Оскар Уайльд, его жизнь и исповедание. Том II

В одном из писем ко мне Оскар попросил отложить путешествие, а потом больше так и не вернулся к этой теме. Я счел, что со мной поступили довольно бесцеремонно. Поскольку я понес расходы, чтобы всё подготовить и завершить все дела, я, конечно же, удивился молчанию Оскара в связи с этим вопросом. В итоге начали ходить слухи о том, что я разозлился на Оскара, и Оскар поверил этим слухам. Ничто не могло быть более далеким от истины. То, что я сделал и что ему предложил, было в его же интересах: я не ждал от этого никакой выгоды и, следовательно, не стал бы обижаться, но Оскар думал, что я на него злюсь, и написал мне это искреннее и трогательное письмо, которое, по моему мнению, характеризует его столь же точно, как даже еще более прекрасное письмо Роберту Россу, которое я привожу в Главе XIX.

«От Себастьяна Мельмота,

«Отель де ля Плаж»,

Берневаль-сюр-Мер,

Дьепп

13 июня 1897 года

ДОРОГОЙ ФРЭНК,

Я знаю, что ты не любишь писать письма, но всё-таки, думаю, ты мог бы написать мне хоть строчку в ответ, чтобы показать, что ты получил мое письмо из Дьеппа. Я обдумываю рассказ под названием «Молчание Фрэнка Харриса».

За последние несколько дней я узнал, что ты отзываешься обо мне не столь дружелюбно, как мне хотелось бы. Это очень меня расстраивает.

Мне сообщили, что ты обиделся на меня, потому что мое благодарственное письмо было недостаточно многословным. Мне сложно в это поверить. Это кажется недостойным столь сильной и масштабной личности, как ты, знающей жизненные реалии. Я написал, что я благодарен тебе за твою доброту ко мне. Сейчас слова обозначают для меня вещи, реальность, подлинные эмоции, осознанные мысли. В тюрьме я научился быть благодарным. Раньше благодарность казалась мне тяжкой ношей. Теперь я знаю, что благодарность делает жизнь человека легче и приятнее. Но я могу сказать лишь, что благодарен. Я не могу составлять красивые фразы об этом. Для меня использование слова «благодарность» стало знаком невероятного развития личности. Два года назад чувство, которое обозначается этим словом, было мне неведомо. Теперь я его узнал, и я благодарен за то, что узнал это слово, даже несмотря на то, что узнал я его в тюрьме. Но повторяю еще раз - я больше не буду рассыпаться в красочных руладах фраз о глубине своих чувств. Когда я пишу непосредственно тебе, я говорю прямо: скрипичные вариации меня не интересуют. Я тебе благодарен. Если тебе этого недостаточно, значит, ты не понимаешь то, что кому, как не тебе, следовало понять - как проявляется искреннее чувство. Но, полагаю, то, что о тебе говорят - неправда. Это донесли столь многие источники, что, вероятно, это точно неправда.

Кроме того, мне сообщили, что ты обиделся, потому что я не поехал с тобой в путешествие. Тебе следует понять: когда я сказал, что не могу этого сделать, я думал о тебе в той же мере, что и о себе. Беспокойство о чувствах и счастьи других людей - для меня вовсе не новая эмоция. Утверждать иное было бы несправедливо по отношению ко мне и моим друзьям. Но теперь я думаю об этом намного больше, чем раньше. Если бы я поехал с тобой, ты не был бы счастлив, не смог бы наслаждаться путешествием. И я - тоже. Ты должен попытаться понять, что такое - двухгодичное заключение, что значат два года полного молчания для человека моего интеллектуального масштаба. То, что я вообще выжил, вышел из тюрьмы, сохранив здоровье разума и тела, кажется мне столь невероятным, что иногда мне кажется: век чудес не только не закончился, а на самом деле лишь начинается, существуют Силы Господни и силы, таящиеся в человеке, о которых мы до сих знаем очень мало. Но хотя я бодр, счастлив и в полной мере испытываю жгучий интерес к жизни и искусству, который всегда был доминантным аккордом моей натуры, хотя меня абсолютно завораживают все пути жизни и все формы выражения, мне нужен отдых, спокойствие и полное одиночество. Друзья приезжали на день меня проведать и были рады встретить прежнего меня во всей полноте интеллектуальной энергии и восприимчивости к пьесе жизни, но потом оказалось, что мне не хватает душевных сил - они были подточены. Теперь у меня нет запаса душевных сил. Если я трачу то, что у меня есть, днем их уже не остается. Я хочу спокойной простой жизни, природы во всей бесконечности смыслов этого безграничного слова, чтобы восполнить запасы энергии. Каждый день, если я встречаюсь с другом или пишу письмо длиннее нескольких строк, или даже читаю книгу, которая, как всякая хорошая книга, взывает непосредственно к моей душе - любое прямое обращение, любое интеллектуальное усилие к вечеру полностью меня истощает, часто я плохо сплю. А ведь я вышел из тюрьмы три недели назад.

Если бы я поехал с тобой в путешествие, во время которого мы были бы вынуждены общаться от рассвета до заката, я наверняка прекратил бы путешествие на третий день, а сломлен был бы - уже на второй. Ты оказался бы в прискорбном положении: твое путешествие прервалось бы в самом начале, твой спутник, несомненно, заболел бы, возможно, ему понадобился бы уход в какой-нибудь далекой французской деревушке. Ты ухаживал бы за мной, я знаю. Но я чувствовал, что неправильно, глупо и безрассудно с моей стороны отправляться в экспедицию, которая обречена на скорый провал и, вероятно, сопряжена с несчастиями и бедствиями. Ты по натуре - лидер, я никогда не встречал человека столь требовательного ума. Твои требования к жизни - огромны, ты требуещь отклика или прекращаешь общение. Удовольствие общения с тобой - это битва характеров, интеллектуальная битва, война идей. Чтобы выжить рядом с тобой, человеку необходим крепкий разум, напористость, динамичный характер. На обедах, которые ты устраивал в былые дни, оставшихся гостей уносило обломками пиршества. Я часто обедал у тебя на Парк-Лейн и оказывался единственным выжившим. Я мог бы ездить по белым дорогам и тенистым аллеям Франции с дураком или, что было бы мудрее всего, с ребенком, но с тобой - невозможно. Ты должен от всей души поблагодарить меня за то, что я избавил тебя от опыта, о которым мы оба потом всю жизнь жалели бы.

Ты спросишь, почему же я, находясь в заключении, принял твое предложение с благодарностью? Дорогой Фрэнк, вряд ли ты задашь столь глупый вопрос. Заключенному кажется, что свобода немедленно вернет ему былые силы, еще и возросшие десятикратно, поскольку он долго их не растрачивал. Когда узник выходит на свободу, оказывается, что он всё равно продолжает страдать: его наказание не утрачивает свою силу, продолжается в ннтеллектуальном и физическом аспектах так же, как и в социальном. Он вынужден продолжать расплачиваться: выйдя на свободу, человек не получает квитанцию о расплате...

Весь воскресный день - первый настоящий день лета, который у нас есть - я потратил на то, чтобы написать тебе это длинное объяснительное письмо.

Я написал просто и прямо: мне нет нужды объяснять автору «Старика Конклина», что мягкость и простота выражения способны достичь большего, чем пустячные обертона на одной струне. Я счел своим долгом тебе написать, но это был печальный долг. Для меня было бы лучше лежать в коричневой траве или медленно идти к морю. Было бы лучше, если бы ты написал мне без обиняков о неприятных или оскорбленных чувствах, которые тебя обуревают. Это избавило бы меня от дня тягостных сомнений.

Но я должен сказать и кое-что еще. Сейчас мне приятнее писать о других, чем о себе.

К этому письму я прилагаю сообщение своего собрата по несчастью - заключенного, которого выпустили 4-го июня. Там указан его возраст, правонарушение и цель в жизни.

Если можешь поговорить с ним, пожалуйста, сделай это. Если сочтешь это доброе дело возможным и предложишь ему встретиться, вежливо укажи в письме, что речь пойдет о его положении. Иначе он может подумать, что ты хочешь поговорить о телесном наказании заключенного A.2.11. - тебя это не интересует, а он слегка побаивается говорить об этом.

