Осколки небес

ГЛАВА 4

На горизонте забрезжила заря, багровая и зловещая. Рассветное небо лениво наливалось глубокой синевой, и из мрака за стеклами стали проступать стянутые первыми снегами бескрайние поля, заиндевелые перелески, черные змейки речушек, заросшие камышом топи и далекие окоченевшие деревушки, намертво вмороженные в пейзаж. Машина ползла по скользкой трассе на шестидесяти километрах в час — уж больно отталкивающе выглядел щедро посеребренный инеем асфальт, не успевший прогреться под колесами редких в столь ранний час автомобилей. Фуры грузно выволакивали свои неповоротливые туши с придорожных стоянок; цветисто и призывно мигали вывески дешевых забегаловок с прозаическими названиями «У Татьяны», «Горячие обеды от Елены» и совсем уж лаконичные: «Пироги», «Борщ», «Шашлыки».

Москва с ее ярким оранжевым заревом, разлитым по низким тучам, давно канула в небытие — здесь, на пронизанной холодом трассе, не верилось, будто она вообще где-то существовала: расцвеченная огнями, шумная, суетная, бурлящая, неугомонная. По асфальту, навевая лютую тоску, стелилась поземка, метель то и дело поплевывала сухим снегом в ветровое стекло. И все вокруг — льдистое, белесое — казалось промерзшим насквозь, задубевшим, нереально прозрачным и мертвым от холода.

Печка работала на полную мощность, но то ли жестокий ветер вытягивал тепло, то ли снаружи действительно ударил крепкий мороз: в салоне было прохладно.

Варя дремала на заднем сиденье, сняв сапоги и зябко поджав ноги. Берет сполз ей на глаза, волосы налипли на приоткрытые губы. За всю дорогу она не проронила ни слова, только время от времени возилась, постанывая и посапывая.

— Не тревожься, — успокоил Азариил, восседая рядом с Андреем: прямой, как жердь, и бесстрастный. Его взгляд, устремленный в лобовое стекло, оставался неподвижен, брови сурово сведены к переносице, обветренные губы крепко сжаты, подбородок вздернут. Фары встречных машин озаряли лицо, и оно казалось высеченным из белого кварца или цельного куска соли: резкое, неземное, словно пронизанное внутренним сиянием.

Андрею сделалось неуютно, и он принудительно сконцентрировался на дороге.

В сумку, служившую Варе подушкой, Азариил за время короткого визита в квартиру утрамбовал, по его клятвенному заверению, самое необходимое: теплую рубашку, пуловер, запасные носки, шапку, документы, деньги… Андрей еще не сверялся со списком — не представилось случая. Вот остановится, снимет номер в гостинице, тогда и проведет ревизию.

Глаза, к слову, уже давно мучительно слипались. Полная злобных бесов ночь вымотала до нервного истощения, а несколько часов за рулем высосали последние силы. Андрей сердито смаргивал мутную пелену усталых слез да яростно щелкал кнопками на магнитоле до тех пор, пока надрывные хрипы и сиплые стоны радио не породили в душе сострадательную потребность немедля пристрелить всех диджеев, певцов и рекламщиков, дабы те не корчились в муках.

— Спать! — с вымученной радостью провозгласил он, когда за окном промелькнул указатель «Мотель «Венера» — 500 м.».

— Ты уверен? — подал голос Азариил. — Слежки за нами нет, но…

— Замолчи! — с чувством, идущим из самых глубин измученного, исстрадавшегося, надорванного естества, посоветовал Андрей, ткнув в источник раздражения пальцем. Ангел притих, однако и бровью не повел, будто оскорбительное требование относилось к кому угодно, только не к нему. В другое время Андрей бы наверняка устыдился и, покорившись совести, пустился в объяснения. Но сейчас был не тот случай. Не то время и уж совсем не то место.

Проехав заявленные пятьсот метров, он притормозил на перекрестке, с облегчением прочел на двухэтажном деревянном здании: «Мотель «Венера», свернул на парковку, куда с большим трудом втискивалось от силы три автомобиля, и заглушил двигатель.

— Подъем! — громко кинул через плечо, разминая затекшие плечи.

Варя покорно выпрямилась — опухшая, изнуренная, помятая со сна, который и сном-то не назовешь, — и принялась тереть щеки и поправлять берет.

Андрей распахнул дверцу и тут же закашлялся от ударившего в лицо морозного ветра. Пока он приплясывая огибал капот, уткнувшись носом в воротник куртки, волосы, казалось, заиндевели.

— Сумку давай! — поторопил Андрей, бесцеремонно сунувшись к Варе.

— Холодно-то как, — растерянно протянула та, вылезая из машины.

— Я подожду здесь, — сказал Азариил спокойно.

На возражения не осталось ни сил, ни желания. Пусть его! Пусть проторчит тут хоть весь день, хоть сутки напролет — Андрею было плевать. Добраться бы до постели…

Взвалив сумку на плечо, он пикнул сигнализацией и кинул последний беглый взгляд на машину. На переднем сиденье рядом с креслом шофера никого не было.

Церковь располагалась неподалеку, в полукилометре к западу от выбранной Андреем гостиницы. Для крошечного городка с единственной главной улицей и парой-тройкой придаточных церковь эта выглядела вполне внушительно — Азариил видел куда худшие строения в куда лучших местах. Довольно крупная беленая базилика с колокольней и забранными в решетки тесными окошками внутри делилась на целых три нефа. Тройная же алтарная абсида завершалась конхами.

Над крышей этого в меру величественного и одновременно простого здания трубно гудел ветер. Завывать и яриться в стылой зимней высоте ему, видимо, было утомительно и досадно, поэтому со всей своей неуемной энергией ветер призвал на подпевки провода электропередач, чугунные туши колоколов и безлиственные, но скрипучие ветви окрестных тополей.

С тех пор как обзавелся телом, Азариил совсем не поднимался в воздух. Не расправлял невидимые для смертных крылья. Что же потянуло его сегодня на крышу провинциальной базилики?

Под подошвами ботинок скользило кровельное железо. Разъяренный ветер с садистским воодушевлением вцепился в волосы и жгуче расцеловал щеки, морозный воздух просочился в горло. Азариил не знал гордыни, и незримо восседать наверху, поглядывая свысока на ползающих по земле людей, вовсе не входило в его правила. Однако сейчас остро чувствовался элемент власти, величия и — о, ужас! — самолюбования в том, чтобы скользить по коньку словно по тонкой струнке, ощущая, как беснующийся ветер рвет куртку и толкает к краю.

Тело жало и давило, крылья, казалось, скукожились от тесноты и непогоды, а мыслями овладело смятение, порожденное ясной, чистой глубиной распахнутых навстречу девичьих глаз — где-то там, в далеком московском храме. Никто и никогда не смотрел на него с такой безграничной преданностью, с таким откровенным восторгом и бесстыдной благодарностью. «Неправильно! Неправильно!» — предупреждающе звенела внутри натянутая струнка. А что неправильно? Как неправильно? В чем заключалась эта затаившаяся угроза?

Азариил рассеянно бродил по острому коньку, без труда сохраняя баланс и не придавая собственному поведению серьезного значения. Вечер плавно перетекал в ночь. Над редкими клочками туч призывно и недосягаемо мерцали звезды.

