Османец

Глава 1 ЗОЛОТОЙ РОГ

Воины в кольчугах стояли на городской стене подле ворот Святого Романа и смотрели на стремительно приближающихся всадников.

Стена, с кладкой из камня и кирпича, со сторожевыми башнями, над которыми полоскались на ветру флаги, возвышалась на двадцать пять футов над бруствером, поднимавшимся из рва шестьдесят футов шириной и пятнадцать глубиной.

Прямо за рвом до самого горизонта простиралась пустынная местность. Она не оставляла врагу ни малейшей надежды незаметно приблизиться к городу. Часть этих земель возделывалась, часть служила пастбищами. И вот теперь пастухи и согбенные, одетые в рубище землепашцы, оторвавшись от своих дел, то с тревогой и неприязнью смотрели на всадников в разноцветных шелках, то оглядывались на городские стены.

Константинополь казался неприступным. Сторонний наблюдатель мог видеть не только воинов, чьи шлемы и пики сияли на солнце, но и шестьдесят футов открытой полосы, заканчивающейся ещё одной стеной. Эта стена поднималась на сорок футов и была увенчана ста двенадцатью башнями, каждая высотой в шестьдесят футов. Защищённый столь основательно, народ Византийской империи, без сомнения, мог пребывать в мире и спокойствии; эти стены, построенные императором Феодосием II в VI столетии, никогда ещё не подвергались разрушению.

Но, как и землепашцы, воины, заметив приближающуюся кавалькаду, встревоженно загалдели, теребя свои бороды. Над всадниками развевалось зелёное знамя с золотым полумесяцем, знамя турок-османцев.

Ворота были открыты, и лошади зацокали по узким улочкам города, высекая копытами искры из булыжной мостовой. Греки высыпали из домов и лавок посмотреть на прибывших — на их смуглые лица с крючковатыми носами и длинными усами, на их окладистые бороды и богатые шёлковые мантии, на остроконечные шлемы и пластинчатые нагрудники, на восхитительных арабских скакунов, на сверкающие пики и кривые турецкие сабли — на всех этих людей, вызывавших смешанное чувство ненависти и страха.

Когда-то, тысячу лет назад, Византийская империя занимала пространство от Тавра до Пиренеев, от Аравийской пустыни до Дуная. Теперь от неё остался один город, и те земли, на которых прежде красовались воины в кольчугах, теперь принадлежали туркам-сипахам[3].

Весть о прибытии османского посольства быстро распространилась по всему городу. Всё новые и новые люди, побросав работу, заполняли улицы, плотной толпой следуя за турками, направлявшимися к внутреннему городу старого Византия, где находился императорский дворец.

Люди месяцами ждали известий о великой армии, возглавляемой прославленным воином Яношем Хуньяди[4], отправившимся на Восток из Венгрии по велению самого Папы Римского. Люди годами ждали помощи с Запада, как раньше призывали на помощь потомков Османа. Но ни у одной из тех армий не было такого вождя, как Хуньяди. И вот теперь принесли вести...

Но посланцы не были рыцарями с Запада и вовсе не выглядели побеждёнными.

Императорский дворец находился во внутреннем городе старого Византия. Саган-паша был препровождён в большой императорский зал для приёмов. В огромном дверном проёме с колоннами он задержался: ему никогда не доводилось бывать здесь раньше.

Не в привычках посланца эмира Мурада было восхищаться чем-либо у чужаков, и всё же Саган не смог скрыть, что поражён великолепием убранства дворца. Никогда прежде он не бывал в таком длинном и широком зале с таким высоким потолком, подпираемым множеством симметрично расположенных колонн. Никогда раньше не ступал по столь изысканному узору выложенного мраморной плиткой пола, не видел такой великолепной росписи потолка. Оглядевшись, Саган-паша почувствовал досаду: стены были покрыты изображениями женщины и младенца. Для всякого мусульманина изображение человеческого тела было оскорблением учения Пророка. К тому же здесь оказались женщины — на противоположной стороне зала виднелись их высокие головные уборы и тяжёлые парчовые одеяния. Присутствие женщин там, где мужчины обсуждали дела, было неуместным.

Неслышно ступая, Саган пошёл вперёд; свита следовала за ним. Он достиг трона, находившегося на возвышении в конце зала. Саган-паша почтительно склонился перед императором Иоанном VIII Палеологом[5], как если бы тот по-прежнему был самым могущественным монархом в мире, затем выпрямился и посмотрел на людей, расположившихся позади трона. Среди них находились брат императора Константин Драгас, великий дука Лука Нотарас, самый могущественный человек в городе, принцы крови Теофил Палеолог и Андроник Кантакузин, аристократы, братья Боккарди, Теодор Каристос и патриарх Геннадий. Подобно воинам, охранявшим городские стены, эти богатые и известные люди стали оглаживать бороды, расправлять усы, одёргивать прекрасные одежды, малиновые и голубые, с кружевом из золотых и серебряных нитей, и перешёптываться при приближении турок.

Что-то вроде улыбки промелькнуло на лице Саган-паши, но он скрыл её, поднеся руки к усам, и лицо его снова стало бесстрастным.

— Это была великая битва, ваше величество.

Иоанн Палеолог подался вперёд, его морщинистое лицо исказило тревожное предчувствие. Он всё ещё оставался красивым мужчиной, несмотря на возраст и постоянно угнетённое состояние. Его усы были коротко пострижены, борода нарочито заострена, чтобы придать лицу надлежащую суровость. На нём была пурпурная мантия с жёстким воротником и высокая островерхая фетровая шапка. Он ждал.

— Под Косово, — произнёс посланник, — двадцать пять тысяч вооружённых людей шли под знаменем Хуньяди. У них были ружья...

Шёпот волной пробежал среди византийских придворных. Многие из них знали о ружьях только понаслышке.

— Эмир встретил их, — продолжал посланник, — стотысячной армией. У янычар были только луки и стрелы.

— Они разбиты? — прошептал Иоанн, не смея надеяться. — Янычары разбиты?

Теперь Саган-паша открыто улыбнулся:

— Битва длилась два дня. Воины обеих армий соорудили бревенчатые заграждения, их отделяло друг от друга едва ли сто футов. Ружья сделали своё страшное дело. Тридцать тысяч янычар полегли на поле. Теперь это место называется полем Чёрных Птиц. Из-за воронов, слетевшихся на пир.

Иоанн вздохнул. Тридцать тысяч турок.

— А христиане?

Саган-паша поклонился снова. Он постарался приберечь главную новость напоследок.

— Армии христиан больше нет, ваше величество.

Иоанн уставился на него. Придворные наполовину обнажили свои мечи.

— Ты лжёшь, — прорычал Лука Нотарас.

Саган-паша поклонился и щёлкнул пальцами. Один из стоявших позади него людей выступил вперёд. У него в руках был мешочек. Посланник протянул его императору.

Иоанн побледнел и словно остолбенел. Нотарас вышел вперёд, взял мешочек, развязал его и вытряхнул содержимое на ладонь. Перед ним был сморщенный кусочек человеческой плоти. Нотарас вздрогнул и бросил кусочек на пол.

В дальнем конце зала для приёмов женщины возбуждённо зашептались.

Саган-паша вновь поклонился.

— Вы можете убедиться, ваше величество, что это крайняя плоть. Она отрезана у ещё живого мадьярского рыцаря три дня назад.

— Не может быть, — пробормотал Нотарас, не отрывая взгляда от отрезанного члена.

— Хуньяди был предан, ваше величество. Князь Дракула[6] из Валахии покинул его во время битвы, князь Георг Бранкович из Сербии тоже.

— Чего же вы ждали, — фыркнул патриарх, — сестра этого человека в гареме эмира.

Саган-паша поклонился. Мара Бранкович действительно считалась любимой женой Мурада.

— А Хуньяди? — спросил император.

— Бежал с остатками своей армии. Эмир приказал мне донести эти вести до вас, ваше величество. Он искренне опечален и желает, чтобы вам дали мудрый совет. — Саган-паша снова взглянул на знатных господ империи.

— Повесить пса, — сказал Нотарас, — повесить за гениталии, и пусть он висит, пока яйца не оторвутся. Его наглость чудовищна.

— Это всего лишь посланник, — устало отозвался Иоанн.

Он выглядел старым, уставшим и разбитым. И больным. Он действительно был таким. Янош Хуньяди стал третьим полководцем, который повёл армию против турок за последние тридцать лет. И он тоже увидел свою армию поверженной. Других не будет. Но император не мог позволить турку насладиться его отчаянием.

— Поблагодари своего господина, моего брата эмира Мурада, — произнёс он, — поздравь его с победой и скажи ему, что я буду молиться за души доблестных погибших воинов. Скажи ему, что я испрошу мудрого совета.

Саган-паша поклонился, окинул взглядом придворных и вышел из зала.

— Наглый пёс, — снова бросил Нотарас, глядя вслед удаляющемуся турку. — Вы слишком мягки с этими людьми, ваше величество.

— Они сильны, мы слабы, — отозвался император, — поддавшись гневу и расправившись с одним османцем, мы не улучшим своего положения. Боюсь, теперь оно никогда не улучшится. Мы как дитя в лапах людоеда, которое он вот-вот проглотит. Какое сегодня число?

— Двадцатое октября, ваше величество, — ответил Геннадий.

— Чёрный день: 20 октября 1448 года. Запомните этот день, господа. Чёрный день. Он предвещает гибель Константинополя.

— Константинополь никогда не удавалось взять приступом, — произнёс Константин Драгас, озабоченный упадническим настроением своего брата. — В 1204 году франки смогли завоевать город благодаря предательству. Устоит он и теперь. Нет такой силы на земле, которая могла бы пробить эти стены или подняться на них.

— Верно, будь у нас люди, чтобы эти стены защитить, — усмехнулся Нотарас. — Ты собираешься удержать тринадцать миль стены пятью тысячами человек? Этих бесхребетных трусов не наберётся больше.

— Люди будут, — заявил Константин. — Мои послы, отправленные ко дворам франков, были встречены очень сочувственно. Люди идут отовсюду — из Италии и Франции, Испании и Генуи.

— И из Венеции? — поинтересовался великий дука.

Константин вспыхнул.

— Из Венеции — нет. Они друзья турок. Но, — добавил он, — люди приедут даже из Англии. Те самые, которые сражались за английского короля, Великого Гарри[7], при Азенкуре[8].

— Ты хочешь сказать, что завербовал кучу папистов, — пренебрежительно бросил Геннадий. — Никто из них нам здесь не нужен. Скажу тебе откровенно, я бы с большим удовольствием увидел самого Мурада, молящегося в нашем соборе, чем какого-нибудь кардинала.

— Эти люди будут сражаться за нас, — настаивал Константин, прислушиваясь к доносящимся звукам. Он ещё говорил, а колокола собора Святой Софии начали свой скорбный звон. Известие уже дошло до священников, и теперь его должны были узнать всё.

Хуньяди побеждён.

Генуэзский карак[9] с трудом двигался против сильного течения. Несмотря на попутный ветер и поднятые паруса округлое судно с тремя мачтами и надраенной палубой качалось на волнах, как мыльница. Его днище заросло ракушками; длинные нити водорослей далеко тянулись за гладкой кормой; но даже с отчищенным днищем судно могло развить лишь малую скорость.

— Очень медленно, — согласился капитан с невысказанным вслух нетерпением Джона Хоквуда. — Здесь очень сильное течение. Чёрное море с того берега, который вы видите, постоянно подпитывается мощными реками. Оно относительно молодое и ищет стока. Средиземное море — солёное и выпаренное. Таким образом воды Чёрного моря устремляются на юг и через проливы — Босфор и Дарданеллы — вливаются в Эгейское море. Между этими проливами находится Мраморное, или Белое, море, постоянно обновляемое. Выходить в открытое пространство из этих узких проливов на такой скорости...

Джон Хоквуд знал, что капитан говорит правду. Три дня назад они лавировали в узком проходе, называемом Дарданеллами, который, как он установил, был едва ли в милю шириной. Земля по другую сторону была мёртвой: бурая, гористая, невозделанная, пустынная. На азиатском берегу Хоквуд увидел крепость, такую же бурую и неприглядную, как и земля, на которой она возвышалась. У крепостной стены суетились люди, на ветру развевались флаги и поблескивали доспехи воинов.

— Эта крепость турецкая или греческая? — спросил Хоквуд. Он говорил по-итальянски медленно, но понять его было можно.

— Турецкая, — ответил капитан. — Всё, что ты видишь, принадлежит туркам. От Тавра до Дуная правят османцы. Константинополь — это всего лишь жемчужина во враждебном море.

Хоквуд почёсывал бороду, изучая берег.

— И турки не претендуют на этот пролив?

Капитан улыбнулся.

— Время от времени. Мой корабль основательно вооружён. — Он показал на орудия, установленные на нижней палубе и готовые обрушить на приближающегося врага гвозди, куски металла, а также чугунные ядра. — У них только вельботы[10].

— Были бы у турок пушки, этот пролив стал бы непроходимым.

— Пушки? Что ты знаешь о пушках, англичанин?

— Кое-что, — ответил Хоквуд.

Капитан снова улыбнулся.

— Турки ничего не знают об этом. Их оружие — лук и стрелы.

И всё же они завоёвывают мир...

— Их слишком много, — угрюмо пробормотал капитан.

Хоквуд спустился по трапу с кормы на шкафут[11] и сообщил семье, что путешествие займёт ещё несколько часов.

Миновав Дарданеллы и войдя в воды Мраморного моря, судно ускорило ход. Но чтобы преодолеть оставшиеся девяносто миль, им потребовалось два дня. Впереди их ждал пролив Босфор, который, как объяснил капитан, постоянно подпитывался водами Чёрного моря.

Хоквуды заметили землю и смотрели на неё во все глаза. Они выделялись среди генуэзских моряков своими габаритами и мастью. Джон Хоквуд гордился сыновьями. Двадцатилетний Вильям ростом был шесть футов и два дюйма, как и его отец, с такими же рыжими вьющимися волосами, кирпично-красным лицом. Крепкий и мускулистый, он выглядел уверенным в себе.

Энтони, четырьмя годами моложе, уже сейчас крупный юноша, по комплекции обещал перегнать брата, хотя его подбородок был пока без признаков растительности. Кэтрин, которой исполнилось восемнадцать, вполне под стать братьям: не столь высокая, но с такими же огненными волосами и тем же цветом лица. Ей не суждено быть красивой: слишком грубые у неё черты. Но ни один мужчина не мог устоять при взгляде на её пышную грудь, крутые ягодицы и длинные ноги, вырисовывающиеся под зелёной юбкой. К прибытию судна в Константинополь она надела свой лучший наряд.

Джон Хоквуд стоял позади жены. Она была ниже своих детей и казалась удивительно хрупкой для матери такого львиного семейства. Сейчас по её телу пробежала дрожь.

— Какая мёртвая земля... Совсем нет зелени...

— Это земля варваров, — объяснил Хоквуд. — К вечеру мы будем у Золотого Рога.

Он верил: там они найдут всё, о чём мечтали. Они должны найти, иначе придётся прибегнуть к крайним мерам. Но само название — Золотой Рог — обещало богатство и счастье человеку, достаточно смелому, чтобы надеяться. Джон Хоквуд никогда не терял надежды.

Ему минуло пятьдесят в этом 1448 году от Рождества Христова. С самой ранней юности он пошёл по военной стезе. Отец его был дубильщиком, но теперь о нём и о его семье можно было сказать — военная косточка. Брат его деда, которого также звали Джон, был посвящён в рыцари в битве при Креси[12] королём Англии Эдуардом III и затем уехал в Италию, чтобы стать предводителем наёмников. Первый Джон Хоквуд женился на дочери — незаконнорождённой, конечно, — герцога Миланского, дослужился до звания кондотьера[13] — командира наёмников — во Флоренции и умер всего лишь за четыре года до рождения внучатого племянника.

Джон Хоквуд-младший не собирался уступать своему известному тёзке, за исключением, пожалуй, женитьбы — он уже был женат, но в качестве командующего мог бы продвинуться дальше. Он был, как и его отец и дед, артиллеристом.

К несчастью, слово «артиллерист» с трудом понимали даже военные. Дед Джона Хоквуда и его брат сражались у Креси. Вильям Хоквуд-старший был тогда мальчишкой, но уже помогал стрелять из пушки. В то время пушки были не нужны: уэльские лучники смогли разбить французов. Через шестьдесят девять лет Джон Хоквуд-младший последовал за Великим Гарри к Азенкуру. Вместе с отцом он обслуживал орудия. Но и там своё дело сделали лучники.

Некоторые воины, даже такие военные гении, как Генрих V или его брат герцог Бедфорд, считали пушки громоздкой, дорогой, шумной, зловонной и неповоротливой обузой. Особенно те, кто командовали армиями, не любили их. Рыцарь в доспехах должен предстать перед другим рыцарем в доспехах с копьём или мечом, и победит сильнейший. Когда исход боя был предопределён, победитель ждал от побеждённого противника уверений в готовности заплатить богатый выкуп. Ни один рыцарь не убивал богатого противника, если этого можно было избежать. И ни один рыцарь во всём великолепии боевых доспехов не мог бы быть повержен бедным человеком с копьём, если тот знал своё место. Этих несложных правил придерживались все представители знати.

Английские рыцари противились даже использованию арбалетов, пока не убедились в том, что с арбалетами у них больше шансов победить и приобрести репутацию самых грозных воинов в Европе. Они примирились с некоторым падением своего престижа в обществе: арбалет не гарантировал наступающему рыцарю неуязвимости, тот мог быть выбит из седла, подобно спелому яблоку с низкой ветки. Ловкость в обращении новым оружием приходила после долгих упражнений, а это искусство было известно английским и уэльским йоменам (мелким землевладельцам), которые, по крайней мере, знали своё место и снимали шапки перед господами.

Йомены могли бы стать артиллеристами, но вряд ли они смогли бы искусно владеть этим оружием. Пушки убивали кроваво и без разбора, запуская в воздух огромные камни. Это было дьявольское оружие:

Джон Хоквуд не был достаточно искушён в богословских тонкостях, чтобы оспаривать последнее утверждение. Но профессия, хотя и непопулярная, досталась ему по наследству, и он делал всё, чтобы честно служить ей. Такой уж это был человек, и своих сыновей и дочь он воспитал так, что они придерживались того же мнения. Хоквуд обладал пытливым умом. Его отец был лоллардом, последователем Джона Виклифа[14], который считал, что Бог принадлежит человечеству, а не горстке священников. Энтони Хоквуд-старший не афишировал свои убеждения: ересь могла привести к столбу и нескольким минутам агонии перед смертью. Но он передал свои взгляды сыну, что, впрочем, касалось скорее обучения, чем религии. Джон Хоквуд мог писать и читать, а латынь знал так же хорошо, как и английский. Свои знания он передал сыновьям, так что для них не представляло особого труда сносно выучить итальянский во время долгого путешествия по Средиземному морю. Однако Джон Хоквуд думал и о судьбе своего дела. Само существование артиллерии возмущало оскорблённую аристократию, по крайней мере в данный момент. Но пушки заключали в себе и самую разрушительную силу, когда-либо существовавшую на земле. Если бы эту силу можно было использовать по назначению и сделать более мобильной, то генералы, овладевшие ею, правили бы миром.

В молодости Хоквуд пытался убедить своих начальников в преимуществах артиллерии, но её время тогда ещё не пришло. Время действительно было на редкость тяжёлым. Великий Гарри умер в 1422 году, всего на несколько лет пережив своего столь же талантливого брата Джона Бедфорда, и правление Англией перешло в руки болезненного младенца и враждующего между собой регентства. Армия, когда-то наводившая страх на Францию, начала проигрывать сражения и потерпела поражение от отрядов крестьянской девушки по имени Жанна д’Арк. Разбитая и упавшая духом, армия была отозвана в Англию: от неё сохранилось лишь несколько отрядов. Так закончилось столетие войны. Можно не сомневаться, что Эдуард III, его сын Чёрный Принц и сам Великий Гарри переворачивались в своих гробах. Ветераны их армий умирали от голода. Для лучников или тяжеловооружённых всадников ещё нашлась бы служба в частных армиях, появлявшихся как грибы в то время, когда страну захлестнула анархия. Но ни один лорд не смог бы содержать артиллерию. А если бы и смог, то не знал бы, что с ней делать. Мечты Джона Хоквуда разбились вдрызг. Он не был благородного происхождения и не знал никакого другого дела, кроме военного. Для артиллериста напялить на себя нагрудник, взять в руки пику и отправиться в поход с вооружённой подобным же образом толпой значило бы оскорбить память своих предков. Но поскольку у него была жена и трое маленьких детей, ему не оставалось ничего другого. На протяжении двадцати лет службы Джон Хоквуд страдал, наблюдая за тем, как его возлюбленная Англия приближалась к гражданской войне. И как раз в тот момент, когда он был в отчаянии, до него дошла молва, перенесённая через пролив. Некий князь, пришедший с Востока, колыбели цивилизации, где готовились великие дела, ищет воинов.

Джон Хоквуд слышал, конечно, что Константинополь был столицей когда-то обширной Византийской империи и что он остаётся величайшим городом мира. Но это был совсем другой мир. Четыре столетия назад Папа Римский в Риме и патриарх в Константинополе разошлись в толковании некоторых догматов, и христианская церковь раскололась на две. В 1204 году Папа Римский даже организовал крестовый поход на Константинополь вместо того, чтобы воевать с сарацинами. С того момента на протяжении пятидесяти лет латинский патриарх правил страной вместе с императорами.

Это страшное событие стало достоянием древней истории, но Константинополь так и не вернул свою самостоятельность. Никто не мог представить себе, насколько низко он пал. И тогда принц Константин Драгас Палеолог[15] начал объезжать Запад в поисках воинов, чтобы помочь своему брату-императору противостоять полчищам, пришедшим из Азии и, как он заявлял, грозившим самой Европе.

Его действия весьма смахивали на подготовку к новому крестовому походу, и Джон Хоквуд загорелся этой идеей. Когда один из византийцев прибыл в Англию, Хоквуд послушал его и заинтересовался.

— Нам нужны воины, — сказал грек, — отважные и решительные люди. Мы откроем им все богатства Золотого Рога. Приезжайте в Константинополь, сражайтесь вместе с нами, и мы дадим вам всё: жилище, деньги, славу и благополучие.

Подобных слов Джону Хоквуду не приходилось слышать уже давно, но было и нечто большее, что подтолкнуло его.

— Особенно нам нужны артиллеристы и вообще люди, знакомые с оружием. У нас есть ружья, и нам нужны солдаты, умеющие стрелять.

Джон Хоквуд-младший сразу же предложил свои услуги.

— Это мой шанс, — объяснил он жене, — моя судьба.

Его жена Мэри ужаснулась.

— Ты отправишься на край света, а я с детьми останусь здесь и буду голодать?

— Нет, — сказал Джон, — я возьму тебя с собой. Греки дали мне столько денег, что их хватит на всех.

Он не стал сразу говорить жене, что пообещал посланнику отдать для дела своих крепких сыновей.

Мэри, казалось, ещё больше встревожилась.

— Ты хочешь, чтобы я сопровождала тебя в этих странствиях по землям еретиков и варваров?

— Их ересь — дело теории, — ответил Джон, — но, если это облегчит твою душу, я скажу тебе, что его святейшество Папа Римский благословил всех, вступивших в византийскую армию. Я не странствующий рыцарь, моя радость, мне приходится соглашаться на это по необходимости. Это шанс создать себе имя и заработать на старость. Я не могу оставить тебя здесь; твои родители умерли, твой брат — мошенник. Ты поедешь со мной, потому что так нужно.

— А дети?

— Они тоже, конечно. Вильям и Энтони будут помощниками канониров. Это почётное занятие.

— А как же Кэтрин, наша бедная девочка?

Джон поцеловал жену.

— Я уверен, что Кэтрин выйдет замуж за греческого принца.

И вот они здесь. Энтони Хоквуд с трудом в это верил, да и едва ли он был способен тогда поверить чему-либо в этом роде. Родился и вырос Энтони в казармах лорда Монтегля. Отец научил его владеть копьём и шпагой так же хорошо, как и пером. Он рассказывал ему и о бомбардах[16], но Энтони никогда их не видел. Его будущее, казалось, было определено. Он будет сражаться под знаменем лорда Монтегля и, если понадобится, умрёт за него. Столь ограниченный жизненный путь, однако, скрашивала надежда на то, что он испытает тепло женских рук и радость рождения сына. Ни на что большее он не рассчитывал, пока отец не увёз их столь внезапно из замка лорда.

Они вышли из Саутхемптона из тихой бухты Солент в беспокойные воды Английского канала (пролива Ла-Манш). Каждый из стоявших на палубе пытался разглядеть парус, который мог бы означать, что французские каперы[17] вышли из Дюнкерка или Сен-Мало. Путешественники не увидели ничего, что могло бы им угрожать, и вскоре обнаружили, что плывут через Бискайский залив. Им сопутствовал восточный ветер. Перед ними выступили очертания огромного устрашающего мыса Финистерре, наполовину скрытого низкими облаками. Судно, скользя по бурно вздымающимся волнам Атлантического океана, неслось к португальскому берегу, отдалённой земле, каждые несколько минут исчезающей из поля зрения. Но ветер наконец утих, и в первом порту назначения — Лиссабоне — они в какой-то мере почувствовали, что достигли края, к которому стремились. Встав на якорь в Каскай-Роулз, они укрылись за мысом и песчаной отмелью от освещавшего океан солнца, настолько жаркого, что смола пузырилась на палубе. И здесь они впервые в жизни увидели пальму.

Выйдя из Лиссабона, они обогнули мыс Сент-Винсент и направились к Кадису. Им пришлось пройти мимо скалистого мыса через пролив, где бушевал ураганный ветер, оттуда они последовали в Картахену, укрытую множеством мысов. Путешествие по Пиренейскому полуострову, обращённому в христианство, за исключением маленького мавританского королевства Гранада на юге Испании, было безопасным, если бы не погода. Но Энтони даже не страдал от морской болезни, настолько он был поглощён тем, что открывалось его взору, а также мастерством испанских моряков, самых опытных и отважных в мире.

Покинув Картахену, путешественники доплыли до Аликанте, а затем пересекли Средиземное море и приблизились к Генуе, городу великолепных дворцов и едва ли менее прославленных мореходов. Генуэзцы были единственными в Западной Европе, кто осмеливался напрямую торговать с Византией, тем самым вызывая гнев турок. Из Генуи Хоквуды начали последний этап своего путешествия, теперь уже под флагом известной республики.

Морское путешествие длилось несколько месяцев. Энтони понимал, что оно было познавательным даже для Джона Хоквуда, который прошёл всю Францию вдоль и поперёк. Для детей же оно стало открытием мира, о существовании которого они и не подозревали: земли, где всегда тепло; моря, казалось бы, невозмутимо спокойные, но всё же иногда разрываемые жестокими ветрами, возникающими на фоне безоблачного неба; горы, поднимающиеся чуть ли не до самого небосвода; мужчины с чёрными волосами и бородами и сверкающими чёрными глазами; женщины, невообразимо грациозные, чьи чёрные глаза сверкали ещё более обольстительно — ведь Энтони уже был мужчиной. Джон Хоквуд больше опасался за Кэтрин и всегда был рядом с ней.

Хоквуды видели людей, сражающихся насмерть с быками, дворцы, по сравнению с которыми лучшие усадьбы Англии казались жалкими лачугами, яркие и свободные одежды, которые никогда не встретишь на холодном севере. Эта яркость распространялась и на весь стиль жизни Средиземноморья: люди прекращали работу, чтобы насладиться праздником, целыми днями пели, смеялись и любили — часто недозволенно — и устраивали торжественные шествия в честь какого-нибудь святого.

— Это настоящий рай, — объявил Вильям.

— И в раю водятся змеи, — предостерёг его отец, который понимал, что под изысканными манерами и беспрестанной весёлостью могли таиться глубокие бездны гордыни. Энтони, почти онемев от восхищения, наблюдал незнакомую ему жизнь.

Из Генуи на новом корабле Хоквуды добрались до Неаполя, потом до Отранто. Из Пирея корабль взял курс на Дарданеллы.

Никогда Энтони потом не забудет Неаполь. Погода была плохая, и они на неделю встали у мола, где неаполитанцы в пышных убранствах устраивали парад и откуда были хорошо видны неприступные стены замка Нуово, столь долго служившего приютом анжуйскому королевскому дому, который принёс ужасающую нищету этой солнечной земле.

Так же, как генуэзцы или испанцы, неаполитанцы смеялись и наслаждались жизнью, но за их улыбками скрывались тёмные мысли. В них сочетались гордость и чувственность, которые были столь же восхитительны, сколь и опасны. Неаполь в сентябре оказался самым жарким местом из всех, где Энтони когда-либо приходилось бывать.

В таких условиях невозможно было вынести заточения на борту судна. Поэтому, когда Кэтрин захотелось размяться, Энтони был приставлен к ней как телохранитель.

Ему было приятно сопровождать такую эффектную девушку. Брат с сестрой всегда были близки. Кэтрин с ранних лет испытывала к нему материнские чувства. Теперь она взяла его под руку, как будто они были любовниками.

Они привлекали к себе внимание, прежде всего, конечно, своими фигурами, цветом лица и волос, а также одеждой, поношенной и бедной на фоне окружающих их великолепных нарядов. Энтони это нисколько не беспокоило, но Кэтрин была смущена и внезапно решила вернуться обратно. Они возвращались по тихой боковой улице, а не по оживлённой основной, потому что Кэтрин не хотела, чтобы над ними смеялись. Энтони охотно согласился. Внезапно перед ними появились несколько молодых людей, на лицах которых играли дьявольские улыбки. Едва ли они были старше Энтони, однако на них были такие роскошные наряды, которые ему редко приходилось видеть.

Молодые люди, заметив странную пару, подошли ближе. Энтони и его сестра ещё не так хорошо владели итальянским языком, чтобы понять всё, что им сказали, но сразу догадались, что юнцы отпустили грубость по поводу фигуры Кэтрин.

— Убирайтесь прочь! — воскликнул Энтони, взмахнув рукой, и тут же почувствовал остриё шпаги у горла. Другой бандит схватил Кэтрин за руки. Отпустив шнурки на лифе её платья, он обнажил грудь девушки. Она была такой красивой, что у всех перехватило дыхание, даже у Энтони. Один из негодяев начал поглаживать сверкающую белую плоть, а другой, перехватив Кэтрин горло, прижал её к стене, чтобы она не кричала. Третий поднял её юбки и, собрав их вокруг талии, обнажил не только великолепные ноги, но и все остальные прелести девушки; он, несомненно, был уже близок к тому, чтобы насладиться ими.

Внезапно Энтони взорвался от гнева. Взмахом руки он откинул в сторону шпагу и мгновенно извлёк из ножен своё оружие. Оружием Энтони Хоквуда был широкий меч, который когда-то принадлежал его деду. Его противники с ужасом взирали на жаждущего мщения красноголового гиганта. Один из них осмелился выставить свою шпагу — она была разрублена пополам ударом меча, и негодяи тут же пустились наутёк.

На удивление спокойно Кэтрин оправила юбки и перетянула лиф.

— Не будем рассказывать папе об этом происшествии, — сказала она, сжимая руку брата. — Лучшего защитника я не могла бы и желать. Ты мой доблестный рыцарь, дорогой Энтони.

Эти слова были дороже Энтони, чем столь легко доставшаяся победа. Он задумался о сути случившегося. Энтони никогда не ожидал, что его сестра может быть столь прекрасной... а также столь спокойной. Если раньше он просто любил её, то теперь боготворил.

Однако все эти события были только прологом к пьесе. Теперь же путешественники наконец начали огибать мыс и увидели начало узкого пролива по другую сторону Босфора. Сердце Джона Хоквуда учащённо билось. В ожидании появления легендарного города он вдруг услышал печальный звон колокола.

— «Дациюда», — отозвалась, его жена Мэри.

Хоквуд взглянул на капитана, стоявшего на корме.

— Это колокола Святой Софии, — сказал капитан и быстро добавил: — Случилось какое-то несчастье.

Хоквуды сгрудились у фальшборта. Когда судно обогнуло мыс, они затаили дыхание. Азиатский берег, находившийся справа, с его высокими кипарисами, окаймлявшими скалистые вершины, внезапно оказался очень близко. Они увидели большой замок, на котором развевался зелёный флаг турок. Слева, на европейском берегу, и впереди по ходу корабля на северо-восток перед ними предстал Константинополь. Хоквуды готовы были с первого взгляда признать, что этот город — величайший в мире.

Стены, окружавшие город со всех сторон, проходя даже над водой, высокие и толстые, зубчатые и неприступные, представляли собой самое надёжное защитное сооружение из всех когда-либо виденных Джоном. Над ними возвышались крыши замков и дворцов, а над ними — колокольни многочисленных церквей. И над всем этим устремлялись ввысь шпили огромного собора, откуда доносились звуки скорбной панихиды.

Но не столько от зданий, архитектурных памятников и оборонных сооружений захватывало дух, сколько от размеров города. Джон Хоквуд натренированным взглядом, привыкшим оценивать расстояния, определил, что город вряд ли меньше, чем три мили в поперечнике. Три мили, заключённые в одних стенах... Не менее широким он был у берега.

— Сколько людей могли бы жить за этими стенами? — спросил Джон.

— Не менее ста тысяч, — отозвался капитан.

Джон Хоквуд погладил бороду; а ведь когда-то Лондон казался ему многолюдным городом. Однако если сейчас он не мог заглянуть внутрь городских стен, то на воде, где флотилии маленьких лодок закидывали сети, уже вовсю кипела жизнь. Рыбаки, узнав флаг, окружили судно, приветствуя его.

Пока судно продолжало свой путь и Хоквуды изумлялись церквам и дворцам акрополя, находящегося в северо-восточной части города на семи холмах, воодушевивших Константина Великого[18] выбрать это место для его Нового Рима, в поле их зрения медленно вошла гавань, расположенная в широкой бухте и образующая северную границу города. Хоквуд в изумлении смотрел на огромную железную цепь шириной не менее полумили, протянувшуюся через всё устье канала.

— Золотой Рог, — указал рукой в эту сторону капитан.

— Откуда такое название?

Капитан пожал плечами.

— Бухта называлась так веками. Во-первых, её очертания похожи на рог барана, а во-вторых, сюда стекают все богатства мира.

По другую сторону плавучего заграждения поднимались мачты кораблей. Справа от бухты вырастали стены другого города, который по своим размерам был гораздо меньше Константинополя, но тем не менее представлял собой весьма шумное место.

— Галата[19], — пояснил капитан, — генуэзская колония на Востоке. Сюда-то нам и надо.

Люди с галатийской стороны бухты навалились на спицы гигантского колеса кабестана[20], к которому была прикреплена мощная цепь, и тяжёлое плавучее заграждение было поднято. Карак, приспустив паруса, вошёл в бухту и его тут же окружили лодки. Они стремились пристроиться за судном, чтобы быть доставленными к берегу — большой корабль оттягивался лебёдкой вдоль причальной стены. Хоквуды отправились в каюту собрать свой скудный багаж. Они были единственными пассажирами, забравшимися так далеко, и последние две недели, с тех пор как покинули Пирей, в основном были предоставлены самим себе.

Хоквуды оказались в центре внимания, как только ступили нетвёрдыми после стольких недель пребывания на море ногами на берег. Было уже поздно, но толпа народа собралась поглазеть на их рыжие волосы. Люди открыто восхищались их великолепным телосложением.

— Это викинги, — бросил кто-то по-итальянски.

«О, да, — подумал Энтони Хоквуд, — мы викинги, пришедшие спасти вас от сил зла».

Он почувствовал, как кровь забурлила в его жилах. Если Галата показалась ему обычным портом с пакгаузами, бесцеремонными мужчинами и стреляющими по сторонам глазами женщинами, то город, находящийся по другую сторону бухты, он полюбил с первого взгляда.

На эту ночь Хоквуды сняли номер в той же гостинице, где поселился капитан, и, забравшись впятером в одну постель, были удивлены холодным ночным воздухом. Они с трудом проглотили непривычную пищу из тушёного мяса и овощей, приправленную незнакомыми специями. Вместо эля и мягких итальянских вин, которые Хоквуды пили во время морского путешествия, им было подано византийское вино, весьма резкое и неприятное на вкус.

— Не найдётся ли здесь более здоровой пищи и более приятных напитков? — жалобно спросила Мэри.

— Ты будешь готовить всё, что пожелаешь, когда у нас будет свой дом, — пообещал ей Джон.

— И когда это случится? — поинтересовалась она.

— Завтра я буду принят наследником Константином.

— Можно мы пойдём с тобой, отец? — нетерпеливо спросил Энтони.

Джон Хоквуд задумался.

— Лучше я пойду один, — сказал он и улыбнулся, видя, что Энтони расстроен. — Завтра ты можешь исследовать Галату, но будь осторожен.

Генуэзский капитан предупреждал Хоквуда о той враждебности, которая может ожидать католика со стороны византийцев, а потому не торопился подвергать свою семью возможным оскорблениям в городе. Когда следующим утром он переправлялся через бухту, у него появилось дурное предчувствие.

Огромная бухта казалась непривычно пустой. Хоквуд видел лишь рыболовные лодки да около двадцати галер, причаливших дальше по изогнутому берегу. Город вблизи вызывал даже ещё больший трепет. Поднимаясь по каменным ступеням от причала к воротам, он взглянул вверх на мощные стены; они оказались выше и толще, чем он думал. Своим намётанным глазом воина он сразу же разглядел, что оборонительные сооружения нуждались в ремонте, во многих местах каменная кладка начинала рушиться. Заметил он также и то, что там была всего лишь горстка людей, но можно не сомневаться, что бойницы будут пополнены, как только турецкая армия появится в поле зрения.

Оказавшись в огороженной стенами части города, Хоквуд огляделся и обнаружил, что кругом царят шум и суматоха. Было очень жарко, несмотря на конец октября. Он увидел узкие, мощённые булыжником улицы, кишащие людьми и домашними животными с их запахами и какофонией, а также прижимающиеся друг к другу дома, столь различающиеся между собой — от жалких лачуг до дворцов с галереями. Джон Хоквуд втягивал в себя запахи духов и одежды. Он бывал в Лондоне не один раз и считал, что все большие города одинаковы. Но здесь вместо боязни замкнутого пространства возникало странное ощущение свободы, которому способствовали мягкий солнечный свет, тёплый бриз и лёгкая одежда. Мундир казался ему лишним.

Люди, заполнившие улицы, принадлежали к различным расам и придерживались разных вероучений. Здесь можно было встретить кого угодно — от светловолосого македонца до чернокожего африканца, однако Хоквуд, казалось, был единственным рыжеволосым. Люди говорили на разных языках, и Хоквуд испытал облегчение, услышав случайно оброненное итальянское слово: звуков английской речи слышно не было.

Офицер сторожевой службы в шлеме и латах внимательно изучал его документ — лист пергамента, вручённый ему завербовавшим его византийским посланником и написанный по-гречески. Хоквуд не знал, что там написано, но, по-видимому, документ сообщал не только о том, что Хоквуд доброволец, согласный служить императору, но и то, что он говорит лишь по-итальянски. Охранник, оглядев Хоквуда, вызвал подчинённого и что-то приказал ему.

— Пойдёмте со мной, — обратился вновь пришедший по-итальянски.

— Охотно, — согласился Хоквуд. — Скажите, куда мы идём?

— Я представлю вас принцу. В ваших документах упомянуты другие люди?

— Моя семья ждёт меня в Галате.

На протяжении всего разговора у офицера сохранялось напряжённое выражение лица. Сержант пробирался сквозь толпу, Хоквуд последовал за ним, привлекая к себе заинтересованные взгляды.

— Ваш офицер, похоже, суровый человек, — заметил Хоквуд.

— Он ненавидит всех латинян, — отозвался сержант.

— И он думает, что я один из них?

— Если вы римского вероисповедания — вы латинянин, — объявил сержант.

Они прошли через белые ворота во внутренней, более низкой стене; сразу за ней находилась сама столица Византии. В центральной части города были только дворцы и соборы, отделённые красивыми, засаженными деревьями парками, а в южном конце, как раз напротив стены, располагался огромный амфитеатр.

— Это ипподром, — объяснил сержант, — здесь проходят представления. У вас есть подобные развлечения, англичанин?

— Нет, — сказал Хоквуд.

— Ты должен рассказать мне об Англии, — улыбнулся сержант. — Меня зовут Панадоу.

«Похоже, у него нет такой ненависти к латинянам, как у того офицера», — подумал Хоквуд. Он стал осматривать огромный собор Святой Софии, изумлённый величием этого сооружения, богатством разноцветных витражей, золотой инкрустацией на консолях, сверкающей отражённым светом. Никогда раньше он не мог даже предположить, что в мире существует подобное здание.

