой причине сам выпускает из дверей свою любовницу и вообще старается, чтобы ее никто не видел.

Опять-таки, не было никаких причин мне беспокоиться и интересоваться любовной интригой жильца. Но я упорно и беспокоился и интересовался. Даже, к стыду моему, стал выслеживать, но ровно ничего не открыл. А женский голос неизменно слышался по ночам, и раза два или три мне почудился он и днем…

Дня через два Акулина, уже окончательно протрезвившаяся, вошла ко мне и с явно выраженным презрением к жильцу оповестила:

— Тот вас к себе просит!

Воронов сидел за письменным столом, когда я вошел к нему, предварительно постучавшись.

Просьба жильца оказалась весьма простой. Ранее он не пользовался у нас столом, а теперь обратился с этим вопросом ко мне, причем заявил, что, в случае моего согласия, обед должен быть «на двоих».

— К вам будет кто-нибудь приходить?

— Да, одна моя родственница… Видите, это очень дальняя родственница… быть может, ну, словом, она, вероятно, будет жить здесь.

Вся таинственность сразу исчезла. Самый обыденный роман холостого мужчины. Сначала свидания, а там и сожительство на неопределенное и, вероятно, недолгое время.

Признаюсь, что меня это разочаровало. Перед уходом я лениво оглядел комнату, в которой после переезда жильца был всего раза три, и почему-то обратил внимание на низенький круглый столик, которого раньше не было. На нем стояло что-то довольно высокое, тоже круглое, а сверху была наброшена шелковая белая ткань.

Словно подталкиваемый чьей-то чужой властной волей, я подошел и сдернул покрывало. Воронов вскочил и сделал движение в мою сторону. Но было поздно. Весь сотрясаясь от ужаса, не имея силы двинуться ни одним членом, я стоял, вперив глаза в то, что скрывала под собою белая шелковая ткань.

Из круглой, открытой сверху клетки медленно поднималась треугольная змеиная голова с быстро мелькающим из закрытых губ жалом. Все выше поднималась она, широким щитом раздвинулись шейные позвонки, а за ними потянулась колонна напряженного змеиного тела. И в воздухе раздалось злобное шипение, и я не мог оторвать взора от змеиных глаз, тускло горящих красноватым светом. Я был скован по рукам и по ногам и в предсмертной тоске ждал, когда на меня бросится отвратительное пресмыкающееся…

— Успокойтесь! Это моя любимица, Нелли, индийская кобра. Я привез ее из последней поездки вокруг света. Она совсем ручная и слушается меня во всем.

Воронов протянул руку и сказал несколько слов на неизвестном мне языке. Кобра повернулась к нему, освободив меня от гипнотического влияния своего взгляда, потянулась к руке Воронова, любовно обвила ее и вершок за вершком стала вытягивать из клетки свое тело. Вот и вся вышла, показался конечный перехват и нервно дрожащий тонкий хвост.

Это был экземпляр огромного размера по сравнению с теми очковыми змеями, которых мне раньше удавалось видеть в зверинце.

Кобра с руки перешла на шею, обвилась вокруг нее двойным кольцом и головой прижалась к губам Воронова. Он ее нежно поцеловал.

— Видите, какая ручная и как любит меня. В моем сюртуке вшит даже особый карман, в который она часто забирается.

И кобра действительно потянулась за лацкан сюртука, медленно исчезла под одеждой, а минуты через две высунула свою треугольную головку с молниеносным жалом.

— Вы, пожалуйста, не беспокойтесь. Нелли ни для кого не представляет опасности. Когда я ухожу, то беру ее с собой или запираю в клетку, откуда ей не выбраться.

Воронов посмотрел на меня странно помутившимся взглядом.

— Да и вообще, скоро всему этому будет конец. Мне надоело это вечное скрывание.

Я ушел в каком-то тумане, плохо осмысливая, что я видел и слышал. И мне как-то не хотелось думать, делать логические выводы, предположения. Я ушел даже успокоенный. Ну, змея так змея. Пусть целуется со своей змеей. Нелли… Женщина… Какая женщина? Просто индийская кобра! И такая противная: как это можно вытерпеть прикосновение к шее холодной змеиной кожи?