Здесь, на земле, для людей не существовало ни полетов, ни облаков, ни Света. Лютый холод, потемки уснувшей природы, потемки человеческих душ, какое-то напряжение, изнеможение, какая-то надрывная усталость кругом. В тысячный раз Азариил вспоминал улыбающиеся глаза праведницы, сквозь которые светила душа, но и в этой душе под плотным наслоением тревог и радостей скрывалась какая-то пронзительная тоска, покрытая коркой застарелой боли. Чуть разбереди — и процарапает насквозь, и выльется наружу слезами, будто кровью.

Почему они всегда плакали, люди? Почему рыдали от счастья, умиления, тревоги, отчаяния, восторга, ненависти, злости, вдохновения, горечи, любви — по любому поводу и без? Словно не существовало иного способа справиться с чувствами.

Азариил недоумевал. И против воли впитывал ту свинцовую тяжесть, которую день за днем, год за годом, взвалив на плечи, тащили проходившие мимо церкви случайные прохожие: ненастье и горе, горе и ненастье, холод и отчаяние, отчаяние и холод. И проникался их судьбами, и уже плохо помнил себя от замешательства.

Опершись ладонью на крышу, не ощущая холода, он присел.

В ту же минуту рядом, на уровне глаз возникли чужие колени, с которых ветер безуспешно пытался сорвать несколько воздушных, почти невещественных слоев белоснежной ткани. Аския опустился на конек: изящный, тонкокостный, исполненный яркого и одновременно мягкого сияния, словно Луна. Вся его фигура вместе с туманно-текучими крыльями казалась вытканной на грубой материи ночи серебряными нитями. Очень трогательно и очень по-человечески он сцепил руки на коленях, глядя прямо перед собой, и произнес:

— Мир тебе.

Азариил склонил голову в знак почтения.

— Я принес скорбные вести. Брат наш Акамиан потерпел неудачу. Лилит овладела его подопечным, лишенным веры священником, и заперла душу.

Вой ветра в проводах показался пронзительным криком младенца. Бесы ликуют, подумал Азариил.

— Мы недооценивали их могущество, — продолжил Аския. — Лютая злоба питает их, а изобретательности нет предела.

Азариил молчал, вслушиваясь в стихию, расщепляя звуки на победоносный рев, и омерзительный хрюкающий хохот, и топот ног в неистовых сатанинских плясках.

— Я уверен, Акамиан не мог сделать больше, — сказал он искренне.

— Но ты, брат мой, сможешь. Убивать падших, ввергать в ад. И награждать тех, кто достоин получить награду.

Воцарилось молчание. Ветер все бесился, завывая на разные лады бесовскими голосами. Поземка кружилась в воздухе и клубилась по дорогам.

— Ты принес Дар? — с сомнением спросил Азариил наконец. — Это неожиданно.

— Но закономерно. А в нынешней ситуации просто незаменимо. Два пункта. На твое усмотрение.

— Четыре, — поправил Азариил. — Сила, власть, блаженство или помощь людям, — перечислил он твердым голосом.

— Мы уже помогаем людям. И я уповаю на твое благоразумие и надеюсь, что ты не истратишь поистине бесценный Дар Отца нашего на несколько мгновений блаженства для себя.

— Это было бы безумием.

— Я бы выбрал силу, — бесстрастно посоветовал Аския.

— Уничтожить Белфегора? Или Мастему?

— Даже единственный низверженный демон лучше, чем ничего.

— На его место немедля явятся десять других.

Не говоря уже о том, что убийство как таковое вызывало мерзостную неприязнь.

— Тогда власть.

— Сослать одного из них в преисподнюю до скончания веков? Разве поможет? Тем более Лилит теперь свободна от своей задачи.

— Она опасна, и ее тоже можно наказать властью, данной Всевышним. Подумай об этом.

— Хорошо, — Азариил отвернулся, глядя под ноги, на крутой склон крыши. — Я учту твое пожелание.

По волосам скользнула узкая ладонь, и он не отстранился: таковы правила, Дар можно получить через прикосновение. Легкое сияние — кому-то из редких прохожих наверняка почудился росчерк болида над крышей собора, — и Азариил остался один.

Взгляд его рассеялся, затуманенный пеленой крепких раздумий. Предстоял нелегкий выбор. Божественный Дар вручается настолько редко, что порой проходят тысячелетия, прежде чем обретешь возможность испытать себя. Или не вручается вовсе — и таким образом, как ни парадоксально, проявляется милосердие Божие. Дар — это всегда испытание и искушение, ибо он сопряжен с выбором и завязан на свободной воле. Единственный раз, когда ангелу дается право принять собственное решение, совершить собственный поступок. Тяжкое, тяжкое решение…

Блаженство, власть, сила, помощь. Перепутье из четырех дорог. Перекрестье, возмутившее и без того смятенное ангельское естество.

Нет для посланника небесного более высокой награды, чем блаженство. Кто устоит? Кто откажется взойти к престолу и предстать перед самим Господом? Окунуться в Свет, попаляющий все тревоги? Напитаться любовью?..

Власть развращает. Сила опьяняет. Единожды прельстившись, легко впасть в соблазн, неповиновение, своеволие, самочинство.

Помощь людям? Но и это палка о двух концах. Неразумная помощь — все тот же произвол — грозит нарушить Божий промысел.

Разве не в свободе корень всех земных зол и людских бед? Разве не свободная воля оборачивается чередой трагедий? Бросать вызов, бороться до изнеможенья, верить в собственные силы; крепко зажмурившись, вслепую тыкаться туда и сюда в надежде однажды угодить пальцем в небо. Разве не в этом причина слез?..

Нет, Дар лишь выглядел привлекательно и безобидно. Вот такими дарами, словно булыжниками, для некоторых ангелов оказалась вымощена дорога в преисподнюю. Сомнительно, чтобы кто-нибудь из братии теперь дерзнул воспользоваться привилегией свободной воли.

Она очнулась на алтаре. С руками, опутанными жесткой, ранящей веревкой. С горлом, надорванным от крика, которого не помнила. С вязкой, мучительной, изматывающей дурнотой, пульсирующей внутри.

Откуда-то из потаенных глубин памяти, словно отгороженных от нынешнего момента несколькими пыльными столетиями, вынырнула плоская, блеклая картина.

Возвращаясь от подружки по узким лондонским улочкам, она безнадежно вымокла под проливным дождем. К ней с огромным черным зонтом подлетел молодой мужчина. Ростом под два метра, поджарый, в щегольском препоясанном твидовом пальто с воротником-стойкой. Весь какой-то стремительный, бледный, с дурацкой вихрастой стрижкой, широко посаженными голубыми глазами и веснушчатым носом идеальной формы. Элегантный, изысканный, насмешливый. Такой экстравагантный и эксцентричный в жизни не снискал бы ее расположения. Она даже отпрянула — чувствовалось в его фигуре, во всем его вызывающем облике что-то хищное, необузданное, первобытное, демоническое. Однако обволакивающий голос, пронизывающий плотоядный взгляд, тронувшая резко очерченные губы чувственная полуулыбка — и к щекам прилил жар, температура под тонким плащиком скакнула вверх, подмышки взмокли, внутренности свело судорогой вожделения. От сладостной истомы закружилась голова…

Это случилось века назад. И случилось многое другое — теперь уже не вспомнить. Память лишь скупо намекала на последующие события, окрашивая их в багровые тона распутства. Кажется, это была вакханалия, настоящее буйное пиршество плоти… Но сейчас, словно заевшая пластинка в древнем проигрывателе, вспыхивала перед мысленным взором единственная сцена знакомства, и в груди горько, тошно звенело отвращение. Страх точил изнутри. Из изломанного тела будто выдавили все соки.