Какое-то время Джон Хоквуд ждал начала аудиенции принца Константина. Сержант Панадоу доставил его дворецкому принца и попрощался.

— Мы ещё увидимся, — сказал Хоквуд.

«Чем быстрее я найду здесь друзей, тем лучше», — подумал он.

— Обязательно, — коротко ответил Панадоу и ушёл.

Дворецкий не знал ни одного из романских языков и, без сомнения, ненавидел латинян. То же самое можно было сказать о многих других, ожидавших в вестибюле; все они уставились на огромного рыжеволосого англичанина с нескрываемой враждебностью. Хоквуд пытался не обращать на них внимания и принялся изучать великолепный интерьер помещения. Мозаичными изразцами были выложены пол и потолок. Иконы с изображениями Марии с младенцем висели на стенах. Красное одеяние дворецкого вполне бы подошло самому титулованному графу Англии. Хоквуд чувствовал себя неловко в своём поношенном камзоле и залатанных штанах; его одежда была коричневого цвета, что выдавало в нём бедного человека. Но его белая рубашка, специально сохранённая для этого случая, была свежей и хрустящей.

Наследник оказался худым человеком, роста не более чем среднего, с редкой бородкой. На нём была круглая шляпа с высоким верхом; его одежда была роскошной, пальцы унизывали дорогие перстни. Своё пышное убранство он нёс с отсутствующим видом, его манеры были обходительными. Поприветствовав Хоквуда по-латыни, принц протянул руку для поцелуя. Джон был удивлён, но решил, что это, должно быть, такой обычай, склонился и поцеловал её. Когда он поднялся, Константин пристально посмотрел на него.

— Ты Джон Хоквуд, — сказал он, — из Англии. У тебя известное имя.

— Мой дядя был известным человеком, мой господин.

— Тогда нам повезло. И много таких больших, как ты, в той далёкой земле?

— Много, сир.

— Хотел бы я иметь несколько сотен таких людей, как ты, — вздохнул Константин и заглянул в документ. — Ты артиллерист?

— Это моя профессия.

— В таком случае вдвойне добро пожаловать. Единственное, что нас может спасти теперь, это пушки. Если бы их было побольше, — он опять заглянул в документ, — да и канониров тоже... Здесь говорится о сыновьях.

— У меня два сына; они приехали вместе со мной.

— Они умеют сражаться?

— Они приехали, чтобы сражаться, мой господин.

— Это только начало. Мои посланники докладывают: люди прибывают к нам со всей Европы. — Он взглянул на Хоквуда. — Слишком долго народ Константинополя живёт в мире.

Хоквуд ничего не сказал в ответ. Он недоумевал, почему византийцы нуждаются в том, чтобы пополнять ряды своей армии людьми со стороны. Внезапно он спросил:

— Как скоро могут напасть турки?

Принц поморщился, сел, предложив Хоквуду располагаться поудобнее. Джон замешкался, потому что никогда раньше не бывал приглашён сидеть в присутствии членов королевской семьи. Он сел в кресло, и находящийся поблизости дворецкий не смог скрыть своего возмущения.

— В настоящее время между нами и османцами нет войны, — продолжал принц, — напротив, мы заключили мирный договор. И всё же мы знаем, что они хотят уничтожить нас. Ты что-нибудь знаешь о турках?

— Почти ничего, сир.

— Тогда слушай! Они очень опасны. Двести лет тому назад никто даже не слышал об османцах. Эти выносливые люди появились из недр Азии. Они кочевали, возглавляемые Эртогрулом. Осев в Анатолии, они поначалу никого не беспокоили. Сын Эртогрула, Осман, мы называем его Оттоман, поднял свой народ на войну. По его имени они назвали себя османцами, или оттоманцами. Тебе известно, что обозначает это имя на турецком, Хоквуд?

Джон покачал головой.

— Оно означает «ломающий ноги». Ничего не скажешь, точное определение. Осман, как я сказал, повёл своих людей на войну. Ему повезло, потому что тогда наш город только начал восстанавливаться после крестового похода 1204 года. Ты что-нибудь слышал об этом?

Джон кивнул.

— Это не просто забыть. Наши люди до сих пор ненавидят франков... И это всё из-за предательства, рассказ о котором передаётся из поколения в поколение. Ты, конечно, франк...

— Я англичанин, мой господин. Французы мои давние враги.

— Для жителей Константинополя все люди с Запада — франки. Помни об этом, Хоквуд.

— Ты хочешь, чтобы я сражался за людей, которые ненавидят меня?

— Ты приехал сюда воевать с турками. Если их не остановить сейчас, они завоюют всю Европу, даже Англию.

Хоквуд погладил бороду.

— Ты думаешь, я пристрастен? — продолжал принц. — Тогда слушай дальше. Осман добился успеха из-за нашей слабости. Его сын, Орхан[21], преуспел ещё больше. Он повёл свою армию через Босфор на Балканы. Он так напугал тогдашнего императора Иоанна Кантакузина[22], что византийская принцесса была отдана неверному в жёны. Можешь ли ты представить христианку, терпящую ужасы гарема? Это невообразимо... И всё же Георг Бранкович сделал это. — Помолчав несколько минут, он продолжил: — Таким образом, Византия, по сути дела, стала феодальным наделом неверного. Они были только захватчиками из Азии. Никто не думал, что они будут одерживать одну победу за другой. Османцы — настоящие кочевники, кажется, что у них нет никакой дисциплины. Они прекрасные наездники, из которых получается самая хорошая лёгкая кавалерия. Но время кавалерии прошло, ты хорошо это знаешь. Без дисциплинированной тяжеловооружённой пехоты настоящий успех в военном деле невозможен.

«Вы не совсем правы, — едва не сказал Хоквуд, — сейчас очень важную роль может сыграть артиллерия», — но промолчал.

— Сын Орхана — Мурад[23] понял, что не может противостоять только кавалерией всем армиям Запада. Он придумал план, дьявольский план. По его приказу у христиан начали красть детей и обучать в духе «Полумесяца», а вовсе не «Креста». Они приучены к строгой дисциплине; фактически создана армия военных монахов. Ты когда-нибудь слышал о янычарах?

— Да, слышал.

— Они самые непобедимее воины... во всём мире.

Хоквуд снова погладил бороду, вспоминая, как сам сражался за Великого Гарри.

Константин заметил его скептицизм.

— Ты сам убедишься.

— Когда этот Мурад правил, сир? — спросил Хоквуд.

— Шестьдесят лет назад.

— И Константинополь всё ещё стоит.

Константин криво усмехнулся.

— Своего рода милость Божья... Мурад повёл янычар в Европу и разбил сербов в битве на Косовом поле. — Вздохнув, он продолжил: — В первой битве в 1389 году. После сражения Мурад был убит пленённым сербским дворянином. Сын Мурада, Баязид[24], взял командование армией и лагерем на себя. Баязида прозвали Молниеносным. Он был вторым великим воином эпохи. А знаешь, кто был первым?

Хоквуд задумался: 1389 год — слишком рано для Великого Гарри, слишком поздно для Чёрного Принца.

— Бертран дю Гецлин? — Он ненавидел превозносить француза, но не мог не признавать его заслуг.

— Дю Гецлин? — Константин презрительно фыркнул. — Ты что-нибудь слышал о Тимуре?[25] О том, кого называли Хромым?

Хоквуд поморщился. Он, конечно, слышал это имя, но считал, что оно не более чем легенда, пришедшая с Востока.

— Константинополем тогда правил Баязид. Мой дед понял, что его час пробил... Нас спасло чудо.

— И этим чудом был монгол, — предположил Хоквуд.

— Пути Господни неисповедимы, англичанин... Благодаря ему мы были спасены. Слава Баязида, его сарацины, янычары, военачальники были ничто по сравнению с Тимуром. Их втоптали в пыль, и Баязид I Молниеносный был посажен в клетку и выставлен напоказ толпе умирать со стыда.

— Константинополем тогда стал править Тимур? — заключил Хоквуд. — Но всё же он стоит...

— Тимура не интересовала Европа. Он должен был разбить армию Баязида, потому что считал его своим соперником в Азии. Одержав эту победу, Тимур ушёл в Китай, о котором всегда мечтал, и там умер. Так мы были спасены. Мы должны были восстановить своё былое величие, пока сыновья Баязида боролись за престол. Мы обратились к Западу за военной помощью, чтобы нам оказали поддержку в избавлении мира от османцев. Нам говорили, что на Западе есть великие войны. Особенно тот, который правил Англией: Великий Гарри. Ты о нём знаешь?

— Вместе с ним я сражался в Азенкуре против французов, — гордо сказал Хоквуд.

— Против французов, — грустно повторил Константин. — Брат против брата, франк против франка. Это было нашим общим просчётом, англичанин. Если бы эта битва состоялась на берегах Дарданелл и твой могучий воин выступил бы против янычар, тогда, возможно, Европа была бы спасена.

Хоквуд не знал, что и ответить.

— С тех пор турки обрели силу, — продолжал принц. — Из междоусобных войн, последовавших за смертью Баязида, Мехмед I вышел эмиром. Османцы прозвали его «Святым». Мы называли его «джентльменом», потому что он не нарушал границ владений своего отца и относился к ним с уважением. Его сын Мурад II — совсем другой человек, ему может ударить кровь в голову. Внезапно он осадил нас в 1422 году, но не смог взять город приступом и отправился расширять свои владения на Запад. Против него Папа Римский снарядил крестовый поход пять лет назад.

— Я слышал об этом, сир, — вставил Хоквуд.

— Тогда ты знаешь, как была разбита армия под командованием Владислава III Ягеллона, короля Польского и Венгерского. Погибли и сам король, и вся его армия. Только великий полководец Янош Хуньяди спасся. В этом году Хуньяди возглавил другую армию и начал сражение снова у Косово. — Он вздохнул. — Поле Чёрных Птиц.

— Я узнал о поражении по звону колокола, — сказал Хоквуд.

Внезапно Константин распрямил плечи.

— Англичанин, не будет больше ни крестоносцев, ни папских армий. Если Константинополь должен выжить, то только нашими собственными усилиями.

— Стены города ещё никогда не были пробиты, — заметил Хоквуд.

— В этом наша сила. В этом и в артиллерии. Но у нас есть много слабостей. Мой брат император болен. Я сомневаюсь, что он доживёт этот год. Наши люди погрязли в интригах, им нет ни до чего дела. Они считают, что если Константинополь никогда не могут взять приступом, то он никогда не Падёт. Больше пяти тысяч тяжеловооружённых всадников мне не набрать, мне нужны храбрые воины. Будь они у меня, я мог бы противостоять туркам — даже Мураду, который относится к нам с оскорбительным презрением. Но это обычная манера поведения турок: ему кажется, что как только он щёлкнет пальцами город будет его. Сейчас его не беспокоит даже наша относительная независимость.

— Мне показалось, что этот город богат, мой господин... Я, правда, не понимаю почему...

— Мы богаты, потому что мы рынок мира, точка пересечения всех дорог. Люди приезжают к нам из всех известных человеку стран, чтобы торговать свободно и безопасно. Приезжают и турки — они тоже хотят вкушать плоды труда других людей. Пока они не трогают нас, но копят обиды. Наступит день, и янычары пойдут на наши стены.

— И будут разбиты, — сказал Хоквуд. — Если на стенах будет много людей и пушек. Я слышал, у османцев нет пушек?

— Они кочевники. Откуда им знать о пушках? — Константин улыбнулся. — Теперь ты знаешь правду о нас. Я бы не взял ни одного человека, сражающегося за дело, которое он не принимает как своё. Ты остаёшься? Ты готов сражаться вместе с нами?

— Я остаюсь и буду стрелять из ваших орудий вместе с вами, если вы того пожелаете.

— Хорошо сказано. Надеюсь, ты не сомневаешься, что меня устраивает это решение.

Хоквуд поднялся и поклонился.

— Если мой господин говорит от имени своего Народа, — сказал он, — я согласен.

Глава 2 ВИЗАНТИЕЦ

Иоанн VIII Палеолог умер к концу года, его брат стал императором, Константином XI. Константинополь сразу почувствовал новый заряд энергии и оптимизма, исходящий от трона.

О турках было известно, что султан Мурад сосредоточил все усилия на разгроме албанского патриота Георга Кастриота. Таким образом, город пока пребывал в мире.

Византийцев вовсе не волновали события в Албании или дальнейший захват турками юго-восточной Европы. Жизнь в городе текла своим чередом: люди пили и ели, торговали и богатели, ссорились и время от времени восставали против реальных и выдуманных несчастий.

Но чаще всего они играли.

— «Зелёные»! — кричала Кэтрин Хоквуд. — «Зелёные»!

— «Голубые»! — скандировали люди по соседству. — «Голубые»![26]

Большинство всё же болели за «зелёных». Колесницы всё быстрее мчались по ипподрому: упряжки в четыре коня, наездники, натянувшие поводья, пыль из-под копыт и колёс.

Весь Константинополь оставлял работу в дни бегов, а в праздничные дни, как сегодня, все горожане собирались внутри стен старого Византия. Люди наслаждались зрелищем и духом соперничества, который часто служил началом жестоких раздоров. В такие дни на ипподроме, казалось, бьётся сердце народа.

Задолго до рассвета песок на беговых дорожках разравнивался, чтобы не было помех на пути лошадей. Белые каменные скамьи, окружавшие арену, вымывались и высушивались. Долго на них не усидишь, поэтому мудрые и богатые приносили с собой подушки, которые служили также снарядами при проигрыше любимой команды.

Самыми первыми на ипподроме появлялись продавцы снеди, потом раздатчики значков. Болельщики, прикрепив зелёные и голубые значки, обозначали свою приверженность той или иной партии.

Вскоре после этого флажки и знамёна взметались к верхушкам мачт и были, конечно, видны по другую сторону Босфора; лес колышущегося разноцветья показывал, что весь Константинополь на ипподроме. К этому моменту хозяева и тренеры начинали проверять готовность команд и исправность упряжек. При этом присутствовали наездники — местные знаменитости, о достоинствах и недостатках которых спорили в харчевнях. На них были кожаные кепки и маски; кожаные накладки защищали их колени, локти, плечи, а также гениталии. Когда колесница переворачивалась в шквале разламывающегося дерева и грохочущих копыт, наездник, отделавшийся только синяками, считал себя счастливчиком.

Вскоре появлялись зрители. Заядлые болельщики приходили пораньше, чтобы занять любимые места. Они толкались, пока ещё по-доброму подшучивая друг над другом. Страсти распалят их гнев позже. Толпа ждала, когда император в пурпурном одеянии и в сопровождении свиты, пройдя по специальному проходу, появится в своей ложе, чтобы поприветствовать его. Затем император принимал владельцев и наездников, представленных ему, потом он делал жест, разрешающий начать представление. По ипподрому разносились звуки трубы, объявляющие о начале бегов.

Джон Хоквуд ненавидел ипподром и бывал там очень редко. Но не пойти сегодня он не мог — его отсутствие вызвало бы гнев соседей. В течение двух с половиной лет, проведённых в Константинополе, Хоквуд научился вести себя как подобает гражданину величайшего города мира, несмотря на то что он им никогда не был.

Два дня назад стало известно о смерти Мурада II, правителя всех османцев. В Константинополе по этому поводу был устроен грандиозный праздник. Дьявол был мёртв... Обычно после смерти султана начиналась братоубийственная война между его сыновьями: возможно, на этот раз междоусобица растянется на годы, и византийцы смогут продолжать спокойно жить и предаваться увеселениям.

Император объявил праздник. Этим Константин XI угодил своим подданным — его народ предпочитал праздники рабочим дням. Константин хорошо понимал, что он не так популярен, как его покойный брат, из-за того, что он сошёлся с Западом. Хуже того, он добился аудиенции Папы Римского, страстно желая лишь одного — получить дополнительные силы для защиты стен Константинополя. Многие византийцы считали это преступлением более тяжёлым, чем если бы он ползал на коленях перед турецким султаном.

Но сегодня император чувствовал себя превосходно. Он расположился в великолепной пурпурной ложе со своей женой Магдаленой Токко, детьми, сёстрами, младшими братьями, Теодором и Андроником, Деметрием и Томасом, племянницами и племянниками... Вместе с ним были истинные блюстители византийских традиций — Лука Нотарас и патриарх Геннадий, люди, которым турки и латиняне были одинаково ненавистны.

За прошедшие два с половиной года Джону Хоквуду представилось много случаев разобраться в этих людях. Его нелюбовь к ним питалась их нелюбовью к нему и оправдывалась тем, что он не мог достойно ответить на их оскорбления. Стены Константинополя были, несомненно, очень крепкими, но этот город можно было бы назвать неприступным лишь в том случае, если каждый здоровый мужчина считал бы защиту города своей обязанностью. Все интриги, грозившие неизбежным разрушением, теплились на слабости императора и каждый раз, как сегодня, раздувались играми в пламя. Если император болел за «голубых», то Нотарас обязательно за «зелёных», и толпа пронзительно орала в поддержку одного или другого. Никакие это не игры, думал Джон Хоквуд, это политические сборища глубокого и зловещего значения.

Жалел ли он о своём решении оставить Англию и искать счастья в чужой земле? Иногда — да, особенно, когда смотрел на своих детей. Ему не нравилась Кэтрин в византийской тунике, открывавшей плечи, обнажавшей грудь или открывающей белые ноги. Он терпеть не мог, когда она с приоткрытыми губами и сбившейся причёской так же, как греки, кричала на ипподроме. Её лицо шло красными и белыми пятнами, сверкающие зубы сжимались в ложном порыве. Кэтрин исполнился двадцать один год, она стала женщиной поразительной красоты. Если бы они остались в Англии и она всё ещё была бы не замужем, отец, конечно, беспокоился бы о её судьбе, но в Константинополе он благословлял каждый день, который она прожила девственницей.

Хотел ли Хоквуд, чтобы его дочь осталась старой девой? Он не был уверен. Поклонников у неё хватало. Но были ли они только поклонниками? Хоквуд часто заставал её с разговорчивыми мужчинами с соблазняющими глазами, которые, обнимая её за талию, обсуждали тонкости поэзии. Многие из них были весьма состоятельными людьми, и их родители вряд ли приветствовали бы женитьбу своего сына на дочери неверного, находящегося в милости у самого императора. А если бы Кэтрин вышла Замуж за одного из них? Осталась бы она верна устоям ортодоксальной церкви или стала бы приверженной греческому порядку жизни?

И всё же Хоквуд понимал, что не ему решать. Кэтрин всегда была девушкой с характером. В Константинополе её характер, кажется, стал ещё более трудным. Она исполнилась решимости стать даже больше византийкой, чем любой грек. Если Кэтрин соберётся замуж, то даже более жёсткий человек, чем он сам, не сможет запретить ей это сделать. Хоквуд мог только молиться, что она не ошибётся в выборе, когда придёт время, и что, пока этот момент не настал, она будет вести себя достойно и мудро. Ему не нравились многие из друзей Кэтрин, особенно братья Нотарас.

Усиленный надзор за дочерью не прибавил популярности Хоквуду. Он также очень беспокоился о сыновьях, особенно об Энтони. Вильям радовал его, он был настоящим Хоквудом — обученным солдатом и канониром. Похоже, Вильям станет рассудительным и основательным человеком. Он не болел ни за «зелёных», ни за «голубых» и не испытывал к ипподрому, как и его отец, любви.

Надо надеяться, что Энтони тоже встанет на правильный путь. Возможно, девятнадцать лет — слишком юный возраст, чтобы выносить окончательное суждение, впрочем, как шестнадцать лет — слишком рано, чтобы отрывать мальчика от корней и увозить так далеко от дома. На ипподроме Энтони был так же возбуждён, как и Кэтрин, и громко кричал, когда лошади вышли на последний поворот. Он всё время посматривал на императорскую ложу, улыбкой и взмахом руки приветствуя дочь Нотараса — Анну.

Самая серьёзная причина для беспокойства Хоквуда заключалась в том, что Кэтрин и Энтони завязали дружбу с сыновьями и дочерью великого дуки.

По сути дела, Хоквуды занимали странное положение в обществе. Хотя бы в отношении религии. Мэри наотрез отказалась освещать храм Святой Софии и запретила это делать своим детям. По воскресеньям Хоквуды отправлялись в Галату в генуэзскую церковь. Император благоволил им, но они не были знатного происхождения, а византийские аристократы считались самыми надменными в мире. Всё же Джон Хоквуд прибыл сюда как главный канонир, император поставил его во главе византийской артиллерии, присвоил ему знание генерала. Благодаря своей должности Джон попал в высший свет. Сын Нотараса, Василий, стремился стать канониром, и вполне естественный оказалось то, что юноша познакомился с молодыми Хоквудами и поддался обаянию рыжеволосой красавицы Кэтрин.

Молодой человек, что тоже было естественно, представил девушку своим сводному брату и младшей сестре; Энтони, как сопровождающий, был рядом. Джон Хоквуд не был уверен, какие чувства испытывала Анна Нотарас к его рыжеволосому сыну, но то, что Энтони был влюблён, становилось видно с первого взгляда. Они были очень молоды, и Джон не хотел думать о реакции великого дуки, если бы отношения между его сыном и Анной стали более серьёзными — Анну Нотарас безусловно должны просватать за какого-нибудь византийского вельможу. Но больше всех Хоквуда беспокоила Кэтрин, которая совершенно очевидно была увлечена Василием Нотарасом. Василий был внебрачным сыном великого дуки, но Хоквуд не допускал и мысли, что ему будет позволено жениться на дочери чужестранца и вероотступника. Семья Нотарасов не нуждалась в милости императора. Джон поделился с Кэтрин своими опасениями, но ответом ему был высокомерный взгляд. Теперь ему оставалось только молиться, что его дочь не покинет здравый смысл и что она будет вести себя достойно.

Обрывы были с обеих сторон выбранной им тропинки, но в Англии хватало своих трудностей. А в Константинополе его семья была окружена роскошью, какой они не знали прежде, его годовой доход как генерала, командующего артиллерией, во много раз превышал ту сумму, которую он заработал за всю свою жизнь. Рубашка и камзол честного английского йомена давно были выброшены за ненадобностью, туника из чёрной с золотом парчи, которую он носил теперь, была такой длинной, что чуть не подметала улицу.

Мэри тоже очень изменилась. Здесь она стала носить принятую у местных одежду, её пояс и чепец были расшиты драгоценными камнями. Но изменился не только её внешний вид. Робкая, несчастная женщина, ступившая на землю Константинополя, превратилась в уверенную даму, жену процветающего человека. Конечно, Мэри прекрасно понимала, что Хоквудов как католиков здесь не Очень любят, но она успокаивала себя тем, что её дом полон прекрасных вещей, а муж её — друг императора. Мэри понимала, что её дети могут попасть в неприятные ситуации, но она верила, что они выйдут из них с честью. Её уверенность помогала ей, она никогда не думала, что муж сможет достичь такого высокого положения.

Даже самый обыкновенный византиец мог наслаждаться роскошью, не доступной английскому лорду. Джон с ужасом вспоминал, какие усилия требовались дома, чтобы наполнить единственную бадью, в которой все члены семьи мылись по очереди. В Константинополе из кранов текла вода, а в домах знати была и холодная и горячая вода, которая поступала из огромных хранилищ, находившихся за чертой города.

Вспоминая вкус жилистого, похожего на подмётку английского мяса, Джон сравнивал его с молодой византийской бараниной, приправленной специями, о которых раньше он мог Только слышать. А разве можно сравнить резкий английский эль и мягкие белые и красные вина, которые подаются здесь к каждому блюду... А дождливая весна и холодная зима в Англии много проигрывали по сравнению с бесконечным византийским летом... Когда с Чёрного моря налетал северный ветер и все местные тряслись от холода, Джону очень хотелось предложить им поблагодарить Бога за то, что они не знают, что такое норд-ост, приходящий в январе с Северного моря в Суффолк.

Но, что более важно, скромное положение Хоквуда в Англии не шло ни в какое сравнение с тем высоким положением, которое он занял в Константинополе. Он беседовал с императором, наверное, каждую неделю. Человека, правящего только городом, многие не сочли бы за важную персону, но Константин XI был потомком римских императоров. Он достойно нёс эту ношу и чаще грустно, чем улыбаясь, взирал на происходящее вокруг. Император не допускал и тени сомнения в том, что город выдержит натиск османцев и что он лично будет руководить его обороной.

Задача была действительно грандиозной. Однажды император объявил Хоквуду, что народ Константинополя потерял воинственный настрой, который был присущ его предкам. Дело не в том, что они трусливы, предположил Джон, просто они не могли представить себе, что кто-нибудь способен положить конец их безоблачному существованию. Константинополь однажды был захвачен, но с тех пор прошло два с половиной века. Рассказы о насильниках и грабежах до сих пор будоражили воображение людей, но все помнили, что ненавистные франки ворвались в город из-за предательства и что они не атаковали стен города.

Таким образом, в настоящее время менее пяти тысяч человек из населения в несколько сотен тысяч были готовы к вооружённому сопротивлению. Для защиты стен такой протяжённости это совсем немного. Константин потерял надежду на помощь Запада. Ему постоянно обещали прислать добровольцев, но только несколько человек последовали примеру Джона Хоквуда.

Оборонять город должны были эти пять тысяч человек, а также пушки. Бронза для пушек была отлита по меньшей мере двадцать лет назад, и Хоквуд сомневался, что он выдержит длительную стрельбу. Ему не разрешали проводить пробные выстрелы, поскольку грохот выстрелов раздражал жителей, а император беспокоился за сохранность стен, которые могли обвалиться от вибрации. Хоквуду разрешили переместить пушки на позиции, которые он считал наиболее важными. Солдаты при этом ворчали, недовольные тем, что их заставляют двигать такую тяжесть. Великий дука Нотарас презрительно наблюдал за всем происходящим, считая все меры по защите Константинополя бесполезными из-за огромной силы османцев. По его мнению, Константинополь мог спасти договор с неверными и выплата им дани.

— Мы нужны им здесь, — настаивал великий дука. — Мы для них окно в мир. Для чего им уничтожать нас?

У Джона Хоквуда не было времени на подобные разговоры. Он считал, что Константинополь мог быть удержан даже тем количеством людей, которые находились в их распоряжении. Османцы не были моряками и поэтому три мили стен (от Золотых ворот на юге и до акрополя на северо-востоке, а также выходившие к Мраморному морю) нужно было просто постоянно патрулировать. Несколько вражеских галер не могли разбить плавучее заграждение у Золотого Рога, генуэзцы удерживали Галату с северного берега, поэтому османцы не могли атаковать и с этих направлений. Таким образом, для защиты стены Феодосия, перед которой был громадный ров и которая тянулась три мили по суше, вполне хватило бы четырёх тысяч решительных защитников, поддерживаемых артиллерией. Даже у турок не было достаточного количества людей для штурма всей стены сразу.

— Константинополь будет удержан, ваше величество, — заверил Хоквуд императора во время их последнего осмотра позиций.

А теперь, думал Хоквуд, когда почти загнанные лошади отдыхали и выигравшие «голубые» охрипшими голосами всё ещё скандировали, радуясь победе, а побеждённые «зелёные» впали в уныние, эти стены даже не будут атакованы — по меньшей мере в обозримом будущем. Ему хотелось хоть бы мельком взглянуть на то, что происходит по другую сторону Босфора, во владениях мёртвого султана.

Толпа вырвалась с ипподрома и направилась в город. Вечерело, но мало кто собирался спать в эту ночь. Люди ходили толпами, в поисках винных лавок. Наиболее осторожные владельцы домов закрыли окна ставнями. В эту прохладную февральскую ночь могли вспыхнуть горячие стычки между «голубыми» и «зелёными»...

— Я думаю, нашего наездника подкупили, — раздражённо сказал Василий Нотарас. Он шёл впереди своих брата и сестры, разглядывая людей в толпе, его белая шёлковая туника развевалась. — Парня надо хорошенько высечь.

— Его следует наказать в любом случае, — согласился Алексей. — Смотри-ка, Кто идёт...

Огненная копна волос Кэтрин Хоквуд плыла над спешащей толпой. Голову Кэтрин венчала шляпа, добавлявшая к её и так «немаленькому» росту ещё два фута...

— Проклятие! С ней родители... — пробормотал Василий.

— Мы должны увести её, — решительно сказал Алексей. Он знал о страсти брата и о его решимости довести дело до конца и по возможности именно этой ночью, поскольку стража будет ослаблена.

Василий, схватив сестру за руку, прибавил шагу. Он шёл напролом, распихивая людей. Ему вслед сыпались проклятия, кое-кто даже выхватывал кинжалы... Но, узнав сына великого дуки, люди прятали оружие, потому что гнев отца этого молодого человека был страшнее императорского. Приходилось терпеть наглость его высокомерных сыновей.

— Энтони! — крикнул Алексей. Энтони Хоквуд обернулся и, увидев Анну Нотарас и её брата, остановился.

— Мы проиграли, — сказал Алексей, — не хочешь залить горе с нами за компанию?

— Конечно... с удовольствием, — согласился Энтони. — Он хорошо говорил по-гречески, так же, как и все остальные члены его семьи.

Энтони застенчиво улыбнулся девушке. Шестнадцатилетняя Анна Нотарас была высокой и очень стройной. Она походила на брата, но черты её лица были гораздо мягче. Глаза — огромные и чёрные — излучали необыкновенный свет. Волосы её, такой же полночной темноты, как и глаза, были собраны в узел и подчёркивали белизну шеи; голову венчала шляпа цвета золота. Широкая чёрная повязка охватывала её лоб и спускалась на плечи, сочетаясь с чёрным поясом на её бледно-розовой шёлковой тунике. На правом плече девушки красовалась зелёная розетка.

«Она самая красивая», — всякий раз при встрече с ней думал Энтони.

Вильям поприветствовал девушку, приподняв серую фетровую шляпу. Он был одет по последней моде — коричневый с золотом жакет до бёдер, серые облегающие штаны. К отвороту его жакета была также прикреплена зелёная розетка.

— Пойдёшь с нами? — спросил Алексей.

— К сожалению, вынужден отказаться. Меня ждут неотложные дела.

— Работа, всегда работа, — улыбнулся Алексей. — Отпустишь ли ты госпожу Кэтрин с нами, под личную ответственность твоего брата?

Вильям, не зная, что ответить, взглянул на родителей, которые прислушивались к их разговору.

— Мы ненадолго, — сказал им Энтони. — Вы ведь всё равно идёте на приём к императору.

Это прозвучало скорее как обвинение, чем напоминание. Джон Хоквуд взглянул на жену. Мэри явно была недовольна, но она не хотела публично оспаривать его отцовские права. По выражению лица Кэтрин Хоквуд понял, что ей хочется принять приглашение. Её глаза блестели от возбуждения...

Внезапно сердце Хоквуда сжалось от мрачного предчувствия, но он не хотел при братьях Нотарас настаивать на своём.

— Идите, но не больше чем на час, — сказал он наконец. — Постарайтесь не попасть в какую-нибудь неприятную историю...

— Конечно, ваша светлость, — пообещал Алексей, склонившись и сняв шляпу. — Даю вам слово: через час они в целости и сохранности вернутся домой.

— Мы отправимся в отцовский дворец, — сказал Алексей, обнимая Энтони за плечи.

— Он не будет возражать?

— Отца нет дома, сейчас он на приёме в императорском дворце. Интересно знать, почему мой отец должен возражать против твоего присутствия в нашем доме? Ведь вы прибыли в Константинополь, чтобы защищать нас...

Энтони не понимал, как следует относиться к словам Алексея Нотараса. Искренен ли он, когда говорит комплименты, или просто подшучивает? Энтони ждал впереди целый час общения с любимой Анной, и он отринул все обиды прочь.

Интерес столь красивой и родовитой девушки к такому человеку, как Энтони, волновал всех в Константинополе. Два года назад при коронации императора Энтони впервые оказался в соборе Святой Софии. Он восхищённо разглядывал мраморные стены, выложенные мозаикой, высокий свод купола, молельни, золотую рельефную кафедру, прекрасную золотую статую Девы Марии и ещё более великолепную статую Христа, священников в высоких головных уборах, облачённых во всё чёрное... Потом его взгляд остановился на девушке, стоявшей рядом с ним. Анне тогда только минуло четырнадцать, и она показалась Антони самой красивой из всего, что он увидел в том огромном соборе. Анна улыбнулась ему. В течение двух лет они продолжали обмениваться взглядами и улыбками на балах, регатах и праздниках, составлявших большую часть византийской жизни. Совсем недавно молодые люди заговорили друг с другом. Это случилось после того? как страсть Василия уже невозможно было скрывать от семьи Хоквудов.

Энтони не знал, какие чувства Кэтрин испытывала к Василию Нотарасу. Они с сестрой были близки друг другу. Им нравилась лихорадочная жизнь Константинополя, совсем не похожая на их существование в Англии... Энтони казалось, что Кэтрин просто приятны знаки внимания и постоянные комплименты Василия. Она видела в Василии интересного мужчину, но прекрасно понимала, что о браке с ним нечего и мечтать...

Энтони прекрасно знал, чего хочет сам, отдавая себе отчёт о границах дозволенного.

Кэтрин в сопровождении двух кавалеров удалилась вперёд, Энтони чуть отстал, чтобы идти вместе с Анной.

— Я огорчаюсь, когда мы проигрываем, — сказала Анна. Она была византийкой от верха её высокой шляпы до маленьких пальчиков, выступавших из сандалий. Ипподром был самым важным в её жизни.

— Мы выиграем в другой раз, — пообещал Энтони.

— Другой раз — это недостаточно, — возразила она, — а если подумать о знатных «голубых», правящих нами...

Внезапно до них, словно по подсказке, донеслось скандирование: «голубые», «голубые», «голубые»...

— Быстрей, — крикнул Алексей, — вперёд, по этой аллее...

Разумные люди, может, и побоялись бы вступить в поединок с сыновьями Луки Нотараса, но пятеро молодых людей, всё ещё одетые как «зелёные»...

Братья Нотарас вели Кэтрин в безопасное место, а Энтони, набравшись смелости, первый раз взял Анну за руку. Едва он коснулся её пальцев, как сразу по его позвоночнику пробежала дрожь. Не успели они скрыться во мраке аллеи, как раздался крик:

— «Зелёные»! Подонки!

Галька полетела в их сторону, один камешек ударил Анну в плечо. Она вскрикнула и упала без чувств... в объятия Энтони. Краска ударила ему в лицо, но он справился со смущением и подхватил Анну. Толпа, около двадцати юнцов в одежде «голубых», была совсем рядом.

— Держите девчонку! — кричали они. — Мы раскрасим ей соски, они будут голубыми!

— За мной! — крикнул Энтони. — За мной!

Но Алексей и Василий, казалось, не слышали его.

Не оставалось ничего другого... Аллеи Константинополя мало чем отличались от улиц Неаполя, и у Энтони не было иного выхода... Он выхватил меч. Размахивая им только одной рукой, он сумел сдержать натиск орущих юнцов и медленно отступал в темноту аллеи. Лёгкий аромат, исходивший от Анны, будоражил его и прибавлял сил. Внезапно Энтони почувствовал, что девушка пошевелилась.

— Анна! — позвал он. — Анна!

Девушка с трудом приходила в себя, пытаясь понять, где она находится. Почувствовав, что Энтони обнимает её за талию, она отпрянула от него.

— Боже мой! Что происходит?— пробормотала Анна.

— Убегай, — сказал Энтони. — Даже если не найдёшь братьев, убегай.

— Мы раскрасим её соски голубым! — орали юнцы.

— Торопись, — умолял Энтони.

Анна побежала.

С гиканьем толпа подонков ринулась за ней, но Энтони, схватив меч двумя руками, двинулся им навстречу. Помня об уроках отца, он яростно размахивал мечом, как бы рисуя им в воздухе «восьмёрку»...

Толпа постепенно отступила. Кое-кто вытащил шпаги, но использовать их было невозможно: при малейшем приближении к Энтони голова нападающего была бы снесена с плеч.

У Энтони было ещё одно преимущество. Он находился в узкой аллее, едва ли четыре фута шириной, поэтому его невозможно было окружить.

Юнцы снова начали забрасывать Энтони галькой, но их пыл уже остыл и они не хотели настоящей схватки.

Энтони отступил вглубь аллеи, но толпа, потеряв к нему интерес, не стала преследовать его. С мечом в руках он пошёл вперёд и оказался в другой, более широкой аллее. Оглядевшись, Энтони не увидел ни сестры, ни своих друзей.

Внезапно он услышал своё имя и, обернувшись, заметил Анну, спрятавшуюся у стены.

— Слава тебе Господи! С тобой всё в порядке. Я знала, что ты сумеешь защитить меня, — сказала Анна, дрожа от ночного холода и пережитого кошмара.

Энтони обнял её, пытаясь успокоить, и спросил:

— Где твои братья?

— Я их не видела.

Значит, Кэтрин исчезла с братьями Нотарас... А ведь ему было приказано сопровождать её! Плюс ко всему случившемуся он так внезапно и странно оказался наедине с девушкой его мечты.

Анна, казалось, поняла его растерянность.

— Дворец моего отца недалеко отсюда, — чуть слышно сказала она. — Наверное, они укрылись там...

— Наверное, — согласился Энтони. — Пойдём быстрее.

Анна взяла Энтони за руку и повела его за собой.

Два вооружённых солдата охраняли вход во дворец великого дуки.

— Вы видели моих братьев? — спросила Анна.

— Нет, госпожа, — без запинки ответили они, настороженно разглядывая Энтони.

— Это господин Хоквуд. Он спас меня от «голубых», — объяснила стражникам Анна.

Анна повела Энтони по галерее, крыша которой поднималась на тридцать футов и поддерживалась великолепными резными колоннами. Энтони поразил интерьер дворца: блеск золотой драпировки и изящной мебели, изумительная мозаика пола. Слуги раболепно кланялись молодой хозяйке. Дом Джона Хоквуда тоже считался дворцом, но он не шёл ни в какое сравнение с этим.

Внезапно Энтони почувствовал знакомый запах... и понял, что Кэтрин совсем недавно была в этом зале. Значит, она всё ещё во дворце...

— Принесите нам шербет, — сказала слугам Анна.

Слуги поспешили выполнять приказание; мажордом остался в зале и продолжал пристально смотреть на Энтони. Это был человек в годах с неприветливым лицом и мрачным взглядом. Его тунику окаймляла золотая тесьма; весь его вид свидетельствовал, что он считает себя не последним человеком в доме Нотарасов.

— Анна, — сказал Энтони, — охранники обманули нас. Моя сестра где-то здесь. Мне нужно найти её.

Анна нахмурилась и спросила дворецкого:

— Братья вернулись, Михаил?

— Нет, госпожа.

— Ты уверен?

— Конечно, госпожа.

— Братья сказали, что мы встретимся здесь, — сказала Анна. — Энтони, не переживай, они скоро придут. Давай подождём их На галерее.

— Кэтрин где-то здесь, — настаивал Энтони. — Этот человек говорит неправду, по-видимому выполняя чьё-то приказание. Я должен немедленно увидеть сестру.

— Ты обвиняешь нашего слугу во лжи? — Взгляд Анны внезапно стал колючим. — Мажордома моего отца?

Не успев закончить гневную тираду, она увидела спускающегося по лестнице Алексея.

— Я услышал ваши голоса, — сказал он. — Значит, вы справились с теми юнцами?

— К сожалению, без вашей помощи, — огрызнулся Энтони. Он был по-настоящему зол и встревожен. — Еде Моя сестра?

— Василий показывает ей дом, — сказал Алексей.

Энтони знал, что по возможности не должен ссориться с Нотарасами.

— Я тоже хочу посмотреть дом, — сказал он. — Ты проводишь меня?

— С какой стати? — удивился Алексей. — Я благодарю тебя, что ты доставил домой Анну. Теперь ты можешь убираться отсюда...

— А как же Кэтрин? — спросил Энтони. — Она пойдёт со мной.

— Мы проводим её, когда она соберётся идти домой.

— Ты Думаешь, я позволю так поступать со мной?

Энтони не мог больше сдерживать гнев. В его воображении возникали картины того, что могло происходить наверху с его дорогой Кэтрин...

— Ты негодяй, Алексей. Вы с братом обманщики. Немедленно приведите Кэтрин сюда, и если с ней что-то случилось...

— Ты слишком далеко зашёл, негодный латинянин. Эй, слуги, выбросить его отсюда!

Мажордом тут же хлопнул в ладоши.

— Ты несправедлив, Алексей, — сказала брату Анна. — Энтони спас меня от толпы.

— Пусть он ведёт себя как подобает благородному человеку и немедленно покинет стены этого дома. — Алексей был неумолим. — По-моему, он просто, назойливый негодяй.

