Османец

Глава 7 БРАТЬЯ

— Там! Там!

Тамбурины гремели, трубы трубили, и загонщики пронзительно кричали.

Из-под сосен метнулся огромный песочно-жёлтый зверь. Он мчался на почти негнущихся лапах, как бегают кошки, по открытому пространству к следующему перелеску.

— Красавец! — закричал принц Джем. — Какой красавец! Быстрее, Хоук, быстрее! Мы вместе возьмём его.

Вильям Хоквуд пришпорил коня. Принц и Вильям быстро удалились от свиты. Луки они держали наготове и были охвачены возбуждением погони и, возможно, вознаграждением по её окончании. Когда-то на этом горном плато Центральной Анатолии водились львы. К 1481 году эти могучие звери почти вымерли. Как только принц Джем, находившийся в Брусе, прослышал, что одно такое создание затерялось на Улудаге, он приказал собираться на охоту.

Теперь цель была близка.

Двое юношей — двадцатидвухлетний Джем и Вильям Хоквуд, годом младше, — были совершенно разными людьми. Особенно это было заметно, когда они гнались за добычей. Турок был приземистым: его тело пока было мускулистым, но чувствовалось, что оно склонно к полноте. Его нос — длинный и кривой — нависал над верхней губой, над которой начали отрастать усы, этим он напоминал своего отца — султана Мехмеда II.

Джем походил на отца не только внешностью. Его тёмно-голубые глаза бывали холоднее льда и открывали грани его характера, спрятанного где-то глубоко внутри.

Вильям Хоквуд был на два дюйма выше шести футов; его лицо было кирпичного цвета, а волосы — огненно-рыжими. Первая стрела попала в цель. Она настигла льва в момент прыжка. Оседая, лев успел ударить Вильяма по плечу передней лапой. Он, ощетинясь, поворачивал голову, рыча на противника. Обречённый зверь был настолько благороден, что Вильям на мгновение восхищённо залюбовался им... перед тем как пустить вторую стрелу.

Джем наконец воспрял духом и выстрелил. Но его выстрел был неточен, лев повернулся к нему.

— Стреляй! — умолял принц. — Стреляй!

Вторая стрела также попала в цель, лев повалился на бок, и кровь выступила на его желтовато-песочной шкуре. Он был готов к решающему прыжку, и Вильям держал третью стрелу на тетиве. Но он знал, что лучше не стрелять. Потому что победителем должен быть принц.

Джем к тому времени взял себя в руки, успокоил коня и не спеша прицелился. Когда лев поднял голову, чтобы издать последний дерзкий рык, стрела принца ударила ему я горло. Рёв перешёл в булькающий звук, и зверь упал.

— Великолепный выстрел! — закричал Вильям. Он знал, что принца надо восхвалять вслух.

— Зверь мёртв? — Джем осторожно повёл коня вперёд.

— Скорее всего он умирает, мой господин.

Джем спешился и достал саблю. Шепча молитву, он осторожно подошёл к жертве. Потом взмахнул саблей и вонзил её в голову животного. Лев зарычал и перевернулся. Джем отошёл, потом опять вернулся и ударил по животу зверя. Брызнула кровь. Зверь обмяк, казалось, его мышцы одновременно потеряли силу.

Вильям спешился:

— Браво, мой господин! Ты уничтожил его.

— Ха! — крикнул Джем и начал ожесточённо рубить льва.

Вильям ждал, пока он выбьется из сил; свита, остановившись на почтительном расстоянии, тоже ждала окончания этого жестокого действа.

— Мразь! — крикнул Джем, размахивая саблей. — Ты думал, что можешь равняться силой с принцем династии Османов.

Наконец он остановился, пот градом катил по его лицу; его шёлковый плащ стал мокрым.

— Я убил это чудовище, — сказал он. — Отец будет горд этим.

— Мой господин, — поправил его Вильям, — ты убил царя.

Джем стрельнул глазами в его сторону.

— Твой отец будет очень горд этим, — добавил Вильям.

— Ха! — воскликнул Джем. — Ха-ха! Ты прав, юный Хоук. — Он взлетел в седло. — Доставьте его во дворец, — сказал он охранникам, показывая на мёртвого льва.

— Ты искусный, охотник, — сказала Серета и поцеловала мужа; два маленьких мальчика возились у их ног.

— Потише, — сказал Вильям. — Это принц сразил льва. — Он приложил палец к её губам, когда она пыталась протестовать. — Принц сразил льва, жена моя. И покончим с этим.

Черноволосая и черноглазая, с мягким пышным телом, Серета надула губки и бросилась на диван. Ей исполнилось девятнадцать лет, четыре из них она была женой Вильяма.

Султан сам выбрал её с согласия Энтони Хоквуда, Хоук-паши, его ближайшего друга, сразу после того, как Вильям прошёл обряд обрезания и стал мужчиной. Серета была дочерью армейского командира. За ней дали богатое приданое, и она была решительно настроена быть верной и преданной своему мужу.

Самой заветной мечтой каждой девственницы империи была мечта о том, что её во время ежегодного набора в гарем султана заметят и она попадёт во дворец. Ещё все мечтали попасть в дом Хоквуда. Иногда даже возникали слухи, что этот порядок нарушен в сердцах и умах многих девушек. Быть избранной для султана не значило достижения власти и счастья, а часто даже влекло за собой невозможность интимной жизни, если помощь не приходила от других таких же несчастных узниц гарема или... от евнуха.

Но все знали, что выйти замуж за Хоука значило для девушки попасть в невообразимый мир, где не было других жён, где не носили чаршаф даже в обществе родственников-мужчин и гостей, где жене позволялось оставаться рядом, с мужем. Лейла, дочь Мехман-паши, была первой, кто вкусил прелести этой необычной жизни, когда эмир — как тогда называли султана — отдал её в жёны Энтони Хоквуду. Но Лейла оказалась бесплодной. Она умерла молодой, и многие считали, что от горя.

Энтони Хоквуд взял другую жену, гордую гречанку, Анну Нотарас, которую он спас из горящего Константинополя. Ходили слухи, что его интимные отношения со второй женой поначалу напоминали изнасилования. Душераздирающие крики доносились из его дворца в первые дни его женитьбы.

Однако Анна Нотарас родила трёх сыновей и двух дочерей. И Энтони Хоквуд не нашёл необходимым жениться ещё раз.

Вильяму были известны все эти слухи. Он допускал мысль, что в них было много правды, потому что часто видел, с каким странным чувством мать смотрит на отца.

Красивыми орлиными чертами и высокомерием мать походила на гордую кобылицу, усмирённую наездником. Вильям и его мать никогда не были близки. Как и два его старших брата, он был выучен с мужчинами, отправлен в школу янычар, когда ему исполнилось только десять лет, и научился убивать раньше, чем научился любить. Серета и дети были для него скорее собственностью, символами его преуспевания и мужества. Возможно, любовь придёт со временем...

Султан; хотя и настаивал на совершении такого обряда, как обрезание, никогда не пытался склонить Хоквудов перейти в мусульманскую веру. Он понимал, что их ценность для него заключается в том, что они по-прежнему чужеземцы, которых при необходимости можно использовать для дипломатических переговоров с неверными. К тому же он знал, что их положение в Османской империи, как христиан, всецело зависит от его воли. Никакой другой семье он не доверял так, как Хоквудам.

Султан взрастил Вильяма Хоквуда и своего младшего сына Джема почти как братьев. Но Вильям не был допущен к молитве, и было понятно, что и его сыновья будут христианами, независимо от того, кто станет их матерью. И если Вильям по примеру своего отца выбрал франкский образ жизни с единственной женщиной — это его личное дело.

Вильям Хоквуд всё принимал как должное. Его заботило только его предназначение в этой жизни — быть младшим, сыном Хоук-паши. С детских лет он знал, что он и его семья — отступники, которым предопределено не только жить, но и завоёвывать славу и счастье в земле варваров и, более того, возглавлять турок в сражениях против христиан. Он с детства знал, что его судьба — стать воином, командующим артиллерией, как и его предки. Несмотря на это Вильям никогда ещё не стрелял в порыве гнева, но знал, что его отец был грозным воином, и поэтому гордился им. Довольно часто можно было услышать прозвище султана в молодости Кровопийца, но теперь Мехмед предпочитал быть известным как Завоеватель. И всё же Вильям не испытывал к нему страха, потому что был сыном Хоук-паши. Он гордился тем, что служит величайшему монарху в мире.

Вильям Хоквуд хорошо знал, что любимчик султана — принц Джем — был настоящим трусом да к тому же и порочным человеком. Наказание — родиться тем, кто должен ему служить. Джем, конечно, доверял своему английскому другу и с каждым годом, казалось, всё больше и больше. Когда Джем стал командовать гарнизоном Брусы, Вильям должен был сопровождать его как командующий артиллерией. Энтони Хоквуд был величайшим артиллеристом в мире, его сыновья следовали его примеру.

На этом поприще можно было сделать карьеру. Пусть даже польстить придётся — это тоже необходимо тем, кто служит. Вильям был уверен, что Джем не станет султаном до тех пор, пока жив его старший брат Баязид. Но даже унаследование Баязидом меча Османа казалось ещё далёким будущим. Султану едва исполнилось пятьдесят, он был как всегда властен и силён как телом, так и умом.

Между тем можно было пользоваться преимуществами независимости.

Приютившаяся у подножия горы Улудаг, Бруса была одним из самых замечательных мест на земле. Здесь только один звук, ещё более спокойный, состязался со вздохами ветра — журчание воды.

И даже холодные зимы нельзя было назвать неприятными. Сразу после снегопада выглядывало солнце, и взору представали картины необычайной красоты. Летом климат бывал превосходным. На горном плато за городом можно было охотиться, там же Вильям и Джем тренировали свои войска, которые включали и отряд янычар.

Бруса была центральной точкой Османской империи. Константинополь мог восстать из пепла и стать величайшим городом, каким он был и прежде. Бруса же хранила могилы предков Джема. И, без сомнения, это только дело времени, здесь будет находиться и его могила.

Этот город находился вдалеке от неспокойных границ империи и интриг Порты[49] — так назвали османский двор из-за привычки султана принимать иностранных послов на галерее своего дворца.

В этом городе турки выставляли произведения искусства: керамические изделия и вышивку по шёлку. Здесь можно было быть счастливым и толстым, охотиться и развлекаться, заниматься любовью с желанной женщиной и радоваться возрастающей силе и энергии детей. И делать это так долго, пока всё остаётся на своих местах.

Всадник посерел от усталости и страха. Он гнал изнурённого коня по булыжникам, искры летели из-под копыт. Люди выскакивали из домов, чтобы посмотреть на него и обсудить, какую новость он мог принести. Плохие вести, надо думать, уж слишком он спешит.

— Видно, случилась беда, — перешёптывались люди. — Может, янычары разбиты?

— Трудно такое представить!

Никто даже не мог предположить, какую весть на самом деле вёз гонец.

Принц Джем уставился на него в оцепенении.

— Завоеватель мёртв? — прошептал он. — Как это могло случиться?

— Яд, — прорычал Омар-паша, командир гарнизона.

— На самом деле яд? — спросил Вильям Хоквуд.

— По-видимому, нет, мой господин, — сказал гонец. — Падишах внезапно упал, жалуясь на сильную боль, а потом умер. Господин мой принц, твой брат, султан Баязид, приказывает тебе явиться в Константинополь.

— Снести голову этому человеку, — приказал Джем.

— Господин мой принц, — запротестовал Вильям.

— Снести ему голову! — кричал Джем. — Возьмите его голову.

Гонец поспешил из покоев. Он даже не протестовал и вряд ли надеялся на другой исход своей судьбы.

— Султан Баязид... — рычал Джем, усаживаясь на диван, с которого поднялся, чтобы выслушать известие. — По какому праву он провозгласил себя султаном?

— По праву рождения, — решился Вильям. — Он ведь старший сын.

— Если бы отец был жив, он выбрал бы меня, — рявкнул Джем.

— Я не сомневаюсь в этом, мой господин. Но кто осмелится перечить воле Аллаха?

— Ха! Я не согласен с этим. Баязид, должно быть, держит меня за дурака. Ехать в Константинополь? Я с таким же успехом могу перерезать себе горло.

— Но тебя приглашает султан, — вступил Омар-паша.

— Меня приглашает мой брат, который объявил себя султаном, — заявил Джем. — Он приглашает меня на казнь.

— Ты не знаешь этого, — сказал Вильям.

— Разве мой отец не убил всех своих братьев? Разве он не оправдал свои поступки словами из Корана? Баязид ненавидит меня за то, что я любил отца. Я не пойду смиренно, как овца на заклание.

— Но если ты бросишь вызов султану, мой господин, — сказал Омар-паша, — ты будешь считаться мятежником.

— Скорее всего, падишах пошлёт армию против тебя, — предположил Вильям.

— У нас есть собственная армия! У меня есть два отличных генерала! — Он по очереди посмотрел на них. — Кроме того, у меня есть план, который ослабит смелость Баязида. У него всегда была кишка тонка для войны. Я предложу ему разделить империю. Пусть оставит себе Европу и даже Константинополь, а у меня будут Азия и Бруса. — С улыбкой он откинулся назад.

Омар-паша и Вильям переглянулись. То, что кто-то из династии Османов согласится разделить империю, было равноценно предположению, что однажды на землю падут небеса. Восстание против султана могло повлечь за собой только смерть. Вильям оказался в ещё более трудном положении, чем Омар-паша.

— Прими моё почтение, мой господин, — начал он, — если Баязид отклонит твоё предложение и пошлёт армию против тебя, она скорее всего будет возглавлена моим отцом и братьями. Поэтому я прошу твоего позволения удалиться.

— Я не разрешаю тебе этого, юный Хоук. Ты будешь командовать артиллерией.

— Но, мой господин...

— А насчёт противостояния родственникам... Если Баязид такой глупец и отклонит моё предложение, то мне тоже придётся противостоять собственному брату.

Вильям сначала хотел что-то возразить, но потом передумал. Джем сделал свой выбор. Наверное, это единственно возможный для него выход. Но для Вильяма Хоквуда...

Джем нахмурился и приказал:

— Ты будешь стрелять их моих орудий, юный Хоук. Выброси из головы любую мысль о том, что мне можно перечить. Ты будешь стрелять из моих орудий, или тебе придётся увидеть, как умирают твои жена и дети. Думай об этом всё время.

Над Золотым Рогом и Босфором плыли заунывные звуки.

Энтони Хоквуд вспомнил, как шестнадцатилетним мальчишкой, приехав в Константинополь с отцом, мечтавшим о военной славе, он услышал звон колоколов Святой Софии. Генуэзский карак медленно рассекал течение, несущее воды Чёрного моря в Мраморное под аккомпанемент колокольного звона, оповещавшего весь мир, что войско христиан, возглавляемое Яношем Хуньяди, уничтожено.

Эти колокола уже давно молчали. Собор Святой Софии по приказанию султана превратили в мечеть.

У мусульман не было колоколов. В этот день воздух наполнился звуками цимбал и тамбуринов, которые оплакивали султана вот уже целый месяц. Без сомнения, экипаж любого судна, подходившего к городу с Мраморного моря, сразу понимал, что случилось несчастье.

Султан был мёртв. Никто в Константинополе и никто во всех владениях, подвластных османцам, не мог осознать весь ужас случившегося.

Без сомнения, в Риме его святейшество Папа Сикст IV отслужит Те Deum и отпразднует смерть дьявола.

Для Энтони Хоквуда это было труднее, чем для кого-либо. Иногда он думал, что жизнь его по-настоящему началась только тогда, когда он тридцать лет назад увидел лёгкую юношескую фигуру Мехмеда II. Мехмед стал его судьбой. Султан настоял на его обрезании, дал ему обеих жён, назначил командующим армией.

Вместе они завоёвывали мир. Захват Константинополя был только первым шагом. С Хоук-пашой, командующим артиллерией, Мехмед вступил тогда на путь, шагая по которому он получил прозвище Завоеватель. Только Белград, который мужественно отстоял стареющий Хуньяди и остров Родос, героически защищённый рыцарями Святого Иоанна[50], сумели противостоять его армии. Вся Сербия, за исключением Белого города, оказалась под османским игом, Морея[51] была опустошена, побережье Чёрного моря и Трапезундская империя[52] были захвачены, Босния и Герцеговина пали.

Ценой этих постоянных агрессии стала вражда с Венецией, нейтралитет которой был так необходим в походе на Константинополь. Венецианцев беспокоило расширение власти османцев, они были рассержены турецким вмешательством в их прибыльную левантийскую торговлю.

Венецианцы всегда доводят дело до конца. Разбить турок раз и навсегда стало для них делом чести. Получив поддержку Папы Римского, они стали собирать крестовый поход против антихриста Кровопийцы. Венецианцы направили посланников в далёкую Персию, чтобы призвать к оружию Узун Хасана, правителя племени аккоюнлу. Он был шиитом и ненавидел ортодоксальных суннитов, а турки как раз были последователями этого направления в исламе.

Мехмед разбил их всех. Так называемый крестовый поход был рассеян, венецианцев, атакованных турецким флотом в их собственной лагуне, заставили платить дань; два года назад великая армия Хасана была разбита в сражении при Отлук-Вели, в верхнем течении Евфрата. Мехмеду подчинялись все территории от Италии до Тавра, он становился хозяином всего, на что падал его взгляд. И, конечно, его ждали ещё годы завоеваний, потому что он был не стар. Всего лишь месяц назад он послал курьеров оповестить янычар, анатолийцев, сипахов, башибузуков о начале нового похода на персов-шиитов, чтобы покончить с еретиками навсегда.

Через два дня после этого султан умер.

Энтони Хоквуд был допущен к умирающему султану, поскольку являлся его ближайшим другом. Теперь он переправлялся через Золотой Рог из дома в Галате, чтобы увидеть нового султана — Баязида. Как и его отец, Баязид был вторым султаном, носившим это имя. Предыдущего Баязида прозвали Громовержцем, он считался величайшим воином в мире, пока его не разбил Хромой Тимур.

Те, кто поднялся под величием династии Османов, как, например, Энтони Хоквуд, страстно надеялись, что этот молодой человек тридцати четырёх лет будет в большей степени достоин славы своего отца, чем тёзки[53]. Мехмед себя никак не называл, он считал, что прозвища должны давать те, кто боится его, но показал себя величайшим воином своего времени.

Баязид мог гордиться не только завоеваниями своего отца. Мехмед был первым османским эмиром, назвавшим себя султаном. Этот титул использовался в Коране. Считалось, что человек, наделённый им, обладает верховной, духовной и светской властью. Через несколько столетий таким титулом стали называть себя и политические лидеры, как бы утверждая, что власть наделённого этим титулом одобрена Богом. Первым султаном был Махмуд Газневи[54].

Халифы[55] Багдада награждали этим титулом выдающихся мусульманских правителей, пытаясь таким образом поддержать их ослабевающую власть. У предшественников османцев, родственных им сельджуков, первых успешно воевавших с византийцами, тоже были султаны. Но не халиф даровал этот титул эмиру Мехмеду II: он сам объявил себя султаном и своими победами заставил мир признать это.

Теперь, по праву наследия, этот титул принадлежал его сыну.

Мехмед был не только воином. Конечно, он проводил много времени в военных походах и постиг многое, что было необходимо для этого. Но он не думал, что умрёт так скоро...

Возможно, он оставил слишком много незавершённых дел. Мехмед мечтал перестроить Константинополь, но так и не осуществил этого. Когда Энтони Хоквуд и его сыновья сошли с переправы и вошли в ворота, они увидели, что стены основательно восстановлены после артиллерийского штурма 28-летней давности, но большие участки города всё ещё были в руинах.

В стороне от развалин памятник Константину Великому всё ещё подпирал небеса как последнее напоминание о непокорённых христианах. Мехмед уважал память известных людей и противостоял назойливым просьбам имамов снести эту статую.

Все постройки султана были основательными. Дворец Палеологов из мрачного сооружения, состоявшего из острых углов и тёмных комнат, был преображён в великолепное здание, помещения которого были наполнены воздухом и умиротворяющим журчанием воды. Со стен исчезли многочисленные мрачные иконы. Их убрали не только потому, что воспроизведение человеческого лица противоречило мусульманским законам, но и оттого, что они вносили дисгармонию в ощущение красоты. На месте Девы Марии и младенца были теперь светлые шёлковые драпировки.

Советники Мехмеда во всём подражали своему хозяину. Дворец Хоквудов в Галате был копией дворца султана или, как его называли, сераля.

По мусульманской традиции, которую Мехмед сохранил и оберегал, о состоятельности и власти людей судили по красоте их жён и количеству наложниц. Только в этом одном Энтони Хоквуд не превосходил других.

Мехмед мечтал превратить Константинополь в чисто мусульманский город. Но турки от природы не были городскими жителями. И если военачальники Мехмеда последовали за ним в Константинополь и попытались там обустроить свои дома, то простые воины — большинство султанской армии — предпочли вернуться к своим наделам. Турки не были ни служащими, ни купцами; они считали себя степными кочевниками и придерживались мнения, что место настоящего мужчины в седле.

Таким образом, Мехмед завладел городом призраков. Тысячи греков, генуэзцев и других христиан были собраны на рыночных площадях в ожидании решения своей судьбы. Выбор был небольшой: казнь или рабство.

Но Завоеватель был человеком мысли и дела. Он не собирался наблюдать, как умирает эта жемчужина, вырванная им из христианского мира. Константинополь нуждался в людях. Нужны были служащие и торговцы, предприниматели и ремесленники, которые бы сохранили славу величайшего города. Что изменится, если ими станут чужеземцы, которые лишь несколько месяцев назад были его злейшими врагами.

Мехмед предложил пленникам свободу, если они останутся жить в Константинополе и будут продолжать вести торговлю. Более того, он нашёл патриарха Геннадия, прятавшегося в монастыре, и восстановил его в правах. Завоеватель не собирался насильно обращать греков в единственно истинную религию, но он понимал, что каждому человеку необходима вера. Геннадию разрешили проповедовать своим прихожанам и отпускать им грехи, что он и делал при Палеологах.

Геннадий был не меньшим прагматиком, чем его новый господин. Он не видел причины играть роль мученика, когда на него возложили выполнение христианских обязанностей, хотя и варварской ценой. Он закроет глаза и не увидит знамён с полумесяцем, не услышит мерного шага янычар, не заметит летящих плащей сипахов. И Константинополь покажется ему опять византийским городом.

Только собор Святой Софии был теперь не доступен грекам.

Этот переход не был простым. Хоквуд до сих пор помнил выражение лица патриарха. Однажды Геннадий заметил, что рядом стоит его злейший враг, Хоук-паша, и его лицо судорожно исказилось в приступе ужаса. Грекам, самым неспокойным людям на земле, пришлось усвоить, что они потеряли свободу и что ударить турка означает мгновенную смерть. И всё же Константинополь возродился и под покровительством «полумесяца» процветал теперь как никогда раньше за пятьсот лет своего существования.

Мехмеду пришлось учиться управлять источником такого огромного богатства. Турки мало что знали о деньгах и о том, для чего они нужны. В их жизни преобладали меновая торговля или грабёж. Но в делах с Западом, в расчётах с банками Гамбурга или Флоренции, которые могли вести переговоры даже с антихристом, если он был платёжеспособен, для учёта налогов со своих подчинённых Мехмеду пришлось завести бухгалтерские книги. Он не стал облагать налогом греческих купцов за то, что они пользовались морем в Золотом Роге, но он золотом забирал десятую часть его доходов.

И опять потребовались знания греков. У греков были свои обычаи, своё понимание, как вести дела. У Византийской империи свои традиции были уже за тысячу лет до того, как первый турок, подняв жезл с конским хвостом, вывел кочевников из степей.

Императорских бухгалтеров необходимо было как-то назвать. Османцы были всегда не более чем огромным кланом. Везиры выполняли каждодневную работу, оставляя эмиру время на собственные дела, паши водили людей и корабли в походы, бейлербеи следили за порядком в провинциях империи. На нижних уровнях порядка было мало. Каждый везир, каждый паша, каждый бейлербей управляли своим хозяйством по-своему, всегда помня, что, если они не угодят эмиру или неверно истолкуют его волю, то их ждёт быстрая смерть.

Султан сохранил прежний порядок. Но добавил множество других служащих; турки не хуже византийцев знали, что титул, пусть самый надуманный, добавленный к имени человека, даёт многое. Прежде чем попасть в помещение дивана[56], даже Хоук-паша должен был пройти осмотр хранителя ворот, потом хранителя дверей, капитана охраны и потом хранителя внутренних покоев. Все они были в роскошных одеждах, а вокруг их стальных шлемов была намотана ткань.

Так османцы раболепно подражали привычкам своего хозяина. Именно Мехмед, возглавляя поход на Восток, впервые завязал полоску материи вокруг шлема, чтобы он не так сильно нагревался на солнце. Вскоре каждый его воин перенял привычку хозяина. И теперь это считалось необходимым атрибутом одежды. Как и все турки, Энтони Хоквуд и его сыновья носили тюрбаны.

Двигаясь по направлению к огромной арке, которая служила входом в диван и которую охраняли евнухи, вооружённые кривыми саблями, Хоквуд справа от себя увидел большую комнату. В ней сидели греки-писцы, которые старательно скребли перьями по бумаге, пытаясь содержать финансовые дела империи в порядке. У них тоже специальные названия: хранитель книг, хранитель счетов, хранитель записей.

Через окно в дворцовых садах Хоквуд увидел главного садовника, говорившего с главным помощником садовника. Их окружало великолепие разноцветных бутонов, которые прекрасно росли в этом благодатном климате и которые являлись гордостью и радостью султана.

Все эти должности были хорошо оплачиваемыми и передавались по наследству. Дикие всадники, первыми последовавшие за Эртогрулом из степей, должно быть, переворачивались в своих могилах, думал Хоквуд, при виде их потомков, так избалованных и испорченных.

Но ведь он сам был генералом артиллерии. А его старший сын пошёл по его стопам.

Мехмед принимал эти украшения цивилизации, потому что понимал, как сильно они привязывают человека. Он цинично относился к ним и не изменял своим привычкам. По обычаю турок, он позволил везирам управлять делами империи, но всегда находился в помещении дивана, готовый при необходимости вмешаться. И всегда сам возглавлял армию в походах.

Новый султан давно не показывался на людях после смерти отца. Представить его в седле с саблей в руках было трудно. Ростом Баязид казался не выше Мехмеда, но к своим тридцати четырём годам он уже располнел. У него были отцовские холодные глаза и тонкие губы, но в лице его не было отцовской решимости, а, наоборот, сквозила чувственность. Говорили, что в гареме Баязида столько же жён, сколько было у его отца.

В это Хоквуд мог поверить. Он сам видел, как процессии закрытых чадрами женщин в сопровождении евнухов выходят из дворца и направляются в монастырь, где должны будут провести остаток своих дней. Их место занимали другие женщины Баязида, пока ещё радующиеся своему взлёту над простыми смертными.

Султан-валиде, мать правителя, была как бы мостом между двумя группами. Мать младшего принца Джема была отправлена в тайное заточение. Но в том, что новая султан-валиде была блёклым подобием Мары Бранкович, Энтони был уверен. Он даже никогда не смотрел на неё.

Принц Джем доставлял теперь много неприятностей. Энтони Хоквуд помнил, что брата Мехмеда два янычара задушили тетивой. Остальные братья Мехмеда также погибли. Не принимая упрёков в содеянных преступлениях, эмир сослался на Коран: Аллах ненавидит разлад больше, чем убийство. Но для христианина убийство собственного брата казалось тяжким грехом. Поэтому Энтони упрашивал в первые часы восхождения Баязида на трон пощадить жизнь принца Джема.

— Джем на двенадцать лет младше тебя, о падишах, — говорил он. — Удали его, но не пачкай руки его кровью.

Казалось, Баязид согласился, но поставил условие:

— Только пусть он придёт ко мне и признает меня своим господином и хозяином.

Хоквуд согласился с этим решением, зная, что, если бы Баязид по-настоящему был сыном Мехмеда, участь Джема уже была бы решена. Он надеялся, что сможет вмешаться, когда Джем прибудет в город.

И тут это внезапное, приглашение... Хоквуд внимательно изучал лицо Баязида, подходя к дивану: его мягкие лайковые сапоги бесшумно скользили по мраморному полу. У этого молчаливого человека были и положительные качества. Он любил книги, собрал хорошую библиотеку, сочинял стихи, проявлял живой интерес к интеллектуальной жизни других стран, даже христианских. И всё же Баязид был воспитан в сознании собственного величия, сам управлял диваном, поскольку ревниво относился к своим прерогативам. Но его не окружали военачальники...

Энтони посмотрел на главного оружейника, который нёс саблю султана в бархатных ножнах, главного егеря в колпаке из золотой материи, пошитого в виде рога, надзирателей запахов султана, главного хранителя соловьёв и хранителя перьев журавлей. Кафтаны этих служащих были усыпаны драгоценными камнями и расшиты по низу золотой нитью. Они почти конкурировали со своим хозяином по великолепий нарядов. Всем им не доставляло радости увидеть грозную фигуру самого известного из всех живущих воинов в империи.

— Разве ты не слышал, Хоук-паша, — строго спросил везир, — новости из Б русы?

— Нет ещё, — ответил Энтони.

— Нам бросили вызов, — сказал главный оружейник. — Принц Джем отказался посетить нас в Константинополе.

— Он не согласен с назначением нашего хозяина, — сказал хранитель перьев журавлей.

Энтони посмотрел на султана.

— Следуя твоему совету, я хотел быть справедливым с моим братом, — произнёс Баязид. Он говорил очень мягко, почти что шёпотом. Хоквуд никогда не слышал, чтобы Баязид повышал голос. — И вот его ответ. Он объявляет, что империя должна быть разделена между нами. Ему нужна вся Азия. Он собирается укрепить Брусу и защищать её до победного конца. Разве могу я похоронить отца, когда у меня нет возможности попасть в священный город? Разве я могу называться султаном, если такая язва таится в недрах моей империи?

— Он неразумный мальчишка, да к тому же напуганный, — сказал Энтони.

— Который командует армией...

— Эта армия маленькая, о падишах. Его военачальники не мятежники. Я сам выбирал их. Омар-паша никогда не поднимет оружия против султана. А Вильям Хоквуд — мой собственный сын. Я направлю гонца в Брусу с посланием, в котором попытаюсь образумить принца.

— Интересно, кого ты пошлёшь? — спросил Баязид.

Энтони на минуту задумался, потом, наполовину обернувшись, взглянул на своего сына Генри.

— Я пошлю к нему Генри Хоквуда. Он уговорит брата и Омар-пашу, чтобы они привезли сюда принца.

— Проследи, чтобы так и было, — приказал султан.

Принц Джем, находясь среди гор над Брусой, наблюдал за приближавшимися всадниками.

— Их не более шестидесяти, — отметил он. — Несложная работа для твоих сипахов, Омар-паша. Сделай её.

— Прими моё почтение, господин мой принц, — сказал Омар-паша. — Это, наверное, посольство от твоего брата. Нам не причинят вреда, если мы выслушаем, что они скажут.

Омар-паша посмотрел на Вильяма Хоквуда, ища у него поддержку. С трудом пережив ужас решения, принятого Джемом, оба военачальника несколько раз обсуждали положение дел. Они даже обдумали такой план: связать Джема и доставить его в Константинополь. Но в этом действии таился смертельный риск. Никто не мог сказать, что в действительности задумал султан.

К тому же они не были уверены в том, последуют ли за ними их люди. Несмотря на личные недостатки, принц был популярен. Он заботился об этом с момента прибытия в Брусу. Вряд ли воины пойдут против него, даже если им предложить солидное вознаграждение.

С точки зрения Вильяма Хоквуда противодействие принцу было практически невозможно. Серету и его детей отправили в гарем принца, к ним теперь не было доступа.

— Со мной твоя семья будет в безопасности, — сказал Джем, — это продлится до тех пор, пока мы не победим.

Бросить семью — дикая мысль, сражаться против султана — невозможное предположение. Вильяму было неприятно, что он так молод и не способен принимать верные решения. Ему казалось, что его отец никогда не согласился бы на такое унижение. Он отреагировал бы жёстко и в результате или умер бы, или победил. И конечно, пожертвовал своей семьёй, если бы это было необходимо.

Значит, у него не хватает смелости, чтобы быть настоящим Хоквудом?

Но... возможно, решающий момент наступает. Глаза Вильяма сузились, когда кавалькада подъехала ближе. Сверкающие наконечники пик, летящие многокрасочные шёлковые плащи и блестящие на солнце обмотанные материей шлемы, маленькие, но сильные лошади...

Человек, ехавший впереди, возвышался надо всеми. Его конь был крупнее, чем у других.

Сердце Вильяма учащённо забилось.

— Посольство возглавляет мой брат Генри, господин принц, — сказал Вильям. — Теперь мы узнаем истинные намерения твоего брата.

Генри Хоквуд стоял перед принцем.

— Мой господин и твой, султан Баязид, посылает тебе привет, господин принц, и желает узнать, почему ты отклонил его приглашение посетить Константинополь?

— Он принимает меня за дурака? — спросил Джем.

— Мой господин султан просил сообщить твоему высочеству, что не принимает предложение о разделе империи. Он говорит, что этого не было в истории нашего народа, что это противоречит «аныю» и что великий муфтий не может найти этому оправдания. Но господин мой султан приказал мне передать тебе следующее: он желает просто поприветствовать тебя и сохранить тебе жизнь. Он дал мне указание уверить твоё высочество, что он издал указ, который сделает безопасным твой путь.

— А что меня ждёт в Константинополе?

— Султан готовит дворец для твоего высочества, недалеко от своего. Мой господин султан желает, чтобы его младший брат был его правой рукой.

— Он держит меня за дурака, — повторил Джем.

Генри посмотрел на своего брата Вильяма:

— Наш отец просил, чтобы ты помог убедить его высочество не принимать поспешных решений.

— Постараюсь, — ответил Вильям. — Я уверен, что султан ничего дурного не имеет в виду, господин мой принц. Он никогда не нарушит слова, данного при всех.

— Юный Хоук прав, господин принц, — сказал Омар-паша. — Теперь только благоразумие может стать основой справедливости и счастья.

Джем обернулся и посмотрел по очереди каждому в лицо. Потом он обратился к Генри Хоквуду:

— А если я не пойду у него на поводу?

— Мой господин, если ты не возвратишься со мной в Константинополь, султан объявит тебя изменником и бросит всю военную мощь империи против тебя.

Джем погладил бороду.

— Как ты думаешь: кто возглавит войско?

— Увы, господин мой принц, командующим, несомненно, будет Хоук-паша.

— Тогда предоставь ему эту работу. Он будет воевать против собственной семьи.

Генри поперхнулся и выжидательно посмотрел на Вильяма.

Вильям мог только поднять брови, надеясь позже обсудить ситуацию один на один с братом.

Генри снова посмотрел на Джема.

— Это ответ, который я должен доставить султану, господин принц?

— Нет, — отрезал Джем. — Ты ничего не доставишь. — Он посмотрел на человека, стоявшего рядом с Генри. — Как тебя зовут?

— Я Энвер-паша, господин принц.

— Тебе придётся везти это известие моему брату Баязиду. Скажи ему, что он узурпатор. Напомни ему, что мой отец всегда считал меня своим наследником. Сообщи ему, что я объявляю себя султаном Османской империи и буду защищать свои права до смерти. Передай ему, что через некоторое время я докажу свои права в самом Константинополе. И скажи Хоук-паше, что, если он пойдёт против меня, он пойдёт также против собственного сына. — Джем указал на Генри и приказал: — Схватить его!

Стражники бросились вперёд. Генри схватился за саблю, но не обнажил её, прекрасно понимая своё бессилие.

Вильям рванулся вперёд, но его остановил Омар-паша. У генерала не было желания терять командующего артиллерией, когда тот не произвёл ещё ни одного выстрела.

— Не обижайте младшего Хоука, — приказал Джем начальнику охраны. — Поместите его в безопасное место и держите там, пока он мне не понадобится.

Ошеломлённому Энвер-паше Джем сказал:

— А тебе лучше поторопиться к моему брату и передать ему мои слова.

— Ты породил выводок змеёнышей, Хоук-паша, — сказал Баязид, выговаривая слова, как обычно, мягко.

— Это не так, падишах. Энвер-паша видел, что моего сына взяли под стражу.

— А твой другой сын?

— По мнению Энвер-паши, Вильям действует по принуждению.

— Мне нет до этого дела, — сказал Баязид. — Твои сыновья в лагере моего брата. А брат мой бросил мне смертельный вызов. Он угрожает моей власти. Он ненавистен мне. Он изменник, и я объявляю его вне закона. Сколько времени потребуется на то, чтобы мобилизовать армию?

У Хоквуда неприятно заныло в желудке. Единственное, чего боялись он и все военачальники, была гражданская воина после смерти султана. Такие воины отравляли период становления многих османских эмиратов в прошлом. А ему придётся вовлечь в эту бойню своих сыновей, пусть даже непредумышленно...

— Армия созвана ещё твоим отцом. Он собрал её для предстоявшего похода. Полностью войска можно мобилизовать через три месяца.

— Ты отправишься им навстречу, Хоук-паша. Ты возьмёшь на себя командование и поведёшь мою армию на Брусу.

— Прими моё почтение, о падишах. Через три месяца уже начнут опадать листья. Поход на Брусу займёт не меньше месяца, а там и снег выпадет в высокогорье. Твой отец планировал начать поход на персов только следующей весной. Выступать на Брусу лучше тогда же.

— И позволить узурпатору насладиться зимой, называя себя султаном и вербуя себе союзников? Хоук-паша, ты пойдёшь на Брусу, как только армия будет готова. И меня не волнует, если тебе придётся идти по пояс в снегу. Ты приведёшь моего брата и всех его прихвостней ко мне, и я буду их судить. Выполняй мои приказ или передай жезл кому-нибудь другому.