Когда он появился рядом, стало светлее. Не в силах шелохнуться, опутанная веревками, продрогшая до костей на холодной шершавой каменной плите, она устремила мутный взгляд на своего мучителя. Кожа как алебастр — сияющая, но безжизненная; скулы словно высечены из твердого минерала несколькими небрежными, но меткими движениями; бледные губы четкого рисунка. А глаза маленькие, холодные и злые: красивые, пожалуй, сами по себе, но совершенно невыразительные на столь отталкивающем лице.

От него дохнуло потусторонним холодом.

Его взгляд устремился туда, куда ей, как ни выгибайся, было не повернуться, и стало ясно, что помимо этого чудовища здесь находился кто-то еще.

— Приступим, — произнес он, и воздел над нею руку, в которой на цепочке раскачивался пустой глиняный сосуд.

Андрей очнулся от тягостного, болезненного давления. Он был женщиной, обнаженной, распростертой на алтаре блудницей с растерзанной, окровавленной душой, исторгнутой из тела и втиснутой в тугую амфору. Несчастной нераскаявшейся жертвой, обреченной на вечные муки.

И вместе с тем он был собой.

Перед глазами, как живое, плыло зловещее алебастровое лицо, а на губах огненными буквами горело: «Асмодей». И слепо пялясь в беленый потолок, борясь с приступом дурноты, Андрей знал, что где-то далеко-далеко, спотыкаясь, бродит по городским улицам поникший ангел, не сумевший сберечь своего человека. И плачет.

Интересно, а Азариил тоже разрыдается как ребенок, вложив всю свою ангельскую сущность в этот плач и целиком, без остатка предавшись горькому страданию? Хотелось верить. Нелепая мысль ободрила и даже чуточку польстила. Не будь на сердце так тяжело, Андрей бы улыбнулся.

Варя бродила по комнате, точно чумная, держа в руках книжку в твердом переплете с облезлым золотым тиснением. Унылого света от ночника, горевшего над ее постелью, не хватало для полноценного чтения, однако ее губы — тонкие, болезненные, обметанные белым — непрестанно шевелились. А вот отчужденный взор не двигался.

— Одержаша мя болезни смертные, — без труда разобрал Андрей ее шепот, — и потоцы беззакония смятоша мя: болезни адовы обыдоша мя, предвариша мя сети смертные…

— Доброе утро, — пробормотал он без энтузиазма.

Псалом оборвался.

— Вечер, — поправила Варя безразлично, взглянув куда-то мимо.

— Выспалась?

— Кошмар приснился.

— Аналогично.

От продолжения в том же духе веяло тоской, поэтому Андрей счел за благо оставить сестру в ее молитвенном трансе и запереться в ванной. Контрастный душ взбодрил, притупил усталую ломоту в теле и почти избавил от тошноты. Растершись тощим гостиничным полотенцем, Андрей провел ладонью по запотевшему зеркалу и хмуро уставился на собственное отражение. Живые и яркие карие глаза, чуть вздернутый нос, черты лица мелкие и тонкие, выдающие творческую натуру, да и вообще, годков пять с такой внешностью смело можно было скидывать. Вот уши бы чуть прижать к голове, но они, пожалуй, придавали облику своеобразный шарм и, являясь откровенным недостатком, в результате лишь обостряли общую привлекательность.

Сутулый, осунувшийся и слегка неопрятный, если не сказать "бомжеватый" из-за отросшей щетины — они теперь с Азариилом два сапога пара. Потирая колючий подбородок, Андрей вспомнил о собранной ангелом сумке. Бритву тот наверняка не упаковал, да и ни к чему: небритому на морозе теплее. А остальное требовалось разобрать прежде, чем пускаться в дальнейший путь.

После минувших происшествий, казавшихся дурным бредом, и проведенной за рулем ночи об изысках комфорта не думалось: тут бы скорее добраться до постели и провалиться в небытие. Зато теперь взгляд придирчиво цеплялся к вопиющей безвкусице обстановки. Андрей с куда большим воодушевлением принял бы безликий аскетизм, чем эту кошмарную провинциальную «роскошь»: пышную лепнину, вульгарную позолоту, вензеля с неясной символикой, атласные портьеры с кистями, да ещё бездарную мазню в стиле модерн, вправленную в вычурный багет. Последнюю захотелось немедля сдернуть со стен и предать сожжению прямо на аляповатом ковре с красно-коричневыми узорами.

Варя все мерила шагами комнату — благо, места хватало с лихвой — и бубнила под нос непонятное. Андрей не вслушивался, но монотонное звучание голоса и ломаный несуразный язык давили на уши. Раздражение не заставило себя долго ждать, а потом к раздражению добавилась мучительная, разъедающая душу боль, порожденная воспоминаниями. Пока требовалось куда-то спешить, бежать, укрываться от погони, времени и сил на рефлексию не оставалось; теперь же, в тишине и относительной безопасности, в образовавшемся вакууме бездействия муторные, изнуряющие мысли сами полезли в голову. Горе навалилось всей своей одуряющей, неприподъемной тяжестью: хоть об стену бейся, хоть руки ломай, хоть ори во все горло и рыдай — никуда от него было не деться. Отец мертв, жизнь изуродована, и ад — существует…

Истомившись в тоске и изрядно себя накрутив, Андрей наведался в крошечное кафе на первом этаже, без аппетита поужинал — Варя отказалась — и вернулся в номер разбирать сумку. Тут его ждал пренеприятный сюрприз — последняя капля в чаше терпения, последнее неопровержимое доказательство того, что Бог — вовсе не благой и милостивый человеколюбец.

Во-первых, сотовый телефон разрядился, а зарядника в сумке не обнаружилось.

Ну а во-вторых, Азариил не взял из квартиры наличных денег.

Андрей перерыл вещи вдоль и поперек, вытряхнул на кровать кучу одежды, какие-то книги и молитвословы, пузырьки с маслом и святой водой. В необъятные недра сумки невесть какими путями затесался даже старый альбом с акварелями — да о чем он думал, этот блаженный святой идиот?! А денег — ни копейки. Карточку не захватил, в бумажнике едва наскребется мелочь на бензин…

У страха глаза велики. Волосы на голове зашевелились, и Андрей поймал себя на напряженном ожидании, когда за дверью раздастся мягкая поступь бравых бойцов из группы захвата. Дело казалось решенным: шаг за порог грозил неминуемым арестом, во дворе мерещилась полиция, ужас почти парализовал. От безысходности отчаяние разрослось до исполинских размеров, раздалось вширь и ввысь, заволокло рассудок и переродилось в настоящий ураган страстей, до поры до времени скрытых от посторонних глаз.

— Ты неважно выглядишь, — оторвавшись от своего богоугодного занятия, заметила Варя, и забота в ее голосе показалась до омерзения фальшивой. — Не заболел?