Люди с палками в руках уже входили в зал. Слуга, принёсший шербет, замер как вкопанный...

Не раздумывая, Энтони выхватил меч; он вновь был готов сражаться.

— Схватить негодяя! — приказал Алексей.

— Остановите его! — крикнула Анна. — Он убьёт всех нас.

— Отдай мою сестру! — заорал Энтони и двинулся на Алексея; тот сразу же спрятался за спиной мажордома.

Энтони бросился к лестнице.

— Кэтрин! — крикнул он. — Кэтрин, где ты?

Поднявшись на несколько ступеней, Энтони посмотрел наверх. На Лестничную площадку из разных комнат выскакивали женщины. Среди них он увидел Кэтрин.

Одежда Кэтрин была в беспорядке, её щёки пылали.

— Энтони! — воскликнула Кэтрин, зло глядя на брата. — Зачем ты скандалишь? Оставь меня в покое и уходи!

— Ты... с ума сошла, — не веря своим ушам, выдохнул он.

— Энтони! — крикнула Кэтрин. — Обернись!

Энтони быстро обернулся, но было слишком поздно. Что-то мелькнуло у него перед глазами, и он потерял сознание.

Через некоторое время он очнулся. Он лежал на мраморном полу, вокруг него стояли какие-то люди.

— Он ранен? — с тревогой спросила Кэтрин.

— Такому твердоголовому паписту трудно разбить череп...

— Его нужно убить, — дрожащим голосом сказала Анна. — Он напал на моего брата.

— Умоляю вас, не причиняйте ему вреда, — умоляла Кэтрин. — Он хотел защитить меня. Так повёл бы себя каждый брат.

— И герой, — ухмыльнулся Алексей. — Идите наверх. Даю слово: я ничего ему не сделаю.

С минуту поколебавшись, Кэтрин поднялась по лестнице. Анна последовала за ней.

Алексей насмешливо глядел на Энтони.

— Что с ним делать, господин? — спросил мажордом.

— Вышвырнуть на улицу, — сказал Нотарас, — и избить как паршивую собаку. А потом бросить в канаву... А меч переломить!

Старшие Хоквуды вернулись с императорского приёма. Вильям поджидал их и казался встревоженным. Оказывается, Кэтрин и Энтони всё ещё не пришли домой, они отсутствовали вот уже три часа.

— На улицах неспокойно, — с ужасом в голосе сказал Джон. — На нас чуть было не напали...

— Боже мой, что могло случиться с Кэтрин... — Голос Мэри звучал тревожно.

— Она была с молодыми людьми, — проворчал Джон.

Внезапно до них донёсся из коридора шум нечётких шагов.

Богатый наряд Энтони был разорван, он еле перебирал ногами, по лицу текла кровь, его меч исчез. Мэр и вскрикнула и бросилась навстречу сыну.

Вильям, усадив брата, спросил:

— Что случилось?

Энтони молча, со страдальческим выражением лица покачал головой.

— Где твоя сестра? — спросил Джон Хоквуд.

Энтони вздохнул:

— Сначала она ушла... она ушла с Василием и Алексеем Нотарасами. Это случилось из-за того, что на нас напали. А потом... во дворце Нотараса... — Его голос затих.

— Рассказывай, что произошло. Немедленно!

Энтони не мог заставить себя рассказать родным, что Кэтрин сама захотела остаться во дворце и что она позволила слугам Нотараса избить собственного брата. Ему было непонятно, чем руководствовалась Кэтрин. Энтони чувствовал, что ему плюнули в душу. Но он решил молчать об этом, потому что иначе никогда не сможет смотреть в глаза родителей.

— Кэтрин не вышла, когда её позвал брат, — ухватилась Мэри за враньё Энтони, как за самое важное. — Она даже не ответила на его зов.

— Она могла и не слышать, — перебил жену Джон.

— Они переломили мой меч, — сказал Энтони в отчаянии.

— Которым ты защитил их сестру, — согласился Вильям.

— Что сделано, то сделано, — перебил их Джон. — Ложитесь спать, мальчики.

Энтони, пошатываясь, вышел из комнаты.

— Отец, разве ты не отомстишь им? — спросил Вильям.

— Что ждёт твою дочь? — отстранению поинтересовалась Мэри, как будто забыв, что Кэтрин и её дочь тоже.

Джон Хоквуд пристегнул меч, который он только что снял.

— Я должен привести Кэтрин домой. Я отомщу за всё.

— Я пойду с тобой, — сказал Вильям и взял меч.

— Добрый вечер, генерал, — поприветствовал Хоквуда великий дука. — Несмотря на поздний час, я рад вас видеть.

Джона Хоквуда проводили в огромный зал. По размерам он был едва ли меньше баронского зала, на стенах висело множество икон.

В зале находился большой стол и несколько стульев, он выходил в галерею, в которой толпились вооружённые люди. Великий дука и его сыновья, стоявшие у стола, тоже были с оружием в руках. Палки в руках слуг свидетельствовали об их явно немирных намерениях.

Сейчас Хоквуд с трудом преодолевал презрение, испытываемое им и раньше к византийцам. Он чувствовал, что его сын Вильям, такой же высокий и смелый, как и он сам, поддержит его в трудную минуту.

— Я пришёл за своей дочерью, — тихо сказал Джон.

— Я как раз хотел поговорить о вашей дочери, — сказал Нотарас. — Она захотела провести ночь здесь, генерал. На улицах в такой час женщинам опасно появляться, на них могут напасть.

— Мой брат спас вашу дочь от подонков, — прогремел Вильям. — И вместо благодарности ваши люди разбили ему голову.

— Прошу простить за этот инцидент, уверяю вас, это досадное недоразумение. Ваш сын чересчур горяч, он атаковал моих слуг, и они вынуждены были защищаться.

— Энтони защищал честь своей сестры, — патетически сказал Вильям.

— Успокойся! — одёрнул сына Джон Хоквуд. — Я пришёл сюда за своей дочерью. Вы должны привести её. Заявляю, что буду требовать удовлетворения, если с ней что-то случилось.

Нотарас фыркнул:

— Вы полагаете, что можете командовать в моём доме, генерал?

— Кэтрин пришла сюда по собственной воле, — хитро заметил Алексей Нотарас.

— Она сейчас в комнате моей сестры, — сказал Василий. — Они подруги. Что с ней может случиться?

— Приведите её, — настаивал Джон Хоквуд. — В противном случае я разнесу ваш дом.

Великий дука уставился на англичанина из-под нахмуренных бровей.

— Выбросить эту падаль! — скомандовал он.

Слуги поспешили выполнить приказ, но Джон обнажил свой меч и сразу же услышал, что и Вильям достаёт оружие.

— Сопляки, — тихо сказал Джон. — Возьмём одного из них. Это решит дело.

Отец и сын дружно атаковали слуг; те сразу поняли, что на этот раз перед ними не мальчишки, а два опытных солдата, и сразу ретировались.

Рубите их! — рычал Нотарас, размахивая шпагой. Вместе с сыновьями он отступал к внутреннему проходу.

Джон заметил, что с крыши галереи кто-то прыгнул, но он знал, что Вильяму по силам отразить любую атаку. Он бросился следом за великим дукой и его сыновьями, но они уже успели скрыться в проходе, и дверь была закрыта. Обернувшись, Джон увидел, как Вильям отбросил византийца, у которого кровоточило плечо от нанесённой ударом меча раны. Остальные отступили к стене.

— Несите луки! — крикнул Нотарас с крыши галереи. — Расстреляйте их!

Двое слуг выскочили из зала.

— Отец, ничем хорошим это не кончится, — сказал Вильям. — Если мы умрём, то ничем не сможем помочь Кэтрин. Будем искать поддержки императора.

Джон Хоквуд понимал, что Вильям прав.

— Тогда атакуем слуг, — согласился он, — и уводим, пока не поздно.

Император Константин вздохнул и отбросил пергамент.

— Вы обвиняетесь... — начал он.

— В том, что поступил, как следовало поступить отцу! — воскликнул Джон Хоквуд.

— В нарушений общественного спокойствия, бесчинстве и покушении на право собственности.

— Я лишь хотел спасти дочь, ваше величество.

Джон пробежал глазами по лицам людей, стоявших позади трона. Он сжал губы, увидев Нотараса подле патриарха.

— Твой сын обвиняется в убийстве, — устало закончил Константин.

— Мой сын защищался от нападавших на него людей.

— Но один из них убит!

— Так случилось, ваше величество.

— Франк убил грека, — гаркнул Геннадий.

— Но моя дочь была изнасилована! — закричал Джон. — Сестра моего мальчика была изнасилована! Она до сих пор томится во дворце великого дуки.

— Я отрицаю это, — проговорил Нотарас. — Она оказалась в моём доме по собственной воле. Всё, что произошло между ней и моим сыном, произошло по её собственному желанию...

— Но без благословения её родителей, — оборвал император, явно теряя терпение.

Нотарас тяжело вздохнул:

— Мой сын готов жениться на этой девушке.

Все присутствующие в зале с удивлением посмотрели на Нотараса. То, что великий дука разрешал своему внебрачному сыну жениться на латинянке, было, по сути, публичным признанием его вины.

Нотарас указал на Вильяма Хоквуда, стоявшего позади отца:

— Но этот негодяй должен умереть!

— Он убил грека, — повторил патриарх. — И он должен поплатиться своей жизнью!

Константин с грустью взглянул на Джона, и Джон с ужасом мгновенно понял, что император недостаточно силён, чтобы защитить его.

— Я протестую, ваше величество, — сказал Джон. — Если бы мы не защищались, нас разрубили бы на части. По приказу этого человека... — И он указал на великого дуку.

— Но вы остались живы, а один из моих подданных убит, — сказал император. — Твой сын должен поплатиться за это.

— И вы думаете, что моя дочь захочет вступить в брак с Василием Нотарасом, если её родной брат будет казнён?

— Они поженятся, — повторил Нотарас. — Я прослежу за этим.

Джон спрашивал себя, имеет ли Кэтрин хоть малейшее представление о том, в какую беду они попали из-за её безответственности и безнравственного поведения? Теперь, чтобы спасти жизнь Вильяма, он должен пойти с козырной карты, а свою дочь бросить ко всем чертям...

— Если мой сын будет признан виновным, я не останусь в Константинополе, — объявил он.

Император взглянул на него, и Джон увидел, что Константин готов расплакаться. Но внезапная слабость внутри него неизбежно нарастала, и он начал понимать, что император не в состоянии защищать даже своего генерала артиллерии перед напором великого дуки.

— Итак, — проговорил наконец император. — Сегодня вечером из Галаты отправляется генуэзское судно. Будь на нём с женой и младшим сыном. Никто не станет препятствовать вам.

Джон поднял голову.

— А мой старший сын?

— Он будет казнён!

Вильям судорожно перевёл дыхание и огляделся... Иметь при себе оружие, находясь рядом с императором, не разрешалось, кроме того, они были окружены плотным кольцом охраны.

— Ваше величество, вы не сделаете это! — вскричал Джон.

— Я дарую тебе жизнь. Большего я сделать не могу...

Джон не верил своим ушам.

— Но, ваше величество, — проговорил он, понизив голос, — вы совершаете преступление!

— Измена! — закричал великий дука, и его вопль был подхвачен свитой.

— Молчать! — приказал император. — Это мой приговор, Джон Хоквуд. Теперь ты должен удалиться. Если же тебя или твоего сына застанут в Константинополе на рассвете, ты будешь казнён. Убирайся, Хоквуд, пока у тебя ещё есть время.

— А ну живо! — скомандовал капитан генуэзского судна. Это был, конечно же, не тот капитан, который доставил Хоквудов в Константинополь более двух лет назад, но Джону казалось, что всё это произошло как будто вчера. — Усиливается северный ветер. Нас вынесет из Босфора, как косточку, выдавленную из апельсина.

Джон Хоквуд промолчал, помогая жене подняться по трапу и пройти в каюту. Энтони следовал за ними с узлами в руках, которые они наскоро успели собрать.

Они просто-напросто ушли из своего прекрасного дома и из жизни, которую создали себе. Мэри была настолько потрясена внезапной переменой их судьбы, что не могла дать волю слезам. После двух лет жизни в роскоши и комфорте, которых они не знавали прежде, она, казалось, просто не понимала, что её семья расколота и их процветание разрушено бесповоротно.

Энтони понимал её состояние. Он не знал всех подробностей случившегося, но масштабы катастрофы он, конечно, осознавал. Инстинктивно он чувствовал себя виноватым, но раз Кэтрин решилась на преступное безумие, то всё, что последовало за этим, рисовалось неизбежным. То, что Кэтрин не прислала ни слова извинения за то несчастье, в которое она ввергла семью, разрывало сердце Энтони.

Столь не безразличная ему Анна Нотарас совершенно очевидно повернулась против него, и осознание этого лишь усиливало боль, которою ему приходилось переносить. Но больше всего была уязвлена гордость Энтони. Приступы боли в израненном теле, порезы на лице и руках было ничто по сравнению с чувством, что он раздавлен, выброшен из жизни и катится по дороге как пустая бочка. Он был совершенно беспомощен, словно со связанными руками.

Энтони не мог до конца поверить в то, что его меч переломлен и что завтра утром его брат будет задушен гарротой[27].

Положив узлы в каюту, Энтони возвратился на палубу. Он боялся взглянуть на родителей.

Стемнело, только огни мерцали в Галате и в городе на противоположной стороне залива. После перипетий предыдущей ночи Константинополь, без сомнения, спал. Но Вильям Хоквуд не мог уснуть, он должно быть, стоял у окна камеры, вглядываясь последний раз в темноту ночи. На рассвете он будет казнён...

А Кэтрин? Всматривалась ли она в ночную мглу? О чём думала?

Энтони почувствовал, что его охватывает гнев. Но хуже поведения Кэтрин, хуже его собственного унижения и предстоящей казни Вильяма было осознание того, что отец безропотно принял эти удары судьбы. Хотя можно было сказать, что у него не было выбора. И это человек, который всегда встречал врага с мечом в руках... Отец признал поражение и покидал Константинополь в ночи, а великий дука и его сыновья, потягивая вино, смеялись над жалкой фигурой того, кто недавно был «великим наёмником».

В считанные часы отец, казалось, превратился из полубога в смиренного человека. Энтони не мог себе представить, что ждёт их впереди... Мать была разбита; из уверенной и привлекательной средних лет женщины она превратилась в убитую горем старуху. Честолюбивым мечтам отца пришёл конец. Он не мог предпринять ничего, кроме как вернуться в Англию и наняться тяжеловооружённым всадником. Но хватит ли у него мужества, чтобы без страха смотреть врагу в лицо?

А сам Энтони? Его меч переломлен, брат будет задушен, сестра обесчещена и превращена почти в шлюху...

Энтони в оцепенении смотрел на город. Северный ветер, ощущавшийся даже внутри Золотого Рога, вынес их через плавучее заграждение в Босфор. Теперь они огибали акрополь, где император, вероятно, ужинал в этот час.

— Я ненавижу тебя! — закричал Энтони, и ветер подхватил его слова. — Я ненавижу всех вас! Я вернусь и уничтожу вас!

Ветер разорвал фразу на части, но слова были сказаны. Слёзы хлынули из его глаз.

Ветер крепчал. Энтони оставался на палубе, у него не было никакого желания сидеть с родителями в каюте. Он почувствовал, что порывы ветра, раздувавшие его одежду и выбивающие слёзы из глаз, вынесли судно из узкого пролива на просторы Мраморного моря. Волны обрушивались на палубу и разбивались о корму.

— Это уж слишком, — сказал помощник капитана, — мы должны повернуть назад.

— Назад? — заревел капитан. — Что это даст? Против течения и ветра одновременно? Мы будем плыть задом. Бог проклянёт тебя за трусость. Если тебя так пугает ветер, сбрось паруса!

Помощник отдал приказание, и матросы бросились на реи приспустить паруса. Это почти ничего не изменило, судно продолжало нырять носом, двигаясь со скоростью десять узлов, что значительно превышало его возможности. Огни Константинополя «оставались на траверзе в течение нескольких минут, потом они исчезли. По правому борту были видны огни на турецкой стороне пролива. Но скоро и они остались за кормой.

— Будет полегче, когда мы выйдем в открытое море, — сказал капитан. — Увидите!

— Я не могу удержать штурвал, — задыхаясь, прокричал рулевой. — Ветер меняется.

Судно вышло из узкого прохода, но ветер изменился на западный и сбивал их с курса. Капитан приказал убрать паруса, а сам бросился к штурвалу.

Энтони ухватился за мачту, заворожённо глядя на волны, разбивавшиеся о корму и бросавшие корабль из стороны в сторону. Они сбивали корабль с курса несмотря на то, что у руля было два матроса. Последний огонёк исчез из виду, и они погрузились во мрак ночи.

«Прощай, Константинополь, — думал Энтони. — Прощай, великий дука! Кэтрин и Анна Нотарас...»

Слёзы подступили к горлу. Он никогда не вернётся сюда. Никогда... С вахты донеслись звуки, и Энтони оглянулся, напряжённо всматриваясь вперёд... Но мгла вокруг была чернее самой ночи. Прежде чем он успел сообразить, что это было, раздался ужасающий скрежет, и корабль развернулся носом к волне. Энтони отпустил мачту, и его бросило вперёд на палубу. Мачта, за которую он держался, рухнула за борт, переломившись несколькими футами выше его головы.

Другие мачты также переломились, и судно, став игрушкой волн, разваливалось, поднимаясь и с грохотом падая при каждом новом ударе волны.

— Всем покинуть судно! — скомандовал капитан. — Покинуть судно!

Родители Энтони карабкались по кренящейся палубе, пытаясь пробраться к трапу. Энтони услышал зовущий из темноты голос отца и через минуту схватил руку Джона Хоквуда. Джон крепко держал Мэри, совершенно обезумевшую от обрушившихся на них несчастий.

— Что происходит? — задыхаясь, спросил Джон.

— Вероятно, мы сели на мель, — ответил Энтони.

— Быстрее к лодке! — крикнул Джон.

Матросы уже спускали за борт шлюпку, Энтони потащил родителей к ней, пытаясь удержаться на палубе, вставшей дыбом под ударами волн, добивавших совершенно беспомощное судно.

Энтони посмотрел в сторону берега, который успел разглядеть перед крушением. Берег, точнее скалистая гряда, был очень близко. У Энтони не было ни малейшего представления о том, что это за земля.

Шлюпка, на какое-то время заслонённая от штормовых порывов ветра разбитым судном, качалась на волнах, с двух сторон прикреплённая к кораблю.

— Освободите место! — заорал Энтони. — Освободите место!

Их приняли в шлюпку неохотно; капитан приказал перерубить канаты. Энтони оглянулся на обломки корабля, когда вёсла ударили о воду. У них почти ничего не осталось из вещей, захваченных из Константинополя. Теперь они в полном смысле слова лишились всего!

Но им не пришлось долго скорбеть по поводу своей судьбы. Шлюпку стремительно понесло вперёд, корму подбросило, и люди попадали со своих мест. Вёсла взлетели в воздух. Энтони, второй раз за эту ночь, упал и очутился в воде. Он нырнул и коснулся дна. Когда же вынырнул, то понял, что они на мелководье. Энтони шарил вокруг себя руками и наконец нашёл мать; волны ударяли в спину и сбивали с ног. Шатаясь, он вытащил мать на берег.

— Отец! — задыхаясь кричал Энтони. — Отец!

— Сюда, мальчик, сюда! — откликнулся Джон.

Жив! Энтони положил мать на песок. Она тяжело дышала, и стонала. Потом он помог отцу и капитану.

— Это чудо! — Джон Хоквуд тяжело дышал. — Я думал, мы погибли...

— Погибли? — повторил капитан. — О да, мы погибли!

— Но мы живы! — возразил Джон.

— И всё же — погибли! — Капитан указал на отряд всадников, направлявших лошадей по скалистой тропе к берегу.

Энтони невольно залюбовался грацией всадников.

— Мы погибли, — застонал капитан. — Это турки!

Глава 3 КРОВОПИЙЦА

Вскоре стало очевидно, что капитан, прав. Спасшиеся при кораблекрушении — пятнадцать мужчин и Мэри Хоквуд — были тут же на берегу связаны все вместе; и всадники погнали их к вершине скалы, подгоняя хлыстами. Энтони попытался защитить мать от грубого обращения и тотчас получил несколько ударов хлыстом по голове; он упал и потерял сознание. Его избили во второй раз за эти два дня, и теперь ему ничего не оставалось, как тупо брести в полубессознательном состоянии за моряком, к которому он был привязан.

— Боже милосердный! — стонал Джон Хоквуд. — Чем мы прогневали небеса, чтобы заслужить такое наказание?

Мэри не могла говорить, только горькие слёзы текли по её лицу.

Падая и задыхаясь, они добрались до вершины скалы и вскоре оказались в лагере примерно в ста ярдах от берега. В темноте были едва различимы шатры. Их согнали в кучу и предоставили самим себе, но всё же под присмотром турок.

— Погибли, — повторял капитан. — Мы погибли.

— Вы знаете их язык? — спросил Джон.

— Я знаю всего несколько слов. Поэтому я и говорю, что мы погибли.

— Вы можете попросить воды? Без воды мы действительно погибнем к рассвету.

— Мы так или иначе погибнем к рассвету, — отозвался капитан, — или вскоре после рассвета...

Пессимизм капитана был удручающим. Но Джон скоро понял, чем продиктовано нежелание капитана просить воду. Один из моряков опрометчиво сделал это и тотчас был избит палками.

Ночь тянулась медленно, жажда, голод и ноющая боль в связанных телах становились всё более невыносимыми. Ветер начал стихать. Задержись они с отплытием из Галаты всего на несколько часов, то, вероятно, избежали бы и шторма и кораблекрушения. Казалось, злой рок преследовал их на каждом шагу, намереваясь уничтожить окончательно.

Но вот наступил рассвет, провозглашённый муэдзином[28], призывающим на утренний намаз[29]. По этому сигналу каждый мужчина в лагере начинал молитву, встав на колени лицом по направлению к Мекке.

Теперь пленники могли рассмотреть окружавшие их шатры, над которыми развевались зелёные флаги. Каждый шатёр был достаточно большим, чтобы вместить несколько человек, но мог быть мгновенно сложен. Джон Хоквуд понял, что это походный лагерь турецкого патруля. То, что их судно выбросило прямо к сипахам[30], было ещё одним подтверждением зловещей судьбы, которая преследовала его семью в последнее время.

Земля вокруг была выжжена солнцем, лишь несколько чахлых деревьев виднелись в отдалении. Внизу беспокойно колыхались воды Мраморного моря... Вот и всё, что можно было сказать об окружавшем их пейзаже.

Джон рассмотрел турецких воинов, которые, закончив молитву, с большим удовольствием пили и ели, не обращая внимания на страдания пленников. Несмотря на страх и усталость Джон Хоквуд не мог не восхищаться пленившими их воинами. Он оценил воинственный дух, уверенное поведение и качество их вооружения. Они были одеты в белые рубахи с длинными рукавами, синие шаровары были заправлены в мягкие лайковые сапоги. На головах были круглые железные шлемы с острым выступом для отражения ударов. Поверх рубахи была одета кольчуга-кираса, ниспадавшая до бёдер; поддёвка под кольчугой была из толстого войлока и защищала от сабельных ударов. Собственные сабли сипахов были изогнутыми и острыми, как бритва. Такие сабли рубили, а не пронзали. Кроме того, сипахи были вооружены пиками и луками со стрелами, то есть во всём соответствовали описанию императора Константина лучшей в мире лёгкой кавалерии.

Но каких-либо признаков огнестрельного оружия видно не было. Поэтому эти замечательные воины всё-таки не могли противостоять пушечному огню.

До слуха пленников донёсся цокот копыт, и кавалькада всадников въехала в лагерь, сопровождая величественного предводителя. Как и у простых сипахов, на этом человеке были кираса, круглый железный шлем, но его белая рубаха заканчивалась широкой золотой каймой. В руках он держал жезл с конским хвостом, завязанным в узел.

— Это их паша, — угрюмо пробормотал капитан.

Паша спешился и размашистым шагом подошёл посмотреть на пленников. Воины, сопровождавшие его, ухмылялись и обменивались короткими замечаниями. Их свирепые глаза и вся повадка красноречиво говорили, что ни о каком проявлении жалости к страданиям людей, -пригнанных с берега, не может быть и речи.

Паша был человеком с орлиными чертами лица, почти наполовину скрытыми бородой и усами. Он сделал знак, и его люди бросились к пленникам, размахивая палками и кнутами. Связанные одной верёвкой, несчастные не могли оказать никакого сопротивления. Построив пленников в линию, сипахи стали срывать с них одежды.

— Господи! — взмолился Джон. — Что же это такое?

— Они хотят убедиться, достоин ли кто-нибудь из нас остаться в живых, — объяснил капитан.

К счастью, происходящее не коснулось жены Джона, на неё просто никто не обращал внимания. Но мужские гениталии неизбежно проверялись нетерпеливыми пальцами сипахов. Джон не мог заставить себя посмотреть на Энтони, который был ошеломлён не меньше, чем он сам.

— Если бы вы были обрезаны, — сказал капитан, — вы бы имели шанс выжить.

— Мой Бог! — пробормотал Джон. Ему никогда не приходило в голову, что жизнь или смерть могут зависеть от кусочка плоти.

Пока продолжался «осмотр», паша медленно продвигался вдоль линии заключённых и, дойдя до Хоквудов, нахмурился, оценивая их телосложение и рыжие волосы. Он повернул голову и рявкнул кто-то... Его спутники расступились, давая дорогу человеку преклонного возраста. Он держал жезл, а не турецкую кривую саблю; на голове его была белая войлочная шапка, а не шлем. Его седая борода доходила до пояса.

Паша обратился к нему, и тот, в свою очередь, посмотрел на Джона и Энтони. Потом он заговорил по-гречески.

— Халим-паша спрашивает тебя, — обратился он к Джону высоким дрожащим Голосом, — не ты ли человек по имени Хоук, который служит византийцам?

Джон помедлил с Ответом, удивлённый осведомлённостью турок о происходящем в городе. Возможно, турки расценят византийского генерала большим врагом, чем генуэзских моряков. Но, как сказал капитан, их всё равно ждёт смерть!

— Да, я Джон Хоквуд, — ответил он, — но я оставил службу у императора.

Муфтий[31] перевёл ответ паше, который слушал, поглаживая бороду.

— А это твой сын? — спросил муфтий.

— Сын и жена, — ответил Джон.

— Она не в счёт, — произнёс муфтий.

— Наоборот, — устало возразил Джон, — она для меня ещё как в счёт.

Муфтий пристально посмотрел на него, кивнул и повернулся к паше. Паша раздумывал некоторое время. Энтони затаил дыхание: что это — шанс выжить или смертный приговор?

Внезапно паша отдал приказание, и верёвки, связывающие трёх Хоквудов с остальными моряками, были перерезаны. Но тут же их связали снова и увели от генуэзских моряков.

— Прощайте, — бросил им вслед капитан.

— Что с нами будет? — спросил его Джон.

— Не знаю, друг мой. Не знаю.

Джон обратился к муфтию:

— Я умоляю вас, господин. Моя жена едва держится на ногах. Глоток воды...

Муфтий распорядился, и к их удивлению принесли еду и воду. Еда была очень сухой и напоминала кашу с кусочками жилистого мяса; они ели руками, но тем не менее это был настоящий праздник. Генуэзским морякам не дали ничего, это было бы излишней роскошью.

Паша вскочил в седло, свита последовала за ним. Сипахи начали кружить около кучки моряков. Сняв луки и достав стрелы, они начали стрелять в обнажённых мужчин. Первая стрела поразила цель, моряк вскрикнул и, упал, потянув за собой одного из товарищей. Он не умер сразу, но продолжал кричать и корчиться от боли. Его товарищи инстинктивно отпрянули от всадников, сбившись в кучу и став одной большой мишенью. Издавая самодовольные крики, всадники продолжали стрелять в человеческую массу, предоставленную им на растерзание. Не надо было быть метким стрелком — каждая стрела достигала цели. Кровь брызгала и лилась по земле, генуэзцы пронзительно кричали и молили о пощаде. Упав на колени, моряки постепенно затихали, некоторые были уже мертвы, и вот уже пленники превратились в груду мёртвых и полуживых тел. Сипахи продолжали стрелять и стреляли до тех пор, пока не умолк последний стон.

Онемев от ужаса, Хоквуды наблюдали за уничтожением моряков. Энтони безуспешно пытался высвободить руки из верёвок.

— Боже мой, что это за люди. — Он задыхался от гнева.

— В них определённо вселился дьявол, — отозвался Джон Хоквуд с мистическим ужасом.

«И всё же они великолепные всадники и великолепные лучники», — подумал он.

Бойня продолжалась всего несколько минут — так точны были их выстрелы. Сипахи спешились и топтались среди мёртвых, тел, возвращая свои стрелы.

— Что с нами будет? — спросил Энтони.

— Как сказал этот бедный капитан, кто знает. Надеюсь, ты умрёшь как мужчина, когда придёт время.

«Когда придёт время... — мысленно повторил Энтони, — увы, мне только девятнадцать... Вильяму только двадцать один. И примерно в это время его должны казнить, как и этих моряков».

Хоквудам, возможно, просто повезло. Сипахи были уже в сёдлах, каждый вновь с полным колчаном. Подгоняя пленных хлыстами, они прикрепили верёвку, связывавшую их, к седлу одного из всадников. Паша повёл своих людей через каменистую местность, увлекая за собой голых, спотыкающихся, истекающих кровью Хоквудов.

От жары и страданий Энтони потерял ощущение времени. Солнце жгло его плечи, руки и спину, камни впивались в ступни и тело, когда он спотыкался и падал, пытаясь защитить свои гениталии от ушибов. Всадник, к седлу которого они были привязаны, безостановочно тащил их дальше и дальше...

Но более всего Энтони переживал за родителей, ведь они были намного старше. Мэри шла постоянно спотыкаясь, но жёсткая верёвка, связывавшая руки, не давала ей упасть. Одежда её была изодрана в клочья, голова поникла на грудь... Энтони знал, что она почти без сознания, хотя и машинально двигается.

Голова Джона Хоквуда тоже поникла, но Энтони чувствовал, что это скорее от отчаяния и страха, чем от изнеможения.

День становился всё жарче, и наконец кавалькада остановилась в тени небольшой рощицы. Ещё раз Хоквуды были накормлены, им дали воды; языки их так распухли, что было больно глотать.

— Кажется, нас решили оставить в живых, — осмелился предположить Энтони.

— Куда вы ведёте нас? — спросил Джон муфтия, когда тот наконец пришёл взглянуть на пленников.

— К эмиру, — коротко ответил муфтий.

— Но ведь эмир мёртв, — не подумав, сказал Джон.

— Эмир всегда жив, — ответил муфтий. — Он жаждет рассказа о Константинополе. Ты угодишь ему, если поговоришь с ним об этом.

— И отдам наши жизни?

— Эмир следует законам.

— А далеко ли эмир? — спросил Энтони отца.

— Бог знает, мальчик.

Джон размышлял. Новость о смерти эмира Мурада пришла в Константинополь только несколько дней назад. Но теперь, очевидно, появился новый эмир, и он находится недалеко от Босфора. Что-то случилось на территории, подвластной туркам, и случилось внезапно...

Солнце было в зените и буквально иссушало дыхание; местность, по которой вели Хоквудов, стала более привычной: камни и пыль сменились возделанными полями, потом деревьями, в основном кипарисами. Мужчины работали на полях вместе с женщинами. Лица женщин были закрыты, а сами они были укутаны чаршафом[32] так, что были видны только лоб, глаза и ступни ног. Они бросили работу и, уставившись на двух огромных белых мужчин, захлопали в ладоши.

Но Хоквуда ничего не волновало.

В сумерки отряд приблизился к крепости Анатоли-хисар[33], которую пленники заметили на пути к Босфору два с половиной года назад и из которой видны огни Константинополя. Итак, подумал Энтони, после всех мучений они должны умереть на виду у этого проклятого города.

В крепости была сосредоточена целая армия. Даже в темноте можно было различить раскинувшийся из замка к берегу Босфора огромный палаточный лагерь, мерцавший огнями костров — воины готовились к вечерней трапезе.

Крепость с системой внешних и внутренних зубчатых стен, высохшим рвом и высокими башнями была возведена по образцу крепостей крестоносцев, строивших их в Священной земле три тысячелетия назад. Джон Хоквуд знал, что многие из таких крепостей, которые могла защищать горстка людей, стоят до сих пор. Он считал планировку крепости замечательной в своём роде. Турки, которых византийцы считали дикими, далеко ушли от своих предков, кочевавших в Центральной Азии, и в строительстве крепостей следовали опыту своих заклятых врагов.

Когда они достигли ворот крепости, силы покинули их. Мэри упала в беспамятстве более часа назад, и Джон нёс её на руках. Мэри оставили в крепостном дворе, а Джона и Энтони погнали вперёд. Даже, в этом безумном положении они не могли не смотреть направо и налево на мужчин, столпившихся посмотреть на них, на их яркое обмундирование — тёмно-синие мантии на красных плащах, красные штаны и поверх них — белые юбки с широкой каймой. Их кече[34] украшали султаны из конского волоса или журавлиных перьев. Их внешность казалась женоподобной, но оба Хоквуда знали, что это самые неустрашимые солдаты в мире — османские янычары.

Пленников напоили и отправили в огромный зал на первом этаже крепости. Здесь были богатейшие ковры прекрасной работы, роскошные мягкие диваны и низкие столы, декорированные орнаментами. Холодное великолепие помещения заставило Хоквуда затаить дыхание, хотя он отлично понимал, что настоящее испытание только начинается.

Люди, находившиеся в зале, с интересом рассматривали покрытых пылью и обожжённых солнцем пленников, тела которых были в кровоподтёках. Джона и Энтони толкнули с такой силой, что они упали на пол и некоторое время не могли подняться. Их охранники пали ниц перед мужчиной, сидевшим в дальнем конце зала.

Энтони медленно поднял голову и прямо перед собой увидел человека, сидевшего на диване. Он показался Энтони пожилым, даже старше, чем отец; его одежда была роскошной — шёлковый зелёный плащ с золотым шитьём и шаровары были, очевидно, шёлковыми.

Их захватчик, Халим-паша, низко склонился перед этой блистательной личностью и стал очень быстро что-то говорить ему. Человек неторопливо оглядел обоих Хоквудов. Его глаза были чёрными, их взгляд — глубоким, непроницаемым и одновременно мягким.

Энтони подумал, что это новый эмир всех османцев, и решил осмотреться. Наверху по периметру проходила галерея, почти полностью закрытая ажурной решёткой, через которую любой стоящий на ней мог смотреть вниз, оставаясь незамеченным. Энтони показалось, что там кто-то находится, краем глаза он заметил лёгкое движение ткани, слишком близко прижатой к решётке.

Закончив рассказ, Халим-паша вновь поклонился. Энтони продолжал разглядывать людей, находившихся в зале. Сидевшие на диванах были имамами и муфтиями, установил он, потому что их одеяния напоминали наряд того муфтия, который первым допрашивал их. За ними стояли несколько военных, очевидно, высокого ранга — на них были плащи, расшитые золотом, и замысловатые головные уборы.

Человек в зелёном плаще спросил по-гречески:

— Это тебя зовут Хоуком?

— Да, я Хоквуд, — сказал Джон, вставая с пола.

Человек удивлённо взглянул на него; от этого взгляда Энтони бросило в дрожь. Но Джон Хоквуд стоял, не сгибая спины перед турком.

— Ты настоящий воин, Хоук, так я слышал. Теперь я убедился в этом собственными глазами. Почему ты оставил Константинополь? — Турок мягко улыбнулся.

— Меня уволили, — без колебаний ответил он.

— В Константинополе так много воинов? — Человек подняв брови.

— Между мной и великим дукой Нотарасом произошла ссора.

— Он казнил моего брата и похитил сестру, — выпалил Энтони, инстинктивно почувствовав, что здесь они могут найти союзников.

— Тогда он действительно твои враг, — после некоторого раздумья заметил человек. — Вы с Запада. Франки?

— Мы англичане, господин.

— Англичане? — переспросил чей-то тихий голос, и оба Хоквуда резко обернулись. Энтони увидел человека, сидевшего в отдалении от человека, который задавал им вопросы. Его можно было назвать красивым, несмотря на орлиный нос, свисавший над тонкими красными губами, которые закрывали густые усы; выдающийся вперёд подбородок закрывала борода. Энтони показалось, что по возрасту этот человек не старше, чем он сам. Его одежда была самой простой и состояла из белого плаща и белого тюрбана, но она была шёлковой и поэтому можно было подумать, что этот человек — муфтий.

Как смел этот мальчишка перебить эмира? Или Энтони ничего не понял с самого начала? Человек в зелёном продолжал молчать, и Энтони наконец догадался, что смотрит на нового правителя всех османцев.

В правой руке молодого правителя находилась плётка из конского волоса, на которой было пять узлов. Поднявшись с дивана, он слегка стегнул ей. Паша, который допрашивал Хоквудов, мгновенно освободил место на центральном диване своему юному господину.

Эмир расположился пред пленниками и, к удивлению Энтони, заговорил по-латыни:

— Англичане — известные воины. Ты, конечно, знаешь о Великом Гарри?

— Я служил Великому Гарри и сражался в его рядах у Азенкура. — Джон Хоквуд сразу понял, кто этот юный муж.

— Я много слышал об Азенкуре, и вот ты стоишь передо мной — это приятно. Но если ты англичанин, ты должен быть ромейских убеждений, — промолвил эмир.

— Да, господин.

— А ведь византийцы греческого вероисповедания. Как ты можешь любить этих людей?

— О любви не может быть и речи, господин, — ответил Джон Хоквуд, — я ненавижу этих людей за предательство. — В этот момент он действительно ненавидел Константина.

— Теперь ты здесь, передо мной, — размышлял эмир. — Выберешь ли ты жизнь, англичанин, тот, кто сражался за Великого Гарри?

— Я выбрал бы жизнь, господин, если бы моей жене и сыну была бы сохранена жизнь, — сказал Джон.

Эмир посмотрел на Энтони, который почувствовал почти ласкающий взгляд глаз османца, на удивление холодно-голубых. Потом эмир повернулся и посмотрел в окно, которое выходило на Босфор и через которое были видны мерцающие огни Константинополя.

— Константинополь, — задумчиво сказал он, — как долго я мечтал о тебе... Как долго мой отец и предки мои грезили о тебе... Ты моя судьба. Теперь, возможно, моя мечта осуществится раньше, чем я предполагал. — Его взгляд снова устремился на пленников. — Ты будешь жить, Хоук, твой сын и твоя жена тоже будут жить... А завтра мы поговорим о Константинополе. — Эмир кивнул, давая понять, что аудиенция закончена.

Хоквуды вышли из зала, на этот раз их никто не подгонял хлыстом. Их не выбросили во двор, а спустили вниз по лестнице.

— Наверное, нас ведут в темницу, — пробормотал Джон Хоквуд, — мужайся, мальчик.

К удивлению Хоквудов, они оказались в бане, пол которой был четырёхуровневым; от кипятка в огромных чанах шёл пар. В бане оказались четверо чёрных мужчин в набедренных повязках, их лица и грудь были гладко выбриты.

— Какие кругом странные люди, — пробормотал почти про себя Джон и, обернувшись к старшему из сопровождающих, который понимал по-гречески, спросил: — Где моя жена? — Он очень беспокоился о судьбе Мэри, оставленной на милость этим странным людям.

— Ваша женщина отправлена в гарем, — ответил сопровождающий.

— В гарем? — ужаснулся Энтони. В Константинополе этому слову придавали греховный характер.

— О ней там позаботятся, — заверил его турок.

— Что ждёт нас? — поинтересовался Джон.

— О вас тоже позаботятся, — ответил, турок, — это приказ эмира Мехмеда.

— Мехмед, — пробормотал Джон, — Так вот, значит, как его зовут.

— Нам хочется есть и пить. Пусть нам дадут немного вина, — попросил Энтони.

— По учению Пророка, винопитие — тяжкий грех, — отрезал турок. — Всё остальное вам дадут. Но сначала вы должны помыться.

Джон Хоквуд уже убедился; что народ Константинополя заботился о чистоте тела гораздо больше, чем англичане, но теперь они с Энтони поняли, что византийцев по сравнению с турками можно считать просто грязнулями. Они купались более часа и всё это время провели, стоя на верхнем уровне бани. Евнухи служили им, выполняя их желания. Холодная и горячая вода, омывая их тела, стекала вниз в огромный водосток. Чёрные пальцы мягко массировали их тела сладко пахнущими притираниями, они не пропускали ни одного изгиба; их волосы были намылены и высоко подобраны. Между делом евнухи о чём-то говорили своими неприятными высокими и одновременно грубыми голосами; по их интонации чувствовалось, что они восхищены габаритами и мощью пленников.