Хоквуд колебался с ответом одно мгновение. Если кто-то и способен разбить армию Джема, так это он сам. Но был ещё один путь, чтобы спасти жизни, его сыновей.

— Я доставлю изменников, о падишах, — решительно сказал он. — Мой сын Джон отправится со мной.

Глаза Баязида сверкнули:

— Как пожелаешь, Хоук-паша. Твоя жена и дочери будут ждать в Константинополе твоего возвращения.

— Ты поведёшь армию на своих сыновей? — Анна Нотарас стояла перед мужем, дрожь пробегала по её телу. Она была всего на два года моложе Энтони — ей исполнилось сорок семь лет, — но во многом оставалась четырнадцатилетней девочкой, которую Энтони полюбил, а потом возненавидел за то, что она предала его.

Анна оставалась девочкой и вместе с тем женщиной, которую он страстно желал. В тот памятный день, когда пал Константинополь, он увёл её с матерью и сестрой Кэтрин. Остальных женщин бросили в темницу. Энтони приказал своим слугам раздеть Анну Нотарас, чтобы он мог насладиться видом этой хрупкой белокожей мечты.

Анна сразу поняла, что у неё небольшой выбор — или подчиниться Энтони, или её бросят на утеху янычарам. Энтони был мрачен и непредсказуем. Анна знала, что он достаточно силён, чтобы сломать ей руку или позвать слуг, которые будут держать её, пока он будет брать её силой.

И хотя она легла с ним в постель не сопротивляясь, в её сознании это было насилием. Анна причитала и обзывала его, но сопротивления не оказывала. В гневе Энтони ударил её... и бил до тех пор, пока ягодицы её не стали жёсткими. Анна не противилась, она только кричала.

Энтони часто впадал в отчаяние от её непримиримости и своего безнадёжного влечения к ней. Его сестра Кэтрин, которая ничуть не меньше ненавидела брата, сражавшегося на стороне антихриста, оказалась не более податливой и присоединилась в проклятиях к невестке. Иногда он думал, что надо посадить их обеих в мешок и бросить в Босфор. Тогда он избавился бы от постоянного ворчания сестры, которую когда-то любил. Энтони отдал её в жёны турецкому паше, Кэтрин приняла это без возражений, но, без сомнения, Зиглял-паша тоже побивал её. Совсем недавно Кэтрин умерла, и Энтони надеялся, что она была хоть немного счастлива в конце своей жизни.

Анна отказывалась смягчиться. Энтони наслаждался с нею всеми способами плотской любви, которым научился у эмир-валиде. Он садился на неё как турок и любил её как христианин. Иногда он ласкал её только руками. На поле любви он был искусен. Даже Анна Нотарае, ненавидевшая его всеми фибрами души, не могла устоять перед мужчиной, обученным Марой Бранкович.

Но это была пустая победа. Анна всё ещё ненавидела его и всё, что с ним связано. Её унижало то, что она жена, подчинённая Лейле, она ненавидела турецкий образ жизни. Она ненавидела то, что её муж вероотступник, и часами восхваляла ортодоксальные ритуалы в надежде разозлить его.

Неудивительно, что он охотно уезжал на войну, сражался с отчаянным и бездумным мужеством, чем вызывал восхищение даже у янычар. Но когда надо было возвращаться домой, он не испытывал прилива радости...

Вскоре Анна забеременела. Её нескрываемая радость от рождения сына Джона подсказала Энтони дальнейший путь укрепления их семейной жизни. Анна беременела в течение следующих десяти лет. Некоторые дети умерли при рождении, некоторые — ещё младенцами. Но пятеро выжили — три сильных парня и две крепкие девочки.

Анна постоянно находила всё новые и новые причины, чтобы ненавидеть Энтони. Её возмущало решение мужа учить детей английскому и латыни, а не греческому, а также то, что он решил воспитывать их в католической, а не в ортодоксальной вере. Каждая новая вспышка ненависти уже не имела никакого значения. Он постепенно справился со своей страстью. Если христианское воспитание удерживало Энтони от того, чтобы привести вторую жену после безвременной смерти Лейлы, дорогой Лейлы, которая, была постоянным утешением во враждебном ему доме, он вместо этого взял ещё наложниц и в конце концов оставил жену в покое.

К тому времени он почти забыл свою мать, которая скончалась вскоре после падения Константинополя, и даже своего отца. Но он назвал своих сыновей в память о близких: старшего — именем отца, второго — именем деда и младшего — именем брата, расправа над которым византийцами сделала Энтони тем, кем он был сейчас.

Но Хоквуды теперь стали османцами. И если Энтони не вставал на колени лицом к Мекке, то ещё меньше он заботился о посещении месс Геннадия или тех священников, которые служили в генуэзской церкви при католической общине. Он стал отступником из всех отступников. Энтони стал слугой дьявола.

Его дети, рождённые от гречанки и англичанина, выглядели и вели себя как франки. Но он не надеялся, что Хоквуды будут жить в следующем поколении, и поэтому всех своих сыновей женил на турчанках и тем самым дал новый повод для страданий Анны. Он даже не мог предположить, что кто-то из его внуков будет учить английский...

Энтони продал душу дьяволу даже в большей степени, чем его отец. Он наслаждался дьявольским процветанием и своим собственным успехом.

Другого счастья у него не было.

Но даже дьяволы умирают. И теперь Энтони должен поплатиться за свои грехи. Если он не мог любить свою жену и потерял связь с дочерьми, отправив их в гаремы, то всё ещё любил своих сыновей. И теперь поведёт одного из них на войну, чтобы, возможно, уничтожить двух других.

Всего два месяца назад весь мир лежал у его ног.

— Да, Анна, — сказал он. — Я поведу армию на своих сыновей. И если они предали султана, я привезу их головы Баязиду. Если нет, я привезу их тебе здоровыми и невредимыми.

Энтони оставил Анну в рыданиях.

Глава 8 ПОСЛАННИК

— Их так много, — проговорил принц Джем, подёргивая редкую бороду. Он стоял на высоком обрыве вместе со своими военачальниками, вглядываясь в дорогу, тянувшуюся по долине Гёк. Было раннее утро, и солнце, только что поднявшееся над горами на востоке, огромной лампой освещало равнину. Дорога, обсаженная деревьями, следовала изгибам реки, берега которой круто обрывались, и шла из Сакарьи на севере. По ней, насколько видел глаз, двигались различные подразделения османской армии.

Вильям Хоквуд сразу увидел передовой отряд сипахов, потом беспорядочно двигавшихся башибузуков, зелёные рубахи анатолийской пехоты. Последними следовали янычары в своих красно-голубых кафтанах; белые султаны из конского волоса раскачивались в такт их шагам.

Там же, сзади, двигались военачальники султана. Значит, там был и его отец.

За янычарами и военачальниками сопровождаемые эскадроном сипахов громыхали пушки. Они сильно отличались от бомбард, которые его дед отлил для Завоевателя для того, чтобы разбить стены Константинополя. Нынешние пушки были усовершенствованы его отцом. Они стали меньше, более манёвренными, стреляли из них более лёгкими снарядами. Умелое пользование такими пушками могло уничтожить армию противника.

Вильям Хоквуд знал, что пушками распорядятся умело.

За пушками шли обозы с продовольствием и снаряжением, запасные лошади, слуги и гаремы пашей.

Не один раз за свою жизнь Вильям останавливался, чтобы приветствовать войско турок, шагающих на войну и несущих смерть и разорение всем на своём пути. Но он даже не мог представить, что однажды будет смотреть, как эта орда направляется против него...

Вильям обернулся. В нескольких милях отсюда, также в долине Гёк, армия Джема разбила свой лагерь. Он расположился вблизи селения Ени-Шехр, из которого они получали продовольствие.

Это была впечатляющая сила. В знойные летние месяцы, начиная с того времени, когда Джем бросил вызов своему брату, он и его военачальники провели обширную вербовку. В этом лагере находилось около сорока тысяч человек. И только военачальники знали, что воинские качества их большей части оставляют желать лучшего. Здесь был отряд янычар, согласившихся поддержать принца из-за щедрого вознаграждения, данного каждому. Но будут ли они по-настоящему сражаться против своих же братьев по оружию?

Здесь также было несколько эскадронов сипахов, на которых, как предполагал Вильям, можно положиться. Они были воспитаны самим принцем. Но в основном повстанческая армия состояла из поспешно собранной пехоты. Джем называл их анатолийцами, но они были больше похожи на башибузуков. Они могли неплохо показать себя во время беспорядочного боя, но не знали своего места в развёрнутом строю.

В их распоряжении было четыре пушки. Пушки были решающим оружием в современном бою; сторона, обладающая артиллерией, достаточными ресурсами для укрепления и транспортировки этих железных монстров, неизменно становилась победителем.

Но в данном случае обе стороны владели пушками. К тому же артиллерией султана командовал величайший воин в мире.

— Мы должны встретить их на дороге, — решил принц.

Вильям посмотрел на Омар-пашу.

— Прими моё почтение, о падишах, — обратился к нему генерал, поскольку Джем настаивал на всех атрибутах султаната, — нам лучше отступить в Брусу и заставить их атаковать нас там.

Бруса была всего в двадцати милях отсюда.

— Бруса не крепость, — перебил его Джем.

— Тем не менее её можно защищать. Она расположена на склоне горы, что не даёт возможность врагу окружить её. К тому же твои люди проникнутся мыслью, что они сражаются за могилы предков.

— В таком случае будет осада, — ворчал Джем. — Как мы противостоим осаде?

— Нам не придётся держать осаду слишком долго, о падишах. — Омар-паша показал на небо, затянутое тучами. Ветер, налетевший с гор, был холодным и заставлял людей кутаться в плащи. — Октябрь не лучшее время для военного похода, — сказал Омар-паша. — Я чувствую в этом волю твоего брата. Он слишком нетерпелив. Если решение выносил бы Хоук-паша, армия не появилась бы здесь до весны. Твой брат допустил ошибку. Через месяц начнутся дожди, а потом грянут морозы. Даже Хоук-паша вынужден будет снять осаду. Он рассчитывает, что ты встретишь его в чистом поле, и он быстро уладит дело. Давайте не будем угождать ему.

Джем взглянул на Вильяма и спросил его:

— А ты что скажешь?

— Я согласен с Омар-пашой, о падишах.

— Ха! Естественно. Ты боишься оказаться на поле боя лицом к лицу со своим братом, — усмехнулся он. — Но помни об ещё одном своём брате, помни о жене и детях.

— Я помню о них, — тихо сказал Вильям. — Я буду сражаться за тебя. Я уже говорил об этом. Но сражаться нужно там, где у нас больше шансов на успех. Заставив моего отца отступить, ты сможешь заявить о большой победе. Люди начнут стекаться под твои знамёна со всей Анатолии. В следующем году мы сможем встретить армию твоего брата на поле битвы при равных условиях.

Джем, пристально посмотрел на них, потом вниз на приближающуюся орду. Его пальцы нервно подёргивались, и несмотря на холодный ветер он вспотел. Так же, как и брат, Джем был слишком неуверен в себе, чтобы желать доказывать свою силу хоть на мгновение дольше, чем необходимо. Вильям понял, что принц поставил всё на рискованный бросок.

— А я считаю, что мы должны сражаться сейчас, — объявил он. — Вы полагаете, что эта толпа внизу останется со мной, если я прикажу отступать? Если я отойду к Брусе, мой брат назовёт меня трусом.

«И разве он не будет прав?» — спросил сам себя Вильям.

Джем указал по направлению к горному перевалу; это было на расстоянии двух миль к востоку от селения.

— Мы двинемся туда и развернём там лагерь. Это выгодная позиция. Хоук-паша сможет подступать к нам только маленькими подразделениями. Позаботьтесь об этом.

Джем пришпорил коня и помчался вперёд, сопровождаемый военачальниками.

— Что ты думаешь? — спросил Вильям Омар-пашу.

Они остановились примерно в четырёхстах ярдах к востоку от перевала. На самом деле это была хорошая позиция: позади них дорога спускалась в неглубокую долину и опять поднималась к Ени-Шехру, к тому же по её сторонам рос густой кустарник и деревья, и манёвры их армии были не видны с перевала.

Омар-паша разделил своих башибузуков на два отряда и один из них спрятал в соснах, росших по обеим сторонам дороги. На краю долины установили пушку, тщательно укрыв её ветками. Позади башибузуков позицию заняли янычары, а ещё дальше расположились сипахи — сила, наносящая смертельный удар по противнику.

Принц Джем тоже был, здесь. Его чёрный с золотом шатёр был разбит на возвышенности, но всё-таки оставался укрыт деревьями и не виден с перевала. Все знали, что Джем привёз с собой из Брусы несколько наложниц, и поэтому думали, что он останется в шатре.

— У нас нет другого выбора, — сказал генерал. — И есть шанс на удачу. Наш успех зависит от твоих пушек и нашей манёвренности, юный Хоук. Помни: не стреляй до тех пор, пока по крайней мере треть армии твоего отца не минует перевал. Они станут препятствием для продвижения остальной армии вперёд. Начнётся неразбериха. Если тогда удастся атака моих янычар и сипахов, день будет нашим.

— Удачи тебе, — мрачно сказал Вильям.

Улыбка Омар-паши была такой же мрачной.

— Без удачи, юный Хоук, каждый из наших людей обречён.

Омар-паша направился к янычарам, а Вильям двинул своего коня в другую сторону, к пушкам, и там спешился. Воины тепло приветствовали его. Он сам отобрал и выучил каждого из них, и теперь они будут сражаться для него против собственных отцов.

Вильям знал силу артиллерии. Стратегия скопления пушек в одном месте вместо того, чтобы ставить их на большом расстоянии, что считалось традицией, была изобретена его собственным отцом. Энтони Хоквуд тоже наверняка сосредоточил бы свои пушки в одном месте, если бы одолел перевал. Значит, нельзя опустить его через перевал.

А какая это горькая участь планировать поражение собственного отца! Вильям всегда высоко ценил его, несмотря на то что мрачность Энтони никогда не вдохновляла для любви. И пойти на такой шаг ради принца, которого Вильям ненавидел и презирал...

Если бы представилась возможность поговорить с Хоук-пашой, объяснить ему всё... но разве станет вникать Хоук-паша в его положение, если другой его сын не вернулся... Вряд ли он считал, что оба его сына стали предателями. Но Хоук-паша свято выполнял свой долг, подчиняясь воле хозяина. Он без угрызений совести раскромсает собственного сына, если заподозрит его в предательстве.

Вильям тяжело вздыхал, вышагивая туда и обратно. Он старался поудобнее пристроить шлем и чувствовал, как солнечные лучи нагревают его кольчугу под плащом. Дождевые тучи собрались над горой. Каждые две секунды он смотрел на вершины гор. Отряд сипахов наблюдал за приближением армии султана. Как медленно, казалось, тянулось время. После завтрака тишина утра медленно рассеялась, и послышался отдалённый грохот, подобный шуму полноводной реки. Армия султана подступала.

Застучали копыта — это принц Джем направлялся к месту стоянки артиллерии.

— Ты слышишь их? — тихо спросил, почти выдохнул Джем.

— Я слышу их, — сказал Вильям.

— Твои пушки заряжены?

— Мои пушки заряжены, о падишах.

Джем сощурился, чтобы взглянуть на вершины гор.

— Почему эти глупцы не дают сигнала?

— Сигнал будет дан в нужный момент.

И действительно, через несколько минут со стороны гор мелькнула вспышка света.

— Враг входит в ущелье, — пробормотал Джем.

— Ты отойдёшь, о падишах? — спросил Вильям.

— Нет, я останусь с тобой. — Он посмотрел на Вильяма; его щёки покрылись румянцем.

«Он всё ещё не доверяет мне, — думал Вильям. — Неужели он не может понять, что, оставаясь здесь, находится в моей власти».

Если бы Вильям знал, какие распоряжения Джем оставил в Брусе касательно устранения остальных Хоквудов...

— Там! — Джем взмахнул рукой.

Первый эскадрон сипахов появился из ущелья. Они ехали медленно, осматриваясь по сторонам, жмурясь от солнечного света, который бил им прямо в глаза. Они не представляли, где находилась армия повстанцев, но знали, что уже двигались по территории Джема, и, конечно же, видели вспышки света в горах. Таким образом, они были готовы к неожиданной встрече с врагом.

— Убей их! — возбуждённо закричал Джем, направляя коня вверх по дороге. Его, конечно, видели сипахи. — Открыть огонь!

Вильям ехал сзади.

— Примите моё почтение, но это только передовой отряд. Мы не хотим открывать свою позицию, пока большая часть войска не войдёт в ущелье.

Сипахи остановились, увидев двух мужчин, но вряд ли можно было ожидать, что это послужит им поводом для отступления.

— Мы должны скрыться из их поля зрения, о падишах, — предупредил Вильям.

Сипахи издали крик и поскакали вперёд. Они намеревались взять их в плен и добыть информацию о диспозиции повстанцев. Схватив за уздечку коня Джема, Вильям повёл его вниз по склону, но Джем рывком освободил её.

— Предатель! — крикнул он. — Я знал, ты не будешь стрелять в людей своего отца. — Его лицо искривилось. — Схватить его! — завопил он. — Схватить его!

Артиллеристы испуганно уставились на Джема, но тот продолжал кричать:

— Схватить его! — Его крик уже напоминал рёв дикого животного.

Вильям колебался, не зная, что делать. Ехать по направлению к сипахам значило умереть, их стрелы сразят его задолго до того, как он назовёт своё имя. Значит, умрут его жена, брат и маленькие сыновья. Но ведь они обречены в любом случае...

Его грубо схватили за плечи и вытащили из седла.

— Связать его, — приказал Джем. — Я казню его вместе с отцом, когда мы одержим победу. Вы... — Он махнул рукой в сторону испуганных пушкарей. — Открывайте огонь! Открывайте огонь, я говорю!

Сипахи противников натянули поводья, когда группа всадников скрылась за склоном. Они подозревали, что чуть не попали в засаду. Следом за ними появилась кавалерия, башибузуков всё ещё не было видно. Теперь загрохотала артиллерия. Каменные снаряды просвистели в воздухе, и несколько человек из передового отряда упали на землю. Остальные развернулись и поскакали обратно.

— Заряжай! — закричал Джем. — Заряжай и стреляй ещё раз!

Вильям, которого четверо из охраны Джема тащили в тыл, оглянулся. Он увидел Омар-пашу, который мчался к артиллеристам выяснить, почему нарушены его указания. Вильям не слышал, что обсуждали принц и генерал. Но, вероятнее всего, Джема переубедить было невозможно, и артиллерия дала ещё один залп, а потом через полтора часа ещё один, после того как пушки были перезаряжены. В этот раз снаряды попали в скалу. Сипахи отступили.

— Джем удовлетворён, — мрачно заметил Омар-паша. — Он думает, мы победили.

— Что делает армия султана? — спросил Вильям.

Ему развязали руки, чтобы дать возможность поесть. Омар-паша пришёл составить ему компанию.

Уже стемнело. Они ужинали под охраной янычар, в четверти мили позади позиции артиллеристов и в полмили от перевала.

Темнота, однако, не принесла тишины. Вокруг них цокали копыта лошадей, слышались голоса людей, сопровождаемые пронзительным стрекотанием цикад, криками сов и отдалённым воем волка. И над всем этим играл ночной холодный ветер, гуляющий меж сосен.

— Они разбили лагерь по ту сторону перевала, — сказал Омар-паша. — Быстрой победы нам уже не видеть. Мы можем только надеяться, что твой отец одолеет перевал завтра.

— Ты так думаешь?

— Хоук-паша вовсе не глуп, — заметил Омар.

— Что он может предпринять ещё?

— Обойти нас с севера — ему нет смысла идти на юг вокруг Улудага. Но этот обход займёт несколько дней или даже недель. Может, это и к лучшему. Если твой отец попытается обойти нас, мы вынуждены будем отойти к Брусе. В любом случае это наш единственный шанс. Но что будет с тобой, юный Хоук? Я боюсь за тебя.

— Принц потерял голову.

— Он теряет её слишком часто. Я говорил с ним, пытался объяснить, что ты выполнял мой приказ, и поэтому сразу не открыл огонь. Он, кажется, понял, но освободить тебя не распорядился.

— Я должен терпеть. — Вильям положил руку на плечо генерала. — Я благодарен тебе за дружбу, Омар-паша.

Омар-паша усмехнулся.

— Я поговорю с принцем ещё раз. Если нам завтра придётся вступать в бой, я хочу, чтобы ты командовал артиллерией. А не он...

Вильям спал урывками и внезапно проснулся от грохота барабанов и жуткой суматохи.

Отец берёт перевал, подумал он, сдёргивая одеяло и пытаясь схватить меч. Но тут он вспомнил, что находится под арестом.

Его стражники тоже были на ногах и смотрели в сторону гор. Светало, и долина была окутана дымкой тумана. На перевале всё казалось спокойным — там Омар-паша поставил эскадрон сипахов, которые должны были сразу предупредить его о любом движении в армии султана. Но люди показывали на горы, которые теперь вырисовывались из мглы.

Вильям нахмурился и осмотрелся. Врагов нигде не было видно, они не могли выйти на равнину, и всё же, совершенно очевидно, случилось что-то ужасное.

Вся повстанческая армия была в панике, люди показывали на север и громко кричали.

Вильям взглянул на горы, которые служили границей северной части долины, как раз в тот момент, когда появилось солнце. Прищурившись, он пристально всмотрелся и различил людей, взбирающихся по узкой горной тропе. Их было много, они с трудом подтягивались на верёвке. За собой они тащили пушку.

Грудь Вильяма распирало от гордости. Они-то прикинули, что у Хоук-паши только два пути. Либо пытаться одолеть перевал, либо обойти пушки повстанцев. Но Энтони Хоквуд не зря был назван величайшим солдатом империи. Он придумал третий путь, чтобы выбить повстанцев с позиций.

Вильям не задумывался, сколько людей нанял его отец, сколько людей погибло из-за темноты или сколько, оступившись, разбилось. Отец заставил своих людей трудиться всю ночь, и теперь пушка была почти готова к укреплению на выгодной позиции, с которой он мог контролировать положение повстанцев.

Джем примчался из своего шатра. Он громко выкрикивал приказы. Омар-паша уже отправил отряд анатолийцев на ступенчатый склон, чтобы перехватить орудие. Но Хоук-паша не просто отправил своих людей в горы. Как только анатолийцы начали карабкаться по склону к пушке, внезапно на уступе над ними появились вооружённые янычары. Они открыли стрельбу, дым от выстрелов смешался с туманом. Пехота повстанцев отступила, оставив нескольких воинов разбросанными по склону.

Остальные поспешили к основной армии, и больше в горы никто не пошёл, сколько ни приказывал Омар-паша. Армия повстанцев рассеялась в страхе и наблюдала, как солнце продолжает подниматься, а пушка медленно укрепляется на своей позиции.

Вильям увидел, что Джем пустился наутёк. Даже не остановившись, он удалился в направлении Ени-Шехра и потом, без сомнения, устремился в Брусу. Его слуги, торопливо свернув шатры, отправились за ним.

Охранники не знали, что делать с Вильямом. Им не дали никаких указаний, как с ним поступить. Повстанческая армия рассыпалась: башибузуки двинулись к дороге, следом за ними потянулись и анатолийцы. Только артиллерия и янычары удержали свои позиций.

И потом пушка дала залп. Снаряд со свистом летел со стороны гор и со смертельной точностью врезался в землю сразу за пушками повстанцев. Земля, камни и человеческие тела взлетели в воздух. Шанса на ответный удар не было. У пушек повстанцев не хватало нужного угла подъёма для ответного выстрела.

Ужасный стон раздался в рядах повстанцев, башибузуки побежали.

Подъехал Омар-паша.

— Освободите этого человека! — скомандовал он. Верёвки были сорваны с плеч Вильяма.

— День проигран, — сказал Омар. — Так как наш благородный хозяин сбежал с поля боя, мы должны отступить и надеяться, что нам всё-таки удастся набрать нужное количество людей для защиты Брусы.

— Я должен спасти, если смогу, пушки, — сказал Вильям.

— Ты должен спасти себя и свою семью, — ответил ему Омар. — Я доставлю пушки. Ты должен ехать в Брусу. Возьми моих людей, им можно доверять. — Он криво улыбнулся. — Если ты сможешь догнать нашего хозяина, тем лучше. Мы должны обсудить условия, которые мы выдвинем твоему отцу.

Вильям скользнул в седло, сипахи Омар-паши последовали за ним.

Они мчались галопом по дороге в Брусу. Позади себя Вильям слышал выстрелы. Пушка на горе опять дала залп. Обернувшись, он увидел, как верная султану армия берёт не защищённый теперь перевал. Вильям знал, что сегодня не сделал ничего героического, но слишком много надежд и страхов тянуло за струны его сердца. И хотя Вильям ничем не мог помочь своим товарищам, он надеялся спасти брата и свою семью, а также выдать отцу ничтожного Джема.

Они прибыли в лагерь в Ени-Шехре, который превратился теперь в толпу растерянных и перепуганных людей? Здесь гарем также увязался за ними, женщины молили Вильяма спасти их, Но у него на это не было времени. Он и его сипахи, ругаясь и выкрикивая проклятия, прокладывали себе путь через толпу и наконец вырвались на дорогу. Дорога была заполнена башибузуками, но теперь всадники вновь могли пустить лошадей галопом.

До Брусы было около двадцати миль, лошади начали хрипеть задолго до появления города. Всадники замедлили шаг, спешились и повели лошадей. Вильям понимал, что в Брусе ему понадобятся сильные лошади, потому что у Джема были далеко, идущие намерения.

Теперь силуэты гор вырисовывались в тумане, и наконец Вильям и его спутники увидели купола мавзолеев, которые возвышались над белыми домами.

Янычары из личной охраны Джема преградили им путь.

— Падишах проезжал здесь? — спросил Вильям.

— Он приказал, чтобы никто не следовал за ним, юный Хоук, — сказал капитан.

— Уйди с дороги, — приказал Вильям, — или мы пойдём в атаку.

Янычар было меньше, чем сипахов, и к тому же все знали, что принц покинул поле боя.

— Уступаем твоей превосходящей силе, — наконец произнёс капитан.

Вильям поднял саблю и повёл своих людей вперёд. Они поторапливали ещё не отдохнувших лошадей вверх и вниз по кривым улочкам мимо изумлённых женщин, детей и стариков.

— Что случилось? — спрашивали люди.

— Мы разбиты, — отвечали им сипахи. — Оставайтесь дома!

Во дворце принца царил переполох. Охранники и слуги крутились во дворе, взволнованно стрекоча друг с другом, повсюду сновали евнухи, из гарема доносились крики и всхлипывания.

Вильям спешился и побежал в самую гущу возбуждённых людей.

— Где принц Джем? — спросил он.

— Он был здесь час назад, юный Хоук, — ответили ему. — Но оставался недолго. Собрал немного денег и уехал. Но скоро должен вернуться.

— Почему вы так думаете? — спросил Вильям.

— Он не взял никого из своих женщин, никого из свиты, кроме двух человек. Как может принц отправиться в дальний путь без женщин и свиты?

Вильям знал, что Джем мог направиться к южному берегу, где стоял корабль, в надежде скрыться и избежать мести своего брата. Вряд ли это удастся принцу. Щупальца османцев тянулись почти во все города мира.

Но у Вильяма были более важные дела. Он перебежал через двор и зал для приёмов с яркими мозаичными изразцами и по лестнице поднялся в гарем.

Кызлар-ага преградил ему путь.

— Ты сошёл с ума, юный Хоук?

— Отойди, — сказал Вильям, — или ты умрёшь.

Огромный чёрный человек видел решимость на лице англичанина. На мгновение задумавшись, он отошёл в сторону.

Вильям ворвался в гарем и сразу оказался в царстве незнакомых звуков и запахов. Никогда в жизни он не бывал в гареме, как, впрочем, не имел и своего собственного. Со всех сторон послышался визг, и Вильям понял, что, хотя в коридоре никого не было, за ним наблюдали сквозь решетчатые стены.

Не все здесь кричали от испуга. Вильям Хоквуд был более привлекательным мужчиной, чем принц Джем.

Увидев дверь за решёткой впереди по коридору, он добежал до неё, распахнул и предстал перед женщинами. Все были едва одеты, но не все поспешили прикрыться.

Вильям схватил одну из женщин постарше за плечи и, размахивая саблей, сказал:

— Я Хоквуд. Моя жена и сыновья находятся где-то здесь. Проводи меня к ним.

Женщины таращили на него глаза.

— Быстро, — прикрикнул он. — Или я перережу тебе горло.

Женщина пролепетала:

— Их увели евнухи, мой господин. Пришли евнухи...

Вильям освободил её и выбежал в коридор. Несколько евнухов собрались там, но при его приближении они бросились врассыпную. Он поймал одного из них и ударил по затылку рукояткой сабли.

— Где жена юного Хоука? — прорычал Вильям. — Веди меня к ней.

Евнух, стоя на коленях, затрясся от страха:

— Мы выполняли приказ султана, юный Хоук.

— Веди меня, — скомандовал Вильям, почувствовав, что чёрное облако затуманивает его сознание.

Евнух поднялся на ноги и повёл Вильяма по коридору к запертой двери.

— Ломай её, — приказал Вильям.

Евнух позвал других, на помощь, и они выбили замок. Дверь распахнулась, Вильям вошёл в помещение. Его ноздри раздулись от запаха, а сердце упало при виде того, что предстало перед его взором.

Их было четверо в этой комнате: Серета, два маленьких мальчика и Генри Хоквуд. Руки каждого из них были связаны за спиной, и тетива, глубоко врезавшись в плоть, намотана вокруг шеи. Все были мертвы.

— Бунтовщики! — сказал султан, осматривая людей, толпившихся вокруг него. Раненые и оборванные, многие из них были обморожены после вынужденного перехода в середине зимы через горы к Босфору.

— Предатели! Отбросы земли!

Все пленники были высокого ранга. Хоук-паша казнил нескольких простых солдат, в основном для предостережения остальным. Военачальников он привёл для расправы султану. Теперь он стоял позади них и казался огромным ангелом мести. И всё же одну жизнь он должен спасти, если, конечно, сможет.

Пленники поутратили былой боевой блеск. Их тащили, привязав к хвостам лошадей сипахов всю дорогу из Брусы. Их доспехи были помяты и пробиты, рубахи превратились в лохмотья, их лица, локти и колени кровоточили от того, что они падали, плечи и спины — от того, что и по ним стегали плёткой.

Они сполна заплатили за поражение.

И они знали, что никакие страдания не были столь ужасными, как те, которые им ещё придётся испытать.

Глаза их были погасшими, как будто их разум не выдержал тяжести испытания, но они были счастливчиками. Некоторые из них, набравшись смелости, даже смотрели на султана. Но большинство стояли с поникшими головами, уставившись в пол. Все дрожали.

Омар-паша, высоко подняв голову, смотрел прямо перед собой. Вильям Хоквуд смотрел на отца.

— Посадить их на колья, — приказал Баязид, — всех без исключения, как простых преступников.

Военачальники, стоявшие вокруг трона, тяжело вздохнули. Это была самая ужасная казнь из всех, которые когда-либо придумал человек. Но если на кол сажали врага, взятого в бою, то жертва имела возможность в последние минуты жизни вести себя достойно. Простые преступники были лишены даже этого. Их не просто сажали на острый деревянный шест... Сначала человека высоко поднимали на изогнутом седле, затем шест около четырёх футов длиной вводился ему в анус ударами деревянного молотка до тех пор, пока не выходил где-то над поясницей. Казнь проводилась в людном месте, и палач сам решал, частыми или редкими будут удары его молотка.

Омар-паша побелел. С того момента, как Хоук-паша отказался обсуждать условия, он знал, что приговорён к смерти мучительной. Но это...

— Ты не имеешь права, о падишах, — протестовал он. — Я военачальник, я попал в плен с оружием в руках!

— Ты восстал против закона султана, — рявкнул Баязид. — Оставьте его напоследок, — приказал он. — И проследите, чтобы удары молотка были редкими.

Стражники повели пленных прочь.

Остался один только Вильям Хоквуд, связанный и грязный, как и остальные, но отделённый от них приказом Хоук-паши.

— Я не могу делать исключений, Хоук-паша, — сказал Баязид. — Даже несмотря на твою помощь. Восстание должно быть подавлено.

— Прими моё почтение, о падишах, — произнёс Энтони, — мой сын не был мятежником. Он был вынужден выйти на поле боя потому, что его родственники стали заложниками. Он отказался стрелять из пушек по твоей армии, падишах, и был за это арестован. Джем не убил его только потому, что хотел, чтобы мы умерли вместе после победы, на которую он надеялся. Когда мой сын бросился преследовать сбежавшего, чтобы схватить его, то нашёл своих жену, брата и сыновей убитыми. Мой сын ненавидит предателя больше, чем кого-либо на земле. Это чувство разделяю и я.

Баязид поглаживал бороду, глядя на своего командира. Потом он остановил свой взгляд на Вильяме.

— Ты не поймал моего брата, — сказал он. — Жаль... Пока он жив, он будет ножом, вонзённым в меня. Твой отец заявляет, что ты ненавидишь своего бывшего друга. Это правда, юный Хоук?

— Падишах, моя душа рвётся из груди, чтобы отомстить ему. Появись он сейчас около тебя, я задушил бы его голыми руками.

— Хорошо сказано, — одобрил Баязид. — Ладно, юный Хоук, я предоставлю тебе эту возможность. Я получил сведения, что Джем нанял судно, идущее из Смирны в Египет, и удрал на Родос под защиту рыцарей Святого Иоанна. Я направил посланников к рыцарям с предупреждением о том, что его должны выдать, или я подниму против них такую армию, которую ещё не видел никто, армию, даже больше той, которой командовал мой отец. И в этот раз я не буду вести осаду...

— Рыцари не выдадут принца Джема, — сказал Энтони.

— Я знаю это. Но мне известно и то, что они не пойдут на войну. Они вышлют моего брата. Кто может сказать, куда он отправится с Родоса? Обратно в Египет? В Италию? Во Францию? На край земли? — Султан сделал указующий жест в сторону Вильяма Хоквуда. — Я поручаю это тебе, юный Хоук. Найди и привези мне брата. Или разруби его на части своими руками и принеси доказательства этого. Если понадобится, спустись за ним в ад, но доставь мне его живым или привези доказательства его смерти.

— С удовольствием, о падишах! — воскликнул Вильям. — Иначе для чего мне теперь жить? Баязид улыбнулся:

— Даю тебе год на выполнение этой миссии. Помни об этом. Ровно год начиная с сегодняшнего дня. Если ты не вернёшься с моим братом или его головой... тогда... — Он метнул взгляд на Энтони Хоквуда, рядом с которым, как всегда, стоял его сын Джон. — Тогда другой твой брат умрёт.

На некоторое время воцарилась тишина.

Энтони Хоквуда переполнял гнев. Он был личным другом последнего султана, величайшего воина империи. А это его старший сын, участвовавший в разгроме повстанцев! Как могло так случиться, что этот трус, даже не присоединившийся к своей армии в сражении, распоряжается им как рабом?

Баязид продолжал улыбаться.

— Помни мои слова, юный Хоук. Теперь ступай и возвращайся с головой моего брата.

— Он, конечно, не перевоплощение Мехмеда или даже первого Баязида, — заметил Энтони Хоквуд, — но всё-таки он наш хозяин. Ты никогда не должен забывать об этом.

— Я не забуду этого, отец, — сказал Вильям.

Вильям находился на мужской половине дома в личных покоях его отца. Дворец Хоук-паши выходил на Золотой Рог, и из его окон были видны стоявшие у пирсов суда. Корабли приходили сюда со всего мира. Константинополь был открыт всем купцам, если их страны находились в мире с султаном и платили ему дань. Венецианцы и французы, итальянцы и германцы, эфиопы и индийцы — все они толкались на базарных площадях города. Здесь можно было встретить и узкоглазых желтолицых людей с дальних концов Азии, где, как они заявили, находилась империя, ещё более великая, чем Османская.

Иногда среди толпы появлялись и англичане.

Богатства, привозимые в поисках прекрасных шелков, булатных мечей, мягких льняных полотен, великолепных скакунов и, кроме того, освежающих рот пряностей, которые прибывали в Константинополь с Востока, сделали империю самой богатой.

Именно благодаря этому богатству Завоеватель и его военачальники смогли построить свои дворцы. Вильям Хоквуд стоял на мраморном полу, под мраморной крышей, поддерживаемой огромными мраморными колоннами, высеченными в греческом стиле, известном ещё как коринфский. На Окнах были бархатные гардины, а в арках, выходящих во внутренний дворик, колыхался бледно-розовый газ. Дом был напоен мягким воздухом и приглушёнными звуками.

На стенах дворца Вильяма Хоквуда висели картины: изображение Девы Марии с младенцем и икона на ту же тему. Он мог себе это Позволить, Потому что не был мусульманином.

Всего лишь двадцать лет на месте, где красовался этот дворец, не было ничего.

Вильям провёл здесь слишком мало времени, чтобы называть это место своим домом. Теперь он снова должен уехать. Как долго продлится его путешествие?

— Вот твои документы, — сказал отец, протягивая Вильяму бумаги. — Здесь написано, что ты посланник Порты. Тебя будут принимать с почестями во всех странах, торгующих с нами, только в Кастилии и во владениях Арагонского короля ты будешь расценён как враг. Избегай их.

— Да, отец.

— Как сложится судьба твоя после того, как ты захватишь принца, я предвидеть не могу. Надеюсь на твоё мужество и ум.

— Да, отец.

— Ты не подведёшь. Ты не должен подвести не только из-за твоего брата Джона, но и потому, что твоё будущее здесь. Ты, Хоквуд, помни мои слова и возвращайся целым и невредимым.

— Я вернусь.

— Возвращайся, — сказал Энтони Хоквуд, глядя на Вильяма, — потому, что ты мой сын. — Его голос был почти ласковым.