Андрей пришиб ее угрюмым взглядом, точно отбойным молотком, и выглянул на улицу, отодвинув в сторону край шелковой портьеры. Из окна на него уставилось собственное отражение: прозрачное и неживое, с провалившимися больными глазами, полными неизбывной звериной тоски, словно бы уже глядевшими из загробного мира. Сквозь это призрачно-покойницкое лицо проступала метельная мгла, алчно пожирающая тусклый свет фонарей. По улице торопливо семенили редкие прохожие, подстегиваемые беспощадным ветром, а машины на парковке залепило снегом: какие марки, какие номера? — без мощного прожектора и лопаты не разберешь. Припозднившаяся зима устроила настоящую свистопляску, и весь этот хаотически подвижный летящий сумрак отдавал горьким привкусом гари и серы из адского пекла. А может, где-нибудь здесь, неподалеку, под землей действительно залегала дверца в преисподнюю? Или хотя бы окошко? По крайней мере, это объяснило бы вытягивающую жилы тоску и унылый вздор, лезущий в голову.

— Переживаешь из-за папы? — робко спросила Варя.

— Отстань, — тяжело выдавил Андрей, на сей раз усилием воли пощадив ее и не подняв взгляда.

— Хорошо.

Послышались шаги, а затем дверь номера мягко закрылась. Андрей даже обернулся, чтобы убедиться: нет, не померещилось, Варя действительно покинула комнату. Замерев на минуту, он постоял у окна в нелепом ожидании — чего? Облегчения? Успокоения? Просветления? Один раздражающий фактор исчез, зато на его месте мигом возник новый, хуже прежнего: куда девчонку понесло на ночь глядя? У нее в голове после воскрешения явно тараканы завелись. Надо бы остановить, вернуть, приглядеться внимательнее. Однако вместо этого Андрей осел на кровать в каком-то расслабленном оцепенении. Уперся локтями в колени, потер ладонями лицо, да так и остался сидеть, бездумно пялясь в тень, залегшую под кроватью. Жизнь в одночасье обернулась кошмаром, от которого не очнуться.

— Сгинь, — мрачно посоветовал он Азариилу, который появился в комнате неизвестно как и когда: просто возник рядом и присел на край постели. От его куртки пахло снегом и ветром — резкий, острый запах подлил масла в огонь раздражения. А может, разозлило то, что ангел вновь беспечно «позабыл» о личном пространстве и устроился прямо под боком.

— От тебя несет… гадко, — выплюнул Андрей, нервно отодвинувшись.

— Надо поговорить, — сообщил Азариил.

— Тебя не учили стучать?

— Хочешь, чтобы я по чему-нибудь постучал? Или хочешь выместить на мне злость?

— А в дверь входить?

— Мне не нужна дверь.

— Она нужна мне! — взорвался Андрей, ударив кулаками по коленям.

— Страсти затмили твой разум.

— Исчезни. Просто исчезни.

— Ты не в духе.

— Какая проницательность!

— Что-то случилось в мое отсутствие?

— ПМС случился.

— Это демон? — настороженно уточнил Азариил. Потом, видимо, сообразил. — Ты шутишь!

Испуг в голосе заставил Андрея наконец поднять взгляд. Ангел смотрел на него испытующе, в напряжении ожидая ответа. Неземная синева его глаз, их чистота и доверчивость сейчас придавали мужественному, суровому обветренному лицу удивительно беззащитное и трогательное выражение. А ведь таков он и есть, Азариил: бесплотный дух, сияющий ярче солнца, ослепительнее небесного огня.

Андрей озадаченно и недовольно почесал в затылке, стремясь избавиться от сомнительного ощущения. Куда проще было бы общаться с физической составляющей Азариила, видеть в нем лишь человека: на чудаке, упакованном в мятую одежку, не грех и сорваться, а препирательства с ангелами чреваты.

— Шучу, — признался он уже спокойнее. И снова отвернулся.

Однако ангельское присутствие ощущалось даже затылком и, казалось, прожигало насквозь.

— Да хватит меня ощупывать! Бросай свои беспардонные замашки.

— Я к тебе не прикасаюсь, — чуть удивленно заметил Азариил и словно в доказательство повернул руки, лежащие на коленях, ладонями вверх.

— Ты лезешь мне в душу, — Андрей выдохся и плюнул на объяснения.

— Уныние есть грех, — глубокомысленно изрек ангел, уставившись в пространство перед собой и держа спину прямо.

— Одним грехом больше, одним меньше…

— Ты не должен так рассуждать.

— Кому не должен? Тебе? Ему? — Андрей кивнул на потолок.

— Ты впал в печаль, но…

— Зар, иди в пень, твои нотации уже оскомину набили.

— Что стряслось?

— Ты уже спрашивал.

— Так ты не ответил.

Андрей шумно выдохнул, сдерживая гнев. И вдруг позабыл, чем себя накрутил и довел до тупой ярости. Беспредметные обвинения потеряли убедительность, воображаемые апокалипсические ужасы обратились унылым вздором, страхи рассеялись. И неожиданно поверилось в торжество добра и справедливости…

Ну уж дудки! Гнев был выстраданным, вынянченным и чугунное уныние, гнущее к земле, сейчас как никогда имело право на существование!

— Я в двух шагах от преисподней, вот что стряслось, — буркнул Андрей, поднявшись с кровати. Поднял с пола опустевшую сумку и начал запихивать в нее разбросанные вещи.

— Несколько дней назад ты в нее даже не верил.

— И был вполне счастлив!

— Правда?

Андрей насупился.

— Я понимаю, — сочувственно кивнул Азариил. — Но безгрешные души не наследуют ад. Люди сами обрекают себя на него.

— И чем же я заслужил? Чем? Жил как все, а может, и лучше: не убивал, не воровал, — Андрей задохнулся от захлестнувшей его детской обиды.

— Блуд, гордыня, чревоугодие, — ангел принялся загибать пальцы, — жестокосердие, безбожие, бесстыдство, сребролюбие, лжесвидетельство, презрение и отсутствие милосердия к ближним своим, празднословие…

— Замолчи.

— Не убеждает?

— Нет! Все так живут.

— Вот-вот, и ни тени смирения.

— Какого смирения?! — взвыл Андрей. — Тебя послушать, так рай у вас исключительно для дремучих церковных старух да целомудренных монашек.

— Ты хочешь в рай? — уточнил Азариил.

— А пустят?

Ангел устремил серьезный взгляд в потолок:

— Блажен, кто верует.

Андрей расценил его слова как издевку и досадливо фыркнул.

— Господь пришедый не праведныя призвати, но грешныя в покаяние, помилует, ущедрит и простит их, — веско добавил Азариил.

В покаяние?..

Получасом раньше необходимость копаться в грязном белье собственной души, перетряхивая исподнее и вывешивая его на чье-либо обозрение, вызвала бы бурю возмущения. Ошибки совершают все, да и поступают порой наперекор совести — многие. И если потом бывает стыдно, то всегда найдется дюжина самооправданий. Но ошибками можно оправдать что угодно, от неудачной женитьбы и до убийства: ну, вспылил, был не прав, вешаться теперь, что ли? Крест всю жизнь тащить?.. Ошибка — это несерьезно, это так: мимоходом, играючи кому-нибудь навредить — и, виновато улыбнувшись, удалиться. А грех — тяжелый камень, влекущий ко дну.

И Андрей вдруг с невероятной ясностью осознал, откуда подчас берется в нем это тошнотворное омерзение, эта нестерпимая неприязнь к самому себе. Присутствие ангела немыслимым образом превращало ошибки в грехи.

Вот и сейчас сделалось тяжело, невыносимо.

— Мне, как Варе, начать распевать псалмы? — зло осведомился Андрей, обороняясь. — Или раздать имущество бездомным и удалиться в пустыню?