— Интересно, сколько раз в год мужчина проходит эту процедуру? — спросил Джон турка.

— Если нет военного похода, Хоук, мужчина моется каждый день, — ответил капитан, изумляясь вопросу англичанина.

Джон от удивления не знал, что и сказать.

После мытья в бане оба Хоквуда от усталости едва держались на ногах. Поднявшись по лестнице, они оказались в роскошных покоях с мягкими диванами и ковром на полу. Стопкой лежала турецкая одежда, их ждали блюдо с жареным барашком, кос-кос и кувшины с водой. Для бодрости пленникам был приготовлен напиток, называемый кофе, неизвестный в Англии, но знакомый им по Константинополю. Хотя едва ли там варили такой крепкий и сладкий кофе, как этот.

Хоквуды набросились на еду и, утолив голод, расположились на диванах.

— Отец, — спросил Энтони, — мы спасены?

— Не знаю, мальчик... Эмир Мехмед может приказать, чтобы мы сражались против византийцев. Ты готов к такому повороту событий?

— Да, — не раздумывая сказал Энтони, — теперь я ненавижу византийцев. Мы должны отомстить им за Вильяма... и спасти Кэтрин.

— Ужасно сознавать, что нам придётся сражаться под знаменем варваров против христиан.

— Ещё неизвестно, кто из них варвары, — размышляя, сказал Энтони.

— Они, сынок. Завтра нам предстоит тяжёлый день.

Обессиленный, Энтони решил заснуть. Его ломало после сложного похода, сожжённая солнцем кожа, натёртая бальзамом, горела, его члены ныли от ударов, полученных ранее, но мозг работал хорошо. Он поймал себя на мыслях об эмире, Молодом человеке, названном в честь Пророка, он вспоминал устремлённые на него взоры эмира. Потом Энтони наконец погрузился в сон, но вскоре неожиданно проснулся.

В дверях стоял человек, смотревший на него.

Энтони посмотрел на отца, но Джон Хоквуд крепко спал и даже громко храпел. Оружия в комнате не было.

— Оденься, Хоук-младший, — сказал незнакомец шёпотом; голос его был грубым и высоким. — Следуй за мной. Постарайся не разбудить своего отца.

Энтони медленно поднялся, обдумывая, не разбудить ли ему отца.

— Тебе будет лучше» если ты сделаешь так, как я сказал, — предупредил евнух, как будто читая его мысли.

Энтони сообразил, что с ним ничего не случится и что евнух выполняет приказ эмира. Если бы эмир хотел наказать его, то, конечно, не стал бы это делать ночью. Энтони натянул шаровары, отличавшиеся от плотно облегавших штанов, к которым он привык, и расшитую рубаху. Сунув ноги в мягкие сапоги, облегавшие, но способные растягиваться, он вышел из комнаты.

— Надень и это, — скомандовал евнух и протянул Энтони плащ с капюшоном из какого-то грубого материала.

— Теперь идём, — сказал евнух.

Энтони последовал за ним, чувствуя, что ему не по себе, но понимая, что должен выглядеть как турок, пусть даже и слишком высокий.

— Кто ты? — спросил Энтони.

— Я Кызлар-ага, — ответил человек. — Я господин всего самого важного. Можешь звать меня Челеби.

— Твоё имя Челеби?

— Челеби это титул, Хоук-младший. Он значит «хозяин».

Они спустились по лестнице, охраняемой ночной стражей. Кызлар-ага прошёл мимо, и охранники даже не спросили его о том, кто с ним идёт. Возможно, этот человек действительно был здесь хозяином. Как, интересно, он связан с эмиром? Они пересекли двор и направились к воротам.

— Куда мы идём? — спросил Энтони.

— Кое-кто хочет поговорить с тобой, — ответил ему евнух.

Может быть, это мама, подумал Энтони. Они вышли с территории крепости и направились к походному стану. Он был даже больше, чем показалось Энтони с первого взгляда прошлой ночью. В бледном свете луны выделялось множество разнообразных шатров, стоявших стройными рядами. С тыльной стороны к шатрам были привязаны лошади. Эти сооружения вряд ли можно было, назвать шатрами, они походили на большие разборные полотняные дома и, очевидно, состояли из нескольких помещений разной высоты.

Этот «городок» патрулировался вооружёнными охранниками, но, как и внутри крепости, никто не задержал Кызлар-агу, когда они с Энтони проследовали мимо них. Подойдя ко второму по величине шатру, они откинули занавеску, служившую дверью, и оказались в маленькой комнате.

— Жди меня здесь, — сказал спутник Энтони и, отодвинув ещё одну занавеску, пригласил его войти.

Энтони осмотрелся. За внутренней занавеской мерцал свет, но в помещении было темно. Энтони почувствовал, что в помещении, кроме него, никого нет.

Вскоре Кызлар-ага вернулся.

— Сними плащ, — приказал он.

Энтони повиновался, потому что совершенно не понимал, что с ним происходит.

— Теперь нагнись, — опять приказал ага.

Энтони повиновался, и ага завязал ему глаза.

— Если тебе дорога жизнь, не снимай повязку, — сказал ага. — Теперь идём.

Взяв Энтони за руку, человек повёл его во внутренние покои. Через повязку пробивался яркий свет, ноги Энтони утопали в мягких коврах. Они миновали ещё одну занавеску, которая коснулась лица Энтони. Внезапно аромат, ласкавший обоняние Энтони с момента, когда они попали в громадный шатёр, лавиной нахлынул на него.

— Стань на колени, — прошептал ага.

Энтони повиновался и услышал слова аги, говорившего скорее всего по-турецки.

Are ответил женский голос. Энтони вскинул голову. Голос был нежный и одновременно уверенный.

Ага снова и более настойчиво что-то сказал.

«Боже мой, — подумал Энтони, — интересно, что они обсуждают?»

В голосе женщины послышались командные нотки. Ага мгновенно выполнил приказ, понял Энтони, потому что услышал, как он удалился.

Энтони всё ещё стоял на коленях.

— Сними повязку, Хоук-младший, — приказала женщина.

— Мне сказали не делать этого... госпожа, — сказал Энтони. — Иначе я могу поплатиться жизнью.

— Твоя жизнь в моих руках, — сказала женщина. — Сними повязку.

Энтони не раздумывая развязал узел на затылке. Как от яркого света он зажмурился и не сразу открыл глаза. Сначала на него произвели впечатление цвета убранства покоев: серо-голубые ковры, розовые и бледно-зелёные подушки на диванах, даже стёкла в лампах были цветными.

Женщина, сидевшая на диване, казалось, состояла из множества цветов. Юбка из двух полотнищ была схвачена у лодыжек браслетами и превращена в шёлковые шаровары, бледно-красная кофта была облегающей. Её рыжие волосы, увенчанные маленькой малиновой шапочкой, расшитой драгоценными камнями, оттеняли белизну лица. Её тонкие пальцы были унизаны кольцами, но сверкающие камни тускнели по сравнению с красотой этой женщины.

Женщина показалась Энтони довольно высокой, хотя и сидела на диване, подогнув одну ногу под себя, а другой касаясь пола. Сквозь шёлковые прозрачные шаровары виднелись её стройные ноги с высоким подъёмом. Верхняя часть тела, более закрытая, предполагала пышные формы зрелой женщины. Лицо её было исполнено покоя. Отлитое в форму сердца, в котором помещались полные губы, маленький нос и широко расставленные зелёные глаза, оно было безупречно. И даже это совершенство было подчёркнуто: ресницы и брови подкрашены тёмной краской, приготовленной из лимона и графита, ногти окрашены хной в красновато-коричневый цвет. Энтони понял, что её волосы тоже покрашены хной.

Она показалась Энтони самой красивой женщиной из всех, которых он когда-либо видел. Несмотря на безупречность её фигуры и грацию, с которой она сидела в такой странной позе, Энтони понял, что она такого же возраста, как и его мать... а значит, ей около пятидесяти.

— Ты красив, Хоук-младший, — улыбнувшись, сказала женщина. — Эмир говорил со мной о тебе. Он человек слова. Ты можешь встать с колен...

Энтони сел на ковёр. Его колени ломило, а голова шла кругом. Внезапно он понял, что Кызлар-ага оставил их наедине.

— Меня зовут Мара Бранкович, — сказала женщина. — Или звали когда-то. Мой племянник — принц Георг Сербский.

Энтони выдохнул. Все в Константинополе знали о Маре Бранкович, сербской принцессе, отосланной в гарем эмира Мурада совсем девочкой. Все в Константинополе поносили Георга Бранковича, поминая недобрым словом его предательство Хуньяди у Косово три года назад, способствовавшее разгрому армии христиан.

— Мой муж умер две недели назад, — продолжала Мара, — всё это время я была очень занята, Мехмед тоже.

— Эмир твой сын, госпожа? — спросил Энтони, не в силах справиться с любопытством.

— Нет, — сказала Мара Бранкович, улыбаясь, — я не смогла родить Мураду сына. И всё же я была его любимой женой. Ни одна другая женщина не доставляла ему такого удовольствия. — Она говорила со спокойной надменностью. — Мать Мехмеда была албанской рабыней, — в её голосе звучало презрение, — но она умерла. — Внезапно она замолчала, и Энтони понял, что эта красивая женщина, возможно, также хладнокровно относится к соперницам, как мужчина. — Я эмир-валиде, что означает, Хоук-младший, мать эмира.

— Ты сказала, госпожа, что эмир — человек слова, — отважился повторить её слова Энтони.

Его смелость ошеломила женщину. Несколько секунд она разглядывала его и только потом улыбнулась.

— Ты далеко пойдёшь, Хоук-младший, — сказала она, — мой сын... заинтересован в тебе. Он очень молод, но всё же он мужчина. К тому же он османец. Не забывай об этом.

— «Осман» означает «ломающий ноги», — пробормотал. Энтони, вспомнив слова отца.

— Не только ноги, Хоук-младший, — продолжила Мара. — Знаешь ли ты, как моего сына зовут янычары? Они зовут его «канкар». Знаешь, что значит это слово?

— Нет, госпожа.

— «Кровопийца». Постарайся запомнить это крепко-накрепко.

— Эмир очень талантливый человек, госпожа, — грубо польстил Энтони. — Он говорит по-латыни так же хорошо, как по-итальянски.

— Конечно. Его мать умерла... молодой, — сказала Мара, — другого сына у Великого Мурада не было, поэтому заботы об образовании Мехмеда я взяла на себя. Мой приёмный сын говорит не только по-латыни, но и по-гречески, арабски, на языках персов и славян, но и пишет и читает на этих языках. Я научила его этому.

Мара замолчала, чтобы Энтони мог по достоинству оценить её способности, которые, по её мнению, делали её самой совершенной женщиной в мире.

— Эмир Мурад научил своего сына искусству войны. Он изучал биографии Кира, Александра Македонского, Юлия Цезаря, Октавиана Августа, Константина V и Феодосия Великого. Он... завоюет весь мир. Ты можешь разделить с ним славу, Хоук-младший, если тебе хватит разума и мужества.

Энтони подумал, что ему снится весь разговор. Но решил продолжить свою игру.

— Если твой сын, госпожа, собирается завоевать весь мир, значит, он станет владыкой и христианского мира, — предположил Энтони. — Разве ты не христианка?

— Да, я христианка, — презрительно бросила Мара, — так же, как и ты, Хоук-младший. Что мы видим, глядя на христианский мир?

Она поднялась с дивана и принялась ходить по коврам, окутанная красным шёлком.

— Англия и Франция погрязли в распрях. Между Папой Римским и императором нет мира. Проклятые византийцы молят мир о помощи... Я сказала тебе не всю правду. Мой сын действительно говорил со мной о тебе, но сначала я поговорила с ним. Я была на галерее в то время, когда вы с отцом находились в зале для приёмов.

«Мелькание ткани за решёткой», — вспомнил Энтони. Эта женщина видела его голым.

— Тогда я поняла, что Бог, чья цель скорее объединение, чем раздоры, послал тебя нам. Мой сын с детских лет мечтает о завоевании Константинополя. Но как его завоевать? Его стены неприступны. Ты поможешь...

— Госпожа, о чём ты? — натянуто спросил Энтони.

Мара Бранкович встала прямо перед ним. Сквозь прозрачные шаровары Энтони заметил, что её лобок выбрит. Он никогда не видел женщину обнажённой, но то, что предстало его взору, казалось невозможным.

— В противном случае ты умрёшь, — сказала Мара и внезапно упала перед ним на колени. — Выбери жизнь и ты достигнешь высочайших из высот. — Она быстро поднялась, не напрягая мышц. — Ты помнишь, как меня зовут?

— Эмир-валиде, — ответил Энтони.

— Это имя ничто, оно просто значит «королева-мать», женщины гарема зовут меня «королевой коронованных». Даже Мехмед не возьмёт себе женщину, если я не дам на это согласие. — Она лукаво взглянула на Энтони. — И красивого юношу тоже.

Энтони только и мог, что пробормотать:

— Госпожа...

— У вас в Англии на такие отношения между мужчинами смотрят неодобрительно, но здесь, на Востоке, это обычное, дело. Женщин используют для удобства, чтобы рожать детей, пока они способны на это. — Губы Мары искривились. — Только красивый юноша может подарить настоящую дружбу и доставить истинное удовлетворение.

— Госпожа...

— Ты должен отказать моему сыну. Он растянет тебя на животе, и ты откроешься по щелчку его пальцев. Чтобы не отдаться ему, ты должен искусно отговориться и даже пойти на обман.

— Ты хочешь, госпожа, чтобы я поступил так с твоим сыном? — недоумевал Энтони.

Мара снова упала на колени перед ним и страстно заговорила:

— Я хочу, чтобы мой сын правил миром. В Константинополе меня называют шлюхой. Я хочу вывалять их в их собственной крови. Но когда мир будет принадлежать ему, я хочу, чтобы он стал вторым Цезарем или вторым Александром. Я должна быть достойной такого сына, Хоук-младший. Завоевателю нужен вдохновитель и надёжный помощник. Завоеватель не назначается законом, религией или обычаями. Муфтии связаны «аныем», древним тюркским законом, переходящим из поколения в поколение. Никто не может нарушить закон, даже сам эмир. Имамы проповедуют законы Корана, ещё более священные, чем «аный». Везиры руководствуются собственными интересами. Янычары обуреваемы жаждой грабежа. Ты можешь стать наставником и другом моего сына. Чтобы быть ему другом, ты не должен допустить физической близости с ним. Я научу тебя, как противостоять его домогательствам, потому что заинтересована, чтобы он обладал только женщинами. Если он ступит на другой путь, то может подвергнуться извращённому влиянию и даже погибнуть. Постарайся быть ему другом, а не любовником, и ты поведёшь моего сына к могуществу, а себя самого к преуспеванию. Твои речи кружат мне голову, госпожа.

— Сейчас она закружится ещё больше, Хоук-младший. Ты должен убедить твоего отца пойти на службу к эмиру. И тогда все звёзды на небосклоне будут ему доступны. Но ты должен остаться предан мне и моему сыну. — Она улыбнулась и взяла его руки в свои. Её кофта неожиданно распахнулась, и руки Энтони коснулись обнажённой груди Мары. Грудь была упругой, как у девушки, но соски, казалось, заполнили его ладони. — Я говорила, что прошлой ночью видела тебя голого и грязного... Я сразу поняла, чего хочу и что могу сделать с таким мужчиной, как ты. Я решительная женщина, я вдова и эмир-валиде. Вот уже две недели у меня никого не было, и я храню свою страсть. Я овладею твоим телом, Хоук-младший, и вдвоём мы покорим мир.

Она встала, и его руки опустились на её бёдра. Её шаровары скользнули вниз, и Энтони благоговейно замер, разглядывая её обнажённую плоть... Его боль и усталость улетучились, как по мановению волшебной палочки.

Эмир-валиде расхохоталась, видя его выражение лица:

—У тебя не было женщины?

Энтони отрицательно покачал головой.

Мара сняла его руки с бёдер и жестом приказала встать.

— В таком случае ты действительно будешь моим, — сказала она. — В течение всей своей жизни тебе не найти ни одной женщины, которую можно было бы сравнить со мной. — Она развязала шнурок на его шароварах, и они спустились до колен. — Как долго я мечтала об этом, — страстно проговорила она и посмотрела ему прямо в глаза. — Но наша любовь будет тайной, Хоук-младший. Если ты хоть словом обмолвишься своему отцу или даже своему отражению в зеркале, я сама спущу с тебя шкуру.

— Но Кызлар-ага... — Энтони облизнул губы.

— Он никогда не предаст меня. — Она обнимала Энтони, и даже её угрозы не могли остановить его нарастающее возбуждение.

— Теперь иди ко мне, — мягко сказала она, — я научу тебя любить.

Эмир Мехмед II стоял на зубчатой стене Анатоли-хисар, вглядываясь через Босфор на Константинополь. Его окружали паши и советники. Халил-паша, великий везир, которого пленники приняли прошлой ночью за эмира; Заган-паша, порученец эмира; анатолийский хараджи[35]; Исхак-еврей; Балт-оглу, болгарский перебежчик, адмирал турецкого флота; Хамуд-паша, доверенное лицо эмира, и другие. Вместе с ними находились Джон и Энтони Хоквуды.

На вершине скалы, находившейся ниже уровня крепостной стены, как будто готовясь к нападению, выстроились янычары, их великолепное обмундирование сверкало в лучах утреннего солнца. У берега были пришвартованы семьдесят галер, которые представляли весь турецкий флот и вряд ли могли удовлетворить амбиции юного эмира. Но османцы плохо знают море, подумал Джон.

— Объясни мне, Хоук, почему Константинополь, находящийся в самом центре моих владений, всё ещё противостоит мне? А ведь мои сипахи поят лошадей водой Дуная и предки мои похоронены в тени гор Тавра... Действительно ли стены этого города неуязвимы? — размышляя вслух, спросил эмир.

— Нападению плоти и крови, о падишах, — ответил Джон, которого научили правильно обращаться к эмиру. — Если эти стены будут защищать решительные воины, город неуязвим.

— Есть ли в городе решительные защитники?

— В распоряжении императора менее пяти тысяч человек.

— Менее пяти тысяч человек? Моё войско во много раз больше.

— Пяти тысяч воинов достаточно, чтобы отразить атаку на город и победить.

— Ты считаешь, город не может быть взят? — Мехмед нахмурился.

— Вряд ли он падёт при осаде, о падишах, — предположил Халил-паша.

— Трусливый старик, — презрительно бросил Мехмед. — Осада? В течение двух лет эти стены осаждали арабы... и безуспешно. Я не собираюсь ждать два года. Мои янычары рвутся в бой, к победе. Если они не опрокинули до сих пор котелки, то только потому, что я эмир едва ли неделю. Я должен доказать им, что я — завоеватель такой же, как мой отец. Времени на ожидания у меня нет. — Эмир взглянул на Хоквуда. — Что ты знаешь о янычарах, Хоук?

— Я знаю славу о них.

— Янычары — и наша сила, — сказал. Мехмед, — и наша слабость. Когда мой великий предок Осман пришёл с Востока, его войско состояло только из тюрок. Наша кавалерия была самой сильной в мире. Да и сейчас лучше её нет... Осману не нужна была пехота. Его сын Орхан понял, что всадники не способны штурмовать крепостные стены. Он приказал набрать людей в пехоту, их назвали яя, или пешие солдаты. Они были на службе у эмира и платили им серебряную монету в день. Мои люди как ветер, они не умеют повиноваться, их объединяет только стремительный порыв. Но ветер не может взять стен города. Сын великого Орхана, Мурад-хан Гази, поразмыслив, решил создать войско, которое умело бы только воевать и подчиняться. Все янычары по рождению христиане, ещё детьми их выкупили у родителей и воспитали в мусульманской вере.

Эмир медленно перевёл взгляд на Энтони, стоявшего около отца. Сердце Энтони часто забилось, но он понял, что эмир ни о чём не догадывается. Никто из этих людей, даже его отец, не знал истинного смысла жизни. Никто из этих людей никогда не приникал к пульсирующим бёдрам самой прекрасной женщины в мире и не слышал её страстных стонов...

— Новобранцев назвали янычарами, что означает «новое войско», — продолжал Мехмед. — В настоящее время они подчиняются жестокой дисциплине и живут отдельно в своих очагах. Они преданы эмиру, как собаки. Как, спросишь ты, можно этого добиться? Ими командует «чорбаджи», или кашевар. У него в подчинении «ашжибаши», или шеф-повара, их адъютантов называют «сакабаши», или водовозы. На их кроваво-красном знамени вышит полумесяц и меч Омара, их полковой тотем — котелок с мясом. Ты правильно назвал их силой, которую боится весь мир. Янычары знают об этом. Они понимают, что чувствуют люди, когда узнают о том, что янычары переворачивают свои котелки. За время моего правления они не делали этого. Янычары ждут, когда их поведут на врага. Это должно произойти очень скоро.

Пальцы эмира подрагивали. О чём, интересно, мечтал этот могущественный человек, понимавший, что его сила зиждется на переменчивом и таящем жар вулкана урагане? Опираясь на ужасающую мощь, он должен пронестись сквозь свою жизнь...

Джон Хоквуд уже принял решение, понимая, что только этот молодой человек может спасти и его самого, и его семью. Кроме того, эмир нуждался в знаниях Хоквуда даже больше, чем император Константин. К тому же Джон больше не считал себя обязанным Константину, потому что он, несмотря на заверения в дружбе, не заступился за Вильяма, не спас его... Теперь византийцы заслуживали только мести.

— Я научу тебя, как взять Константинополь, о падишах, — сказал наконец Хоквуд.

Среди людей, Окружавших эмира и немного понимавших по-латыни, прошёл шорох.

— Говори, — приказал Мехмед.

— Нужно будет как следует подготовиться. Даже целой армии, о падишах, недостаточно для штурма города. Тебе нужны корабли, их должно быть намного больше, чем сейчас.

Мехмед взглянул на Балт-оглу, адмирал энергично закивал головой.

— Корабли будут, — сказал Мехмед, — их начнут строить завтра. Ты думаешь, корабли смогут взять Константинополь, Хоук?

— Корабли не дадут пополнять город свежими силами и продовольствием. Следующее, что потребуется, — ружья для янычар. В Константинополе уже есть ружья.

Мехмед вопросительно посмотрел на Заган-пашу.

— Я говорил тебе об этом, о падишах, — откликнулся Заган, — на Косовом поле у христиан были ружья. Используя их, они опустошили наши ряды. Я рассказал об этом Великому Мураду, и он поклялся запомнить это. Но тогда он был уже болен...

— Мы закупим ружья, — сказал Мехмед. — Ты считаешь, Хоук, что ружьями можно взять Константинополь? Ружьями и кораблями?

— Ружья и корабли позволят твоим янычарам сражаться с христианами на равных, но и они не смогут разрушить стен Константинополя... Только пушки способны на это...

— Пушки! — воскликнул Мехмед, и снова в его окружении послышался шёпот. — Мои люди ничего не знают о пушках.

— Всё о пушках знаю я, о падишах.

Мехмед снова взглянул через пролив на город, а потом, обернувшись, спросил:

— Ты говоришь правду?

— Я артиллерист, — гордо сказал Джон Хоквуд, — я стрелял из пушек ещё во времена Великого Гарри.

Мехмед погладил бороду.

— Где взять эти пушки? — недоверчиво спросил Халил-паша. — Никто, даже византийцы не продадут нам пушки.

— Я отолью их для вас, — заявил Хоквуд. — Но у меня должна быть кузница, металл и рабочие.

— Будут ли наши пушки такими же большими, как те, что на стенах Константинополя? — Мехмед продолжал поглаживать бороду.

— Я отолью самые большие пушки, когда-либо существовавшие на земле, о падишах. Стены дрогнут от их выстрелов.

— Именем Аллаха, — сказал Мехмед, — сделай это, Хоук, и ты будешь богаче, чем можешь себе представить. Сколько времени ты будешь отливать пушки?

Джон колебался, не зная, что ответить, потому что на самом деле он никогда не делал пушек, хотя всё знал об этом.

— Отливка пушек займёт год.

— Целый год? — В голосе эмира послышался испуг.

— Не меньше года ты будешь строить флот и закупать ружья для янычар. За это время твои люди поймут, что ты готов к победе.

— Но за это время и Константинополь станет сильнее, — прорычал Халил-паша.

— Вовсе нет, великий везир, — настаивал Джон. — Константинополь живёт в вымышленном мире призрачных надежд. Византийцы надеются, что смерть Мурада на несколько лет дала им передышку. О падишах, ты должен уверить их, что ты человек мира, а они с радостью воспримут это известие, даже если ты будешь готовиться к войне.

Мехмед улыбнулся, показав крепкие белоснежные зубы.

— Ты и вправду особенный человек, Хоук, — сказал он, — я верю, ты послан мне Аллахом... — Внезапно он замолчал и посмотрел вниз на эскадрон сипахов, прибывших в лагерь в облаке пыли. Оттуда доносились возбуждённые крики.

— Прибыл Мансур, — пробормотал эмир, — возможно ли это?

— Так должно быть, о падишах, — сказал Халил-паша и поспешил вниз.

Сопровождаемый свитой, Мехмед последовал за ним.

— Отец, ты понимаешь, что делаешь? — прошептал Энтони.

— Я сделал выбор между жизнью и смертью, мальчик. Но я выбрал жизнь, возможно, богатую и достойную. Я думал, ты поддержишь меня...

— Что касается Константинополя, охотно. Но этот эмир собирается завоевать мир, отец. С пушками ему это будет по силам.

— Да что ты! Он неопытный юнец, — фыркнул Джон Хоквуд. — Он будет слепо следовать советам генералов, среди которых я буду на первом месте. Константинополь должен пасть, и наша семья будет отомщена. Помни об этом.

Энтони промолчал, вспомнив слова эмир-валиде. Одновременно на него нахлынули и другие воспоминания: о прикосновениях атласной кожи, о своей необузданной страсти к женщине, годящейся ему в матери. Пошлёт ли она за ним ещё раз? Если нет, он, наверное, умрёт.

Во внутреннем дворе крепости на землю были брошены два человека; их руки и ноги были связаны, они корчились в пыли и задыхались. Подойдя поближе, Энтони заметил, что эти люди молоды, даже моложе его.

Эмир Мехмед обратился к пленникам по-турецки. Энтони не понимал ни слова, но по интонации одного пленника, более богато одетого, догадался, что тот горячо возразил эмиру.

Мехмед молча выслушал его; его лицо было, как всегда, невозмутимым. Потом он что-то ответил, тихо, но твёрдо. Двое янычар вышли вперёд и встали рядом с эмиром. Они склонились над молодым человеком с тетивой в руках. Он пытался протестовать, но тетива была обмотана вокруг шеи и быстро затянута сильными пальцами. Глаза несчастного, казалось, вылезли из орбит, язык вывалился изо рта. Страшный булькающий звук раздался из глубины его глотки, вены вздулись на висках, и только потом он умер.

У Энтони от ужаса перехватило дыхание, но внезапно он увидел, что эмир смотрит прямо на него. Он нервно облизнул губы, Мехмед улыбнулся.

— Ты должен благодарить Бога, что ты никто, что ты сын простого солдата, Хоук-младший, — сказал он, — а не сын эмира.

Какое-то время Энтони не мог поверить. Мой Бог, думал он в панике, если этот человек когда-нибудь узнает о том, что произошло между ним и его матерью...

— Какое преступление он совершил, о падишах? — спросил Энтони в благоговейном страхе.

По лицу Мехмеда пробежала лёгкая дрожь.

— Он был моим братом.

— Твоим... братом?

— Последним из них, — с некоторым удовлетворением сказал Мехмед, глядя на искажённое лицо мёртвого юноши. — Я думал, что он спасся, но Мансур поработал на славу...

— Ты убил всех своих братьев? — в ужасе пробормотал Энтони, забыв, с кем говорит.

Мехмед на мгновение насупил брови и почти сразу улыбнулся:

— Я знаю, на Западе так не поступают, но Запад слаб и в большом смятении. А я силён и уверен в себе. Ведь в Коране говорится: разлад хуже убийства. В доме Османа не будет разлада.

Энтони не знал, что сказать; Джон Хоквуд тоже молчал.

— Что касается другого, — сказал Мехмед, повернувшись и посмотрев вниз на второго юношу, чьи глаза были огромными и сверкали от ужаса, — он виновен в том, что помогал моему брату в бегстве.

— Он ведь выполнял приказ, о падишах? — спросил наконец Джон Хоквуд.

— Да, он выполнял приказ, но тот, кто повинуется этому приказу, влечёт несчастья на свою голову, — согласился Мехмед.

Хоквуды переглянулись.

— Его накажут? — спросил Джон.

— Негодяя посадят на кол, — сказал Мехмед, — пусть это послужит предупреждением остальным. — Он повернулся к Энтони. — Ты должен присутствовать при казни, Хоук-младший. Тебе это пойдёт на пользу.

Глава 4 ФАВОРИТ

Когда несчастному пленнику сказали, что его посадят на кол, он издал дикий крик, забился в истерике и начал молить о пощаде. Мехмед презрительно посмотрел на него и отдал ещё один приказ; приговор привести в исполнение немедленно.

— Боже! — пробормотал Джон Хоквуд по-английски. — Не хотел бы я оказаться на месте этого юноши. И ты, наверное, тоже.

— Что значит эта казнь? — спросил Энтони.

— Это самый ужасный вид расправы, мальчик. Крепись!

Подготовка к процедуре казни уже началась. Янычары копали яму в отдалении от крепостной стены. Пленного поставили на ноги, начали сдирать с него одежду и издеваться над ним. Слёзы текли по лицу несчастного, взгляд его был диким, он продолжал молить о пощаде.

Обнажённому пленнику связали руки и, привязав его к верёвке, повели вокруг лагеря. Из шатров высыпали мужчины, чтобы посмеяться над ним, и Энтони не сомневался, что женщины тоже наблюдали эту картину и смеялись, хотя и не показывались на улице. Смотрела ли Мара на приговорённого, предвкушая приближающийся ужас?

Наконец яма, около четырёх футов глубиной, была выкопана. В ней закрепили острое деревянное копьё около восьми футов длиной и вбили его в землю ровно наполовину. Копьё было остро заточенным и не толще четырёх дюймов в поперечнике, металлический наконечник был снят.

Энтони нервно сглотнул, но у него в горле было сухо. Он не осмеливался взглянуть на отца.

К этому времени приговорённого к смерти привели обратно. Обессилев, он перестал вопить и молить о пощаде. При виде шеста его лицо исказила гримаса ужаса.

Янычары были готовы выполнять приказ эмира — Мехмед кивнул.

Обнажённого человека вытолкнули вперёд, он снова начал визжать. Теперь его руки были связаны за спиной. Четыре янычара подняли его над землёй. Он бешено брыкался, но не мог противостоять напору их силы. Янычары медленно ввели заострённый конец шеста прямо в анус несчастного. Ещё несколько секунд его подержали наверху и только потом посадили на шест.

Внезапно ноги несчастного упали по обеим сторонам шеста, и нечеловеческий вопль сорвался с его губ. Он корчился от боли, кровь струилась по дереву... Он отчаянно тужился, пытаясь вытолкнуть себя с шеста, но тот уже вонзился слишком глубоко. Энтони старался отвести глаза, но заметил, что эмир стоит рядом.

— Чем больше он корчится, тем быстрее шест проникает внутрь, — заметил Мехмед, повернувшись к Энтони и пытаясь понять его реакцию.

Волей-неволей Энтони пришлось наблюдать за муками несчастного, пытаясь при этом сохранять невозмутимое выражение лица. Ступни жертвы теперь доставали земли — так глубоко и быстро в него вошёл шест, но теперь у смертника не было сил подняться. Вскоре Энтони увидел, как шест, разорвав грудь несчастного, вышел наружу.

Внезапно Мехмед отдал другой приказ. Янычары выкопали шест и подняли его над собой, начав обход лагеря с этим ужасным трофеем.

— Однажды увидев казнь на колу, человек всегда будет помнить о ней, — сказал, улыбаясь, Мехмед. — Теперь идём, у нас много работы.

Мехмед уничтожил всех возможных претендентов на трон, и теперь настало время оплакивать умершего эмира. На время османцы забыли о Босфоре и грандиозных амбициях своего нового правителя.

Похоронный кортеж направился в город Брусу, древнее место погребения османских эмиров; там Мурада должны были предать земле. Оказывается, набальзамированное тело мёртвого эмира всё ещё находилось в лагере...

Энтони был слегка шокирован, узнав, что Мара Бранкович принимала его у себя, когда её покойный муж лежал в соседнем помещении. Уже тогда она думала о будущем.

Войско и вереницы повозок с женщинами из гарема дошли по берегу Мраморного моря до Никодемии, а дальше вдоль течения реки Сакарьи направились к подножию горы Улудаг, что в переводе с турецкого значит «великая». У её северного подножия лежал священный город Бруса.

Их путь проходил по пустынной и запретной земле на высоте три тысячи футов над уровнем моря; плоскогорье прерывалось цепью гор со снежными вершинами. Похоронный кортеж преодолевал ущелья и долины рек, останавливаясь каждый раз при подземных толчках, во время которых каменные глыбы обваливались на их головы.

Вероятно, это явление было обычным в этой непонятной земле, но каждый раз при новом толчке Хоквуды пугались и пытались найти хоть какое-нибудь убежище.

Растительность соответствовала местности: в долинах рос кустарник, склоны гор были покрыты благородными соснами. По ночам волки и гиены, лисы и дикие кошки рыскали вокруг лагеря, и темнота казалась страшной от их воя. Пару раз Хоквуды заметили огромных медведей, бродящих среди деревьев, и однажды слышали рёв льва, но самого зверя не видели.

Мехмед находился в центре огромного скопления людей, верный традиции кочующего племени сельджуков, которое когда-то передвигалось в поисках новых земель и наживы по Центральной Азии.

Ядром этой кочующей нации была армия, состоявшая из четырёх частей. Впереди двигались башибузуки, которых можно назвать просто разбойниками. Они были вооружены каждый на свой манер: и кривыми саблями, и копьями, луками и стрелами — кто-то из них был облачен в шёлковые одежды, а кто-то — в обычное тряпьё. Энтони узнал, что башибузукам не платят жалованья и что они участвуют в военных походах, надеясь разжиться грабежом. Мирное время разжигало в этих людях нетерпение... даже больше чем у янычар. В этот раз башибузуки собрались, услышав о смерти Великого Мурада; по окончании похорон они разъедутся по домам и вновь объединятся под знаменем эмира, когда в следующий раз он пойдёт войной. Хотя их было очень много, Энтони показалось, что, с военной точки зрения, они ненадёжны из-за неорганизованности.

За башибузуками шли анатолийцы — настоящие турки. Из них формировалась пехота, которую тоже можно было считать беспорядочным войском из-за отсутствия строгой дисциплины. У анатолийцев была единая форма: толстые зелёные войлочные кафтаны; каждый из них был вооружён копьём и мечом; для обороны использовались круглые щиты. Анатолийцы казались более грозной силой, чем толпа всякого сброда, называемая башибузуками.

Анатолийцев на марше сменяли сипахи, или элитная кавалерия. Их стальные шлемы были украшены султанами из конского волоса. Сипахи считались лучшими наездниками, их образ жизни соответствовал житейской мудрости в недавнем прошлом кочевого народа: «Сошедший с коня и расположившийся на ковре турок становится пустым местом».

Сипахи не просто эскортировали эмира и его двор. Иногда они внедрялись в толпу башибузуков или вырывались вперёд, чтобы добыть нужные данные, а главное убедиться, что пища и всё необходимое армии будут обеспечены.

За сипахами, окружая гарем и эмира, двигались грозные янычары, основа всех побед османцев. Десять тысяч молодых мужчин, одетых в яркую красно-синюю форму, шли, подчиняясь строгой дисциплине. Нарушившего приказ подвергали наказанию: били палками по ступням. Но самым страшным позором для янычар было увольнение, из войска и высылка домой. У каждого янычара были копьё, сабля, лук и стрелы. Джон Хоквуд не мог не признать превосходных физических качеств этих людей: их тела были словно литые. Эмир Мехмед объяснил Хоквудам, что если эту в высшей степени обособленную общину, сколоченную вокруг своего драгоценного котелка, использовать должным образом, то ей по плечу преодолеть любую силу.

Самым удивительным было то, что огромное скопление мужчин, женщин и животных, находившихся в движении, оставляло за собой абсолютно чистыми места биваков. После пребывания любой европейской армии в одном месте в течение недели всё пространство, занимаемое ей, превратилось бы в огромную зловонную помойную яму, грозящую неминуемой вспышкой заразных болезней. В турецком лагере каждый выкапывал для себя отхожее место, которое по окончании стоянки засыпалось землёй.

В самом сердце великой армии находился эмир, его везиры, генералы, гарем, даже во время марша скрытый в занавешенных носилках, и его приёмная мать. В этот раз эмира сопровождали и двое его новых рекрутов. Часто Мехмед просил одного из Хоквудов составить ему компанию. С Джоном он говорил о пушках, вооружении и стенах Константинополя, с Энтони — о других вещах.

— Английские короли не совершают таких переходов?

— Время от времени они объезжают свои владения, — объяснял Энтони. — Но таких расстояний в Англии просто нет. Это небольшое королевство.

— Я мало знаю свои владения, — вздохнул Мехмед. — Но я исправлю это положение. Так много надо сделать и так мало времени. Я понимаю, что любое передвижение по таким огромным владениям — трата не только времени, но и сил. Но я следую обычаям моего народа, в мире нет другого народа, настолько приверженного традиции, как турки. У нас есть поговорка, которую, возможно, ты ещё не слышал, Хоук-младший. Запомни её:

— Ты согласен с этим, Хоук-младший?

— Я бы сказал, что это сама правда.

— Пойми, в основе всего лежит закон. Если я хочу изменить закон, я должен совершить что-то великое. — Лицо эмира потемнело, пальцы сжались в кулак. — Я должен взять Константинополь.

Энтони показалось, что перед ним не тот человек, который недавно удушил собственного брата и приказал посадить на кол покорного маленького человека, кто-то совсем иной, рассуждавший логично и амбициозно.

Мехмед удивлял Энтони знанием истории и политики древних греков и римлян, их научных трактатов и, более всего, поэтических произведений.

— Мусульманский мир богат поэтами, — сказал Мехмед. — Ты что-нибудь слышал об Омаре Хайяме?

— Нет, о падишах.

— Тогда всё, чему ты учился, бессмысленно. Омар Хайям был персом. Его нельзя назвать хорошим наставником для молодёжи: он чрезмерно любил вино и тем самым нарушал закон Пророка. Но его стихи наполнены глубоким философским смыслом и состоят из красивых слов. Я покажу тебе его книги, когда мы будем в Брусе.

Советники эмира, видя Энтони рядом с правителем, неодобрительно поглаживали бороды — было понятно, что им не по душе расположение, выказываемое рыжеволосому юноше.

Энтони ничего не знал об эмир-валиде. Путешествие в Брусу длилось несколько недель, и за это время никаких известий от неё не поступало. Энтони не понимал, радоваться ему или печалиться... Возможно, она пресытилась и забыла о нём. Он всё ещё помнил её аромат и очарование, а также её слова, которые не забудет до конца своих дней. Правда, при мысли о том, что его могут посадить на кол, если застигнут в шатре эмир-валиде, у Энтони холодела кровь.

Но его страшило и обещание Мары Бранкович снять с него заживо кожу, если он отвергнет её приглашение.

Бруса, окружённая садами и напоенная водой горных стремительных потоков, казалась оазисом посередине пустыни. Ослепительно белые дома стояли на узких изогнутых улочках, утопая в зелени. Здесь было несколько бань, вода в которые поступала из горячих источников. Хоквуд, ошеломлённый роскошной жизнью Константинополя по сравнению с обычаями родной Англии, с удивлением для себя отмечал, как тщательно турки следят за чистотой своего тела.

Бруса была местом захоронения эмиров. На естественной террасе над городом возвышались надгробия Османа и Орхана. Эмир Мехмед I был похоронен в самом городе, над его могилой возводился мавзолей священного зелёного цвета. Сразу же по прибытии в город началась церемония погребения Мурада, сопровождаемая прощальными речами и оплакиванием; разрабатывался проект ещё одного огромного мавзолея, получившего название мечеть Мурадие.