Если благодаря этому длинному письму ты поможешь этому моему собрату по заключению найти работу, я сочту, что провел этот день лучше, чем любой другой день за последние два года и три недели.

Как бы то ни было, я не сообщил тебе в этом письме обо всём, что мне рассказали.

Еще раз заверяю тебя в своей благодарности за твою доброту ко мне во время моего заключения и после освобождения.

Всегда

твой искренний друг и почитатель

ОСКАР УАЙЛЬД.

По поводу Лоули

Все солдаты аккуратны, умны и отлично служат. Из него получился бы хороший грум - он, кажется, из Третьего гусарского полка, в Рэдинге он всегда был тихим парнем, отличался хорошим поведением».

Конечно же, я сразу ответил на это письмо, заверил Оскара, что его ввели в заблуждение, что я не злился на него, и если я могу что-нибудь для него сделать, сделаю это с радостью. Кроме того, я сделаю всё, что смогу, для Лоули.

Привожу письмо Оскара с благодарностью за то, что я помог ему, когда он вышел из тюрьмы.

«Сендвич-Отель,

Дьепп

ДОРОГОЙ ФРЭНК,

Пишу тебе несколько строк, дабы поблагодарить за твою величайшую доброту ко мне - за прекрасную одежду и щедрый чек.

Ты всегда был мне чудесным другом, и я никогда не забуду твою доброту. Помнить о таком долге, как мой долг перед тобой, долг нежной дружбы - удовольствие.

Что касается нашего путешествия, давай подумаем об этом позже. Мои друзья так добры ко мне здесь, что я уже счастлив.

Твой

ОСКАР УАЙЛЬД.

Если захочешь мне написать, пожалуйста, пиши на имя Р.Б. Росса, который сейчас здесь со мной».

В следующем письме, которое я сохранил, Оскар вновь идеально дружелюбен: он сообщает, что у него «совсем нет денег, он уже несколько месяцев ничего не получал от попечителей трастового фонда», и просит у меня хотя бы пять фунтов, добавляя: «Я просто в смешном безденежьи, у меня нет ни одного су».

ТАЙНА ЛИЧНОСТИ

Привожу здесь еще одно письмо Оскара, которое он написал мне через два года после выхода на свободу - письмо демонстрирует его интерес ко всем интеллектуальным новинкам, сияет присущим Оскару искрометным юмором в адрес парижской полиции. На конверте стоит дата «13 октября 1898 года».

«От Себастьяна Мельмота.

Отель «Эльзас»,

Улица Изящных Искусств, Париж

дорогой фрэнк,

Как ты поживаешь? Я с величайшим удовольствием прочел твои похвалы в адрес «Бальзака» Родена, и я жду еще Шекспира - ты, конечно же, соберешь все свои эссе о Шекспире в книгу, и, столь же верно, я должен получить экземпляр. Это - величайшая веха в развитии критической мысли о Шекспире - впервые кто-то разбирает пьесы не для того, чтобы найти в них философию - философии там нет, ты ищешь в этих пьесах чудо великой личности - нечто намного лучшее и намного более загадочное, чем любая философия, и ты совершил великое деяние. Помнится, когда-то я написал в «Замыслах»: «Чем более объективно произведение искусства по форме, тем более субъективно оно по содержанию», и поэт скажет тебе правду лишь в том случае, если ты наденешь на него маску. А ты продемонстрировал это в полной мере на примере творца, личность которого считали тайной глубоких морей, столь же непостижимой, как тайна луны.

В Париже ужасно жарко. Я хожу по улицам, раскаленным, как медь, на улицах пусто. Даже криминальные элементы уехали на море, а жандармы зевают и сожалеют о своей вынужденной праздности. Утешает их лишь возможность указать английским туристам неправильную дорогу.

В прошлом месяце ты был невероятно добр и щедр, выписав мне чек - теперь у меня есть средства к существованию. Можно ли получить такой чек и в этом месяце? Или золото твое улетучилось?

Навеки твой,

ОСКАР».

ДАРСТВЕННАЯ НАДПИСЬ НА ПЬЕСЕ «ИДЕАЛЬНЫЙ МУЖ»

Это письмо я получил от Оскара, кажется, в начале 1899-го года. Оно было написано весной, после того, как мы с ним провели зиму в Ла-Напуле.

«От Себастьяна Мельмота,

Глан, кантон Во, Швейцария.

ДОРОГОЙ ФРЭНК,

Как видишь по адресу отправки, я в Швейцарии с М. - довольно ужасное сочетание: вилла очаровательна, и по краям озера растут очаровательные сосны, а с другой стороны - горы Савой и Монблан. Мы живем в часе езды медленным поездом от Женевы. Но М. скучен и неразговорчив, кроме того, он угощает меня швейцарским вином - это ужасно, он занят мелочной экономией и низменными хозяйственными интересами, так что я очень страдаю. Скука - мой враг.

Хочу спросить, можно ли сделать для тебя дарственную надпись на следующей пьесе - «Идеальный муж». Смизерс издает ее в том же виде, что и все остальные, надеюсь, ты получил свой экземпляр. Мне так хочется написать твое имя и несколько слов на титульной странице.

С радостью и сожалением вспоминаю очаровательное солнце Ривьеры, очаровательную зиму, которую ты столь щедро и великодушно мне подарил. Это было так мило с твоей стороны. Я никогда об этом не забуду.

На следующей неделе сюда прибудет баркас - это немного меня утешит, потому что мне нравится плавать по озеру, а склоны Савоя покрыты зелеными долинами и усеяны очаровательными деревушками.

Конечно мы выиграли пари: фраза о Шелли - из предисловия Арнольда к изданию Байрона, но М. отказывается платить! Он трясется над каждым франком. Это раздражает, поскольку у меня совсем нет денег с тех пор, как я сюда приехал. Но я воспринимаю это место как швейцарский пансион, где не выставляют еженедельный счет за проживание...

Навеки твой,

Оскар».

Кажется, я ответил на это письмо, но я не уверен. Конечно же, я был очень рад получить издание «Идеального мужа» с дарственной надписью, потому что это я предложил Оскару сюжет пьесы, хотя нельзя сказать, что сюжет этот в подлинном смысле придумал я. Эту историю рассказал мне интересный и умный американец в Каире, Коуп Уайтхаус, о чем я уже писал в этой книге. Эта история могла оказаться неправдой, но я сразу ухватился за идею о том, как английского премьер-министра настигают грехи прошлого. Я рассказал эту историю Оскару, почти ее не приукрашивая, и Оскар почти сразу же написал на эту тему великолепную пьесу. Дарственные надписи почти столь же льстивы, как эпитафии. Дарственная надпись на издании «Идеального мужа»:

ФРЭНКУ ХАРРИСУ

скромная дань уважения

его творческой силе и выдающемуся таланту

его дружескому рыцарскому благородству

ЭПИТАФИЯ МИССИС УАЙЛЬД

Злая судьба, кажется, преследовала и жену Оскара. Она умерла в Генуе, ее похоронили на участке для протестантов на Кампо-Санто. Вот что написано на ее надгробии:

КОНСТАНС,

ДОЧЬ ПОКОЙНОГО

ГОРАЦИО ЛЛОЙДА, КОРОЛЕВСКОГО АДВОКАТА,

РОДИЛАСЬ —— УМЕРЛА ——

Никакого упоминания о ее браке со знаменитым человеком, который был отцом двоих ее сыновей.

Ирония судьбы заключалась в том, что покойного Горацио Ллойда, королевского адвоката, более чем обоснованно подозревали в половой распущенности: см. «Критику Роберта Росса» в конце «Приложения».

СОНЕТ

ОСКАРУ УАЙЛЬДУ

Ты прошлой ночью снился мне, и свет

Лица не затеняло горе.

Как прежде, в нарастающем мажоре

Звучал твой голос-самоцвет.

Ты чудо извлекал из пустоты,

Ты одевал предметы плоские в наряды Красоты,

Весь мир был этим очарован.

