Основание

Глава XI

А сегодня воины петровы захватили языка. Дело было так. Среди ночи меня снова разбудил шалимар. Я тут же позвонил Роберту Карловичу, после чего, наш ночной дозор, и без того немаленький, был усилен отдыхающей сменой, и отправлен на поиски чего-нибудь необычного. Вскоре ребята, как говорят пожарные, обнаружили «задымление» в скверике, находящемся в сотне метров от банка. А прибыв «на место возгорания», обнаружили девицу, сидящую в окружении четырех чадящих треножников. Охранникам всё это показалось достаточно необычным, и они быстренько доставили все находки, включая девицу, в банк. К тому моменту, как я добрался до лаборатории, девушку разместили на стуле в середине помещения. Роберт Карлович сидел напротив нее и о чем-то пытался спросить, а огромный Петров ходил кругами, и щелкал костяшками пальцев. Отвратительная привычка, между прочим.

Когда я вошел, ни один из присутствующих даже не повернул головы в мою сторону. Я взял стул и поставил его так, чтобы видеть и девушку, и Роберта Карловича в профиль. Пока я усаживался, Роберт Карлович монотонно спрашивал, явно уже не в первый раз:

– Что вы делали в сквере в три часа ночи?

Девушка никак не реагировала. Хотя она смотрела прямо перед собой, казалось, что моего наставника она не только не слышит, но и не видит.

У девушки были темные, мелко вьющиеся, очень густые волосы. В отличие от моих, спадающих, как и положено, к плечам, у нее они торчали в разные стороны. Не скажу, что это было не красиво, скорее наоборот. Чувствовалось, что волосы не просто так разлохмачены, а это прическа. Лица видно не было из-за волос. Я наклонился вперед, пытаясь его разглядеть, но увидел только подбородок. Воображение тут же восполнило недостающее. Получалось довольно соблазнительно. Мой взгляд скользнул ниже, и я увидел небольшую грудь, плотно обтянутую сиреневым пуловером. Еще ниже были синие джинсы. Ни обуви, ни носков на девушке не было. Я подумал, что она не очень большого роста, и, если станет рядом, её макушка будет ниже моего плеча. Я ощутил на себе взгляд Петрова, и мне стало неловко. Они тут поймали вражеского агента, а я думаю непонятно о чем.

Девушка сидела очень прямо, не опираясь на спинку стула. В позе совсем не чувствовалось напряжения. Было видно, что она всегда сидит с прямой спиной, и ей так удобно.

Роберт Карлович рядом с ней выглядел не слишком симпатично. Спина, обтянутая черным пиджаком, согнута, кулаки уперты в колени, взгляд пытается высверлить дыру во лбу девушки.

Я встрял в разговор и спросил пленницу:

– Скажите, вы совсем ни с кем не собираетесь разговаривать, или у вас какая-то неприязнь именно к этому человеку?

Девушка медленно повернула лицо ко мне. Лицо довольно привлекательное, но не думаю, что все мужчины поголовно огладываются на нее на улице. Не совсем правильные, какие-то острые черты лица. Глаза не очень большие, но выразительные. В полутьме лаборатории кажутся совсем черными и не блестят. Из-за очень длинных ресниц, наверное. Небольшой рот ярко-красного цвета чуть резковатой формы. Перед выходом «на дело» девушка явно сделала вечерний макияж. А сейчас уже почти утро, мелькнуло у меня в голове.

Девушка несколько секунд молча смотрела на меня. Сначала в лицо, потом ее взгляд опустился ниже, но вскоре она снова смотрела мне в глаза. Я почувствовал, что между нами что-то возникает. Меня охватили совершенно неуместные нежность и желания. По глазам девушки я понял, что она ощущает то же, что и я.

– Вы – Траутман? – хрипловатым голосом спросила вдруг девушка. Не знаю почему, но голос очень подходил к ее внешности.

– Да, – просипел я в ответ, откашлялся и добавил, – да, я Траутман.

– Докажите это, – вдруг сказала девушка.

– Простите? – не понял я.

– Докажите, что вы – Траутман. Мне нужно поговорить с Траутманом.

Я беспомощно посмотрел на Петрова, которого орбита вращения вокруг двух стульев как раз привела за спину к девушке.

– Траутман, покажи ей паспорт, – басовито хохотнул Петров.