Жизнь города на период траурной церемонии замерла. Не работали даже те, кто ткал шёлковые ткани, а этим занималось большинство людей, не задействованных в армии. Скорбные звуки труб, грохот цимбал, медленные, монотонные удары барабанов наполняли воздух.

Хоквуды на это время были предоставлены сами себе. К их огромной радости, Мэри была отпущена из гарема, ей позволили присоединиться к ним в доме, предоставленном в их распоряжение. Она казалась цветущей в новых роскошных одеждах и всё-таки была какой-то другой. Когда супруги уединились в спальне, Джон обратил внимание, что у жены выбрит лобок. Мэри смутилась и объяснила, что всех женщин в гареме бреют и у неё не было выбора. Возможно, размышлял Джон, все остальные перемены в Мэри связаны с тем, что она вынуждена приспосабливаться к местным обычаям.

— Сами женщины бреют друг друга? — спросил Джон.

— Нет, — зардевшись, ответила Мэри.

— Значит, ты должна это делать сама?

— Нет, — ещё более покраснев, повторила Мэри.

— Тогда кто... О Господи?! — Джон был в полном недоумении.

— Тех, кто это делает, нельзя считать мужчинами. — Мэри положила руку на плечо мужу.

— Правда? Они живые, они едят и пьют. Значит, чувствуют.

— Я не знаю, что ответить... Таков обычай, — вздохнула Мэри и, неожиданно забеспокоившись, спросила: — Ты ничего не скажешь мальчику?

— Когда-нибудь он сам всё узнает. Не беспокойся, я ему ничего не скажу.

Через какие-то мгновения Джон убедился, что его жена не потеряла своей уверенности и прелести, даже, будучи выбритой темнокожими. Что ещё ей пришлось пережить в гареме? В Константинополе он слышал рассказы о неестественных склонностях, которые развиваются у женщин, живущих вместе и лишённых иных мужчин, кроме единственного господина. Эта мысль будоражила его воображение... К тому же Джон должен был сообщить Мэри о своём согласии сотрудничать с турками. Она спокойно выслушала мужа.

— Я поступил так ради спасения наших жизней, выбора у меня не было. И я всё ещё хочу отомстить тем, что причинил нам зло.

Через некоторое время Мэри улыбнулась.

— Я люблю тебя, муж мой, сейчас даже больше, чем когда-либо. Ты поступил как настоящий мужчина, а не вёл себя как побитая собака. Моё сердце обливалось кровью, когда тебя вынудили покинуть Константинополь. Если турки дадут тебе меч и доспехи, я буду ещё больше гордиться тобой.

— Мне пообещали больше, Мэри. У меня будет кузница и люди, чтобы отливать пушки. — Улыбка Джона Хоквуда стала зловещей.

По окончании траурной церемонии Джон Хоквуд принялся за работу. Ему нужна была бронза для пушек, кожа для связывания бочек; он прикидывал, как соорудить лафет, рассчитывал вес ядер, претворяя в жизнь новые идеи, появившиеся у него во время практической деятельности.

Хоквуд отдавал себе отчёт в сложности задачи, которая перед ним была поставлена. Он знал толщину и непробиваемость стен Константинополя, так как помогал поддерживать их в боевом состоянии. Выходившие на море стены были просто неприступны. Если турецкий флот, строительство которого шло полным ходом, сможет пробить плавучее заграждение и занять Золотой Рог, задача Хоквуда немного упростится, но он не был уверен, что флоту это по силам. Если бы у янычар были ружья, они послужили бы более надёжной защитой артиллеристам. Но самым дорогостоящим и опасным было по-прежнему решение задачи, как приблизиться к стенам этого города. Значит, отливка пушек такого же размера, как и в Константинополе (а они были самыми большими, из которых Хоквуд когда-либо стрелял), была пустой тратой времени. По меньшей мере одно из его орудий должно превосходить те, что стоят на крепостных стенах.

Пушки должны будут метать чугунные ядра с такой скоростью, чтобы пробить большие бреши и дать проход туркам. Хоквуд был опытным солдатом и знал многое о том, как проходит осада какого-нибудь укрепления. Защитники могут восстановить повреждённые днём стены за ночь. Сами стены, превращённые в кучу камней, легко поддаются ремонту и становятся ещё более обороноспособными по сравнению с теми, какими они были прежде. Кажется, они просто ждали, чтобы их разрушили...

Хоквуду нужны были особенные пушки, и он хотел сделать их сам. Точность требовалась в расчёте количества пороха, чтобы снаряд достигал намеченной цели, но не разрывал бронзового дула на части.

И ещё он вынашивал тайный план, в который пока не посвящал никого. У Джона была мечта: он хотел построить огромную пушку такой разрушительной силы, которая обеспечит победу над миром её обладателю. Эмир Мехмед дал Хоквуду возможность осуществить свою мечту.

Энтони доставляло удовольствие смотреть на родителей, радующихся второму расцвету их любви. Мать, правда, до сих пор не отошла от переживаний по поводу гибели старшего сына и неразумного поведения своенравной дочери, но никогда не упрекала мужа, решившегося оставить Англию и отправить свою семью в это нескончаемое приключение.

Теперь, когда ей даровали свободу, она страстно желала вернуть привычный для них образ жизни, но это было невозможно. Мэри считала свою турецкую одежду — шаровары и широкую кофту — непристойной, но выбора у неё не было. В таком наряде и в хаике[36] она была совершенно неузнаваемой. На второй день пребывания в Брусе она рискнула выйти на улицу и, когда обнаружила, что оказалась единственной женщиной без яшмака[37], в смущении влетела в дом.

Мэри не знала, как вести себя со слугами, предоставленными эмиром новому генералу, потому что это были евнухи. Но Джон постарался убедить её принять их, так как он сам был готов принять всё в этой новой жизни. Вскоре Мэри научилась готовить кос-кос и освоила многие местные кулинарные премудрости. Самым распространённым блюдом здесь считались баклажаны, жаренные или фаршированные бараниной, приправленной перцем. Однако Хоквуды так и не смогли заставить себя съедать почти всего барашка или козу, начиная с глаз и кончая яичками.

Мэри не могла не восхищаться новым домом и садом. Дом был не таким большим, как в Константинополе, но необыкновенно просторным. Сводчатый вход заменял в нём дверь, через которую можно было выйти в выложенный гравием внутренним дворик, где всегда журчал фонтан. Дом был наполнен светом, воздухом и звуками падающей воды, и, если иногда зимой холодный ветер налетал с гор, то в помещении делалось ещё уютнее от тёплых овчинных одеял. Не сразу, но всё-таки Мэри привыкла и к почти ежедневным подземным толчкам.

Мэри смущало, пожалуй, только отношение османцев к их вероисповеданию. Хоквудам никогда не выговаривали за то, что они не посещают мечеть, и даже не пытались принудить их к этому. Но здесь не было христианской церкви, и Мэри острее чем в Константинополе ощущала себя среди варваров. Такие христианские добродетели, как милосердие и доброта, и на Западе-то встречающиеся редко, здесь отсутствовали начисто.

Джон Хоквуд был необыкновенно доволен своей новой жизнью. Здесь, казалось, отсутствовала враждебность, которую он ощущал в Константинополе. Турки жалели тех, кто не мог узреть в Мухаммеде последнего и единственного Пророка. В то же время они не проявляли ненависти к почитавшим раннего Пророка — Иисуса Христа. Хоквуду в Брусе предоставили всё, что ему требовалось, включая людей, работавших на него. Впоследствии он сделает из них настоящих канониров. А пока Джон начал формировать собственный отряд, который будет безоговорочно повиноваться его приказам на поле боя. Энтони оказывал отцу огромную помощь, тренируя этих людей. Он был великолепен в своей зелёной рубахе и белых шароварах, в шлеме и нагруднике.

Всё чаще и чаще Энтони приглашали к эмиру, иногда побеседовать, иногда сыграть в шахматы или триктрак или просто побыть в его обществе.

— Ты ему очень нравишься, — заметил Джон Хоквуд.

«Он будет стараться сделать тебя своим, — предупреждала Энтони эмир-валиде. — Мы должны противостоять ему».

Эмир-валиде уединилась в своих покоях во дворце в Брусе, но Энтони не сомневался, что она наблюдает за всем происходящим через решётку на галерее.

Неожиданным и тревожным для Энтони было утро в один из дней окончания рамазана — священного месяца, в течение которого мусульмане постятся и предаются молитвам. Энтони только что принял ванну, как дверь внезапно распахнули янычары. Эмир вошёл в баню и остановился, любуюсь обнажённым телом Энтони.

Энтони моментально упал на колени и подал знак евнухам, прислуживавшим ему, подать одежду. Энтони уже немного знал турецкий и был удивлён, услышав, что Мехмед приказал одному человеку из его свиты сделать рисунок обнажённого тела Энтони.

Художник затрепетал.

— Это невозможно, о падишах. Не написано ли, что ад единый ждёт того, кто воспроизведёт человеческие формы?

— Такого закона нет в «аные», — отпарировал Мехмед.

— Это справедливо, — вмешался великий муфтий, — но такой закон провозгласил Пророк, и он запечатлён в Коране.

— Законы Пророка распространяются на истинно верующих, — указал Мехмед. — А к чужестранцам они не относятся. Хоук-младший — неверный. Он может быть изображён, и я получу рисунок его тела.

Евнух, присутствовавший при этом споре, замер с одеждой Энтони в руках, не в силах двинуться с места.

Художник упал на колени.

— Ты знаешь, я всегда выполняю твою волю, о падишах, но... сейчас я бессилен.. Я ничего не знаю о человеческом теле.

— Разве у тебя нет глаз? Рисуй, что видишь, — усмехнулся Мехмед.

Художник, как утопающий, хватался за соломинку, стараясь избежать того, что он считал смертным грехом.

— Это не так просто, о падишах. Чтобы изобразить тело, я должен знать, как оно живёт и движется, как соединены мускулы и сухожилия, где они начинаются и где заканчиваются. О падишах, поверь мне...

Мехмед вспылил.

— Ты, низкий мошенник! — закричал он, выпростав руку и указывая перстом. — Хочешь пренебречь приказом своего эмира? Берегись, я прикажу спустить с тебя шкуру. Тогда-то мы и увидим, где прикрепляются твои мускулы. Ты это хочешь выяснить? Тогда выяснишь. — Его указательный палец взлетел и остановился на одном из чёрных слуг. — Этого будет достаточно. Ты и ты, — закричал он на своих испуганных охранников, возьмите этого мальчика. Разрежьте его от шеи до промежности. Разложите перед этим негодяем, и пусть он изучает, как соединяются мышцы и сухожилия. — Его палец указал на художника. — После этого тебе уже ничто не помешает сделать рисунок.

Все, казалось, оцепенели. Охранники бросились выполнять приказание эмира. Слуга исступлённо закричал, но был располосован и через мгновение мёртв. Его кровь и внутренности расползлись по полу, его мышцы, вздрогнув в последний раз, были теперь обнажены. Энтони судорожно открыл рот, чтобы закричать, протестуя, но эмир уже вышел из бани... Изучение истекающего кровью трупа продолжалось.

— Останься, — сказал Энтони Халил-паша, — тебя будут рисовать. Иногда нашему господину лучше не перечить.

Иногда, подумал Энтони, «наш господин» не в своём уме...

В этот же вечер Энтони пригласили сыграть в шахматы с эмиром. Они расположились в маленькой комнате позади зала для совещаний; в комнате не было ничего, кроме двух диванов. Энтони потягивал шербет, пока его господин размышлял над ходом.

— Пока я не сказал вслух то, что думаю, я не чувствую настоящей значимости слова, — проговорил эмир. — Знаешь ли ты, что я люблю тебя, Хоук-младший?

— Я счастлив, о падишах, — осторожно ответил Энтони.

— Но ты неверный. Сознание этого делает меня несчастным.

— Человек, изменивший своей религии, не стоит и пяди земли, на которой стоит, — сказал Энтони, чувствуя, что волосы на затылке встают дыбом.

— Ты прав, — сказал Мехмед к удивлению и облегчению Энтони, — и, кроме того, у меня есть для тебя важное поручение. Ты выполнишь его лучше всех, ибо ты чужестранец. Я не буду докучать тебе просьбами изменить своей религии, Хоук-младший. Но меня печалит, что твоё тело останется телом безбородого юноши, не достигшего мужской зрелости. Я считаю, что для тебя самое время взять женщину. Но как я могу предать тебя её презрению? Кроме того, как может войти в рай человек в таком виде? Это невозможно. Я бы хотел, чтобы ты стал одним из нас. Ты не откажешь мне в этом.

Энтони кивнул, понимая, что не может возразить эмиру.

— Я в твоём распоряжении, — сказал он.

Мехмед улыбнулся.

— Я поговорю с твоим отцом. Я сам поручусь за тебя...

Той ночью, впервые за четыре месяца, Энтони был приглашён Кызлар-агой встретиться с ним в полночь в аллее за домом отца. Извилистыми коридорами, наполненными шёпотом голосов, полностью укутанный и с закрытым лицом он оказался перед эмир-валиде.

Мара была в бледно-голубом наряде и казалась более прекрасной чем когда-либо.

— Ты преуспеваешь, Хоук-младший, — сказала она.

— Я живу в постоянном страхе, — признался Энтони.

Она улыбнулась.

— Я не думаю, что это страх. Ты просто полон предчувствий, но даже мой сын не заставит тебя покориться его ласкам. Ты слишком независимый человек...

— Он хочет, чтобы мне сделали обрезание, госпожа.

— Я знаю об этом. — Мара склонила голову.

Энтони задумался, кто или, вернее, как много мужчин и евнухов, окружавших эмира, были шпионами госпожи.

— Ты боишься? — спросила эмир-валиде. — Но этот обряд — залог чистоты. Обрезание не влияет на чувственность, скорее усиливает её. — Она распустила завязку на шароварах Энтони и просунула руку внутрь. — Я могу только сожалеть, потому что сейчас в тебе есть что-то особенное, но я не сомневаюсь, что и «после» ты будешь всё так же хорош. Что насчёт боли, то ты ведь не трус, мой Хоук. В любом случае это пустячная вещь. — Она улыбнулась. — Я, конечно, не говорю о твоих личных ощущениях. Возможно, ты стесняешься публичности обряда? Но через это проходит каждый мужчина на Востоке.

— Я, наверное, ощущаю всё это вместе.

Она засмеялась.

— Всё же тебя передёргивает при мысли об этом. Идём, Хоук-младший, насладимся твоим членом в последний раз в его нынешнем состоянии.

Мара была восхитительна, как обычно. И всё же мысль о том, что ему предстоит, мучила Энтони. Он дошёл до высшей точки наслаждения, но желание снова охватило его. Энтони приподнялся на локте и взглянул в любимое лицо, более спокойное, чем когда-либо. Глаза Мары были закрыты, страсть улеглась.

— Обряд проходит на глазах у всех, госпожа?

Мара медленно открыла глаза и вытянулась струной.

— О да, — сказала она, — даже женщины из гарема присутствуют. — Её улыбка перешла в смех. — За решётками на галерее, конечно.

— Чему быть, того не миновать, — сказал Джон Хоквуд. — Мы должны пойти на это. На этом пути наше спасение.

Мэри была подавлена, Энтони всё больше и больше боялся сам, хотя и не признавался отцу. Он не мог понять природу своего страха. Физическую боль, думал он, можно перетерпеть. Что тогда? Остаётся детский страх предстать в этот момент перед всеми.

Накануне церемонии эмир объявил праздник, во время которого Энтони была преподнесена новая одежда: рубаха и шаровары из мягкого белого шёлка, украшенные золотой нитью.

На следующее утро Энтони в новой одежде шёл в процессии вокруг города под аплодисменты мужчин и женщин. Он не мог не вспомнить другого шествия, во время которого тот несчастный, обречённый на казнь человек, двигался навстречу смерти.

После осмотра Энтони отвели в зал для совещаний, заполненный муфтиями, имамами и придворными — не каждый день эмир присутствовал при обряде обрезания. Энтони взглянул на решётку на галерее. Она была тёмной и непроницаемой, как и в замке на Босфоре, хотя он и различил какое-то мелькание. Весь гарем, можно не сомневаться, собрался наверху. Но это не имеет никакого значения. Он никогда не увидит ни одну из них, за исключением эмир-валиде.

Энтони сопровождали отец и Халил-паша. В центре зала были приготовлены три подушки, около которых ожидали эмир, муфтий и два хирурга. Энтони подвёл к ним Джон Хоквуд, тщательно отрепетировавший свою роль. Он поручил Энтони их заботам.

Затем Энтони усадили на среднюю подушку, эмир опустился на правую, а главный хирург — на левую. Энтони был одет в штаны, поддерживаемые шнурком, который можно было легко распустить.

Помощник хирурга поставил на пол перед ним серебряную чашу. В ней был нож, похожий на бритву и, наверное, не менее острый, маленький пакетик из белой бумаги в форме колпачка и другой пакетик с каким-то красным порошком. Здесь же лежали маленький серебряный инструмент с прорезью и несколько полотняных бинтов.

Тем временем один из имамов зажёг фимиам в курильнице и вскоре едкий аромат заполнил огромный зал.

Муфтий встал перед ними, прочитал несколько сур из Корана и дал знак, что обряд можно начинать. Энтони должен был сидеть неподвижно, но это было трудно, потому что Мехмед склонился перед ним и, распустив шнурок на шароварах, стал его ласкать.

— Лучше, когда член напряжён, — проговорил эмир.

Энтони не мог уклониться и не смотреть в глаза Мехмеда, но, как только эмир вернулся на место, он взглянул наверх. Если она там, Энтони хотел бы смотреть на неё в этот ответственный момент...

Маленький серебряный инструмент был в руках главного хирурга, склонившегося перед Энтони, чтобы как можно сильнее оттянуть крайнюю плоть. Сразу после этого хирург отрезал её. Боль была резкой, но короткой. Энтони вздрогнул и почувствовал на плече руку эмира. Закричать или даже пошевелиться было бы признаком слабости. Он продолжал смотреть на решётку, когда к его ужасу хирург опустился перед ним на колени, чтобы высосать кровоточащий член. Проделав это, он выплюнул кровь в чашу, которую держал его помощник.

Затем хирург отпустил крайнюю плоть как можно дальше, обнажая кровоточащую рану. Эту рану он посыпал красным порошком, затем покрыл бумажным колпачком и перебинтовал.

Муфтий продолжал читать Коран, когда Энтони помогли встать. Он чувствовал слабость в ногах, но Мехмед был рядом и отвёл его к чистым подушкам, где он сел, на этот раз лицом к собранию. Мехмед хлопнул в ладоши, все сели, а евнухи стали обносить присутствующих едой. Праздник начался.

— Я чувствую, что теряю сознание, о падишах, — пробормотал Энтони.

— Ты не потеряешь сознания, теперь ты мужчина, — подбодрил его Мехмед.

— Я не могу есть, — протестовал Энтони, когда ему подали кос-кос.

— Ты должен поесть, — сказал ему Мехмед, — никто не притронется к пище, пока ты не возьмёшь кусок в рот.

Энтони колебался, но затем выпростал руку и взял кусок мяса. Обваляв мясо в манке, он положил его в рот. Оно было горячим и вкусным, и внезапно Энтони почувствовал, что он страшно голоден.

Мехмед улыбнулся.

— Вот и хорошо, — сказал он, — через несколько часов боль пройдёт, через три дня ты будешь в полном порядке. И тогда... я дам тебе жену.

Мехман-паша низко поклонился.

— Её зовут Лейла, о падишах. — Он весь дрожал от чести принимать эмира в своём доме. Этот день мог стать решающим в его судьбе.

— Приведи её к нам, — приказал Мехмед.

Мехман-паша вновь поклонился и дал знак евнухам, охранявшим двери внутренних покоев. Это была маленькая уединённая комнатка, соединявшая гарем Мехман-паши с большей частью дома, предназначенной для мужчин. Здесь находились только эмир и Энтони. Двое молодых людей, братья девушки, вошли в комнату, сопровождая фигуру, закрытую белым чаршафом с тяжёлой чадрой.

— Сколько ей лет? — спросил Мехмед.

— Шестнадцать, о падишах.

Мехмед кивнул и вопросительно взглянул на Энтони.

— Не слишком стара? — спросил он.

Энтони поперхнулся. Они говорили по-турецки, и девушка понимала, о чём идёт речь.

— Ни в коем случае, — ответил Энтони.

— Шестнадцать лет — это много, — сказал Мехмед. — Разве тебе не известно, что есть три вещи, которые мужчина должен делать быстро? Хоронить мёртвых, потчевать гостей и отдавать в жёны дочь. Ты нерасторопен, Мехман. Откройся, девушка.

Девушка посмотрела на отца и получила в ответ быстрый кивок. Её братья отошли в сторону.

Девушка медленно и с долей кокетства откинула чаршаф, который закрывал её волосы. Теперь они, длинные и чёрные, рассыпались по её плечам, и Энтони с изумлением разглядывал её высокий белый лоб и сияющие тёмные глаза.

— Почему ты не представил дочь эмир-валиде два года назад? — спросил эмир Мехмана.

— Она была представлена, о падишах, но эмир-валиде отказала ей.

— У неё есть какой-нибудь недостаток?

— Нет, за исключением... — Мехман замялся.

— Говори, — приказал эмир.

— Эмир-валиде не понравилось, как моя дочь отвечала на её вопросы, о падишах. Госпожа приказала высечь её за дерзость.

Мехмед улыбнулся.

— Я слышал об этом, но не знал, что это была твоя дочь. — Он взглянул на Энтони. — Ты разочарован, Хоук-младший? Ты всегда можешь высечь её.

— Я не разочарован, — сказал Энтони. — Если она не разочарует меня в другом.

Его сердце гулко стучало. Если он собирается стать мусульманином во всём, кроме веры, он должен жить, как все мусульмане. А они пользуются всеми наслаждениями, мужчины у них являются хозяевами всего созерцаемого, за исключением их собственных жизней, которые находятся в милости у человека, в свою очередь созерцающего их. Но он близок к источнику власти. Эта девушка очень мила. Он не предполагал, что кто-нибудь сможет заменить ему Мару Бранкович, но эту девушку он хотел и будет ей обладать.

Если эта церемония и смахивала, чем-то на торговлю рабами, то она только возбуждала его нетерпение.

— Хорошо сказано, Хоук-младший, — согласился Мехмед и посмотрел на Мехман-пашу. — Прикажи ей снять чадру.

Мехман-паша был ошеломлён, его сыновья сердиты.

— Твоя дочь будет женой человека с Запада, — объяснил Мехмед. — Он хочет видеть её лицо. Это его воля. И моя.

— А если он откажется...

— Значит, она никогда не выйдет замуж. Она всем хороша... кроме возраста. Она уже стара.

Мехман-паша судорожно сглотнул и посмотрел на сыновей.

— Ты тоже будешь смотреть на чужую жену, о падишах? — внезапно раздался тихий голосок девушки.

Мехмед вскинул голову и уставился на неё. Она не опустила глаз.

Мехмед рассмеялся.

— Теперь я понимаю, как тебе удалось рассердить мою мать, Лейла, — сказал он. — Нет, я не буду смотреть на чужую жену. Сними чадру только перед Хоуком. — Эмир отвернулся.

У Энтони перехватило дыхание, когда девушка взглянула на него. Затем она отстегнула чадру с одной стороны, оставив её висеть с другой.

Энтони увидел дерзкое красивое лицо, с нежным овалом, с маленьким, но упрямым подбородком. Губы её были чуть приоткрытыми и влажными; Энтони понял, она специально облизнула их перед тем, как отстегнуть чадру. Нос казался большим для этого лица, но не портил красоту девушки. Её глаза сулили бесконечное наслаждение.

— Я не нравлюсь тебе, мой господин Хоук? — спросила Лейла.

Энтони облизнул губы.

— Ты мне очень нравишься, — сдерживая волнение, ответил он.

Лейла пристегнула чадру.

— Я доволен, — оборачиваясь, сказал Мехмед. — Ты понимаешь, Мехман, что эта процедура была необходима. Но раз Хоук-младший удовлетворён, ты будешь в выигрыше.

— Я понимаю это, о падишах. — Мехман-паша весь светился от счастья.

— Свадьбу назначим через неделю. Желаю тебе радости, Лейла.

— Я мечтаю о ней, о падишах, — ответила девушка и, поклонившись сначала эмиру, потом отцу, в сопровождении братьев вышла из комнаты.

Мехмед щёлкнул пальцами и взорвался от смеха.

— Теперь я понимаю, почему мать приказала её высечь вместо того, чтобы послать в мой гарем, — сказал он.

— Вы можете выбрать любую девушку из своих подданных? — поинтересовался Энтони.

— Отбор в гарем происходит каждый год, — объяснил Мехмед. — Выбирают не только самых красивых, но и самых талантливых. Девушек представляют эмир-валиде, и она выбирает наиболее достойных, по её мнению, для гарема. Эти девушки находятся под присмотром моей матери. Я сам не волен выбирать. Эмир-валиде — моя мать во всём.

Эмир пристально посмотрел на Энтони, и тот почувствовал, как дрожь пробежала по его спине. Знал ли эмир что-нибудь? Если бы он знал, решил Энтони, вряд ли я был бы сейчас рядом с ним...

— Мать выбирает даже ту женщину, с которой я проведу ночь, — продолжал Мехмед. — Впоследствии они становятся фаворитками. Но с кем мне спать, решает она. В гареме так много женщин, что жизни не хватит «осчастливить» их всех. В моём гареме есть женщины, на которых я никогда не задерживал взгляд и никогда не сделаю этого. И все они считаются моими жёнами или наложницами, о них надо заботиться. — Подумав, эмир добавил: — Для меня это большие расходы.

— Вы когда-либо спали с какой-нибудь женщиной больше одного раза? — с любопытством спросил Энтони.

Мехмед засмеялся.

— Конечно, у меня есть любимицы. Я сообщаю об этом матери. Но в гареме есть только одна высшая ступень. Женщина, которая первой подарит мне сына, будет пользоваться огромным уважением и станет эмир-валиде.

— Если не умрёт, — не подумав, сказал Энтони и готов был откусить себе язык.

Но Мехмед, казалось, не заметил его подозрительной осведомлённости о жизни гарема.

— Это правда. Моя собственная мать умерла слишком рано. Вместо неё я получил другую мать, гораздо лучше. Ей будет занятно узнать, что ты женился на такой девушке, как Лейла. Эмир-валиде интересуется тобой и твоим отцом.

Энтони нервно сглотнул, но Мехмед продолжал улыбаться.

— Ты должен позаботиться о том, чтобы твою жену регулярно секли. Запомни! Женщину следует видеть, но не слышать. В Англии другие правила?

— В Англии совсем не так, о падишах.

— Непонятная страна, — сказал Мехмед и взял Энтони за локоть. — Расскажи мне об английских женщинах, Хоук-младший. Может быть, однажды я буду обладать такой женщиной...

— Это неправильно, — объявила Мэри Хоквуд. Она опять обрела уверенность в себе и почувствовала, что играет определённую роль в жизни Брусы. Несмотря на то что Мэри не говорила по-турецки, она подружилась с соседками и часто проводила с ними время за чашечкой кофе, болтая о том о сём. Её новые знакомые сообщили, что процедура обручения Хоука-младшего была в высшей степени необычной, и сказали ей, что невестка станет хозяйкой дома после смерти Джона Хоквуда.

— Какая-то девчонка станет хозяйкой в доме... какая-то неверная? — сетовала Мэри. — Почему нас не познакомили с родителями?

— В нормальных обстоятельствах, — терпеливо объяснил Энтони, — девушку выбирала бы ты, мама. Но эмир захотел устроить по-другому. Я думаю, он во многом хочет изменить закон. Он преследует определённую цель в жизни, но движется к ней осторожно. Скажу тебе, что моя невеста очаровательна.

— Я не допущу, чтобы она помыкала мной, Энтони, — настаивала Мэри. — Эта шестнадцатилетняя девчонка...

— Она и не собирается, мама, — сказал Энтони, — она думает, что ты будешь помыкать ею.

Но не реакции матери на самом деле опасался Энтони. И в тот вечер Кызлар-ага снова пришёл за ним...

На этот раз эмир-валиде была скрыта чаршафом, глаза её горели как раскалённые угли.

— Ты предал меня, — резко сказала она.

— Я, госпожа? — Энтони стоял на коленях у её ног.

— Кто эта девчонка, твоя избранница? Она слишком много говорит. Я её отвергла. Об этом знают все во дворце.

— Не я выбирал девушку, госпожа. Уверен, если тебе известно всё, то и это ты знаешь. Её мне предложил эмир — я не мог отказать ему. — Это чистая правда, подумал Энтони, хотя, конечно, понимал, что никогда не отверг бы Лейлу, кто бы её ни представил...

Эмир-валиде пристально смотрела на него и её чадра взлетала, когда она выдыхала.

— Да, — наконец сказала она, — я понимаю тебя.

Энтони мечтал сам осознать масштабы происходившего.

— Я думаю приказать тебе отречься от неё, — продолжала Мара.

— Госпожа? — Энтони был поражён. Если бы он поступил так, то нажил бы заклятых врагов в лице братьев Лейлы.

Мара улыбнулась.

— Я думаю, но не сделаю этого. Разрешим Мехмеду вести его маленькие игры. Но секи её почаще и заставь родить тебе пятерых сыновей, Хоук-младший. — Мара отстегнула чадру. — Этой ночью я доведу тебя до изнеможения.

— Неужели это в последний раз, госпожа? — грустно спросил Энтони.

Мара взглянула на него.

— Кто знает? Разве наши жизни и наши страсти не во власти Всевышнего?

Церемония была простой и менее продуманной, чем обряд обрезания. Обе семьи сели, вместе выпили кофе в доме Мехман-паши, где в первый и последний раз старшие Хоквуды видели родителей и семью Лейлы. Турчанки были укутаны в тяжёлые чаршафы, но Мэри оставила лицо открытым, тем самым демонстрируя неодобрение всей процедуры. Муфтий читал Коран. Лейла, скрестив ноги, сидела в стороне на подушке, плотно закрытая множеством чаршафов.

Потом все ели сладкие пирожки, и Мехман-паша подарил Мэри несколько отрезов ткани, а Джону и Энтони — оружие, а также мешок с золотыми монетами, компенсировавшими характер Лейлы.

Два человека, встав на колени между семьями, пересчитали монеты. Джон Хоквуд объявил, что удовлетворён. Затем он передал свои подарки Мехману и его семье. Деньги в число подарков не входили.

Потом Лейлу увели родственницы, Мэри последовала за ними. Мужчины вновь принялись за кофе.

Когда Мэри вернулась, щёки её пылали; она прерывисто дышала.

— Вы удовлетворены девушкой, мать Хоука-младшего? — спросил муфтий.

— Я удовлетворена, — сказала Мэри.

— Она невинна?

— Да, она девственница, — бросила Мэри.

— Вы принимаете её как жену вашего сына?

— Я принимаю её, — возмущённо сказала Мэри.

Муфтий поклонился и ударил в ладоши. Женщины Мехман-паши вернулись в комнату.

— По нашему обычаю, невесту должны доставить к дому братья мужа, — объяснил муфтий. — Это древний обычай, в нём отголосок тех давних времён, когда невесту брали силой. — Он неодобрительно улыбнулся, показывая, что подобные вещи являются предрассудками. — Но у тебя нет братьев, Хоук-младший.

— Я поведу свою жену сам, — сказал Энтони.

Муфтий посмотрел на Мехман-пашу: тот одобрительно кивнул.

— Госпожа Лейла ждёт тебя, Хоук, — сказал муфтий.

Лейла стояла перед дверью всё ещё закутанная в разные чаршафы.

Энтони подошёл к ней и поднял её.

— Ты моя жена, — напомнил он.

— Да, мой господин, — согласилась она.

Она назвала его господином. Он был её господином. Какое странное чувство...

Все родственники поклонились. Энтони вынес невесту на улицу и усадил её на лошадь. Уже стемнело, а, по обычаю, только после захода солнца невеста могла быть приведена в её новый дом. Дом Хоквудов находился недалеко, но молодых ждала толпа людей, с которыми необходимо было перекинуться словом. Люди хлопали в ладоши и кричали, мальчишки бежали за лошадью и пытались снять сандалию с ноги Лейлы.

Энтони, шедший впереди лошади, внезапно обернулся и при взгляде на Лейлу почувствовал, как неожиданно возникшее желание овладевает им.

Потому что первый раз в своей жизни он стал хозяином женщины.

Евнухи открыли двери Хоквудам, Энтони бережно взял Лейлу на руки и внёс её в дом. Шум толпы постепенно затих. С Лейлой на руках он взошёл по лестнице и оказался в её спальне, почти всё пространство которой занимала огромная тахта.

Энтони бережно положил Лейлу на тахту, потом сел рядом и поднял первое из её, покрывал.

Она быстро встала.

— Я должна зайти к твоей матери и выказать ей своё уважение.

— Я сомневаюсь, что она вернулась.

— Таков обычай, — настаивала Лейла.

У Лейлы был независимый характер, и, без сомнения, её предупредили, что этот чужестранец, который стал её мужем, ничего не знает о турецких обычаях. У Энтони не было ни малейшего желания расстраивать жену в первую ночь; кроме того, он услышал голоса, доносившиеся снизу.

— Тогда иди к ней, — сказал он.

— Ты должен пойти со мной, — сообщила Лейла, приводя в порядок чаршаф.

Энтони послушно последовал за ней по лестнице, где слуги встречали его родителей.

— Ты моя мать, — сказала Лейла и упала на колени перед Мэри.

Мэри ошарашенно смотрела на неё.

— Я думаю, ты должна назвать её своей дочерью, — предположил Энтони.

Мэри колебалась, но потом положила руки на голову девушки.

— Добро пожаловать в наш дом, дитя моё, — сказала она. — Я только хочу, чтобы ты принесла счастье моему сыну.

— Твоё желание для меня приказ, мама, — ответила Дейла.

Энтони помог Лейле подняться с колен.

— Извините нас, — сказал он родителям.

Его желание нарастало с каждой секундой. Лейлу испугало то, что Энтони сам хочет раздеть её, но она согласилась на это и через минуту лежала обнажённой на тахте. У неё не было той мощной зрелой красоты, как у эмир-валиде, но детская угловатость, стройность бёдер и маленькие холмики грудей были неотразимы. Её ноги и руки, изящные и сильные, выбритый лобок влекли Энтони с ещё неведомой страстью. Он чувствовал себя слегка неуверенно, потому что его член только что зажил. Поэтому он любил её скорее как христианин, а не как учила Мара. Это удивило Лейлу, так как, без сомнения, мать приготовила её к чему-то совсем другому.

Но она не протестовала: Энтони был её господином.

Он лежал на спине с закрытыми глазами.

— Я поспешил, — сказал он, — в следующий раз будет лучше.

Он знал, что, должно быть, сделал Лейле больно, но она ни разу не вскрикнула и не вздрогнула. Теперь, к его удивлению, он обнаружил, что Лейла покинула ложе.

Усевшись, Энтони увидел, что Лейла внимательно изучает содержимое его карманов. Найдя несколько серебряных монет, она взяла их себе.

— Что ты делаешь? — удивился Энтони.

Лейла повернулась, посмотрела на Энтони без всякого смущения, сжимая монеты в кулачке.

— Я беру свои деньги.

— Твои деньги?

— Конечно, — сказала она. — Когда женщина спит с мужчиной, она имеет право на все деньги, которые у него в карманах.

— Лейла, — сказал Энтони, — ты моя жена, а не продажная женщина.

— Это также и привилегия жён, — спокойно объяснила она. — Так написано.

— Великолепно, великолепно, — приговаривал эмир Мехмед, осматривая пушки, прикреплённые кожаными ремнями к деревянным лафетам. Пушек было уже двенадцать. — Ты хорошо поработал, Хоук. А ты уверен, что эти пушки смогут пробить стены Константинополя?

— Пушки обязательно проломят стены, — сказал Джон Хоквуд, — если будут стоять близко друг к Другу.

— Насколько близко? — Мехмед поморщился.

— Через милю.

— Не вызовет ли это шквал ружейного огня противника?

— Это так, о падишах. Малые орудия, — он указал на батарею лёгких пушек, — используются в основном для уничтожения живой силы, а не для штурма стен. Они пригодятся нам на случай вылазок византийцев.

— Наша задача осложняется день ото дня, — проворчал Мехмед, поглаживая бороду.

— Поэтому-то я и советовал строить флот и снабдить янычар ружьями. Артиллерия должна быть защищена. Но... у меня есть ещё кое-что...

Мехмед посмотрел на него.

— Я веду переговоры с Венецией о доставке ружей, новый флот успешно строится. Расскажи мне о том, другом, что у тебя есть.

— Если бы вы прошли со мной...

Мехмед взглянул на Энтони, который, как всегда, был рядом с отцом, потом последовал за Хоквудом-старшим по направлению к большому деревянному бараку. Ворота охранялись двумя канонирами Джона, которые встали по струнке при появлении эмира.

Как только Мехмед вошёл в барак — маленький смуглый человек между двумя огромными англичанами, — он замер, глядя на огромное орудие перед собой. Оно было вдвое длиннее любой пушки и вдвое шире её.

— О, Пророк всемогущий! — пробормотал он.

— Я давно мечтал, — сказал Хоквуд, построить такое орудие.

Мехмед приблизился к пушке и погладил бронзового монстра. Пушка была в два раза выше эмира, и когда он остановился, разглядывая ствол орудия, то полностью скрылся за ним.

— Её диаметр около двенадцати ладоней[38].

— Чем же она будет стрелять? — Мехмед оторвал взгляд от пушки.

Хоквуд показал на каменное ядро, лежавшее на полу.

— Чтобы поднять его, требуются четыре человека.

Мехмед посмотрел на него.

— На какое расстояние она стреляет?

— Пушка ещё не опробована. — Хоквуд просунул пальцы в отверстие, куда перед выстрелом должен быть помещён запал. В него вошло два его крепких пальца. — Нужен очень точный расчёт и некоторые эксперименты. Я уверен, что ядро пролетит более мили.

— Столь огромные камни полетят на такое расстояние? — сомневался эмир.

— Мы узнаем, когда оно выстрелит, о падишах.

— Тогда торопись, Хоук, торопись!

Джон Хоквуд поклонился.

— Вы понимаете, что мне нужно много людей, чтобы управлять пушками. Много людей и тяглового скота.

— Людей и животных ты получишь сколько потребуется, Хоук.

Джон Хоквуд глубоко вздохнул.

— И железо, падишах.

— Ты хочешь отлить ещё одну такую же пушку?

— Одной достаточно. Я хочу отливать снаряды.

— Из бронзы? — Мехмед нахмурился.

— Падишах, это каменное ядро — а я собираюсь сделать их много — смогло бы успешно разбить стены Константинополя. И всё же это — камень, бьющийся о камень. Если бы у нас были тяжёлые чугунные ядра, ни одна стена в мире не устояла бы перед их пробивной силой.

— Во имя Аллаха! — воскликнул Мехмед. — Ты самый настоящий мужчина из всех мужчин! Отлей мне чугунное ядро, и ты будешь пашой!

— Одного ядра будет мало...

— Тогда отлей столько, сколько нужно. Ты можешь взять всё железо, которое только найдёшь. Держи меня в курсе дела... Хоук-младший, ты пойдёшь со мной.

Эмир и Энтони вскочили на коней и, эскортируемые сипахами, направились во дворец. Люди замедляли шаг, наблюдая за кавалькадой, некоторые из них приветствовали эмира. Мехмед был популярным правителем, народ любил наблюдать, как он инспектировал войска, посещал мечеть, советовался с муфтиями и имамами. Эмир был хозяином турок уже более года, и этот год принёс людям мир. Это устраивало жён и матерей, но янычары надеялись на скорый приказ к маршу: они были хорошо осведомлены о грандиозных приготовлениях, происходивших в турецком лагере.

— Настала пора начинать военную кампанию, — сказал Мехмед, когда они с Энтони уединились во дворце и потягивали шербет. Он говорил по-латыни, которая была известна только некоторым из его окружения. — Твой отец делает чудеса. Я имел в виду то, что сказал: я превознесу его выше всех остальных.

«Для победы нужны не только пушки», — подумал Энтони, но ничего не сказал.

— Теперь ты должен сыграть свою роль, — заявил Мехмед.

Энтони напрягся. С момента женитьбы он стал реже видеться с эмиром, и, наверное, такой была воля Мехмеда, потому что он мог послать за английским фаворитом в любой момент. Однако видимой перемены в их отношениях не произошло. Энтони был даже рад отдалиться от будоражащей, но опасной близости эмира и усердно помогал отцу. Теперь он не знал, чего и ожидать.

Мехмед заметил волнение Энтони и улыбнулся.

— Вот уже шесть месяцев ты женат. Твоя жена ещё не беременна?