— Я скорблю по моему брату Генри.

— Я тоже, мальчик. Умереть в бою — достойный конец, но быть задушенным... Отомсти за него.

— Я сделаю это.

— Тебе лучше ехать налегке. Тебя будет сопровождать только Хусейн. Он выполнит любое твоё желание. Ему можно доверить жизнь — не жертвуй им до последнего момента. Для прочих нужд здесь мешок с золотом. Используй деньги с толком.

Вильям взял мешок, который оказался очень тяжёлым.

— Теперь простись с матерью, — приказал Энтони Хоквуд.

Вильям пошёл в женскую половину дворца и стал на колени перед матерью.

— Прошу твоего благословения, мама, — сказал он.

— Моего благословения... — высокомерно сказала Анна. — Я уже потеряла сына. Теперь я могу потерять ещё одного. Ступай! Я сомневаюсь, что когда-нибудь увижу тебя.

Вильям встал с колен и, увидев слёзы в глазах матери, поцеловал ей руку.

Немногие турки знали о том, что находится за Дунаем и Чёрным морем. Такие люди, как Энтони Хоквуд, ходили посольством к северу от великой реки. Капитаны водили корабли в бухты Крымского полуострова и были единодушны в мнении, что хоть это и обширная житница с бесконечными полями колосящейся пшеницы, но там почти нет городов и живут там дикие бескультурные люди; и к тому же шесть месяцев в году в этих землях стоит холод, от которого в жилах стынет кровь.

Энтони Хоквуд помнил Англию и берега Испании и Италии. Особенно часто он вспоминал Неаполь и мог часами рассказывать о шумных морских представлениях и чувственных мужчинах и женщинах. Турки, самые горячие люди на земле, улыбались, слушая его воспоминания. Но даже Энтони Хоквуд только по слухам знал о самом сердце Европы.

Те турецкие капитаны, которые торговали с венецианцами, говорили о богатствах и роскоши великой островной республики. Они также рассказывали о землях, лежащих ещё дальше, где горы, гораздо выше чем Тавр, поднимаются прямо к небу. Эти горы окружают земли, ещё более плодородные, чем степи России, и находятся там большие города невообразимого процветания. Из уст в уста передавались сказки об огромных ярмарках, куда стекаются люди со всего мира, о рыцарях в пластинчатых доспехах, о женщинах без чаршафов в пышных юбках, богатых торговцах в прекрасных парчовых одеждах. Эти рассказы будоражили воображение башибузуков, которые знали только о существовании Константинополя, Адрианополя, Брусы и высокого анатолийского плато.

И изо всех этих городов с такими названиями, как Мюнхен и Страсбур, Аугсбург и Майнц, Милан и Флоренция, самый прекрасный, говорили, лежал далеко к западу и назывался Парижем.

Вильяму Хоквуду было известно семейное предание о том, как его дед, служивший Великому Гарри у Азенкура, отправился после победы в Париж в поисках руки дочери дофина[57] для своего господина.

«Какое странное совпадение, что шестьюдесятью годами позже я должен проехать той же дорогой, но, к сожалению, без романтических намерений».

Он постоянно думал о том, что надо спешить, так как дни дарованного ему года быстро летели, а Джем всё ещё был недосягаем.

Предсказания Баязида сбылись. Рыцари Святого Иоанна не собирались вступать в войну с Османской империей или отражать новую осаду, такую же разрушительную, как последняя. Джема не стали выдавать, но поторопили в путь, как только посланники Баязида доставили ультиматум.

В первом порыве Джем нанял корабль до Венеции, надеясь поднять былых правителей Восточного Средиземноморья на войну. Вильям Хоквуд последовал за ним. Как и иоанниты, дож[58] ещё не был готов возобновить противостояние туркам, и Джему снова пришлось отправиться в путь, на этот раз во Францию. Обеспокоенный Вильям прибыл в Венецию месяцем позже. Но дож сердечно приветствовал молодого человека, путешествовавшего как посол султана и со всеми почестями принял его во дворце.

Несмотря на недавнее поражение, Венеция была цветущей и суматошной. Прибыв в начале февраля после шторма в Адриатическом море, Вильям внезапно почувствовал желание остаться на большой карнавал, который знаменовал начало христианского фестиваля Великого поста.

Вильям хотя и не стал мусульманином, но и не был последовательным христианином. Он помнил, как в детстве мать пыталась научить его заповедям и молитвам, но эти занятия быстро пресёк отец, который сам придерживался ромейского, а не греческого вероисповедания. Между двумя, слишком сильно различавшимися интерпретациями закона Божьего Вильям и его братья совершенно запутались и не могли принять ни одну из них. В детстве их водили в церковь в Галате к мессе, но, когда началась военная подготовка, в этом больше не было необходимости. Частенько братья Хоквуды совершали намаз, и делали это потому, что не хотели отличаться от своих товарищей.

Живя в мусульманской стране, Хоквуды, конечно, соблюдали суровое воздержание во время рамазана, когда все истинно верующие проводили дневные часы в молитве и посте. Как определено законом, только тогда, когда чёрная нить не будет отличаться от серой, можно прикоснуться к еде. Для себя Вильям понял, что Великий пост чем-то походил на рамазан, хотя и не был столь суровым.

До его разумения не доходило, почему перед началом Великого поста официально разрешены два дня насилий.

— Это хорошо для нашего народа, — объяснил дож, — когда на небольшой срок разрешается делать недозволенное. — На его морщинистом лице появилась натянутая улыбка. — Для того чтобы восстановить силы, ему потребуется почти весь год.

Два дня и две ночи в Венеции царили всевозможные формы порока и утех. Вильям был удивлён, узнав, что даже важные советники, члены Совета Десяти, забыв о своих представлениях о нравственных устоях, пьянствовали напропалую и тащили в постель всех женщин, попадающихся им на глаза независимо от того, замужем они или нет. И все женщины Венеции были доступны любому в течение этих двух дней и ночей.

Вильям мрачно взирал на царящий хаос. У него не было настроения предаваться веселью, ещё меньше ему хотелось держать в объятиях женщину. Вильям никогда не предполагал, что он на самом деле любил Серету и даже не был уверен в своей любви к сыновьям. Благодаря Серете он узнал, что они были не такими, как он сам. Увидев их жестоко задушенными, он испытал жгучую боль, как будто ножом провели по его сердцу.

Вильям отказался от участия в этом празднике вседозволенности и ещё по одной причине. Венеция стала первым не турецким городом, который он посетил, и он был потрясён, увидев дворцы, подобных каким не было даже в Константинополе, и романтические каналы... Но само место показалось ему отвратительным, такими же были и люди. Поселившись в городе, Вильям первым делом спросил о бане и получил в ответ удивлённый взгляд. В феврале здесь не мылись.

— Мы действительно среди чужих, юный Хоук, — отметил Хусейн.

Хусейну было сорок с небольшим. Для турка он казался высоким и гордо носил свой большой живот. Хусейн оказался идеальным компаньоном. Несмотря на некоторую неуклюжесть, он искусно владел оружием. Он был тоже неприятно поражён привычками венецианцев. Больше всего Вильяма и Хусейна шокировало то, что женщины разгуливали по улицам с открытыми лицами и без сопровождения, их плечи и груди были выставлены напоказ, и они флиртовали с каждым встречным и поперечным. Конечно, гречанки в Константинополе тоже не закрывали лиц, но одевались гораздо скромнее и вели себя в высшей степени сдержанно, опасаясь злой людской молвы.

— Это место — не угодное Аллаху, — сделал вывод Хусейн.

Сделав всё возможное, чтобы убедить турецких посланников повеселиться, дож предоставил их самим себе и посчитал, что они весьма скучные люди. Вильям был счастлив стряхнуть пыль Венеции со своих ног.

Дальше нужно было двигаться по суше, соблюдая все меры предосторожности. Энтони Хоквуд предупреждал Вильяма, что большинство христианских государств силой заставили признать всё расширяющуюся империю Завоевателя. Все знали, что война с турками даст или мало, или ничего. Исключение составляли династия Габсбургов, которая правила Священной Римской империей, и династическая уния Арагона и Кастилии. Их союз с республикой Генуя был равноценен союзу враждебной Порты со странами Западного Средиземноморья и делал невозможным для турецкого посла проезд морем до берегов Франции.

Поэтому Вильям должен был добираться до Франции через Швейцарию и Савойю той же дорогой, что и убегающий принц. Джем выбрал этот путь как более безопасный и ещё потому, что не доверял Фердинанду и Изабелле Испанским.

Путешествие оказалось очень тяжёлым, и особенно потому, что проходило зимой. Снегопад Вильям пережидал в отдалённых горных селениях. Там его принимали достаточно дружелюбно, благодаря в основном его золотым монетам. Вильям всё время находился в нервном возбуждении, понимая, что вынужденные задержки приближают конец милованного ему года.

Они шли по захватывающе красивой земле. Горные вершины, покрытые снегом, поднимались в небо, светло-голубые озёра немыслимой глубины блестели в долинах.

Местные жители не были похожи на тех, которых он видел в других странах. Их нельзя было назвать скромными или чистоплотными так же, как и венецианцев, но они казались более выносливыми и, очевидно, именно благодаря этому процветали, несмотря на ужасную погоду. Социальное устройство их жизни представляло свободный союз поселений, называемых кантонами. По их закону, каждый кантон принимал решения и действовал по собственному усмотрению.

Уяснив неопределённое положение местных жителей, Вильям пришёл к выводу, что они могут стать лёгкой добычей для любого алчного соседа. И действительно, швейцарские кантоны были до недавнего времени субъектом австрийского правления. Но в ответственный момент всё мужское население было собрано в самую прославленную пехоту христианской Европы, которая, успешно преодолев сложности военного похода в горной стране, завоевала свободу своей земле. Сохранить её швейцарцы считали своим долгом и были полны решимости.

Вильям не удивился бы, узнав, что отважная швейцарская пехота отправилась в поход на янычар.

Из Швейцарии в самом начале весны Вильям и Хусейн направились в Савойю и оттуда во Францию. Им стало известно, что принц Джем уже побывал здесь несколько недель назад.

Зелёная и ласкающая взгляд земля купалась в солнечном свете, как будто радуясь цветущим деревьям. Вильям знал, что в течение более ста лет Франция была местом сражении, на котором английские короли, сменяющие один другого, пытались реализовать свои притязания на французский трон. Но в основном войны, разорявшие страну, велись на юге и западе Франции, поэтому жизнь в её восточных областях была относительно спокойной. Его путешествие по этим землям было одним из самых приятных. Подъезжая к окрестностям Парижа, Вильям увидел руины множества когда-то прочных зданий.

И всё же Париж тянул его к себе, как магнит. Город и удивил и разочаровал его. Конечно, здесь находились прекрасные соборы, окружённые крепкими зданиями. Все эти сооружения можно было легко защитить, поскольку они примыкали к небольшому острову в центре реки Сены. Но площадь острова была слишком мала для такого количества зданий, которые громоздились по обеим сторонам очень узких улиц. Растущее население стало строить дома по другую сторону мостов и окружило город новыми районами, которые были не менее сырыми и мрачными.

Вильям, живший в Брусе в течение нескольких лет, этом самом чистом и прекрасном из городов, испытывал неописуемое отвращение. В Париже было гораздо хуже, чем в Венеции. Кроме того, здесь постоянно шёл дождь, и после него улицы превращались в сточные канавы, по которым текли всевозможные зловонные отбросы. В городе было множество нищих и бездомных собак, некоторые из них были бешеными.

Да, в Константинополе тоже много нищих, но там к ним относятся с уважением, поскольку подаяние считается святой обязанностью мусульманина. С собаками в Турции обращались хуже, чем со змеями. Их постоянно пинали с дороги. В Париже скорее нищего пнут с дороги, а с собакой не станут связываться.

Жители города были разными — от очень бедных до тех, которые, по меньшей мере, кажутся очень богатыми. Представители знати — и мужчины и женщины — собирались в отдалённых покоях королевского дворца, оживлённо беседовали друг с другом и казались ожившими образами из воспоминаний его отца. Мужчины носили панталоны, которые подчёркивали все части их тела, их камзолы едва достигали бёдер; их головы украшали разнообразные шляпы, украшенные перьями или кисточками. Женщины в богато расшитых бархатных платьях постоянно поддёргивали их с пола, показывая не менее привлекательные нижние юбки. Они казались чуть более сдержанными, чем те, которых Вильям видел в Венеции, но, видимо, по причине более холодного климата, чем по причине природной скромности.

Богатые женщины украшали себя небольшими вуалями; некоторые, называемые бабочками, крепились на проволочной рамке на голове; другие опускались по спине почти до самого пола, и всякий раз, когда хозяйка такой вуали нагибалась, любой из тех, кто стоял поблизости, мог попасть в ловушку из белого газа.

Эти изысканные создания мужского и женского пола удивлённо рассматривали высокого рыжеволосого человека с обожжённым лицом, его шаровары и просторную рубаху, его тюрбан и остроконечный турецкий шлем. Вильям не стал снимать тюрбан, чтобы подчеркнуть своё отличие от собравшихся здесь. Но, поняв, что во Франции принято снимать головные уборы в присутствии короля, Вильям подчинился правилам. Когда назвали его имя и Вильям вышел вперёд, толпа зашепталась в недоумённой враждебности.

— Говорят, ты не знаешь французского, — спокойно сказал человек, говоривший по-латыни.

Вильям напрягся, увидев перед собой приземистого и чрезвычайно толстого мужчину. Ему было известно, что Людвик XI немолод. Королю уже исполнилось пятьдесят восемь лет, но выглядел он ещё старше, его движения были медленными и болезненными, казалось, что его мучают ревматические боли.

Вильям знал, что этот бескомпромиссный человек с бледным лицом, большим носом и толстыми тумбами прозван в Европе Всемирным Пауком из-за того, что он проникал в каждый двор и каждый заговор.

— К своему несчастью, ваше величество, — ответил он.

— Но, без сомнения, ты владеешь английским, — предположил король.

Вильям был застигнут врасплох и не знал, что сказать.

Король улыбнулся:

— Не бойся, Хоквуд. Мы с твоим королём Эдуардом теперь друзья. Наши народы воевали друг с другом достаточно долго.

— Примите моё почтение, ваше величество, я не являюсь подданным короля Англии, — сказал Вильям.

Людовик пристально посмотрел на него.

— Как я слышал, — произнёс он, — ты поклялся в верности более могущественной власти.

Вильям поклонился.

Людовик сделал знак камергеру.

— Отошли эту-толпу, — приказал он. — А ты, юноша, располагайся поудобнее и расскажи мне об этих турках.

Вильям поспешил повиноваться и целый час отвечал на вопросы Людовика — о Баязиде, его армии, его людях и намерениях.

— Всё, что ты рассказал мне, совпадает о другой информацией, собранной мной, — удивился Людовик. — Я нахожу интересным, что, хотя твой хозяин и я правим на разных концах континента... у нас много общего.

Вильям не мог сообразить, в чём Баязид походил на этого человека, но сразу понял, что француз говорит это неспроста.

— У меня нет сомнений, что мой хозяин придерживается того же мнения, ваше величество, — дипломатично произнёс он.

— Что ж, это хорошо. Я подозреваю, что последние события были благотворными для моих людей и меня, окружённых врагами. Скажи, Хоквуд, прав ли я, предполагая, что султан считает Фердинанда Католика своим злейшим врагом?

— Вы» определённо правы, ваше величество.

— Хорошо. Я могу сообщить тебе, что испанцы и мои враги. Связь налицо, не правда ли? Я скажу тебе, что испанцы представляют для меня большую опасность, чем для Константинополя, поскольку их владения граничат с моими, хотя и через узы брака, на востоке и севере. Это невыносимая ситуация.

— Я не сомневаюсь, что мой хозяин хорошо поймёт твои трудности, — осторожно сказал Вильям.

— Что ж, замечательно, — объявил Людовик. — Тогда я попросил бы тебя немедленно объяснить их ему. Понимание между нашими народами, обмен послами... возможно, союзничество благотворно повлияют на укрепление наших отношений. Ты выполнишь моё поручение, Хоук?

— Охотно, ваше величество. Но я боюсь, что моё возвращение в Константинополь без того, кого я ищу, разгневает султана и сведёт на нет все наши усилия.

Людовик долго смотрел на него.

— Сначала я не знал о твоём прибытии, Хоквуд. Принц Джем дал мне понять, что он законный наследник Мехмеда, и я предложил ему убежище. Ты не заставишь меня нарушить своё слово?

Вильям попытался сдержать отчаяние.

— В таком случае, ваше величество, мне кажется, что ваши надежды на понимание с моим хозяином останутся только надеждами.

Людовик посмотрел на него.

— Нет горы такой высокой или крутой, которую нельзя было бы взять, — после паузы произнёс он. — Я вижу, Хоквуд, мы оба люди разума и дела. Ты, конечно, должен понять, что в первую очередь я думаю о спокойствии и безопасности моего королевства и моих людей. Король, увы, должен позволить этой безграничной ответственности взять верх над честью, когда потребуется. Но ты должен понять и то, что прежде, чем я нарушу данное мной принцу Джему слово и отпущу его в ловушку, я должен получить уверения твоего султана, что он заинтересован моими предложениями. В противном случае это был бы безрассудный шаг.

Вильям склонил голову, настроение его упало. Теперь он не сомневался, что Людовик нашёл решение их проблем.

— По-моему, ты должен связаться со своим хозяином и рассказать ему о моих предложениях. Я буду ждать его ответ с надеждой. Всё это время принц Джем будет моим гостем. Я даю тебе слово, что не разрешу ему покинуть город. И если меня удовлетворит, ответ твоего хозяина, я откажусь от моих намерений касательно принца.

Вильям мгновенно сообразил, что ему потребуется не меньше чем три месяца, чтобы вернуться в Порту. Через три месяца наступит конец августа, а время убывает. И если он вернётся с пустыми руками и смутными обещаниями французского короля к Баязиду, он навлечёт на себя и своих близких беду.

— Увы, ваше величество...

Людовик улыбнулся:

— Ты боишься за свою семью да и за себя тоже...

— Что вы имеете в виду, ваше величество?

— У меня осведомители по всей Европе, Хоквуд. До меня дошли слухи, что великий Хоук-паша, командующий артиллерией султана, взят под домашний арест до твоего возвращения с принцем Джемом.

Вильям вздохнул, понимая, что скрывать что-либо от этого человека — пустая трата времени.

— Увы, ваше величество, это чистая правда.

— Поэтому ты и беспокоишься. Без сомнения, у султана есть причины не доверять в этой жизни никому, — продолжал Людовик. — Я скажу тебе, что опыт моей юности и первых лет на троне не одарил меня большой преданностью моих подданных. Но я могу предложить тебе выход, если, конечно, ты желаешь воспользоваться им. Ты не вернёшься в Константинополь, юный Хоквуд. Ты напишешь письмо, которое будет сопровождать письмо с моими предложениями. Мы сможем убедить султана, что бессмысленно мстить твоей семье, поскольку в этом случае я освобожу принца Джема, чтобы он достигал выполнения своих целей, возможно, вместе с тобой. Таким образом, если султан будет сдержан и понятлив, то это даст ему не только то, чего он добивается, но и возможность сохранить у себя на службе великого военачальника. Только глупец отклонит такое благоприятное и выгодное предложение.

— Ваше величество, если бы я мог поверить, что...

— Ты боишься, что твой султан — глупец? — Людовик усмехнулся. — В любом случае подумай об этом выходе. По меньшей мере здесь ты будешь в безопасности. Я поговорю с тобой ещё, Хоквуд. Меня освежает твоя компания. Кроме того, ты сможешь научить моих маршалов артиллерийской премудрости.

Письма были написаны, запечатаны королём и отправлены с особым посланником. Оставалось только ждать и молиться. Вильям подсчитал, что вряд ли получит ответ до Нового года. Если вообще когда-нибудь получит его...

Вильям также понимал, что теперь он, не меньше чем Джем, стал пленником короля. Людовик мог бы рассматривать союз с Османской империей полезным в борьбе с Габсбургами, и к тому же у него не было оснований бояться вражды с Баязидом, поскольку Париж был отдалён от Константинополя тысячами миль.

Вильям не знал, как вести себя в нынешней ситуации. Ему дозволяли наблюдать Джема, прогуливающегося в сопровождении охранников в одном из дворцовых монастырей, но ему не разрешали приближаться к нему. Он побаивался даже мысли о том, что можно скользнуть вниз по стене и уничтожить убийцу его семьи прежде, чем он сам будет сражён охраной.. То, что охранники мгновенно убьют его, было очевидно. Не знал он также, чем это самоубийство поможет делу. Людовик просто скроет смерть Джема От внешнего мира. Он будет вести переговоры, проинформировав Баязида, что его посол погиб в результате несчастного случая.

Если Баязид собирается уничтожить Хоквудов, он сделает это в любом случае. Таким образом, будущее их семьи зависело от того, каким человеком — умным или глупым, готовым уничтожить своего генерала из-за обычной злости — проявит себя султан. Вильяму было неприятно, что он не в силах повлиять на ситуацию. Таким образом, он пришёл к мысли, что может забыть о своём горе и плохих предчувствиях и вкушать радости жизни, наслаждаясь сегодняшним днём.

Сделать это было несложно. Вильяму нравилось, что король благоволит к нему, хотя он и понимал, что это увлечение напоминает любовь ребёнка к новой игрушке. Людовик, конечно, не был ребёнком, наоборот, Вильям никогда не видел более хитроумного и грубого человека. Внимание Людовика к мелочам было удивительно и невероятно для монарха. Он докапывался до самых тайных сторон жизни его королевства и людей и накапливал сведения о них. Все они аккуратно записывались и хранились. Частенько Людовик хвастался, что при необходимости может привлечь к суду любого из его дворян за измену, даже если их необдуманные слова или дела были эхом двадцатилетней давности.

Людовик был невообразимо скупым, и Вильяму, привыкшему к расточительству султанов, это казалось странным. Король никогда не пошлёт пятьдесят лучников на задание, если хватит сорока девяти — лучше он сэкономит деньги на выплате одному человеку.

Скупость короля, однако, не означала, что он не любил роскошь и зрелища, просто он стремился к тому, чтобы всё это оплачивалось придворными. Мужчины и женщины, наполнявшие его двор, носили великолепные шелка и сатины; балы и зрелища Вильям находил захватывающе прекрасными.

Одним из развлечений здесь считался выезд на охоту. Весь двор, и дамы в том числе, седлали лошадей и углублялись в леса к северу от города. В них не водились львы и волки, но олени и кабаны придавали пикантность этому развлечению. Вильям, одетый по парижской моде в облегающие панталоны и камзол, пустился вместе с ними; его шляпу украшало перо.

Людовик быстро старел и знал, что тяжёлая болезнь даёт ему небольшой срок для наслаждений. Он уже не мог сам выезжать на охоту, но всё ещё любил наблюдать это зрелище и часто отправлялся вслед за всадниками в тряской, неудобной карете.

Особое удовольствие Людовик находил в том, что окружал себя молодёжью, силой и, по возможности, красотой. Во время взлётов и падений своей извилистой жизни, в основном проведённой в открытом мятеже против собственного отца, он предавал или был предан почти всеми аристократами в королевстве. С течением времени он их всех поприжал, но знал, что многие ненавидят и боятся его, и поэтому подозревал всех.

В его совете заседали не дворяне, а торговцы и юристы Парижа, люди, которым он доверял с тех пор, как понял, что их преуспевание полностью зависит от него.

Таким образом, Вильям Хоквуд, высокий, сильный, красивый чужестранец, полностью зависящий от благосклонности короля, был определён в фавориты самой судьбой. И вскоре Вильям понял это сам. Людовик никогда не тратил лишнего су на свою одежду, хотя и считался модником, но он приказал своим портным разодеть молодого гостя по самой последней моде; это влетело королю в копеечку. Вильяму дали лучших лошадей, лучшие сабли, самые знатные дамы королевства обучали его танцевать, говорить по-французски, вести лёгкий флирт.

Это было восхитительным занятием. Никогда в своей жизни Вильям не дотрагивался до посторонней женщины — в мусульманском мире мужчины имеют дело только с жёнами и наложницами. В Париже он должен был держать руку танцующей с ним партнёрши, улыбаться ей, смотреть, если осмелится, в декольте — она была бы обижена, если бы он не сделал этого — и даже держать в объятиях, когда они кружились в танце. И всегда с ним танцевали или чужие жёны, или девственницы.

Вильям стал любимцем дам, особенно после того, когда улучшился его французский. Его подчёркнуто не любили мужчины, по меньшей мере придворные. Они считали нового фаворита короля турком, варваром и выскочкой. Вильям вскоре понял, что благоволение короля встало между ним и придворными; к тому же король не разрешил Вильяму участвовать в турнирах, где рыцари в полном вооружении боролись друг с другом.

Мотив отказа короля был прост. Вильям ничего не знал о правилах этих поединков, а если бы его ранили или даже убили... смерть иностранного посла — очень щекотливое дело. Вильям сожалел, что ему не дозволено испытать оружие, но у него не было сомнений, что он лучший наездник, чем любой французский рыцарь, и вскоре овладеет искусством ношения доспехов. Всё же идея сражения в таком весе и таком состязании — рыцарей приходилось поднимать с земли и сажать в сёдла краном, а если они падали, то могли лежать, как выброшенные на берег киты, даже не в состоянии двигаться — была смешной и казалась лишней тратой времени. Невозможно придумать доспехи, которые защитили бы от артиллерийского снаряда.

Это последнее обстоятельство было очевидной причиной дружбы короля. Вильяму показали, чем вооружена французская армия, его пригласили дать уроки мастерства канонирам и дать советы по модернизации пушек. К этому он был готов. Так же, как и Людовик, он находил французскую армию очень слабой, её шансы достойно сразиться с турками на поле боя были невелики. Равноценно он был готов принять заявление короля, что военные действия между Англией и Францией закончены. Французская артиллерия была гораздо слабее той, которой командовал его отец. Таким образом, Вильям охотно инструктировал канониров в тактике и манёврах, особенно уделяя внимание сосредоточению в ударную группу. Как и все европейские артиллерии, французы располагали пушку перед каждой бригадой вместо того, чтобы сконцентрировать огонь в одном месте — Энтони Хоквуд понял это по опыту осады Константинополя.

Нет необходимости говорить, что ценные советы Вильяма и восхищение Людовика его доблестью вряд ли сблизили его с французской аристократией, которая не одобряла артиллерию вообще. Противостояние знати возглавила старшая дочь короля Анна. Анна — одна из немногих женщин при французском дворе — не приняла этой любви с Востока. И делала она это очень недвусмысленно. Она, конечно, никогда не унаследовала бы трон по Салическому закону[59], но беспокойство вызывало её влияние на наследника Карла, болезненного и уродливого мальчика двенадцати лет, низкие умственные способности которого позволяли им легко манипулировать. Скорее всего Карл мог стать следующим королём Франции, и его враждебность нельзя было игнорировать.

Недовольство королевской семьи сложившейся ситуацией росло. С наступлением зимы король почувствовал себя хуже чем когда-либо и, устав от скучной жизни двора, уехал в загородный замок Плесси, расположенный в холмистой местности Турен. Вместе с ним поехал его любимец. Вильям понимал, что, пока король жив, ему нечего опасаться. Не получив к Рождеству никаких новостей из Константинополя, Вильям впал в отчаяние. Он находился при дворе французского короля вот уже полгода.

— Терпение, мой мальчик, — ободрял его Людовик. — Терпение — величайшая из добродетелей. В конце концов новости будут. Но если даже и нет... тогда твой дом будет здесь. Если бы ты принял такое решение, я был бы рад.

— Ваше величество слишком добры, — как-то настороженно пробормотал Вильям.

— Ты боишься будущего, — сказал Людовик. — Предположи, что я сделаю его для тебя безопасным.

— Сир? — Вильям не имел представления, что король имел в виду.

Людовик только улыбнулся, но неделей позже раскрыл свои планы.

Если короля не было в Париже, это не означало, что он отсутствует на, своём посту правителя Франции. Погода стояла ужасная, на дорогах лежал снег толщиной в несколько футов, но всадники, постоянно прибывавшие к замку, привозили всю необходимую королю информацию. Министры должны были оставлять свои магазины и конторы и регулярно приезжать к королю. Часто их сопровождали семьи на случай, если понадобится задержаться на несколько дней или даже недель, если погода окажется необычайно суровой.

Их приезды и отъезды были нескончаемыми, и в этой смене людей и лиц трудно было кого-то запомнить. Но в тот день Людовик подвёл Вильяма к окну, выходившему во двор, и показал на группу всадников — мужчин и женщин, спешивавшихся с коней. Их лица раскраснелись от мороза, плащи были запорошены снежной пылью.

— Это Жак Ферран и его семья, — пояснил Людовик.

Вильям, конечно, встречал Феррана, который участвовал в заседаниях Королевского совета. Однако ему не было известно семейное положение торговца, жёны и дочери людей среднего класса не принимались ко двору.

— Я думаю, что Ферран — самый богатый человек в моём королевстве, — продолжил Людовик. — Возможно, он богаче, чем я.

Вильям нахмурился.

— Теперь внимательно посмотри на четвёртую справа фигуру, — предложил Людовик.

Вильям прищурился. Четвёртая фигура была очень маленькой, казалось, что это ребёнок.

— Эме двенадцать лет, — подтвердил Людовик. — Но вглядись получше.

Ферран и его семья подошли к лестнице, ведущей в апартаменты для гостей. Оказавшись под козырьком крыши, они отбросили свои капюшоны. Вильям не видел ни Феррана, ни его жену, ни двух младших дочерей; он смотрел на ту, которую звали Эме. Копна нежнейших бледно-золотистых волос украшала очерченное в виде сердечка лицо со вздёрнутым носиком, широко посаженными глазами и острым подбородком. Лиц такой необыкновенной тонкости и прелести Вильям не видел никогда.

— Не правда ли удивительно, что самый богатый человек в королевстве обладает и самой красивой дочерью? — заметил Людовик. — Эме — прямая наследница Феррана. К её красоте добавится ещё и несказанное богатство. Обладатель этого должен быть бесстрашным мужчиной. Её муж, конечно, будет вынужден жить во Франции. — Он взглянул на ошеломлённого Вильяма. — Но подумай об этом, Вильям. Если твой хозяин окажется сговорчивым, и принц Джем будет отправлен в Константинополь, и твоя семья будет спасена... Что ждёт там тебя? Твоя жена и дети мертвы. Подумай, есть ли на самом деле у тебя причина возвращаться в эту варварскую землю? Здравый смысл должен подсказать тебе остаться здесь. — Он замолчал, ожидая, пока смысл его слов дойдёт до Вильяма, а потом продолжил: — Я говорил со старым таком, он согласен на моё предложение. — Людовик цинично улыбнулся. — К тому же я предложил даровать ему дворянство. Теперь пойдём. Не затруднит ли тебя познакомиться со своей будущей невестой?

«Мне, наверное, следовало бы отказаться, — думал Вильям. — Ведь я варвар, человек чуждых традиций и ещё более чуждых мыслей». Не упадёт ли в обморок это очаровательное дитя при виде такого чужестранца? Не поклянётся ли она скорее убить себя, чем отдать своё тело турку?

Но забрезжившая перспектива была непреодолимо манящей. Вместе с королём он вошёл в апартаменты для гостей и был представлен мадам Ферран и девочке.

— Папа говорил мне о вас, сударь, — сказала Эме.

«В каком смысле?» — хотел спросить Вильям, но произнёс:

— Знакомство с вами — большая честь для меня, мадемуазель.

— Для меня тоже. — Эме Ферран сделала реверанс.

Её и сестёр увела мать, а Вильям предстал перед Ферраном.

— Эме очень молода, — сказал Ферран.

— Согласен, — отозвался король, который стоял между ними. — Но их можно помолвить. Эме уже зрелая девушка.

— Да, сир, но она ещё очень молода. Я беспокоюсь за её здоровье во время родов.

— Вполне понятно. Помолвка продлится два года. Свадьба состоится, когда Эме исполнится четырнадцать лет. Вы удовлетворены таким решением, сударь?

Ферран поклонился.

— А ты, юный Хоквуд?

«Я сошёл с ума, — думал Вильям. — Мне следует быть более подозрительным и расчётливым. Этот человек привязывает меня к себе ещё на два года». Но видение этой девочки и перспектива богатства будоражили его воображение.

Вильям поклонился.

В конце концов оказалось, что всё дело действительно в терпении: нужно было ждать, когда Эме подрастёт и когда поступят новости из Константинополя.

Вильяму разрешили раз в месяц посещать дом Феррана в Париже; во время визитов он потягивал вино, беседуя с мадам Ферран и Эме, играл с её младшими сёстрами.

Эме получила хорошее образование. Она свободно говорила по-латыни, многое знала о политике и экономике Западной Европы. Её ум был живым, он как губка впитывал всё новые и новые знания. Эме попросила Вильяма рассказать ей о Константинополе и жизни на Востоке, но только в самых общих чертах.

Незаметно зима перешла в весну, весна расцвела в лето. Теперь Вильям в течение восемнадцати месяцев был вдали от своей семьи. Он смирился с мыслью, что все родные мертвы и у него никого не осталось, кроме этой девочки и короля. И если король его надзиратель, то кем была для него эта девочка и какие чувства она испытывала, Вильям не представлял. Единственное, что он знал точно, так это то, что Эме смотрела на него с нескрываемым интересом, не подобающим для молодой девушки. И взгляд этого земного создания обещал все высшие удовольствия. Если только представить, что эта красота будет сочетаться с удовлетворением, которое он получал от Сереты, можно сразу стать полусумасшедшим от желания. Но, может, он обманывается? Может, Эме на всех мужчин смотрит тем же взглядом? Она всегда, казалось, была рада принимать его, но никогда не проявляла к нему больших чувств, чем должное уважение мужчине, который должен стать её мужем.

«Что ещё Эме может чувствовать, если ей всего двенадцать лет?» — иногда спрашивал себя Вильям.

Одиночество его росло.

Но однажды прибыл посланник. Его заставили долго ждать в Константинополе решения Баязида, потом долго откладывалась поездка, но теперь он был здесь. Новости, которые он привёз, были именно такими, о которых мечтал Вильям.

Султан с удовольствием вступал в переговоры о союзничестве с королём Франции при одном условии: король возвратит его брата, Джема. Более того, султан поздравлял своего посла, Хоука-младшего, с достойным выполнением миссии. Теперь султан ждал конкретных предложений короля.

Эти переговоры, подумал Вильям, могут занять несколько лет. За это время он успеет жениться на Эме и насладиться жизнью французского двора. Что Касается того, чтобы провести всю свою жизнь во Франции... об этом ему не хотелось думать, и к тому же остаток жизни казался ему очень длинным.

Наконец наступает время, когда ноша тревог упадёт с его плеч. Посланник передал Вильяму письмо от Энтони Хоквуда, который уверял сына, что у них всё хорошо и все весьма успокоены новостями из Франции. Энтони вновь вернулся на пост командующего артиллерией, Джон занимался своим делом.

Вильям решил, что он счастливейший человек в мире.

Король был рад вестям. Возможно, даже слишком. Месяц спустя после приезда посланника, 30 августа 1483 года, король умер в собственной постели в Плесси.

Глава 9 КАРДИНАЛ

Вильям был в Париже в гостях у Ферранов, когда умер король. Весь день он провёл с семьёй. Дома не было только Жака, который занимался своими делами. К вечеру Вильям вернулся в свои апартаменты, и сразу вслед за ним явился гонец, который передал просьбу Феррана снова прийти к ним.

Вильям сразу вернулся. Семейство Ферранов взволнованно внимало новостям, принесённым Жаком.

— Должны быть большие перемены, — мрачно сказал он. — Анна вряд ли захочет сохранить людей отца, она просто ненавидит меня. Я молю Бога, что мне разрешат оставить политику и заняться своим делом.

— Что будет со мной? — спросил Вильям.

— Я думаю, что ты будешь в безопасности. Ты полномочный посол иностранного государства. Переговоры о союзничестве наших стран вот-вот начнутся.

— Должен ли я напоминать о себе?

— Я бы подождал, — сказал Ферран. — По французскому закону, король Карл уже может править страной, хотя ему только тринадцать. Не знаю, пожелает ли Анна заявить о правах на престол или это позволят сделать Карлу... В любом случае, мой юный друг, ты должен набраться терпения и подождать, пока двор будет готов опять заниматься делами.

— А Эме?

— Вы помолвлены. Она будет тебя ждать. — Ферран улыбался, когда говорил это. Видно было, что улыбка далась ему непросто, сердце Вильяма внезапно упало. Казалось невозможным, что он влюбился в девочку, почти вдвое младше его, с которой он не провёл ни минуты наедине. Однако за последние шесть месяцев Вильям очень привязался к ней, чувствовал, что они уже женаты, но все удовольствия брака их ждут впереди. Эме раскрыла ему всю живость своего ума, острого и богатого воображением; её необычная красота, казалось, расцветала с каждым днём. И эти вопрошающие глаза обещали так много...

Или он мечтал о состоянии, приложенном к её имени?

Внезапно Вильям понял, что это была часть сделки. И что того, кто задумал эту сделку, человека, который должен был возвести Жака Феррана в дворянство, больше нет в живых. Чем теперь измеряется ценность посла варваров?

Как ни был несчастен Вильям в своём новом положении, он нашёл самым разумным следовать совету купца. В течение нескольких месяцев французский двор практически не занимался делами, так как это был официальный период траура по умершему королю.

К Рождеству траур был снят; Вильяму казалось, что двор был по-настоящему рад избавлению от Всемирного Паука и только для порядка соблюдал ритуал оплакивания. Рождество мало значило для Вильяма, он никогда не отмечал этот праздник и остался в своих апартаментах. Но всё это время нервничал и сразу по окончании праздника попросил аудиенции у нового короля. И только через несколько недель аудиенция была назначена.