И так я понял, что теперь свободен ты, Во славе узник - ты покинул стены сей тюрьмы,

Протягивая руку мне из тьмы.

И дела больше нет тебе до этих толп осоловелых.

(Теперь возносишься на Столп ты Вечности).

Сколь мелким кажется здесь всё!

Любовь мне это помогла понять.

альфред дуглас

10 декабря 1900 г.

Если кому-то захочется сравнить этот первый вариант сонета 1900-го года с окончательным текстом, который был опубликован в 1910-м, мы заметим три бросающихся в глаза отличия.

Первый вариант назывался «Оскару Уайльду», окончательный вариант - «Мертвый поэт».

В ранней редакции первая строка «Ты прошлой ночью снился мне, и свет

Лица не затеняло горе» стала менее интимной «Он прошлой ночью снился мне, и свет его лица не затеняло горе».

И наконец - секстет, который в первом варианте был намного хуже остальных строк, оказался вовсе забракован ради шести строк, достойных октавы. Опубликованный сонет, безусловно, лучше первого варианта, сколь бы ни был тот хорош.

ИСТОРИЯ «МИСТЕРА И МИССИС ДЭВЕНТРИ»

Пьеса под названием «Мистер и миссис Дэвентри» и степень участия Оскара Уайльда в ее написании вызвала так много дискуссий, что я считаю нужным вкратце объяснить, что произошло.

Я думал, что купил у Оскара все права на сценарий пьесы, и, вернувшись в Лондон летом 1899-го года, сразу же написал второй, третий и четвертый акты, как и обещал Оскару. Я послал ему написанное мною и попросил написать первый акт, как он обещал, за пятьдесят фунтов.

Незадолго до этого я видел Форбса Робертсона и миссис Патрик Кэмпбелл в постановке «Гамлета». Миссис Патрик Кэмпбелл в роли Офелии произвела на меня даже более глубокое впечатление, чем Гамлет, которого играл Форбс Робертсон. Мне хотелось, чтобы она сыграла в моей пьесе, и мне повезло - она как раз взяла на себя руководство труппой и арендовала «Королевский театр».

В один прекрасный день я прочел ей свою пьесу, и она сказала, что берет ее, но я должен написать первый акт. Я ответил, что мне не очень хорошо удаются вводные сцены, но Оскар пообещал написать первый акт, что, конечно же, невероятно повысит ценность пьесы.

К моему удивлению, миссис Патрик Кэмпбелл и слышать об этом не захотела.

- Это совершенно невозможно, - сказала она. - Пьеса - не лоскутное одеяло, вы должны написать первый акт сами.

- Тогда мне нужно написать письмо Оскару, - ответил я. - Я узнаю, написал он уже первый акт, или еще нет.

Миссис Кэмпбелл настаивала, что примет пьесу лишь при условии, что она будет написана одним человеком. Я немедленно написал Оскару, спросил, написал ли он уже первый акт, добавив, что в случае, если не написал, пусть пришлет мне свой сценарий пьесы, и я сам всё напишу. Я был очень рад сообщить Оскару, что миссис Патрик Кэмпбелл, вероятно, возьмет пьесу.

К моему удивлению, Оскар ответил с явным раздражением, что он не может написать первый акт или сценарий пьесы, но при этом надеется, что я вышлю ему деньги за то, что он поспособствовал моему дебюту на сцене.

Я снова пошел к миссис Кэмпбелл, чтобы сообщить ей о своем разочаровании и спросить, есть ли у нее какие-то идеи насчет того, что ей хотелось бы видеть в первом акте. Ее обрадовали мои новости, она сказала, что мне нужно лишь написать акт, в котором будут представлены герои, и для контраста ее героине нужно придумать мать. Из какого-то озорства я решил сделать мать намного моложе дочери - то есть она будет очень легкомысленной простой женщиной, импульсивной и пустоголовой, одержимой манией посещения распродаж, коллекционирующей безделушки по выгодным ценам. Меня переполняли идеи, первый акт я написал экспромтом.

Миссис Патрик Кэмпбелл он не очень понравился - здесь, как и всегда, она продемонстрировала выдающуюся рассудительность и превосходное понимание требований сцены. Но, тем не менее, она приняла пьесу и назначила условия. Вскоре после этого я поехал в Лидс, где она играла, и прочел пьесу ей и ее труппе. Мы обсудили состав актеров, я предложил Керра на роль мистера Дэвентри. Миссис Патрик Кэмпбелл с радостью ухватилась за эту идею, и мы обо всем договорились.

Я написал Оскару письмо с хорошими новостями, в ответ получил письмо еще более желчное, чем первое. Он писал, что никогда не думал, что я возьму его сюжет, что я не имел права к нему прикасаться, но раз уж я его взял, должен заплатить Оскару по-настоящему значительную сумму.

Претензии были абсурдны, но мне не хотелось спорить или торговаться с Оскаром.

Я написал ему, что, если выручу за пьесу что-нибудь, вышлю ему еще денег. Он ответил, что уверен, что моя пьеса провалится, но я наверняка получу хорошую сумму роялти авансом от миссис Патрик Кэмпбелл, так что сразу же должен выслать ему половину. Письма Оскара были по-детски злыми и неразумными, но я поверил, что он находится в крайней нужде, и мне было его слишком жаль, чтобы спорить по этому поводу. Я столько раз ему помогал, мне казалось гнусным и глупым разрушать нашу старую дружбу из-за денег. Я не мог поверить, что он обвиняет меня в поступке, который я не совершил бы, если бы мы с ним встретились, так что как можно скорее поехал в Париж, чтобы с ним объясниться.

К моему удивлению я увидел, что Оскар упорствует в своих заблуждениях. Когда я спросил у него, что он продал мне за те 50 фунтов, которые я ему заплатил, он спокойно ответил, что не думал, что я говорю серьезно - ведь никто не стал бы писать пьесу по сценарию другого автора, это невозможно, просто абсурд. "C'est ridicule!" - повторял Оскар снова и снова. Когда я напомнил ему, что Шекспир так делал, он разозлился: тогда всё было совсем не так, как в наши дни, "C'est ridicule!". Мне надоело топтаться на месте, и я попытался заставить Оскара сказать мне, чего он хочет. Он долго не говорил, но в конце концов сказал, что хочет половину выручки за пьесу, и даже этого по справедливости было бы ему мало, поскольку он - драматург, а я - нет, и я не должен был прикасаться к его сюжету, и так далее, и тому подобное, снова и снова.

Я вернулся в гостиницу - смехотворные требования и постоянные жалобы Оскара утомили мой разум и душу. Спокойно всё обдумав, на следующий день я всё-таки согласился выдать ему 50 фунтов, и еще 50 - позже. Даже после этого Оскар притворялся, что ему очень жаль, что я забрал то, что он называл «своей пьесой», и уверял меня, что «Мистера и миссис Дэвентри» постигнет оглушительный провал: «Любители не могут писать пьесы: чтобы написать пьесу, нужно знать сцену. Это просто абсурд, Фрэнк, ты почти не ходишь в театр, и думаешь, что так вот сходу напишешь успешную пьесу. Я всегда любил театр, всегда ходил на все премьеры в Лондоне, для меня сцена - кровь в моих жилах», и тому подобное. Я невольно вспомнил, что Оскар рассказывал мне много лет назад: когда ему нужно было написать первую пьесу для Джорджа Александера, он заперся на две недели в комнате с самыми успешными современными французскими пьесами, и таким образом изучил свое ремесло.

На следующий день я вернулся в Лондон, теперь имея представление о неразумной настойчивости, с которой Оскар клянчил деньги и которая вызывала ярость у лорда Альфреда Дугласа.

Как только мою пьесу начали рекламировать, толпа народу неожиданно забросала меня жалобами. Миссис Браун Поттер написала мне письмо о том, что несколькими годами ранее она купила у Оскара Уайльда пьесу, которую он ей не предоставил, а теперь она узнала, что я довел эту пьесу до ума, и надеется, что я отдам пьесу ей для постановки. Я ответил ей, что Оскар не написал ни единого слова в моей пьесе. Она написала еще одно письмо, сообщила, что заплатила 100 фунтов за сценарий пьесы, и спросила, не могу ли я встретиться в связи с этим с мистером Кирлом Белью. Я встречался с ними обоими дюжину раз, но мы так ничего и не решили.