— Брр…

Я сидел в комнате моего жильца во время его отсутствия. На низкой софе в легком шелковом капоте, положив голову на согнутую в локте обнаженную руку, лежала передо мною прелестная женщина, заполонившая за эти дни все мое существо страстной мечтою, которая казалось то совсем близка к осуществлению, то внезапно становилась далекой, недопустимой.

Елена Александровна Барсова вот уже две недели, как переехала к моему жильцу. Мы с нею познакомились и она в присутствии Воронова просила меня заходить к ней, когда «муж» уходит и ей так скучно. Воронов, усмехаясь под черными шелковистыми усами, подтвердил просьбу «жены».

И с тех пор я прикован к ней. Понимаю ясно все безрассудство мечты. Слышу по ночам шепот, поцелуи, страстные вздохи. Безумно мучаюсь одиночеством и ревную безо всякого права. Кидаюсь на одинокую холодную постель, горько рыдаю, стискивая зубами подушку. Потерял весь смысл личной жизни. Потерял охоту жить, потому что жизнь без обладания Нелли кажется мне невозможной.

И это не чувственность к молодой красивой женщине и не то, что называют любовью, это властное порабощение всего меня ею.

Как и когда это случилось? Я думаю, что с первой минуты знакомства.

И теперь она лежит передо мною, вся облитая тонким шелком, не скрывающим форм ее тела, и огромными темными глазами смотрит на меня пристально, притягивая к себе.

Ничего не могу прочесть в этих глазах: словно окна с опущенными шторами, скрывающими тайну того, что делается там, внутри комнаты. Быть может, там любовно убранная, страстно ожидающая спальня. Быть может, темная сырая тюрьма. Быть может, там ждет радость и наслаждение. Быть может, там совершается убийство…

Она смотрит и я смотрю, не отводя глаз, и оба мы молчим.

Но вот под шелковым капотом высоко поднимается грудь и из полуоткрытого рта вырывается тяжелый вздох.

Заговорила все опять о том же:

— Если б вы знали, как тяжело мне жить! Он поработил мою волю! Он держит меня, как в плену. Я не люблю его, я его ненавижу! Будь он проклят! Но я не в силах бороться. Я часто думаю, что он — гипнотизер и во зло употребляет свою силу. Недаром он путешествовал по Востоку. Он мне даже противен, как мужчина. Грубый сладострастник! Никогда я не думала, чтобы могла подчиниться воле какого-то авантюриста, бросить мужа, детей! Так мало прошло времени с тех пор, как мы сошлись, и я уже успела узнать его всего. Узнать и возненавидеть.

И я умоляющим шепотом говорю ей:

— Бросьте его! Вы ведь знаете, как я вас люблю!

Она едва заметно улыбается одними губами, но огромные печальные глаза смотрят с безнадежной тоской.

— Я знаю, что вы совсем другой! Но расстаться с ним я не в силах. Он держит меня, — чем, я не знаю, — но держит крепко и не выпустит из когтей.

— Любите ли вы меня?

— Не знаю, может быть. Вы мне симпатичны. Вы — хороший, добрый, честный. Не то, что он. Но у вас нет той силы, чтобы отнять меня…

И я уходил от нее обескураженный, не умеющий думать ни о чем, кроме нее, не знающий, что надо делать, какие совершить поступки, какие сказать слова, чтобы она стала моею, и исчез бы отвратительный призрак этого заклинателя змей…

В одно из таких мучительных свиданий, когда я весь изнывал от сознания, что должен встать, как мужчина, во весь рост, властной рукой притянуть к себе колеблющуюся женщину и увести ее из логова негодяя, я впервые услышал в голосе ее новый оттенок и сердце мое сладко заныло.