– Не надо, – неожиданно произнесла девушка. – Я верю. Отставьте нас, пожалуйста, – обратилась она к Петрову, – я готова поговорить с Траутманом, но наедине.

Петров пожал плечами и скорчил презрительную мину.

– Вы можете прослушивать и записывать наш разговор, – произнесла пленница спокойно, – но я хочу, чтобы вас здесь не было.

Я тут же вспомнил истории про женщин-киллеров, женщин-телохранителей и женщин-ниндзя и почувствовал, что мне не очень хочется оставаться с девушкой в лаборатории один на один. Хотя ее голос мне очень понравился. И не только голос, честно говоря.

– Не бойся, Траутман, – прорычал мне в ухо Петров, словно бы прочитав мои мысли. Когда он успел оказаться возле моего кресла, я не заметил. – Ты им нужен живым и более-менее здоровым.

– А никто и не боится! – как-то это у меня по-детски прозвучало. Я откашлялся и добавил, стараясь говорить ровно, спокойно и рассудительно, – а почему это ты решил, что я чего-то опасаюсь?

Мой голос, наконец, прозвучал примерно так, как и было задумано – ровно, спокойно и рассудительно. Наверное, поэтому Петров смутился и сказал:

– Не сомневаюсь, что не боишься. Пойдем, Роберт, оставим молодых людей наедине.

Мы остались вдвоем. Не зная, как начать разговор, я подошел к трофейным треножникам, сваленным в кучу. При ближайшем рассмотрении они оказались алюминиевыми фотографическими штативами. Я потыкал в треножник носком ботинка и спросил:

– Не холодно босиком, поискать тебе что-нибудь на ноги?

Не дождавшись ответа, я подошел и уселся на стул Роберта Карловича.

Девушка посмотрела мне в глаза и неожиданно спросила:

– Продуктивный был вчера день, правда, Траутман? Сколько монад ты уничтожил – десять тысяч, двенадцать?

– Бедная девочка, – сочувственно сказал я, – эти злые люди били тебя по голове?

– Не нужно, Траутман, делать вид, что не понимаешь меня, – взгляд девушки выражал настоящую ненависть.

– Мне больше нравится, когда меня называют Андрей, – примирительно сказал я. – А тебя как зовут?

Девушка бросила на меня еще один испепеляющий взгляд, потом опустила глаза и почти спокойным тоном ответила:

– Ира. Ирина.

– Замечательное имя! – с энтузиазмом воскликнул я. – А теперь Ира, ты мне спокойно расскажешь, кого я убил, и мы придумаем, как нам больше не допускать такого безобразия.

В лабораторию тихо вошел Роберт Карлович, поставил перед Ириной мягкие домашние тапочки розового цвета и перед тем, как выйти, спросил:

– Андрей, кофе принести?

– Да, Роберт Карлович и, если можно, с коньяком, – с признательностью ответил я.

– Так кого я там убил? – возобновил я прерванный разговор.

– Сейчас расскажу. Тебе будет интересно, – пообещала она. Ты ведь знаешь, кто такие граспéссы?

– Теоретически знаю, – подтвердил я, – никогда не видел, но знаю.

– Можешь полюбоваться, – чтобы мне удобнее было любоваться, Ирина медленно два раза повернула из стороны в сторону очаровательную головку. Я выжидательно молчал.

Сейчас я тебе опишу, что ощущаю при срабатывании секвенции. Я – аудио-граспéсса. Понимаешь, что это?

– Думаю, что понимаю. Ты воспринимаешь грэйсы через слух.

– Да, правильно. Послушай, как это происходит, – не отрывая взгляда от своих ступней, обутых в уютные розовые тапочки, Ирина начала рассказывать:

– Когда завершается секвенция, кажется, я начинаю слышать всю вселенную. Я слышу, как нежно и трогательно звучит каждая частичка, каждый атом. Я не могу их сосчитать, их очень много. У каждой частички свой голос. У многих голоса совсем одинаковые, но они не сливаются, звучат по отдельности. Потом, вступают ноты отдельных элементов секвенции. Голоса частичек тут же умолкают, и, кажется, что они напряженно слушают секвенцию, от которой может зависеть судьба каждой из них. Завершается последняя нота, и снова несмело начинают звучать частички. Вдруг, некоторые из них начинают умолкать. Они беззвучно исчезают, как будто лопаются мыльные пузырьки. После срабатывания одной секвенции лопаются сотни, иногда тысячи пузырьков. И я, и остальные частички понимаем, что лопнувшие пузырьки никогда больше не зазвучат, они умерли.