Пока продолжались эти переговоры, на авансцену вышли новые претенденты. Хорес Седжер, как оказалось, купил тот же сценарий пьесы, а затем выяснилось, что Три и Александер, и Ада Риган - все они заплатили за эту привилегию. Когда я написал Оскару письмо, выражая удивление по этому поводу, он спокойно ответил, что пытается продать эту пьесу французским театральным менеджерам, а потом попытается еще и немецким, если я не буду вмешиваться.

- Ты лишил меня верной прибыли, - таков был аргумент Оскара, - и ты мне должен не больше, чем получишь за эту пьесу, а она наверняка окажется провальной.

Вскоре явилась еще и мисс Незерсоул, и, поскольку я не уступил ее требованиям, она поехала в Париж, и Оскар написал мне, что пьесу должна поставить она - у нее это получится великолепно. Или, по крайней мере, я должен вернуть ей деньги, потому что она выдала Оскару аванс.

Благодаря этому письму я понял, что Оскар не только обманул меня, но и по какой-то причине, из-за какого-то укола тщеславия, который был мне непонятен, решил доставить мне как можно больше беспокойств без малейших зазрений совести.

В конце концов Смизерс, издатель трех книг Оскара, который, насколько мне было известно, был ему настоящим другом, пришел ко мне и рассказал историю даже еще более трогательную. Когда Оскар жил в Италии в крайней нужде. Смизерс уговорил человека по фамилии Робертс выдать ему 100 фунтов аванса за сценарий пьесы. Я узнал, что Оскар написал для него весь сценарий и набросал характеры персонажей драмы. Очевидно, это была самая обоснованная из предъявленных мне претензий. Кроме того, Смизерс доказал, что эта претензия - еще и самая ранняя. И сам Смизерс крайне нуждался. Я написал Оскару, что считаю претензии Смизерса наиболее обоснованными, потому что он - первый покупатель и, конечно же, должен что-то получить. Оскар в ответном письме умолял меня не быть дураком и выслать ему деньги, а Смизерса послать ко всем чертям. Так что я сказал Смизерсу, что не могу себе позволить заплатить ему в данный момент, но если пьеса будет иметь успех, я что-то ему выплачу из доходов.

Пьеса оказалась успешной. В январе постановку приостановили на неделю из-за смерти королевы Виктории, и, кажется, это была единственная пьеса, которая пережила испытание. Миссис Патрик Кэмпбелл была столь добра, что позволила мне переписать первый акт для пятидесятого представления, а всего было, насколько я помню, 130 представлений. Примерно после двадцатого представления я заплатил Смизерсу.

В первые недели постановки Оскар забрасывал меня письмами - он умолял выслать ему деньги, даже настоятельно требовал. Его никоим образом не волновал тот факт, что я заплатил ему уже три раза сверх оговоренной суммы, а кроме того - заплатил еще и Смизерсу, а из-за всех этих предыдущих продаж сценария потерял даже ту небольшую репутацию, которую могла бы мне принести постановка пьесы. Девять из десяти человек были уверены, что пьесу написал Оскар, а я просто позволил поставить на титульном листе свою фамилию, чтобы помочь ему, банкроту, заработать на постановке. Даже литераторы поддались этому заблуждению. Даже Джордж Мур сказал Бернарду Шоу, что повсюду узнает в тексте пьесы руку Оскара, хотя сам Шоу был слишком проницателен, чтобы так ошибаться. На самом деле Оскар не написал ни слова в этой пьесе, а персонажи, образы которых он набросал для Смизерса и Робертса, полностью отличались от моих, и я не знал о них, когда сочинял свою историю.

Я излагаю здесь факты, потому что Оскару почти удалось убедить Росса, Тернера и других друзей, что я должен ему деньги, которые не заплатил. Правда, Росс отказался от большинства своих претензий еще до того, как услышал мою версию событий.

Оскар уговорил меня приехать в Париж под тем предлогом, что он болен, но я нашел его в настолько добром здравии, насколько это было возможно, и он был полон решимости любой ценой вытянуть из меня еще денег. Я списал это на его бедность. Тогда я не знал, что Росс выплачивал ему 150 фунтов в год, что все друзья ему помогали с невероятной щедростью. Кроме того, я вспомнил, что, когда у Оскара водились деньги, он никогда не проявлял признаков жадности или желания разбогатеть чрезмерно. Нужда - страшный учитель, и я ни в коей мере не винил Оскара за его странное отношение лично ко мне.

ПОСЛЕДНИЕ ДНИ ОСКАРА

ПИСЬМО РОБЕРТА РОССА К...

14 декабря 1900 г.

Во вторник, 9-го октября, я написал Оскару, от которого некоторое время не было вестей, что приеду в Париж в четверг 18-го октября, на несколько дней, и надеюсь с ним повидаться. В четверг 11-го октября я получил от Оскара телеграмму следующего содержания: «Вчера прооперировали, приезжай как можно скорее». Я телеграфировал, что постараюсь. В ответ пришла телеграмма: «Ужасно ослабел - пожалуйста, приезжай». Я выехал вечером во вторник, 16-го октября. В среду утром я пришел проведать Оскара примерно в 10:30. Он был в очень хорошем настроении, и хотя уверял меня, что его страдания ужасны, в то же время он хохотал и рассказывал множество историй о врачах и о себе. Я оставался до 12:30, потом вернулся примерно в 16:30 - Оскар повторял свои жалобы по поводу пьесы Харриса. Оскар, конечно же, обманул Харриса насчет всего этого дела, насколько я понял ситуацию. Харрис написал пьесу, думая, что только Седжер купил ее за 100 фунтов, которые Оскар получил авансом в качестве комиссионных. А на самом деле Кирл Белью, Луиза Незерсоул, Ада Риган и даже Смизерс - все они в разное время выплатили ему по 100 фунтов, и все они угрожали Харрису судебным преследованием, так что Харрис выплатил Оскару только 50 фунтов в счет будущих прибылей, поскольку сначала должен был удовлетворить претензии всех этих людей - на это Оскар и жаловался. Когда я указал Оскару, что сейчас его положение намного лучше, чем раньше, потому что Харрис, во всяком случае, в конце концов заплатит тем, кто выдал Оскару аванс, и Оскар тоже что-нибудь получит, он ответил в присущем ему стиле:

- Фрэнк лишил меня единственного источника дохода, забрав пьесу, за которую я всегда мог бы получить 100 фунтов.

Я проведывал Оскара каждый день, пока не уехал из Парижа. Мы с Реджи иногда обедали в спальне Оскара, он был очень разговорчив, но выглядел очень больным. 25-го октября мой брат Алек пришел проведать Оскара, когда тот был в особенно хорошей форме. Его свояченица, миссис Уилли, проезжала через Париж со своим мужем Тексейрой - они ехали в свадебное путешествие, и тоже пришли проведать Оскара. По этому поводу Оскар сказал, что «умирает не по средствам»...сказал, что не переживет девятнадцатый век - англичане его больше не выдержат. Это он виноват в провале Всемирной выставки - англичане уходили, когда видели его там так хорошо одетого и счастливого...Все французы тоже об этом знают, и не захотят его более терпеть...29-го октября Оскар впервые встал в полдень, а вечером, после обеда, настоял на том, чтобы выйти на улицу - он заверил меня, что врач разрешил ему это сделать, и не захотел слышать никаких возражений.