— Как мне жалко вас, милый! Я вижу, что вы мучаетесь. И лицо побледнело, под глазами синяки. Вы сами на себя не похожи. И во всем виновата я, бедная! Стать между двумя мужчинами — это ужасно. Мне так жалко вас. Мне кажется, что при других обстоятельствах я могла бы вас полюбить, быть счастливой. Мне иной раз кажется, что я и сейчас вас люблю, но мешает что-то ужасное, лежащее вне моей воли. Бедный мой, как вы умоляюще смотрите на меня и не знаете, что ваш кумир совсем не достоин такого обожания. Если бы вы знали, что я такое!

И она, опрокинувшись на спину, захохотала резким бесстыдным смехом, стирая впечатление нежных, прочувствованных слов.

Я едва узнавал ее. Хищный оскал зубов. Страстно-пьяные глаза вакханки, трепещущие ноздри. Бурно поднимается полуобнаженная грудь.

Меня точно ударило что-то. Горячая волна крови бросилась в мозг и немедленно, раскаляя все на пути своем, стала разливаться по телу.

Проснулся мужчина-зверь. Я бросился к ней, забыв обо всем, одурманенный одною жаждою обладания. Шелковистые руки охватили мою шею. Меня ожгло огнем поцелуя. Я ощущал под руками гибкое, упругое тело. Я уже овладевал ею, мужественно побарывая последнее сопротивление…

Резкая боль в шее заставила меня очнуться. Я полулежал на софе и, прикованный ужасом, смотрел в тускло светящиеся красноватым огоньком глаза кобры. Треугольная голова и напрягшийся щит то приближались к моему лицу, то отдалялись от него, и сквозь закрытые губы мелькало быстро трепещущее жало. Она обвилась вокруг моей груди. Я был в ее власти. Она уже укусила меня. Укусит и еще, и еще… Ужас ожидания неизбежной смерти сковал меня. Я силился крикнуть и не мог…

— Вот видите, дорогой мой, как опасно играть со змеями, не умея их укрощать.

Голос насмешливый, вызывающий.

— Нелли, иди ко мне, негодница! Как ты смела укусить моего друга!

Кобра послушно поползла по руке Воронова и спряталась за лацканом его сюртука.

— Надо, однако, помочь вам, дорогой мой! С ядом кобры шутить нельзя. И я посмотрел бы, кто во всем Петербурге избавил бы вас от неминуемой смерти, кроме меня.

Воронов достал баночку какой-то мази. Промыл рану на шее. Наложил повязку. В большом стакане приготовил питье и, несмотря на его отвратительный вкус, заставил меня выпить.

Меня уложили в постель. Как сквозь сон, я слышал воркотню Акулины:

— Говорила, что баба! Баба и есть! Чего от них ждать путевого! Обман один. Вертится, ластится, заманит человека да и погубит.

Питье, данное мне Вороновым, произвело могущественное действие. Через полчаса тело мое покрылось страшной испариной, и я лежал в мокрых простынях, словно в горячей ванне. Признаки отравления исчезли, но я сильно ослабел и заснул мертвым сном.

Во сне ли, или наяву, — когда я просыпался от жажды, — я прекрасно помню, что к изголовью моей кровати подходила Елена Александровна, гладила меня по голове, подносила к губам освежающее питье и ласково, в душу проникающим голосом говорила:

— Милый, — как мне тебя жалко! Ты такой хороший, так любишь меня! Но у тебя нет силы меня взять, бедный мой!

Помню прикосновение ее губ ко лбу и ее змеистый стан под шелковым капотом, когда она тихо удалялась. Обернулась в дверях и послала мне поцелуй рукою…

На следующий день я встал совершенно здоровый. Воронов вошел ко мне, словно ничего не случилось, и заявил, что, к сожалению, по непредвиденным обстоятельствам он должен немедленно выехать. Расплатился за квартиру и стол, щедро дал на чай Акулине. Несколько раз на прощание горячо жал мне руку.

Я следил из окна за его отъездом. Никакой женщины с ним не было.

Но почему в комнатах сохранился тонкий запах ее духов, а в спальной, под креслом, Акулина нашла тонкую женскую рубашку, всю отделанную кружевами?

И я до сих пор не знаю, кто такая Нелли: змея, силою неслыханных чар превращенная в женщину, или женщина, способная иногда превращаться в змею?