— А ты хоть раз нищим подавал?

— Пьянчугам и бомжам на чекушку? Это, по-твоему, доброе дело? Лезут отовсюду с протянутой рукой — а на самих пахать можно! Или мамаши настрогают детей, а потом ноют: мол, подайте Христа ради на пеленки! А чем она думала, когда столько рожала? Кто ее выводок содержать должен? Я? Или муж, который тут же, в соседней подземке разухабисто наяривает на баяне? Где-то, наверное, есть и вправду заслуживающие помощи, но как их найти среди лжецов и лицемеров?

— То есть милосердие непременно требует справку о недееспособности?

— Я считаю: надо честно. Кто заслуживает, тот и получает.

— О заслугах поговорим отдельно? — предложил Азариил терпеливо. — Рожденный в богатой семье талантливый мальчик, живущий на всем готовом, высокомерный, корыстный, своенравный, тщеславный, а часто и грубый. Он выносит вердикт людям, полагая свои дарования и успехи более приемлемыми в обществе, чем, скажем, многодетность. Он берет на себя смелость судить, руководствуясь лишь беглым взглядом на человека и предубеждениями…

— Помогать нужно, кто бы спорил, — недовольно перебил Андрей. — Но я не собираюсь потворствовать пьянству и разгильдяйству!

— Ты и не смог бы. Не бери на себя лишнего.

— Не понял.

— Ты мнишь, будто ответственен за дальнейшую участь подаяния, и в этом главное заблуждение. Чужие судьбы не в твоей власти.

— Но если алкоголик клянчит на бутылку, дающий волей-неволей толкает его к могиле!

— Вовсе нет. Несчастный сам к ней движется, поскольку сам распоряжается полученным. Ты никогда не отличишь истинно нуждающегося от обманщика, потому заповедано давать всякому просящему: в этом проявляется твое милосердие, любовь и терпение к людям.

— Ладно, я понял, — проворчал Андрей. — Как только, так сразу.

— Оскорбляешь Господа одолжениями, а потом удивляешься, за что тебя в преисподнюю.

— А ты зудишь о подаянии, а сам ни копейки денег не взял! — возмущенно закричал Андрей, вспомнив наконец, отчего завелся. — Просил же по-человечески, в подробностях разжевал, где лежат и сколько надо!

Вздрогнув от столь несдержанного натиска, Азариил съежился и устремил на Андрея полный недоумения взгляд.

— Разве деньги так уж страшно важны?

Нет, он точно издевался.

— А на что мы, по-твоему, жить будем? На подножный корм перейдем? Или тоже на паперти встанем?

— Бог пошлет…

— Бог нас уже послал! — Андрей швырнул сумку на кровать. Руки дрожали.

Азариил помолчал, внимательно вглядываясь в его лицо, и произнес:

— Я вижу ад в твоих глазах.

Андрей дернулся, словно от пощечины.

— Это потому что я не вижу рая в твоих.

— Пойдем со мной, — ангел поднялся с кровати.

— Куда?

— Покажу тебе кое-что.

— Рай? — насмешливо.

Азариил взглянул на него в упор и ничего не ответил.

Сквер был неухоженным, густо заросшим молодой порослью деревьев. Никто здесь не прореживал осины и не выкорчевывал корявые остовы засохших кленов. Под ногами хрустел свежий снег. Худо-бедно светили фонари.

— Холодно-то как, — пробормотал Андрей, обхватив себя руками. С губ срывались облачка пара.

— Вот он, — Азариил кивком указал вперед, на дорожку.

Андрей двинулся за ним, щедро загребая ботинками снег и подмороженные листья. От пронзительных ледяных запахов закружилась голова.

Навстречу медленно двигалась понурая фигура в теплом, наглухо застегнутом пальто. На голове вязаная шапка, в покрасневшей от холода ладони бумажная папка, а лицо — покойницкое, желтое и иссохшее.

— Виктор Геннадьевич Обухов, торговец недвижимостью, пятьдесят два года, — сказал Азариил. — У него рак поджелудочной железы. Он хороший человек, мягкий, отзывчивый. Но болезнь подточила его. Врачи ошиблись в диагнозе, а потом и вовсе отказались лечить, отправили домой умирать. В выписке из медицинской карты причиной смерти укажут сердечный приступ. Он оставил работу и превратился в обузу для жены и детей, которым был нужен лишь в качестве источника дохода. Он один из тех нуждающихся, от которых ты при встрече брезгливо отворачиваешься, — Азариил, сощурившись, вглядывался в бредущего навстречу человека, словно считывая с него его жизнь. — А сегодня покинул дом в последний раз, чтобы покончить с собой. Не собирается ждать, пока убьет болезнь. Не может смириться с отвращением родных.

— Смертный грех, однако, — с сомнением произнес Андрей. — Может, объяснишь, что мы здесь делаем?

— Ты сам сказал: смертный грех. Спасаем душу.

— Не понял.

Мужчина тем временем остановился. Азариил подошел к нему и что-то быстро шепнул на ухо. Мужчина вздрогнул.

— Он что, не может нас видеть? — с сомнением спросил Андрей, приблизился и провел ладонью перед лицом обреченного. Ангел продолжал смотреть на человека, его обветренные губы беззвучно шевелились. Минуты потекли одна за другой. Позабыв о холоде и своей недавней злости, Андрей наблюдал за движением сухих, потрескавшихся губ в быстро тающем облачке пара от теплого дыхания. Ветер не утихал ни на секунду, путаясь в черных взъерошенных волосах ангела. С неба сыпалась снежная крупа, заставляя щуриться и прикрывать глаза ладонью.

— Вот теперь все, — проговорил Азариил как-то устало и отступил на полшага.

Андрей не отводил от него зачарованного взгляда. Только что на его глазах свершилось чудо, второе за истекшие сутки. И если варино воскрешение ещё можно было объяснить необходимостью защиты от демонов, то помощь безвестному риелтору казалась бессмысленной.

Чудес не случалось. Никогда! Чудеса кончились, когда Андрей выяснил, что Деда Мороза не существует.

Мужчина в вязаной шапке теперь выглядел изменившимся. Разгладились морщины, глаза заблестели, пальцы совсем по-другому стиснули потрепанную бумажную папку: не судорожно, не отчаянно — сильно, уверенно. Человек словно очнулся ото сна, стряхнув путы бесконечной мучительной боли.

— Зачем ты… — пробормотал Андрей, провожая его диким взглядом. — Зар?

— Больше не вспомнит о своих намерениях, — заверил ангел.

— Ты исцелил его!

— Видимо, да.

— Вот так просто? Без причины?

— Разве желание помочь — недостаточная причина? — удивился Азариил.

— Без санкций свыше?

— Ангельское милосердие действительно требует санкций, но человеческое отдано в ваше полное распоряжение. Будь моя воля, я бы поддержал и подкрепил всех нуждающихся, и молился бы за них, и отдал бы последнее, чтобы хоть одну душу выдернуть из бесовских сетей. Потому что я собственными глазами видел, каково приходится людям по ту сторону смерти, Андрей. Не тебе судить, кто и чего достоин: кому в рай, а кому в геенну огненную… Тогда и тебя не осудят.

Андрей растерянно глядел в сторону. Злости как не бывало. Хандра выветрилась, словно промозглый снежный ветер выдрал ее из души с корнем, и на ее месте воцарилась странная, необъяснимая пустота с привкусом полынной горечи.