— Увы, нет мне благословения.

Мехмед вздохнул.

— На самом деле я тоже не получил благословения. Мой сын Баязид ничем не занят, он только спит. В четыре года я уже играл с саблей, он — нет. И всё ещё он остаётся моим единственным сыном. И у меня много женщин, но все они ленивы. Ты должен высечь жену и взять другую. Я дам тебе другую.

— Всё в твоей воле, — согласился Энтони, хотя и не знал, что ему делать с другой женщиной. Лейла, наверное, на самом деле не может забеременеть — однако в этом могла быть и его вина, — но она, как никто, удовлетворяла его страсть. Даже Мэри полюбила его жену за серьёзное отношение к жизни и неиссякаемое чувство юмора, несмотря на её острый язычок, который Лейла не боялась пускать в ход. Энтони удивляло, как быстро его жена привыкла к новому для неё ритму жизни. Она была возмущена, обнаружив, что Хоквуд не молился даже на рассвете, что в их доме не было гарема и что она вынуждена трапезничать вместе с мужем и свёкром и открывать лицо перед ними обоими. Её приятно поразило, что Энтони проводил с ней каждую ночь, не отдалял её даже на время менструаций, когда все мусульманки считаются «нечистыми». Поняв стиль жизни франков, Лейла оценила его по достоинству и нашла в нём много преимуществ, конечно, с точки зрения женщины. Энтони ни за что не лишил бы Лейлу обретённого счастья и не привёл бы в дом другую женщину, но если этого хочет эмир...

— Получишь другую жену сразу, как выполнишь свою миссию, — сказал Мехмед.

— Мою миссию, о падишах?

— Пора основательно начать готовить удар по Константинополю. У меня нет иллюзий, Хоук-младший. Эти стены стояли тысячу лет и выдержали тысячи атак. Армия Константина теперь, без сомнения, стала многочисленнее. Твой отец, возможно, прав. Флот даст мне возможность атаковать город со всех сторон. Это будет величайшее в истории сражение, но если я буду разбит... — Он задумался. — Такому не бывать! Я должен хорошо подготовиться прежде, чем бросаться в атаку. Я делюсь с тобой самыми сокровенными мыслями, Хоук-младший. Я знаю, ты никогда не предашь меня.

Энтони склонил голову. Он понимал, что никогда не сможет предать эмира, а поступи он иначе, жестоко пострадают его родители и, конечно, Лейла. В то же время он сомневался, что ему удастся это сделать, даже если его близкие каким-то сверхъестественным образом спасутся. Мехмед мог быть равнодушен, как змея, и кровожаден, как голодный тигр, но являлся типичным представителем своего народа. Его окружала аура величия и обожания. Кроме того, эмир собирался взять Константинополь...

— Для максимальной поддержки артиллерии, — произнёс Мехмед, — я должен построить укрепления на европейском берегу Босфора.

— Но у тебя уже есть обширные владения в Европе, о падишах, — рискнул вставить Энтони.

— Эти земли в любую минуту могут атаковать христиане, правители Сербии и Валахии. Я должен решиться на осаду Константинополя. Этот вопрос я и хотел бы обсудить с тобой... Но меня волнует и уязвимость моих владений: все христиане коварны, когда это касается отношений с нами. Им достаточно напутствия священника, который объяснит, что договор с мусульманами не имеет значения в глазах Бога, и они разорвут его. Я должен рассчитывать только на себя и свои силы. А моя сила — это Анатолия. Но пополнять армию выходцами из Анатолии опасно, потому что мне нужны моряки, а не наездники. Я слышал, что сюда может прибыть генуэзский флот, и тогда мне придётся расстаться с надеждой на завоевание Константинополя.

— Ты можешь набрать опытных моряков из Венеции. Они будут счастливы сражаться против генуэзцев, их вечных конкурентов в торговле, к тому же они заклятые враги византийцев.

— Венецианцы ведь христиане? Один раз они пообещают, а в следующий — увильнут. Аллаху известно, что они задерживают поставку ружей, которые твой отец считает необходимыми для претворения нашего замысла в жизнь. Нет, если я хочу, чтобы всё было по-моему, я должен черпать силы в самом себе. У меня должна быть крепость на европейском берегу Босфора. Я возведу её к северу от Константинополя. Но, как только я приступлю к постройке, Константин заподозрит, что я что-то замышляю. Никто из моих предшественников так не поступал. Константин сможет собраться с силами и разрушить это укрепление раньше, чем оно будет способно отразить атаку. Так вот, это не должно произойти...

Сердце Энтони гулко стучало. Не станет эмир ни с того ни с сего поверять ему свои мысли.

— Я должен рассеять подозрения византийцев, — сказал Мехмед. — Я хочу, чтобы ты, Хоук-младший, сделал это для меня.

— Я, о падишах?

— Ты знаешь их повадки, ты выучил их Язык. Ты жил среди них. Пока что у нас с Константином не было никаких контактов, кроме обычного обмена любезностями. Ты отправишься к нему моим послом и убедишь его, что я и мои люди хотим только мира, а что строительство крепости на европейском берегу Босфора начато для нашего общего блага в защиту от притязания Валашского князя Дракулы. Слышал о таком?

— Только имя.

— Хорошо. Я слышал, что он очень жестокий человек, настоящее чудовище. — Мехмед замолчал.

Энтони удивился, что Мехмед называет кого-то жестоким человеком, не подозревая о том, что по жестокости ему самому нет равных.

— Помнишь ли ты, о падишах, — спросил он, — что меня вышвырнули из Константинополя под страхом смерти?

Мехмед посмотрел на него.

— Ты отправляешься туда моим послом. Чего тебе бояться? Ты будешь находиться под моим покровительством. За любой волос, упавший с твоей головы, я вздёрну сотню детей. Скажи им об этом. Добейся успеха, помоги мне взять этот проклятый город, и я скажу тебе: проси у меня всё, что есть в этих стенах, и это будет твоим.

Энтони судорожно сглотнул. Его воображение разыгралось, рисуя ему... картины возможной мести. Но он не мог позволить мечтам опережать действительность.

— Я выполню твоё поручение.

— Начнёшь с Константинополя, оттуда отправишься к господарю Сербскому Георгу Бранковичу. — Эмир замолчал, глядя на Энтони. — Ты что-нибудь слышал о нём?

Энтони облизнул губы. Уже не в первый раз у него возникало подозрение, что Мехмед узнал о его связи с эмир-валиде. За те шесть месяцев, которые он был женат на Лейле, его приглашали в спальню Мары шесть раз. Они страстно любили друг друга, казалось, ещё сильнее, чем прежде.

— Посетишь его... в качестве моего посла. Мне нужно его обещание, что сербская армия не поднимется против меня, если я начну этот великий поход, и что армии с Запада не будут пропущены через его земли.

— Понимаю, — сказал Энтони. При одной мысли о том, что такой молодой человек способен покорить почти всю Европу, у него закружилась голова.

— Ещё я хотел бы, чтобы ты встретился с Яношем Хуньяди.

— С Хуньяди? — нахмурился Энтони. — Но он наш враг. Все мадьяры наши враги.

— Он стар, Хоук-младший. Когда-то давно он сражался против сыновей Османа. Ты предложишь ему от моего имени заключить мир между нашими народами. Хуньяди согласится на моё предложение.

Энтони склонил голову; признавая правоту эмира.

— Ещё один властелин, которого ты посетишь, это князь Дракула, — продолжал Мехмед.

Энтони резко вскинул голову.

— Он охраняет северные подступы к Трансильванскому проливу. От него я должен получить обещания в нейтралитете, Хоук-младший. Дракула — опасный человек. Шесть месяцев назад я отправил к нему посольство, и до сих пор никто оттуда не вернулся. Я даже не знаю, дошли ли мои люди до князя. Но ты должен найти его и убедить в том, что я могущественный правитель и что народ мой силён. Тебе это по силам, а моим советникам не удастся... Ты говоришь на языках этих людей.

Валашском?

— Дракула знает латынь. Ты поговоришь с ним и расскажешь обо мне. Но не о моих планах. Я требую только его нейтралитета. В противном случае в один прекрасный день мои янычары вторгнутся в его владения и бросят его самого к моим ногам, — разъярился Мехмед. — Они всё равно поступят так, как только Константинополь будет моим.

— Я понимаю, о падишах.

— Тебя будут сопровождать два моих советника, Халим-паша и Мехман-паша. — Мехмед улыбнулся. — Ты не против того, чтобы путешествовать со своим тестем?

— С удовольствием.

— Ты будешь во главе посольства. Мои люди пойдут на это, несмотря на то, что ты очень молод, Хоук-младший. Сколько лет тебе исполнилось?

— Двадцать, о падишах.

— Я был годом старше, когда мне пришлось принять наследство. Это случилось в прошлом году. Не упусти возможность послужить мне и подняться к величию.

— Я сделаю всё для этого. — С этими словами Энтони поклонился.

Глава 5 КОНСТАНТИНОПОЛЬ

Стража Византия замерла, пушки дали холостой залп. Никто из стоящих на крепостной стене не мог заметить, что посольство состояло не только из турок — лица всадников были не видны из-под низко надвинутых шлемов.

Посольство из шестидесяти всадников мчалось по открытой местности. Их зелёные и красные знамёна с золотым полумесяцем развевались на ветру. Над ними поднимались крепостные стены с башнями, на которых также колыхались знамёна.

Когда-то Энтони думал, что под этими знамёнами он будет сражаться. Теперь он знал, что будет их уничтожать. Около двух лет назад он во мраке ночи покинул этот город с отчаянием в сердце. Теперь он вернулся, чтобы всё это предать.

Энтони не чувствовал жалости. Где-то за этими стенами находился прах его брата. Где-то за этими стенами жила его сестра. Он надеялся и молился.

Джон и Мэри Хоквуд были в ужасе от миссии, возложенной на их сына.

— Как только Нотарас увидит тебя, он потребует твоей казни, — предостерегал Джон.

— Он не посмеет. Я буду послом эмира, — убеждал Энтони отца с большей уверенностью, чем чувствовал на самом деле.

— Ты наш единственный сын, — всхлипывала Мэри.

— Нет, мама. У тебя ещё есть дочь. Я привезу тебе известие о ней, — пообещал Энтони.

«Я даже могу привезти её сюда», — думал Энтони. Он давно мечтал об этом. В лагере турок всё возможно, если тебе покровительствует эмир. На самом деле Энтони хотел вернуться в Константинополь как победитель... и чтобы это увидела когда-то любимая им сестра. И всё семейство Нотарасов... каждый из них.

Лейла не могла понять переживаний старших Хоквудов, потому что они говорили по-английски. Ей было невдомёк также, почему муж не берёт её с собой в путешествие, как настоящий мусульманин, а также, почему он не разрешил своим спутникам взять многочисленную свиту.

— Нас ждёт долгое и опасное путешествие, — настаивал он. — Мы возьмём только телохранителей.

Тем не менее Лейла была горда.

— Ты едешь по делу эмира, муж мои, — радовалась она. — Ты станешь пашой, как мой отец. У тебя всё будет хорошо, пока он рядом с тобой.

Эмир-валиде казалась расстроенной во время последнего свидания с Энтони перед его отъездом.

— Эмир волен распоряжаться своими воинами, — тихо сказала она. Теперь он удаляет тебя от меня.

— Иногда мне кажется, что ему известно о нас, Мара.

Несколько секунд Мара задумчиво смотрела на Энтони. Потом, улыбнувшись, сказала:

— Это невозможно, Хоук-младший. В противном случае ты лишился бы головы или, что ещё хуже, члена. Мне хотелось бы, чтобы ты вернулся ко мне. Знай это.

— Когда я вернусь, Мара, я отправлюсь воевать вместе с эмиром.

— Я знаю. И всё равно я хочу тебя увидеть перед тем, как ты уйдёшь. — Она вложила ему в ладонь кольцо с изумрудом. — Это мой любимый камень. Передай кольцо моему племяннику и расскажи ему обо мне. — Игривая улыбка тронула уголки её губ, — Расскажи ему о моей власти здесь.

Но теперь время страха и мечтаний осталось позади. Посланники и их свита вели коней по улицам великого города, и толпы народа высыпали поглазеть на них. Энтони показалось, что город почти не изменился; он приглядывался ко всем мелочам. Стены как всегда были неприступны. Пушки стояли так, как когда-то их разместил его отец. Огромная цепь преграждала вход в Золотой Рог всем кораблям, за исключением торговых.

И люди казались такими же: великолепно одетыми и шумными, разболтанными и крикливыми. Без сомнения, здесь по-прежнему проходили бега, сопровождаемые различными происшествиями, одно из которых послужило причиной несчастья семьи Хоквудов.

Энтони никогда раньше не ступал в зал для приёмов в императорском дворце. Теперь он двигался по центральному проходу, его рука покоилась на рукоятке кривой турецкой сабли, зелёный шёлковый плащ спускался с плеч, а свет, струившийся из оконных витражей, отражался от его кирасы и стального шлема. Халим-паша и Мехман-паша шли чуть позади. Хотя по возрасту они годились ему в отцы, ни один из них не выказывал недовольства по поводу того, что столь солидные мужи подчиняются мальчишке и к тому же чужестранцу.

Халим-паша никогда раньше не видел императора; не успел он рассмотреть и лица стоявших позади трона, когда поклонился.

— Господин мой, — начал Халим-паша, — эмир Мехмед, второй правитель этого бессмертного имени, властелин Сиваса и Карамана, Анатолии и Хандара, Румелии и Греции шлёт привет его величеству Константину, одиннадцатому правителю этого имени, императору Византии.

— Приветствие твоего эмира сильно запоздало, — тихо заметил Константин. — Из Брусы и Анкары уже донеслись слухи об оружии и доспехах той многочисленной армий, которая поднимается против нас.

Энтони выпрямился.

— Не против вас, я уверяю, ваше величество. У эмира много врагов в Европе и в Азии. Ему есть что защищать...

Константин в недоумении посмотрел на Энтони. Волосы Энтони были скрыты шлемом, но скрыть его рост и цвет лица, даже несмотря на загар, было невозможно.

— Ей-богу! — внезапно воскликнул великий дука Лука Нотарас, стоявший, как всегда, позади трона. — Это сын Хоквуда.

Энтони поклонился.

— Имею честь им быть, мой господин.

— Схватить мальчишку! — взревел Нотарас. — Это тот самый выдворенный изменник!

Стража бросилась выполнять приказ, но турки взялись за свои сабли. Энтони стоял не шелохнувшись.

— Я послан эмиром, ваше величество, — повторил Энтони.

Император поспешил дать знак своим воинам отступить.

— Тогда ты предатель вдвойне, — зарычал он.

— Почему же, ваше величество? Мой отец был полон решимости верно служить делу вашего величества. Но мы были изгнаны, а мой брат убит. Но я пришёл сюда не для того, чтобы вспоминать прошлое. — Он повысил голос, когда византийские аристократы начали перешёптываться. — Что было, то было. Теперь я прибыл сюда как эмиссар своего нового господина, эмира Мехмеда, господина всех турок-османцев.

Шёпот постепенно затих.

— И пришёл я с миром, — продолжал Энтони, понизив голос. — Эмир Мехмед хочет только мира. Он послал меня сказать тебе об этом. Более того, он просил меня посвятить тебя в его планы. Эмиру стало известно, что князь Дракула из Валахии собирается в поход на юг.

— Я слышал об этом человеке, — пробормотал Константин. — Его поступки даже варварского язычника делают святым.

— Значит, ты понимаешь, что эмир должен защитить свои территории от этих варваров.

— Территории эмира к югу от Дуная обширны, — заметил Константин.

— Но недостаточно укреплены людьми, ваше величество. Эмир хочет построить мощную крепость на берегу Босфора, к северу от Галаты.

В ответ послышался приглушённый шёпот множества людей.

— Такая крепость защищала бы Константинополь наравне с владениями эмира, — громко сказал Энтони.

— Или бы могла быть использована против Константинополя, — вмешался Нотарас.

— Зачем эмиру пытаться разрушить Константинополь? — спросил Энтони. — Крепость будет построена, чтобы обуздать амбиции этого Дракулы. Это слово эмира Мехмеда. Тем самым эмир протягивает византийцам руку дружбы и приглашает заключить с ним мирный пакт.

— Мы охотно присоединились бы к такому пакту, — задумчиво проговорил Константин. — Ты многого добился на службе у своего нового господина, Хоквуд, если удостоился такой важной миссии.

— Я счастлив, ваше величество, — кивнул Энтони.

— Во время обеда ты расскажешь мне об этом твоём эмире, — пожелал Константин.

Халим-паша ликовал.

— Они настоящие глупцы, если поверили твоим словам, юный Хоук, — сказал он. — Они как овцы, приготовленные на заклание. Наш хозяин будет доволен.

— Грустно, что посланнику эмира приходится лгать, — отозвался Мехман-паша.

Халим-паша щёлкнул пальцами.

— Но поэтому-то послом и назначили чужеземца, Мехман. Разве ты не понимаешь? Ложь — вторая натура франков... или византийцев, — добавил он.

Энтони решил не возражать. Их ждал длинный путь, который придётся преодолеть вместе. Кроме того, разве этот человек не прав? Он лгал более убедительно, чем даже мог предположить. И Константин, совершенно очевидно, поверил ему.

— Расскажи мне о своём отце, — сказал император. Энтони сидел рядом с ним за длинным столом в банкетном зале, с благоговением разглядывая византийских аристократов, расположившихся напротив.

Энтони никогда не мог предположить, что будет сидеть здесь, по правую руку Константина Палеолога, пить вино — впервые за этот год — из золотого кубка и есть на золотой тарелке, что угодливые лакеи-греки станут прислуживать ему.

Ему было интересно, как бы отреагировал эмир на такую необузданную роскошь.

— С отцом всё в порядке, — ответил он императору. — Он преуспевает.

— Это хорошо. Возможно, с ним обошлись несправедливо. — Константин взглянул на Энтони. — Ты понимаешь, что я спас бы твоего брата, если бы мог.

— Я надеюсь, ваше величество.

— Я не ожидал, что ты или твой отец поступите на службу к неверным, — искренне признался Константин. — Скажи мне вот что: Хоквуд обучает турок артиллерийскому делу?

— Турки — кочевники из степей Азии. Несмотря на все их победы и высокомерие они были и остаются ими. Разве кочевников можно обучить тонкостям артиллерийского дела?

Константин посмотрел на него так тяжело, что Энтони пришлось выпалить правду. Император вздохнул.

— Я верю тебе, юный Хоквуд. Я должен верить тебе. Твой хозяин может атаковать стены моего города в любой удобный для него момент. Но передай ему вот что: Константинополь будет защищён и выживет.

— Мой хозяин не сомневается в этом, ваше величество. Поэтому он желает жить с вами в мире. Разве мы не согласились на пакт о мире?

Константин заглянул в пустой бокал, как будто надеялся разглядеть там будущее. Ещё раз сердце Энтони дрогнуло. Когда он покидал этот город, всё византийское ему было ненавистно, и император так же, как и остальные. Но этот человек заслуживал лучшей участи, чем та, которая уже готовилась ему.

Наконец император грустно улыбнулся.

— В моём городе с тобой и твоей семьёй обошлись несправедливо. Я признаю это. Я рад, что вы преуспеваете, хотя видеть вас в турецких одеждах мне неприятно. Я ваш должник. Проси у меня всё, что захочешь. Я дарую тебе всё, если только это не будет предательством моего города или народа.

— Я хотел бы поговорить с сестрой, ваше величество.

Император нахмурился.

— А тебе известно, что она замужем за Василием Нотарасом?

— Да, я знаю об этом.

— И всё же она твоя сестра, я понимаю тебя.

Я передам ей твои слова. Но пойми... я не могу заставить её повидаться с тобой.

— Я уверен, что моя сестра тоже хочет этого, ваше величество.

— Хорошо, я поговорю с ней. Но это ничтожная просьба, юный Хоук. Может быть, что-нибудь ещё?

— Могу ли я поинтересоваться здоровьем Анны Нотарас?

Константин склонил голову.

— Я верю, что ты не захочешь видеть её. Анна Нотарас замужем за графом Драконтом. Было бы очень не мудро попытаться увидеться с ней. Но я сделаю всё возможное, чтобы послать к тебе твою сестру. Больше я ничего не могу сделать. Ты знаешь о раздорах в городе, а теперь ты не просто католик, а посол мусульманского эмира. — Его губы искривились в ухмылке. — Здесь найдётся много охотников уничтожить тебя. Интересно, как тогда поступит Мехмед? Береги свою спину, юный Хоук, и не горячись. Я пошлю тебе твою сестру.

Но император не смог выполнить даже этого. Когда на следующий день Энтони мерил шагами свою комнату, появился слуга с письмом от Кэтрин. Сестра писала:

«Ты — дьявол, Энтони. Вы оба служите дьяволу — ты и мой отец. Ты — предатель. Иуда Искариот по сравнению с тобой — настоящий святой. Убирайся из. Константинополя, я не желаю больше видеть тебя».

— Надолго ли мы задержимся в этом проклятом городе? — спросил Мехман-паша, когда Энтони смял письмо.

— Мы отбываем сегодня, — мрачно отозвался Энтони. — Разве мы не выполнили всё, что должны были?

Они отправились на запад, через великую равнину к Адрианополю, столице румелийского бейлика, так назывались владения эмира в Европе. Их путь был длиной более ста миль, и уже через неделю они достигли территорий, принадлежавших османцам. На каждой стоянке их встречал местный военачальник, стремившийся угодить им и вкусной едой, и красивыми девушками или юношами.

Посланники эмира ехали по плодородной равнине, питаемой водами реки Эргене, которую пришлось переходить несколько раз. На севере они увидели низкие горы, скорее холмы, называемые по-турецки Ыстранжа. На равнине было тепло, всю дорогу им сопутствовали оливковые рощи, окружавшие деревушки, осенённые христианскими крестами. Турки не нарушали местных обычаев и терпимо относились к вере людей, если они своевременно платили налоги. И всё же турки были хозяевами этих земель. При их приближении крестьяне сгибались в низком поклоне, опасаясь мгновенного удара хлыстом на настоящую и кажущуюся дерзость. Крестьяне беспокоились за своих сыновей, которых набирали в янычарское войско — Энтони не раз был свидетелем тому, как женщины при приближении кавалькады загоняют своих сыновей по домам. Как будто они могли спасти их, если бы целью их экспедиции был набор в армию.

Адрианополь раскинулся в месте слияния рек Тунки и Марицы и был известен как крепость со времён латинян. В настоящее время это был большой город, а эмир Мурад, отец Мехмеда, постоянно воевавший с Европой, сделал Адрианополь столицей своих владений.

Здесь путников приговорили к нескольким дням пиршества и заставили отведать пейнир — пресный белый сыр. Бейлербей Пири-паша был наслышан о рыжих чужестранцах, служивших новому эмиру, и очень хотел взглянуть на одного из них. Для развлечения гостей было сделано всё возможное, ради удовольствия гостей сипахи и янычары Пири-паши демонстрировали ловкость в спортивных состязаниях и в стрельбе из лука.

Энтони равнодушно взирал на всё происходящее. После беседы с императором он почти решился попытаться убедить Мехмеда оставить Константина в покое и позволить существовать империи, которая насчитывала более чем тысячелетнюю историю. Пусть она останется реликвией блестящего прошлого, которая, возможно, даже не будет противоречить турецким интересам.

Энтони покинул город, кипя от гнева. Его сестра, единственная женщина, не считая эмир-валиде, которую он по-настоящему любил, восстала против него...

Пусть же теперь эти самонадеянные лжецы испытают всё, что выпадет на их долю, и переживут всё это, если смогут. По настоянию Пири-паши Энтони изведал прелесть греческой девственницы, специально подобранной для посланника эмира. Он грубо взял её... пытаясь на слабом теле девушки выместить свой гнев против её народа.

Покинув Адрианополь, они поднялись по течению реки Марица к Филиппополю — древней столице Фракии, которая была завоёвана Филиппом II Македонским[39]. Он переименовал город Пулпудева в свою честь. Здесь не чувствовалось духа великого македонца, но остались греческие руины. Над ними возвышались стены крепости, построенной царём Иваном Асенем II[40]. Во время правления этого царя город был столицей великого Болгарского государства, откуда исходила постоянная угроза сильной тогда Византийской империи. Император Василий II[41] одержал победу над болгарами и получил прозвище Болгаробойца. Разбив болгарскую армию в 1018 году, он приказал ослепить сто пятьдесят тысяч воинов, оставив по глазу каждому десятому, чтобы те могли увести уцелевших домой. Существует легенда, что Самуил, царь Западной Болгарии, увидев жалкие остатки своей армии, упал замертво.

Грустно было видеть, как эти, когда-то гордые воины, низко кланяются новым турецким хозяевам. Но в глубине души эти люди оставались разбойниками. Во вторую ночь пребывания посольства в городе прозвучал сигнал тревоги. Энтони отбросил в сторону одеяло и болгарская девушка, согревавшая его, схватила меч и бросилась на улицу.

Оказалось, что несколько мальчишек прокрались в их лагерь в поисках того, что можно было бы стащить. Пятерых из них схватили.

— Давайте вспомним историю и ослепим их, — смеясь, предложил Мехман-паша. — Всех, кроме того, кто поведёт их домой. — Раскалите утюг, — приказал он.

Девушка, выскочившая из шатра Энтони, упала на колени и зарыдала: один из мальчишек был её братом.

— Её тоже путь ослепят, — объявил Мехман-паша. — Наверняка эта девка сама привела их сюда.

«Я не испытываю ненависти по отношению к этим людям, — подумал Энтони. — И всё потому, что они не византийцы...»

— Нет! — решительно сказал он. — Не будем никого ослеплять. Отстегайте их как следует! — Он указал на рыдающую девушку. — И начните с неё...

После Филиппополя они забрались в Балканские горы, направляясь к Софии; там они оказались через месяц. Тепло и маслины остались позади, они вступили на суровую землю, скорее напоминающую Анатолию. Город, примостившийся в ложбине меж гор, казался удивительно симметричным — улицы были проложены с севера на юг или с запада на восток.

Как и Адрианополь, София была столицей румелийского бейлика, и поэтому бейлербей Ахмед-паша гостеприимно принял молодого посла. Он показал ему Большую мечеть с её минаретами, подарил ювелирные украшения, изготовленные местными мастерами, и керамическую посуду, украшенную орнаментом.

Целый месяц посольство продвигалось по горам. Часто порывы ледяного ветра заставляли их по ночам укрываться в шатрах. Стоял октябрь месяц, и наконец они подошли к Нишу, пограничному городку, известному как родина Константина Великого[42]. Телохранители были отправлены вперёд. В горном селении, походившем на орлиное гнездо своим местоположением на полпути к небу и укрытом со всех сторон соснами, посланников встречал князь Георг Бранкович.

Энтони должен был сообщить ему то же самое, что уже поведал Константину.

— Эмир полон решимости раз и навсегда положить конец дерзости князя Дракулы Валашского, ваша светлость, — объяснил он. — Поэтому он собирает огромную армию, а также хочет построить крепость на европейском берегу Босфора.

Георг Бранкович погладил бороду. На нём была шуба, накинутая на почти разваливающиеся доспехи. Бегающий взгляд делал его похожим на разбойника. В нём не было ни капли чувственной красоты его тётки, пристальный взгляд которой был восхитителен.

— Что сказали греки? — после долгого раздумья спросил он.

— Они понимают Озабоченность эмира, ваша светлость.

Бранкович усмехнулся.

— Значит, я тоже должен. Эмир требует, чтобы я помешал Хуньяди выступить в поход против турок, пока его янычары укрепляют рубежи на севере.

— Эмиру необходимо, чтобы ты удержал Хуньяди начать наступление, — терпеливо объяснял Энтони.

Бранкович внимательно посмотрел на посла. Потом он снова усмехнулся.

— Я не так глуп, юный Хоквуд. Мехмед, я думаю, тоже. Я выполню его требования. Ты, Хоквуд, должно быть, очень близок к эмиру, если удостоился такого важного поручения.

— На мою долю выпала счастливая судьба, — скромно ответил Энтони.

— И всё же... Если ты приближен к эмиру, нет ли у тебя чего-нибудь для меня?

Антони взглянул на него.

— Есть одно сугубо личное поручение, ваша светлость.

Комната мгновенно опустела. К большому огорчению Мехман-паши и Халим-паши им тоже пришлось уйти.

Энтони достал из кошелька кольцо с изумрудом и положил его на стол.

Бранкович уставился на него.

— Кто дал его тебе?

— Тот, кто просил меня вручить тебе это, — подарок.

— Ты видел мою тётку? — Бранкович нахмурился. — Но это невозможно!

— Эмир-валиде может передавать свои пожелания, ваша светлость.

— Эмир-валиде? — Бранкович искренне изумился. — Она поднялась так высоко? И ты видел её? — снова спросил он.

Но для Энтони ложь стала теперь второй натурой.

— Конечно, это невозможно, ты правильно сказал. Но твоя тётка, узнав о моей миссии, передала это кольцо, как знак подтверждения, что я передаю её слова.

Князь внимательно осмотрел кольцо и спрятал его в карман.

— Что она велела передать?

— Эмир-валиде желает, чтобы ты знал: она всесильна при дворе эмира и желает ему успеха во всём.

— Тогда я должен угодить моей тётке, — сказал князь.

Вскоре после отъезда из Ниша посольство оказалось в Белграде; такое название город получил по цвету домов на его улицах. Город стоял на границе с Венгрией. Впервые они оказались не на турецкой земле — в 1440 году при осаде города турки потерпели одно из редких поражений. И всё же венгры хотели сохранить дружеские отношения с угрожающей ордой на юго-востоке — по меньшей мере до тех пор, пока не возместят те огромные потери, которые понесли на поле Чёрных Птиц три года назад. Поэтому посланников встретили как подобает, перед тем как переправить их через Дунай к венгерскому берегу.

Впервые Энтони видел такую могучую, медленно несущую свои воды реку. Это была главная артерия Европы.

На противоположном берегу их ждал сам Янош Хуньяди. Энтони с нетерпением ждал встречи с этим прославленным военачальником, может, самым великим воином Европы со времени смерти Великого Гарри. Он не был разочарован.

Хуньяди было уже больше шестидесяти, и лет сорок из них он провёл в военных походах. Он потерпел поражение на Косовом поле только из-за предательства сербов. Много раз он побеждал турок в других сражениях и тем самым завоевал их уважение.

Перед Энтони стоял человек среднего роста, чисто выбритый, но с длинными усами. У него был большой рот, тяжёлый подбородок и высокие скулы. Он был в полном вооружении, даже с латным стальным воротником и непривычно заострённом шлеме.

— Приветствую тебя, Хоквуд! — довольно дружественно сказал Хуньяди. — Я наслышан о твоём отце и о твоих несчастьях в Константинополе. Греки навлекли беду на свои головы. Теперь ты служишь эмиру. Расскажи мне о нём.

— Эмир — могущественный воин, сударь.

— Это ты говоришь о мальчишке двадцати двух лет, ни разу не возглавившем военный поход! — Хуньяди холодно улыбнулся.

— Скоро он поведёт армию. То, что готовится сейчас, станет самым великим походом со времён, когда Тимур ходил на турок.

— Против кого снаряжается этот поход? — нахмурился Хуньяди.

Энтони посмотрел прямо в глаза венгерского героя.

— Против князя Дракулы из Валахии, того, кто препятствует господству турок на море.

— Это будет величайший поход...

— С вашей стороны мудро верить в это. Эмир рассчитывает, что вы поймёте его цели. Он хочет от вас заверения в нейтралитете в этом конфликте.

— Я не вожу дружбу с Дракулой, — заметил Хуньяди.

— Могут возникнуть другие сложности. Эмир предлагает мировую на три года между турками и венграми. Я уполномочен заключить этот пакт.

— Эмиру потребуется три года, чтобы разбить Дракулу?

— Позволю себе повториться, сударь: могут возникнуть другие сложности.

— Значит, целых три года, — задумчиво сказал Хуньяди, — я не смогу воевать с турками. И я не смогу помочь Константинополю, если будет необходимо. Я правильно понял, юноша?

— Вы не будете начинать войну с турками столько, сколько они не будут вступать в войну с вами, — осторожно сказал Энтони.

Поразмышляв, Хуньяди сказал:

— Мне неизвестно, Хоквуд, действительно ли твой эмир великий воин, но я чувствую, что он очень осторожный человек. Это достойно восхищения. Я не испытываю любви к грекам. Они иждивенцы и всегда ждут, когда кто-нибудь другой будет сражаться за них. Передай эмиру: я подписываю трёхгодичное перемирие, а также то, что я желаю ему успеха в походе против Дракулы.

— Трудно поверить, — признался Энтони своим спутникам, — что эти правители с такой лёгкостью предали друг друга. Ведь если бы они объединились против нас, надежды нашего хозяина рассеялись бы как дым.

— Это в обычаях христиан, — объяснил Халим-паша. — Они всегда предпочитали войну друг против друга сражениям, с арабами, Чингисханом или с нами. Ведь франки тоже постоянно воюют друг с другом. Вы франки, а отец твой рассказывал, как он воевал против таких же франков.

— Мы англичане, — попытался оправдаться Энтони. — Франки совсем другие люди, они наши враги.

— Как такое может быть? — недоумевал Халим-паша. — Все вы — христиане и все вы повинуетесь Папе Римскому. Как же вы можете быть врагами? Я объясню тебе, — продолжал он, отвечая на свой вопрос. — Все вы неверные и нет с вами божественного благословения.

Энтони не знал, что ответить. Его пугала готовность христианских повелителей, даже Хуньяди, бросить Константинополь на погибель, хотя никто из них, казалось, и на секунду не сомневался в истинных намерениях Мехмеда. Так что, возможно, Халим-паша прав.

Теперь начиналась трудная и действительно опасная часть их поездки. Они повернули коней на восток к Валахии.

Владения Мехмеда простирались до берега Дуная. Они решили перейти через горы и сократить путь и тем самым сберечь время. Но такой переход сейчас был труднее, чем в другой сезон. Они поднимались высоко в горы и передвигались по узким тропам, способным пропустить только всадника и проходившим по краю обрыва в несколько сотен футов глубиной; ливни превращали эти тропы в бурные потоки. Снегопады заставляли дрожать путников от холода и окутывали плотной пеленой даже то, что находилось совсем рядом.

Они переходили от одного турецкого гарнизона к другому не только для того, чтобы отдохнуть, оправиться и поменять лошадей, но и для надёжной защиты от разбойников, всё ещё не примирившихся с господством османцев.

Однажды утром посольство спустилось к берегу реки, на котором их встретила преграда из стволов поваленных деревьев, которую защищало большое количество людей. По-видимому, это место было выбрано не случайно: следующий турецкий гарнизон был в двадцати милях впереди, а предыдущий остался далеко позади. О возвращении не могло быть и речи.

— Мы должны атаковать их, — объявил Халим-паша. Он командовал сипахами и верил в силу молниеносного нападения.

— Мы можем потерять людей, — возразил Мехман-паша. — Лучше начнём переговоры. Если необходимо, дадим выкуп.

Они оба ждали решения Энтони, хотя разбирались в этом деле гораздо лучше его.

В неясном свете зимнего утра было трудно разглядеть что-либо, и Энтони решил, что если разбойники и преследовали их в течение вчерашнего дня, то всё равно точно не знали построение каравана.

Наверняка где-нибудь среди деревьев прятались люди, ждущие сигнала к атаке. Их нужно вывести из строя прежде, чем предпринимать какие-либо активные действия. Энтони очень волновался, потому что он как глава миссии должен был принимать решение.

— Насколько хорошо могут быть вооружены эти люди? — спросил он.

— Они плохо вооружены, юный Хоук, — презрительно бросил Халим-паша, — дубинки, палки, несколько топоров, тупые копья, может быть, несколько мечей... Им даже не известно, как пользоваться луком.

— А твои сипахи так же искусны, как их предки? — В памяти Энтони воскресла картина: люди Халим-паши убивают генуэзских моряков, расстреливая их из луков; он также помнил, что Мехмед рассказывал ему, как предки османцев сражались в азиатских степях.

— Даже лучше! — горделиво похвастался Халим-паша.

— Слушай меня внимательно. Потому что, если мы пойдём на мою хитрость и потерпим неудачу, то нас уничтожат.

Мехман-паша щипал бороду, когда Энтони объяснял свой план, но Халим-паша был восхищен.

— Эмир будет горд услышать это, — сказал он.

— Если мы победим, — напомнил Энтони. — Давайте начинать.

Отряд всадников направился к баррикаде. Из-за неё донёсся крик. Халим-паша тоже двинулся вперёд, как будто собираясь в атаку, а затем вернулся к отряду и отдал приказания.

Сипахам заранее всё объяснили, так что теперь он просто жестикулировал. Все сорок всадников, за исключением слуг, выстроились в линию; Хоквуд и Мехман-паша находились позади воинов. По сигналу Халим-паши всадники с пиками в руках атаковали баррикаду.

В тот же момент несколько сотен человек начали бросать в них камни; ожидание Энтони оправдалось: те, кто прятались за деревьями, вышли из своих укрытий.

Сипахи тут же остановили лошадей и, как будто в испуге, развернулись и помчались обратно. Это была стратегия, использованная Чингисханом две сотни лет назад. За двести лет до него Вильгельм Завоеватель[43] так же поступил против англосаксов у Гастингса; именно так парфяне разбили легионы Красса[44] ещё до Рождества Христова.

Хорватские бандиты вряд ли могли знать о подобных военных прецедентах. С криками они оставили защищённые позиции и побежали по дороге, размахивая примитивным оружием; множество мужчин и даже женщин появлялись из-за деревьев.

Сипахи достигли того места, где их ожидал Хоквуд, и там замешкались, как будто в ужасе.

Энтони вычислил, что почти все их соперники покинули укрытия.

— Теперь вперёд! — крикнул Энтони Халим-паше. — Вперёд!

— Вперёд! — зарычал Халим.

Сипахи вновь повернули лошадей. Теперь в руках у каждого был лук с натянутой тетивой. Они мчались по направлению к толпе, состоявшей не более чем из трёхсот человек. Хорваты остановились, завидев мчавшихся всадников... и сипахи пустили коней рысью; Хоквуд, Мехман-паша и слуги с мечами наготове следовали сзади. До того, как хорваты поняли, что случилось, в воздухе засвистели стрелы...

Толпа заревела от ужаса, когда первые двадцать человек упали на землю, корчась в предсмертных муках. Стрелы со свистом пронзали тела новых и новых людей. Хорваты бросились назад, стараясь укрыться среди деревьев; около семидесяти мужчин и женщин остались лежать на дороге.

— Атакуйте их! — крикнул Хоквуд, поднимая меч. — Теперь все вместе!

Слуги примкнули к сипахам. В дело снова пошли пики. Раненые хорваты кричали, попадая под копыта лошадей. Те, кто не успевал добежать до деревьев, кричали ещё громче, сражённые пиками. Разгромив остатки нападавших, отряд возвратился на исходные позиции; кони хрипели и задыхались.

— Великолепно! — крикнул Халим. — Ты действительно достоин уважения эмира, юный Хоук.

Теперь в любом городе их ждала тёплая встреча. Население было немногочисленным и, за исключением гарнизонов, только славяне и христиане. Было неудивительно, что они ненавидят завоевателей даже больше, чем греки или болгары. Или хорваты.

Но в основном местные жители были во втором или третьем поколении турецкими подданными. Они знали, как относиться к причудам хозяев, и научились извлекать выгоду из законов, установленных эмирами и безжалостно проводимых в жизнь. Некоторые янычарские старшины спрашивали, когда новый эмир, которого они никогда не видели, собирается повести свою армию на войну.

— Война начнётся достаточно скоро, — пообещал им Хоквуд. — Такой войны вы ещё не видели. Это будет война, которая усмирит самого кровожадного человека на земле.

— Это, конечно, Дракула, правитель Валахии, — сказал начальник пограничной охраны. Они стояли на берегу могучей реки и смотрели на лес, простиравшийся к северу. Посольство рассматривало территории Валахии вот уже несколько дней, но столица Дракулы — Букур — находилась далеко к востоку; Энтони пока не собирался входить на территорию Валахии, не видя в этом необходимости. По его карте этот передовой пост был ближайшим к городу.

— Что-нибудь известно о последнем посольстве, направленном сюда?

— Ничего. Мы почти ничего не видим из того, что там происходит. Но ваша жизнь в ваших руках, юный Хоук.

— Мы — посланцы эмира, — сурово сказал Энтони.

Весь следующий день, когда посольство на плоту переправлялось через реку, его терзали дурные предчувствия.

— Я буду ждать твоего возвращения, Хоквуд, — сказал на прощание начальник пограничной охраны.

