Оскал смерти

До конечной остановки московского трамвая[1]

В одной трамвайной остановке от Москвы по другую от нас сторону Волги раскинулась Старица. Это был старинный русский город, от которого даже на расстоянии веяло неувядающей славой и величием царской России. Над жилыми кварталами города возвышалось множество православных церквей с огромными припорошенными снегом куполами. Казалось, что окна колоколен взирают через реку мрачно и неприветливо.

Фишер вез нас троих — Крамера, Кагенека и меня — обратно по той же самой дороге, по которой мы двигались на Васильевское: через деревни, которые мы брали приступом, и через могилы наших товарищей, которых мы хоронили по обочинам. Поскольку в результате довольно интенсивного автомобильного движения снег на дороге оказался спрессованным и раскатанным до состояния очень скользкой поверхности, восьмидесятикилометровая поездка заняла у нас почти два часа.

«Опель» прогрохотал по бревнам деревянного моста, возведенного нашими саперами через Волгу перед Старицей. Над крутыми обрывистыми берегами реки, вот-вот готовые сорваться вниз, нависали массивные шапки снега, а вниз по ее зловещим черным водам медленно плыли, время от времени сталкиваясь друг с другом, пока еще отдельные глыбы льда. Уже совсем скоро они прекратят дрейфовать по течению и начнут сцепляться друг с другом — вначале в тихих заводях, а затем, постепенно, и по всей поверхности реки. По мере усиления морозов они будут утолщаться, расширяться, покрывать собой все большую часть фарватера, разделяющая их полоса воды будет становиться все уже и уже, и в конце концов зима покроет всю реку льдом от берега до берега. Волга будет продолжать нести свои воды, но в течение всех зимних месяцев они будут закованы сверху исполинским ледяным панцирем толщиной от метра до полутора. Затем замерзшую реку начнет заметать снегом, и он укутает ее настолько плотно, что постепенно Волга почти перестанет выделяться на фоне остального окружающего ландшафта.

Снег тускло поблескивал в лучах скудного зимнего солнца, дававшего только свет, но не тепло. Однако весь расстилавшийся перед нами пейзаж был пронизан какой-то настолько удивительной атмосферой мира и покоя, что это вдохновило даже не слишком сентиментального Крамера.

— Как странно, — завороженно проговорил он. — Я чувствую себя так, как будто уже нахожусь где-то очень-очень далеко от войны. Как будто и не было этих последних пяти месяцев и всего, через что пришлось пройти за это время. Я ощущаю себя дезертиром.

— И впервые за все это время говоришь как обычный человек, — добавил я.

— Что вы имеете в виду, доктор? — мгновенно стряхнув с себя абсолютно несвойственное ему лирическое настроение, резко вскинулся он. — Вы хотите сказать, что до этого я не был человеком?

— Да, Крамер, именно так, — быстро ответил я, решив вдруг, что настал как раз подходящий момент для того, чтобы высказать ему кое-что из давненько уже вертевшегося на языке. — До этого момента я никогда не знал тебя как человека, состоящего из плоти и крови, — ты был просто бездушной военной машиной. Твое мышление никогда не отклонялось ни на шаг в сторону от предначертанной ему линии, на которую оно было вымуштровано. Ты никогда не понимал и не ценил настоящего фронтового товарищества. Ты был настолько занят своей офицерской состоятельностью и успешностью, что у тебя уже не оставалось времени на то, чтобы быть просто человеком.

По его глазам было видно, что мои слова действуют на него как удары огромного молота, но железная самодисциплина не позволила ему дать волю нахлынувшим чувствам, и он лишь выдавил из себя:

— Благодарю вас, доктор. По крайней мере, вы были откровенны. Теперь я, во всяком случае, знаю, какого вы обо мне мнения.

Съехав с моста, мы с некоторым трудом взобрались по накатанной, как лед, дороге на небольшой взгорок, свернули перед городом налево и покатили по равнине в сторону аэродрома.

Крамеровский самолет домой материализовался гораздо быстрее, чем мы ожидали. Это был старенький транспортный «Юнкерс-52», вылетавший на запад тем же утром. Удача была на нашей стороне: в самолете оказалось и свободное место. Мы коротко попрощались с Крамером, тепло укутанным для долгого полета в одеяла, старенький «Юнкерс» взревел моторами, разбежался по заснеженной полосе, неохотно оторвался от нее и, не набирая большой высоты, стал удаляться в сторону Германии.

Жизнь в Люфтваффе проходила как будто на другой планете: это был мир какой-то невероятной роскоши, в особенности по сравнению со скромненькой пехотой, в которой все удобства солдата определялись тем, что он может тащить на себе. На нас это произвело сильнейшее впечатление.