Вильяма тревожила невозможность видеть Эме. Она, наверное, была больна, и поэтому доктор запретил ей принимать даже жениха. Вильям встревожился и сделал попытку встретиться с Ферраном, но ему сказали, что купец уехал по делам.

Вильям чувствовал себя неспокойно от всего этого, но, когда наконец был приглашён к королю, ещё больше заволновался.

На троне, сгорбившись и глядя исподлобья, сидел мальчик. Сестра короля и её муж стояли рядом.

Вильям поклонился и поприветствовал нового короля. Мальчик молча смотрел на него.

— Мы осведомлены о мотивах вашего пребывания здесь, Хоквуд, — объявила Анна. — Я должна сообщить вам, что ваши документы ждут вас у секретаря его величества.

Вильям нахмурился.

— Документы, ваше высочество?

— Мы предполагаем, что теперь вы захотите вернуться туда, откуда приехали, — ответила Анна. — Мы не имеем более желания задерживать вас. Надеюсь, вы сообщите своему хозяину о нашем решении.

Вильям попытался подавить волны паники, нахлынувшие на него.

— Но в настоящее время ведутся переговоры между Францией и султаном. Я считаю своей обязанностью оставаться здесь, в Париже, пока дело не будет завершено.

— Его величество пригласили вас сюда сегодня, Хоквуд, сообщить, что переговоры завершены. Христианский монарх не может заключать союз с варварами. Это решение вы должны донести до вашего хозяина.

У Вильяма потемнело в глазах.

— А как же принц Джем?.. — запнулся он.

— Принца Джема здесь больше нет. Его отослали, чтобы он искал убежище где-либо ещё.

— Где конкретно, ваше высочество?

— Сейчас принц в качестве гостя его святейшества Папы Римского находится в Риме.

Вильям задохнулся от гнева! Не сказав ни единого слова! Невозможно поверить, что турецкому принцу предложил приют Папа Сикст VI. Очевидно, Джем совершенно хладнокровно продан тому, кто предложил наивысшую цену, — одному из тех, кто более других озабочен, тем, чтобы навлечь на турок проклятие.

Вильям попытался улыбнуться.

— Ваше высочество, поскольку я ответствен за то, чтобы с принцем Джемом ничего не стряслось, я должен отправиться в Рим. Но остаётся вопрос о моей невесте, мадемуазель Ферран.

— С этим покончено. — Анна холодно посмотрела на него. — Поскольку это противоречит принципам его величества, он не может позволить одной из своих подданных выйти замуж за слугу варвара. — Она замолчала, давая возможность осмыслить её слова. — Через четырнадцать дней, Хоквуд, вы должны быть за пределами королевства, в противном случае вас объявят вне закона.

С трудом веря в возможность произошедшего, Вильям вернулся домой. Изумительный мир, предложенный ему Людовиком XI, теперь был смят, как лист бумаги. В нём не оказалось никакого содержания, возможно, в нём никогда его и не было. Значит, мнимая болезнь Эме была всего лишь уловкой власти.

Вильям был беспомощен. Теперь он мог только забыть о Эме и её богатстве, как можно быстрее покинуть страну, чтобы не пришлось расплачиваться собственной жизнью и жизнью своей семьи.

Но и в нынешней ситуации был шанс на спасение: он должен лично сообщить своему хозяину о завершении переговоров. И следовательно, если он не сделает этого немедленно, то пройдёт достаточно времени, прежде чем Баязид узнает правду о нынешней ситуации.

Это может длиться до тех пор, пока Папа Римский не придумает, как можно нажиться на принце Джеме.

Вильям быстро принял решение и начал действовать. Он написал письмо султану, в котором сообщил, что ситуация несмотря на смерть Людовика осталась прежней, но возможны задержки в заключении договора из-за того, что новый правитель лишь начинает вникать в государственные дела.

Отправив письмо, Вильям в сопровождении Хусейна отправился на юго-восток.

До Рима они добирались довольно долго. Опять стояла зима, а им было необходимо возвращаться прежним маршрутом через Савойю, Швейцарию и Венецию, избегая территорий Габсбургов или генуэзцев. Ещё раз Вильяму помогли венецианцы. Владения Венеции граничили с территорией, управляемой Папой Римским, и поэтому Вильям предположил, что его поездка завершится к весне 1484 года.

На самом деле всё оказалось не совсем так. Дож был обеспокоен тем, что Вильяма сопровождает только Хусейн.

— На дорогах сейчас опасно, — заметил Фоскари, беспокоясь, чтобы с иностранными гостями ничего не стряслось на венецианской территории.

В конце концов Вильям согласился на сопровождение шестерых уланов, если уж дож был полон решимости доказать Баязиду надёжность своего союзничества. Вильям надел турецкие кирасу и шлем, вооружился луком, стрелами и кривой саблей; все его люди несли пики.

Из Венеции на корабле они отправились в Равенну, проделав прежде переход через Апеннины и Тибр.

Равенна напоминала Венецию тем, что также находилась среди лагун и топей — в древние времена её было трудно взять штурмом. Но Равенна уступала в величии Венеции, город был в полном упадке.

Отсюда путешественники направились в Римини. В этом городе когда-то правил Сиджисмондо Малатеста, который прославился тем, что убил двух жён, прокладывая путь божественной Изоте дельи Атти. За это он был отлучён от церкви, но его внебрачный сын Роберто, уничтожив законных наследников Сиджисмондо, в конце концов примирился с Папой Римским.

Всё это говорило о том, что итальянские политики были ещё более запятнаны кровью, чем турецкие, по крайней мере среди Малатеста. Их предок, Джанчотто Хромой, казнил свою жену Франческу и её любовника — собственного брата Паоло, застав их flagrante delicto[60].

Из Римини они направились на юго-восток, в Урбино, переживавший взрыв роскоши под управлением семьи Монтефельтро, и оттуда в Ассизи, купающийся в славе Святого Франциска, недавно канонизированного. В каждом новом городе турецкое посольство вызывало не только удивление, но и некоторую тревогу. Но сопроводительные документы короля Франции и дожа Венеции позволяли Вильяму и его людям безопасно продвигаться вперёд.

Гористые места и забытые Богом долины были убежищем для самых отчаявшихся людей, которые когда-либо встречались Вильяму. Говорили, что там обитают те, кто в своё время спасался от чумы, которая опустошила Европу сто пятьдесят лет назад. Вильям знал, что «чёрная смерть» уменьшила население Англии в три раза и что греки в Константинополе до сих пор вздрагивают при упоминании об этой болезни.

Очевидно, в Италии чума свирепствовала более жестоко, чем где-либо. Некоторые селения были уничтожены полностью, другие изолированы от мира на месяцы. Несчастные люди превратились в волков, голодающих, злобных и грязных. Их потомки не видели смысла, чтобы возвращаться к честной жизни — к работе на земле или ремеслу. Все они рыскали по лесам, были плохо вооружены, но представляли определённую опасность потому, что их было много и они хорошо знали местность. Очевидно, восемь хорошо вооружённых людей были для них менее лёгкой целью, чем караван толстых священников, но искушение было слишком большим.

Однажды ночью на лагерь Хоквуда было совершено нападение, но атаковавшие были отброшены градом метко направленных стрел. В другом случае путники обнаружили, что тропинка, проходившая между скал, преграждена пятьюдесятью оборванцами, в том числе и женщинами. Для турок это был шанс проявить себя искусными наездниками; венецианцы подчинялись приказам Вильяма. Восемь человек встали в линию. Вильям и Хусейн, настёгивая лошадей, выпускали стрелы со смертельной точностью, обнажая сабли в последний момент перед ударом. Венецианцы следовали их примеру. Стремительность атаки мгновенно пронесла их сквозь засаду. Но в этом бою был убит один человек: голодные дикари сначала сбили его дубиной с лошади, а потом разорвали на части. Дальше путешественники ехали в мрачном настроении.

Из-за подобных задержек Вильям и его спутники доехали до Рима только в середине августа и сразу обнаружили, что в городе царит суматоха из-за болезни Папы Римского. Надежд на то, что он выздоровеет, не было.

Поблагодарив и вознаградив должным образом за службу, Вильям отпустил венецианцев. Благодаря заботам и щедрости Людовика XI, у Вильяма всё ещё оставалась большая часть его золотых монет. Он нашёл жилище для себя и Хусейна, что оказалось делом несложным даже для чужеземца, если у него есть деньги. Затем Вильям отправил ещё одно письмо в Константинополь с различными обещаниями. Он хорошо понимал, что время работает против него и что его увёртки в конце концов раскроются. Ему нужно было каким-либо образом начать переговоры с Папой Римским по поводу Джема.

Но ходу ему в Ватикан не было, несмотря на представленные рекомендации. Он добивался приёма в течение двух недель, но получил вежливый, но твёрдый отказ от некого кардинала Джулиано делла Ровере, который, казалось, был личным секретарём Папы. Римского. Он также сказал Вильяму, что его святейшество не будет вести дел с турками, за исключением тех, что умещаются на острие копья.

Вильям осмелился спросить, проходило ли общение Папы Сикста VI с принцем Джемом также на острие копья, но кардинал не удосужился ему ответить, просто внимательно посмотрел на него и вышел.

Опять Вильям был в отчаянии, а пребывавшая в суматохе столица христианского мира, казалось, насмехалась над его положением.

В Париже мужчина должен брать с собой меч и верного слугу только тогда, когда он идёт в сомнительное место. В Риме, казалось, законы уважали меньше, чем в диких горах. Отправляться из дома без Хусейна — они оба к тому же были вооружены — означало возможность быть схваченным разбойниками в любое время суток. К тому же Вильям был иностранцем.

Город был достаточно красивым с его мириадами фонтанов и руинами дворцов и купален Цезаря; повсюду из-за решетчатых оград выбивалась буйная растительность. Париж хотя и казался тесным и грязным, но всё же был полон жизни, Рим выглядел умирающим городом. Когда-то величественные дворцы пришли в упадок, улицы были немощёными и грязными, в пригородах бродили толпы нищих и бандитов. Но взбалмошная римская знать любила и смеялась, как будто ей не о чем было беспокоиться. И в центре всего этого Ватикан претендовал на всемогущество.

Вильям ещё не решил, как пробить эту непреодолимую крепость, когда город на какой-то момент притих, получив известие о смерти Папы Римского. Но на следующей неделе, когда кардиналы собрались выбирать нового главу католиков, люди вновь бросились в круговорот жизни.

Каждому кардиналу, облачённому в ярко-красную мантию, пришлось пройти сквозь бурлящую толпу, выкрикивавшую советы, угрозы и проклятия. Под защитой вооружённой охраны они достигли стен Ватикана.

Толпа двигалась по площади Святого Петра и выкрикивала слова поддержки или оскорбления различным кандидатам.

Вильям был в толпе этих людей. Хусейна он оставил дома, полагая, что народ будет увлечён политикой, а не драками. Вместе со всеми Вильям смотрел на здание Священной коллегии и не мог сдержать крика, когда в воздух поднялось облако дыма, извещая Рим, что новый Папа Римский избран.

Почти немедленно кардиналы показались на балконе, и один из них объявил, что кардинал Джованни Баттиста Чибо, бывший епископ Савонский, генуэзец, стал Папой Иннокентием VIII.

Толпа приняла эту новость, выкрикивая проклятия, и на мгновение показалось, что вспыхнет бунт. Однако охранники, собранные из тех самых доблестных наёмников, которых Вильям встретил в Швейцарии, выступили вперёд, заставив толпу отступить на обочину.

Вильям шёл вместе со всеми, но вдруг его задержал высокий человек с мертвенно-бледным лицом, укутанный плащом по самые глаза. Человек схватил его за плечо и потащил в аллею.

Вильям схватился за рукоятку кинжала.

— Я не причиню тебе вреда, — сказал незнакомец. — Это тебя зовут Хоквудом из Константинополя?

— Что тебе? — нахмурившись, спросил Вильям, сжимая кинжал и оглядываясь по сторонам, пытаясь понять, нет ли у незнакомца подмоги.

— Если ты тот, которого я ищу, то знай, что есть человек, желающий поговорить с тобой. Это будет выгодно тебе.

— Где этот человек?

— Ты пойдёшь со мной.

Вильям внимательно изучал его. Вдруг это наёмный убийца, которого подослал Джем?

И всё же он решил рискнуть, потому что времени оставалось как никогда мало.

— Один знак предательства — и ты мёртв, — прорычал Вильям.

— Я только выполняю приказание. — Незнакомец улыбнулся. — Мой господин наказал мне привести тебя. Это твоё спасение, синьор Хоквуд.

Вильям последовал за ним по площади, потом по другой улице, и наконец они оказались у задних ворот какой-то стены. Ворота были закрыты, но незнакомец открыл их и повёл Вильяма в сад, окружённый высокими стенами с трёх сторон. С четвёртой стороны находился дворец. Место было в высшей степени уединённым.

Вильям прошёл через сад и оказался в доме. Несмотря на обшарпанность, присущую всем домам в Риме, чувствовалось изящество обстановки. Вильям увидел человека, сидящего в кресле.

— Ваше преосвященство, это турок Хоквуд, — сказал проводник.

Человек, сидевший в кресле, был среднего телосложения, с крупными чертами лица, большим носом и выдающимся вперёд подбородком. Ему было около пятидесяти лет, и казалось, что он излучает дух высокомерия и власти. Вильям обратил внимание, что на человеке была пурпурная мантия кардинала, хотя незнакомого кардинала вряд ли можно было где-то увидеть. Рядом с ним стояла необычайно красивая женщина, длинные тёмные волосы которой спускались на его красную шляпу; у его ног сидели двое маленьких детей, необычайной красоты мальчик и девочка, доверчиво прильнувшие к нему.

Кардинал протянул руку для поцелуя.

Вильям замешкался, взглянул на проводника, а потом поцеловал перстень.

— Синьор Хоквуд, — голос был грубым, — я слышал о тебе многое. Но, может, ты ничего не слышал обо мне?

Вильям не знал, что ответить.

— Я кардинал Родриго Борджиа. — На лице человека заиграла улыбка. — Покойный Папа Каликст приходился мне дядей.

Кардинал замолчал, давая возможность обдумать его слова, но Вильям ничего не слышал о Папе Каликсте.

— Дядя пригласил меня в Рим, когда я был молодым человеком, и поднял меня до этих высот. Он умер некоторое время назад и, вне сомнений, получил в награду небеса, — сухо сказал кардинал. — Но мы пока ещё на этом свете, и нам необходимо думать о жизни. Ты посол турецкого султана?

— Да, ваше преосвященство. — Внезапно настроение Хоквуда поднялось.

— И ты ищешь принца Джема?

— Я выполняю порученную мне миссию, ваше преосвященство. Я должен возвратить его семье.

— Чтобы его казнили?

Вильям медлил с ответом.

Вновь мимолётная улыбка проскользнула на лице кардинала.

— За мятеж против законного правителя... Это преступление, достойное казни. Скажу тебе, что принц Джем жив и здоров и находится в Ватикане. Он будет оставаться там, пока я не решу, что с ним делать.

— Вы, сударь?

— Да, я, юноша! Я! — Внезапно голос стал резким. — Моё слово здесь приказ. Пойми это и, быть может, ты преуспеешь.

Он насупился, глаза сверкали. Вильям был застигнут врасплох внезапной переменой в настроении кардинала.

— Скажи мне, что предлагает твой хозяин за то, чтобы получить принца? — продолжал кардинал более низким голосом.

— Вы должны назвать свою цену, ваше преосвященство. Вас устроит союз с падишахом? — Вильям колебался.

Кардинал пристально посмотрел на него.

— Вряд ли его святейшество готов заключить союз с мусульманином. Скорее он созовёт крестовый поход на вероотступников и продажных торговцев, которые украли Константинополь из лона Святой Церкви.

И снова Вильям был удивлён изменением настроения, сверкающими глазами, вульгарной речью кардинала. Но он также знал, что в такой ситуации задираться и подхалимничать было бы ошибкой.

— Крестовые походы на турок собирались и раньше. В Сербии есть поля, до сих пор усеянные костями. А турки всё ещё процветают.

Их взгляды встретились. Кардинал внезапно вспыхнул и вскочил с кресла.

Вильям, успокаиваясь, продолжал:

— Но у моего хозяина больше нет нужды расширять свои владения, он хотел бы жить в мире со всеми народами. Но смотрите не ошибитесь: со своей армией он может противостоять миру и втоптать его в грязь. Не лучше ли жить в согласии с ним?

Ещё несколько секунд кардинал сверкал глазами и тяжело дышал. Потом, как будто собравшись с силами, он сел и улыбнулся.

— А ты шельмец, синьор Хоквуд, и мы поговорим с тобой ещё. А пока пиши своему султану письмо и сообщи ему, что был на аудиенции у меня. Скажи ему, я готов иметь с ним дело от имени его святейшества, если он желает этого. И возможно, мы придём к общему мнению по поводу принца Джема. — Кардинал ещё раз протянул руку для поцелуя.

Вильям возвратился к себе в растрёпанных чувствах. К тому же он был слишком возбуждён таким внезапным поворотом дел, чтобы беспокоиться о том, кто конкретно манипулирует Ватиканом, или о морали кардинала Борджиа.

Он сразу написал султану письмо. На этот раз он выложил всё начистоту, но изменил даты: получилось так, что события произошли без его ведома и что передвижение из Парижа в Рим заняло у него намного меньше времени, чем на самом деле. Вильям позволил себе быть резким по отношению к интригам новых французских правителей и посоветовал Баязиду не вести с ними дел. Он указал, что любое сотрудничество с Францией будет выгодно только Франции, но не Турции.

Но Папа Римский — это совсем другое дело. Вильям был уверен, что правильно понял кардинала Борджиа, и в письме упомянул, что Джема можно выкупить, и рекомендовал предложить достаточную сумму на эту сделку.

Он не мог сделать большего, чем послать письмо с Хусейном. Кардинал помог и распорядился сопровождать Хусейна до Равенны; там можно было нанять венецианскую галеру до Константинополя.

Но кардинал стал ещё более учтивым. Как только письмо было отправлено, Вильяма пригласили к обеду, который опять очень удивил его.

Обед проходил в том же дворце, в котором они впервые встретились и который, как вскоре понял Вильям, принадлежал темноволосой женщине Ванодзе Катанеи. Она была матерью тех красивых детей, и все знали, что она любовница кардинала. Синьора Катанеи была хозяйкой званого обеда, на котором присутствовали и другие женщины, одетые в прозрачные платья с большими декольте. Все они пили вино и обменивались непристойными шуточками с мужчинами. Некоторые мужчины, были в церковном облачении, но кардиналы здесь не присутствовали.

За столом главенствовал сам Борджиа, снисходительно улыбавшийся и беседовавший с некоторыми из гостей.

Если сначала Вильяму казалось, что он удачно вышел из положения, то теперь он думал, что это в высшей степени ненадёжный выход, к концу недели он всё больше склонялся к этой мысли.

В конце концов Вильям понял, что священный город и его правители были терзаемы интригами и враждой. Родриго Борджиа, испанец по рождению, был назначен епископом Валенсии в возрасте моложе двадцати лет благодаря хлопотам своего всемогущего дяди, который сначала был назначен вице-канцлером Церкви, а потом избран в очень молодом возрасте Папой Каликстом. Заняв этот пост, Родриго накопил огромное состояние и даже римлян удивлял распутным образом жизни. У него не было неприятностей, пока правил его дядя. Родриго, однако, прекрасно понимал, что Каликст не будет жить вечно, и тратил деньги не только на развлечения, но и чтобы обезопасить себя. Это было просто. Он использовал своё состояние, покупая кардиналов, и вскоре приобрёл поддержку не менее двадцати четырёх из них, которые были привязаны к нему или, по меньшей мере, к шнурку от его кошелька. С такой значительной поддержкой в Священной коллегии Борджиа мог позволить себе не обращать внимания на критику со стороны последователей Кaликста.

Вильям догадался, что Борджиа претендует на папство, но в действительности заполучить Перстень Рыбака было трудной задачей. В 1458 году умер Папа Каликст, и голос Борджиа сыграл решающую роль в выборе сначала Папы Пия II, который под своим настоящим именем Эней Сильвий Пикколомини заработал репутацию умелого манипулятора иностранными делами от имени папства так, что другого реального соперника не могло и быть, а вскоре после его смерти Папы Павла II, который был ничтожеством по имени Пьетро Барбо.

Барбо умер в 1471 году, и Борджиа, которому в то время исполнилось сорок лет, понял, что его час наступает. Однако была ещё одна семья, имевшая виды на большинство голосов в Священной коллегии, — семья Ровере, которая не принимала распутства Борджиа. Кардиналы вручили Перстень Рыбака Франческо делла Ровере, который стал Папой Сикстом VI. Именно его смерть случилась по приезде Вильяма в Рим.

В нынешних обстоятельствах выборы были проведены очень быстро, но Борджиа и здесь проявил себя умелым манипулятором в управлении государством. Направляющей силой семьи был кардинал Джулиано делла Ровере, тот, который не допустил Вильяма в Ватикан, человек такой же амбициозный и влиятельный, как и Борджиа. По повелению судьбы он позже стал Папой Юлием II (1503—1513). Но в 1484 году, будучи чуть старше сорока лет, Джулиано делла Ровере почувствовал себя не достаточно молодым, чтобы бороться за высшую власть. Это не означало, что он был готов отдать папство семье Борджиа, наоборот, он искал подходящую кандидатуру из кардиналов на это место. Им стал Джованни Баттиста Чибо, который стал Папой Иннокентием VIII.

Таким образом, казалось, Ровере удалось избавиться от Борджиа ещё раз, но он совершил смертельную ошибку. И вице-канцлер это хорошо знал. Чибо оказался на месте Ровере, но он был ещё более корыстным и продажным, чем Борджиа, и считал папство собственной кормушкой. К негодованию Ровере новый Папа Иннокентий быстро начал проявлять больше уважения к Борджиа, как человеку, разделявшему его вкусы, чем к своему прежнему покровителю.

Вскоре Чибо открыто признал любовницу Борджиа и его внебрачных детей: он был первым Папой Римским, решившимся на такой шаг. Он старался во всём подражать Борджиа. У него на приёмах всегда было полдюжины хорошеньких женщин, мечтавших пофлиртовать с самим Папой Римским.

Но больше всего Иннокентий жаждал денег. Ровере хотел отклонить любое взаимодействие с Константинополем, но Борджиа вмешался в ход этого дела и теперь праздновал победу. Папа согласился с мнением кардинала о том, что Джем именно тот человек, из которого можно извлечь выгоду.

Всё зависело от реакции Баязида на новые обстоятельства.

Вильям Хоквуд снова проявлял терпение. Весной 1485 года исполнилось три года, как он покинул Константинополь; боль его несостоявшегося обручения постепенно начала затихать. Память об Эме, однако, была такой же яркой. Он вспоминал расцвет её красоты и о том, как он мечтал о богатстве. Но всё это бесследно исчезло, едва коснувшись его.

Однажды Вильям проводил вечер за кубком вина с Родриго Борджиа. Быстро захмелев, он рассказал кардиналу историю своей жизни и своих несчастий.

Борджиа, казалось, внимательно выслушал его.

— Мой бедный юный друг, — сказал он, когда Вильям замолчал. — Моё сердце обливается кровью. Надо подумать, чем можно тебе помочь.

— Боюсь, ничего сделать невозможно, ваше преосвященство, — простонал Вильям. — Она богатая наследница и сейчас наверняка обручена с каким-нибудь французским аристократом. Возможно даже, Эме уже замужем.

— Всегда можно что-нибудь сделать, — настаивал Борджиа. — Оставь это мне. Мы должны выяснить, что стало с девочкой. Но моё сердце ещё более страдает при мысли о том, что ты живёшь в воздержании. Расскажи мне о гаремах, дворцах, о жизни, которой наслаждаются пленённые красавицы.

Вильям почти ничего не знал о жизни гарема, но понимал, что кардинал хочет развлечься, поэтому украсил свой рассказ пикантными эпизодами, которые когда-то слышал, не зная, правда это или нет.

Борджиа был восхищен.

— И ты до сих пор не изведал римских женщин? — спросил он.

— Я ничего не знаю о них.

— И это говоришь ты? Ужасный турок? Я обещаю исправить это положение. Через неделю в моём загородном доме в Тиволи состоится званый ужин. Ты должен присутствовать там, причём без всякого страха. Я пошлю за тобой, и ты проведёшь у меня в гостях несколько дней. Тиволи — восхитительное место, а я гарантирую тебе великолепную компанию.

«Почему бы и нет?» — размышлял Вильям. В течение трёх лет он всё время находился в напряжении и жил как монах. Было бы глупо отказываться от любого лакомого кусочка, который кардинал бросал ему.

На следующей неделе у Вильяма было подходящее настроение для того, чтобы расслабиться. Дело в том, что Хусейн наконец вернулся из Константинополя. Султан, казалось, был доволен тем упорством, с которым Вильям следовал за Джемом по всей Европе.

«Падишах считает, что взаимопонимание с его святейшеством, — писал везир, — соответствует общим интересам. Тебе поручается начать переговоры с условием, что принц Джем непременно будет отдан в твои руки. Падишах понимает, что необходим выкуп, и уполномочивает тебя предложить его святейшеству пятьсот тысяч крон за возврат, принца живым или мёртвым».

Это обещало быструю удачу. Вильям отправился в Тиволи в наилучшем настроении.

Городок Тиволи, расположенный у подножия Апеннин в двадцати милях к востоку от Рима, был поистине восхитителен. Богатые римляне выбрали его местом отдыха ещё во времена императора Адриана, руины дворца которого до сих пор посещались любителями старины.

Прохладные бассейны и журчащая вода фонтанов в саду дворца Адриана напомнили Вильяму Брусу. Но этот дворец был ничто по сравнению с дворцом Родриго Борджиа, в котором пол был из белого мрамора, а в залах для приёмов висели полотна итальянских мастеров Боттичелли и Перуджино; потолки были расписаны фресками с изображением резвящихся нимф и купидонов.

Воспитанный среди мусульман, Вильям был удивлён, увидев в Венеции и Париже изображения человеческого тела, но он никогда не видел такой обнажённой непристойности.

Борджиа встретил его очень тепло, и Вильям поведал кардиналу хорошие новости из Константинополя. Затем Вильяма провели в комнату для гостей, отделанную с изысканной роскошью. Он был поражён, увидев огромные кровати под балдахинами с мягкими матрасами. Вильям знал, что местная аристократия спит на таких матрасах, но никогда не встречал таких роскошных, как здесь.

Услужливые пажи и стайка девушек стояли у его купальни с ленивыми фальшивыми улыбками, ожидая его приказаний. Девушек, он отпустил, но юноши прислужники очень смущали его. Когда он каждый день принимал ванну у себя дома, евнухи помалкивали. Но эти юноши постоянно болтали... и болтали о нём. Они говорили так быстро, что Вильям мог уловить только суть их разговора. Он чувствовал себя очень неловко.

Вильям позволил им одеть себя в прекрасные шёлковые штаны и сатиновый дублет[61], перехваченный серебряным шнурком на поясе; наряд завершил головной убор типа колпака, называемого чапероном.

Вильям подумал, что теперь он настоящий красавчик; Борджиа и его гости встретили Вильяма аплодисментами. Некоторых мужчин он видел раньше, но присутствующие женщины были совершенно незнакомы ему. Все они были в дорогих одеждах, но их горящие глаза и непристойные жесты свидетельствовали, что это, конечно, не знатные дамы.

К удивлению Вильяма, на ужине присутствовали двое прекрасных детей, которых он помнил со времени своей первой встречи с Борджиа. Маленькая девочка подала ему руку для поцелуя и сказала тонким голоском:

— Вы очень красивый мужчина, синьор.

— Ну вот, — сказал Борджиа. — Твоё будущее обеспечено. Моя дорогая Лукреция оценила твои достоинства.

Ужин, начавшийся около десяти вечера, длился до двух часов ночи. Блюда сменяли друг друга, подавались огромные кувшины вина. С непривычки у Хоквуда закружилась голова, но, когда Борджиа вдруг выбросил мешок на середину зала, сознание его прояснилось. Из мешка рассыпались золотые монеты.

Гости, предвкушая удовольствие, захлопали в ладоши, несколько женщин встали.

— Только без помощи рук, — объявил Борджиа, — и без тряпок...

К удивлению Вильяма, женщины мгновенно разделись под одобрительные возгласы гостей. Обнажившись, они протянули руки слугам, которые связали их у каждой за спиной. Женщины побежали в главный зал и, упав на колени, начали хватать монеты зубами.

Весь зал, казалось, заполнился поднятыми задами, трясущимися грудями, напряжёнными мускулами живота и бёдер, разметавшимися волосами и криками. Женщины кусались, отталкивая друг друга от монет.

Взглянув на Борджиа, Вильям обнаружил, что тот похотливо улыбается.

— В любом случае все они шлюхи...

Вдруг одна из женщин, удерживая монету зубами, подбежала к столу и выплюнула её на скатерть перед Вильямом.

— Я выбираю тебя своим опекуном, монсиньор, — сказала она и помчалась обратно к дерущимся.

Борджиа захлюпал в ладоши.

— Ну вот! На твоём счету ещё одна победа. Теперь это Маргарита — молодая женщина.

Вильям хотел увидеть, как реагирует маленькая девочка на это непристойное зрелище. Её глаза горели от возбуждения, она хлопала в ладоши Каждый раз, когда кто-нибудь из женщин добивался успеха.

Каждый мужчина в зале был возбуждён, каждый аплодировал своей любимице — все женщины выбрали опекунов, чтобы быть богатыми. Маргарита действительно оказалась самой ловкой — перед Вильямом уже лежали пять золотых монет. Наконец Борджиа встал и призвал всех остановиться.

— Достаточно! — закричал он. — Пусть начнётся поединок!

Вильям не имел понятия, что должно произойти далее, но так как все мужчины встали, он последовал их примеру. Тем временем слуги развязали женщинам руки. К удивлению Вильяма, Маргарита бросилась к нему — её тело дрожало от возбуждения, волосы развевались — и вскочила на стол, разбивая дорогие тарелки. Прежде чем он успел издать хоть какой-нибудь звук, Маргарита забралась ему на плечи и оседлала его, её лоно было прижато к его шее.

— На поединок, монсиньор! — закричала она. — На поединок!

Все остальные мужчины также были осёдланы, за исключением кардинала, который вместе с дочерью продолжал смеяться и хлопать в ладоши. Оседлавшие своих «коней» теперь подгоняли их вперёд в основной зал, где началась грандиозная битва, в ходе которой женщины стремились уронить друг друга на пол.

Вильям, ухвативший Маргариту за бёдра, внезапно столкнулся с каким-то священником. Женщины, сидевшие у мужчин на плечах, боролись так, как будто их жизнь зависела от победы в этой схватке. Вильям постоянно тыкался головой в голые животы остальных наездниц — они громко кричали, но что это им доставляло — удовольствие или боль, — он не мог сказать. Внезапно одна из женщин издала жалобный крик и, потеряв опору, опрокинулась назад.

— Кто следующий? — в восторге орала Маргарита, размахивая мокрыми от пота руками и блестящей грудью; её бёдра обхватывали шею Вильяма.

Из-за размеров Вильяма и нетерпения Маргариты никто не мог долго противостоять им. Внезапно необычный турнир закончился, Вильям стоял среди разбросанных по залу тел. Он чувствовал, что его возбуждение сейчас перельётся через край.

— Победа! — Борджиа вскочил на ноги. — За победу — награда!

На столе появился ещё один мешок с золотыми монетами, и теперь кардинал протягивал его победившим. Маргарита быстро схватила его и прижала к груди. Она всё ещё сидела на плечах у Вильяма, направляя его к выходу из зала.

— А как же твоя одежда? — останавливаясь, спросил Вильям.

— Мне не нужна одежда, монсиньор, — засмеялась она, — во всякой случае сейчас.

Всё ещё охваченный пламенем возбуждения, Вильям отнёс Маргариту в спальню. Отпустив слуг, он положил её на кровать. Она широка раскинула ноги, её тело пылало от возбуждения.

Нельзя сказать, что Маргарита была красавицей, но она была самой привлекательной из всех приглашённых женщин. А также она была совсем другой для Вильяма. Как все турецкие женщины, Серета брила волосы на лобке. Глядя на Маргариту, Вильям понял, что никогда не предполагал, Что у женщин может быть такая пышная растительность. Сорвав с себя одежду, он бросился на женщину.

Маргарита только посмотрела на него и внезапно пронзительно закричала:

— Еврей! Мой Бог, он еврей!

Вильям потянулся к ней, но она выскользнула из-под него и побежала к двери.

— Еврей! — снова крикнула она. — Я искушена евреем!

В коридоре появились слуги, но она прорвалась сквозь них в обеденный зал, где всё ещё находились Борджиа и другие гости.

— Еврей! — кричала она. — Спасите меня!

Вильям хотел догнать её, но передумал, вспомнив, что обнажён. В смущении он вернулся в спальню. Уже через минуту перед ним возник кардинал. За собой он тащил Маргариту, которая пыталась вырваться и убежать.

— Что это значит? — спросил Борджиа, разглядывая Вильяма. — Пресвятая Дева... Ты еврей? Ты говорил мне, что ты христианин...

— Я вовсе не еврей! — почти взвыл Вильям.

— Но ты обрезан!

— Таков турецкий обычаи, ваше преосвященство.

— Дьявол! Что ж, глупая девчонка, он ждёт тебя. Держу пари, тебе это понравится. — Кардинал толкнул женщину к кровати.

— Вы приказываете мне, господин кардинал? — спросила она.

— Да, я приказываю. Наслаждайся ею, Вильям. Я рад, что ты не еврей. В противном случае мне пришлось бы сжечь тебя за осквернение христианской девушки.

Вильям был застигнут врасплох и подрастерял большую часть своего пыла. Но теперь Маргарита горела желанием. Она покинула его постель только на рассвете, когда они оба находились на грани изнеможения.

Она ушла, захватив половину золота. Возможно, это был самый выгодный, а также самый замечательный вечер в её жизни.

Вильям с удовольствием провёл бы остаток дня в постели, потому что его мучили головная боль и блаженное бессилие. Он даже не представлял себе, что сказал бы его отец, узнав о событиях прошлой ночи. Но Вильяма пригласили присоединиться к кардиналу. Он прогуливался в саду, вдыхая аромат цветов и производя впечатление самого довольного человека в мире.

«Если у кардиналов нет совести, почему у меня она должна быть?» — подумал Вильям.

— Мой дорогой мальчик, — начал Борджиа. — Как приятно видеть тебя. Я надеюсь, ты крепко спал?

— Я не думаю, что вообще спал, ваше преосвященство!

Борджиа усмехнулся.

— Живая девочка эта Маргарита... Но теперь можешь выбросить мысли о плотском из головы! Пойдём, прогуляемся.

Вильям шёл следом за фигурой в пурпурном одеянии.

— Не станем обсуждать ответ твоего хозяина на моё предложение, — отметил Борджиа.

— Как я сказал вашему преосвященству, ответ падишаха был более чем благоприятным.

— Действительно, действительно, — согласился Борджиа. — Я в высшей степени удовлетворён. Однако... существуют ещё некоторые сложности.

Вильям нахмурился и ждал.

— Как тебе известно, у меня есть соперник, который тоже пытается оказывать влияние на его святейшество, — сказал Борджиа.

— Кардинал делла Ровере? — догадался Вильям.

— Он самый. Новый Папа Римский совершил ошибку, упомянув о наших планах делла Ровере, который не приемлет их. Наоборот, он пытается убедить его святейшество созвать крестовый поход против турок. Папа Римский должен убедить всех участников похода внести часть своего богатства в казну папского престола. Поэтому понятно, что кардинал Ровере против освобождения принца Джема и передачи его под твоё попечение.

— Тогда мы погибли. Мой Бог, если крестовый поход будет собран против падишаха...

— Это не принесёт успеха, Вильям. Даю тебе слово. Так и передай своему хозяину. Но это самая маленькая сложность. Ты заинтересован, и я от. твоего имени заинтересован в Джеме. Я предположил, что сумма в пятьсот тысяч крон удовлетворит его святейшество. Увы! С тех пор как он начал слушать этого презренного Ровере, он вдруг преисполнился жалости и объявил, что, предав принца, который пришёл к нему как проситель, он поступит не по совести.

— Мне казалось, что принц Джем далеко не проситель. Его продали предыдущему Папе Римскому французы, — раздражённо ответил Вильям, чувствуй, что карточный домик его надежд рушится на глазах.

— И, тем не менее, он проситель, — произнёс Борджиа. — Мы должны следовать нашим планам с наивысшей предосторожностью и постоянно помнить, что Папа Иннокентий старше нас и долго не проживёт. Мне кажется, он действительно может объявить крестовый поход против турок, но я обещаю, что сведу его старания к нулю. Он будет также искать способ удержать Джема, руководствуясь личными интересами, но в этом случае ты будешь уверен, что принц в безопасности и находится в Ватикане. Даю тебе слово, что, как только я стану Папой Римским, принц Джем будет твоим.

— В таком случае я должен принять ваш совет, ваше преосвященство, — вздохнул Вильям. — Я напишу падишаху, как только вернусь в Рим, и постараюсь объяснить ему новую ситуацию. Я могу только надеяться и молиться, что султан поймёт её.

— Главное желание султана — не дать Джему вернуться в империю и оспаривать его наследство. Наша задача — добиться, чтобы Джем никогда не сделал этого. По-моему, Баязиду не стоит огорчаться из-за новой ситуации.

— Я уверен, что вы правы, ваше преосвященство. Но мне кажется, что я должен немедленно возвратиться в Рим и сесть писать это письмо.

— Я согласен с этим. Но перед тем как ты уйдёшь, нам необходимо обсудить расходы на содержание принца.

Вильям непонимающе посмотрел на кардинала.