Несколькими днями ранее я уговаривал Оскара встать, потому что врач ему это разрешил, но Оскар тогда отказался. Сейчас мы пошли в маленькое кафе в Латинском квартале, Оскар настоял на том, что выпьет абсента. Туда и обратно он дошел с некоторым трудом, но, казалось, чувствовал себя довольно хорошо. Но я отметил про себя, что лицо Оскара вдруг постарело, и указал Реджи на следующий день, насколько по-другому Оскар выглядел, когда встал и оделся. В кровати Оскар выглядел относительно хорошо. (Я впервые заметил, что волосы Оскара покрылись патиной седины. Ранее я заметил, что волосы Оскара не поменяли цвет во время его пребывания в Рэдинге: они сохраняли мягкий коричневый оттенок. Вспомни, как шутил Оскар по этому поводу. Он постоянно развлекал надзирателей - говорил им, что его волосы - абсолютно белые). На следующий день я вовсе не удивился, обнаружив Оскара с простудой - у него ужасно болело ухо, но доктор Такер сказал, что Оскар снова может выйти на улицу, и на следующий день, в очень теплый день, мы поехали в Буа. Оскар чувствовал себя намного лучше, но жаловался на головокружение, мы вернулись примерно в 16:30. Субботним утром, 3-го ноября, я встретил Пансера Хенниона (Реджи называл его «Либр-Пансер»), он приходил каждый день, чтобы делать Оскару перевязки. Он спросил у меня, близкий ли я друг Оскара и знаю ли его родственников. Он заверил меня, что общее состояние Оскара - очень тяжелое, и он не проживет дольше трех-четырех месяцев, если не изменит свой образ жизни. Сказал, что я должен поговорить с доктором Такером, который не понимает всей серьезности ситуации - проблема с ухом не была особо важна сама по себе, это был зловещий симптом. Утром в воскресенье я встретился с доктором Такером, это - глупый добряк, прекрасный человек. Он сказал, что Оскару надо больше писать, что он чувствует себя намного лучше, и что состояние его ухудшается, только когда он встает с постели и ходит, как обычно. Я умолял врача сказать мне правду. Он пообещал спросить у Оскара, можно ли обсуждать со мной начистоту состояние его здоровья. Я встретился с врачом во вторник после осмотра, он говорил очень расплывчато, и, хотя в некоторой степени разделял мнение Хенниона, сказал, что сейчас Оскару намного лучше, хотя он долго не проживет, если не бросит пить. В тот же день я пошел проведать Оскара, он был очень взволнован. Он сказал, что не хочет знать, что сказал мне врач. Сказал, что ему всё равно, если жить осталось немного, и перешел к теме своих долгов, сумма которых, по моим подсчетам, превышала 400 фунтов. Оскар попросил меня в любом случае выплатить некоторые из этих долгов, если я буду в состоянии это сделать, после его смерти, потому что его терзали угрызения совести в отношении некоторых кредиторов. К моему огромному облегчению, вскоре пришел Реджи. Оскар рассказал нам, что прошлой ночью ему приснился ужасный сон - что он «ужинает с мертвецами». Реджи ответил в присущем ему стиле: «Милый Оскар, ты, вероятно, был душой компании». Этот востороженный Оскар - он снова воодушевился, был чуть ли не в истерике. Я был встревожен. Той ночью я написал Дугласу - сообщил, что дела вынуждают меня покинуть Париж, врачи говорят, что Оскар очень болен, ... должен оплатить некоторые его счета, потому что Оскара они очень тревожат, и это, по словам доктора Такера, очень замедляет его выздоровление. 2-го ноября, в День поминовения усопших, я поехал на Пер-Лашез с ..., Оскар очень заинтересовался и спросил, выбрал ли я место для его могилы. Он абсолютно беззаботно обсуждал эпитафии, я и представить себе не мог, что он настолько близок к смерти.

В понедельник 12-го ноября я поехал с Реджи в отель «Эльзас», чтобы попрощаться с Оскаром, потому что на следующий день уезжал на Ривьеру. Я пришел после обеда, поздно вечером. Оскар обдумывал свои финансовые проблемы. Он только что получил письмо от Харриса о претензиях Смизерса, и был очень расстроен. Его язык слегка заплетался, но прошлой ночью ему кололи морфий, а в течение дня он всегда пил очень много шампанского. Оскар знал, что я приду попрощаться, но почти не обратил на меня внимания, когда я вошел в комнату, и в тот момент мне это показалось довольно странным: все свои наблюдения Оскар адресовал Реджи. Пока мы разговаривали, почтальон принес очень милое письмо от Альфреда Дугласа, к которому прилагался чек. Думаю, частично это был ответ на мое письмо. Оскар всплакнул, но вскоре успокоился. Потом у нас был дружеский разговор, во время которого Оскар расхаживал по комнате и взволнованно разглагольствовал. Примерно в 10:30 я встал, собираясь уйти. Вдруг Оскар попросил Реджи и сиделку на минуту выйти из комнаты, потому что хотел со мной попрощаться. Сначала он завел речь о своих парижских долгах, а потом начал умолять меня не уезжать, потому что чувствовал, что в последние несколько дней с ним произошли кардинальные перемены. Я занял непреклонную позицию, потому что думал, что у Оскара просто истерика, хотя знал, что он действительно расстроен из-за моего отъезда. Вдруг Оскар разрыдался и сказал, что больше никогда меня не увидит, потому что чувствует, что всё кончено - эта невероятно болезненная сцена длилась почти сорок пять минут.

Оскар говорил о разных вещах, которые я вряд ли здесь смогу перечислить. Хотя всё это было очень тревожно, на самом деле я не придал никакого значения этому прощанию и не отреагировал на эмоции бедного Оскара, а должен был бы, особенно учитывая, что он сказал, когда я выходил из комнаты: «Присмотр и домик на холмах возле Ниццы, куда я мог бы переехать, когда мне станет лучше, и где ты смог бы часто меня навещать». Это были последние связные слова, которые я услышал от Оскара в этой жизни.

Я уехал в Ниццу следующим вечером, 13-го ноября.

Во время моего отсутствия Реджи каждый день проведывал Оскара и писал мне краткие бюллетени о состоянии его здоровья. Оскар выезжал с ним несколько раз, и казалось, что ему намного лучше. Во вторник 27-го ноябоя я получил первое из писем Реджи, которое прилагаю (остальные пришли после моего отъезда), и я поехал обратно в Париж. Я высылаю тебе эти письма, потому что они дадут тебе отличное представление о том, как обстояли дела. Я решил, что в следующую пятницу отвезу мать в Ментону, а в субботу поеду в Париж, но в среду вечером, в полшестого. я получил телеграмму от Реджи: «Надежды почти нет». Я сел в экспресс и приехал в Париж в 10:20 утра. Рядом с Оскаром были доктор Такер и доктор Кляйсс - специалист, которого вызвал Реджи. Они сообщили мне, что Оскар проживет не больше двух дней. Вид у него был очень болезненный, он очень исхудал, кожа была мертвенно-бледной, он тяжело дышал. Он попытался говорить. Он понимал, что в комнате находятся люди, и поднял руку, когда я спросил у него, понимает ли он меня. Он сжал мою руку. Потом я отправился на поиски священника, после тяжелых поисков нашел отца Катберта Данна из Ордена Страстей Господних, который совершил крещение и помазание - Оскар не мог принять причастие. Ты ведь знаешь, что я всегда обещал Оскару привести священника к его смертному одру, я чувствовал себя виноватым из-за того, что так часто отговаривал его от принятия католичества, но тебе известны мои мотивы. Потом я послал телеграммы Фрэнку Харрису, Холману (с тем, чтобы он сообщил Эдриану Хоупу) и Дугласу. Такер позже зашел еще раз и сказал, что Оскар может прожить еще несколько дней. Вызвали garde malade, потому что у сиделки было довольно много работы.

Необходимо было осуществить ужасные приготовления, в подробности которых нет нужды вдаваться. Реджи был полностью раздавлен.

Той ночью мы спали в отеле «Эльзас», в номере наверху. Дважды нас вызывала сиделка, которая думала, что Оскар умирает. Примерно в 5:30 утра с ним произошли разительные перемены - черты его лица изменились, я думаю, началось то, что называют предсмертным хрипом, но я никогда прежде ничего подобного не слышал: это был ужасный скрип, словно вертели ручку, и он не прекращался до самого конца. Зрачки Оскара больше не реагировали на свет. Из его рта лилась кровавая пена, кому-то из стоявших рядом всё время приходилось ее вытирать. В 12 часов я отправился на поиски еды, а Реджи остался на страже. Он выходил в 12:30. С часу дня мы не покидали комнату, болезненный звук из горла становился всё громче. Мы с Реджи начали уничтожать письма, чтобы не впасть в отчаяние. Две сиделки ушли, и хозяин гостиницы пришел, чтобы их сменить. В 13:45 частота дыхания Оскара изменилась. Я сидел у его изголовья и держал его за руку, пульс стал сбивчивым. Оскар глубоко вдохнул воздух, это был единственный естественный вздох, который я услышал с момента своего приезда. Его конечности, кажется, непроизвольно вытянулись, дыхание ослабло. Оскар ушел ровно в 14:10.