Все офицеры Люфтваффе имели сказочную возможность спать на настоящих кроватях; у них был французский коньяк и ликеры; им даже регулярно выдавали шоколад, входящий в состав нормированного рациона и содержащий настоящую колу для поддержания тонуса; а самое главное — каждый имел полный комплект зимнего обмундирования. Что же было удивляться тому, что эти небожители в солдатской униформе могли позволить себе смеяться над жизнью и шутить над войной! Они небезосновательно считали само собой разумеющимся, что занимают бесспорное преимущественное положение по отношению ко всем остальным родам войск. Но больше всего меня поразило другое. Как известно, мир тесен, но авиационный мир, как я смог убедиться, тесен особенно. Решив отобедать в их роскошной столовой, мы окончательно подпали под могучее обаяние этого удивительного братства отчаянных и жизнерадостных парней, которые, казалось, лично знают абсолютно каждого из находящихся на действительной службе в Люфтваффе.

Брат Кагенека! Конечно, они знают его! Прекрасный летчик и замечательный человек. До сих пор в северной Африке. Воюет по-джентльменски, как и подобает истинному рыцарю неба. У него все в полном порядке. С тех пор, как его перевели в Африку из Франции, сбил уже более семидесяти вражеских самолетов. Все это они радостно, наперебой выдали Кагенеку, и вслед за этим, естественно, был провозглашен еще один тост за летчиков, сражающихся над африканскими пустынями. А потом еще один — за этих бедолаг пехотинцев.

— Не взялся бы за вашу работу за все золото России, мой дорогой коллега, — откровенно признался мне врач одной из эскадрилий. — Лучше уж моя эскадрилья. Эти парни живут в таких прекрасных условиях, что даже никогда не болеют. А если — случается — их сбивают русские и им приходится выбрасываться с парашютом над их территорией, то это все равно что погибнуть — назад они уже не возвращаются. В любом случае ни мертвые, ни живые не доставляют мне почти никаких хлопот. Истинно джентльменская жизнь.

Я не слишком убедительно попытался высказаться в том смысле, что служба в пехоте тоже имеет кое-какие плюсы. Пожалуй, нигде больше не развиты так сильно, как у нас, крепчайшие узы фронтового товарищества и безусловная взаимовыручка.

— Лучше уж я останусь в живых здесь, приятель, так надежнее, — с очаровательно простодушной прямолинейностью улыбнулся мне авиационный медик, и я склонен был согласиться с ним.

Кагенек повернул разговор к положению вокруг Москвы — ведь эти ребята были самыми первыми, кто замечал любые перемещения всех сил внизу, как вражеских, так и наших. Они поведали нам, что в некоторых местах самые передовые части нашей армии были уже всего в пятнадцати километрах от Кремля — в буквальном смысле слова у ворот города. Ожидалось, что наша финальная наступательная операция будет предпринята в течение недели. Это было действительно сенсационной новостью.

Пилот самолета-разведчика, кареглазый весельчак с Рейна, добавил:

— Все выглядит как подготовка к очень мощному удару: к передовой подтягивается огромное количество наших транспортных колонн с боеприпасами и продовольствием, а германские войска к югу от Москвы — вообще пребывают в непрерывном наступательном движении.

— А что предпринимают русские? — спросил Кагенек.

— Вынужден огорчить вас, — ответил вместо рейнца коренастый летчик-истребитель из Франкфурта, — но с востока в Москву один за другим прибывают эшелоны с войсками. Конечно, нельзя знать наверняка, насколько хороши эти войска, но все же…

На следующее утро мы случайно столкнулись в Старице со знакомым Кагенеку обер-фельдфебелем из 86-й дивизии. Кагенек служил рядом с этой дивизией во Франции и был знаком со многими ее офицерами. Обер-фельдфебель рассказал нам, что 86-я дивизия оставила позади Клин, вышла к железнодорожной ветке Калинин — Москва и уже вплотную подбиралась к самой Москве.

— В каком состоянии дорога на Клин? — поинтересовался Кагенек.

— В хорошем, герр обер-лейтенант.

— По-моему, нам стоит вернуться обратно этой именно дорогой, — обернулся ко мне Кагенек. — К тому же я хотел бы повидаться кое с кем из моих старых друзей.

После завтрака в летной столовой Кагенек сообщил мне, что выпросил у летчиков канистру прекрасного авиационного бензина и таким образом мы могли бы через пару часов оказаться прямо на самой передовой, почти в самой Москве.

— Думаю, нам стоит предпринять этот молниеносный «налет» на столицу, — с озорной улыбкой добавил он.