— Научись отдавать, — посоветовал Азариил. — И станет легче. Возвращайся в гостиницу, Варя волнуется.

Андрей послушно побрел по дорожке прочь.

Сквер скоро закончился кривыми ржавыми воротами высотой в человеческий рост. Вдоль ограды медленно протарахтела старенькая «Волга», подпрыгнув на «лежачем полицейском». Из окон двухэтажных домов напротив парка сквозь занавески пробивался электрический свет. Сколько чужой боли пряталось за этими окнами? Сколько страданий, нищеты, болезней, несчастных влюбленностей и безысходного одиночества?

За поворотом, в отдалении выросла церковь: колокольня и купол парили над голыми верхушками низкорослых деревьев. За ней потянулись дома и переулки. Андрей брел наугад, не помня дороги. На пути попался магазинчик, жалкий в своем провинциальном убожестве. Подход нему с обеих сторон окаймлял самодельный плетень, рядом зачем-то стояло водное колесо и сидел зеленый плюшевый слон, облезлый и плешивый. Растяжка над дверью обещала «свежий хлеб» и «вкусные копченые колбаски». А на пороге, не решаясь войти, жался непрезентабельный мужик с пропитым, тухлым лицом. Заслышав шаги, мужик обернулся, с надеждой заглядывая в глаза. И прежде, чем с его губ сорвалось хоть слово, Андрей выгреб из кармана куртки ворох бумажек и мелочи и стыдливо сунул в несмело протянутую руку. Под налетевшим порывом ветра купюры взметнулись в воздух, мужик ахнул и кинулся их ловить, а Андрей поспешил прочь, словно грабитель, удирающий с места преступления. От мороза горели щеки.

Азариил улыбнулся и, щурясь, поднял глаза к небу, смаргивая сухие снежинки.

— Ты истратил Дар на то, чтобы преподать урок, — констатировал Аския, соткавшись рядом из пустоты. Его невесомое белоснежное облачение казалось дерзким вызовом зимнему ненастью.

— Я думаю, Андрей его усвоил.

— Надеешься спасти душу? Достойное стремление. Но уверен ли ты?..

— Я вижу в нем свет, — тихо произнес Азариил.

С минуту Аския не сводил с него проницательного взгляда, а потом произнес предостерегающе:

— Собственные суждения часто бывают обманчивыми. И под маской добра и лучших побуждений приходят страсти: одурманивают, прельщают, порождают мучительные и губительные заблуждения. Пристрастие — тяжкий грех для нас, брат. Падение — вот плата за него.

И прежде, чем Азариил освоил услышанное, Аския растворился в снежном крошеве.

Это ж нужно быть таким ослом, чтобы не глядя отдать последнее! Отстегнуть пропойце денег с барского плеча — и остаться ни с чем. Азариил по праву мог гордиться ошеломительным успехом проповеди, а у Андрея кошки на душе скребли, и от стыда хотелось провалиться сквозь землю.

Ангел ни единым намеком не выдал осведомленности об андреевом благородном поступке, но и без намеков было ясно: пернатый знал куда больше, чем демонстрировал. Тут к бабке не ходи — на довольной, сияющей физиономии все написано. Андрей решил его презирать — и презирал. От души. Вот как сели с раннего утра в машину, так километров сорок и презирал. А потом замигала красная лампочка на датчике топлива, и в ход пошла тяжелая артиллерия едва сдерживаемой ругани.

Да что там топливо! Хуже! Азариил потребовал свернуть с трассы на узкую проселочную дорогу, отъехать подальше — туда, где начинался густой ельник, — забраться в лес, насколько получится, и бросить машину. Андрей испустил горестный стон и от сердца выругался, но куда денешься? Заглохла его красавица-итальянка, мигнула напоследок фарами и погрузилась в рассветный полумрак, словно простилась с жизнью. На черный капот, кружась в дивном танце, ложились снежинки.

После вчерашней свирепой метели лесная тишина оглушала. Сочно хрустели под снегом сломанные ветки, сминаемые обувью. Мороз кусал уши. Натянув шапку до самых бровей, взвалив на плечо сумку, Андрей плелся по кривой и нечищеной сельской дороге, оплакивая невосполнимую потерю и с упоением предаваясь душераздирающим думам о будущем. Впереди бодрыми мелкими шажками семенила Варя — радостная и окрыленная. Она явно испытывала благодатный душевный подъем, теснивший грудь и прорывавшийся наружу мелодичным мурлыканьем. До удрученного Андрея доносились то торжественный напев «Хвалите имя Господне…», то «Воскресение Христово видевшее…», то заунывное и непонятное «Слава в вышних Богу, и на земли мир…». Когда дошло до пронзительной «Иже херувимы…», Азариил неожиданно подтянул глубоким басом, и Андрей споткнулся. Так они и двигались гуськом, пока не выбрались обратно на трассу.

— Сядем на автобус, — предложил ангел, вглядываясь куда-то вдаль сощуренными глазами. — Доберемся до поселка, там заночуем.

— У меня в кармане пятьсот с мелочью. На гостиницу не наскребу. Между прочим, хватило бы литров на пятнадцать девяносто пятого, а это, считай, больше сотни километров, — едко выплюнул Андрей. — Долетели бы с ветерком…

— …до первого поста ГАИ, — мягко перебил Азариил.

Угнетало то, что довод был железным. Но спорить хотелось просто из вредности.

— Нас за всю ночь никто не тормознул, — упрямо гнул свое Андрей. Сердце кровью обливалось при мысли о брошенной в лесу машине: сгниет ведь, как пить дать, если раньше аборигены на запчасти не растащат. А он уже успел с ней сродниться, прикипел душой. Однако Азариил был непреклонен: на трассе сплошь видеокамеры, машина слишком приметная, попадет в объектив — а там и демоны припожалуют.

— Значит, допыхтим на автобусе, а дальше?

— Затаимся на несколько дней.

— Где? На вокзале? В приюте для бродяг? А главное — на что? Милостыню будем клянчить? Это твой следующий урок, вторая ступенька на пути в рай?

— Прекращай ныть, — не выдержала Варя.

— А ты есть не хочешь? — огрызнулся Андрей. — Или молитвами сыта?

— Поработаешь — поешь, — туманно пообещал Азариил.

До ближайшей остановки топали, казалось, бесконечно долго. Мимо с грохотом проносились фуры. Пролетали легковушки, волоча за собой снежные вихри. Андрей с тоской смотрел им вслед. Варя пела. Азариил чинно вышагивал впереди и обернулся лишь однажды на вопрос о том, сколько душ уже поймано.

— Почему ты думаешь, будто Мастема преуспел? — голос у ангела хрипло дрогнул — не к добру.

— Кошмар приснился, — смутившись, поведал Андрей.

— Снам не должно доверять. Они часто насылаются бесами и призваны вводить в заблуждение, путать и искушать.

— Значит, никого не схватили?

Азариил на секунду замешкался в нерешительности, на его суровом лице отразилась внутренняя борьба. И в груди у Андрея разлился холод.

— Одного, — в конце концов признался ангел.

— Ты хотел сказать одну.

— Нет. Одного. Католического священника.

Значит, то и вправду было бесовское наваждение. И где же облегчение?

— Лилит добралась до несчастного во сне, опутала душу соблазном и увлекла в пучину смерти. Будь осторожен, когда спишь.