Обмыв и обрядив тело, убрав ужасные остатки, которые нужно было сжечь, мы с Реджи и хозяином гостиницы отправились в мэрию, чтобы сделать официальное заявление. Нет смысла вспоминать эту рутину, воспоминания об этом меня лишь злят. Чудесный Дюпуарье потерял голову и всё усложнил, пытаясь скрыть имя Оскара - тут была сложность: Оскар зарегистрировался в гостинице под фамилией Мельмот, а французское законодательство запрещает регистрироваться в гостинице под вымышленным именем. С 15:30 до 17:00 мы были в мэрии и в комиссариате полиции. Потом я разозлился и настоял на том, что нужно пойти к Геслингу, атташе английского посольства, которому меня порекомендовал отец Катберт. Уладив с ним все дела, я отправился на поиски монахинь, чтобы организовать бдение возле тела. Я думал, что уж в Париже найти их будет довольно легко, но лишь приложив невероятные усилия, нашел двух сестер-францисканок.

Геслинг являл собой воплощение любезности и пообещал прийти в отель «Эльзас» в 8 часов утра. Пока Реджи в гостинице разговаривал с журналистами и шумными кредиторами, я отправился с Геслингом на встречу с чиновниками. Освободились мы лишь в 13:30, так что можешь представить количество формальностей, заверений, заявлений и подписанных документов. Смерть в Париже - действительно очень хлопотная и дорогая роскошь для иностранца.

Днем пришел участковый врач и спросил, что случилось: Оскар покончил с собой или его убили? Подписанные свидетельства Кляйсса и Такера он не смотрел. Геслинг предупредил меня, что из-за вымышленного имени и личности Оскара власти могут настоять на том, чтобы его тело забрали в морг. Конечно, меня ужаснула эта перспектива - это показалось мне последним штрихом к картине ужаса. Осмотрев тело, опросив всех в гостинице, выпив несколько бокалов и неуместно пошутив, участковый врач за умеренную плату согласился подписать разрешение на погребение. Потом приехал еще один омерзительный чиновник. Он спросил, сколько у Оскара было воротничков и сколько стоит его зонт. (Всё именно так и было, я ни в коей мере не преувеличиваю). Потом начали приходить различные поэты и литераторы: Раймон де ля Тайад, Тардье, Чарльз Сибли, Джехан Риктус, Робер д’Юмьер, Джордж Синклер, и разные англичане, представлявшиеся вымышленными именами, в том числе - две дамы под вуалью. Указав свое имя, они получали разрешение увидеть тело...

Я рад сообщить, что дорогой Оскар выглядел спокойным и исполненным чувства собственного достоинства, как тогда, когда он вышел из тюрьмы, и после обмывания тело вовсе не выглядело ужасно. Шея Оскара была увита освященными четками, которые ты мне дал, а на груди лежал францисканский медальон, который дала мне одна из монахинь - несколько цветов положил туда я, еще несколько - друг, пожелавший остаться неизвестным, он привез цветы от имени детей, хотя я не думаю, что детям сообщили о смерти их отца. Конечно же, было привычное распятие, свечи и святая вода.

Геслинг посоветовал мне сразу же положить останки в гроб, потому что разложение начнется очень быстро, и в 20:30 пришли люди, чтобы уложить останки. По моей просьбе Морис Жильбер сфотографировал Оскара, но фотография получилась неудачной - вспышка не сработала должным образом. Анри Дэвре пришел как раз перед тем, как должны были закрыть крышку гроба. Он был очень добр и мил. На следующий день, в воскресенье, приехал Альфред Дуглас, заходили разные люди, которых я не знаю. Думаю, большинство из них были журналистами. А понедельник утром, в 9:00, похоронная процессия вышла из гостиницы, мы пошли в церковь Сен-Жермен-де-Пре за катафалком - Альфред Дуглас, Реджи Тернер и я, хозяин гостиницы Дюпуарье, сиделка Анри и гостиничный слуга Жюль, доктор Хеннион и Морис Жильбер, а также - двое незнакомцев. После малой мессы, которую прочел за алтарем один из викариев, часть похоронной службы отслужил отец Катберт. Швейцарец сказал мне, что присутствуют пятьдесят шесть человек, в том числе - пять дам в глубоком трауре. Я заказал только три экипажа, поскольку не рассылал официальные уведомления - мне хотелось, чтобы похороны прошли тихо. В первом экипаже ехал отец Катберт с причетником, во втором - Альфред Дуглас, Тернер, хозяин гостиницы и я. В третьем - мадам Стюарт Меррилл, Поль Фор, Анри Дэвре и Пьер Луис. За нами ехал кэб с людьми, которых я не знаю. Поездка заняла полтора часа, могила находится на Баньо, временный участок зарегистрирован на мое имя - когда смогу, куплю участок на Пер-Лашез по своему выбору. Я еще не решил, что делать, не придумал, какой поставить памятник. Всего прислали двадцать пять венков, некоторые - анонимно. Хозяин гостиницы доставил вычурный венок из жемчуга с надписью «A mon locataire» - «Моему жильцу», аналогичный венок был от «Администрации гостиницы», остальные двадцать два были, конечно, из живых цветов. Венки привезли от Альфреда Дугласа, Мора Эйди, Реджинальда Тернера, мисс Шустер, Артура Клифтона, редакции «Mercure de France», Луиса Уилкинсона, Гарольда Меллора, мистера и миссис Тексейра де Маттос, Мориса Жильбера и доктора Такера. В изголовье гроба я положил лавровый венок с надписью «В знак уважения к его литературным достижениям и выдающемуся таланту». К внутренней стороне венка я привязал ленту с именами людей, которые были добры к Оскару во время или после его тюремного заключения: «Артур Хамфрис, Макс Бирбом, Артур Клифтон, Рикеттс, Шеннон, Кондер, Ротенштайн, Дэл Янг, миссис Леверсон, Мор Эйди, Альфред Дуглас, Реджинальд Тернер, Фрэнк Харрис, Луис Уилкинсон, Меллор, мисс Шустер, Роуленд Стронг», и, по особой просьбе, друг, пожелавший остаться под инициалами «C.B.».

Сложно переоценить великодушие, гуманность и щедрость Джона Дюпуарье, хозяина отеля «Эльзас». Перед моим отъездом из Парижа Оскар сказал мне, что задолжал ему свыше 190 фунтов. С того дня, как Оскар слёг, Дюпуарье не обмолвился об этом ни словом. Он упомянул об этом лишь после смерти Оскара, и тогда я начал решать этот вопрос. Он присутствовал при операции Оскара, лично проведывал его каждое утро. Он платил за самое необходимое и за излишества, которые заказывал врач или Оскар, из своего кармана. Надеюсь, ... или ... постараются выплатить ему оставшуюся сумму долга. Доктору Такеру тоже еще много должны. Он был невероятно добр и внимателен, хотя, думаю, абсолютно неверно определил болезнь Оскара.

Реджи Тернер пережил самые тяжелые времена - на него свалилась ужасная неопределенность и огромная ответственность, масштабы которой он сначала не осознавал. Тех, кто любил Оскара, всегда будет радовать мысль о том, что такой человек, как Реджи, находился возле него, когда он еще мог говорить, был восприимчив к доброте и вниманию...

РОБЕРТ РОСС».