Ира замолчала, посмотрела мне в глаза и тихо сказала:

– Многие из наших считают, что мы слышим монады. Девушка продолжала смотреть мне в лицо, ожидая реакции.

Определенно я где-то слышал это слово «монада», но кто это или что это, припомнить сразу не получалось. А коль скоро я не знаю, что такое монада, может и вправду убиваю их тысячами, не ведая греха, как микробов. Микробы помогли всё расставить по местам. Я вдруг вспомнил школьную хламидомонаду и почему-то эвглену зеленую. Кажется, я начинаю что-то понимать. Девочка борется за права одноклеточных водорослей. Очень благородно. Ради такого дела не жалко удавить десяток-другой Траутманов.

Общеизвестно, что с сумасшедшими не стоит спорить, иначе они могут впасть в буйство. Я незаметно подобрал ноги под сидение стула, чтобы, если что, можно было быстро вскочить и отбежать на безопасное расстояние, и заверил девушку, что являюсь убежденным защитником природы. Стараясь отвлечь ее от идеи немедленной расправы с виновником геноцида одноклеточных, я начал рассказывать о том, как меня беспокоит судьба уссурийских тигров, гигантских панд и варанов острова Комодо, упомянул, что летние страдания белых медведей в московском зоопарке вызывают моё живейшее сочувствие и постарался объяснить, что мысль о необходимости защиты одноклеточных водорослей мне прежде просто не приходила в голову. А теперь я понимаю, что эта идея заслуживает всяческого внимания, и я начну пересматривать свои экологические убеждения в сторону большей бескомпромиссности прямо сейчас. Я с облегчением отметил, что мой монолог произвел на Ирину большое впечатление. Она слушала меня буквально с открытым ртом. Не то, чтобы совсем открытым, но несколько приоткрытым, если точнее. Почему-то она слегка начала нервничать. Я это определил по тому, что следующий вопрос она практически выкрикнула:

– При чём здесь водоросли?

Я связно и логично принялся объяснять, при чём здесь водоросли.

Настроение у скорбной умом девушки начало быстро улучшаться, она даже слегка мне улыбнулась и принялась довольно спокойным голосом объяснять, каких именно монад имела в виду. Сначала она полностью отмежевалась от водорослей. Оказалось, что их судьба ей абсолютно не интересна. Потом Ирина призвала меня не путать монады, о которых она говорила, с монадами Пифагора, Платона и Лейбница. Я вполне искренне её заверил, что такое мне просто не могло прийти в голову. Далее Ирина отметила, что говоря о монадах, такие мыслители, как Нумерий, Николай Кузанский и ван Гельмонт подразумевали совсем не то, что подразумевает она, Ирина. Искренне меня обрадовал тот факт, что идея монад, исповедуемая Дж. Бруно, в той или иной степени отвечает идеям Ирины. Обрадовался я в частности из-за того, что встретилось знакомое имя, и мне удалось показать девушке, что я кое-что понимаю в истории философии. Свою эрудицию я продемонстрировал замечанием:

– А-а-а, Бруно? Которого сожгли? – и получил благосклонную улыбку в ответ.

Затем Ирина в двух словах объяснила мне, что такое монады по ее мнению. Я знаю за собой способность объяснять сложные вещи простыми словами, поэтому столкнувшись с подобным талантом, могу его оценить по достоинству. Должен заметить, что Иринин дар популяризатора практически приближался к моему собственному. А это совсем не плохо, можете мне поверить.

Довольно быстро я понял, что точно так же, как материальные предметы состоят из атомов, духовное состоит из этих самых монад. То, что в разных религиях называется душой, представляет собой некие конструкции, слепленные из этих элементарных составляющих. Точно так же, как из конструктора Лего можно собрать небольшой кубик или модель вертолета, из монад сложена духовная составляющая какого-нибудь хомячка и моя собственная душа. Я понял, что девушка уже относится ко мне гораздо лучше, чем в начале нашей беседы, поскольку она безоговорочно признавала, что на постройку моей души ушло монад куда больше, чем на душу хомячка.

Чтобы мне стало понятнее, Ирина упомянула, что нити Дхармы в учении Будды в известной степени идентичны монадам. Я задумчиво кивнул головой, давая понять, что мне и самому это приходило в голову.