— Султан должен понимать, что ватиканская казна не может бесконечно содержать его брата, — пояснил Борджиа. — Без определённых затрат мы не сможем обеспечить охрану принца всё это время. Ты, наверное, понимаешь, что, если ему удастся убежать, случится катастрофа.

Вильям поперхнулся.

— Я считаю сумму в сто тысяч крон ежегодно приемлемой для содержания принца, пока он наш гость.

— Сто тысяч крон... — не веря своим ушам, пробормотал Вильям.

— Это, конечно, пустячная сумма для султана. И ещё вопрос по поводу подарка...

— Подарка? — в тревоге вскрикнул Вильям.

— Деньги пойдут исключительно на содержание принца, — спокойно объяснил Борджиа. — Но если султан преподнесёт подарок, мне будет легче добиться аудиенции его святейшества.

— Подарок... — бормотал Вильям. — Помимо ста тысяч в год?

— Это должно быть что-то бесценное, — продолжал Борджиа.

Вильям вздохнул, вспомнив поговорку, что тому, кто хлебает с дьяволом, нужна длинная ложка.

— Объясните мне, что вы имеете в виду.

— Хорошо... — Казалось, Борджиа раздумывает. — Я слышал, что, когда Вильгельм Завоеватель взял Иерусалим, он нашёл там «священное копьё» — копьё, пронзившее бок Иисуса при распятии. Это правда?

— Да, ваше преосвященство. — Вильям сжал зубы.

— Хорошо. Я думаю, что именно оно будет наиболее подходящим подарком. Зачем твоему султану христианская реликвия? Такой подарок убедит его святейшество, что султан на самом деле желает быть ему другом. И как только это произойдёт, я дам тебе слово, что принц Джем никогда не выйдет из Ватикана.

Ещё раз Вильям отправил письмо в Константинополь и снова в страхе ждал ответа. Очевидно, терпению Баязида скоро мог наступить конец.

И всё же Вильям снова получил согласие султана выплачивать ежегодно по сто тысяч крон, пока Джем не будет возвращён; так же султан посылал Папе Римскому «священное копьё» со всеми подобающими словами уважения.

Ещё более убедительным было письмо от Энтони Хоквуда, в котором он рассказывал о своих хороших отношениях с султаном. Турция и Египет находились на грани войны, и Баязиду нужен был великий паша, чтобы командовать армией.

«Мы должны принять как должное, — писал Энтони, — что наш новый хозяин мало чем напоминает Мехмеда. Я думаю, что не ошибусь, если скажу, что впервые турецкая армия ступит на поле сражения с чужеземцами без султана во главе. Но Баязид предпочитает обществу солдат музыкантов и в основном занят гаремом, а не делами дивана. Это, конечно, нам только на пользу, но тем не менее тревожно, поскольку неизвестно, как это отразится на будущем нашей империи. Что же касается тебя и твоей миссий, леность султана в этом вопросе очень выгодна для нас. Я думаю, что на самом деле он не хочет возвращения Джема. Его вполне устраивает, что Джем находится в заключении где-то далеко, забытый всеми и никому не нужный».

Воодушевлённый этим известием и собираясь сражаться с отцом в предстоящей войне, Вильям написал ответ, умоляя разрешения вернуться. Он пояснил, что и кардинал Борджиа, и Папа Иннокентий являются, без сомнения, самыми большими предателями из когда-либо живших, но предпочитают Деньги предательству и что, пока сто тысяч крон регулярно выплачиваются, они будут держать Джема в заключении.

Но возвратиться ему не разрешили. Великий везир написал, что судьба принца Джема — главная забота Вильяма. Он должен регулярно видеть принца и следить за тем, чтобы он действительно находился в заточении.

Борджиа охотно согласился на то, чтобы Вильяма раз в месяц пропускали в Ватикан и чтобы он мог наблюдать через окно за Джемом, совершающим прогулки во внутреннем дворике.

Когда-то Вильям думал, что ненавидит убийцу своей жены и детей более, чем кого-нибудь на земле. Но приключения последних лет смягчили боль об этих несчастных мучениках, и теперь он чувствовал жалость к несчастному принцу, приговорённому к пожизненному заключению, зная, что оно может закончиться только смертью.

— Но смерть — общий конец для всех нас, — сделал вывод Борджиа. — Важно другое: живи пока живётся. Джему живётся не так уж и плохо. Он, возможно, чахнет, но не от голода. Мы раскрыли ему тайну прелести вина, и теперь он законченный пьяница. Один раз в неделю ему позволяют развлекаться с двумя проститутками. В конце концов, он ведь турок. — Кардинал засмеялся.

Вильяму казалось, что его выслали из Константинополя навсегда. Недели превращались в месяцы, месяцы — в годы... Вечный город жил своей весёлой жизнью, Иннокентий наслаждался властью, а Джулиано делла Ровере и Родриго Борджиа тасовали исход следующих выборов.

Под влиянием делла Ровере Папа Иннокентий объявил крестовый поход против турок. Это могло обернуться серьёзными последствиями, потому что с Востока доходили новости, что поход против Египта стал не таким простым делом, как предполагали Баязид и Энтони Хоквуд. Османский флот и армия могли оставаться задействованными в боях ещё некоторое время.

Но, как и предсказывал Борджиа, крестовый поход умер, ещё не родившись. Возможно, времена крестоносцев давно прошли, и народ был больше обеспокоен собственными мирскими делами, чем войной с риском для жизни за религиозные идеалы.

Таким образом, жизнь продолжалась. У Вильяма был уютный дом в Риме, предоставленный ему кардиналом Борджиа. Там он жил вместе с Хусейном, опекаемый многочисленными слугами.

Вильяму подавали блюда и напитки, какие бы он ни пожелал, ему назначили жалованье из казны султана. Он мог пользоваться услугами Маргариты в любое время. Искусная куртизанка удовлетворяла все его желания, и он воздерживался от связей со знатными римлянками, которые по-прежнему бросали на него заинтересованные взгляды.

И также казалось, что Вильям с удовольствием принимает доверительную дружбу Родриго Борджиа. Вильям хорошоvпонимал своего наставника и осознал, что кардинал не делает ничего, не просчитав возможной выгоды для себя. Таким образом, Вильям знал, что дружба Борджиа была такой же ложью, как и все его остальные чувства. Но Вильям Хоквуд являлся послом Баязида, и у него не было и капли сомнения, что великие планы Борджиа включают в себя тесные взаимоотношения с Портой.

— Когда я объяснял тебе, что союз между Ватиканом и Портой невозможен, — говорил кардинал, — я имел в виду, что он расколет христианский мир на части. Но из этого не следует, что мы не должны понимать друг друга. Наш общий враг — империя Габсбургов. Она граничит с Османской империей, она нависает над моей территорией жаждущим крови вампиром, мечтая только о расширении своих владений. Если когда-нибудь твой хозяин пойдёт войной на Вену, это принесёт пользу нам обоим. Я просил бы передать это пожелание твоему хозяину.

Вильям охотно, сделал это. И всё же чем больше он наблюдал за кардиналом, тем меньше доверял ему. Борджиа обладал всеми воображаемыми и невообразимыми пороками. Будучи вхожим в дом кардинала, Вильям провёл много оживлённых недель в Тиволи. Здесь он наблюдал за воспитанием пятерых детей кардинала и был удивлён интимностью, с которой они делились друг с другом и с отцом.

Однажды Вильям нагрянул неожиданно и обнаружил кардинала И Ванодзу в саду. Они возились там с маленькой Лукрецией. Несмотря на то что женщина была одета, Вильям не мог избавиться от впечатления, что их игра была весьма сексуальной. Да, действительно, Ванодза была любовницей кардинала, но ведь Лукреция — его собственная дочь, и ей всего восемь лет!

Девочка оставалась смеющимся счастливым ребёнком, но этого нельзя было сказать о её брате Цезаре. Он уже вышел из переходного возраста и превратился в красивого и удачливого юношу. Цезарь мог быть милым, когда хотел, но иногда Вильям замечал, что мальчик смотрит то на одного, то на другого гостя отца глазами, сверкавшими, как у змеи. Без сомнения, Цезарь будет достойным сыном своего отца, полагал Вильям.

На одном из ужинов некоторые из гостей кардинала тяжело отравились: Началась всеобщая суматоха, кардинал звал слуг и докторов, горько сетовал, что такое несчастье случилось за его столом.

Несчастным людям ничем не могли помочь, и они умерли после длительной агонии. Вечер закончился в общем унынии, гости ушли, а Вильям задержался выразить свои соболезнования хозяину дома. Он нашёл Борджиа в передней, куда перенесли тела. Тот стоял, уставившись на трупы. Лица покойников начали темнеть, указывая на отравление ядом, а не на естественную смерть.

Глава 10 ГАРЕМ

Папа Александр оттащил Вильяма от окна.

— Я согласен, что она самое красивое создание, — заметил он.

«Гораздо более красивое, чем я её помнил», — вдруг понял Вильям.

— Я не понимаю, — запнулся он.

— Это очень просто и очень трогательно. Эме преданно тебя любит. По меньшей мере, она считает себя обручённой с тобой. Услышав от отца, что ты изгнан из Франции, она наотрез отказалась быть помолвленной с другим. Ни наказания, ни неделя заточения в своей комнате, ни беседы с самой Анной не могли убедить эту упрямую маленькую головку. В конце концов, ей предложили или выйти замуж за того, кого выберет для неё Анна, или постричься в монахини. Было решено, что её будущим займутся другие.

— Благородная Эме, — сказал Вильям. — Но что она делает здесь?

— Проследив её судьбу, мы без труда выяснили, где она укрывалась, — объяснил Борджиа. — Было непросто вызволить её оттуда. Это стоило мне больших хлопот.

— И вы ни разу ничего не сказали мне об этом?

— Я не хотел будоражить тебя напрасными надеждами, так как не уверен в своём влиянии во Франции. Однако всё это позади. Некоторое время она находилась в Риме в монастыре, мать-настоятельница которого всецело предана мне. Эме, конечно, не знает о твоём присутствии и о целях твоего пребывания здесь. Потом я был выбран Папой Римским и получил возможность привезти её в Ватикан — и вот она здесь. — Он пристально взглянул на Вильяма. — Ты уверен, что всё ещё любишь её? Вступив в лоно церкви, она должна была отказаться от всех мирских благ, а значит, и от права на наследство. Когда-то она была самой богатой наследницей во Франции, а теперь она самая бедная...

— Конечно, я всё ещё люблю её, ваше святейшество, — почти закричал Вильям. И в этот миг у него не было никаких сомнений. Это прекрасное лицо... — Но зачем ей быть здесь, если она приняла священный обет?

— Это действительно была трудная задача, когда я был кардиналом, — сказал Александр. — Но Папа Римский своей властью может освободить монахиню от её обета.

— Но согласна ли она?

— Конечно,— заявил Александр. — Я не стал бы тратить столько времени и усилий, чтобы всё это было перечёркнута дурацким капризом девчонки. Она будет освобождена от обета, и я поженю вас. Разве это не превосходно? В свою очередь, ты по-прежнему будешь передавать мои предложения своему хозяину.

Как всегда, Вильям поддался напору Борджиа и проникся его слепой уверенностью, что всё, что бы он ни объявил, будет сделано и воспринято с радостью. Но когда неделю спустя он получил сообщение, что Папа Александр примет его в Ватикане за ужином вместе с невестой, то ему стало как-то не по себе.

На этой неделе Вильям не встречался с Маргаритой. Она была раздосадована, поскольку считала себя почти его женой. При этом Маргарита настаивала на том, чтобы её услуги оплачивались, и продолжала предлагать себя другим, когда Вильям в ней не нуждался. Вильям почувствовал почти что целомудренность новобрачного, когда входил в апартаменты Папы Римского. Там он увидел Папу Александра и его любимого сына Цезаря, высокого красивого юношу семнадцати лет, ставшего теперь епископом Валенсии. Он был благодарен Папе Александру, что сюда не пригласили юную Лукрецию.

— Я с нетерпением ждал этого вечера, — мягко начал Александр, — потому что собираюсь сделать тебе подарок, а это всегда радует меня. Теперь возьми себя в руки... Синьорина Ферран всё ещё не знает о том, что ты здесь, но она, это бедное дитя, и так уже достаточно смущена. Спрячься за занавеской и жди моего приглашения.

Вильям от волнения сходил с ума, но повиновался, вглядываясь сквозь занавеску во внутренний проход. Через несколько мгновений в нём появилась Эме. Она сняла монашеское облачение и была одета по последней римской моде. Расшитая мантия с горностаевой опушкой спускалась до пола, юбка, подобранная левой рукой, открывала тёмно-зелёное платье; платье было декольтировано скромным квадратным вырезом. Её головка была укрыта чёрным вельветовым капюшоном, спадающим на плечи; её пальцы унизывали золотые кольца.

Она смущённо осмотрелась и упала на колени, чтобы поцеловать перстень Папы Римского.

— Моя дорогая девочка. — Александр говорил на итальянском языке, который она, очевидно, выучила во время её пребывания в римском монастыре. — Моя дорогая, дорогая девочка...

Он помог ей подняться, она, в свою очередь, сделала реверанс Цезарю.

Цезарь пожирал её глазами.

— У меня для тебя большой и приятный сюрприз, — признался Александр.

— Сюрприз? — Эме затаила дыхание.

Первый раз за восемь лет Вильям услышал, как она говорит, и поразился, насколько её голос окреп и стал глубже.

— Последние несколько дней были для меня сплошным сюрпризом, святой отец. Я так растеряна. Мать-настоятельница сказала мне, что я освобождена от обета. Как это может быть? А этот наряд, в который мне приказано одеться...

Борджиа взял её руку и подвёл к дивану.

— В действительности всё очень просто, моя дорогая. Ты вообразила, что призвана служить Богу. Да, это так, но это призвание всех нас. Но каждый из нас служит Господу по-своему. Как бы выжил мир, если бы все мужчины стали или священниками, или моряками, или солдатами? Или все женщины стали бы монахинями? Такое положение вещей неправильно. Ты ошибалась, предполагая, что Бог призвал тебя к целомудрию. И моя приятная обязанность — освободить тебя от такой жизни.

Эме уставилась на него, безуспешно пытаясь освободить руку, но Борджиа крепко держал её.

— Но я дала священный обет, святой отец. Никто не может освободить меня от него.

— Никто не может, это так. Но Папа Римский не обычный человек.

Эме всё ещё смотрела на него, постепенно понимая, что он слишком сильный противник, чтобы спорить с ним.

— Что я должна сделать, святой отец? — тихо спросила она.

— Я хочу только одного, дитя моё, твоего счастья. Не более и не менее... Твоё счастье ждёт тебя.

Он сделал знак, и Вильям вышел из-за занавески.

Эме изумлённо смотрела на него.

— Мой Бог! — прошептала она.

— Это всё, что ты можешь сказать, — поинтересовался Папа Александр, — своему суженому?

Краска выступила на её бледном лице.

— Моего суженого уничтожили.

— Суженый не может быть уничтожен. Обручение — это фактически то же, что и женитьба. Осталась только заключительная часть. Ты и теперь не поприветствуешь своего мужа?

Эме снова посмотрела на Вильяма, её губы слегка приоткрылись.

— Принимай свою жену, Вильям, — пригласил Александр.

Вильям шагнул вперёд, взял Эме за руку и поцеловал сладко пахнущую ладонь.

— Я счастлив и потрясён, — сказал он. — После стольких лет я снова с тобой, моя дорогая Эме.

Эти слова были какими-то бедными и вызвали усмешку Цезаря Борджиа, но ничего другого Вильям тогда произнести не мог.

— Ты хочешь жениться на мне? — спросила Эме.

— Вы уже женаты перед лицом Господа Бога, — объяснил Александр. — Осталась только церемония, которую я проведу сам. И мир супружеского блаженства раскроется перед вами...

— Я обручена с Господом! — потеряв самообладание, крикнула Эме. — И никто не может изменить моё решение.

— Я уже изменил его, — спокойно напомнил Александр.

— Как вы можете допустить это? — спросила Эме Вильяма. — Да, я была обручённой с вами... Но потом я приняла святой обет. Синьор Хоквуд, я молю вас... Это смертный грех...

Губы её дрожали, чувствовалось, что она вот-вот разрыдается. Это была не та девушка, которую можно было принудить к чему-либо...

Вильям посмотрел на Александра.

— Если эта мысль претит ей, святой отец...

— Какая чепуха! Я ещё не встречал девушку, которую бы не пугала мысль о потере девственности... Но также я не видел ни одной, которая вспоминала бы об этом после. Идёмте, гости ждут нас. Свадебный обряд состоится немедленно. Такова моя воля.

Эме закричала.

— Это будет преступлением перед Богом. — Она смотрела то на одного, то на другого, и Вильяму хотелось оказаться где-нибудь в другом месте.

— Если ты будешь богохульствовать, — зарычал Борджиа, — я прикажу выпороть тебя. Идём!

Цезарь ожидал у двери. Распахнув её, они оказались в просторных внутренних покоях. Посередине находился большой стол, сервированный на множество персон; все ожидали новобрачных. При виде свадебной процессии гости зааплодировали.

— Возьми её за руку, Вильям, — приказал Александр, — и идите за мной.

Вильям сжал правую руку Эме. Она хотела освободить её, но потом передумала.

— Я думала, что вы великодушный человек, — пробормотала девушка.

Вильям промолчал, потому что не знал, что ответить. Ум его напряжённо работал. Он должен потакать Александру во всём — это входит в его обязанности, но и не только поэтому. У него и свой интерес. Слишком давно он лелеял мечту об этой девушке. Другого выхода просто нет. Вильям слишком хорошо знал, что Александру бесполезно перечить. Если Вильям не возьмёт Эме себе, её, несомненно, обольстят или сам Борджиа, или Цезарь... Он заметил, как эти двое алчно смотрели на неё. Несмотря на юность Цезаря и недавнее назначение кардиналом, Рим был полон сказаниями о его похождениях и неразборчивости в средствах, если он преследовал женщину, которая пришлась ему по вкусу. Всё ещё ходили слухи о красивой девушке, обнажённое тело которой было найдено в Тибре. Это произошло через три месяца после того, как жених девушки был убит, а она сама похищена, чтобы стать игрушкой для Борджиа.

Конечно, если бы всё можно было объяснить Эме, она поняла бы своё положение.

Во время церемонии Вильям почти ничего не слышал. Он был слишком взволнован близостью этой девушки, ощущением тепла её руки. Он помнил только, что Александр резко заговорил с ней, когда она не захотела подчиниться. Потом она повторила то, что нужно, почти шёпотом.

Последующий пир казался не менее нереальным. Было выпито много вина, говорились разные тосты. Вильям разделил со всеми свою часть выпитого, пытаясь найти в себе мужество для того, что должно последовать позже. Он слушал непристойные шутки и время от времени поднимал глаза на свою невесту. Она была бледна, её сжатые губы прикасались к бокалу только по необходимости.

— Она не может дождаться постели, — объявил Борджиа. — Её волнение понятно — после восьми лет ожиданий её возьмёт мужчина.

Последовал взрыв смеха.

— На ложе! — начали скандировать гости. — На ложе!

Дамы окружили Эме, вывели её из-за стола и увели. Таким точно образом мужчины сопроводили Вильяма. Все были охвачены разгульной непристойностью.

— Здесь? Святой отец... — Вильям задыхался. Он ожидал уединения.

— Эту ночь вы проведёте под крышей Ватикана, — объявил Папа Александр. — Нет более святого благословения бракосочетанию, чем нынешнее.

С Вильяма сорвали одежды и, облачив в вышитую ночную сорочку, сопроводили в спальню. Здесь уже находились женщины. Они окружили его, целуя его лицо, протягивая жаждущие руки к его телу, щупая его сквозь тонкую материю. Их искусные движения возбудили Вильяма, и женщины закричали от восхищения.

Эме сидела на постели, откинувшись на подушки. На ней была белая льняная сорочка и такой же белый чепец, скрывавший её великолепные волосы. Лицо было бледным, за исключением гневного румянца на щеках.

С воплями и улюлюканьем гости сопроводили Вильяма до кровати, и Цезарь сорвал простыни. Эме сидела, подогнув ноги, ночная рубашка закрывала их до лодыжек. Она не сопротивлялась, когда Цезарь поднял рубашку до бёдер, и только содрогнулась, когда двое других мужчин схватили её за лодыжки и распластали на постели...

Вильям никогда и не мечтал увидеть такую красоту. Наверное, гости были в этом согласны с ним, потому что замерли, увидев узкие бёдра и великолепные ноги, пульсирующий живот. Но затем его уже опускали на Эме, задирая его сорочку до талии.

— Турок! — закричали женщины. — Она вышла замуж на турка.

Крики стали ещё громче, когда обнажился его обрезанный член.

Его положили на неё, раздвинув ей ноги.

— Соблюдайте пристойность! — объявил Борджиа. — Прикройте их для первого совокупления.

Простыня была наброшена на них, и Вильям взглянул на любимое и страдающее лицо. Он почувствовал прикосновение сосков её на удивление большой груди сквозь тонкую материю рубашки.

Когда чепец соскользнул с головы Эме, он содрогнулся от ужаса. На месте великолепных пепельно-белых локонов был обритый череп.

Гости застонали от удовольствия.

— Монахиня! — вопили они. — Турок лишает девственности монахиню!

— У неё отрастут ещё более роскошные волосы, чем были раньше, — сказал Александр. — Давай, Вильям, покажи себя мужчиной! У тебя есть только шестьдесят секунд, или мы сделаем это вместо тебя.

Всё произошло даже быстрее, чем с Серетой. Вильям искал губы Эме, когда входил в неё, и двигался так мягко, как только мог, чтобы не сделать больно. Она стонала, изгибалась, стараясь сдвинуть ноги, но по знаку Цезаря ей прижали колени, сделав беспомощной.

Рот её бешено двигался, когда она снова повернула голову. Его губы оказались около её уха.

— Прости меня, — прошептал он. — Я делаю то, что должен. Но, Эме, я люблю тебя.

Внезапно она издала вздох ужаса, страха и боли... и тогда простыня была сорвана. Вильям лёг на спину, Эме была отодвинута в сторону.

— Есть! — закричал Цезарь, указывая на капли крови на простыне.

— Произошло совокупление! — заорали гости. — Совокупление!

— Достойная попытка, — объявил Александр и погладил Вильяма по голове. — Ты настоящий турок. Теперь идёмте, — закричал он, перекрывая гомон, — оставим счастливую пару наедине.

Возбуждённая толпа покинула комнату, и Александр, дождавшись последнего у дверей, перекрестил новобрачных и вышел.

— Он дьявол, — задыхалась Эме.

— Да, у него есть недостатки. — Вильям поднялся на локте. — Пойми, моя дорогая, я делал то, что должен был. Больше такого не будет.

Она повернула голову, всматриваясь в него. На её щеках были следы слёз.

— Ты изнасиловал монахиню, — задохнулась она. — Ты проклят. Я проклята. Пока это существо — Папа Римский, все мы прокляты.

«Был ли хоть один Хоквуд благословлён на счастье, — думал Вильям. — Или всё человечество, как сказала Эме, проклято?»

Его отец, без сомнений, приходил бы к ней снова и снова и насиловал её для пользы дела. В этом Вильям не походил на отца. Он слишком хорошо запомнил гарем в их доме и нескончаемую тоску Их матери. Также он помнил ту радость, с которой Серета и Маргарита, каждая по-своему, приходили к нему в постель.

Поэтому Вильям решил терпеть. Не теряя надежды, конечно. Она кричала и молилась, но истерики не было. И он готов был поклясться, что сразу после того, как он первый раз вошёл в неё, она обняла его за плечи, возможно, инстинктивно, но тем не менее ему показалось, что это был жест обладания.

Так что его слова: «Я не прикоснусь к тебе снова до тех пор, пока ты сама не захочешь этого», — были вполне искренними.

На следующий день он привёл Эме к себе домой, отдал в её распоряжение свою спальню, а также нанял служанку.

Хусейн, как настоящий турок, был немного удивлён всем этим; мужчины только тогда берут женщин в постель, когда хотят близости. Без сомнения, и другие слуги шептались, но Вильяма это нисколько не беспокоило. К тому же он верил, что Эме поймёт своё положение и вернётся к нему из своего одиночества.

Он рассказал Эме историю своей жизни, объясняя, что должен был сделать. Он рассказал ей о Константинополе, куда они вскоре вернутся, о красотах, которые покажет ей, о доме, который построит для неё. Но её лицо по-прежнему оставалось каменным.

— Если тебя угнетает твоя участь, — сказал он, — давай преклоним колени и помолимся о прощении.

— Я не могу больше молиться, — ответила она. — Я проклята.

Теперь он боялся покидать Рим, а на следующей неделе, посетив Папу Александра, был крайне удивлён.

Александр был явно не в духе:

— Что могло случиться, синьор Хоквуд, если я получил от твоего хозяина известие такого рода? Вот, читай!

Вильям взял пергамент и сразу узнал почерк великого везира.

Он пробежал глазами длинные и цветистые приветствия и замедлил чтение на основной части письма: «Благодаря миру и процветанию своего государства султан рад сообщить его святейшеству, что узурпатор и изменник, известный под именем Джем, более не представляет опасности миру и процветанию империи. В этих обстоятельствах султан не желает, чтобы узурпатор и изменник, известный под именем Джем, возвращался в Константинополь, как и не обеспокоен более содержанием вышеуказанного узурпатора и изменника в заточении. Тем самым султан желает информировать его святейшество, что ежегодные выплаты в сто тысяч крон будут остановлены...»

Дальше читать письмо Вильям не стал. Он взглянул на Борджиа.

— Твой хозяин провёл меня, — рычал Александр.

— Я удивлён так же, как и вы, святой отец, — сказал Вильям. В этот момент он подумал, что потерял здесь десять лет жизни, карауля убийцу жены и сыновей, и вот теперь...

— Нет ли здесь письма для меня?

— Нет!

— Хорошо. Тогда... с вашего позволения, святой отец, я должен тотчас вернуться в Константинополь.

— Ха! А что прикажешь мне делать с этой бесполезной ношей?

Вильям колебался. Он слишком хорошо знал Баязида и не был уверен, что султан также внезапно не поменяет своё решение на противоположное. Он не мог предположить, чем вызвана перемена настроения Баязида.

— Этот человек убил твою жену и детей, — напомнил Александр. — Но теперь я чувствую, что также перестал интересовать тебя. Ты такой же пустослов, как и твой хозяин.

— Это не так, святой отец...

— Я разочарован в тебе, Хоквуд. Оставь меня. Я должен решить, что делать.

Вильям вернулся к себе и отдал приказания слугам упаковывать вещи.

— Мы едем домой, дорогая, — сказал он Эме. — Мы отправляемся в Константинополь.

Эме вздохнула и перекрестилась. Вильям увидел в этом хороший знак. Значит, она на самом деле не верит, что проклята, если пользуется этим христианским жестом.

Тремя ночами позже, когда отъезд был подготовлен, Вильяма снова пригласили на ужин к Папе Александру.

— Я должен пойти, — сказал он жене. — Мы попрощаемся.

Александр был в превосходном настроении и ласково встретил его.

— Я теряю возможность общения с тобой, дорогой Вильям. Это меня очень огорчает, — сказал Борджиа. — Но так как твои намерения оставить меня неизменны, я решил сделать тебе последний приятный сюрприз.

Когда человека ввели в тот самый обеденный зал, где совсем недавно состоялась свадьба, у Вильяма от ужаса перехватило дыхание.

Перед ним стоял принц Джем.

Впервые за одиннадцать лет Вильям лицом к лицу столкнулся с принцем. Долгие годы заточения полностью разрушили этого когда-то высокомерного человека. Принц похудел, хотя его щёки всё ещё были пухлыми, его челюсти были нездорово обтянуты кожей. Плечи его ссутулились. Он был всего лишь на год старше Вильяма, но выглядел как старик.

Увидев Вильяма, Джем испугался и сделал шаг назад.

— Ты обещал освободить меня, — задыхаясь, выговорил он.

— Так оно и есть, благородный принц. Ты свободен с этого момента, — коварно заверил его Александр. — Я просто подумал, что тебе хотелось бы встретиться лицом к лицу со своим старым врагом.

— Он убьёт меня, как только я выйду из Ватикана, — объявил Джем.

— Ведь я пообещал тебе безопасный выезд из моих владений! Синьор Хоквуд придерживается того же мнения. Кроме того, он совершенно забыл прошлое. Разве не так, дорогой Вильям?

— Действительно, я пытаюсь это сделать, святой отец, — ответил Вильям, едва скрывая удивление.

— Великолепно! — объявил Борджиа. — Мне радостно превносить мир и гармонию в отношения между людьми. Давайте поужинаем все вместе!

Вильяма посадили слева, а Джема справа от Папы Александра. Цезарь сидел рядом с принцем, его старший брат, герцог Гандия, сидел слева от Вильяма. За столом присутствовали только мужчины.

Пища была такой же роскошной, как и всё, что устраивал Борджиа. Когда ужин закончился, полуобнажённые девушки начали танцевать перед ними.

— Прикосновение Востока, — сказал Борджиа. Он был в самом радушном настроении. — Ещё немного вина...

В то же мгновение содержимое их бокалов было обновлено.

— Старая традиция Папы Римского, — сказал Александр, — благословение вином, когда достопочтимые гости собираются в дальнюю дорогу. Вы разрешите?

Он протянул руки над бокалом Джема и, сжав пальцы, произнёс:

— Pax vobiscuml.

Потом он выполнил ту же церемонию над бокалом Вильяма. Вильям смотрел на его руки и пытался вспомнить, где раньше он видел этот необычный перстень.

— А теперь тост, — произнёс Александр, поднимая свой бокал. — За турецких друзей, которые покидают нас и которых мы можем больше никогда не увидеть.

— За наших турецких друзей, — повторила вся компания.

Как только Вильям поднёс бокал к губам, он внезапно вспомнил, где в последний раз видел это кольцо — на пальце Борджиа, когда молча взирал на мёртвое тело купца Сакорро. Вильям почувствовал, как дрожь пробежала по его телу. Он знал, что близок к смерти... или к жизни, если ему хватит мужества настоящего Хоука.

Он поставил бокал и уставился на Джема. Принц одним глотком осушил бокал до капли и поставил его на стол со вздохом удовлетворения.

— Ты не выпил, дорогой Вильям, — заметил Борджиа.

— Нет, святой отец. Извините, я внезапно почувствовал себя неважно. Я прошу вашего разрешения удалиться.

— Удалиться? Но ещё только начало ночи. Нет, нет, сядь, выпей немного вина, и тебе будет лучше.

Вильям изучал ситуацию. У каждого гостя из-за пояса торчал кинжал, но ни у одного из них не было меча; в зале не было охраны. Конечно, придётся рискнуть, но ненамного больше, чем пить отравленное вино. Интересно, кого взять в заложники? Конечно, Александр был самой подходящей фигурой, но Вильям не знал, как отреагирует Цезарь, если он захватит его отца. В то же время Александр любил своего второго сына больше, чем любое другое создание на земле, за исключением, правда, Лукреции.

— Прошу простить меня, но я должен немедленно уйти.

Резким рывком Вильям опрокинул свой стул и, обежав стол, схватил Цезаря за плечо и поставил его на ноги. Мгновенно он выдернул шнур из панталон и накинул его на шею молодому человеку.

— Если кто-нибудь из вас шевельнётся, епископ Валенсии — мёртв, — прорычал он.

Цезарь попытался освободиться, но он был беспомощен против отчаянной силы Вильяма.

— Ты сумасшедший, — прохрипел Борджиа. — За это ты будешь вечно гореть в преисподней.

— Без сомнения, у меня там будет неплохая компания, — прорычал Вильям, толкая беспомощного Цезаря к двери. Все остальные замерли как будто заворожённые или увидевшие огромную змею.

Все, за исключением Джема, который внезапно издал душераздирающий крик и упал лицом в тарелку.

— Этот уже пустился в путешествие, — мрачно сказал Вильям и сжал Цезаря так, что тот захрипел от боли.

Некоторые из гостей вскочили.

— Епископ и я также намерены совершить небольшое путешествие, — сказал Вильям. — Вы можете продолжать веселиться. И позаботиться о том, чтобы никто не покидал этот зал в течение двух часов. В противном случае епископ, конечно, умрёт. Скажите им об этом, святой отец.

Александру, казалось, было трудно говорить, но в конце концов он проговорил хриплым голосом:

— Оставайтесь на местах! Прошу вас, оставайтесь на местах.

— Ты будешь вечно гореть, — рычал Цезарь. — Ты будешь вечно гореть. — Очевидно, сам он не намеревался попасть в ад.

Хоквуд закрыл за собой двери и эскортировал Цезаря через зал для приёмов. Они шли плечом к плечу; лезвие кинжала, прижатое к епископу, прикрывали широкие складки рукава камзола Вильяма. Вильяма знали как друга Папы Александра и частого посетителя, поэтому ни один из охранников не задавал вопросов, когда они покидали Ватикан и выбирались в Рим.

Было очень поздно, на улице попадались только редкие прохожие. Вскоре они очутились в доме у Вильяма. Эме и Хусейн удивлённо уставились на Цезаря Борджиа.

— Боже мой! — выдохнула Эме. — Что ты наделал?

Вильям держал кинжал у горла Цезаря до тех пор, пока все вещи не были упакованы.

— Ты не убьёшь меня, — молил молодой епископ. — Я не отступил от своей части сделки. — Его испуг был почти забавным.

— Ты, возможно, вполне заслужил смерть, мои господин, — проговорил Вильям. — Но ты мне нужен, чтобы пройти мимо охранников. Этот дом будет первым, который проверит твой отец.

— В таком случае мне следует остаться, — объявил Хусейн. — Если дом будет заперт и защищён, Борджиа посчитает, что его сын всё ещё внутри, и его люди потратят драгоценное время, пытаясь попасть внутрь. Время, которое у тебя уйдёт на дорогу.

— А когда они ворвутся, то убьют тебя, старина, — сказал Вильям. — Я не пойду на это.

— Прими моё уважение, юный Хоук, но ведь я не твой слуга. Я слуга Хоук-паши, посланный присмотреть за тобой. Я сослужу хорошую службу, если умру, но верну ему младшего сына.

Они смотрели друг на друга. Вильям услышал, как Эме затаила дыхание.

— Теперь ступай, юный Хоук. Расскажи обо мне хозяину и передай ему, что я с честью выполнил его наказ. Ступай!

Переубедить Хусейна было невозможно. Вильям понимал, на чём основывалось его решение: если бы его убили, это стало бы позором не только для Хусейна, но и для всех его потомков, сотого верный слуга не мог допустить.

Таким образом, несмотря на то, что он мог остаться и сражаться вместе с Хусейном и отправил бы всех Борджиа вместе с собой в ад, Вильям выехал из Рима около трёх часов ночи. Его сопровождали Цезарь, Эме и её перепуганная служанка.

Охрана пропускала путников сразу, как только епископ открывал лицо, и таким образом продолжалось до утра. Вильям теперь не видел смысла в удержании Борджиа, но, однако, епископ мог понадобиться в следующем городе. Цезарю было приказано спешиться, и далее он должен был идти пешком.

— Клянусь Богом, ты пострадаешь за это, Хоквуд.

— Я не сомневаюсь в этом, но во всяком случае я останусь живым, — ответил Вильям. — А у тебя будет компания для прогулки. — Он заставил служанку слезть с коня. Таким образом она могла доказать свою преданность, потому что теперь находилась под подозрением, а Вильям получал двух свободных лошадей.

Он обернулся к Эме и сказал:

— Теперь нам надо спешить.

Неделю спустя они пересекли Апеннины, и Вильям, как и намеревался, изменил маршрут. Вместо Венеции, самого естественного убежища, они направились в Равенну. Это означало, что они всё ещё оставались на территории, подвластной Папе Римскому. В Равенне им нужно будет найти какое-нибудь судно и чем скорее, тем лучше пересечь Адриатическое море.

Потребовалось две недели, чтобы доехать до Равенны, и это было намного быстрее, чем в прошлый раз. Теперь Вильям знал, где скрывается опасность. Он помнил место, где бандиты скорее всего могут устроить засаду. В городе Вильям мог чувствовать себя в безопасности, потому что у него были не только паспорта, но и сопроводительный документ, подписанный самим Папой Александром. При необходимости можно было поменять лошадей, объяснив, что он выполняет срочное поручение самого Папы Римского. Вильяму казалось, что ночь лучше проводить в горах или лесу, чтобы в любой момент можно было вскочить в седло.

Его единственной тревогой была Эме. Временами она казалась выбившейся из сил, но несмотря на это продолжала идти. Не было никакой возможности обсудить то, что случилось, но после своего тогдашнего испуга она не проявляла сопротивления. Её волосы начали отрастать, и она снова обещала быть такой же красивой, какой была всегда.

Вильям давно понял, что Родриго Борджиа не был истинно верующим человеком. Но мысль о том, что человек, показавшийся ему таким благородным и щедрым, решил избавиться от него только потому, что он был больше не нужен, ужасала Вильяма. И такой человек был духовным лидером всего христианского мира...

Вильям всё время обдумывал маршрут их бегства. Невыносимо было даже представить, что Борджиа может их схватить. Вильям понимал, что опережает папских преследователей только на день, поэтому, прибыв в Равенну, они сразу направились в бухту и наняли маленькое судно, чтобы переправиться через Адриатическое море. У него всё ещё были те самые золотые, но его мощная фигура и обнажённый меч ни у кого не вызывали желания нападать на него с целью убийства или грабежа.

К счастью, погода была хорошей, и через два дня они прибыли в венецианский город на далматинском берегу. Там они купили лошадей и направились вглубь территории, контролируемой турками. Через несколько часов их обнаружил дозор сипахов. Вильям и Эме были спасены.

Им предстоял всё ещё длинный путь до Константинополя, но теперь они могли передохнуть.