— А откуда мне знать, что ты не захочешь побывать в каком-нибудь московском кинотеатре, раз уж мы там оказались?

— Взгляни на это по-другому, Хайнц, — с притворной серьезностью проговорил Кагенек. — Отсюда до Клина примерно восемьдесят километров; расстояние от Клина до нашего батальона намного меньше, чем от Клина до Старицы. Следовательно, если мы поедем в Клин, мы окажемся ближе к нашему батальону, чем если останемся здесь!

— Это та же самая «логика», из-за которой ты едва не оказался в весьма затруднительном положении, когда устроил нелегальный визит твоей жены в Восточную Пруссию…

— …в результате которого она должна со дня на день родить!

— Да что ты говоришь! Вот не знал! Ну, поздравляю тебя, старина!

Я с радостью пожал ему руку и расхохотался.

— Сдается мне, что всегда, когда ты нарушаешь какие-нибудь правила, твой бутерброд падает маслом кверху. Что ж, думаю, нам действительно стоит нанести этот неофициальный визит в Клин!

До Клина мы добрались уже к десяти утра. В багажнике нашего автомобиля весело погромыхивали прощальные гостинцы от Люфтваффе: дюжина бутылок коньяка, пятнадцать плиток шоколада с колой, сигары, сигареты и целый мешок разнообразных дефицитных медикаментов. Летчики проявили себя по отношению к бедной и намучившейся пехоте как настоящие крестные отцы, а так как нам было совершенно нечем ответить на эти бесценные дары неба, мы чувствовали себя несколько неловко. Правда, недолго. Ощущение это прошло после первых же нескольких глотков бренди, которым щедро напоили нас летчики на дорогу.

В Клину царствовал всеобщий, прямо-таки какой-то повальный оптимизм. Нам сразу же с ликованием сообщили о том, что главная, и она же финальная, атака на Москву будет предпринята в течение ближайших нескольких дней. Моральный дух в войсках был на самом высоком уровне, каждый солдат казался вполне уверенным в том, что город падет еще до того, как закончится календарный год. Повсюду были организованы пункты выдачи боеприпасов и продовольствия. Некоторые наиболее выгодные исходные плацдармы для наступления при необходимости просто отбивались у русских. Многие подразделения понесли очень тяжелые потери от обморожений, однако бронетанковые и пехотные части продолжали сохранять в целом вполне достойный уровень боеготовности.

Наши солдаты доказали, что дожди, грязь, снег и морозы так и не смогли остановить их; невзирая ни на какие трудности, они все же дошли до Москвы, и теперь Москве предстояло пасть к их ногам.

Оказалось, что 86-я дивизия, которую мы, собственно, и приехали посетить, располагалась не так уж далеко от нашего собственного подразделения — назад по железнодорожной линии, на полпути к Калинину. Вместо нее мы встретились с подразделениями 1-й бронетанковой дивизии, которым мы расчищали путь 2 октября у озера Щучье. И, как нам сказали, другие части нашей 9-й армии — 106-я дивизия, а также 5-я и 11-я бронетанковые дивизии танковой группы Гота — были именно теми частями, которые находились уже в пятнадцати километрах от Москвы. Они являлись самыми вплотную подобравшимися к столице России частями германской армии. 106-я дивизия занимала позиции вдоль главной дороги от Клина на Москву, поэтому мы решили сделать еще один «небольшой» шестидесятикилометровый крюк, чтобы посетить их.

Когда мы тронулись в путь, повалил густой снег. Небо было свинцово-серого цвета, а видимость — крайне ограниченной. Все звуки вокруг замерли, как будто все существующие в природе его источники оказались вдруг обиты войлоком; даже звук мотора нашей машины стал как будто бы ниже и слабее тоном. Казалось, будто весь воздух вокруг наполнен почти неслышной, но чрезвычайно странной музыкой, этаким зловещим, заунывным и полным тревожного ожидания атмосферным гудением. И Кагенек и я испытывали не то чтобы странные, а какие-то прямо-таки мистические и очень гнетущие предчувствия грандиозных событий, которые потрясут вскорости наш маленький мир, но которые пока держатся от нас в секрете мрачными свинцовыми небесами.

Все в окружавшем нас ландшафте как бы настойчиво намекало нам на то, что мы все ближе и ближе к Москве — к городу, занимавшему многие наши помыслы во время казавшегося нескончаемым пути к нему, к городу-легенде, скрытому от нас за семью печатями, к городу, который теперь уже как бы сам надвигался на нас. Это было очень странным и даже пугающим, но у нас было такое чувство, что непроглядная пелена снега вдруг в любой момент окажется поднятой — и Москва раскинется прямо перед нами. Мы как будто приблизились предельно вплотную к мерно пульсировавшему сердцу гигантского Русского Медведя.