Не зря философы древности утверждали, что приступая к дискуссии, нужно договориться о дефинициях. Теперь, когда под монадами мы подразумевали одно и то же, вполне можно было попытаться выработать общую точку зрения.

– Ты полагаешь, что монады умирают из-за того, что свершаются секвенции? И активно экспериментируя с секвенциями в последнее время, я нанес их поголовью серьезный ущерб? – я чувствовал себя немного неловко. Лично мне всегда удавалось разделять изящные философские построения и реальную жизнь. Поэтому общение с людьми, которые смешивают эти понятия, всегда вызывает сожаление и неудобство. Для начала я попытался разубедить Ирину, играя, так сказать, «на ее поле», поле, весьма удаленном от реальной жизни. Я сказал:

– Хорошо, пусть душа состоит из монад. Но, как я слышал, душа бессмертна. При скверных стечениях обстоятельств она может попасть в лапы Врага рода человеческого, но никак не умереть.

– Андрей, – грустно сказала Ирина. При этом на её губах появилось что-то вроде печальной улыбки, – похоже ты любишь подискутировать о вещах, в которых совсем ничего не понимаешь. Должна тебе сказать, что ты выбрал весьма удачного собеседника. Боюсь, что в теологии и схоластике мы вполне друг друга стоим.

– Ты готова допустить, что я не убиваю души? – облегченно спросил я. В большей степени меня порадовало не то, что с меня снято это серьезное обвинение, а то, что Ирина оказалась более нормальным человеком, чем мне думалось минуту назад.

– На мой взгляд, ты совершаешь не менее серьезное преступление, – заявила Ирина. Вот такого обвинения я не ожидал. А Ирина продолжала, – я и мои, назовем их так, мои коллеги, много раз были свидетелями гибели монад. Но мы ни разу не чувствовали, чтобы рождались новые. Понимаешь, ты уничтожаешь нечто, из чего состоишь и сам, и это нечто исчезает совершенно безвозвратно.

Заявление Иры вызвало у меня негодование. И мой следующий довод никак нельзя было бы назвать джентльменским. Но, прошу меня понять, – я был действительно возмущен. Поэтому, предельно саркастически я спросил:

– А как соотносится сбережение неких непонятных невосполнимых ресурсов с твоим сидением в скверике в окружении этих фотошопов? – и я пренебрежительно мотнул ногой в сторону кучки штативов.

– Я не собиралась завершать эту секвенцию, – голос Ирины звучал тихо и печально, – единственной моей задачей было попасть сюда и поговорить с тобой.

Я не сразу осознал, что она говорит, поэтому продолжил обвинение:

– А наши охранники, посходившие с ума, а золото, обращенное в свинец! Тогда пузырьки не лопались? Как ты думаешь, какими методами этот свинец будет снова превращен в золото при первой возможности? Думаешь, не отыщется секвенции, которая вернет всё на место, а твоих мыльных пузырьков снова поубавится. Чего вы добиваетесь?

Тут до меня дошло то, что сказала Ирина. А она, как раз в этот момент начала объяснять, что категорически возражала против применения секвенций своими соратниками.

Мы одновременно смолкли, и я попытался собраться с мыслями. Мысли, как часто со мной бывает в сложных ситуациях, собираться никак не желали. Положение спас Роберт Карлович, появившийся с нагруженным подносом. Официант из него был никакой, как оказалось. Я проявил преизрядную ловкость, успев принять из его рук поднос в том момент, когда он решил поскользнуться на ровном месте. Левой рукой я подхватил поднос, а правой удержал своего наставника от падения. Роберт Карлович устоял на ногах, гордо распрямился, одернул черный пиджак, величественно кивнул и молча удалился. Прав, тысячу раз прав Голливуд, утверждая, что нет ничего смешнее, чем поскользнувшийся человек. Как только за Робертом Карловичем закрылась дверь, мы с Ириной начали весело смеяться. Ирина хохотала очень забавно, повизгивая и похрюкивая. Кажется, я уже говорил, что искреннего человека видно по смеху.

Мы отсмеялись, и мне показалось, что стали чуточку ближе. На секунду я забыл, что мы только что обсуждали с Ириной проблемы чуть ли не мирового значения, забыл, что за мной охотятся очень серьёзные люди с отнюдь не дружественными целями, и Ирина, похоже, из их компании.

После смеха, как часто бывает, возникла неловкая пауза, которую я поспешил заполнить вопросом:

– Что ты там говорила о невосполнимых ресурсах, не могла бы повторить?