У Вильяма было хорошее настроение, потому что он считал, что его миссия полностью выполнена. Но оставались сложности в отношениях с Эме. Он выполнял своё обещание не искать близости с ней до тех пор, пока она сама не захочет этого. Но по воле обстоятельств они оказались оторванными от всего мира, и эта ситуация радовала Вильяма. Он много думал об Эме, когда они мчались по Италии. Её поведение изменилось с той ночи, когда они выехали, из Рима. Эме была потрясена, открыв для себя истинное лицо Борджиа. Вера её была поколеблена, все принципы, в которых она была воспитана, были разорваны в клочья. К тому же Эме осознала, что Вильям, сколько бы она ни сожалела о её насильственном замужестве, был теперь её единственным другом в этом мире.

Именно из этой дружбы, думал Вильям, может вырасти любовь. Именно эту дружбу, насколько бы сила желания плоти ни поднималась в нём каждый раз, когда он смотрел на Эме, Вильям положил в основу всех его надежд на будущее.

Во время путешествия в горах Вильям вёл себя скорее как брат, а не муж. Он показывал Эме наиболее значимые достопримечательности и объяснял их историю, знакомил её с мусульманскими обычаями, угощал мусульманской едой. Он купил ей чаршаф и чадру и научил, как закрывать себя.

Всё это было Эме в новинку.

— Эме, ты не обязана носить чаршаф в доме или даже на людях, если не пожелаешь этого, — сказал Вильям. — Мы, Хоквуды, почти во всём остаёмся франками. У нас, например, нет гарема.

— А может, лучше завести его? — предложила Эме. — Поверь мне, господин, я вижу желание в твоих глазах каждый раз, когда ты смотришь на меня. Мне горько видеть тебя неудовлетворённым.

— Но ты не должна терять надежду, что сможешь удовлетворить мои желания, моя дорогая. Именно это и есть величайшее счастье, какое только возможно представить.

Эме вздрогнула и отвела взгляд.

— Я не знаю. Я больше не знаю, что правильно, а что нет. Я отдала себя Христу и была довольна своей участью. Теперь...

— Христос, конечно, простит тебя, Эме. Потому что он знает всё. Он знает, что тебя заставили сделать то, что ты сделала, и простит тебя. Но больше всего, я уверен, Христос не любит напрасно потраченную жизнь. Ты теперь замужняя женщина и должна быть ей. Если ты не испытаешь радость рождения детей, благословляя имя Его, то это будет, конечно, большим грехом, чем любой другой, который ты была вынуждена совершить. И конечно, суждение Господа будет основано на том, как принимаем мы то, что даётся нам в жизни... и как применяем данное нам для пользы своей и человечества.

Эме слушала его как обычно серьёзно и наконец ответила:

— Я не сомневаюсь, что в твоих словах сокрыта истина, господин. Я прошу дать мне время. Я вижу твоё отношение ко мне и по-прежнему ценю тебя. Нет никого в мире, кроме тебя, с кем я могла бы жить. Я понимаю, что нет в мире человека, который относился бы ко мне с такой любовью. Позволь мне немного успокоиться, привыкнуть к такому повороту моей жизни.

Вильям сжал её руку.

— С удовольствием, дорогая. Единственное, чего я хочу, это твоего счастья. У тебя есть время...

Вильям знал, что одержит верх уже тогда, когда через две недели они прибыли в Константинополь.

Гонец заранее сообщил султану об их приближении. В Адрианополе их встречали Джон Хоквуд и его новая жена.

Вильям был удивлён этому, поскольку Джон был уже женат на турчанке и имел от неё нескольких детей.

Эта женщина, двадцати с небольшим лет, была довольно высокая, с оливковой кожей, яркой внешностью и с копной коричнево-рыжих волос. Волосы были наиболее примечательной её чертой после глаз, тёмно-зелёных и выразительных.

На ней был чаршаф, но, как и Эме, она сняла его, когда они остались вчетвером.

— Это Джованна, — сообщил Джон брату.

— Итальянка? — вскрикнул Вильям. — Неужели это возможно?

Джованна, вспыхнув, поведала свою историю:

— Корабль, на котором мы плыли, был захвачен турецкими корсарами. Я была девственницей, и меня не стали насиловать, а, взяв в плен, продали на рынке в Константинополе. Здесь мне повезло, потому что твой брат, а не какой-нибудь паша, увидел меня и купил. — Она чуть заметно содрогнулась. — Он покупал меня как рабыню, но сделал женой.

Вильям и Эме с сочувствием смотрели на Джованну. Они понимали, что за этим простым рассказом скрывались и ужас внезапного нападения, и пребывание во власти раздирающих пальцев, проверяющих девственность, и страдания в плену, и стыд и мрачные предчувствия на рынке, когда её пристально изучали, а она не знала, кто из вожделеющих мужчин уведёт её в жизнь уединённого рабства.

Конечно, Джованна не знала, кем был Джон Хоквуд. Естественно, у неё не было желания отдаваться ему. Она также, должно быть, стонала от отвращения и считала себя самой несчастной женщиной. Но сейчас она сидела рядом с Джоном, гордая и исполненная достоинства. Эме, конечно, сделала из этого выводы.

Но было и ещё одно. Джованна гордилась тем, что родила мальчика. Ему уже был почти год, и звали его Гарри.

Разговор плавно перешёл к обсуждению последних новостей.

— Ты должен знать, что принц Джем мёртв, — начал Вильям.

— Мы слышали об этом. Говорят, он поперхнулся косточкой за обедом у Папы Римского.

— Его отравил сам Борджиа. Но... ты всё знаешь о его смерти?

— О да, Папа Александр потребовал от Порты твою голову.

— Что же ответил Баязид?

— Ничего, потому что к тому времени он знал о твоём приближении. Он желает выслушать твоё мнение.

— Меня будут проверять? — задумчиво спросил Вильям. — Лучше, конечно, скрыться, пока есть возможность. Но куда?

— Не обязательно. Нашего султана можно назвать человеком настроения. К тому же он — большой кутила и проводит больше времени в гареме, нежели в диване. Он доверил управлять империей везирам и военачальникам. Самый авторитетный для него — Хоук-паша. И в этом твоё спасение. Наш отец давно требовал твоего возвращения. Отношения с Римом очень напряжённые, а твоя стычка с Папой Римским может только подлить масла в огонь.

— Хорошо ли чувствует себя, отец? — поинтересовался Вильям.

— Ему уже за шестьдесят, — сказал Джон, — но могу поручиться, что он осилит даже тебя. Давай поспешим. И отец и падишах ждут нас.

Той ночью Эме попросила Вильяма остаться с ней.

— Наверное, теперь я стала понимать больше,— сказала она. — Твоя невестка — очень мужественная женщина. Я не уверена, что могла бы вынести то, что досталось на её долю.

— В тебе достаточно мужества, Эме, — уверил он.

— В этом можно убедиться только в момент испытания. Но я теперь поняла смысл твоих слов: если судьба протягивает руку, мы должны принять её без колебаний. Ты много лет назад решил стать моим мужем, я всегда уважала тебя. Теперь я научусь любить тебя.

Это было настоящее счастье. И даже больше. Вильям чувствовал почти с первого свидания, что Эме не чужды все земные желания, и это делало её даже более восхитительной, чем Маргариту. Ему хотелось петь от счастья, когда вдали показались стены Константинополя. Вильям хотел, чтобы Эме была так же горда жизнью, как он гордился её любовью.

Конечно, эти мощные стены, поднимающиеся на высоту шестьдесят футов над равниной, сторожевые башни, высившиеся над ними, и мириады флагов, трепещущих на ветру, не могли не восхищать. Поприветствовать сына Хоук-паши вышли множество солдат.

Внешний город по красоте не мог состязаться ни с Римом, ни с Парижем, потому что в нём ещё были слишком заметны следы штурма 1453 года. Но он был намного чище и к тому же лучше спланирован, чем любой западный город. Народ, высыпавший на улицы, выглядел пристойнее, чем в любой европейской столице.

Вильям знал, что Эме придёт в восторг от старого Византия — теперь здесь находился дворец султана, — увидев его новые дворцы и прекрасные сады...

К тому же Вильям предполагал, что на Эме произведёт впечатление великолепие османского двора. Несмотря на прекрасные одежды и изысканные манеры французской аристократии, Париж оставался грязным и неуютным городом, испорченным скупостью короля и чаще всего покрытым серой пеленой дождя. И хотя в Риме светило солнце, оно только подчёркивало упадок города.

Чувствовалось, что братьев Хоквудов поджидали. Отряд янычар в красно-голубом обмундировании был выстроен перед дворцом. На ветру развевались султаны из конского волоса, укреплённые на их головных уборах. Сипахи в бело-голубых мундирах замерли в сёдлах и стали похожи на шахматные фигурки из чёрного дерева. Эме, закутанную в чадру, проводили во дворец. В толпе придворных она заметила облачённых в белое имамов и муфтия — они считались прямыми потомками Пророка и носили зелёные тюрбаны.

Эме рассматривала мраморные полы, удивлённо поглядывала на евнухов, задирала голову, чтобы посмотреть на высокие потолки и драпировки на стенах, развевавшиеся порывами ветерка с Босфора. Она крепко держала за руку Джованну.

Эме ещё не совсем поняла, что её муж вхож в такое высокое общество.

Эме и Джованна остались во дворце. Джон вместе с Вильямом отправились внутрь Порты, где их ждали Баязид и его три сына. Все они были зрелыми мужчинами: Коркуд, на несколько лет младше Вильяма, Ахмед и самый младший Селим, которому уже перевалило за тридцать. Позади султана и везиров стоял Хоук-паша.

Вильям поклонился и сделал приветственный жест: рукой коснулся сначала груди, потом губ и, наконец, лба. Внезапно Вильяму стало не по себе, потому что он поймал пристальный взгляд султана, похожий на неподвижный взгляд змеи.

— Ты долго отсутствовал, юный Хоук, — заметил Баязид.

— Слишком долго, о падишах. Но ведь я выполнял возложенную тобой на меня миссию.

— Входила ли смерть моего брата в эту миссию?

— Это и было настоящей миссией, о падишах. Но, получив твои последние указания, я оставил свои намерения. К тому же Папа Римский без моего ведома приговорил принца к смерти.

— Ты не можешь доказать, что это правда.

Вильям посмотрел султану в глаза.

— Я сын Хоук-паши, мой господин. И никогда не лгу.

— Если твои преступления и будут прощены, то только потому, что Папа Римский не проявил себя моим другом, — проговорил Баязид.

Вильям поклонился, чувствуя, что напряжение спадает.

— Но объясни мне вот что, — продолжал Баязид, — разве мои инструкции разрешали тебе жениться во время исполнения миссии?

— Я не испросил твоего разрешения, о падишах. Но жена моя — женщина необыкновенной красоты и ума. Если бы ты увидел её, то понял бы мою вольность.

— Тогда я хотел бы увидеть её! — почти крикнул Баязид. — Я хочу взглянуть на её лицо!

Вильям снова напрягся и бросил взгляд на отца.

Хоук-паша выглядел очень расстроенным.

— Разве это возможно, господин мой?

— Но ведь женщина — иноверка! Она ведь не покрывает себя. Приведи её ко мне.

Хоук-паша быстро кивнул. Джон вышел во двор, чтобы через несколько минут привести с собой Эме. Если она и была встревожена то не подавала виду.

— Открой лицо, женщина, — приказал султан.

Вильям пытался протестовать.

Баязид улыбнулся:

— Ты ревнивый муж.

— Я муж. — Вильям показал на любопытную толпу.

— Пусть она покажет себя в уединении. — Султан медленно и тяжело поднялся. — Отведите её во внутренние покои...

— Его лучше ублажить, — сказал Энтони Хоквуд по-английски. — Его нетерпение беспредельно.

— Но это противоречит закону и оскорбляет нашу семью, — сказал Джон Хоквуд.

— Ублажи его, — приказал Энтони. — Он наш господин. Его несчастье, что он одержим мыслями о женщинах. Повинуйся ему, и всё будет в порядке.

Вильям взял Эме за руку.

— Мужайся, — сказал он.

— Я не боюсь этого толстого старого человека, — отозвалась она.

Паши и везиры тихо переговаривались между собой. Баязид был единственным человеком, нарушившим «аный», выказывая интерес к чужой жене.

Вильям повёл Эме в уединённые покои. Баязид расположился на диване, отправив всех охранников.

— Открой лицо, — приказал Вильям.

Эме мгновение колебалась, но потом отстегнула чаршаф.

Баязид уставился на неё с нескрываемым вожделением.

— Во имя Аллаха! Она мне нравится. Нет в мире лица более прекрасного.

— Падишах очень добр, — напряжённо сказал Вильям. — Ты разрешишь нам удалиться?

— Слышал я, что её волосы ещё прекраснее, — млел Баязид.

Эме стянула чаршаф, и вид её пепельно-золотистых волос, уже немного отросших, ошеломил султана.

— Во имя Аллаха! — выдохнул Баязид. — Они похожи на золотую пряжу.

Султан продолжал смотреть на Эме, его взгляд блуждал по её покрытому хаиком телу.

— Поздравляю, юный Хоук, — сказал он наконец, когда Эме, укутавшись в чаршаф, удалилась. — Но вернёмся к делам. Я хочу, чтобы ты занял достойную тебя должность. Я решил, что ты будешь бейлербеем и командиром арзрумского гарнизона.

Вильям смотрел на султана, его взгляд выражал восхищение и испуг одновременно. Эрзрум был важным городом, но также и самым отдалённым в империи. Он находился в горах Тавра, на границе османских владений, где у турок и персов кровожадно блестели глаза. Этот пост мог принести и славу и падение. Только поездка туда занимала несколько месяцев...

— Этим далёким бейликом, — продолжал Баязид, — управлять не просто. Я знаю твои способности, юный Хоук... но ты слишком молод. Поэтому вместе с тобой последуют твои отец и брат, а также отряды сипахов и янычар — пусть граница знает моё могущество. Как только ты укрепишься на месте, они вернутся, а ты станешь единственным командиром.

— Я ошеломлён, о падишах.

— Тогда готовься. Ты вскоре должен отправиться.

— Не нравится мне это, — объявил Джон.

Братья Хоквуды и их отец сидели на террасе у себя дома и смотрели на Золотой Рог. Женщины о чём-то болтали в глубине дома. Константинополь был полон слухами о том, как Баязид вёл себя с женой юного Хоука.

— Это никому не нравится, — согласился Энтони Хоквуд.

— Имамы сильно обеспокоены. Но он султан... и точка. Давайте рассмотрим выгодную сторону — продвижение Вильяма по службе.

— Я боюсь за него. Вильям, ты когда-нибудь командовал армией?

— Нет, ты же знаешь, — ответил Вильям.

— И вдруг ты внезапно назначен на такой важный военный пост...

— Султан знает, на что способен Вильям, — возразил Энтони.

— Без сомнения. Но может получиться так, что мы вынуждены будем уехать из Константинополя на год, а наши жёны останутся в городе.

Вильям посмотрел на отца и нахмурился.

— Вряд ли мы можем взять их в поход...

— Конечно. Но нас отсылают неизвестно зачем через неделю после возвращения Вильяма с женой в Константинополь. Жена Вильяма, наверное, самая красивая женщина, которую когда-либо видел султан.

— То, что ты предполагаешь, невозможно, — объявил Энтони. — Даже Баязид не осмелится нарушить «аный». Ведь прелюбодеяние самый страшный грех для мусульманина!

— Среди мусульман, — указал Джон. — Но «аный» не распространяется на иноверцев...

— Этого не может быть, — настаивал Энтони. — А теперь хорошо бы поесть...

Вильям обнимал Эме последний раз. Свита, отец и брат уже ждали его у галеры, которая должна переправить их через Босфор. Расставаться с Эме было горестно. Совсем недавно он вновь обрёл её. До сих пор Вильям никого не любил, а теперь он полюбил так, что это казалось невозможным.

Он ласково погладил её волосы — прекрасную золотую пряжу, как сказал султан.

— Я пошлю за тобой сразу, как укреплю границу.

— Я буду ждать вестей от тебя.

Вильям сделал шаг назад, чтобы взглянуть на Эме.

— Ты будешь счастлива здесь, дорогая.

— Я уверена в этом. Лучшей подруги, чем Джованна, я и пожелать не могу. Но самой счастливой я стану тогда, когда приеду к тебе.

Поцеловав Эме на прощание, Вильям вышел из комнаты.

Турецкому солдату не позволено показывать на людях чувства. Стоя у окна, Эме видела, как труппа всадников, над которыми возвышались огромные Хоквуды, исчезла за поворотом дороги, ведущей в бухту.

Эме размышляла над необычными перипетиями своей судьбы. Привыкшая с детства к огромному богатству, она презрительно относилась к деньгам. Умом она понимала, что может выйти замуж за обнищавшего дворянина и что её сыновья смогут занять более высокое, чем у неё, положение в обществе.

Как дочь любимого министра короля, Эме не боялась за своё будущее, но мечтала о нём. Единственное, чего ей хотелось побыстрее, так это стать женщиной. Эме с ранних лет поняла, что такое плотские желания, ей иногда казалось, что она рождена грешницей. В её мечтах всегда присутствовали мужчины и их тела, и так было даже тогда, когда она не имела представления, чего от них следует ждать. Только в замужестве и постоянном обществе одного мужчины она видела решение этих проблем.

Много лет назад выбор короля удивил и обрадовал её настолько, насколько ужаснул её родителей. Он пал на чужестранца из варварских земель, который к тому же был о себе слишком высокого мнения. Эме частенько слышала, как её родители неодобрительно говорили о нём, переживая, что он будет дурно обращаться с их дочерью и увезёт её в неведомые далёкие края.

Но Вильям Хоквуд был красивым и порядочным юношей; Эме не боялась ни его, ни того, что он мог с ней сделать. Больше того, она хотела стать его женой, и по возможности как можно скорее, и начать настоящую жизнь.

Внезапное изгнание суженого оказалось горем для неё и радостью для её родителей. Они ликовали, избавившись от турка; к тому же Анна мгновенно определила одного из своих фаворитов в будущие мужья самой богатой и красивой девушки Франции. Но старания Анны были потрачены впустую. Жених показался Эме старым и больным, а её сексуальное романтическое воображение всегда страстно желало красоты и здоровья. По сути дела, под эти критерии подходил именно такой человек, как Вильям Хоквуд.

Не желая доставаться человеку, годящемуся ей в отцы, Эме наотрез отказалась вообще выходить замуж. Это решение противоречило потребностям её натуры, она это знала и страдала от этого. Родители пороли её, Анна читала ей нотации. Они пугали её мрачными картинами ужасной жизни, которую ведут монахини. А если Эме выдадут замуж по их выбору, то, возможно, через несколько лет она станет вдовой. Но и эти прогнозы не могли изменить её решения. Граф мог жить ещё сто лет или оставить её с десятком нежеланных детей.

Эме решительно настроилась постричься в монахини. Её наследство и предполагаемая партия достались её более послушной младшей сестре. Эме повезло с матерью-настоятельницей, которая разрешала ей читать; она относилась к Эме добрее, чем её собственная мать. Пребывание в монастыре оказалось спокойным периодом в её жизни.

Эме искренне верила, что теперь она вверена Христу, и в своей новой добродетели подавила плотские желания.

И вдруг в одно мгновение её жизнь опять полностью изменилась.

В монастырь за ней приехал известный кардинал. Само по себе это предполагало продвижение, но мать-настоятельница, наверное, что-то предчувствовала, поэтому, когда отправляла Эме в Рим, безутешно рыдала. Без сомнения, добрая женщина кое-что знала о характере нового покровителя Эме. И всё же поездка, таинственные взгляды, звуки и запахи — всё обещало приближение самого интересного периода в жизни... до внезапного ужасного открытия.

Эме искренне ужаснулась, когда ей сообщили, что она может не считать себя монахиней.

Вспоминая прошлое, Эме невольно вздрагивала и всё больше убеждалась, что её муж прав и что этот путь дан ей Господом. Если на этом пути она найдёт невероятное счастье, то должна возрадоваться ему, потому что в конечном итоге ей придётся заплатить за всё. А пока она мечтала о безмерной радости материнства. Конечно, это произойдёт, как только они будут вместе.

— Хоквуды — благородные люди, — сказала Джованна. — Даже если они и сражаются на стороне антихриста.

— Они — благородные люди, — согласилась Эме, стараясь воздерживаться от рассуждений на эту тему.

Эме хотелось исследовать роскошный дворец и понять, как он управляется. Джованна активно участвовала в хозяйственной жизни дома своего свёкра. Сильный характер Джованны отодвинул турецкую жену Джона Хоквуда и даже двух наложниц Энтони Хоквуда на второй план.

Дворец оказался настоящей сокровищницей различных удовольствий, но вскоре Эме захотелось получше узнать Константинополь. Она почувствовала себя птицей, клетку которой внезапно распахнули. Всю свою жизнь она была в заточении — сначала в стенах отцовского дома, потом в монастыре. Теперь она стала свободной. К тому же у неё пока ещё не было детей, за которых надо было нести ответственность.

Джованна никогда не решалась выйти в город без мужа; её до сих пор преследовали неприятные воспоминания о рынке рабов. Но она не возражала, узнав, что Эме хочет всё увидеть своими глазами, и настояла только на том, чтобы невестку сопровождал кто-нибудь из слуг.

Через несколько недель после отъезда Хоквудов Эме рискнула выйти из дома в сопровождении служанки Гисламы. Они укутались, как все турецкие женщины, и, переправившись через Золотой Рог, оказались в старом городе. Шумные греки расступались, пропуская богатую турчанку и её служанку.

Эме отправилась на рынок рабов, чтобы лучше представить себе, что ощущала Джованна, когда обнажённая стояла перед толпой... и почувствовала странную слабость в коленях, когда смотрела на голых мужчин и женщин, сбившихся вместе как загнанный скот.

Эме решила посмотреть старый ипподром, на месте которого теперь разбили сад, — у турок не было ни времени, ни желания для организации игр.

Женщины собирались уходить с ипподрома, когда Гислама пробормотала:

— Нам следует поторопиться, госпожа. Нас кто-то преследует.

Эме обернулась назад. Действительно, за ними шли трое мужчин — Эме вспомнила, что видела их около дома в Галате, когда они с Гисламой отправлялись на прогулку. Наверное, за ними следили уже тогда... Значит, эти люди только и ждали, чтобы она покинула стены своего дома.

Гислама выдохнула. Впереди Эме увидела ещё трёх мужчин; они преграждали им путь. Все они были неграми.

Эме почувствовала ком в груди — вокруг были другие люди. Но они почему-то старательно обходили эту маленькую группу... В панике Эме повернула в какую-то аллею и бросилась бежать и потом только поняла свою ошибку — аллея была тёмной и пустынной.

Когда Эме побежала обратно, евнухи оказались около неё так внезапно, что она не успела даже крикнуть. На неё набросили мешок, который туго затянули. Сверху мешок перехватили верёвками, руки Эме оказались прижатыми к телу. Она стала полностью беспомощной...

Кто-то хватал её за ноги, она пыталась пихаться, но и это оказалось бесполезным. Её подняли за плечи и опустили в другой мешок; его также затянули. Затем кто-то поднял Эме, взвалил себе на плечо и куда-то понёс.

В разгар дня Эме похитили в центре Константинополя, и никто даже пальцем не пошевелил, чтобы спасти её. Но ведь она невестка великого Хоук-паши! Кто осмелился совершить такое преступление? Кто действительно? Эме внезапно всё поняла, и её охватил леденящий душу ужас.

Такое неудобное путешествие было не долгим. Вскоре Эме почувствовала прохладу тени, сменившую солнце и жару, и тишину вместо уличного шума.

Мешки сняли, и теперь Эме могла свободно дышать. Она упала на каменный пол. Придя в себя, Эме обнаружила, что окружена евнухами, похитившими её. В комнате находился ещё один человек, одежда которого была расшита золотыми нитями; выражение его лица свидетельствовало о том, что он привык повелевать.

— Пусть госпожа поднимется, — строго приказал он.

Эме внимательно посмотрела на него и не шелохнулась.

— Пусть госпожа поднимется, — повторил он. — Я Кызлар-ага. Госпожа должна повиноваться, иначе её высекут.

Понимая, что этот человек сделает то, что говорит, Эме поднялась с пола. Она знала, что должна подавить охвативший её ужас, когда поняла, что её ждёт. К тому же чего ей бояться? Баязид может быть толстым и мерзким, но считается в высшей степени чувственным.

Вот какие мысли возникли у жены молодого Хоука!

Эме, конечно, знала, что Вильям отомстит за неё.

Конечно, она не будет бояться этих несчастных евнухов, полу мужчин. Что они могут сделать ей? Только высечь... Но и за это им отомстят.

— Где моя служанка? — громко и уверенно спросила Эме.

— Госпоже больше не понадобится эта служанка. — Кызлар-ага сделал шаг вперёд и снял чаршаф с лица Эме. Она пыталась сохранять спокойствие.

— Моя госпожа и в самом деле прекрасна, как луна, — сказал Кызлар-ага.

— Я жена юного Хоука, — вскинув голову, сказала Эме. — Не думаешь ли ты, что Хоук-паша не отомстит за меня?

— Хоук-паша далеко, — сказал Кызлар-ага. — Теперь госпожа пойдёт со мной.

Наверное, для разговора с султаном. Сумеет ли она отказать султану?

Комната, в которой находилась Эме, была без окон и мебели; в стене были установлены два факела. Эме не представляла себе, где конкретно она находится, хотя была почти убеждена, что во дворце султана.

Кызлар-ага открыл какую-то дверь, и Эме оказалась в коридоре, наполненном ароматом прекрасных духов. Пройдя по коридору, Эме оказалась в комнате с низкими диванами и мягким ковром на полу. Ей показалось, что всюду слышатся женские голоса... Наверное, она попала в гарем.

— Госпожа должна раздеться, — сказал Кызлар-ага.

— Ты сошёл с ума? — удивилась Эме.

— Госпожа должна раздеться для осмотра, — объяснил он. — Если госпожа испорчена...

— Тогда меня освободят? — Эме не могла удержаться от вопроса.

— Из гарема нет обратной дороги, спасение только в смерти, — сказал Кызлар-ага.

Эме внимательно взглянула на него, снова страх забрался в её душу. Наверное, это правда. Она покинула монастырь, чтобы оказаться заключённой в султанском дворце на всю оставшуюся жизнь...

— Госпожа должна раздеться, — снова приказал

Кызлар-ага.

— Перед тобой? Никогда!

— Госпожа, — терпеливо повторял Кызлар-ага. — В моей власти твоя жизнь и смерть. Мой хозяин желает тебя, но если у тебя обнаружатся недостатки, он не получит тебя. Тогда я посажу тебя в мешок и выброшу в Босфор. Повинуйся мне, или мои люди сорвут с тебя одежду. При этом они очень просто могут поранить тебя.

К ужасу Эме одежды уже срывали с неё. Она не сомневалась, что все слова этого человека — правда. Теперь мрачные предчувствия и возбуждение, которые переполняли её с момента похищения, сменились настоящим страхом.

Эме сбросила верхнюю одежду на пол. На ней осталась только полотняная рубашка, она тоже сняла её.

Глаза Кызлар-аги, казалось, пожирали её. Когда он подошёл поближе, у Эме подкосились колени.

«Если он коснётся меня...» — думала она.

И всё-таки, когда он коснулся, Эме не умерла и даже не закричала. Он провёл рукой по её подбородку, шее, груди, взяв в ладонь каждую, как бы взвешивая.

После этого Кызлар-ага заставил Эме повернуться и потрогал её плечи и спину. Потом он встал на колени и приказал:

— Госпожа должна раздвинуть ноги!

«Нет, — подумала она. — Ни за что! Сейчас я закричу!» И всё-таки не осмелилась перечить ему.

Ведь это её судьба...

Эме раздвинула ноги и напрягла мускулы, когда Кызлар-ага, раздвинув её ягодицы, посмотрел между них; потом обошёл вокруг и, встав спереди, сделал то же самое. Эме думала о рабах: пришлось ли Джованне выстрадать это? «Боже мой, меня осматривают как рабыню. Потому что я теперь — настоящая рабыня».

Эме знала, что взывать к Господу бесполезно. Если он не совсем бросил меня, он хочет, чтобы я пошла этой дорогой. И сделать это надо как можно лучше — так говорил Вильям.

Кызлар-ага поднялся с колен.

— Мой хозяин будет доволен, — сказал он. — Ты почти совершенна. Если бы ты была девственницей, он мог бы взять тебя в жёны. Он нетерпелив...

Эме внимательно смотрела на него. Как он мог столь интимно дотрагиваться до неё или до другой женщины и ничего при этом не испытывать?

Кызлар-ага открыл другую дверь.

— Пусть госпожа войдёт.

Эме, как будто очнувшись ото сна, наклонилась, чтобы поднять одежду.

— Госпоже не нужна одежда, — сказал Кызлар-ага.

Эме выпрямилась и пошла к двери. «Спокойно, — говорила она себе, — спокойно».

Пройдя мимо него, Эме остановилась и удивлённо огляделась. Наверное, она попала в баню. В помещении находилось несколько роскошно драпированных диванов. Ступеньки вели к мраморному полу, в центре которого возвышалась мраморная плита, скорее похожая на жертвенный алтарь. Ещё три ступеньки спускались к третьему уровню, тоже мраморному, хотя и покрытому деревянным настилом, от которого отходило несколько больших водостоков. На каждом уровне была своя дверь, но в комнате было пусто. Через огромные люки в потолке проникал свет.

В самом низу стояли два огромных деревянных котла с водой, от одного из них поднимался пар. Эме удивила установленная в стене второго уровня жаровня с огнём, над которой крепился шест. На шесте висел металлический сосуд, распространяющий наиболее соблазняющий аромат.

Её собираются здесь кормить? Или варить?

К ужасу Эме евнухи вошли в помещение сразу за ней. Один из них запер двери; все они начали раздеваться.

«Надеюсь, они не будут раздеваться догола, — подумала Эме. — Теперь-то я точно потеряю сознание».

Но евнухи остались в набедренных повязках.

Кызлар-ага указал на мраморную плиту:

— Пусть госпожа ляжет.

«Чтобы вынести какое-нибудь грязное оскорбление?» — в ужасе подумала Эме, но вслух спросила:

— Для чего?

— Госпоже удалят волосы, — объяснил Кызлар-ага.

Эме, раскрыв рот, уставилась на него, потом на евнухов, стоявших в ряд и смотревших скорее на её лицо, чем на тело. Почему-то их безразличие оказалось переносить тяжелее, чем если бы они проявляли какие-либо желания. Мысль о том, что её обреют, показалась Эме хуже, чем мысль об изнасиловании.

Эме спустилась по ступенькам и легла на плиту. От холодного мрамора её кожа стала гусиной.

Кызлар-ага встал позади Эме, поднял её голову и собрал все её волосы наверх.

Один из евнухов подошёл с другой стороны с подносом в руках. На подносе лежал изогнутый нож, длиной около восьми дюймов.

Кызлар-ага поднял правую руку Эме.

— Госпожа должна лежать совершенно неподвижно, — сказал он. — Я ловкий человек, но даже я могу не справиться с резким движением.

Эме медленно втянула воздух, когда он начал точить нож. В это время другой евнух обильно напудривал ей подмышки. Бритва нежно заскоблила кожу. Левая подмышка была обработана таким же образом.

— Пусть госпожа раздвинет ноги, — приказал Кызлар-ага.

«Как удивительно, — подумала Эме, — я даже не собиралась сопротивляться ему... хотя ещё сегодня утром такое предложение любого мужчины, кроме мужа, вызвало бы у меня обморок».

Эме закрыла глаза, пальцы евнуха втирали порошок. Ощущение было очень приятным, и ей ничего не оставалось, как сохранять спокойствие. Кызлар-ага начал брить, склонившись над её лоном.

— Тем госпожам, которые сопротивляются, — приговаривал он, — удаляют волосы, выдёргивая их по одному. Это очень больно, и кожа остаётся раздражённой какое-то время. Ты поступаешь мудро, подчиняясь правилам гарема, госпожа.

Эме закрыла глаза. Бритва двигалась меж ног, направляемая умелыми и безразличными пальцами. Она собрала всё самообладание и лежала спокойно.

— Пусть госпожа встанет, — сказал ага.

Эме открыла глаза, села и посмотрела на себя в зеркало. Она подумала, что никогда не видела, как выглядит по-настоящему зрелая женщина. Краска смущения залила её щёки, она удивлённо огляделась, опустив ноги на пол. Евнухи были чем-то заняты, суетясь вокруг металлического сосуда, двое из них что-то энергично перемешивали в нём.

— Тебе будет сейчас горячо, госпожа, — сказал Кызлар-ага, — но это ощущение скоро пройдёт. Теперь встань на пол, а руки разведи в стороны.

Эме повиновалась, удивляясь, что она подчиняется приказам этого существа. На самом деле ей было даже интересно узнавать, что с ней будут делать дальше. Принесли тяжёлый кувшин и поместили его над нею. Несколько капель коричневой обжигающей смеси попали на её левую руку и вызвали дикую боль. Было страшно горячо. Последовал новый приступ боли, когда немного тягучей смеси было вылито на её правую руку. Евнухи быстро размазали массу по коже, покрыв её руки от кистей до плеч.

— Это смесь сахара и лимона, — сказал Кызлар-ага. — Теперь ты должна оставаться совершенно спокойной. Процедура требует большого умения. Не вини меня, если пошевелишься. Малейшее движение, и твоя кожа начнёт облезать.

Кызлар-ага обошёл вокруг помоста и приблизился к Эме, натянув шёлковую нить. Положив нитку на плечо Эме, он мягко нажал, и она вошла в коричневую смесь, покрывавшую кожу. Потом медленно и осторожно он повел нитку вниз по руке Эме, снимая густую массу, а вместе с ней и волоски, покрывавшие её руки. Евнухи и сама Эме с интересом и любопытством следили за движениями Кызлар-аги. Мягкие волоски исчезли, кожа стала абсолютно чистой.

Обработав руки Эме, Кызлар-ага заставил её снова лечь и занялся ногами. Потом она встала на колени, и ей очистили спину, потом она снова легла, и ей ещё раз обработали подмышки.

— Теперь предстоит самая трудная часть дела, госпожа. Советую лежать спокойно, — улыбаясь, сказал Кызлар-ага.

Эме закрыла глаза. Она не могла спокойно смотреть на евнухов — таких близких, таких горячих, но не испытывающих ни капли физического влечения. Той же массой покрыли её груди, хотя ей казалось, что на ней и волосинки не осталось, живот до паха и между ног. Испугавшись, что они поранят её там, внизу, Эме почувствовала приступ отчаяния. Она невольно вздрогнула и получила предостерегающий шлепок по бедру.

— Я начинаю, госпожа.

Сначала Эме пыталась задерживать дыхание, но потом стала медленно и редко дышать. Она почувствовала движение нитки, скользившей меж её грудей; помощники евнуха осторожно держали её за соски, раздвигая холмики грудей, чтобы нить Кызлар-аги уверенно прошла меж ними.

Груди её отпустили, и нитка прошла по животу. Эме напрягла мышцы, почувствовав, что она движется по лону. Ещё раз Эме ощутила прикосновение пальцев на внутренней стороне бёдер... Ей раздвинули ноги так широко, что она испугалась, как бы её не разорвали на части. Эме приготовилась кричать от ожидаемой боли, но боли не было. Она ощутила лёгкое поглаживание и, подняв глаза на Кызлар-агу, увидела, что он улыбается.

— Ты послушная госпожа, — похвалил он. — Теперь настало время принять ванну.

Эме соскользнула на пол. Евнухи уже спустились вниз, где помещались огромные баки. В руках они держали серебряные чаши.

Сначала Эме поставили на колени, и Кызлар-ага тщательно вымыл ей голову ароматным мылом. Затем волосы ополоснули и перевязали лентой. Эме поставили на деревянный настил и несколько раз окатили горячей водой. Она заметила, что вода была мыльной.

— Пусть госпожа ляжет.

Эме повиновалась и вытянулась на мокрых досках настила. Евнухи растирали её тело от шеи до пяток. Она чувствовала, как тепло, ощущение чистоты и лёгкости переполняют её. Эме почувствовала, что теперь не боится евнухов и не стесняется мужских рук, касающихся её. Казалось, ничего страшного не может с ней произойти по сравнению с тем, что уже произошло. Неведомое прежде возбуждение оставалось в ней и даже нарастало.

Процедура купания была завершена, её заставили встать и семь раз окатили холодной водой.

— Начнём, госпожа. — Кызлар-ага укутал её в махровую простыню и распустил ленту, перевязывавшую волосы. Он проводил её на верхний уровень и усадил на диван. Она удивилась, почувствовав невероятную усталость и совершенно не представляя, сколько времени провела в банных покоях.

Наверное, несколько часов. Она опомнилась, когда звуки гонга эхом прокатились по дворцу и евнухи расположились для полуденной молитвы, точно зная направление в сторону Мекки даже в этой глухой комнате.

Эме закрыла глаза и прислонилась к стене. Ей хотелось только одного — спать.

Но процедура её туалета была ещё далеко не завершена. Она сидела на диване, чувствуя, как медленно высыхает тело; евнухи закончили молитву и продолжили суету вокруг неё. Они занялись её руками и ногами, сначала придав форму ногтям, а потом накрасив их хной. С большой осторожностью Эме обвели глаза и накрасили ресницы.

Сам Кызлар-ага, мягко отделяя прядь от пряди, высушил ей волосы.

— В большинстве случаев, — объяснил он, — мы и волосы красим хной. Но твою красоту это только испортит. Падишах сделал особое замечание на этот счёт. — Эме подумала, что он хочет сделать ей комплимент.

Процедура с ногтями была почти завершена, и евнух предложил ей чашечку кофе, такого крепкого, что она чуть не задохнулась. Затем последовал освежающий шербет, и она ощутила внутри прохладу падающего водопада. Она ничего не ела с раннего утра поняла, что уже совсем стемнело, взглянув вверх на люки.