По обочинам дороги стали просматриваться отходившие в сторону от нее боковые улочки, на которых более или менее разрозненные до того дома выстраивались теперь небольшими вереницами; стали появляться крупные баракоподобные постройки с обычными для них огромными портретами Сталина и Ленина на фасадах; среди бревенчатых изб стали встречаться не вполне гармонировавшие с ними архитектурным стилем каменные двухэтажные здания школ. И — ни души вокруг. Многие здания были основательно разрушены прямыми попаданиями, на месте некоторых домов вообще зияли огромные воронки, окруженные лишь грудами обломков, — немые свидетельства либо массированного воздушного налета, либо сконцентрированного артиллерийского огня. С первого же взгляда сразу было понятно, что и все уцелевшие дома абсолютно необитаемы. Мужчины, женщины, дети, старики — ушли все, вплоть до дворовых кошек и бродячих собак. Снежными наносами было заметено все: двери, окна до самых подоконников, надворные постройки. Время от времени мы натыкались на наши армейские указатели с условными закодированными обозначениями, указывавшими на то, что мы пока движемся по правильной дороге. К тому же Фишер ехал прямо по свежеоставленным на снегу следам двух немецких тяжелых армейских грузовиков, которые должны были быть где-то совсем недалеко впереди нас.

Все вроде бы было спокойно, даже как-то пугающе спокойно, но нас приводила в трепет одна лишь мысль о том, что если мы будем продолжать двигаться с той же скоростью еще минут пятнадцать, то можем оказаться уже в самой Москве, а еще минут через пятнадцать — на Красной площади или у стен Кремля! Мы проехали мимо нескольких немецких автомобилей, припаркованных у какого-то здания, оказавшегося при ближайшем рассмотрении полковым постом боевого управления. Подъехав к нему тоже, мы остановились перед входом.

Появились два германских офицера. Мы не могли определить их званий, поскольку поверх формы на них были надеты тяжелые армейские кожаные плащи без знаков различия. Они взглянули на эмблему нашей дивизии, изображенную на нашей машине, и когда Кагенек опустил стекло на своей дверце, маленький толстячок с веселыми прищуренными глазками спросил:

— Ну, и куда это вы, интересно, направляетесь?

— В Москву, — без колебаний ответил Кагенек.

— Ха, и мы тоже! Может быть, вы все-таки лучше подождете нас? — ехидно поинтересовался низким глухим голосом другой — высокий и сухопарый.

— Судя по всему, мы в правильном месте и с правильными людьми! — не меняя своего шутовского тона, воскликнул Кагенек. — Только не подскажете ли, где именно мы находимся? Мы, кажется, потеряли след, по которому ехали.

— Все очень просто, — с готовностью отозвался толстячок, показывая нам, куда смотреть, рукой в теплой кожаной перчатке. — Вон там и вон там, немного справа и немного слева от дороги — русские, а прямо перед нами — вон там — трамвайная остановка на Москву. Если бы наши солдаты не сломали по неосторожности трамвай — вы могли бы бесплатно прокатиться прямо до Москвы. Она всего в шестнадцати километрах отсюда. Но если бы я был на вашем месте, я бы не пытался поехать вдоль трамвайной линии на вашей машине. Во-первых, вы все равно не увидите ни рельсы, ни даже провода из-за снега, а во-вторых, можете повстречать гораздо больше русских, чем ожидаете. Но если вы имеете возможность вернуться обратно не позже чем, скажем, через недельку, то вы могли бы доехать вдоль этих путей прямо до Красной площади.

— Вы так вот прямо уверены в этом? — переспросил Кагенек.

— Более или менее. Гитлер заключил соглашение со Святым Петром. Как видите, с каждым днем становится все теплее, а не все холоднее. Если так пойдет и дальше, то для финального удара мы будем иметь как раз подходящие погодные условия.

Я извлек из-под сиденья уже приготовленную на всякий дорожный случай бутылку коньяка.

— Поскольку сами мы не сможем присутствовать при вашем вхождении в Москву, — как можно учтивее проговорил я, — позвольте преподнести вам вот эту бутылку, чтобы вы могли выпить за наше здоровье, когда будете на Красной площади.

На какие-то несколько мгновений оба офицера просто утратили дар речи. Затем длинный проговорил своим низким и глухим голосом:

— Дорогие господа, мы вряд ли можем принять от вас столь бесценный дар! Мы — несчастные фронтовые свиньи и не привыкли к коньяку, у нас желудок слишком слаб для таких напитков.