Что за нелепое наставление! Как будто можно хозяйничать в собственных сновидениях.

Дальше двигались молча. Даже Варя угомонилась и притихла: то ли устала и выдохлась, то ли репертуар исчерпался. Минут через двадцать на горизонте замаячила пластиковая будка остановки, а еще через час к ней подкатил междугородний автобус. Стоило для начала выяснить, куда тот направлялся, ибо кроме номера за лобовым стеклом не было никакой информации. Но, во-первых, Азариил уверенно велел залезать в салон, а во-вторых, голод отвесил крепкого пинка: Андрей был согласен катить хоть на край света, лишь бы добраться до магазина или кафе.

Натужно рыча, автобус затрясся по асфальту, виляя и подскакивая. Сухая вобла-кондукторша потребовала за проезд почти три сотни — грабеж средь бела дня! — после чего вручила отрывные серые талончики и с победным видом удалилась. Андрей кинул свирепый взгляд на ангела — тот проигнорировал упрек и с серьезной миной уставился в окно.

Под монотонное гудение, разомлев в тепле, Андрей задремал. Разбудило его деликатное прикосновение к плечу и негромкий возглас:

— Приехали.

Толком не продрав глаза, они с Варей вывалились из убаюкивающих недр автобуса и очутились на опушке заснеженного леса. Через дорогу начиналось поле, за которым вырастали холмы, покрытые деревьями и скромными цветными сельскими домиками. Умиротворяющая, благодатная красота, ласкающая взгляд.

— Дай догадаюсь: заночуем на лавке в местной церквушке, — угрюмо предположил Андрей, приметив среди разнокалиберных крыш голубые купола, — пока ты деловито рассекаешь небо, путешестуя по своим ангельским делам.

Азариил не повелся на вызывающий тон.

— Добрые и отзывчивые люди есть везде, — отозвался он спокойно. — Здесь ты пока будешь в безопасности.

— А почему нам нельзя к маме? — Варя задала вопрос, который наверняка вызревал давно. На ее порозовевшем от холода лице читалась тревога, и ответ, похоже, не явился неожиданностью.

— Там бесы устроят засаду в первую очередь.

— Так ведь надо предупредить?! — Варя от ужаса остановилась. — Я маме позвоню, она уедет к крестной, ей есть где укрыться…

— Все будет в порядке, — обнадежил Азариил, и Варя с неожиданной легкостью успокоилась. Преданность, безропотность и безграничное доверие, с которыми она следовала за ангелом, все сильнее беспокоили Андрея. С момента чудесного воскрешения в алтаре между Варей и Азариилом протянулась тонкая невидимая нить: неуловимые беглые взгляды из-под ресниц, трепетность и взволнованность с ее стороны вызвали сдержанное заботливое участие с его. Или Андрей слишком много фантазировал, ревностно придираясь по мелочам? Так или иначе, он чувствовал ответственность за неискушенную, наивную девушку, не ведавшую жизни, не знакомую с враждебностью большого мира, и ответственность эта тяготила и обязывала одновременно.

Извилистая дорога привела к подножию холма и полезла вверх кривыми переулками, петляя между избушками-развалюхами и латанным-перелатанным частоколом, обтянутым колючей проволокой. Где-то истошно надрывалась собака. У дощатого забора вмерз в землю ржавый остов «Жигулей». Дома на окраине являли собой образец печального запустения и какой-то униженной, оголенной нищеты. На веревках висело задубевшее от мороза белье: вытянутые майки, изношенные рубашки, затрапезные линялые пододеяльники… Раскрасневшаяся женщина в коротком драповом пальто и резиновых перчатках протиснулась в калитку и выплеснула из пластмассового таза мыльную воду. Андрей поглядел на нее со смешанным чувством неприязни и жалости.

Впрочем, бедность вскоре сменилась благополучием и даже зажиточностью. Попадались и двухэтажные особняки, и панельные строения, и респектабельные дачи за чугунными оградами, и просто добротные деревенские домики, обложенные модным сайдингом. Заснеженные улицы пустовали.

Андрей ожидал, что придется разыскивать приходского священника в доме при церкви и проситься на постой. Однако Азариил неожиданно свернул с широкой дороги, ведущей к храму, на соседнюю улицу, заложил крюк по узкой тропке через болото, заросшее тополями и осинником, и остановился у кособокой деревянной калитки.

— Куда ты привел нас, проклятый Сусанин? — кисло осведомился Андрей, чуя подвох.

Ангел обшарил окрестности медленным, внимательным взглядом и, удовлетворившись, толкнул дверцу:

— Входите.

Протиснувшись в узкий проем, они оказались в неухоженном саду. Здесь росли тонкие вишни и старые кривые яблони, частью засохшие, частью поломанные грозой или штормовым ветром. Кучи пожухлых листьев, собранные по чуть-чуть и не везде, лежали припорошенные снегом. Под ногами хрустели, давились и перекатывались замерзшие гнилые яблоки.

Мимо, по тропинке вдоль потемневшего, некрашеного деревянного дома пробегал мальчонка лет семи: худенький, белобрысый, с красными, как помидоры, щеками и блеклыми выпуклыми глазами. Завидев гостей, он приостановился.

— Привет! — Андрей с нарочито бодрой улыбкой взмахнул рукой — и пацана как ветром сдуло: только пятки непомерно больших сапог засверкали да затих в глубине двора вопль: «Ба-а-а-а!..»

— Чего это он? — опешил Андрей. — Как будто чудище увидел.

Азариил деликатно кашлянул:

— Вообще-то так и есть.

— Это ты обо мне?

— Подойдем ближе, — игнорируя вызов, предложил ангел.

Друг за другом, спотыкаясь и оскальзываясь на раздавленных яблоках, они пересекли сад, обогнули дом и остановились возле запущенных клумб, покрытых метелками сухих, померзших цветов. Слева к забору приткнулась баня и какое-то глухое деревянное строение, почерневшее от времени: то ли курятник, то ли крольчатник. Впереди за обширными кустами простирался огород.

В глубине дома громко хлопнула дверь, заскрипели ступеньки, и на пороге крытого двора возникла сухонькая, сморщенная, скукоженная старушка с клюкой, в цветастом фланелевом халате, шерстяных носках и истертом пуховом платке, накинутом на костлявые плечи. Из-за ее спины испуганно выглядывал все тот же мальчишка.

Старушка остановилась, и повисло молчание.

— Доброе утро, — выдавил Андрей, неловко переминаясь с ноги на ногу.

Старуха не ответила. Ее мутный выцветший взгляд рассеянно скользнул по лицу Андрея и остановился на Азарииле.

— Вижу, — наконец прошамкала женщина беззубым ртом и вдруг, охая, кряхтя, скрипя и щелкая артритными суставами, опустилась на колени. Мальчик бросился помогать, но она лишь сердито шикнула: «Я сама!». Уткнулась носом в заиндевелую траву и прокаркала, задыхаясь:

— Благослови, святый!

Азариил помог ей подняться.

— Ба-аб, — пропищал мальчик, дергая ее за подол.

— Спрятаться вам нужно, — сказала старуха, глядя на ангела сквозь неожиданно набежавшие слезы просветленно и благоговейно. — Так я спрячу, укрою, ни один бес не прошмыгнет мимо евдокииной-то калитки, будьте спокойны.

— Ба-аб, — снова затянул мальчик.

— Что, родной?