– Андрей, ты в состоянии меня послушать, не перебивая, минут десять? – попросила Ира. Я пообещал сделать всё возможное и невозможное, после чего Ирина начала рассказывать. Рассказывала она, нужно отдать должное, не только последовательно, но и увлекательно. Я бы сказал, что получил еще одну версию устройства мира. С частью сведений, которые мне изложила Ирина, меня успели ознакомить Петров с Робертом Карловичем. Правда, в изложении Иры существенно менялись некоторые акценты. А кое-что было для меня совсем новым, ведь я в «этом бизнесе», как по-американски выразилась Ирина, всего лишь месяц с небольшим. А Ира в нём крутится уже больше десяти лет, с детства.

Судя по всему, осознанное применение секвенций началось очень давно, тысячи лет назад. И сразу же появились первые медведи, которые старались противодействовать такой практике. Медведи с самого начала были более склонны к объединению в сообщества, чем буллы, использующие секвенции. Объясняла Ира это тем, что потребители секвенций всегда были в значительной степени своекорыстны и скрытны, в то время как их противники действовали из правильных или не очень, но высоких убеждений. Интересно, что и те и другие всегда были против широкого распространения знаний о секвенциях, в том числе и о самом факте их существования. Причины этого вполне очевидны. Те, кого мы сегодня называем буллами, не желали ни с кем делиться своими преимуществами. А медведи понимали, что воспрепятствовать использованию секвенций, когда о них знает каждый, практически невозможно. В борьбе с буллами медведи применяли самые различные методы, начиная от убеждения и заморозки секвенций, заканчивая уничтожением буллов вместе с их коллекциями формул. Война между буллами и медведями продолжается до сих пор. Но, выражаясь в терминах современной геополитики, такая война всегда носила достаточно локальный характер, не перерастая во всеобщую.

По словам Иры, силы сторон всегда были примерно равны, поскольку буллы использовали преимущества, напрямую получаемые от применения секвенций, а медведи могли противопоставить этому организованность и организацию. Ирина призналась, что более-менее связное представление она имеет лишь о том, как эта война протекала на территории, так называемой эллинистической цивилизации. Под этим смутным, на мой взгляд, определением, подразумевалась вся Европа, северная Африка и обе современные Америки. Ирина призналась, что не представляет, как развивались взаимоотношения людей с секвенциями в Китае, Японии, Африке и доколумбовой Америке, но картина, судя по всему, повсюду была примерно одинаковой.

Понемногу Ирина перешла к тому, чего она от меня, собственно, хочет. Я был уверен, что просьба сведется к тому, чтобы я отказался от выполнения секвенций. Девушка, как я уже сказал, мне нравилась, но выполнять такое пожелание я был совершенно не намерен. Когда я узнал, чего Ирина от меня ждет на самом деле, то просто онемел от возмущения. А хотела она ни много ни мало, чтобы я добровольно принял участие в секвенции трёхсотлетнего безразличия. Тот факт, что после завершения секвенции я сделаюсь телом бездыханным, её, похоже, не слишком заботило. Обретя дар речи, я для начала ответил резким отказом. Затем поинтересовался, считает ли она порядочным предлагать кому-то отдать свою жизнь за её убеждения. Ирина грустно посмотрела на меня и очень тихо произнесла:

– Андрей, в этой секвенции, кроме граспера, принимает участие граспéсса. Догадываешься, кто будет этой граспéс­сой?

Я догадался и мысленно признал, что при таком раскладе просьба Ирины теряет большую часть возмутившего меня цинизма. А вслух предложил считать, что мне сделано предложение, я его всесторонне рассмотрел, но совсем не заинтересовался. Уж не знаю, какого ответа ожидала Ирина, но она умокла на пару минут и занялась созерцанием своих тапочек.

– Ну почему именно, я? – воскликнул я беспомощно. – Уверен, что в мире есть еще несколько десятков известных вам грасперов. Поговори с ними, может, они посговорчивей окажутся!

– Все известные нам грасперы, – голос Ирины звучал неприязненно, – успели принести нерушимое обещание в том, что не будут принимать участие в секвенции великой заморозки. Если мы попытаемся использовать такого граспера даже с его согласия, он просто перестанет дышать. Нерушимое обещание отменить невозможно.