— Так же, как и у нас, — отозвался я. — Но когда нас угостили этим коньяком парни из наших славных Люфтваффе, мы так и не смогли отказаться. Может быть, присядете в машину, пока разговариваем?

Фишер вышел из машины и поспешил укрыться от непогоды в дежурной комнате, а двое наших новых знакомых с видимым удовольствием залезли внутрь.

Беседа потекла в гораздо более непринужденном ключе, и мы стали обмениваться самой интересной для нас информацией. Они были несказанно удивлены тем, что у нас был один-единственный случай обморожения на весь батальон: у них различные степени обморожений имели двадцать пять процентов личного состава, а зимнего обмундирования тоже так до сих пор и не получили.

— Это просто свинство! — воскликнул длинный. — О нашем продвижении вперед, о нашем успехе или неудаче можно судить теперь по термометру! Это хорошо еще, что у нас такие прекрасные, выносливые и некапризные солдаты, но, говорю вам, сейчас они думают только об одном — взять как можно быстрее Москву и занять теплые квартиры! Для них — насколько они это сейчас понимают — падение Москвы будет означать и окончание войны.

Беззаботный шутливый тон разговора совершенно исчез — теперь мы обсуждали вещи, которые занимали все наши помыслы.

— А теперь, — продолжал длинный, — еще это неожиданное, но, говорю вам, недолгое потепление. Да… Войну просто необходимо закончить до Рождества… Только представьте себе! — взволнованно заговорил он с прорвавшимся вдруг отчаянием в голосе. — Москва — вот она, прямо перед нами! Камнем можно докинуть. Еще один рывок — и мы там. И все кончено. Мы просто не можем позволить себе сейчас никакого промедления, никакой нерешительности! Это будет все равно что самому добровольно отказаться от своей победы!

— Да ладно тебе, Вальтер, — успокаивающе проговорил толстяк. — Ты слишком уж драматизируешь. Москва должна быть взята нами совершенно хладнокровно.

— Да, но пока не ударили настоящие морозы, — не унимался Вальтер, — иначе мы очень рискуем навсегда оказаться слишком уж хладнокровными в прямом смысле слова! Вот видите? — порывисто повернулся он к нам. — Опять все возвращается к тому, о чем я уже говорил, — к температуре, к зиме. О наших успехах можно судить по показаниям термометра!

— Ну ладно, — проговорил толстяк. — Пока мы все тут не разрыдались — пора возвращаться.

Он нехотя вылез из машины, не забыв прихватить с собой без излишних напоминаний презентованный нами коньяк.

— Не забудьте заглянуть к нам в Москве. Мы с огромным удовольствием покажем вам местные достопримечательности. К тому времени, когда вы доберетесь туда, мы станем уже заправскими гидами.

Попрощавшись, длинный и толстый направились к дежурной комнате. Хлопья падавшего снега мгновенно облепили гладкую кожу их пообтаявших немного в тепле машины плащей. Прежде чем они исчезли из вида, я успел заметить, как толстяк радостно и гордо помахал кому-то бутылкой коньяка на фоне свинцово-серого русского неба.

Густо падавший снег заполнял следы их шагов и делал их невидимыми прямо на глазах.

Вокруг висела все та же мертвая, давящая на психику тишина. Прямо перед нами различимо просматривался навес трамвайной остановки, а столбы с проводами безмолвно указывали направление на великий город, скрытый от нас сейчас плотной завесой снега.

— Давай сходим посмотрим на эту остановку, — предложил Кагенек. — Тогда, когда вернемся, мы сможем сказать Нойхоффу, что были на расстоянии всего одной трамвайной остановки от Москвы.

Мы осторожно двинулись по дороге к каменному навесу остановки. Вокруг нас — ни единого движения. Зайдя под навес, мы остановились и молча уставились на деревянные скамьи, на которых сидели тысячи москвичей, дожидавшихся лязгающего металлического позвякивания едущего за ними из центра Москвы трамвая.

К одной из стен был прикреплен какой-то старый деревянный короб. Я пошарил рукой внутри и вытащил наружу пригоршню использованных трамвайных билетиков. Разглядывая их, мы разобрали напечатанное кириллицей слово «МОСКВА», которое теперь уже могли прочесть по-русски.

Мы медленно, с неослабевающей осторожностью дошли обратно до нашей машины. Лишь один раз Кагенек нарушил тишину, тихо проговорив за обоих нас:

— Мне, наверное, все это снится… Ну и ну…

Фишер развернул машину, и мы покатили обратно по основательно заснеженной уже дороге.

Снег посыпал теперь еще немного сильнее.