— Это ангел, да? Как на картинке?

— Как на картинке, — глухо повторила старуха. Потом опомнилась: — О чем ты толкуешь!

— У него крылья, — мальчик задрал голову, и на его худом личике отразился такой непосредственный, искренний восторг, словно он действительно наблюдал нечто недоступное. Его глаза сияли, и Андрей внезапно подумал, что это сияние — отражение ангельского блеска.

— Разве не видишь? У него крылья! — мальчик рассмеялся и захлопал в ладоши. — Ты настоящий ангел, да? Правда-правда? Настоящий?

Азариил выглядел растерянным, даже испуганным и каким-то ранимым, будто человеческий ребенок своим звонким восторженным смехом разбил его броню и обнажил… что? Душу?

— Настоящий, — с тихой покорностью согласился ангел. И улыбнулся. Впервые.

— Какие огромные крылья! — пролепетал малыш. — Выше деревьев, смотри!

— Хватит болтать, — сердито одернула старуха. — Беги в дом. И вы пойдемте, пойдемте.

Она первой зашаркала по бетонному полу двора, ничуть не сомневаясь, что гости не отстанут.

— Что за представление ты тут устроил? — недовольно проворчал Андрей, когда они поднимались по деревянным ступенькам. Лицо Азариила все еще светилось, преображенное теплой, неземной улыбкой до неузнаваемости. И Андрей вдруг с обреченной неотвратимостью осмыслил пролегавшую между ними пропасть: и собственную никчемность, и убожество своей жизни… Это осознание ошеломило, и ответа на глупый вопрос он не расслышал.

В доме было не прибрано, но тепло. Пахло плесенью и мышами. Пока раздевались, старуха, не задавая вопросов, собрала кое-что на стол: сыр с хлебом, холодную вареную картошку, банку самодельного яблочного сока. Водрузила на газ эмалированный чайник, весь в ржавых потеках, и уселась на табурет.

В маленькой кухне было тесно, и Андрей с Варей толклись возле умывальника, деля мыло.

— Вы даже не спросите, откуда мы, — не выдержал Андрей, комкая полотенце.

— Из Москвы, родной, — сказала бабка. — Художник ты и молодой повеса, безбожник, сирота, а теперь еще и бездомный. Кровь на тебе…

— Какая кровь?.. Я за всю жизнь пальцем никого не тронул.

— Ты-то нет, да женщины твои — потерянные, несчастные души. Своих-то деток беречь надо, а не губить в утробе.

У Андрея отнялся язык.

— Было, было безобразие, — покачивая в такт словам головой, пробормотала старуха. — Тьма у тебя внутри, пустота и боль, на погибель себе живешь. Не постишься, не молишься, беззаконий за собой не видишь. А злую язву на душе твоей никому не вылечить. Тут только всецелое покаяние поможет, только Господь: Кто попустил, Тот и избавит.

Варя робко присела на край стула, и водянистые старушечьи глаза мигом вонзились в нее, как гарпун.

— Борись, — твердо сказала бабка. — Грех это. Искушение великое и кощунство.

Варя вспыхнула, втянула голову в плечи, сжалась вся, как нахохленный воробей, под нестерпимым, безжалостно пронзительным, обличающим взглядом.

— А впрочем, твое дело, — словно признавая поражение, отступила старуха. — Ты вот как поешь, приберись тут: полы помой, половики вытряси, пыль вытри, — а я тебе кое-чего покажу потом.

— Мы до воскресенья останемся, — предупредил Азариил, по-прежнему стоя в дверях.

— И оставайтесь, — благосклонно кивнула бабка. — И дольше можете, но вряд ли получится. А в воскресенье в церковь сходим на Литургию, девочке причаститься нужно, да, во укрепление. А ты иди, святый, иди, ждут тебя.

Скрипнула дверь, и ангел действительно исчез. Андрей вытянул шею, выглядывая в окно, но на улице так никто и не появился.

— Водосток поправишь, — старуха ткнула в него пальцем. — Клетки кроликам починишь, воды принесешь, веревку бельевую натянешь, и тут, в доме, кое-что подлатать не грех. Вовремя мне тебя Господь послал, родной! Сто лет здесь хозяина не было.

Андрей оторопел, соображая, что в деревенской лачуге хозяин из него никудышный, однако в памяти всплыло пророческое изречение Азариила: «Поработаешь — поешь». Знал ведь, от начала все знал!

Пришлось покориться. После обеда, показавшегося с голоду царской трапезой, толком не придя в себя, он против воли разжился железнодорожной спецовкой в виде фуфайки с нашивками и ватных брюк и был выдворен на улицу чинить желоба. Зачем водосток в декабре — интересный вопрос, но у хозяйки по имени Евдокия на сей счет были свои соображения. Собравшись с духом, прихватив кое-какой инструмент, Андрей вскарабкался на нетвердо стоящую на земле лестницу и взялся за дело.

Ближе к сумеркам начался сильный снегопад, согнавший его с шаткой деревянной опоры. Продрогший до костей на ветру, с окоченевшими, обветренными руками, шмыгая носом, он вернулся в дом, испытывая странную робость и стараясь не шуметь. В прихожей и кухне было темно. Разноцветный свет струился сквозь витражное стекло двери в дальней комнате. Где-то работал телевизор: это малыш Тимка, правнук Евдокии, смотрел мультфильмы. Потоптавшись на пороге, скинув ботинки, Андрей громко чихнул и замер, прислушиваясь.

Старуха не заставила себя ждать.

— Простыл, — констатировала она, даже не взглянув на гостя. — Это ничего, это правильно: значит, душа очищается, закаляется в невзгодах, отмывается от грязи. Плохо тебе?

Голос в полумраке пробрал до костей, и душа задохнулась, захлебнулась безмолвным криком, надорвалась и заплакала — где-то глубоко-глубоко в груди. Обессилено привалившись к стене, оцепенев в тоске, Андрей стоял с мучительно сдавленным горлом, понимая, что не может выдавить ни слова, ни звука. Боль выворачивала наизнанку.

— Ну, полно, пройдет, — сказала Евдокия сочувственно. — Садись, кормить буду.

Есть совершенно не хотелось.

— Тогда молока вскипячу, выпьешь с медом.

Спустя час Андрей лежал в маленькой темной комнатке, по уши укутанный одеялом, с мешочком горячей соли на носу и холодными как лед ногами. И чувствовал себя изнуренным, разбитым, безнадежно и крепко простуженным, но странно счастливым. Громко тикали старые настенные часы. Ветки вишен скреблись в оконные стекла. Снаружи к керамическим изоляторам, закрепленным прямо над окном, подходила пара проводов: они своеобразно гудели и гулко вздрагивали, как натянутые струны, когда их задевала вечно зеленая туя, раскачиваясь на ветру, или садились воробьи.

Опустошенность и озлобленность исчезли, на душу снизошло глубокое умиротворение. В мягкой постели словно образовался крошечный уютный мирок, теплый, ограниченный и незыблемый, живущий одним моментом: сиюминутным спокойствием и непосредственной, наивной детской верой во всемогущество одеяла, которое достаточно натянуть на голову, чтобы укрыться от всех мирских невзгод. Здесь не существовало ни прошлого, ни будущего, ни сомнений, ни горя. Здесь, как в детстве, верилось в лучшее и засыпалось легко даже с температурой.

За стеной монотонно звучали голоса, но их Андрей уже не слышал.