КРИТИКА

РОБЕРТА РОССА

Том I, стр. 80, строка 3. Справедливость вашего утверждения, содержащегося в данном параграфе, вызывает у меня большие сомнения. Уайльд, будучи студентом, слишком хорошо изучил древних греков, чтобы узнать что-то об искусстве спора от Уистлера. Несомненно, Уистлер спорил намного более бойко и обладал врожденным талантом к остроумным ответам, но когда Уайльд вступал в спор со своими критиками, независимо от того, одержал ли он верх, он никогда не заимствовал метод Уистлера. Ср. его спор с Хенли о романе «Дориан Грей».

Далее: как бы вы ни относились к Рескину, Уайльд узнал очень много об истории и философии искусства именно от него. Он научился у Пейтера намного большему, чем у Уистлера, он тесно дружил с Берн-Джонсом задолго до того, как познакомился с Уистлером. Я вполне согласен с вашим замечанием о том, что Оскар «не находил удовольствия в конфликтах», и, несомненно, он знал очень мало или вовсе ничего не знал о технике искусства в смысле, который вкладывают в это понятие современные эксперты.

[В мире никогда не существовало более выдающегося мастера споров, чем Уистлер, и я думаю, что Уайльд позаимствовал у него методику наслаждения противоречиями. Второе утверждение Роберта Росса довольно спорно. Шоу согласен со мной, что Уайльд толком не разбирался в музыке, живописи, истории или так называемой философии искусства, благодаря которой человек становится знатоком современных мастеров. Ф. Х.]

Стр. 94. Последняя строка. Вместо «Счастливая свеча» следует читать «Счастливая лампа». Это был период, когда в центр обеденного стола ставили масляную лампу, как раз перед повсеместным внедрением электричества. Заменив ее на слово «свеча», вы утратили колорит того времени. Ср. рисунки Дюморье в журнале «Punch», на которых изображены обеды.

Стр. 115. Рискну предположить, что вам следует заметить вот что: Уайльд в конце своего рассказа «Портрет г-на У. Х» со всей определенностью заявляет, что вся эта теория - чушь. Этот рассказ всегда казался мне полусатирой на комментарии к произведениям Шекспира. Помню, однажды Уайльд сказал мне, что в следующей книге развернется дискуссия о том, безумны комментаторы «Гамлета» или только притворяются. Думаю, вы слишком серьезно отнеслись к фантазии Уайльда, но я не оспариваю справедливость вашего утверждения. Меня немного удивляет торжественное заявление на странице 116 - вы говорите, что «вся эта теория абсолютно ошибочна», но вы абсолютно правы, утверждая, что этот рассказ причинил Уайльду большой вред. [Кажется, Росс не понимает, что, если теория была абсолютно фантастической, публику можно простить за то, что она осудила Оскара за вольное обращение с такой темой. На самом деле я помню, как Оскар защищал эту теорию в разговоре со мной абсолютно серьезно, именно поэтому я высказал свое мнение об этом. Ф. Х.]

Стр. 142, строка 19. Перед занавесом Уайльд произнес слова: «Мне чрезвычайно понравился этот вечер».

[Кажется, я помню, что Уайльд это сказал. Я сделал запись через день или два после того, как Оскар еще раз разыграл эту сцену, и, вероятно, расширил его высказывание. Это кажется мне наиболее вероятным. Ф. Х.]

Том II., стр. 357, строка 3. Майор Нельсон был начальником Рэдингской тюрьмы. Он был одним из самых очаровательных людей, которых я встречал в своей жизни. Мне кажется, его немного обидела «Баллада Рэдингской тюрьмы» - он считал, что в поэме Оскар изгобразил его, хотя в то время, когда казнили солдата, начальником тюрьмы был майор Айзексон. Уайльд послал Нельсону экземпляры изданий своих пьес «Идеальный муж» и «Как важно быть серьезным», которые, как вы помните, вышли после его освобождения, и Нельсону они очень понравились. Он уже умер.

[Когда майор Айзексон был начальником тюрьмы, он хвастался мне, что выбьет дурь из головы Уайльда. Мне он показался почти нелюдем. После моего отчета Айзексона сняли с должности, вместо него назначили Нельсона. Нельсон был идеальным начальником тюрьмы. Ф. Х.]

Стр. 387. В первое издании «Баллады Рэдингской тюрьмы», изданной Метюэном, я включил оригинальный набросок поэмы, который получил в сентябре 1897 года, задолго до воссоединения Уайльда с Дугласом. Я могу выслать вам экземпляр, но будет намного надежнее, если вы закажете книгу у «Патнэма» в Нью-Йорке, поскольку они - агенты Метюэна. Я хотел бы, чтобы вы увидели эту книгу, потому что это укрепит ваше мнение о смехотворности аргументов Дугласа, хотя я мог бы их опровергнуть с помощью писем, которые Уайльд писал мне из Берневаля. Некоторые стихотворения действительно были добавлены в Неаполе. Не знаю, что вы о них подумаете, но, по моему мнению, они служат доказательством умственной деградации, которая была вызвана атмосферой и жизнью, которую Уайльд вел в то время. Давайте будем справедливы и признаем, что, вероятно, Дуглас более, чем он сам то осознавал, помог Оскару в написании этих стихотворений. Как по мне, эти стихи - очень плохи, но, в отличие от вас, я отношусь к «Балладе», как еретик.

Стр. 411. Восттановим справедливость по отношению к Андре Жиду: Жид описывает Уайльда после того, как он вернулся из Неаполя в 1898 году, а не в 1897-м, когда Уайльд только вышел из тюрьмы.

Приложение Стр. 438 Строка 20. Простите за то, что говорю вам это, но ваши насмешки над Керзоном кажутся мне недостойными Фрэнка Харриса во всех случаях, а особенно - в этом.

[Роберт Росс здесь ошибается: я вовсе не хотел насмехаться над Керзоном. Титул Керзона я указал лишь для того, чтобы избежать панибратства. Ф. Х.]

Стр. 488 Строка 17. Вы на самом деле ошибаетесь, думая, что Меллор восхищался Уайльдом. Ему нравилось общество Уайльда, но его произведения Меллор считал омерзительными. Я очень разозлился в 1900-м году, когда Меллор приехал проведать меня в Ментоне (конечно, уже после смерти Уайльда) и сказал, что никогда не видел в пьесах и прозе Уайльда никаких достоинств. Как бы то ни было, это - вопрос незначительный.

Стр. 490 Строка 6. Я могу претендовать лишь на то, что придумал для Уайльда два названия: «De Profundis» и «Баллада Рэдингской тюрьмы», могу доказать это документально. Издание «De Profundis» было отложено в 1905-м году на месяц, потому что я не мог придумать, как назвать эту книгу. Получилось придумать такое название, но мне оно не кажется удачным.

Стр. 555 Строка 18. Доводилось ли вам сравнивать перевод «Саломеи», выполненный Дугласом, в первом издании Лэйна (с иллюстрациями Бердслея), с переводом во втором издании Лэйна (с иллюстрациями Бердслея) или в малом издании Лэйна (без иллюстраций Бердслея)? Сравнивали ли вы когда-нибудь вышеуказанное первое издание с оригиналом? В переводе Дугласа много пропусков, и на самом деле он во многих случаях искажает оригинал. Я обсуждал это со многими. Думаю, Дуглас до сих пор не понимает, что этот текст, тираж которого в Англии никогда не превышал 500 экземпляров, уже просто выброшен. По моему настоянию его фамилию убрали с новых изданий по одной простой причине: новый перевод - уже не его. Но это - лишь наблюдение, а не исправление.

[Я не раз обсуждал это с Дугласом. Он не очень хорошо знал французский, но понимал его, и был на редкость хорошим переводчиком, что доказывают его переводы сонетов Бодлера. В любом споре относительно выбора слова или фразы я предпочту мнение Дугласа мнению Оскара. Но в данном случае Росс, безусловно, прав. Ф. Х.]

Приложение Стр. 587. Память здесь вас подводит. Обвинение против Горацио Ллойда было обычным. Его обвиняли в том, что он раздевался перед гувернантками в садах Темпла.

[Это я исправил, поскольку всегда использовал исправления Росса, когда он был прав. Ф.Х.]

Стр. 596 Строка 13. Думаю, выставку нужно писать с прописной «В», чтобы подчеркнуть, что это - Всемирная выставка 1900 года в Париже.