Переправившись через реку, они углубились в лес. Вскоре начался дождь, потоки воды ограничивали видимость и окружали их мрачным шелестом листвы.

— Какое промозглое место, — передёрнул плечами Мехман-паша.

— Ты как старуха, — усмехнулся Халим-паша, — разве мы не потомки Османа? Этим варварам предопределено судьбой служить нам. На что-то лучшее им нечего рассчитывать.

Энтони позволил им немного повздорить. Он решит, как обойтись с валахами, когда ему будет надо... и он собирается вернуться живым.

Через три дня деревья стали расступаться, и стража Валахии остановила их. Энтони понимал, что за посольством следят с того момента, как оно отъехало от реки. Не один раз они слышали звон доспехов, доносившийся из-за деревьев. Хоквуд приказал своим людям не обращать внимания на это, считая, что валахи, когда будет нужно, сами обнаружат себя, и что они прибыли сюда не для сражений, а для переговоров.

Теперь перед ними появилось несколько сотен всадников. На некоторых были шлемы, на некоторых — кирасы и другая защита, но ни у одного не было полного комплекта доспехов. Вооружены они были копьями, луками и мечами. Энтони показалось, что отряд янычар мог бы мгновенно разгромить это сборище людей, вряд ли подчинявшихся строгой дисциплине. Но их было больше, чем османцев.

Подняв руку, Энтони направился вперёд.

Немного спустя командир валашских всадников покинул строй и направился к нему.

— Я посол Мехмеда II, — по-гречески сказал Хоквуд.

— Мы не признаем турецких эмиров, — ответил командир.

— Этого ты признаешь, дружище, — пообещал Энтони. — Я пришёл поговорить с твоим хозяином. Проводи меня к нему.

До столицы князя Дракулы Букура посольство добиралось ещё несколько дней. Это было неприятное путешествие. Турки следовали в сопровождении валашских пеших и конных воинов, к ним присоединилась толпа местных жителей. Хотя с ними не обходились грубо, турки ощущали себя пленниками.

Наконец посольство достигло города, основные строения которого были деревянными и скорее походили на хижины, а не на дома. В эту нескончаемую морось они казались абсолютно нежилыми. В отдалении за домами возвышался ряд голых деревьев. Подъехав ближе, турки поняли, что на самом деле это были посаженные на кол люди, тела которых давно сгнили, и теперь их скелеты поднимались к небу на высоких шестах.

— Именем Аллаха, — пробормотал Мехман. — Вот что случилось с нашими людьми...

Энтони судорожно сглотнул. Как однажды сказал Мехмед, если однажды увидишь, как сажают на кол, то никогда этого не забудешь. Здесь же были трупы более чем ста человек.

Валашские дети радостно возились под этим ужасным памятником жестокости; наверняка они так же веселились, когда эти люди корчились и умирали в муках.

— Мужайтесь! — гаркнул Халим-паша. — Мы ведь османцы!

Энтони резко осадил коня.

Посольство двигалось между убогими лачугами, копыта вязли в грязи, собаки лаяли, грязные дети бежали следом за ними.

Дворец князя оказался просто большой хижиной, окружённой деревянным частоколом. Турки были впущены, ворота за ними плотно закрылись.

— Эти люди — настоящие варвары, — прокомментировал Мехман-паша, оглядываясь кругом с нескрываемым отвращением.

В полной тишине три посланника поднялись по ступеням на крыльцо: от их мокрых одежд шёл пар. На крыльце их ждали стражники и двое дворовых слуг. Очевидно, их известили о прибытии турок.

— Снимите шлемы, — приказал один из них, говоривший по-латыни. Поверх его одежды был рыцарский плащ; но, казалось, что он давно не мылся.

— Почему мы должны снимать шлемы? — спросил Халим-паша.

— Ни один человек не может оставаться с покрытой головой в присутствии князя, — высокомерно произнёс слуга.

Халим-паша взглянул на Мехман-пашу, не зная, как реагировать на это наглое замечание.

— Мы прибыли с миром, друзья мои, — успокоил их Хоквуд. — Мы должны выполнять желания князя. — Он снял шлем и отдал его слуге.

Слуга удивлённо уставился на него.

— Вы турок?

— Нет, — ответил Энтони. — Но я служу эмиру.

Человек продолжал глазеть на его рыжие волосы, когда Халим громко провозгласил:

— Турки не снимают головной убор даже перед эмиром.

— Тогда вы не сможете встретиться с князем, — настаивал слуга.

— Я в любом случае увижу его, — объявил Халим-паша. — Я посланник эмира.

Мехман-паша погладил бороду.

— Давайте уступим ему, так будет лучше, — снова предложил Энтони.

— Ты чужестранец, юный Хоук, и многого не понимаешь. Идём, Мехман, взглянем на этого князя...

Стражники попытались преградить путь туркам, но слуга сделал знак, и те были пропущены.

Хоквуд медленно проследовал за ними в комнату, наполненную дымом. За решёткой в одном конце комнаты полыхало пламя. Здесь было несколько мужчин, а также, к удивлению Энтони, женщины, которые перешёптывались и обмахивались веерами.

Они не более располагали к себе, чем мужчины, но были определённо красивы. Сидевший в кресле мужчина был горбуном и казался почти карликом. Жёсткие чёрные волосы, покрывавшие его голову, сразу переходили в усы и бороду. Его крючковатый нос казался кривым и свисал над тонкими губами; змеиные зелёные глаза зло смотрели из-под низких бровей.

— Кто эти люди? — почти прошипел он.

Наверняка он знал, кто перед ним, но хотел добиться проявления учтивости со стороны турок.

Энтони выступил вперёд.

— Я прибыл от эмира Мехмеда, второго эмира этого бессмертного имени. Мой хозяин — господин Карамана и Сиваса, Анатолии и Хандара, Греции и Румелии. Сербы платят ему дань и... — он перевёл дыхание, — и валахи.

Брови Дракулы, казалось, нашли одна на другую.

— Ты не турок.

— Я имею честь быть англичанином, князь. Меня зовут Энтони Хоквуд.

— Ты служишь туркам?

— Да, это так. Эмиру было угодно взять меня на службу.

— Ты предатель.

— Я знаю, где находится моё будущее, и мне известно, где находится всё наше будущее. — Хоквуд посмотрел прямо в глаза князя. — Тебе же будет лучше, если ты поймёшь это.

Они пристально смотрели друг на друга несколько секунд. Затем Дракула спросил Энтони:

— Кто эти люди?

— Со мной прибыли Халим-паша и Мехман-паша.

— Эти турки... — презрительно протянул Дракула. — Их поведение выводит меня из себя.

— Они не обнажают голову даже перед эмиром.

— Какое мне дело до их обычаев? — разгневанно бросил Дракула. — Что передал эмир для меня?

— Во-первых, он желает знать, почему ты предал смерти его людей?

— Они разгневали меня.

— Я передам твой ответ моему хозяину, — твёрдо сказал Хоквуд. — Это разгневает его.

— Ты настоящий наглец, — отпарировал Дракула. — Значит, ты проделал этот путь, чтобы поинтересоваться судьбой нескольких турок?

— Нет, князь. Мой повелитель говорит, что твой отец поклялся в верности отцу эмира, великому Мураду.

— Мой отец был глупцом.

— Я передам твой слова эмиру. Ещё мой повелитель желает знать, не пойдёшь ли ты войной на лагерь «Полумесяца»? Или по-прежнему будет мир?

— Я ещё не решил, — сказал Дракула.

Энтони поклонился.

— Мой повелитель приказал мне передать, что он приступает к великому предприятию. Князья, благословившие его, будут вознаграждены, когда дело будет закончено. Тех, кто не поддержит эмира, посчитают врагами и сошлют на край земли.

Дракула посмотрел на него.

— Эмир собирается штурмовать Константинополь, — задумчиво сказал он.

— Он приступает к великому предприятию, князь...

— Он, должно быть, принимает меня за глупца. На самом деле он и есть настоящий глупец.

— Он просит твоего благословения.

Дракула раздумывал несколько секунд.

— Я даю его, — произнёс он наконец. — Константинополь — логово изменников. Его следует разгромить. Мои солдаты не будут переправляться через реку.

Энтони поклонился и облегчённо вздохнул.

— Я передам твой ответ моему повелителю, — сказал он. — Эмир будет доволен.

— Тогда в точности передай ему слова. Теперь ступай... А эти люди... — Дракула щёлкнул пальцами, когда Халим-паша и Мехман-паша собрались уходить.

— Что ты задумал, князь? — тихо спросил Энтони.

— Они разгневали меня, — настаивал Дракула.

— Я уже объяснял, князь, это не в обычаях...

— Я хорошо запомнил твои слова, английский предатель. Ты сказал, что у турок не принято обнажать голову перед кем-либо, даже перед эмиром. Хорошо, тогда...

Дракула улыбнулся такой дьявольской улыбкой, что у Энтони перехватило дух.

— Кто я такой, чтобы заставлять людей нарушать их традиции? Они не обнажили голов. Хорошо же... Теперь они никогда не сделают этого. — Он дал знак страже. — Схватить этих людей и прибить шлемы к их черепам. — Его усмешка переросла в сатанинский хохот. — Пусть дамы развлекутся.

— Дракула сделал это? — Мехмед уставился на Энтони. — И это после того, как посадил на кол моих предыдущих послов? — Он издал звук, похожий на смех. — Что за человек! — воскликнул он.

— За Халим-пашу и Мехман-пашу нужно отомстить, о падишах, — сказал Хоквуд. — Халим-паша, конечно, вёл себя неумно, но Мехман-паша был не виновен и к тому же был моим свёкром. Как я появлюсь перед женой с этим известием?

— О, они будут отомщены, — пообещал Мехмед. — Правда, не сейчас. И это будет не так просто. Какой казни достоин человек, поступающий таким образом? — Он стал серьёзен. — Но тебя он отпустил ко мне...

— Наверное, потому, что я трус. Я не бросил ему вызов, о падишах.

— Ты мудрый человек, юный Хоук. И верный слуга. Посол не должен бросать вызов тому, к кому послан. Ты с честью выполнил моё поручение. Теперь тебе многое известно.

— Я понял то, что мир гораздо больше, чем я предполагал, и то, что он враждебно настроен.

— Это стоило узнать. Я доволен тобой, юный Хоук. Теперь... теперь мы приступим к нашему делу.

Это было грустное возвращение домой. «Эмир, конечно, доволен результатами поездки, — думал Энтони, — но я сам отчаянно унижен от того, что меня заставили смотреть, как в муках будут умирать два моих компаньона».

Теперь надо как-то выдержать взгляд Лейлы. Она била себя в грудь и рвала волосы в своём горе: тело её отца даже не возвратили. Энтони знал, что Лейла во всём обвиняет его — ведь он был во главе посольства.

Старших Хоквудов переполняла радость при мысли о том, что их сын после шести месяцев отсутствия вернулся живой и невредимый. Но их радость омрачала новость о поведении их дочери Кэтрин и сознание того, что скоро начнётся военный поход.

— Моя семья уничтожена, — грустно сказала Мэри Хоквуд. — Ты один остался у меня. И теперь ты должен идти на войну.

Его отец казался более весёлым: огромная пушка была готова и могла стрелять.

— Пушка оправдала мои расчёты, — хвастался Джон Хоквуд. — Она посылает огромные каменные шары на расстояние мили. Это самое разрушительное из всех существовавших когда-либо оружие.

— Ты уже пробовал стрелять чугунными ядрами? — поинтересовался Энтони.

Джон покачал головой.

— Я смог отлить только шесть ядер — в Анатолии недостаточно железа. Их нельзя тратить понапрасну. Но эмир доволен.

Первые дни после изматывающего, удручающего возвращения из Валахии Энтони мечтал об объятиях эмир-валиде. Но приглашения не получил. Кызлар-ага сообщил ему:

— Эмир-валиде больна. Тебе же будет лучше, юный Хоук, если ты забудешь, что она когда-либо жила на свете.

Энтони почувствовал, как его охватила дрожь Он представил, что эмир-валиде умерла, а его жизнь зависит от этого евнуха.

Но долго печалиться и думать о бренности жизни не было времени — Мехмед сразу начал военную кампанию. В марте 1452 года он навестил мавзолей Османа, в котором перед муфтиями и командирами янычар он, по традиции, прикрепил к поясу священный меч в знак того, что собирается на войну. Янычары издали воинственный клич.

Мехмед лично руководил рабочими, которые строили крепость Румели-хисар на европейском берегу Босфора. Их охраняло пять тысяч вооружённых людей.

Вскоре Энтони осознал, насколько необычно сильным должно стать это укрепление. Даже замок Нуово в Неаполе казался незначительным по сравнению с ним. Над огромным внутренним строением воздвигли башню, его окружили стенами, которые разделили двор на несколько секций. Их можно было легко защитить, если бы враг попытался проникнуть в них. Но вряд ли это могло случиться. Внешние стены поднимались на двадцать футов прямо из скалы. Они были в двадцать футов толщиной, наблюдательные башни высотой в тридцать футов установили через каждые сто футов. Внешние стены спускались к морю, захватывая обширную бухту, куда могли пришвартовываться галеры с азиатского берега, чтобы выгрузить людей и зерно.

Конечно, Румели-хисар не была столь сильной, как Константинополь, но взять её штурмом было невозможно, пока господствовали сипахи и янычары.

Византийцы направили посланников для инспекции и, очевидно, были поражены. Они назвали крепость «Перерезывающей горло».

Но поскольку у Византии с турками был подписан мирный договор, посланники ушли, не предъявив никаких претензий.

Крепость строилась несколько месяцев. В это время турецкая армия медленно стягивала всю свою мощь в этом районе. Первыми здесь появились башибузуки, затем анатолийцы, потом янычары и сипахи.

Самой последней шла артиллерия. Энтони отправился в Брусу, чтобы помочь отцу. Обычные пушки было сложно транспортировать, но для того, чтобы передвигать гигантскую пушку, запрягли шестьдесят волов. Две сотни людей толкали её. Ещё двести человек трамбовали землю, по которой её тащили. Почти целый год эту пушку переправляли к Босфору, и потом встала самая трудная задача — погрузить её на галеру, чтобы доставить на европейский берег. Сам Мехмед, нервно покусывая губы, наблюдал за тем, как укреплённые аппарели[45] соскальзывали с судна; они трещали и угрожали сломаться под такой тяжестью. Вокруг суетилось множество людей, стоявших по колено в воде и отдававших приказания. Энтони был мокрым от волнения. Хоть и не обученный на инженера, Джон Хоквуд выделил те основные этапы, которые необходимо было преодолеть. И медленно, напряжением разбухших мускул рабов, тянущих верёвки, моряков, с которых струился пот, поворачивающих лебёдки, это чудовище было погружено на борт. Судно накренилось, и вода хлынула в вёсельные отверстия. Джон Хоквуд быстро распорядился, чтобы все, кто мог, бросились на другой конец судна. Пушку, для баланса, наконец задвинули в середину судна и сразу отдали швартовы. Медленная переправа началась.

На европейском берегу разгрузка также угрожала катастрофой, но Джон Хоквуд всё контролировал, и пушка безопасно была спущена на землю.

Византийцы отдавали себе отчёт в мощи той силы, которая скапливалась у их порога, но они должны были верить, что турки готовятся к походу против Дракулы.

Наконец крепость была построена. Собрав своих личных охранников — янычар и сипахов — всего около пятнадцати тысяч человек — и всех своих советников, включая Хоквудов, Мехмед объехал укреплённые стены. Армия османцев держала строгий порядок: красно-голубые одеяния янычар контрастировали с белой униформой сипахов в стальных доспехах. Мехмед в золотых доспехах на белом жеребце торжественно выступал во главе шествия.

Конечно, шум, с которым армия двигалась вперёд, воинственные крики турок, усиленные громом барабанов, звуки цимбал и рёв труб сильно действовал на противника. Энтони наблюдал, как на стенах Константинополя появлялось всё больше и больше людей. Возможно, размышлял он, Анна и Кэтрин были среди них. Его интересовало, о чём они думают сейчас. Ни один здравомыслящий человек не мог сомневаться, что Мехмед собирается на штурм Константинополя.

Но оставалось ещё много приготовлений. Огромная армия скапливалась в одном месте, и её надо было кормить. Турецкие галеры постоянно сновали по Чёрному морю, доставляя продовольствие.

Артиллерию необходимо было увеличить. Кроме новых пушек, Мехмед собирался пустить в дело старое метательное оружие — баллисты, служившие осаждавшим армиям уже много столетий.

Штаб эмира расположился в Адрианополе. Посланники регулярно отправлялись в Константинополь с заверениями в дружбе и сообщениями, что эмир готовится в поход против Дракулы. Таким образом, до самого последнего момента Константин пребывал в неведении.

На Джоне Хоквуде лежала большая ответственность — подготовить бомбардиров к первому настоящему испытанию. Зная, что в случае успеха его ждёт крупная награда, Джон осознавал, какой будет расплата за поражение.

Энтони по двенадцать часов в сутки работал с отцом и был счастлив этим. Казалось, он забыл о нормальной жизни до тех пор, пока Константинополь не будет взят.

Гарем и двор Мехмеда последовали в Адрианополь, советники тоже перевезли сюда всех своих домашних и имущество. Провинциальный город раздулся до огромных размеров. Пири-паша был возбуждён и встревожен.

Энтони и Джон тоже перевезли в Адрианополь своё домашнее хозяйство, но для них в этом было мало радости.

Мэри была очень обеспокоена надвигающимся военным походом, Лейла всё ещё горевала об отце.

— Ты должен высечь её, — раздражённо сказал Мехмед Энтони.

— Мне не в чем винить её...

Мехмед задумчиво взглянул на Энтони.

— У тебя появится другая жена, когда мы возьмём город, — пообещал он.

«И что с того?» — раздумывал Энтони. От эмир-валиде не было никаких известий, сам он не смел спрашивать о ней. Он чувствовал, что Мара помогает ему сделать карьеру у эмира. А что, если она умрёт?

Столь очевидные приготовления турок к осаде города вызвали реакцию на Западе. Георг Бранкович, сын Хуньяди и даже Дракула держали свои обещания и не предпринимали нападений на суше. Но Папа Римский наконец решил помочь послушным христианам и направил в Константинополь своего посла, некоего Исидора, бывшего митрополита Киевского в сопровождении двухсот солдат. Посланник прибыл в город в ноябре.

Мехмеда это позабавило.

— Двести человек, — издевался он. — Я слышал, что там уже вспыхнул бунт.

Это было правдой. Когда Исидор попытался провести богослужения в соборе Святой Софии и таким образом отпраздновать объединение двух церквей, византийцы устроили настоящий бунт, и кардинала пришлось спасать от неистовства толпы.

Его прибытие могло бы позабавить турецкий лагерь, но последующие новости не были весёлыми.

В январе 1453 года два огромных генуэзских судна вошли в Золотой Рог. На борту находились один из самых известных воинов столетия Джованни Джустиниани в сопровождении семисот воинов, а также германский артиллерист Иоганн Грант.

Джон Хоквуд наконец перебрался в город.

— Именем Аллаха, — сказал Мехмед, — неверные собираются. Время идти на них, пока они не стали слишком сильны.

Мехмед распорядился начинать действия против византийских аванпостов. Маленькие крепости Терапия и Студиум на Босфоре были окружены, им предложили сдаться.

Гарнизоны, оказавшись перед такой ошеломляющей силой, с готовностью подчинились этому. Но Мехмед приказал каждого из солдат посадить на кол, да так, чтобы было видно из города.

— Они сдались добровольно, о падишах, — протестовал Энтони.

— Это предупреждение византийцам, — мрачно ответил Мехмед.

Следующей была захвачена крепость на острове Принкопо, с помощью горящей серы гарнизон был вытравлен. Все люди умерли до последнего.

— Настоящее чудовище, — мрачно отреагировал Джон Хоквуд.

«Это чудовище собирается взять Константинополь», — думал Энтони. Мара назвала его Канкар — Кровопийца. Он вдоволь напьётся крови, когда город падёт.

Через неделю Хоквуд получил приказ выступать со своей артиллерией. Окружённые огромной турецкой армией, всего около ста пятидесяти тысяч человек, пушки медленно двигались вперёд. Они были не видны наблюдателям на стенах.

Количество воинов на стенах росло по мере приближения турецкого войска. Если предыдущей осенью они встревожились при появления пятнадцати тысяч всадников, то что они почувствуют, увидев воинов, лошадей и флаги, заполнившие всю равнину. И худшего они ещё не знали...

Медленно, скрывая пушки, армия заняла позиции.

Войско Саган-паши двигалось к северу на случай контратаки, предпринятой через Золотой Рог из Галаты. Люди Саган-паши сразу же начали строить мост через внутреннюю бухту; за этим наблюдал маленький беспомощный византийский флот.

Войско Караджа-паши заняло позиции рядом с Саган-пашой, напротив Xylo Porta и Адрианопольских ворот.

Исхак-паша повёл свои войска к югу и расположил их напротив стены, в которой находились ворота Святого Романа.

И в центре, где река Кидарис течёт под стенами города, Халил-паша выставил основные турецкие силы.

Мехмед разбил свой красный с золотом шатёр сразу за войсками Халил-паши, ни у кого не оставив сомнения, что именно здесь он собирается предпринять основную атаку.

Турецкий флот, насчитывающий сто пятьдесят галер, курсировал в бухте Принкопо, не позволяя какому-либо подкреплению подойти к городу.

При турецком контроле Босфора и отрезанный от поставок продовольствия Константинополь оказался в осаде.

На рассвете 12 апреля 1453 года муэдзины поднялись на специально сооружённые башни перед каждой частью огромной армии и призвали к молитве. Энтони часто слышал эти слова за два прошедшие года, но сегодня они показались ему более значимыми, чем когда-либо:

Когда муэдзин умолк, армия издала воинственный клич такой силы, что он был слышен за пятнадцать миль. Всадники двинулись вперёд, наблюдателям на стенах стала видна гигантская пушка.

— Твоя пушка заряжена? — нетерпеливо спросил Мехмед Хоквуда.

— Она заряжена и готова к бою, о падишах, — сказал Джон.

Мехмед указал на город своим жезлом с конским хвостом.

— Начинайте осаду, — приказал он.

Джон поджёг запал, армия затаила дыхание. Огромная пушка загудела, и первый снаряд, начавший атаку стены Феодосия, был выпущен.

Глава 6 ХОУК-ПАША

Огромное каменное ядро со свистом пролетело в воздухе. Оно было так точно направлено, что попало прямо в основание верхней стены. Распавшись на множество частей, оно заставило стену дать трещину.

Турки издали победный вопль, византийцы завизжали в ответ, давая понять, что принимают вызов.

Мехмед в ликовании похлопывал себя по бёдрам.

— Хороший выстрел, Хоук! — кричал он. — Давай ещё раз.

— Надо приподнять пушку, — решил Джон и отдал приказ.

Бомбарду заряжали целых два часа. В ожидании Мехмед нетерпеливо сновал на коне. Он отдал приказ, чтобы меньшие пушки продвинулись вперёд и начали обстрел стен. Византийцы отвечали ружейными выстрелами, и вскоре поединок пушек и ружей вёлся на протяжении всей стены.

Зрелище было впечатляющим. Поскольку малые пушки не могли заряжаться одновременно, они редко бывали готовы стрелять все разом. Минуты тишины сменялись грохотом взрывов и облаками дыма. Когда каменные ядра ударялись о стену или о землю, они разлетались на множество частей. Осколки были очень опасны для тех, кто стоял рядом. Энтони видел нескольких раненых ими турок.

Огромная пушка стреляла раз в час. Её можно было отличить по более гулкому звуку, чем у других, и по гораздо более разрушительному эффекту.

К вечеру, когда огромная пушка выстрелила всего семь раз, трещины в стене расширились, а в некоторых местах стена разрушилась.

Мехмед пребывал в прекрасном настроении. В компании обоих Хоквудов он обедал в своём шатре.

— Мне нужна неделя, — возбуждённо говорил он. — Через неделю город будет наш. — Эмир обернулся к Джону. — С этого момента ты — Хоук-паша, генерал артиллерии.

Джон благодарно поклонился и принял церемониальный жезл, украшенный конским хвостом с двумя узлами.

На следующее утро в стене не было ни одной трещины. Византийцы за ночь заделали все пробоины.

— Именем Аллаха! — закричал Мехмед. — Разве это возможно?

— Нам потребуется больше времени, чем неделя, — предположил Джон.

— Позволю себе сделать одно замечание, о падишах, — рискнул вступить Энтони. — Наши пушки стреляют в разные части стены и частично повреждают её, но, как оказалось, такие пробоины можно отремонтировать за ночь. Если мы направим всю мощь артиллерии в одну точку, то сможем пробить такую брешь, что её невозможно будет залатать.

— Ты прав, юный Хоук. Мне следовало подумать об этом.

Приказания были отданы, и все пушки были стянуты в долину реки Люции и расположены перед воротами Святого Романа. Теперь необходимо было защитить артиллеристов силами янычар для отражения возможной атаки византийцев.

План сработал. Повреждения, нанесённые воротам, стали значительными.

— Ещё день, и мы пробьём брешь, — объявил Мехмед.

На следующее утро большинство пробоин снова было заделано.

— Это работа Джустиниани, — ворчал Джон. — Он знает хитрости осады.

— Что нам делать? — озабоченно спросил Мехмед.

— Стрелять, — сказал Джон. — Мы выбьем их.

— Почему ты не используешь чугунный снаряд? — хотел знать эмир. — Он значительно быстрее пробьёт стену.

— У меня их только шесть, о падишах. Лучше оставить их напоследок, когда стены и так уже будут разрушены.

— И когда это произойдёт? На будущий год?

Настроение эмира резко испортилось, особенно с тех пор, когда к защитникам города вернулась уверенность в своих силах.

— У меня нет опыта в приёмах ведения войны, — поделился Джон с Энтони. — Эмир предполагает, что судьба подобной осады решается несколькими ударами, как будто это поединок двух рыцарей.

— Он научится терпению, отец, — пообещал Энтони.

Но гнев Мехмеда рос, и через шесть дней после того, как ударили пушки, он приказал начать общее наступление.

— Наступать на неразбитые стены, о падишах? — спросил Джон. — Это не получится.

— Это получится уже потому, что я желаю этого, — отрубил эмир.

Армия была приведена в боевую готовность; флоту был отдан приказ атаковать преграду, закрывающую вход в Золотой Рог.

На рассвете 18 апреля, после того как каждый преклонил колени по направлению к Мекке, был дан сигнал. Пушки молчали; башибузуки бросились в атаку, размахивая кривыми саблями, с криками: «Грабь город!» Они ринулись через когда-то возделанное поле, а теперь просто по грязи и достигли рва и внешней стены. Огромная ревущая многокрасочная волна штурмовала ворота Святого Романа.

За ними упорядоченным строем двигались анатолийцы. Дисциплину в их рядах поддерживали сержанты. Знамёна анатолийцев развевались на ветру, их копья сверкали на солнце.

Следом за анатолийцами стройными красно-голубыми рядами двигались янычары. Белые журавлиные перья их султанов колыхались при порывах ветерка. В первый раз они взяли ружья, и потому были крайне возбуждены. Но их время ещё не настало.

Это было огнестрельное оружие новейшего изобретения. Его привезли сюда венецианцы и продали туркам. Ружья были изобретены сто лет назад, тогда они представляли собой железные трубки, закрытые с одной стороны. В трубку засыпался порох и вставлялся железный шарик; всё это хорошо утрамбовывалось. С другой стороны трубки находилось отверстие, в котором находился запал: Стрелок поджигал запал, порох в трубке взрывался и толкал шарик, который мог лететь на расстоянии нескольких сот ярдов. Обслуживанием одного ружья занимались два человека. И таким образом, для нескольких поколений огнестрельное оружие было недоступно. Лишь недавно испанцы решительно продвинулись вперёд в этом деле. Вместо спичек они стали использовать длинный шнур. Его пропитывали маслом, и один раз зажжённый, он довольно долго горел. На этом они не успокоились и поместили этот шнур в барабан. Теперь он частями выходил оттуда, приводимый в движение рычагом.

Рычаг прикреплялся к верху ружья и приводился в движение курком, но шнур всё же продолжал гореть. Теперь стрелок мог полностью сконцентрироваться на цели, уверенный, что, когда он спустит курок, огонь взорвёт порох, и пуля полетит. В скором времени ствол ружья станет изогнутым, чтобы его можно было положить на плечо и тем самым лучше видеть цель.

А теперь дальность стрельбы из ружей не превышала ста ярдов, нужна была опора для укрепления ружья, и требовалось несколько минут для его перезарядки. Энтони вспоминал точные и быстрые полёты стрел сипахов по дороге в Валахию и считал, что единственным достоинством ружей был устрашающий звук, издаваемый при стрельбе.

Византийцы открыли огонь, как только башибузуки вошли в зону обстрела. Они укрепили свои огневые точки в проёмах стен, и вскоре равнину заполнили корчившиеся тела. Редкие взрывы внутри города сливались с криками атакующих и защитников, воплями женщин и ударами колоколов — казалось, каждая церковь делала всё возможное, чтобы ободрить жителей.

Облака дыма поднимались над сражающимися так быстро, что было невозможно увидеть, что происходило на огневых позициях.

Башибузуки устремились в ров и начали сооружать лестницы. Заметив это, Джустиниани приказал открыть огонь от ворот Святого Романа из всего, что было у его солдат — ружей, пушек на стенах, луков, арбалетов и катапульт. Лестницы были приставлены и тут же сброшены. Башибузуки взбирались один на другого, стремясь сделать всё, чтобы укрепиться на захваченных позициях, но их отбрасывали снова и снова. Анатолийцы поспешили им на помощь, но также были отбиты.

Теперь и янычары достигли зоны обстрела. Они вели огонь по защитникам города, но, казалось, что это никак на них не отражается. Янычары не участвовали в штурме стены и было бессмысленно добавлять новых людей в эту кишащую и вопящую во рву массу.

Джон и Энтони хмуро переглянулись. Они понимали, что эмир жертвует своими людьми бессмысленно. Этот штурм, совершенно очевидно, не мог привести к успеху. Мехмед, восседая на коне, продолжал наблюдать за сражением.

Вскоре перед ним появился адъютант из штаба Саган-паши в Золотом Роге.

— О падишах! — воскликнул он. — Адмирал Балт-оглу отбит от морского заграждения. Великий дука Нотарас взял командование на себя, его корабли разбили наш флот.

— Снесите голову этому человеку! — завопил Мехмед.

Четверо янычар выбили адъютанта из седла.

— Примите моё почтение, о падишах, — повинуясь порыву, запротестовал Джон. — Он всего лишь посланник.

Мехмед прислушался к его словам, потом махнул рукой и бросил:

— Освободите пса! — С трудом сдерживая себя, он прорычал: — Чёрт подери этого Нотараса! Я сдеру с него шкуру.

— Сегодня нам не взять город, — спокойно сказал Энтони.

Мехмед взглянул на него и дал знак барабанам играть отступление.

Грохот барабанов пронзил утро, и через некоторое время послание достигло сражающихся людей. Турки отступали мрачно, затаив злобу. Их преследовали стрелы и насмешки ликующих византийцев.

Мехмед направился поближе к стене, стараясь не попасть в зону обстрела. Под его ногами суетились башибузуки, оттаскивая мёртвых. Они даже не смотрели на эмира.

— Мы разбиты, — сказал Мехмед. — Турки потерпели поражение. Разве такое может быть?

— О поражении или победе при осаде можно говорить, только когда она окончится, — сказал Джон. — Конечно, византийцы защищаются отчаянно, но всё же мы победим.

— Сколько людей они поубивали, — вздохнул Халил-паша, видя, как растёт гора тел.

— Нас много, их мало. Если даже один византиец на каждые десять турок был сегодня убит, то они понесли более серьёзное поражение, чем мы, — настаивал Джон.

— Ты прав, конечно, — закричал Мехмед. — Они должны теперь похоронить своих мёртвых. Хорошо же. Мы заставим их поработать.

Он указал на трупы турок.

— Набейте этой гнилью наши trebuchets[46]. Пусть трупами выстрелят по городу. Посмотрим, что они будут делать...

Халил-паша в оцепенении уставился на эмира, потом перевёл взгляд на Джона.

— Примите моё почтение, о падишах, — запротестовал Джон, — сделать так — значит превратить Константинополь в очаг распространения заразы.

— Даже башибузука следует похоронить должным образом, — рискнул вставить Халил-паша.

— Ещё чего! — резко бросил Мехмед. — Ты полагаешь, что я должен заботиться о душе башибузука? Или о том, чтобы византийцы не умерли от чумы?

— Действительно, — тактично согласился Джон, — они заслужили это. Но ты ведь собираешься взять город и считать его своим собственным? Если чума войдёт в город, он на годы станет непригодным для жизни.

Мехмед разглядывал его несколько секунд.

— Чем ты стал? Моим сознанием? — наконец спросил он и пришпорил коня. — Я согласен. Похороните их.

Колокола Святой Софии прозвонили Те Deum в благодарение Богу за отпор туркам. Во время службы император стоял рядом с Нотарасом и Джованни Джустиниани. Жители города молились и пели, искренне благодаря Господа за помощь. Их охватил настоящий ужас с момента, когда громовой раскат пушки выгнал их на улицу и объявил о начале осады города.

Но пушка не пробила стену. Штурм был отбит. Чувствовалось, Что к людям вновь возвращается их обычная самоуверенность.

Кэтрин Нотарас и Анна Драконт, преклонив колени, молились вместе. Теперь они стали ближайшими подругами. После службы они нашли своих мужей во дворце Нотараса.

— Мы действительно выиграли? — тревожно спросила Анна.

Граф Драконт посмотрел на Василия Нотараса.

— Мы выиграли только эту битву, — объяснил Василий. — Но в конце концов мы победим. У нас нет иного выхода. Даже огромная пушка, которую отлил твой отец, оказалась неспособной пробить стены города.

Кэтрин молчала. Несмотря на её дружбу с невесткой, с мужем они отдалились друг от друга. Как всегда он был неотразим, но ему наскучила жена-иностранка. Частенько он жалел о том порыве чувств, который привёл его к женитьбе. Он редко приходил к ней в постель и теперь скорее насмехался над ней, чем желал её.

И ради этого Кэтрин разбила свою семью. Прежнее юношеское высокомерие стало теперь большей частью её натуры. Она ненавидела себя за это.

— А если турки, продолжая осаду, уморят нас голодом? — предположила Анна.

— У турок нет привычки долго держать осаду, — сказал Василий. — Если они не завоюют позиций, то исчезнут. Так было всегда. Мой отец сказал, что генуэзский флот уже спешит нам на помощь.

Кэтрин поднялась и вышла на террасу. Солнце садилось, город купался в золотом свете. В лагере турок, обычно очень шумном, было тихо.

Вскоре к ней присоединилась Анна.

— Что ты испытала, когда увидела отца и брата? Среди турок, вместе с эмиром?

Кэтрин посмотрела на неё сверху вниз — она была на голову выше гречанки.

— Я молила, чтобы Господь послал молнию, которая своим ударом убила бы их, — тихо произнесла она.

Анна не нашлась, что ответить. Она была истинной представительницей семьи Нотарас. Вся её жизнь была посвящена семье: отцу и матери, двум братьям. Приняв Кэтрин как сестру, Анна могла только пожалеть её.

После затянувшейся паузы она заметила:

— Должно быть, это ужасно — так ненавидеть своих родственников.

Кэтрин грубо оборвала Анну:

— А что мне ещё остаётся?

Анна в ужасе опустила голову. Она впервые видела, как Кэтрин Нотарас рыдала. Огромные слёзы текли по её нежным щекам.

— Это Господь послал их против меня за то, что я сделала им. — Кэтрин говорила сквозь рыдания, голос её дрожал. — Теперь или они, или я должны умереть.

Анна вздрогнула.

— Если Господь решил, что они не умрут, все мы попадём в лапы дьявола.

Этим вечером военачальники собрались в шатре у эмира на совет.

— Решение там, где оно и должно быть, я точно это знаю, — сказал Джон Хоквуд. — У Константина только несколько тысяч воинов, но зато он способен собрать почти всех в одном месте — у стены. Нас много, но одновременно мы можем бросать на штурм только ограниченное количество людей. Если наша цель — скорая победа, то мы должны атаковать другую сторону стены, чтобы отвлечь часть сил византийцев.

— И каким образом это произойдёт? — спросил Саган-паша. — Мы не можем взять стены, выходящие к морю. А сегодня мы убедились к тому же, что наши галеры не так сильны, чтобы разорвать заграждение через Золотой Рог.

— Такой силы нет нигде, — печально сказал Халил-паша.

Мехмед обвёл всех присутствующих тусклым взором.

Внезапно Энтони щёлкнул пальцами, и все повернули к нему головы.

— Примите уверения в моём почтении, мой господин! Мне кажется, есть только один путь отвлечь византийцев от основной стены — атаковать их с Золотого Рога.

— Но этого мы сделать не можем, юный Хоук.

— Да, мы не можем разорвать цепь. Но мы можем обойти её...

— Объясни.

— Обход заграждения ничего не даст, — прервал Саган-паша. — Нам нужны корабли в бухте, а не люди на северном берегу.

— Я говорю о судах, Саган-паша, — сказал Энтони. Он разложил на полу карту. — Здесь, на северном берегу, Галата, удерживаемая генуэзцами. Но гарнизон Галаты не воюет с нами, им известно, что мы можем взять их штурмом в любое время, если только пожелаем. И единственное, чего хочет Галата, — это чтобы её оставили в покое. К северу от Галаты берег расположен низко, на уровне моря, там же на расстоянии менее мили от моря течёт река, которую называют Ключи. Если бы нам удалось переправить галеры через ту полосу земли, мы могли бы сбросить их в Ключи и провести по реке к бухте. Мы тогда окажется в бухте Золотой Рог позади сил великого дуки и его воинов...

— Переправить корабли по суше? — не веря своим ушам, спросил Халил-паша.

— Это возможно, — сказал Энтони. — Я уверен.

— Как? — с интересом спросил Мехмед.

На самом деле Энтони ещё не продумал всех деталей этой операции, но его уже посетило вдохновение.

— Мы сделаем деревянный настил, падишах. Его мы смажем жиром и по нему потянем корабли.

— Это возможно, — согласился Мехмед. Его лицо просияло.

— Есть только один момент, который вы не учли. — Джон Хоквуд повернулся к сыну. — Наши галеры возможно переправить к реке, но двигаться полней к бухте они смогут только по одной. А что, если Нотарас соберёт силы к месту, где река впадает в бухту, и уничтожит наш флот по частям?

— У Нотараса все корабли на счету, отец. Конечно, он может сосредоточить их в дельте реки, но чтобы сделать это, он должен оставить заграждение незащищённым. Если мы оставим у преграды только половину наших кораблей, мы всё равно выиграем. Там, где он ослабит свои позиции.

— Стоящая идея, — сказал Мехмед. — Я горжусь тобой, юный Хоук. Возьмёмся за это дело. Командовать будешь ты.

Балт-оглу был недоволен, узнав, что ему придётся разделить командование с неискушённым иностранцем двадцати одного года, но противоречить эмиру он не мог. Следующим утром Энтони приступил к решению своей задачи. Ему нужно было собрать тысячи людей и всё дерево, которое только можно было найти, для постройки настила. Тем временем пушки продолжали медленный безжалостный огонь.

На другой день Мехмед выехал проверить, как продвигается работа.

Спуск кораблей уже начался.

— Ты гениальный человек, юный Хоук, — объявил довольный эмир. На мгновение его отвлёк посланец с известием, что четыре больших генуэзских корабля замечены в Мраморном море и, очевидно, держат курс на Босфор.

— Они, наверное, везут подкрепление и запас продовольствия, — заметил Балт-оглу. — Я уничтожу их.

— Победа, — сказал Мехмед. — Наконец-то! Ты должен захватить эти суда, Балт-оглу-паша.

Болгарин поклонился:

— Почту за честь, о падишах.

— Подожди! Выслушай меня, — продолжал Мехмед. — Пусть они войдут в пролив, и тогда им не скрыться от тебя. В этом случае ты уничтожишь корабли на глазах у византийцев! Нас ждёт великолепное зрелище.

После завтрака кавалькада всадников съехала на берег в предвкушении предстоящего развлечения.

Мачты караков, подгоняемые свежим южным ветерком, теперь было хорошо видно. Их паруса, расшитые крестами и другими эмблемами, вздымались над Босфором; ветер трепал красные, голубые и золотые флаги. Когда корабли начали входить в пролив против течения, флаги обвисли.

На стенах Константинополя выстроились люди в линию, радуясь тому, что близится их освобождение.