Джованна, верно, лишилась рассудка, а её слуги обыскали весь город. Но осмелится ли кто-нибудь из них отдать себе отчёт, что произошло на самом деле?

Эме выпила ещё кофе, пока Кызлар-ага занимался её волосами. Он расчёсывал и собирал их, приглаживая пальцами и стараясь исправить последний намёк на завитки; ему хотелось чтобы они лежали прямыми прядями на плечах. Потом она обнаружила, что один из евнухов стоит перед ней, держа поднос с отвратительной массой: волосы, удалённые с её тела, вперемешку с зельем из сахара и лимона и обрезками ногтей...

— Этот человек хочет, чтобы ты подтвердила, что всё на месте, — объяснил Кызлар-ага. — И сообщила о своём желании избавиться от этого.

— Я должна сделать это? — Кызлар-ага казался Эме почти старым другом. Никогда ещё она не была столь продолжительное время обнажённой в присутствии кого-либо, даже мужа.

— Конечно, моя госпожа. Если что-либо будет оставлено и спрятано кем-либо, ты можешь быть уверена, что один из твоих врагов сохранит это и использует, чтобы натравить дьявола и сглазить тебя. Вызвать болезнь или порчу, например...

Да, наверное, и у неё есть враги! Эме и не подумала об этом.

— Что же делать?

— Это должно быть сожжено, здесь и сейчас же.

— Хорошо, — согласилась Эме. — Ты сам прикажешь ему?

Кызлар-ага отдал распоряжения на турецком, и содержимое подноса было брошено в едва тлеющий огонь, заставив" его вновь разгореться. В воздухе распространился странный запах.

Кызлар-ага снял покрывало, уложил Эме на диван. Четверо мужчин начали массировать её, натирая мазью с приятным и невозможно сладким ароматом, похожим на аромат, исходивший от её волос. Этот запах вызвал в ней прилив смутных эротических мечтаний.

— Теперь, госпожа, — сказал Кызлар-ага, — твой туалет завершён. Одевайся.

Евнух поджидал с подносом, на котором лежали шёлковые шаровары, короткая безрукавка, украшенная драгоценностями шапочка и войлочные тапочки. Безрукавка по краям и на плечах была расшита малиновыми с золотом кружевами. Было странно ощущать одежду на теле без нижнего белья, кроме того, безрукавка не сходилась на груди, и при каждом движении её грудь обнажалась.

Эме удивилась, когда Кызлар-ага вручил ей белый чистый яшмак. Он ударил в ладоши, и один из евнухов поставил перед Эме большое зеркало.

Она удивлённо рассматривала себя. Горячая вода сделала её кожу розоватой, она казалась светящейся после растирания. Просторные малиновые шаровары обрисовывали стройность её ног, которые она никогда прежде не обнажала. Соски её груди выглядывали из-под безрукавки, ей нравилось, как поднялась грудь.

Картину довершали наполовину прикрытое лицо и златокудрые волосы, выбивающиеся из-под шапочки.

— Итак, госпожа, вы удовлетворены?

— Я поражена, — откликнулась Эме. — И как часто женщина должна проходить такую процедуру?

— Это зависит от того, насколько ты понравишься падишаху, госпожа. Это может быть раз в год или раз в неделю. Но если ты станешь любимой наложницей, то каждый день будешь проводить в этих покоях, чтобы всегда быть готовой для своего хозяина. Хотя, конечно, в следующий раз процедура уже не будет такой тщательной.

«Будет ли следующий раз, — подумала Эме. — Особенно, если Хоквуды выяснят, что со мной случилось», — но вслух сказала:

— Я рада слышать это. А теперь нельзя ли проводить меня в спальню? Я ужасно устала и хочу только спать.

Кызлар-ага позволил себе улыбнуться.

— Сон этой ночью не для тебя, госпожа. Идём, настало время посетить спальные покои падишаха.

Глава 11 ДЕНЬ МЩЕНИЯ

Горы, казалось, окружали их со всех сторон. Когда-то Вильям думал, что Улудаг высокий. Потом он решил, что выше Маттерхорна ничего нет, но никогда и представить не мог, что поднимется на такую высоту.

Бруса осталась в восьмидесяти милях внизу. Но двигаться по прямой было невозможно.

Маленький вооружённый отряд вот уже несколько месяцев был в пути. Сначала по возможности они двигались по берегу моря, но даже это оказалось трудным испытанием. Повернув к горам, они наткнулись на землю, о существовании которой Хоук-паша и ветераны персидской войны могли лишь догадываться.

Они перезимовали в Трапезунде, на берегу Чёрного моря. Здесь находилась широкая бухта, сформированная в течение столетий между двумя глубокими ущельями, отделёнными от основной части Анатолийского плато Понтийскими горами. Этот порт был недавним завоеванием турок. Когда-то давно Ксенофонт Грек и десять тысяч его людей добрались до этого берега, бежав из Персии. Подход к городу, защищённому такими грозными горами, был затруднён; именно сюда Великие Комнины, потомки византийских императоров, были вытеснены франкийским разграблением 1204 года; здесь они жили и правили два столетия. Своё уединённое королевство они назвали Трапезундской империей. Во времена Хоквудов можно было увидеть руины их дворца. Стены, воздвигнутые византийцами в дни процветания, стоят и по сей день.

Мехмед Завоеватель и Хоук-паша аннексировали Трапезунд вскоре после падения Константинополя.

Бейлербей Мустафа-паша был старым другом Энтони и оказал гостям тёплый приём. Они смотрели на покрытые снегом горные вершины, окружавшие их со всех сторон. По ночам температура падала ниже нуля — люди и кони сбивались вместе, сохраняя тепло.

— В Эрзруме, по-видимому, никогда не бывает жарко, — объявил всем Хоук-паша. — Всё-таки шесть тысяч футов над уровнем моря.

Но как только выпал снег, Энтони повёл своих людей в горы. Вильям обрадовался, увидев наконец башни крепости, и не только из-за одиноких ночей, когда он мечтал об Эме и раздумывал, как они ладят с Джованной. Он волновался за здоровье своего отца Энтони Хоквуда, которому уже сравнялось шестьдесят четыре года. Конечно, он почти всю жизнь провёл в военных походах или разъездах, сначала для Завоевателя, а теперь для Баязида, но уже был слишком стар для того, чтобы лазить по горам; бывали дни, когда его лицо становилось мертвенно-бледным. Но отец не мог изменить своему решению проходить определённое количество миль в день. Кто-нибудь другой, может, и упал бы от изнеможения, но Энтони шёл вперёд.

И вот наконец Эрзрум. Город оказался огромным и очень старым. Известный прежде как Феодосиополь, он уже в древние времена защищал Анатолию от кочевников и от ещё более жестоких всадников из областей Гиндукуша. Совсем недавно здесь жили сельджуки, которые назвали это место Арзан ар-Рум, или земля ромейцев; из этого словосочетания и образовалось его настоящее название.

Сельджуки, были первыми тюркскими племенами, бросившими вызов могуществу Византийской империи — в то время византийцы считали, что у них самая сильная армия в мире. Но сельджуки одержали верх.

Некоторых сельджукских правителей похоронили в Эрзруме. Их мавзолеи возвышались над городом, но так же, как и у османцев в Брусе, они смотрели снизу вверх на купола Великой мечети.

Вильям сразу обратил внимание на высокие мощные стены и главную крепость.

Вперёд были посланы гонцы, чтобы предупредить гарнизон о прибытии нового командующего. Их встречали военным парадом. Солдат было немного: по одному отряду янычар и сипахов; ровно столько, сколько было поначалу у Джема в Брусе.

Артиллерии не было.

— Доставить пушки в эти горы практически невозможно, — пророкотал Хоук-паша.

— У персов тоже нет ни одной пушки, — заметил Валид, командир гарнизона, маленький, худой, смуглый человек, больше похожий на араба, чем на турка. Но он воевал вместе с Хоук-пашой, Энтони знал его с самой хорошей стороны.

— Здесь неспокойно? — спросил Вильям.

— Из-за набегов на границу. Они никогда не прекращаются. — Валид указал на горы, вырисовывавшиеся прямо перед ними на расстоянии всего лишь, возможно, десяти миль. — Провести армию без потерь через эти горы невозможно. Чингисхан и Тимур делали это, но у персов пока достаточно неприятностей у себя дома.

— Ты доволен? — спросил Энтони Хоквуд сына. — Теперь ты далеко от Константинополя, никто не будет вмешиваться в твои дела, ты здесь правитель почти собственного государства.

— Не забывай только, что падишах всё-таки твой хозяин, — предостерёг брата Джон.

— Я и не собираюсь забывать об этом, — сказал Вильям. — Я буду выполнять свои обязанности, пока мне не предложат что-то другое. Единственное, чего я хочу, так это, чтобы жена была со мной.

— Я займусь этим вопросом сразу же по возвращении, — пообещал Энтони. — Теперь мы знаем, что всё спокойно. Но для неё это будет трудный и длинный путь.

— Ей приходилось проделывать длинные путешествия, отец. Но я боюсь, что тебе будет тяжело возвращаться.

— Ерунда. Можно подумать, что я ребёнок в доспехах, так ты печёшься обо мне.

— Ты должен отдохнуть перед отъездом.

— Я пробуду здесь неделю, — согласился Энтони.

Через четыре дня прибыл посыльный. Хоквуды не могли сдерживать эмоции, слушая его рассказ.

— Это, неправда! — воскликнул Энтони.

— Я передал вам слова госпожи Джованны, мой господин, — повторял человек. Он служил в доме Энтони.

— И так долго ты добирался сюда? — прорычал Джон.

— Это было очень трудно, мой господин, не только для меня, но и для госпожи Джованны тоже. Когда исчезла госпожа Эме, прошёл слух, что она была убита разбойниками; к тому же тело её служанки Гисламы с перерезанным горлом нашли в Босфоре. Мои господа, даже султан был обеспокоен. Он приказал хватать всех бродяг в городе и пытать их. Но никто не признался. Госпожа Джованна не знала, что делать. Она немедленно отправила к тебе гонца, мой господин.

— До тебя здесь не было гонцов, — сказал Энтони.

— Должно быть, Баязид следил за этим, — сказал Джон.

— Продолжай, — приказал слуге Вильям, чувствуя, что силы вот-вот покинут его.

— Именно этого боится госпожа Джованна. Только через несколько месяцев, мои господа, не получив ответа от вас, она поняла, что с её посыльным что-то произошло. И в это время по Константинополю пополз слух о белокурой красавице, которую в гареме султана содержат отдельно от других женщин. Только тогда, мои господа, госпожа Джованна поняла всю правду. Она была почти убита горем и страхом. И однажды ночью она отправила меня к вам рассказать о своих подозрениях. Мои господа, я гнал коней днём и ночью...

— Это благородный поступок, — уверил его Энтони. — Ступай отдохни и будь уверен, что ты будешь вознаграждён. Но помни, Малик, ни одно слово не должно слететь с твоих уст.

— Я понимаю, мой господин. — Малик поклонился и вышел.

— Завтра мы уезжаем. — Вильям вскочил со своего места.

— Что ты собираешься делать? — Энтони посмотрел на младшего сына.

— Ты ведь знаешь, отец, что я это просто так не оставлю.

— Я надеюсь на твой здравый смысл. Было совершено страшное "преступление. И преступник — султан, всесильный. За то, что он совершил, его проклянут имамы и муфтии. Если ты поступишь необдуманно, султан уничтожит тебя без колебаний. А если ты оставишь вверенный тебе пост без его разрешения, он расценит это как мятеж.

— Бог мой, отец! Значит, я должен находиться здесь, когда Эме насильно заставляют принимать чудовище? Ты просто не знаешь её. Всю свою юность она провела в монастыре. Эме умрёт от стыда.

— Мне горько за тебя. Но умереть не означает исправить положение к лучшему. Положись на меня. По возвращении в Константинополь я проконсультируюсь с великим муфтием и вместе с ним мы решим, что делать. Даже султан не может нарушать законы и считать себя безнаказанным. По крайней мере, султана заставят отпустить Эме. Я сообщу тебе об этом. Джон, мы отправляемся завтра на рассвете...

Вильям считал этот совет разумным: отец всегда давал здравые советы.

Если он появится в Константинополе без разрешения султана, его объявят вне закона и начнут преследовать до края земли (как он сам преследовал принца Джема), чтобы уничтожить.

Баязид нарушил «аный». Он поплатится за это. Но пока это не произошло, султан будет делать с Эме всё, что пожелает. Эта мысль причиняла Вильяму почти физическую боль.

Но такова была его участь, и он ничего не мог делать, кроме как ждать следующего предписания.

Вильям продолжал заниматься своим делом. Более того, он старался расположить к себе население этого города и гарнизон. Солдаты и Валид чтили имя Хоука: поле битвы Отлук-Бели лежало всего в нескольких милях к юго-западу. Они были довольны назначением младшего Хоука, хотя, конечно, им казалось, что их командир слишком молод и ему не хватает опыта. Вильям хотел, чтобы люди уважали не только это славное имя, но и его самого.

Когда солнце растопило снега и возникла необходимость послать патруль к персидской границе, Вильям повёл его сам. Он совершал и набеги по ту сторону границы, приносил добычу и рабов, и янычары были этим очень довольны. Показав себя таким дерзким, Вильям завоевал их восторженное одобрение. Вскоре имя его знали уже в Персии. Он водил походы и на север через горы в Армению, Грузию и Черкесию. В последний из таких набегов перед его шатром появился Валид, держа за волосы одну из захваченных женщин. Одежда с неё была сорвана, а руки связаны сзади.

— Солдату плохо жить без женщины, мой господин, — выпалил Валид. — Я слышал, что жена твоя была самой прекрасной женщиной в мире, что волосы её походили на тонкую золотую пряжу. Но она мертва... Значит, теперь тебе никто больше не нужен? — Как и все в Эрзруме, Валид не представлял себе истинного положения вещей.

Это была черкешенка с белой кожей и голубыми глазами. Волосы её, спутанные и спадавшие на спину, были золотыми. Она не была хорошенькой, но тонкость её черт манила, и не было никаких сомнений в сладких очертаниях её фигуры.

И внезапно Вильям отчаянно захотел женщину... чтобы выпустить всю ту горечь, что поглощала его душу.

— Её зовут Голха, — сказал Валид. — Пусть её руки будут связанными до тех пор, пока ты не приручиш её.

В наполненных ненавистью глазах Голхи не было смирения.

Оружием её стали зубы. Вильяму пришлось вставить ей кляп, чтобы не быть покусанным этими лязгающими зубами.

Вильям хорошо воспользовался ею, если не сказать грубо. У неё были груди, которые можно ласкать, ягодицы, чтобы шлёпать по ним, длинные и сильные ноги, чтобы их раздвигать, и море тепла между ними.

Эта женщина пробудет с ним зиму, ведь до весны нет никаких надежд на известия из Константинополя. Снег пошёл ещё прежде, чем они добрались до Эрзрума, и через неделю после их возвращения город был полностью отрезан от внешнего мира. Его окружала белая мерцающая чудесная земля, грозившая смертью каждому, забредшему сюда.

Можно было или плакать о своём несчастье, или получать удовольствие и надеяться на лучшие времена.

Голха постепенно научилась говорить по-турецки, потому что быстро поняла: если такова её судьба, то лучше смириться с ней. Она прекратила кусаться и брыкаться и полюбила Вильяма с той земной определённостью, которая разрывала ему сердце, напоминая об Эме.

К весне Голха забеременела.

Как только дороги очистились, Вильям послал гонцов в Трапезунд выяснить, нет ли вестей из Константинополя. Посланники вернулись с пустыми руками. С наступлением тёплых дней Вильям и Валид начали ходить на охоту на медведя. Но мысли Вильяма вертелись вокруг одного и того же. Он по-прежнему водил людей в набеги на границу, но сердца его уже там не было. С тех пор как его отец и брат отправились в обратный путь, прошло восемнадцать месяцев. Восемнадцать месяцев — слишком долгий срок.

Вильям не мог больше ждать, что преподнесёт ему судьба, но ожидание ребёнка и понимание, что его поездка из Эрзрума в Константинополь — вызов, заставляли его бездействовать. Он не знал, пошли бы вместе с ним на такое опасное предприятие его собственные люди...

Но к концу лета, когда начали опадать листья и когда Вильям ещё не принял решение, будет ли он ждать весны, на горизонте появились силуэты трёх всадников, приближавшихся с юго-запада. Вильям и Валид стояли на сторожевой башне, пытаясь понять, кто эти люди.

— Именем Аллаха, — проговорил Валид, прищурив глаза, — не Малик ли это?

— С ним женщины, — сказал Вильям и приказал открыть ворота.

Сам он поспешил им навстречу. Джованна почти выпала из седла ему на руки. Её служанка везла маленького сына Джона, Гарри Хоквуда.

Лицо Джованны было обожжено солнцем и высушено ветром. Прежде чем начать разговор с Вильямом, она долго и тщательно мылась. Одежда её превратилась в лохмотья, и к обеду она переоделась в другое платье. Это платье было чёрным.

Вильям уже сразу понял: Джованна принесла плохие вести. Иначе она не рискнула бы добираться сюда через горы.

Понимая её состояние, Вильям ждал, когда Джованна начнёт свой рассказ. Очевидно, она собиралась сообщить то, чего он больше всего боялся. Теперь это свершилось, нужно было узнать подробности и наметить планы.

Джованна отхлебнула тёплого козьего молока и вздрогнула. Вильям отослал слуг — они остались вдвоём.

— Расскажи мне, — сказал он наконец.

— Твоей семьи больше нет. Мой муж мёртв. Твоей семьи больше нет. — Она снова вздрогнула.

— Расскажи мне, — попросил он.

— Я не знаю что.

— Давай с самого начала. Мои отец и брат уехали отсюда прошлой весной. Расскажи, что произошло в Константинополе.

— Они вернулись к концу лета. Твой отец был совершенно болен. В конце поездки он едва держался в седле.

— Отец выглядел больным ещё тогда, когда отправлялся отсюда, — сказал Вильям, — но он бы ни за что не остался здесь.

— Он слёг, мы мало чем могли ему помочь. Когда стало ясно, что больше он не поднимется, мой муж решил действовать от твоего имени. Он рассказал великому муфтию о похищении твоей жены. Муфтий возмутился и пошёл к султану. Баязид отрицал всё и сделал то, чего прежде не делал ни один султан: он привёл муфтия в гарем и позволил ему проверить всех женщин. Там не было ни одной белокурой женщины, за исключением нескольких, очевидно черкешенок.

— Значит, султан убил её.

— Никто не знает. Но даже великий муфтий не может назвать султана лжецом. Муфтия заставили объявить, что Джон Хоквуд оклеветал султана. — Джованна опять всхлипнула. — Моего мужа казнили в этот же день во дворце. Его задушили.

— А отец?

— Палачи пришли и за Пим, но я умолила везира сохранить жизнь великому человеку и верному слуге, который и так уже находился на смертном одре. Нам поставили условие, что никто из нас никогда не покинет дворец Хоука. Я была с твоим отцом, пока он не умер. Я не решилась рассказать ему о казни Джона и сказала, что мой муж выполняет военную миссию. Рассудок Энтони уже помутился, и он поверил моим словам.

— И умер, — грустно сказал Вильям.

— Его последние слова были о тебе, — сказала Джованна. — Я тоже думала только о тебе. Пойми: я не турчанка и не имею с ними ничего общего. Меня приговорили к пожизненному заключению в собственном доме. Кроме того, я знала, что Баязид всеми силами уже давно старался избавиться от меня. Поэтому я задумала бежать, взяв с собой сына, служанку и преданного нам Малика. У меня было достаточно денег, но я знала, что султан сразу пошлёт за мной, как только узнает, что я бежала. Поэтому я не рискнула ехать побережьем, а отправилась в горы. Целый год я добиралась сюда, Хоук-младший. — Она замолчала, глядя в одну точку. — Мне некуда больше идти.

Вильям сжал её руки.

— Здесь ты в безопасности, — он криво улыбнулся, — пока я жив.

Вильям подошёл к окну и посмотрел на горы.

— Ты думаешь, Эме мертва? — спросил он наконец.

— Я уверена в этом. Султан обошёлся с ней по своему обыкновению и, без сомнения, бросил её в мешке в Босфор. Разве не так поступают с нежеланными наложницами?

— Да, — сказал Вильям.

Вся красота её и изящество утонули в Босфоре. А сначала были похищены таким образом, о котором сам Борджиа даже не помышлял. Так много потеряно. И многое надо помнить — пока он жив. Потому что он должен жить, пока не открыл свой счёт.

— Я отомщу за неё, — сказал он ледяным голосом. — Так же, как за отца и брата. Вся наша семья полегла из-за этого проклятого султана и его брата.

— Можешь ли ты противостоять его силе?

Вильям вспомнил Джема и Омар-пашу и стычку в горах под Брусой.

Также на память ему пришёл совет отца: головой надо пользоваться, а не терять её.

— Пока нет. У меня нет такой армии, которая на равных сразилась бы с армией Баязида. Но я ни за что не поверю, что он приведёт армию сюда, пока меня поддерживают мои люди. Я уже не один раз в жизни демонстрировал свою выдержку. Несколько месяцев и даже лет пойдут мне на пользу. Я буду ждать, и в конце концов и Баязид не вечен. Это человек, который наживает больше врагов, чем друзей, и заслуживает презрения больше, чем уважения. Наступит и ему конец.

— А твои люди поддержат тебя?

— Это моя первая задача. — Вильям мрачно улыбнулся.

На следующий день Вильям собрал своих людей и рассказал им правду о том, что случилось: султан похитил его жену, казнил брата, ускорил смерть отца.

Известие о смерти Хоук-паши ужаснуло людей больше, чем злодеяние султана.

— Должны ли мы служить этому человеку? — спросил Вильям. — Нужно ли бояться его? Если он придёт в эти горы, мы разобьём его войско, и он знает об этом. Если же он не пойдёт на нас, мы можем жить здесь спокойно. Я не призываю вас отречься от правящего дома Османов. Баязид не достоин носить великое имя. Разве он настоящий сын Завоевателя? Разве он водил армию в поход? Султан предпочитает находиться в гареме. Может ли такой человек называть себя истинным потомком Османа или сыном Мехмеда Завоевателя?

Я обещаю вам, что возглавлю вас и мы победим. Все богатства севера и юга будут нашими. Мы будем удерживать границу во славу османского имени до того дня, пока истинный потомок этого великого дома не станет его главой, и только тогда мы вновь объявим о своей преданности. Только так мы можем поступить, если хотим оставаться честными людьми.

Некоторое время стояла гнетущая тишина, затем Валид сказал:

— Хоук-паша мёртв, но у нас есть новый Хоук-паша, мы выбрали его сами. — И, обнажив саблю, он прокричал: — Да здравствует Хоук-паша!

— Да здравствует Хоук-паша! — откликнулись янычары и сипахи.

Джованна рыдала, наблюдая эту картину из окна дома.

Весной прибыли посланники из Константинополя. Они ехали обычным маршрутом и зимовали в Трапезунде. Вильям встречал их в дверях своего дома.

— Хозяин мой султан, — начал Абдул-паша, — шлёт приветствия Хоуку-младшему, бейлербею Эрзрума и Тавра и желает знать, получил ли он печальные известия о смерти своего отца?

— Я знаю об этом, — коротко ответил Вильям.

— Хозяин мой султан скорбит и сожалеет. Он приказывает тебе оставить пост и возвращаться в Константинополь.

«Как быстро промчалось время! Когда-то точно так же передо мной стоял Генри», — подумал Вильям и тяжело вздохнул.

— Возвращайся к своему хозяину султану. Султан — убийца, прелюбодей и вор чужих жён. Передай ему, что мы будем насмерть стоять за Эрзрум и что мы ждём того дня, когда султан падёт и будет ползать как змея... Передай ему эти слова Хоук-паши.

Абдул-паша в оцепенении смотрел на Вильяма, которого знал с рождения.

— Ты приговорил себя к смерти, — сказал он.

— Я приговорил себя к жизни, Адбул-паша. Ступай и передай Баязиду мои слова.

Вильям смотрел в окно, как посольство направляется в обратный путь по дороге, ведущей в горы.

— Это были слова смелого человека, — сказала Джованна, стоя позади него.

Вильям обернулся. Всю зиму Джованна шила себе новые платья. Сейчас на ней было платье европейского покроя, она начала поправляться и приходить в себя. Волосы огромным каштановым облаком падали ей на плечи. Она была не только сильной, но и красивой женщиной.

— Одни слова ничего не значат, — сказал он.

— Когда придёт время, ты подкрепишь их смелыми поступками, — настаивала Джованна. — Ты самый сильный из Хоквудов.

— Я? — Вильям издал короткий смешок. — По сравнению с отцом и братом я слабак.

— Это не так. Несмотря на всю их силу, они подчинялись султану, считая его всемогущим и всесильным. Никто из них не посмел бы бросить вызов султану, как сделал ты.

— Не нужно быть очень смелым, чтобы кричать о своём несогласий, когда на другой чаше весов — смерть.

— Но ты сделал это, я горжусь тобой. Я счастлива, что ты заменишь отца моему Гарри.

Вильям посмотрел на неё. Эта женщина много страдала в своей жизни, возможно, так же много, как и его бедная Эме. Эме как будто была рождена для страданий. Он благодарил судьбу за те два месяца, что они провели вместе как муж и жена, и за ту короткую неделю, когда они самозабвенно любили друг друга.

Голха, казалось, забыла обо всём на свете, со времени рождения дочери в ней заговорил животный инстинкт материнства, не позволяющий ей тратить на мужа то время, которое она могла уделить своему ребёнку.

С Джованной Вильям мог разговаривать обо всём.

— Пока тебя не было в Константинополе, туда пришло много новостей, — говорила она. — Генуэзцы под командованием испанца, некоего Колумба, пересекли великий океан и достигли Азии. Оказывается, Земля — круглая... Разве это не чудесно?

— Да, — согласился заинтригованный Вильям.

— Ещё стало известно, что умер наследник английского престола. Говорят, его младший брат женится на жене принца Артура, Арагонской принцессе. Папа Римский дал согласие на этот брак.

— Этот негодяй? У него ещё меньше совести и стыда, чем у Баязида.

— И тем не менее он даёт согласие. — Джованна приблизилась к Вильяму. — Я не прошу тебя взять меня в жёны. Я знаю, что не займу место Эме в твоём сердце и никогда не буду пытаться сделать это. Но я не могу жить впустую.

«И я больше не могу, — подумал Вильям. — Мы — это то, что осталось от семьи Хоквудов. Да ещё маленький Гарри».

Будет лучше, если у него появится отец.

Вильям заключил Джованну в свои объятия.

Джованна отдалась страстно, как, впрочем, и Вильям. Они хотели многое забыть и знали, что впереди их ждут не только радостные события.

Эме мертва. Однажды Вильям решил, что потерял её, но тогда он знал, что она всё ещё живёт, может, смеётся и кого-то любит. Это тогда огорчало его.

Но теперь Эме мертва. Её насиловали до тех пор, пока не надоела хозяину, потом спрятали в мешок и утопили. Эме больше нет в этом мире...

Но Вильям потерял способность любить.

Джованна была женщиной, рождённой для любви. Истинной неаполитанкой, горячей и переменчивой. Бывали дни, когда она ни с кем не разговаривала, бывали дни, когда она била посуду, а иногда, казалось, она может кого-нибудь убить. Но бывали дни, и их становилось всё больше и больше, когда Джованна смеялась и пела, готовила экзотические блюда и часами возилась с сыном.

Это означало, что она счастлива. В такие дни Вильям тоже был счастлив.

Вильям надеялся, что Джованна забеременеет, но она всё время предохранялась разными средствами, о которых не рассказывала. Вильям не мог винить её. Их будущее казалось слишком неопределённым. У неё был Гарри, и ей было о ком заботиться.

Мальчик был радостью для всех. Вскоре Вильям стал считать его собственным сыном. Он научил Гарри ездить на лошади и пользоваться оружием, внушая ребёнку ненависть к Баязиду.

После объявления о неподчинении власти султана Вильям и его гарнизон каждое лето ждали карательную экспедицию. Они не боялись этого, но просто им казалось странным, что Баязид не предпринимает попыток подавить восстание. Каждую весну Вильям посылал своих людей в Трапезунд, которые приносили ему известия о событиях в мире, но новостей о военных сборах в османских владениях среди них не было.

Казалось, Баязид утонул в своих удовольствиях и забыл о мятежниках. Казалось, что и власть султана вне опасности.

Таким образом, одно лето сменяло другое, и боль Вильяма начала утихать. Но только не гнев... И как турок, и как англичанин Вильям считал, что первым делом нужно отомстить за брата, а потом уж за Эме.

Но это требовало времени.

Вильям использовал время с толком. Операции в горах против персов и черкесов научили его умению воевать, которое ему не успел передать отец. Его люди стали жестокими и осторожными — эти качества были поутрачены со времён Мехмеда.

Год от года Вильям увеличивал размеры своего войска. Он слишком хорошо помнил действия совершенно недееспособной армии Джема. Вильям не мог пополнять отряд янычар, потому что в горах Тавра не было христиан, но он нанял и выучил горцев, которые были преданы ему и по приказу пошли бы за ним куда угодно. У Вильяма не было достаточного количества ружей, но бесстрашные горцы со своими луками были приучены к дисциплине и представляли собой практически непобедимую боевую силу.

Гарнизон жил своей обычной жизнью: летом люди возделывали поля, зимой, забив скот, впадали в спячку. Они сами шили себе одежду и отливали пули. Новостей о действиях султана не было.

Вильям всё чаще стал ездить в Трапезунд, местный бейлербей принимал его в собственном доме.

— Я вижу распад нашей империи, — мрачно сказал Мустафа-бей. — Не только ты из бейлербеев объявил о своей независимости, Хоук-паша. Даже мне теперь не поступают инструкции из Константинополя. Но дань я посылаю до сих пор, — угрюмо добавил он.

Вильям заметил для себя, что этот человек может быть ему полезен, когда настанет время.

В Трапезунде Вильям узнавал новости о мире за пределами Константинополя. Ему сообщили, что юный король Карл VIII захватил Италию вплоть до Неаполя, что Папа Александр организовал Священную лигу для изгнания захватчиков и что французам пришлось оставить Италию из-за болезни, напавшей на их армию.

Сказали ещё, что Цезарь Борджиа пустился на завоевание Центральной и Северной Италии и заработал таким образом титул герцога Романьи[62].

Говорили также, что в Неаполе, во время осады его французами появилась жуткая венерическая болезнь, названная Сифилисом.

«Конечно, — подумал Вильям, — это наказание Божье».

До него дошла новость, что Карл VIII, король Франции, умер молодым и что престол унаследовал Людовик XII.

Ходил слух, что Папа Александр VI созывает крестовый поход против, турок и все должны были отдать часть своего состояния на покрытие расходов по содержанию огромной армии. Но армия никогда так и не собралась...

Вильяму рассказывали о новых открытиях генуэзского моряка Кристофора Колумба.

И тогда, в 1503 году, через десять лет после того, как он покинул Константинополь, Вильям узнал, что Папа Александр VI мёртв.

Через четыре года Цезарь Борджиа был вынужден бежать из Италии, его убили в перестрелке в Восточной Испании.

Как и ожидалось, преемником Александра стал кардинал Джулиано делла Ровере, названный Папой Юлием II. Всю свою жизнь он был заклятым врагом Борджиа и после покушения на его жизнь вынужден был искать защиты у императора. Теперь он вернулся, и папству, опустившемуся до уровня публичного дома, предстояли серьёзные перемены. Оно не представляло более никакой угрозы для Османской империи, которая, казалось, поддерживала хорошие отношения со своими ближайшими соседями и после постоянных набегов Завоевателя наслаждалась предоставленным праздностью Баязида отдыхом.

Венеция сразу же возобновила отношения с Портой и даже предложила совместно захватить Египет, чтобы построить канал к Красному морю, тем самым укорачивая торговый путь к Индии и Востоку. Венеция была обеспокоена достижениями испанских и португальских моряков. Португальские моряки Васко да Гама и Бартоломео Диас пошли на юг вместо запада и обогнули мыс Доброй Надежды в нижней точке Африки. Португальские караки появлялись в Аравийском море, и Венеции виделся скорый конец её господства в этом регионе.

Но Баязид остался глух к предложениям венецианского посла. Его мало заботило то, что происходило за стенами Константинополя.

Летом 1509 года в Эрзрум прибыл посланник, известивший Вильяма, что Константинополь разрушен землетрясением.

Вильям и Валид оцепенело смотрели друг на друга. Невозможно представить, что этот могущественный город разрушен.

— Что с султаном? — спросил Вильям.

— С султаном всё в порядке, слава Аллаху. Дворец не пострадал.

Вильям в отчаянии щёлкнул пальцами.

— Но в городе очень неспокойно, — продолжал посланник. — Говорят, янычары перевернули котелки. Они считают, что султан обязан водить их на войну, а не держать дома, чтобы быть погребёнными под стенами.

— Это хорошая новость, — сказал Валид. — Кому из наследников они подчинятся? Что скажешь, Вильям?

Вильям никого из наследников хорошо не знал, он понимал, что все они жили в атмосфере распутной вольности.

— Я сомневаюсь, что янычары подчинятся кому-то из них, — ответил он.

— Значит, ты, так же, как и Мустафа-бей, предсказываешь падение империи, — сделал вывод Валид.

Вильям должен был понять, что ему надо делать: не первый раз в жизни перед ним стоял такой вопрос. Но теперь ему не с кем посоветоваться...

Ему исполнилось сорок девять лет, последние пятнадцать из них были самыми спокойными. Если бы Вильям отомстил за брата и жену, он чувствовал бы себя по-настоящему счастливым.

Гарри Хоквуд превратился в высокого сильного юношу. Он походил на Джованну не менее, чем на Джона Хоквуда: был рыжеволос и широк в плечах. Гарри вместе с Вильямом участвовал в летних военных походах. И если бы он унаследовал правление Эрзрумом и окружавшими его горами, то стал бы богатым человеком.

Остальные Хоквуды умерли так давно... И они всё ещё не были отомщены.

— Пусть янычары ещё несколько месяцев копят раздражение, — решил Вильям, — а тем временем мы подготовимся к войне.

Тем летом он повёл почти всё своё войско через горы с целью дойти до Мосула по западному берегу Тигра. Происходили самые обычные стычки с местным населением, но настоящего сопротивления им, пока они шли по равнине, оказано не было. Сипахи, бывшие в авангарде, послали основному войску сообщение, что персы хотят вести переговоры.

— Что мы скажем персам? — спросил Валид. — Они наши враги.

— Не будет большого вреда, если мы выслушаем, что говорят другие люди, — ответил Вильям. — Даже если это враги...

Опасаясь попасть в ловушку, Вильям развернул своё войско. Сам он вместе с янычарами держался поближе к реке на левом фланге, на правый фланг в пустыню были отправлены горцы, в центре находился отряд сипахов. Затем он вместе с Вали дом и личной охраной отправился вперёд, где его ждал авангард.

Перед ним была внушительная пешая и конная сила, расположившаяся на берегу реки с развевавшимися знамёнами и гремящими барабанами.

Между лагерем и сипахами Вильяма ждали всадники под белым флагом.

Валид выехал вперёд переговорить с ними, а потом вернулся.

— Один человек, называющий себя шахом всей Персии, желает говорить с тобой, Хоук-паша. Его зовут Исмаил. Мы слышали об этом человеке.

Да, действительно. Одна из причин успеха отрядов Хоквуда в набегах на Персию заключалась в том, что когда-то великое Персидское царство было разрознено междоусобицами и гражданской войной. Не так давно, однако, до Вильяма дошли слухи, что один военачальник постепенно объединяет всю территорию, принуждая к подчинению восставших правителей. Имя этого человека — Исмаил. Он объявил себя сыном шейха Хайдара и дочери того самого Узун-Хасана, войска которого Завоеватель и Энтони Хоквуд разбили тридцать лет назад.

Ещё более важно, что его дед по отцу шейх Джонейда объявил себя потомком Али, четвёртого халифа.

Вильям направлялся приветствовать самозваного персидского шаха. Перед ним был человек средней комплекции с выбритым подбородком, но загнутыми вверх усами, одетый в блестящую рубаху и облегающие белые, штаны. На голове его был тюрбан со страусиным пером, прикреплённым брошью с сапфиром.

— Ты Хоук-паша, восставший против султана, — объявил Исмаил.

— Я Хоук-паша, защитник правого дела османцев, — ответил Вильям.

— Султан объявил тебя вне закона.

— Я правитель Тавра и всех прилежащих земель. Ты должен знать это, мои господин.

— Идём, поговорим. — Исмаил улыбнулся.

Они поехали в лагерь персов и расположились на ковре в шатре шаха; им подали кофе.

— Твои воины следуют ложным принципам, — сказал Исмаил.

— Они то же самое думают о тебе, мой господин, — откликнулся Вильям. — Но они мои воины. И идут туда, куда указывает мой меч.

— А меч твой указывает на моих людей. Это бессмысленно, Хоук-паша. Твой меч должен указывать на Константинополь, на того султана, который оскорбил и предал тебя.

Вильям прикусил губу. Неужели весь мир знает об этом?

— Когда придёт время, мой меч будет направлен на Константинополь.

— А разве не пришло такое время? Баязид потерял авторитет. Его янычары перевернули котелки, а его столица — в руинах. Он ведёт себя как трус. Стоит ли ждать более благоприятного момента?

— Султан всё ещё командует могущественной армией, ему подчиняются отличные воины. Ещё более важно то, что он — султан и что ему преданы люди, не заслуживающие смерти.

— Человек, который нарушил законы «аныя», не султан, — объявил Исмаил. — Если у имамов и муфтиев не хватает мужества заменить его, это должен сделать кто-то другой.