«ДУША ЧЕЛОВЕКА ПРИ СОЦИАЛИЗМЕ»

Когда я редактировал "The Fortnightly Review", Оскар Уайльд написал для меня эссе «Душа человека при социализме». Прочитав это эссе, я подумал, что Оскар знает о социализме очень мало, и мне не понравился его легкомысленный тон в обращении с религией, в суть которой он не потрудился вникнуть. Теперь я воспринимаю это эссе в несколько ином свете. У Оскара не было глубокого понимания социализма - это правда. Еще менее он понимал тот факт, что при здоровом строе корпоративный социализм или сотрудничество помогут управлять всеми общественными учреждениями и службами, а человеку останется руководить тем, что он сможет контролировать.

Но благодаря своей гениальности Оскар, определив одну сторону проблемы, почувствовал, что необходимо рассмотреть и вторую ее сторону, так что мы получили от него если не эссе об идеале упорядоченного государства, то, по крайней мере, очерк поразительной правдивости и ценности.

Например, Оскар пишет: «Социализм...превращая частную собственность в общественное богатство и заменяя конкуренцию сотрудничеством, вернет социум в естественное состояние абсолютно здорового организма и обеспечит материальное благополучие каждого из членов сообщества».

Но потом Оскар возвращается на свои позиции: «Но для полного развития Жизни...необходимо что-то еще. Необходим Индивидуализм».

Поиски идеала подразумеваются: «Частная собственность полностью сбила Индивидуализм с пути истинного. Она сделала своей целью прибыль, а не развитие».

Юмор тоже никуда не исчез: «Лишь один класс думает о деньгах больше, чем богачи. Это - бедняки».

Помогло Оскару и его краткое пребывание в Соединенных Штатах: «Демократия - это когда одни люди бьют дубинками других ради блага третьих. Вот ее определение».

Перед нами прелестное и провокационное эссе, которое, подобно «Саломее» в сфере эстетического, знаменует окончание «Годов учений» Оскара и начало его работы мастера.

ЗАКЛЮЧЕНИЕ

За несколько лет после выхода первого издания этой книги я получил множество писем от читателей, которые просили у меня информацию об Уайльде, которую я не сообщил в книге. Мне грозили судебным преследованием, и я не мог говорить начистоту, но кое-что могу сказать в ответ на просьбы тех, кто считает, что в защиту Оскара можно было бы выдвинуть аргументы повесомее, чем те, которые я привел в «Главе XXIV». На самом деле я изобразил Оскара более убедительным в своих аргументах, чем он был в действительности. Когда Оскар заявил, что его слабость «соответствует идеалам гуманизма, если не определяется ими», я спросил у него: «Ты защищал бы так же лесбиянок?». Оскар отвернулся с выражанием величайшего отвращения на лице, таким образом, по поему мнению, закрыв эту тему.

Он мог бы защищаться лучше. Он мог бы сказать, что так же, как мы едим, пьем или курим для удовольствия, можем мы себе позволить и другие чувственные наслаждения. Если бы он заявил, что его грех - относительно незначителен и столь специфичен, что не может стать соблазном для обычного человека, я не стал бы оспаривать эту точку зрения.

Более того, любовь в ее наивысших проявлениях не зависит от пола и чувственности. Со времен Лютера мы жили в мире центробежного движения, в мире дикого индивидуализма, где все связи любви и привязанности ослабли, а теперь набрало силу центростремительное движение, и мы узнаем, что в течение следующих пятидесяти лет любовь и дружба вернут свои позиции, различные формы привязанности смогут заявлять о себе без страха и стыда. В этом смысле Оскар может считать себя предтечей, а не носителем атавизма или мутации. Вполне возможно, какое-то инстинктивное чувство таилось на переферии его сознания, но он не мог его сформулуровать с помощью слов, это чувство было слишком туманным. Даже в нашем споре Оскар утверждал, что мир становится всё более толерантным, будем надеяться, что это - правда. Терпимость к недостаткам других - первый урок религии Гуманизма.

Конец.

Письмо лорда Альфреда Дугласа Оскару Уайльду, которое я привожу здесь, говорит само за себя и, как мне кажется, устраняет все сомнения касательно характера их отношений. Если бы лорд Альфред Дуглас не отрицал правду и не выдавал себя за покровителя Оскара Уайльда, я ни за что не опублковал бы это письмо, хотя мне его дали для того, чтобы я восстановил истину. Это письмо было написано в промежутке между первым и вторым судебным процессом Оскара. Десять дней спустя Оскара Уайльда приговорили к двум годам тюремного заключения с каторжными работами.

ФРЭНК ХАРРИС.

«ОТЕЛЬ ДЕ ДЕ-МОНД»,

22, Проспект Оперы, 22

ПАРИЖ

Среда, 15 мая 1895 года

Дорогой Оскар,

я только что сюда приехал.

Слишком ужасно быть здесь без тебя, но я надеюсь, что ты присоединишься ко мне на следующей неделе. Дьепп был ужасен во всех смыслах, это - самое угнетающее место в мире, даже Пти-Шаво меня не порадовал, поскольку казино было закрыто. Ко мне тут очень добры - я могу оставаться здесь, сколько захочу, не платя по счету, и это - весьма кстати, поскольку у меня нет ни пенни.

Хозяин гостиницы очень мил и полон сочувствия. Он сразу же спросил о тебе, выразил сожаление и возмущался из-за того, как с тобой поступили. Мне нужно отправить это письмо кэбом на «Гар-дю-Нор», чтобы успеть к отправлению почты - хочу, чтобы ты получил его завтра с первой почтой.

Завтра попытаюсь найти Роберта Шерарда, если он в Париже.

Чарли - со мной, он шлет тебе уверения в нежнейшей любви.

Сегодня утром получил длинное письмо от Мора Эйди о тебе. Не теряй присутствие духа, мой сладчайший любимый. Я думаю о тебе день и ночь, и шлю тебе всю свою любовь.

Всегда твой любящий и преданный мальчик,

БОЗИ»

Это письмо публикуется впервые. Наиболее характерное из писем, которые я получал от Оскара Уайльда после его выхода из тюрьмы. Кажется, оно написано зимой 1897-го года, примерно через восемь месяцев после освобождения Оскара.

«ОТЕЛЬ «НИЦЦА»,

Улица Изящных Искусств,

ПАРИЖ

Дорогой Фрэнк,

Не могу выразить словами, сколь глубоко я тронут твоим письмом — это une vraie poignee de main, дружеское рукопожатие. Я просто жажду увидеться с тобою, возобновить контакт с твоей сильной, здоровой, чудесной личностью.

Не понимаю, что с поэмой («Баллада Рэдингской тюрьмы»): мой издатель говорит, что, поскольку я умолял его это сделать, он послал два первых экземпляра в «Saturday» и «Chronicle». Кроме того, он говорит, что написал тебе, попросил разрешения опубликовать подписанную статью.

Полагаю, издателям доверять нельзя. Они только и ищут, где бы что урвать. Надеюсь, появится какое-то уведомление, поскольку твоя газета, или, скорее, ты - огромная сила в Лондоне, и когда ты говоришь, люди тебя слушают.

Конечно, я чувствую, что поэма - слишком автобиографична, и подлинный опыт - это нечто чуждое, это никогда никого не трогает. Но поэма - это вырвавшийся у меня крик боли, вопль Марсия, а не песнь Аполлона. Но есть в ней и кое-что хорошее. Я чувствую, что создал сонет из тюремной баланды, а это - уже что-то.

Когда вернешься из Монте-Карло, пожалуйста, сообщи мне. Очень хочу с тобой пообедать.

Что касается комедии, дорогой Фрэнк, меня покинула движущая сила жизни и искусства —la joie de vivre, радость жизни, и это ужасно. Страсти и удовольствия остались, а радость жизни ушла. Я гибну, морг раскрывает пасть. Я хожу туда смотреть на свой цинковый одр. В конце концов, я прожил прекрасную жизнь, которая, боюсь, закончена. Но сначала я должен еще раз с тобой пообедать.

Навеки твой,

ОСКАР УАЙЛЬД»