Конечно, это были дозорные корабли. Основные суда следовали за ними.

Из бухты Принкопо медленно начал выползать турецкий флот: сто сорок пять галер, ряды огромных вёсел, ударяющих по воде разом, подчиняясь чёткому ритму барабанов.

Вскоре наблюдатели на стенах заметили их, и приветственные крики сменились стоном отчаяния. Никто не сомневался, что корабли генуэзцев будут разбиты этой превосходящей силой.

Турецкие моряки издали воинственный клич в предвкушении скорой победы. Они двигались прямо на врага, сопровождаемые грохотом барабанов. Мехмед остался на мелководье, он щёлкал пальцами, как будто поторапливая своих людей.

Галеры ринулись к генуэзским каракам. Но караки всё ещё двигались, подгоняемые бризом, их укреплённые носы по инерции врезались в турецкие галеры. Послышался треск дерева, вёсла исчезли... Остальные суда двигались вперёд, бросив на волю волн первых пострадавших в этой ещё не начавшейся битве. Закованные в цепи рабы с галер ужасно кричали, оказавшись в ледяной воде.

— Дьяволы! — вскричал Мехмед, потрясая кулаками. — Они настоящие дьяволы. Почему их нельзя остановить?

— Это ветер, — сказал Энтони. — Он даёт им большое преимущество. Взгляните туда!

Корабли теперь дошли до укрытия акрополя, где ветер спал; караки едва двигались.

— Теперь, — закричал Мехмед, — теперь они наши!

Когда галеры окружили четыре судна, якоря были сброшены. Турки попытались забраться на высокие фальшборты караков, но были отброшены. Генуэзцы сражались отчаянно, вооружившись всем, чем можно. Они швыряли камни, котелки, стрелы и копья; ружья и вращающиеся орудия, укреплённые на фальшбортах, постоянно стреляли по галерам. Несколько турок, добравшихся до палуб, были зарублены топорами.

Эта битва длилась два часа, и чем дольше она продолжалась, тем более возбуждённым становился Мехмед. Размахивая кулаками и подбодряя криками своих людей, он гонял коня то вверх на берег, то вниз к морю.

Спустя два часа генуэзские караки всё ещё не были взяты. И тогда вновь подул бриз.

Теперь караки устремились вперёд. Галеры разлетелись в разные стороны, их вёсла были разбиты; караки ушли. Цепь была спущена, и эскадра беспрепятственно вошла в Золотой Рог.

Мехмед ничего не сказал, но по нему было заметно, что он разъярён.

В лагере собрались все военачальники, но никто не смел заговорить. Казалось, это было самое унизительное поражение, когда-либо нанесённое турецкой армии.

К султану подошёл Балт-оглу и, поклонившись, произнёс:

— Они были слишком сильны для нас, о падишах.

— Слишком сильны? — Голос Мехмеда был угрожающе спокоен. — Четыре судна слишком сильны для ста сорока пяти?

— Их караки большие и хорошо защищённые.

— Ты лжёшь! — пронзительно закричал Мехмед. — Ты предатель. Ты предал меня!

— Я, о падишах? — Балт-оглу приложил руку к сердцу. — Я твой самый преданный слуга. Разве я не доказывал это неоднократно?

— Сегодня ты предал меня! — завопил Мехмед. Он сделал жест страже. Балт-оглу схватили.

— Принести кол, — приказал Мехмед, — и воткнуть его этому негодяю в зад. Поставить его у берега: пусть смотрит на место своего позора, пока будет умирать.

— Падишах! — в ужасе завопил Балт-оглу, уже подталкиваемый янычарами.

— О падишах, — вступил Халил-паша, — ты не сделаешь этого.

— Халил-паша прав, падишах, — произнёс Джон Хоквуд. — Балт-оглу сделал всё, что было в его силах.

Мехмед свирепо взглянул на них и потом на остальных военачальников. На их лицах было написано согласие. Если каждого сажать на кол после неудачной атаки, они никогда не решатся наступать снова.

Балт-оглу рыдал, зажатый янычарами как тисками.

— Пусть живёт! — рявкнул наконец Мехмед. — Я увольняю его со службы. Он будет наказан. Раздеть его и высечь!

Мехмед схватил тяжёлую палку, окружавшие его удивлённо переглянулись. Когда с Балт-оглу была сорвана одежда, а сам он лицом вниз был распластан на земле, Мехмед начал его бить. Адмирал стонал от боли, на ягодицах выступила кровь... Но Мехмед не давал ему подняться, пока сам не выбился из сил. Затем отбросил палку.

— Вышвырнуть его из лагеря! — приказал он и зашагал к шатру.

И всё же тем вечером Мехмед казался спокоен как никогда. Однако военачальники были в мрачном настроении, каждый прикидывал цену собственных неудач.

— Что такое четыре судна и несколько сот человек? — весело сказал эмир. — Благодаря твоему плану, юный Хоук, город должен пасть. Все надежды я возлагаю на тебя.

Энтони вернулся к строительству деревянного настила ранним утром следующего дня. Его люди работали по шестнадцать часов в сутки. Наконец дорога была готова, И переноска судов началась.

Византийцы, несомненно, знали, что происходит, но ничего не могли предпринять. У них не хватало людей, чтобы сделать вылазку к северу от бухты.

Халил-паша командовал флотом, но хотел поделить свои обязанности поровну с Энтони. Таким образом, семьдесят галер перетащили к Ключам и спустили по реке, остальные семьдесят наблюдали за боном[47]. Византийский флот не двинулся со своих позиций, а генуэзские караки были недееспособны в узких проходах бухты и могли только ждать.

Однако они представляли собой неприступные плавучие крепости, и, хотя, эскадра Энтони легко захватила бухту, Мехмед не разрешил ему вести наступление на бон с тыла.

— Не стоит рисковать, юный Хоук. Нас могут разбить ещё раз, — сказал Мехмед. — Победа слишком вдохновила византийцев. Твой флот будет отвлекать их внимание. Он понадобится, когда мы вновь решимся на атаку.

Наступило шестое мая. Пушки продолжали стрелять по воротам Святого Романа.

— Я думаю, теперь настало время, чтобы испытать чугунный снаряд, — объявил Джон Хоквуд.

— Так тому и быть, — приказал Мехмед. — И давайте закончим с этим местом. Мне стало известно, что папский флот направляется сюда для освобождения города.

— Это только слухи, о падишах.

— Может быть, — сказал Мехмед. — Я также знаю, что Константин отправил бригантину в поисках этого флота, чтобы поторопить его. Значит, он тоже верит этому слуху. Появись этот флот в Босфоре, и мы уничтожены.

Энтони знал, что появление папского флота, пусть даже самого незначительного, будет действительно серьёзным осложнением. Если он разобьёт турецкий флот, что казалось возможным, то турки будут отрезаны от своей земли.

На следующее утро вся армия была готова к атаке. Все ожидали, когда в стене будет пробита огромная брешь.

Перед рассветом Джон Хоквуд зарядил пушку каменным снарядом, и с первым лучом солнца она дала залп. Ядро разбилось о стену рядом с воротами. Выстрел был точный, но он не вызвал никакой реакции, кроме привычных насмешек защищающихся. Они слишком привыкли к тому, что их обстреливают.

Но затем пушка была заряжена одним из чугунных шаров. Мехмед стоял рядом, наблюдая.

— Мы делаем историю, о падишах, — сказал ему Хоквуд.

Все отступили, когда Хоквуд приложил запал. Бомбарда взревела, выбросив столб дыма. Те, кто наблюдал за стенами, увидели, что чугунный шар врезался в камень с такой лёгкостью, как топор входит в мягкое дерево. На этот раз крики защитников были криками ужаса.

— Мы добились своего! — закричал Мехмед. — Мы добились своего! Ещё один снаряд, Хоук-паша, и ворота разбиты.

Возбуждённые бомбардиры перезарядили орудие, но второпях не очень аккуратно. Ядро было загружено в ствол, порох добавлен в запал. Уже через полтора часа, вместо обычных двух, бомбарда была в боевой готовности. Мехмед со своими воинами отъехал на некоторое расстояние, чтобы лучше видеть эффект, который произведёт второй выстрел.

Был уже почти полдень, солнце висело в безоблачном небе, освещая равнину, город и тысячи людей. Константинополь хранил безмолвие, византийцы в оцепенении наблюдали за этими приготовлениями. Никто не сомневался, что этот выстрел мог выбить ворота... никто в городе не знал, сколько таких чугунных снарядов в распоряжении турок.

Держа в руке факел, Джон Хоквуд взглянул на эмира.

— За твою победу! — вскричал он и приложил факел к запалу.

Раздался мощный взрыв. Куски дерева, железа и части человеческих тел взлетели вверх в облаке дыма.

На несколько минут установилась полнейшая тишина в обоих лагерях. Потом, когда дым рассеялся, размеры катастрофы стали очевидны. Огромная пушка исчезла; её лафет распался на части. То же самое произошло с канонирами.

И с Джоном Хоквудом.

Энтони спрыгнул с охваченного паникой коня и помчался вперёд. Он увидел только сапоги, кровавое месиво и разбитый меч. В ужасе он взирал на картину гигантской катастрофы...

Мехмед подъехал к нему:

— Как такое могло случиться?

Энтони всхлипнул.

— Возможно, было слишком много пороха. Или просто поторопились.

Потрясённый Энтони вернулся в Адрианополь. Его отец был основой, на которой держалась вся его жизнь. Теперь их них пятерых, тайно отправившихся из Саутхемптона пять лет назад, остались только его мать и он.

— Это наказание Господне, — причитала Мэри.— Твой отец повернулся спиной к Богу, когда оставил Англию, собираясь воевать за отступников. Он вошёл в союз с дьяволом. Это казнь Божья.

— Просто пушку заряжали в спешке, мама, — настаивал Энтони. — Всего лишь...

— Наказание Господне, — повторяла Мэри. — Ты один остался, Энтони. Но ты тоже близок к смерти... Что же будет со мной?

Энтони поспешил уйти. Он знал, что более чем наполовину мать права.

Лейла пыталась успокоить мужа.

— Твой отец теперь соединится с моим, — говорила она. — Моё сердце обливается кровью из-за тебя и твоих мук.

Этой ночью Лейла впервые с тех пор, когда он вернулся из Валахии, любила его искренне и страстно.

По возвращении в военный лагерь Энтони получил титул паши, ему вручили жезл, украшенный конским хвостом.

— Ты заслужил это, — сказал Мехмед. — Ты станешь более знаменитым, чем твой отец.

Вскоре Мехмед предпринял ещё одну атаку, но и она была отбита. В турецком лагере чувствовалось отчаяние. Пушки продолжали греметь, но меньшие бомбарды не могли нанести нужного разрушения. Следующим приёмом ведения войны были подкопы; огромные туннели прорывались под стены города. Но немецкий инженер Иоганн Грант сделал встречные подкопы, жестокие битвы проходили под землёй... Это не изменило положения турок.

Затем Мехмед приказал соорудить гелеполис, или сооружение для взятия города, — огромную деревянную башню, вмещающую сто человек. От неё на стены наводились мосты, по которым турки могли переправляться в город. Но Джустиниани разрушил их с помощью бочек с порохом, скатывавшихся по склону рва...

Мехмед смотрел на город с восхищением.

— Как они сражаются... — рычал он. — Я отдал бы всё, чтобы этот Джустиниани был на моей стороне!

День ото дня намерения турок становились серьёзнее. Папский флот так и не появился, но пошли слухи, что Хуньяди собирается нарушить заключённый в прошлом году договор и планирует спуститься к Босфору с армией.

У христиан не было бы лучшей возможности нанести смертельный удар по туркам именно сейчас, когда все их атаки не приносили результатов, а морские силы были столь слабы.

Важное значение имело положение в тылу. Мехмед старался быстро восстановить людские потери и проводил новые и новые наборы рекрутов в Азии. В конце мая Халил-паша был вынужден сообщить эмиру, что запасов продовольствия для армии осталось не более чем на неделю.

— Как такое может быть? — рассердился Мехмед.

— Падишах, когда мы начали этот поход, запас продовольствия был рассчитан на сто пятьдесят тысяч человек сроком на два месяца. Я не мог даже предположить, что осада города продлится дольше, притом, что я допускал, что численность нашей армии может уменьшиться. Осада продолжается уже два месяца, а количество людей не уменьшается. Я отправил суда на Чёрное море за зерном, но погода не благоприятствовала им...

— Я собирался взять измором византийцев, — ворчал Мехмед, — а не голодать самому. Так ты говоришь, мы разбиты, старик?

Халил-паша уныло понурил голову. Эмир посмотрел в лица остальным военачальникам и увидел в них знак поражения.

— Мы потерпели поражение, — подвёл он итог.

— Примите моё почтение и позвольте мне высказаться, о падишах, — вступил Энтони.

— Всегда рад выслушать тебя, Хоук-паша. Говори.

— Вот уже два месяца мы осаждаем Константинополь. За это время мы претерпели много горя, понесли большие потери, израсходовали почти все боеприпасы, съели почти всё продовольствие и действительно находимся в отчаянном положении. Мы можем, если прикажешь, прекратить осаду и вернуться домой; новое наступление начнём тогда, когда соберёмся с силами. Но взгляните на ситуацию глазами византийцев. Около двух месяцев они находятся в осаде. За это время только четыре судна пробрались к ним. У них нет уверенности, что хоть какая-то помощь поступит к ним. Ведь они за это время понесли такие же горестные потери... И израсходовали все боеприпасы... И съели всё продовольствие... В отличие от нас они не могут сказать: «достаточно» и покинуть позиции. Неужели вы считаете, что состояние их морального духа выше нашего собственного?

— А как же планы Хуньяди? Что ты думаешь по поводу папского флота?

— Обычные слухи, о падишах. Слухами не наполнишь пустой желудок или пустой колчан.

— Именем Аллаха! Но ведь мальчишка прав! — вскричал Саган-паша. — Падишах, вспомни Александра Македонского, которого мы называем Великим! Он завоевал мир армией не большей, чем пятая часть твоей, он преодолел все трудности. Можешь ли ты позволить одному городу остаться на твоём пути? Назначай день генеральной атаки, о падишах, и прикажи своим людям не останавливаться, пока город не будет взят. Позволь нам дать тебе победу или умереть. Потому что мы мужчины и мы турки.

Мехмед воспрял духом, Он приказал всем и каждому готовиться к решающей атаке. Следующие два дня и две ночи под грохот выстрелов турки трудились не покладая рук. Были приготовлены не менее двух тысяч стремянок, железные крюки для растаскивания баррикад, сооружённых на стенах города, и вязанки хвороста, чтобы подпалить ров. Константинополь, казалось, был окружён непрерывным кольцом мерцающих огней.

К вечеру второго дня, 31 мая 1453 года, Мехмед, пригласив Энтони, направился с ним к тому месту, где не было слышно грохота пушек.

Ветер с востока доносил из города звон колоколов и пение.

— Они сумасшедшие? — спросил Мехмед. — Они предчувствуют свою гибель?

— Нет, — сказал Энтони, узнавая мелодию. — Они служат Те Deum. Они поют хвалу Господу за то, что завтра они или победят, или умрут.

— Завтра... — сказал Мехмед. — Завтра наступит величайший день в моей жизни, Хоук-паша.

— И мой тоже, о падишах. Я молю допустить меня к участию в штурме.

— И быть убитым?

— Я должен отомстить за отца. И за брата.

— Это твой долг, — сказал Мехмед. — Но я не хочу, чтобы ты умер. — Снова взглянув на Энтони, он тихо произнёс: — Я получил сегодня печальные новости. Моя мать, эмир-валиде, при смерти. Я больше не увижу её. Мой долг сейчас быть с ней, но она наказала мне не возвращаться без победы.

Энтони ничего не сказал.

— Тебе не кажется это странным, Хоук-паша? Она ведь христианка...

— Эмир-валиде была предана тебе и твоему делу, о падишах.

— Наверное, ты прав, — размышляя, согласился Мехмед. — Она исключительная женщина, ты согласен?

— Я? Как я могу осмелиться иметь собственное мнение об эмир-валиде?

Мехмед улыбнулся.

— У моей матери и меня нет секретов друг от друга, Хоук-паша.

Энтони почувствовал, как сжался его желудок.

— Первый раз она увидела тебя той ночью, когда вас с отцом привели ко мне, — продолжал Мехмед. — Тогда со дня смерти моего отца прошло не больше двух недель... Но она женщина! Той же ночью мать сказала мне: «Он мой, сынок». — Мехмед улыбнулся. — Я не мог противоречить ей. Я завидовал твоему счастью и молил её об осторожности. Но она была осторожна так же, как и ты. Если бы ты хоть раз обмолвился о посещении гарема, я бы заживо содрал с тебя кожу.

— Не сомневаюсь в этом, о падишах, — сказал Энтони, удивляясь, что вообще способен говорить.

— Ты хорошо сыграл ту роль, которую она предназначила тебе. И я верю, ты смог скрасить её преклонные годы... Да, я завидую тебе. Но больше ты не увидишь её. Будешь ли ты оплакивать Мару?

— Да, о падишах.

— Значит, завтра мы должны победить здесь в её честь. Византийцы называли её шлюхой и ещё похлеще. Думай об этом, когда пойдёшь брать приступом стену, Хоук-паша. — Мехмед обернулся. — Теперь ты будешь сидеть по мою правую руку. Разве я не говорил тебе об этом? Я больше хочу твоего ума и поддержки, чем тела. Но... — он подался вперёд и поцеловал Энтони в губы, — какими бы любовниками мы могли быть, англичанин...

По их возвращений в лагерь начало моросить. Была полночь.

— Всё готово, о падишах, — сказал Халил-паша.

— Тогда погасите огни, пусть люди поспят, — сказал Мехмед. — И ты тоже, Хоук-паша.

— Где я буду завтра, мой господин?

— Разве ты не хочешь командовать эскадрой в Золотом Роге?

— Они могут только стрелять в защитников. Я хочу принять участие в штурме.

Мехмед размышлял несколько секунд.

— Тогда будешь сражаться с Саган-пашой, — Решил он. — Ты возглавишь атаку на Хуlо Porta. Но, Хоук... сделай всё, чтобы вернуться ко мне.

— Я постараюсь, о падишах, — пообещал Энтони.

Он ускакал в темноту, потому что все огни в лагере турок были потушены, а равнина окутана дождём.

В восточной части Константинополя всё ещё мерцали огни. Той ночью никто не спал.

Мать Энтони сказала, что муж её, Джон Хоквуд, продал душу дьяволу. Насколько далеко Энтони зашёл в этом? Мехмед был дьяволом, но дьяволом побеждающим. И, выбрав сторону дьявола, ни один человек не рискует оглядываться назад. Эмир был и дьяволом, и благодетелем в одном лице. Имя Хоук-паши облетит весь мир и будет внушать ужас тем, кто противостоит ему.

Начиная уже с завтрашнего дня, когда он поведёт своих людей на город...

Вся его жизнь зависит от завтрашнего дня. Но теперь завтра это уже сегодня.

В этот раз Саган-паша распорядился атаковать город без передышки, пока он не будет взят. Основное наступление должно было проходить из долины Люции по направлению к воротам Святого Романа. Расчёт был на то, что все византийцы соберутся в одном месте, оставив таким образом стены в других местах незащищёнными. Тогда галеры, находившиеся в Золотом Роге, должны были сыграть свою роль.

В этот раз часа утренней молитвы не ждали. Когда загремели барабаны и завыли трубы, было ещё темно. Турецкий лагерь оживал, слышались крики людей.

Дождь перестал, но всё ещё по мокрой земле башибузуки двинулись вперёд на ворота Святого Романа.

Их встретил решительный огонь. Мужества прежних атак уже не было — слишком много людей погибло. Вскоре башибузуки собрались отступать, но были возвращены в бой старшинами, объезжавшими ряды сражающихся. В руках у них были железные жезлы и витые плётки.

Предупреждаемые таким образом, башибузуки возвращались в сражение. Через некоторое время Мехмед дал им знак к отступлению и послал в атаку анатолийских рекрутов.

Наблюдая со своих позиций на севере, где стену ещё не штурмовали, Саган-паша и Хоук-паша видели, как анатолийцы карабкаются через внешнее кольцо защитных сооружений, чтобы Добраться до периболы — пространства между внешней и внутренней стенами.

— Ты был прав, Хоук-паша, — сказал Саган-паша. — Византийцы теряют силы.

Но вскоре анатолийцы были отбиты отчаянным сопротивлением генуэзцев, защищавших эту часть стены. Однако Энтони заметил, что всё больше и больше людей уходят от Хуlо Porta на защиту ворот Святого Романа.

Мехмед также наблюдал за этим. Снова забили барабаны.

Анатолийцы отступили, и теперь янычары с воинственными криками рванулись вперёд.

— Настало время, — заревел Энтони.

Он спешился, встал во главе янычар Саган-паши и ринулся вперёд. Размахивая своим жезлом, Энтони шёл напролом в окружении криков, летящего свинца и блеска стали.

Защитные сооружения у Xylo Porta были ослаблены. Вскоре к ним приставили лестницы, и натиск на внешнюю стену начался. Взобравшись на стену по лестнице позади двух янычар, Энтони был удивлён, не встретив никакого сопротивления. Защитники отступили к внутренней, более высокой стене, откуда обстреливали нападавших.

— Вперёд! — закричал Энтони и спрыгнул в периболу. За ним последовали люди, тащившие за собой лестницы.

Всё это время византийцы продолжали обстреливать их из луков, забрасывали камнями и поливали кипящим маслом. Энтони приказывал вновь приставить лестницы. В этот момент один из янычар схватил его за плечо и указал куда-то.

Энтони с трудом мог поверить своим глазам. Калитка в стене была открыта.

Указывая направление жезлом, Энтони побежал туда, воины последовали за ним. Они ворвались в калитку и оказались на улице города. Толпа людей в ужасе уставилась на них. В основном это были женщины и дети, передающие еду и боеприпасы солдатам на стенах.

— К воротам Святого Романа! — крикнул Энтони. — Мы возьмём их с тыла.

Около пятидесяти человек ворвались через калитку вместе с ним в город. Но даже такому малочисленному отряду было по силам произвести решающие действия.

Византийцы бросились вниз по ступенькам закрыть калитку, кем-то безответственно оставленную открытой.

Внезапно Энтони передумал. Вместо того чтобы пытаться проложить себе путь через заполненные улицы к воротам Святого Романа, он направил отряд по этой же лестнице на стену и захватил ближайшую башню. Её защищала горстка византийцев, и те вскоре разбежались.

Над ними в утреннем небе реял византийский флаг. Мгновенно его сорвали и водрузили свой зелёный флаг. Послышались приветственные крики турок и вопли отчаяния византийцев.

Вооружённые люди поднимались на стену, пытаясь штурмовать башню. Плечо к плечу со своими янычарами Энтони отбил их один раз, другой. Кровь обагрила его меч, голос охрип от приказов. Сражение продолжалось...

Потом вдоль стены пронёсся шёпот: «Джустиниани ранен, Джустиниани покинул линию обороны». Византийцы колебались, оглядываясь назад. Энтони знал, что теперь время действовать, но он и его люди были изнурены. Их осталось только тридцать.

Затем пронёсся другой слух: «Император мёртв. Константина больше нет».

Внезапно византийцы развернулись и помчались к обманчивой безопасности внутреннего города.

Константинополь пал.

Кэтрин Нотарас подняла голову. Городской шум изменился. Крики гнева и вызова сменили крики страха, вопли дурных предчувствий. Неужели случилось то, что казалось невозможным?

Каждый уходящий день дарил надежды на то, что город будет удержан и что вскоре прибудет помощь. В тот день, когда её отец был разорван на части своим собственным чудовищем, появилась надежда на спасение. С тех пор все атаки турок отбивались, все были уверены, что нападение будет отражаться и впредь.

Все уповали на то, что генуэзский флот всё-таки придёт на помощь...

Когда три дня назад стало очевидно, что турки готовятся к ещё более отчаянному штурму, столица была наполнена духом спокойной решимости. Император созвал верующих в церковь, чтобы сообщить о своей уверенности в прекрасном будущем города.

Собор был набит до отказа, огромная толпа собралась и перед ним. Казалось, что жители Константинополя, отбросив на время свои высокомерные разногласия и забыв о личных распрях, верят в то, что их город выстоит по воле Бога, и объединяются в едином решении бороться за своё право на жизнь.

Прошлой ночью, перед тем как заснуть, Кэтрин была настроена весьма оптимистично. Уже не имело значения, что положение в городе было тяжёлым, что трупы валялись на улице, а ломоть хлеба стало невозможно достать...

Благодаря огромным водохранилищам вода в Константинополе была в достатке. Если турки решились бы ещё на один штурм, люди Византия отразили бы его. В этом они были уверены.

Лёжа в своей комнате, Кэтрин накрылась подушкой, пытаясь заглушить грохот боя. Она ждала того момента, когда кто-нибудь придёт и скажет ей, что турки вновь отбиты и отступают.

Но теперь...

Кэтрин встала с кровати, наскоро оделась и посмотрела на мужа, стоящего в дверях. Оружие Василия Нотараса было в крови, он потерял шлем; волосы, его были всклочены. Он молча смотрел на жену.

— Василий, — прошептала Кэтрин. — Что случилось?

— Мы проиграли.

— Проиграли? — Её голос стал на октаву выше. — Как это возможно?

Плечи Василия опустились, он тихо сказал:

— Джустиниани ранен, его люди настояли, чтобы перенести его в безопасное место. Император молил его остаться на позиции, потому что даже раненый он мог быть полезен. В этот момент несколько турок ворвались в город через открытую калитку. Их было всего ничего, но они захватили башню и повесили там турецкий флаг. Император, увидев это, спрыгнул со стены в самую гущу янычар и сражался с ними до тех пор, пока не был сбит с ног. Я видел, как всё это случилось...

Кэтрин слушала. Щемящему чувству страха не дал разрастись в ней какой-то новый звук, донёсшийся с улицы. Это гремела победная песня ликования. Она увидела, что сжимает руками грудь, и почувствовала сильную боль.

— Быстро, — сказал Василий. — Мой отец с минуты на минуту будет здесь. Мы должны спуститься в подвал и переждать там, пока страсти не утихнут. Затем мы предложим им выкуп за себя. Это единственный путь.

— Что будет с Анной? Мы должны привести её сюда.

— Пусть она сама ищет путь к спасению. Не мешкай!

Кэтрин сбросила пеньюар и достала одежду, размышляя, что случилось с прислугой. Все сбежали, без сомнения. Но куда?

— Ты не можешь бросить свою сестру в беде, — сказала Кэтрин.

— Пусть её спасает муж! Ради Бога, поторопись!

Она бежала за ним вниз по ступеням, останавливаясь, чтобы взглянуть в окно. Город уже горел, и дым поднимался над ним чёрной тучей. Толпы людей бегали по улицам, крича от ужаса и горя.

Кое-кто пытался спасать ценности, думая, что их можно где-нибудь спрятать. Воздух сотрясал жуткий рёв жаждавшего крови триумфа. Она посмотрела вниз, на драпировки и иконы, роскошную обстановку дворца великого дуки. Что предстоит им? Что ожидает её?

Они дошли до нижней залы и увидели там дворецкого Михаила, стоявшего неподвижно, как статуя. С ним была жена великого дуки. Она рыдала и заламывала руки.

Василий Нотарас повернулся к приоткрытым дверям. Слуги сбежали, но ворота, к счастью, были заперты. Они уже поддавались напору множества плеч, бьющих по ним.

Жена великого дуки упала на колени и начала истово молиться.

— Мама! — крикнула Анна Драконт, появляясь из задней части дома. Её великолепные волосы были распущены. На лице застыла белая маска страха. — Мама! — закричала она. — Турки в городе. Они всюду, мама, они убивают всех мужчин... — Она остановилась, в ужасе глядя на шатающиеся ворота.

— В подвал! — закричал Василий. — Все в подвал!

Кэтрин подошла к невестке и обняла её за плечи. Но было слишком поздно: ворота распахнулись, и толпа хлынула во двор.

Кэтрин никогда не видела турок так близко. Теперь, застыв от ужаса, она смотрела на их длинные усы, орлиные носы и лица, свирепее которых, казалось, нет на земле.

Она словно окаменела, когда турки взбегали по ступеням, размахивая кривыми саблями, уже запачканными кровью. Один из них проткнул тело ребёнка и теперь размахивал трупом над головой, как знаменем.

Они принесли с собой зловоние мужчин, которые сражались и были напуганы, а теперь торжествовали.

За ними поднималось зловоние горящих домов и жжёной плоти.

Михаил выступил вперёд с поднятыми руками, как будто пытаясь остановить их. Сверкнула сабля, и дворецкий покатился вниз по ступенькам; его голова катилась отдельно. Он не успел издать ни звука. Турки кинулись вперёд, и Кэтрин закрыла глаза. Она почувствовала, как напряглось тело Анны, поднялась её грудь, когда какая-то молодая девушка начала истошно кричать.

Внезапно Анну вырвали из объятий Кэтрин.

Василий упал на колени.

— Освободите нас! — кричал он. — Мы аристократы! Мы заплатим выкуп!

Кэтрин окружал возбуждённый мерзкий смех. Это напомнило ей о Неаполе, когда Энтони защитил её от похотливых мерзавцев.

Но теперь Энтони не заметил бы её...

Казалось, турки приняли во внимание слова Василия. Богатство, окружавшее их, говорило о состоятельности семьи. Когда Кэтрин схватили за плечи, она открыла глаза и увидела, что с её мужа уже сорвали одежду и теперь связывают.

Но это не означало, что победители сначала не позабавятся с женщинами.

Жена великого дуки голая лежала на полу. Она была пышной привлекательной женщиной, турки одобрительно галдели, карабкаясь на неё.

Анна без одежды также была брошена на пол. Несмотря на её сопротивление турок опустился меж её ног. Волосы Анны разметались, слабые крики слетали с её губ.

Кэтрин также бросили на пол, её голова сильно болела от удара о камень.

Она видела лица, вожделенно смотревшие на неё, слышала, как рвётся её одежда, и внезапно почувствовала дрожь в животе. Она хотела кричать, но не могла. Когда мужчины склонились над ней, она увидела, как другие, взбираясь на плечи друг другу, срывают иконы, а остальные выламывают бесценные изразцы. Отовсюду раздавались вопли и причитания. Человек стоял на коленях между её ног, и она бессмысленно смотрела на их белизну, почти снежную рядом с зелёными анатолийскими плащами. Человек схватил её ягодицы, приподнял их, чтобы было поудобнее войти в неё.

Ещё один ползал сбоку Кэтрин, цапая её за груди. Как только первый удовлетворил похоть, второй оттолкнул его и занял его место.

«Почему я не умерла? — думала Кэтрин. — Почему небеса не разверзлись и не метнули молнии на поражённый город?»

Кэтрин протяжно зарыдала, когда турок скатился с неё, и она была перевёрнута вниз лицом.

Солнце высоко поднялось над городом, в котором стоял запах крови и страха. Пожар уже начинал разгораться.

Когда Мехмед II въехал в город через ворота Святого Романа, его конь с трудом пролагал себе путь между грудами мёртвых тел. Мехмед посмотрел вокруг. Его воины были готовы опустошать дома, насиловать женщин и убивать детей, не внемля жалостным мольбам о пощаде. Он увидел, как трупы турок перетаскивают в одну сторону, а византийцев — в другую. Христиан кастрировали, и определить точное количество убитых можно было, сосчитав отрезанные гениталии. И не важно, были ли христиане мёртвыми или просто ранеными, в любом случае они скоро будут мертвы. Утро заполняли крики страха, стоны похоти и агонии, вопли, лай собак, звук падающих брёвен.

Солдаты на мгновение приостановили свою кровожадную деятельность, чтобы поприветствовать эмира.

За воротами Мехмеда ждали Халил-паша и Хоук-паша.

— Я слышал, это ты поднял флаг, — сказал Мехмед. — Благословен тот день, когда ты пришёл ко мне, юный Хоук.

Они поехали по улицам, заполненным бесчинствовавшими башибузуками, анатолийцами и янычарами. Они увидели девушку, кричавшую от ужаса, когда полдюжины солдат выволокли её из дома и стали насиловать прямо на обочине, поочерёдно хватаясь за её белое тело.

— Разве мы не можем остановить это, о падишах? — спросил Энтони, которого мутило от этой картины.

— Мои люди сражались долго и честно. Они понесли невосполнимые потери. Можно позволить им теперь немного поразвлекаться, — твёрдо сказал Мехмед.

Миновав Белые ворота, они оказались в старом Византии. К тому времени Энтони увидел много проявлений бессмысленной жестокости. Янычары заполнили старый город, грабя, насилуя и сжигая всё на своём пути. Завеса дыма поползла по великолепным дворцам, сравнивая их с уже окутанным дымом внешним городом.

— Город будет разрушен, если ты не остановишь их, — не унимался Энтони.

Мехмед кивнул и повернулся к Халил-паше:

— Контролируйте людей! Пусть оставят себе награбленное и женщин! Пламя нужно погасить!

Халил-паша поклонился.

Мехмед направил коня к императорскому дворцу.

— Константин умер как настоящий мужчина, — сказал он, — но не все его люди вели себя так же мужественно.

Эмир стегнул коня, направляя его вверх по ступеням в тронный зал; стук копыт по полированному мрамору гулко отдавался по всему дворцу. Оглядевшись вокруг, эмир сказал:

— Паутина украшает портал кесарева дворца вместо занавеси, а на сторожевой башне Афросиаба несёт дозор сова.

Энтони спешился и держал уздечку хозяина.

Мехмед слез с коня и начал расхаживать по залам дворца, его телохранители следовали за ним. Они подошли к испуганным женщинам и рыдающим детям.

— Кто они? — спросил Мехмед. — Это женщины Константина?

— Нет, о падишах, — ответил один из воинов. — Они обычные слуги.

— Выведите их и разделите, между собой, — сказал Мехмед. Он вошёл в банкетный зал и уселся в огромное императорское кресло. — Я хочу есть, — сказал он одному из своих помощников. — Прикажите им принести мне те блюда, которые подавались Константину. — Он улыбнулся. — Если что-то ещё осталось здесь.

Помощник поспешил выйти.

— Садись справа от меня, Хоук-паша, — приказал Мехмед. — Ты и отец твой — стратеги моей победы, и мне жаль, что его нет в живых, чтобы отпраздновать наш триумф. — Он сделал знак одному из своих советников. — Я хочу увидеть всех пленников-аристократов.

Кушанья были поставлены на стол. Мехмед ел жадно. Энтони был не в состоянии проглотить что-либо. Он понимал, что трагедия Константинополя ещё только начинается.

Внезапно янычары втащили двух мужчин, покрытых синяками и ранами.

— Это братья Боккарди, о падишах, — сказал капитан.

Энтони узнал их так же, как и они, несомненно, сразу узнали его.

Мехмед посмотрел на пленников, и они достойно выдержали его взгляд.

— Отрубить им головы, — коротко приказал Мехмед.

— Разве ты не можешь спасти нас, монсиньор Хоук? — спросил один из братьев.

Их бросили на пол, сверкнули сабли, и кровь разлилась по мраморному полу.

— Положить головы неверных на стол! — приказал Мехмед, продолжая есть.

Энтони посмотрел на открытые рты и безумные глаза.

«Я продал душу дьяволу», — в ужасе подумал он.

Потом привели трёх женщин, прекрасные одежды которых были разорваны, а волосы растрёпаны. Сердце Энтони защемило. Но это оказались не те, кого он искал.

—Они называют себя Палеологами, о падишах, — сказал капитан.

— Отдай их моим янычарам, — бросил Мехмед.

Женщины уставились на него в ужасе.

— Милостивый государь, — решилась одна из них.

— Выкинуть их, — коротко сказал Мехмед. — Когда мои люди устанут от них, отрубить им головы.

Для этого ужасного мщения была причина, наконец осознал Энтони. Мехмед целенаправленно и на века вписывал в историю страницы, наводящие ужас при упоминании его имени.

Жестокая бойня продолжалась, кровоточащий ряд на столе рос, пополняясь всё новыми и новыми головами, а Мехмед продолжал трапезу.

Через два часа на столе было уже двадцать голов. У Хоквуда вновь перехватило дыхание, когда ещё одна группа пленников была приведена в зал.

Энтони почти вскочил со своего места, но силой заставил себя сидеть. Он был настолько охвачен ужасом, что не сразу узнал вошедших. Женщины и мужчины были обнажёнными. В таком виде их вели по всему городу. Одна из пленниц была высокой рыжеволосой полной женщиной; её лицо покрылось пятнами от слёз. Энтони никогда не видел свою сестру обнажённой. Вторая женщина позади Кэтрин была Тоненькой и темноволосой. Её маленькие груди дрожали, когда она в испуге озиралась по сторонам.

Третья женщина, приземистая и плотная, была когда-то женой самого могущественного человека в империи.

Рядом с женщинами стояли четверо мужчин. Трёх из них Энтони узнал: это были великий дука, Василий и Алексей. Четвёртого он видел в первый раз, но азу понял, что это граф Драконт.

Увидев головы на столе, кровь на полу, женщины вздрогнули и прижались друг к другу.

Великий дука выступил вперёд.

— Я великий дука Лука Нотарас, — отчаянно начал он. — Моё богатство неизмеримо, я выкуплю себя и свою семью, эмир.

Мехмед внимательно посмотрел на него.

— Нотарас... — протянул он. — Да, я слышал о тебе.

Нотарас постарался выдержать пристальный взгляд эмира, но не смог.

— Обезглавить его, — бросил Мехмед.

Энтони судорожно вздохнул.

Нотарас в ужасе уставился на эмира.

— Нет! — закричала его жена и упала на колени. — Ради Бога, нет...

Янычары схватили великого дуку и бросили его на пол.

Женщина снова закричала и упала в обморок. Голова её мужа покатилась по полу. Головы остальных трёх мужчин полетели следом за первой.

Анна и Кэтрин также упала на колени, всё ещё прижимаясь друг к другу.

Энтони поднялся, глядя на них.

— Именем Пророка, — спросил Мехмед, рассматривая женщин. — Это твоя сестра, юный Хоук?

— Да, о падишах, — ответил Энтони.

Хоквуд смотрел на Кэтрин, которая, казалось, едва узнавала его.

— Энтони? — пробормотала она. — Боже мой, Энтони? Ты убил наших мужей...

Энтони не смог ничего ответить.

— Встань, женщина, — приказал Мехмед.

Кэтрин колебалась, потом поднялась с пола. Анна поднялась тоже, опасаясь остаться одна.

Мехмед теребил бороду, рассматривая Кэтрин.

— Ты и в самом деле сестра Хоук-паши, — сказал он. — Если бы ты не была уже замужем... но не имеет значения. Я отдаю её тебе, юный Хоук. Отвези её к матери, и пусть они вместе оплакивают твоего отца.

— Я лучше умру! — закричала Кэтрин. — Вы жестокие убийцы, вы оба дьяволы из ада. Я лучше умру!

— И прикажи выпороть её как следует, — посоветовал Мехмед. — Ей это пойдёт на пользу.

Он повернулся к капитану, выставлявшему головы великого дуки, его сыновей и графа Драконта на столе, и приказал:

— Остальных женщин отдай солдатам.

Жена великого дуки застонала. Анна крепче прижалась к Кэтрин.

— Я знаю, что они заслужили это, о падишах, — начал Энтони. — Ты был слишком добр по отношению к моей сестре. Но здесь находится женщина, которую я когда-то любил.

Мехмед оживился.

— Действительно? Подойди ближе, женщина.

Анна отпрянула, но тут же была схвачена и брошена вперёд одним из янычар. Она упала на колени перед столом, в ужасе уставившись на голову отца.

— Ты хочешь забрать её? — спросил Мехмед.

— Падишах...

Мехмед издал короткий смешок:

— Ты превзошёл мои ожидания, юный Хоук. Хорошо, я помню своё обещание, что у тебя будет вторая жена. Эта женщина может стать твоей женой, потому что теперь она вдова.

— Никогда, — простонала Анна.

Мехмед Мрачно посмотрел на неё.

— Ты хочешь, чтобы тебя бросили на забаву моим воинам? — прошипел он. — Я отдаю тебя Хоук-паше. А ты, Хоук-паша, — добавил он, — смотри за ней хорошенько. Если она не родит ребёнка ровно через год, я заберу её и отдам янычарам. Теперь иди. Забирай своих женщин и иди. — Мехмед снова засмеялся, указывая на жену великого дуки. — Хочешь, возьми и эту тоже, если она позабавит тебя.

Энтони обошёл стол и направился к женщинам.

— Ты продал душу дьяволу, — рыдала Анна, — Мы никогда не простим тебя.

— Хорошо, не прощайте, — прорычал Энтони.