— Но это должен быть человек из династии Османов, — сказал Вильям.

— Ты прав, Хоук-паша. Ты знаешь закон. — Он хлопнул в ладоши, и внутренняя перегородка шатра поднялась.

Там стоял человек. Ему около сорока, определил Вильям, одет как простой турок, но богаче. Свисавшая верхняя губа и холодные глаза делали его похожим на знаменитых предков.

Вильям мгновенно вскочил и поклонился со словами:

— Примите моё почтение, господин мой принц Ахмед.

— Я знаю, Хоук-паша, что мой отец ужасно обошёлся с тобой.

— Ты оказываешь мне великую честь, господин мри принц.

— Это я удостоен чести оказываться в компании такого великого воина, Хоук-паша.

— Это хорошо, — нетерпеливо сказал Исмаил. — Объясни Хоук-паше причину, по которой ты прибыл, господин мой принц.

Ахмед сел, скрестив ноги. Вильям расположился слева от него.

— Мой отец согрешил против тебя, Хоук-паша, — объявил принц Ахмед, — к тому же он нарушил «аный». Он также согрешил против своих сыновей. Братья мои — слабые люди, они не способны решить, что делать дальше. Я знаю, что надо делать: мой отец должен быть низложен. Я не желаю ему вреда, но он не способен править Османской империей. Янычары ждут сигнала. Кто сделает это лучше, чем военачальник, с которым дурно обошлись и который всё ещё сражается под османским знаменем? Моим знаменем.

Вильям взглянул на Исмаила. Принц продолжал:

— Шах Ирана ищет справедливости и обещает нам деньги, ружья и обмундирование. Более того, он даст людей — сорок тысяч персов пойдут под нашими знамёнами.

Вильям посмотрел на Исмаила.

— Я действительно пообещал всё это, — сказал Исмаил.

— Ты возглавишь мою армию, Хоук-паша, — объявил Ахмед.

— Они — шииты, — сказал Валид. — Это плохо. Наши люди не примут их. Янычары не пойдут на это.

— Янычары согласятся, — сказал Вильям, — я им всё объясню.

Собрав своих людей, Вильям объяснил им, что настал момент, чтобы разгромить Баязида и заменить это имя на более достойное славы дома Османов. Вильям сказал им, что лучшей возможности, чем сейчас, не будет. Вильям напомнил им, что Завоеватель в своё время заключил союз с греками и другими христианами, которые все были неверными, потому что ему это было выгодно. Ничего дурного во временном союзе с неверными быть не может, если это принесёт им победу.

Янычары, казалось, всё поняли и остались довольны.

Вильям отдавал себе отчёт, чем рискует. Он понял, что Ахмед, как бы уничижительно ни отзывался о братьях, был сыном своего отца. Мехмед принял бы командование армией на себя, не доверяя это другому человеку; Ахмед же позаботился о своей безопасности.

Также Вильям понял, что принц что-то пообещал персам. Он не мог точно сказать, что посулил принц, но, без сомнения, дело касалось каких-то территорий, может, Эрзрумского района или всего Таврского региона.

Но это будет решено после победы — если она будет. Вильям ни с кем не заключал договора и ничем не был связан. Даже при поддержке сорока тысяч персов его армия будет малочисленнее той, которую выставит Баязид, если, конечно, решится. И конечно, если Вильям проиграет, его, несомненно, казнят. И никто не пошевелит и пальцем ради его спасения.

И всё же альтернативы нет... или Вильям должен признать, что он сам чуть лучше султана.

— Итак, ты идёшь на войну, — сказала Джованна.

Они так долго были вместе, что считали себя мужем и женой. Вильям теперь не звал к себе Голху — черкешенка стала невообразимо толстой и совершенно безучастной.

— Я мечтал об этом пятнадцать лет, — напомнил Вильям.

— Хорошие были годы... — Джованна не позволила своей печали вмешиваться в амбиции мужчин. — Верни мне сына, Вильям.

Гарри Хоквуд, которому исполнилось семнадцать лет, должен был сражаться плечом к плечу с Вильямом.

Вильям приступил к делу как никогда осторожно. Под флагами не принца Ахмеда, а «настоящего султана» следующей весной он повёл своих людей к побережью Чёрного моря.

Мустафа-паша в Трапезунде сдался без сражения.

— Я давно знал, что этот день настанет, — сказал он, — и поздравляю тебя. Мои люди пойдут под твоим знаменем.

Правда, узнав о персах, он сморщился. И задёргал бороду.

Теперь Вильям удерживал Тавр и порт на Чёрном море, командуя смешанным флотом. Корабли он отправил в Каффу и Керчь на границу с Крымским ханством. Крым платил дань с 1475 года, и теперь он платил её «настоящему султану». Крымским пшеном Вильям кормил армию, увеличившуюся с присоединением трапезундского гарнизона.

Следующей весной через горы он дошёл до Сиваса. Столица одноимённой провинции, этот город, хотя и находился на высоте четырёх тысяч футов над уровнем моря, лежал в широкой плодородной равнине реки Кызыл-Ырмак. Сто лет назад население города насчитывало сто пятьдесят тысяч человек, но город не смог оправиться после жестокого опустошения его войсками Тимура.

Здесь было множество сельджукских реликвий и среди них Великая мечеть и мавзолей над могилой султана Кей-Кавуса I, основателя города.

Долина реки Кызыл-Ырмак тянулась на юг почти до Кайсери, а потом, следуя течению реки, на северо-запад. Двигаясь по этой равнине, всегда уверенная в запасе еды и воды, любая армия могла дойти до Анкары — самого сердца Анатолии. Горы оставались позади, а Бруса, побережье и Константинополь ждали впереди.

В прошлом все захватчики с востока приходили со стороны Сиваса и долины Кызыл-Ырмак.

Вильям думал, что город будет защищаться, но бейлербей Ибрагим-паша присоединился к восставшим, и ещё двадцать пять тысяч человек встали под их зелёные и темно-красные знамёна. Теперь Вильям командовал стотысячной армией проверенных воинов.

Принц Ахмед инспектировал армию под Сивасом.

— Когда ты собираешься выступить? — спросил он Хоук-пашу.

— Весной, господин мой принц, — ответил Вильям. — Когда прибудут пушки, обещанные шахом?

— Есть некоторые сложности, но пушки у тебя будут, Хоук-паша.

Вильям понял, что ему придётся обходиться без артиллерии. Это означало, что придётся сражаться с армией Баязида в поле и разбить её там — средств для штурма крепостных стен не было.

Ахмед оставался в Сивасе всю зиму. Он привёз с собой гарем и устроился со всеми удобствами.

Вильям послал за Джованной.

— Следующий год будет одним из самых важных в истории дома Османов, — сказал он ей. — Или, возможно, всего мира.

— В следующем году ты можешь умереть, — причитала Джованна. — Я тоже умру тогда, ведь у меня больше никого не останется.

— У тебя есть Гарри, — напомнил Вильям.

— Если ты умрёшь, Гарри, конечно, умрёт вместе с тобой.

Вильяму исполнилось пятьдесят лет, когда растаял снег и армия начала готовиться к походу на Анкару. К осени он планировал оказаться у Босфора. Вильям решил, что если не сумеет взять Константинополь, то будет действовать, как турки до появления Хоквудов, — захватит остальные части империи. Это, безусловно, выманит Баязида в поле: он не был Константином XI.

Но прежде чем был отдан приказ выступать, стало известно, что армия под знамёнами султана движется им навстречу.

Вильям не мог поверить в свою удачу.

— Падишах командует лично? — спросил он гонца.

— Нет, мой господин. Армией командует принц Селим.

Вильям посмотрел на Ахмеда.

— Этого мальчишку нам не стоит бояться, — заявил Ахмед.

— В армии султана есть пушки? — спросил Вильям.

— Да, мой господин. У них двенадцать пушек, — ответил гонец.

— Две батареи, — пробормотал Ахмед, смертельно побледнев. — Что ты будешь делать, Хоук-паша? У нас нет пушек, — испуганно проговорил он.

— Твой союзник подвёл тебя, господин мой принц. Но всё равно мы дадим решающее сражение под Сивасом. Ты будешь командовать?

— Я? — Ахмед выглядел испуганным. — Нет, нет, я должен вернуться в Мосул и проинформировать шаха о развитии событий. Ему будет интересно. Пошли мне известие о своей победе, чтобы я мог вернуться.

«Но не о моём поражении, — подумал Вильям. — Тогда ты останешься в Персии, чтобы спасти свою шкуру от гнева отца».

— Почему мы должны сражаться за этого ублюдка? — прорычал Вильям.

— Потому что он сын султана.

— А другой на подходе.

Но другой готов сражаться лично.

Вильям выслал в авангард сипахов выяснить местонахождение султанской армии, своих людей он вывел из города и разместил их на открытом пространстве в несколько миль шириной. Он не собирался просто противостоять армии султана, он должен был разбить её, несмотря на пушки.

Жители Сиваса видели хмурые лица военных. Они понимали, что, если мятежники будут разбиты, город вновь будет предан разграблению.

Вильям объехал войсковые подразделения, убеждая своих людей в том, что они должны выиграть эту битву, в противном случае их семьи будут уничтожены. Он обещал всем большое вознаграждение по прибытии в Константинополь.

Он не говорил по-персидски, поэтому толмач переводил его слова.

Затем Вильям вернулся в свой шатёр.

Он отослал Джованну в Эрзрум. Ничего другого для неё он сделать не мог. Так же, как и все остальные, она или будет жить, или умрёт в зависимости от исхода сражения.

Вильяма охватила тоска. В молодости он полагался на поддержку и совет двух сильных братьев и великого отца. Теперь никого не осталось, не осталось их талантов и знаний. Ему было пятьдесят, и он являлся последним Хоквудом, за исключением мальчика, ждущего около шатра.

Он достиг большого успеха в партизанской войне, но никогда не командовал армией в битве против противника, равного по силам или даже превосходящего.

И вдруг Вильям вспомнил, что Селим на десять лет моложе его и что он тоже не водил армию на поля сражений.

В проёме шатра появился Гарри Хоквуд.

— Армия султана приближается, дядя, — сказал он.

Рассветало.

— Барабанам бить, трубам играть, — приказал Вильям. Слуги помогли ему натянуть кирасу и обернуть тюрбан вокруг шлема. Он взял меч и пристегнул саблю.

Когда Вильям вышел из шатра, конь уже ждал его; колчан висел слева, лук справа. Хоквуд оседлал коня и отправился смотреть, как разворачиваются его войска: справа Ибрагим-паша командовал людьми из Сиваса и Трапезунда, Мустафа-паша занял позицию на прибрежной дороге, персы расположились слева. Янычары и горцы находились в центре. Эти отряды Вильям поведёт сам. Сипахи находились правее воинов Сиваса, они скрывались в лесу. Победа зависела от них — в самом начале битвы сипахи должны были уничтожить пушки. Натиск султанской армии будет сдерживать пехота, а атаку с флангов начнёт кавалерия.

Бросать кавалерию на нетронутые войска шло вразрез с правилами ведения войны. Но она будет атаковать с флангов, а пушки будут направлены прямо вперёд; их не сумеют так быстро повернуть, попытка сделать это несомненно разорвёт султанское войско.

— Помни, — сказал он Валиду, командовавшему всадниками. — Ты должен выполнить свою задачу. Долгую бомбардировку мы не вынесем.

— Я сделаю это, — пообещал Валид.

Закончив расстановку войск, Вильям появился перед своими людьми. Вместе с ним были Гарри и горнист. Они посмотрели на дорогу, повторяющую изгиб реки. Оттуда, примерно с расстояния в три мили, доносился топот марширующих ног, цокот копыт и грохот артиллерийских повозок. Однажды Вильям слышал такие звуки...

Вильям взглянул на Гарри, и тот улыбнулся в ответ. Мальчик не ведал страха.

В их поле зрения появились сипахи. За ними шли башибузуки, их позиции приходились прямо против центра армии Вильяма. Анатолийцы разделились на левую и правую стороны, сформировав два крыла. Несколько тысяч янычар, заметных по белым перьям, в шлемах, завершали шествие. Вильям не видел, что делают янычары, но знал, что прилаживают приклады к аркебузам.

Вильям также не видел пушки, но точно знал, что они находятся между янычарами и башибузуками.

Позади янычар шёл основной отряд сипахов, а потом ехали грузовые повозки.

Вильям установил, что в армии султана не менее сто двадцати тысяч человек.

Султанская армия медленно заняла позиции. И сразу забегали курьеры, доставляя приказы, инструкции, предписания. Наступала темнота. До утра сражение не начнётся...

Вильям нахмурился. Группа всадников прокладывала себе путь среди рядов наёмников, приветствовавших их криками «ура» и звоном оружия. Они двигались под зелёным османским флагом, развевавшимся на ветру, и личными знамёнами.

Вильям прищурил глаза, всматриваясь вдаль и пытаясь распознать некоторых воинов, но расстояние было слишком велико.

Всадники доехали до передних рядов башибузуков, которые издали приветственный клич. Восставшие откликнулись громким криком, после чего обе армии затихли, если не считать цокота копыт и шарканья ног. Двое всадников отделились от башибузуков и направились в чистое поле между двумя армиями. У одного из них был белый флаг.

Человек с флагом помчался вперёд. Подъехав к Вильяму на двадцать ярдов, он спросил:

— Тот ли ты, кто зовёт себя Хоук-пашой?

Перед Вильямом был мальчик даже помоложе Гарри. Лицо его было длинным и узким, без бороды и усов, губы — твёрдыми, лоб — высоким. Его лицо не выражало жестокость Мехмеда или его наследников, но в нём присутствовала смелость его великого деда.

— Да, это я, — ответил Вильям.

— Мой отец, принц Селим, хочет говорить с тобой.

Вильям понял, что перед ним единственный сын Селима — Сулейман. Он посмотрел мимо принца на одинокого всадника, который совершенно неподвижно сидел в седле.

— А вдруг это западня, дядя? — забеспокоился Гарри.

— Я поговорю с ним, — решительно сказал Вильям и направил коня вперёд.

Сулейман ехал впереди него до тех пор, пока они не достигли Селима.

— Возвращайся к армии, — сказал Селим сыну.

Сулейман не спеша направился к башибузукам.

Вильям взглянул на принца Селима и внезапно ощутил ту тревогу, которую ему уже приходилось испытывать.

Действительно ли он сын Баязида? Вильям не помнил завоевателя, но этот стройный всадник в кирасе с вплетённой золотой нитью оживил в его памяти все рассказы о Мехмеде. Узкие губы, немного опущенный нос и усы — всё это напоминало его деда. Без сомнения, его братья и отец той же породы. Но ни один из них не имел такого спокойного и твёрдого взгляда.

Вильям сразу понял, что перед ним истинный османец — единственный из живущих, за исключением, возможно, мальчика, который подъезжал теперь к султанской армии.

Селим изучал Вильяма с не меньшим интересом.

— Последний раз я видел тебя семнадцать лет назад, — сказал он. — Тебя принимал мой отец сразу после твоего возвращения из Италии.

— Я помню, господин мой принц.

— Это было до того, как с тобой так жестоко обошлись, Хоук-паша, — произнёс Селим, изучая его.

Вильям нахмурился, не зная, что и думать: враги так не говорят.

— Твой люди хорошо расположены, господин мои принц. — Вильям бросил взгляд на султанскую армию.

— Меня хорошо учили, Хоук-паша. Я сражался с твоим отцом.

— Тебе повезло, мой господин.

— Действительно. Я хочу, чтобы и тебе повезло, Хоук-паша. Ты поднял оружие против моего отца. Я могу объяснить это тем, что с тобой жестоко обошлись. Но ты воюешь за моего брата, труса и дурака. Неужели ты не понимаешь этого?

Вильям промолчал, что само по себе было ответом.

Селим указал на левый фланг восставшей армии:

— Ты также заключил союз с персами. Я уверен, ты знаешь, что они наши заклятые враги, которые для своей выгоды хотят нашего разлада. Разве тебе не ведомо, что они еретики, а это отвратительно в глазах Аллаха.

— Мы должны искать союзников, где только возможно, господин мой принц. В этих горах нет других людей, чтобы поднять армии против тебя.

— Почему против меня, Хоук-паша? Разве ты не понимаешь, что в твоей армии и моей достаточно подходящих людей, чтобы противостоять всему миру?

Вильям взглянул на него.

— Я прощу тебя, если ты встанешь под мои знамёна, — сказал Селим. — Более того, ты будешь командовать моей армией. У тебя громкое имя, Хоук-паша. Не позорь его и не втаптывай в грязь.

— Господин мой, я поклялся Ахмеду.

— Не совсем так, Хоук-паша. Мне сказали, ты поклялся истинному делу османцев. Разве не так?

Вильям посмотрел на него.

— Дело моего брата — неправедное дело, Хоук-паша, и ты это знаешь. Мой брат — человек порочный. Как только ты победишь — если удача улыбнётся тебе, — он снесёт тебе голову, потому что ты будешь слишком силён.

— Мой господин...

— А разве я не поступил бы точно так же? Но я не боюсь тебя, Хоук-паша, потому что я — воин. Более того, я знаю, что могу доверять тебе. Потому что имя твоё — Хоук. — Селим мрачно улыбнулся. — Я возвышу тебя так же, как мой дед когда-то возвысил твоего отца. Клянусь памятью Мехмеда...

Это клятва, которую он, конечно, сдержит. Селим был человеком, за которым должен пойти каждый, кто решил посвятить свою жизнь служению делу османцев. Он был единственным, за которым следовало, идти.

— Мой господин принц, я вне закона по прихоти твоего отца. Я не могу принять от него прощения, так как не совершил ничего, за что можно было бы просить прощения.

— Хоук-паша, Баязид стоит во главе дивана слишком долго, правление его бесплодно. Объединим наши силы! Никто не сможет противостоять нам!

Вильям пристально смотрел на Селима. «Имеет ли Баязид представление о том, как презирают его собственные сыновья?» — раздумывал он.

Селим почувствовал сомнения Вильяма.

— Когда мы свергнем отца, — продолжал он, — его поместят в специальный дворец. С ним будут все его жёны и любимые наложницы. Все, за исключением одной. Она попала в гарем незаконно, и с тех пор её насильно удерживали там.

Вильям вскинул голову.

— Моя жена мертва?

— Нет. Она в гареме моего отца, Хоук-паша. Это правда. Отец говорил с ней. Я не знаю, какие чувства к жене ты испытываешь после стольких лет разлуки. Возможно, лишь желание задушить её; это тебе решать. Но я обещаю вернуть тебе жену.

Вильям не мог поверить своим ушам: Эме ещё жива!

Какая же она теперь, после восемнадцати лет, проведённых в заточении в гареме Баязида. Осталось ли в ней что-то от той девушки, которую он когда-то любил? Это было невозможно представить. Вероятно, всё будет так, как сказал Селим: ему останется только затянуть струну на её прекрасной шее и бросить в Босфор.

Но Вильям знал, что как бы ему ни было больно, он должен её увидеть.

— Если мы объединимся, господин мой принц, что я должен буду сказать своим союзникам?

Селим усмехнулся.

— Хороший шиит — это мёртвый шиит.

— Но они мои союзники, — запротестовал Вильям.

— Они шииты. Разве ты просил их о помощи, Хоук-паша?

— Нет, мой господин.

— Они были навязаны тебе моим братом и его союзником, презренным шахом персидским. У тебя нет никаких обязательств перед ними.

— Их сорок тысяч человек...

— Сорок тысяч шиитов, Хоук-паша.

— Но идущих под моими знамёнами.

Селим скрипнул зубами.

— Ты человек чести, Хоук-паша, я это знаю. Отошли своих персидских союзников домой. Вели им передать шаху, что они маленькие люди и что, если он не отошлёт моего брата Ахмеда ко мне, я сам приду за ним и уничтожу его и его дохлых людишек.

— Господин мой, но это будет означать войну с шахом.

— Да, война! Это то, чего я хочу, Хоук-паша. Война — естественное состояние для мужчины. Я желаю войны со всем миром. Если ты пойдёшь со мной рука об руку, это должно стать и твоим желанием!

Вильям помнил о том, что сказал Джованне: этот год будет самым замечательным в истории османцев. Он оказался прав, сам ещё не осознавая этого до конца.

Мехмед Завоеватель возродился!

Кызлар-ага открыл дверь и низко поклонился.

— Моя дорогая, падишах идёт.

Эме полулежала на диване, играя с собачкой. От неожиданности она мгновенно выпрямилась и уставилась на евнуха.

— Идёт сюда?

Никогда ещё султан не посещал личных покоев наложниц.

— Он очень расстроен, — предупредил евнух.

Евнуха звали Али, он был другом Эме. Она знала его очень давно: целых восемнадцать лет. Он держал поднос с обрезками её ногтей и волос в тот незабываемый день, когда она впервые вошла в этот дворец. Он тогда был подчинённым, но семь лет назад после смерти своего предшественника занял место Кызлар-аги. Она думала, что на всей земле нет никого, кого бы она знала настолько хорошо и кто также хорошо знал бы её.

Теперь он пришёл приготовить её... Но к чему?

Эме не могла представить, что в её жизни возможны ещё какие-либо изменения после восемнадцати лет, проведённых в гареме, но понимала, что жизнь её всецело зависит от прихоти хозяина. Без сомнения, жизнь каждого человека в империи зависела от его прихоти, но наложницы в гареме более других ощущали взрывы его изменчивого темперамента.

Эме прекрасно помнила, как несколько лет назад из гарема исчезли несколько женщин. Никто не знал, куда они делись, и было нелепо предположить, что их просто выслали из султанского дворца. Как говорили в гареме: выход отсюда только один — смерть! До сих пор ни один султан не осмелился открыто уничтожить хоть одну наложницу.

Но вскоре после исчезновения этих женщин Константинополь наполнился слухами, принесёнными в гарем евнухами. Говорили, что рыбацкая лодка, ударившись о скалу, пошла ко дну у мыса, где находится дворец, и что, когда хозяин лодки с сыновьями нырнули, чтобы посмотреть, что ещё можно спасти, они натолкнулись на утопленниц, связанных друг с другом.

Эти наложницы были нежеланными. Такая судьба не угрожала одалискам, тем более самой любимой одалиске.

Эме и теперь отчётливо помнила, что произошло с ней в тот день, когда её впервые привели в спальные покои султана.

Кызлар-ага остался раздеть хозяина. Несмотря на всю оглушённость происходившим, Эме почувствовала отвращение при виде складок жира. Чувство страха поднималось в ней и достигло предела, когда Кызлар-ага был отпущен. Странно, но она находила какую-то поддержку в присутствии евнуха, который, вероятно, видел в ней только беззащитную плоть.

Затем Баязид раздел её и принялся ощупывать и изучать её тело... и наконец овладел ею. Это было её судьбой, и она должна была принять её.

Он был доволен!

— Ты исключительно хороша, — сказал он, справившись с учащённым дыханием. — С этого дня тебя будут звать «моя дорогая».

Когда он овладел ею сзади, колени её подогнулись, она лежала под ним, боясь задохнуться. Она хотела всего лишь выжить.

Понимание происходящего пришло для Эме — любимой наложницы — несколько позже. Её приводили к султану каждую ночь в течение двух недель. В это время она жила отдельно от других женщин, рядом с ней были только евнухи и служанки. Они рассказали ей, будто прошёл слух, что султан болен, потому что не требует другой женщины для своих утех. Слуги рассказали ей, что такой чести не удостаивалась ни одна из женщин во все века.

Эме так не думала. Настоящий ужас её положения только лишь приоткрывался ей. Наконец она осознала тот факт, что остаток жизни ей придётся провести в этих четырёх стенах... Она не могла преодолеть отчаяние, звала Вильяма, её приходилось связывать, чтобы она не наложила на себя руки.

Хотела ли она на самом деле, чтобы Вильям вернулся к ней? Ведь это верная смерть для него, а может быть, и для неё? Но не думать о нём, не молить о том, чтобы он вырвал её из гарема, было бы предательством её любви. Она хранила свою любовь, не думая о том, как сложится её дальнейшая жизнь.

Но после первого месяца, проведённого в гареме, и это стало затруднительно. Она забеременела.

Баязид был счастлив. Сыновья были уже взрослыми, его самого давно считали импотентом.

Теперь появилась новая причина не выпускать Эме из личных покоев. Матери Коркуда, Ахмеда и Селима быстро управятся с этим.

С рождением дочери память о Вильяме, казалось, несколько затуманилась. Когда Эме спрашивала о нём евнухов, ей говорили, что Вильям пропал в горах Тавра и его считают погибшим. Имя его никогда не произносилось на заседаниях дивана.

Такова была её судьба. Если Баязид и был разочарован, что Эме родила дочь, он всё-таки гордился тем, что он настоящий мужчина. Через год она вновь стала матерью. Вновь родилась девочка, и это успокоило её. Отпадал риск борьбы за будущее султанство, и не было угрозы жизни её ребёнку.

К этому времени отпала нужда в её заточении. Она продолжала жить в личных покоях, но ей дали свободу гарема. Это её радовало. Теперь она находилась в окружении других женщин и завоевала особую дружбу и покровительство султан-валиде Гульбехар — любимой жены Мехмеда Завоевателя. Гульбехар было всего четырнадцать, когда она родила Баязида, и теперь, когда султану исполнилось уже шестьдесят, ей было только семьдесят четыре. Это была замечательная женщина, и даже морщины не могли разрушить красоту, вскружившую когда-то голову Мехмеду.

Жизнь Эме стала такой спокойной, какой не была даже в юности. Баязид состарился, стал раздражителен и постоянно надоедал ворчанием. Ему не удавалось сделать её беременной, и он начал искать разнообразия. Теперь он обладал ею не более десяти раз в год, но даже эти редкие встречи были более регулярными, чем отношения с какой-либо другой наложницей.

Эме знала, что Баязид — развратник, пьяница, трус и вдобавок ко всему он был таким жалким и насмерть перепуганным в тот день два года назад, когда от землетрясения стены дворца дали трещины. Он был убийцей и подлым человеком, и всё же просто потому, что Эме знала его так хорошо, он был для неё больше мужем, чем Вильям.

И всё же Баязид не был безнадёжно испорченным человеком. Высшие сановники относились к нему с презрением, ибо он мир предпочитал войне и занимался в основном пополнением дворцовой библиотеки редкими книгами и предметами искусства, собранными со всей Европы, хотя и опасался выставлять картины, изображавшие человека.

Он был щедр, завалил её подарками, золотом и красивыми вещами, не скрывая восхищения её девочками-подростками.

Предоставленная самой себе, Эме занималась образованием. Она нашла подруг в гареме, хотя гречанки и болгарки, анатолийки и черкешенки оставались слишком ребячливыми и простыми для неё. Она предпочитала компанию своих евнухов и особенно Али.

В гареме нельзя было обрести настоящее счастье. Но можно было найти успокоение.

И вот сегодня Баязид впервые пришёл в её личные покои и к тому же очень расстроенный. Вероятно, случилось что-то ужасное...

Султан упал на диван, потрясая всеми складками оплывшего тела.

— Меня предали, — застонал он. — Меня предали!

Эме присела рядом.

— Кто, падишах?

— Селим! Любимый из моих сыновей. Этот бес Исмаил Персидский поднял восстание в горах Тавра. Я послал против него Селима с армией. А он присоединился к мятежникам и идёт с армией на Константинополь. Идёт на меня! Именем Аллаха! Меня предали! Я пригрел змею на груди!

— Может, ты волнуешься раньше времени, падишах, — сказала Эме. — Ты отправил сына подавить восстание, и он сделал это. Если он добился победы без сражения, убедив восставших вспомнить о долге, можно только поблагодарить его.

— Ты ничего не знаешь, женщина! — вспылил Баязид. — Знаешь ли ты, кто стоит во главе восставших?

Эме уставилась на него, и ужасная мысль промелькнула в её голове.

— Да, — кивнул головой Баязид, — Хоук-младший, который величает себя Хоук-пашой. — Он отбросил её руку, встал и отошёл к окну, которое выходило во двор гарема. — Хоук-паша! Кошмар, восставший из мёртвых, чтобы уничтожить меня!

Эме инстинктивно прижала руку к горлу. Хоквуд идёт с армией на Константинополь! Вильям! Спустя восемнадцать лет!

Баязид угрожающе поднял руку.

— Он хочет моей смерти и каким-то образом уговорил моего сына. На вот что я скажу тебе: прежде чем он ступит во дворец, ты умрёшь! Он никогда не получит тебя! Никогда!

И Баязид вышел из комнаты.

Несколько секунд Эме продолжала сидеть неподвижно. Никогда в жизни она не была так сильно напугана.

Меньше всего она боялась того, что мог сделать с ней Баязид. Он не мог угрожать ей всерьёз: она же была любимой наложницей. Но мысль, что она снова увидит Вильяма, явившегося, чтобы отомстить за неё через восемнадцать лет...

Она чувствовала себя как восемнадцатилетняя девушка. Сердце её трепетало, щёки горели. Вильям скоро будет здесь.

Она рассуждала: если спустя восемнадцать лет Вильям решил идти на Константинополь, делал ли он это из-за неё? Ведь он знает, как она жила все эти восемнадцать лет. Он всё знает и несмотря на это идёт.

Она должна жить, чтобы встретить его. Это её судьба, её предначертание. Она и выжила только потому, что верила — Вильям отомстит за неё. Бог сыграл с ней злую шутку, но теперь к ней возвращается её настоящий господин.

Не надо бояться. Ей тридцать девять, она чуть-чуть поправилась, но не так, как большинство женщин. Она всё ещё самая прекрасная женщина в гареме. Волосы всё ещё как золотая пряжа, а кожа гладкая...

Вильям полюбит её снова. Потому что он идёт к ней.

Более чем когда-либо она полагалась на Али, ведь он её друг. Новости были жизненно важными, и Али так^: же, как и все, знал, что происходит в мире. Она заставит его рассказать всё.

— Принца Селима называют Грозным, — сказал ей Али. — Он уничтожает всё и вся на своём пути. Теперь он миновал Брусу и идёт к Босфору.

— А местный гарнизон? Будут ли они сражаться за султана?

— Если бы он встал во главе — возможно, — отвечал Али. — Но у Баязида не хватит на это мужества.

— Это правда, что Хоук-паша идёт с принцем? — настаивала Эме.

— Правда, госпожа.

— А что другие принцы?

— Они разбежались. Ахмед у персов. Коркуд — в Венеции. Теперь они — ничто, пока жив Селим.

Но Селим не может умереть, он ведёт к ней Хоук-пашу. Она была в смятении, и ей казалось, что вот-вот она умрёт.

Константинополь ждал.

— Принц у Босфора, госпожа, — доложил Али. — Он предложил султану сдаться.

У Эме перехватило дыхание.

Женщины гарема собрались, перешёптываясь, боясь сказать что-либо лишнее: они ждали ниспровержения своего господина. Жители Константинополя находились в таком же состоянии. Казалось, ночной воздух наполнился тревожными звуками, будто многоголосый шёпот сочился сквозь непроглядную ночь.

Эме. пробудилась в испуге, удивлённая тем, что всё-таки смогла заснуть. Она села и уставилась на дверь. Дверь была открыта. Но света не было.

— Кто там? — испуганно спросила Эме.

— Это Али, госпожа.

Вместе с Али были ещё два других евнуха.

— Что происходит? — спросила она.

— Армия принца Селима переходит Босфор. Завтра они войдут в город, — сказал Али. — Янычары местного гарнизона поддержали принца.

Али подошёл к кровати, другие евнухи стояли позади него.

Глаза Эме привыкли к темноте, и она ужаснулась, увидев, что евнухи держат мешок, а в руках Али поблескивает струна.

Эме прижалась к стене.

— Нет, — сказала она. — Ты не можешь!

— Таков приказ хозяина, госпожа.

— Ты не посмеешь, Али! Ты не сделаешь это!

— Я должен повиноваться своему хозяину, госпожа. Идём.

Эме задыхалась.

— Мои дочери...

— Им не причинят вреда, госпожа. Хозяин не хочет, чтобы ты попала в руки Хоук-паше, поэтому он приказал...

— Али, пожалуйста...

— Лучше умереть с достоинством, госпожа, чем быть задушенной в мешке.

Али потянулся к ней, но Эме пнула его. В темноте ничего не было видно, её удар пришёлся евнуху в грудь. Он схватил её за лодыжку, но она вывернулась и отпрыгнула в дальний угол дивана.

Он снова потянулся к ней, но его пальцы соскользнули.

Хотя двое других евнухов тоже пытались остановить её, она всё-таки сумела выбежать в коридор. Задыхаясь, Эме бежала к двери, выходящей наружу, двери, через которую никогда прежде не ходила. Она знала, что эта дверь охраняется, но внезапность её появления застала евнухов врасплох. Они закричали, но она уже проскользнула мимо них и выскочила из гарема.

Эме знала, что находится на верхнем этаже, но она также помнила, что дворец стоит напротив внешних стен города — тех стен, где Босфор омывает дворцовый мыс. Значит, всё равно её ждёт Босфор, но если ей удастся попасть в него не связанной... Память вернула её на двадцать семь лет назад, к тому лету, когда она с матерью и сёстрами купалась в Сене. Она плавала в широкой реке, несущей свои воды гораздо быстрее Босфора. Двадцать семь лет назад — но, конечно, она и теперь сможет плавать.

Дворец освещался факелами, установленными на стенах, и Эме побежала к окнам в дальнем конце верхней галереи.

Охранники появились из арочных проходов с обеих сторон и начали кричать, но в основном друг на друга. Обнажённая женщина, бегущая по коридору, — зрелище, которое никто из охранников не видел в самых диких своих фантазиях. Её бледная кожа и развевающиеся золотые волосы говорили им, кто она: каждый слышал о любимой наложнице, даже если ни один мужчина, за исключением султана, не видел её за эти восемнадцать лет.

Пользуясь их смятением, Эме добежала до окна.

Али появился в дальнем конце галереи.

— Остановите её! — завизжал он. — Схватите её!

Когда охранники побежали вперёд, Эме в панике посмотрела на них, затем в темноту за окном. Она не имела понятия, что находилось там. Внизу могли быть или ласковая вода, или острые камни.

Но это лучше, чем струна и мешок.

Когда добежавший охранник потянулся к ней, она вскочила на подоконник и бросилась вниз, в темноту.

«Когда-то я ненавидел этого человека», — думал Вильям Хоквуд, глядя на бывшего султана Баязида II.

Но можно ли было теперь ненавидеть этого сгорбленного, разбитого, жалкого человека?

Складки жира на подбородке и плечах, груди и животе затряслись от страха, когда Баязид предстал перед сыном.

— Иди с этими людьми, отец, — приказал Селим.

Баязид затрясся ещё больше.

— Ты не умрёшь, — сказал ему Селим. — Но мир никогда больше не увидит твоего лица. Иди с этими людьми.

Баязид, понурив плечи, направился вперёд в окружении охранников. Поравнявшись с Вильямом, он взглянул на него и снова вздрогнул. Теперь он стоял в Порте и смотрел на стройные ряды янычар. Его войска, во главе которых он никогда не стоял.

Теперь они принадлежали его сыну и за него они пойдут на край земли.

«Селим Грозный! Это имя себя оправдало», — подумал Вильям. Вместе с этим именем он будет мстить.

— Мне очень жаль, Хоук-паша, — сказал новый султан, — но обстоятельства вынуждают меня нарушить данное мной слово. Твоя жена мертва. — Он указал на ожидавших евнухов. — Эти люди говорят, что она выбросилась из окна, чтобы не быть задушенной по указанию моего отца.

— Никто не может избежать своей судьбы, падишах, — сказал Вильям. — Позволишь ли ты мне вернуться в свой дом?

Селим сжал его плечо — величайший знак уважения в мусульманском мире.

— Занимай свой дом, Хоук-паша, — сказал он. — Но нас ожидают великие дела — тебя и меня.

Оставалось ещё двое братьев, и их надо было уничтожить, шах, которого надо было разбить, и весь мир, которому надо было показать, что новая сила поднимается в Константинополе.

— Я готов, падишах. — Вильям поклонился.

Он переправился в Галату и вошёл в дом отца; юный Гарри сопровождал его. Слуги низко поклонились ему. Наложницы Энтони Хоквуда и жена-турчанка Джона Хоквуда удивлённо смотрели на Вильяма. Они так и жили здесь на протяжении восемнадцати лет. Теперь у них был новый хозяин.

— Покойся с миром, — сказал Вильям, входя в личные покои своего отца.

Гарри задержался в дверях.

— Я немедленно пошлю за твоей матерью, — сказал Вильям. — Здесь снова будет наш дом. А теперь оставь меня.

Мальчик вышел. Вильям подошёл к окну и посмотрел вниз на Золотой Рог. Наконец-то он дома, здесь он не был более тридцати лет. В девятнадцать он уехал отсюда в Брусу с принцем Джемом; дважды он возвращался сюда на несколько дней. Теперь ему вряд ли удастся остаться здесь надолго, если он понадобится султану. Но теперь это был его дом, дом, принадлежавший Хоук-паше.

Бесполезно оглядываться назад, останавливаться на том, что могло было быть. Он знал победы и знал поражения; теперь он будет служить Селиму и впереди их ждут только победы. Гарри Хоквуд будет гордиться своими славными предками.

Он знал и счастье и печаль. Теперь он был печален. Но Джованна скоро придёт к нему, и, если она никогда не могла заменить ему Эме, она всё-таки всегда могла его успокоить.

И тогда...

Вдруг он услышал какой-то звук, обернулся — и увидел перед собой привидение.

Инстинктивно он сделал шаг вперёд.

— Я должна была снова увидеть тебя, — сказала Эме.

Они смотрели друг на друга.

— Я должна знать, — продолжала она, — могу ли я снова начать жить и смеяться. И любить...

Он молча смотрел на неё.

— Увы, — сказала она, — кажется, лучше было бы, если бы меня задушили.

Вильям Хоквуд протянул к ней руки.