Честно говоря, меня порадовало это, ранее мне неизвестное, свойство нерушимого обещания. Во внезапном приступе великодушия я посоветовал:

– Может быть, вам поискать новых грасперов? Не известных пока ни буллам, ни вам.

– Спасибо за совет, – иронично ответила Ирина, – мы этим занимаемся непрерывно. Как, впрочем, и буллы.

Затем упорная девушка произвела еще одну попытку уговорить меня. Теперь она апеллировала не к моим непонятным обязательствам перед миром, а совсем к другому. По ее словам выходило, что с физической смертью существование не заканчивается, а, можно сказать, только начинается. Этому факту есть неопровержимые доказательства, и пусть я попрошу «своих старичков» просветить меня по этому вопросу. Старички, мол, прекрасно обо всём этом осведомлены. Я набрал в грудь побольше воздуха для достойного ответа, но был прерван Петровым, появившемся в лаборатории.

Я обернулся на звук его шагов. Примерно так я себе представлял поступь статуи Коммодора, но Петров передвигался раза в три быстрее, чем статуя. А то и в четыре. Через пару секунд он стоял передо мной, опираясь на свою трость, и лик его был ужасен. Похоже, тот факт, что его тощий зад обращен к лицу молодой дамы, нисколько его не заботил.

– Траутман, – заорал он, – Траутман, ты знаешь, что твориться? Война, настоящая война!

Усадить Петрова в кресло оказалось делом невозможным, и я выслушал его сообщение сидя. Наверное, примерно так низкорослый Наполеон принимал реляции маршала Нея. События, как я вскоре понял, действительно очень сильно напоминали начало войны. Оказалось, что за последние два часа в разных частях планеты была предпринята дюжина попыток похищения грасперов. Счет убитым шел на многие десятки. В большинстве случаев грасперам удалось отбиться с помощью собственных охранных подразделений, тем не менее, двое были похищены. По словам Петрова, оба из похищенных успели принести нерушимое обещание о неучастии в секвенции большой заморозки, поэтому нападавшие, а это, несомненно, были медведи, своих целей не достигнут. Один граспер перестал дышать непосредственно в процессе похищения. По-видимому, с помощью нерушимого обещания он обезопасил себя от любого насильственного лишения свободы. А что самое невообразимое, началось физическое истребление буллов. Поскольку погибшие буллы, как заметил Петров, работали отнюдь не менеджерами по продаже пиццы, запланировать и осуществить такое массовое уничтожение могла только очень серьезная организация, имеющая немалый опыт в осуществлении силовых акций. Тут Петров развернулся лицом к Ирине, предоставив созерцать свою тощую черную задницу мне.

– Что вы задумали, зачем ты здесь? – зарычал он страшным голосом. Я привстал, выглянул из-за плеча и посмотрел на Ирину. Она показалась мне очень расстроенной и растерянной, но не испуганной.

– Это экстремисты, такие у всех бывают, – встав со стула и распрямившись, убежденно сказала Ирина.

– Вот что, милочка, – Петров навис над девушкой скалой, – соизвольте передать своим хозяевам, – девушка, глядя Петрову в глаза, попыталась еще шире расправить плечи, и почти крикнула: «У меня нет хозяев!»

– Замолчите! – проорал в ответ Петров. Сейчас речь идет не о вашем человеческом достоинстве и прочих понтах, вы же это в состоянии понять! Передайте им, что если произойдет еще хоть одно убийство, похищение или нападение, я пойду на крайние меры. Сейчас я вполне могу себе это позволить.

Ирина на секунду задумалась и попросила довольно спокойным голосом: «Отдайте мне мой телефон».

Петров вытащил из кармана трубку и сунул в руки девушке.

А у тебя, братец, слабость к чужим мобильникам, только я это успел подумать, как громовержец Петров повернулся ко мне и прорычал:

– А что ты, Траутман, скажи мне, что собираешься сейчас предпринять? У тебя есть план?

Как ни странно, но план у меня был. Я встал со стула, взял Петрова за локоток, отвел подальше от Ирины, которая что-то выясняла по телефону, и изложил свою идею.

Петров задумчиво почесал подбородок, пробормотал что-то похожее на «вот видишь, можешь, если петух клюнет», – и покинул лабораторию.

Ирина вскоре закончила телефонную беседу и подошла ко мне.

– Ты представляешь, какие крайние меры он имел в виду? – поинтересовался я.

– Уже представляю, – мрачно сказала Ирина. – Боюсь, что тайна секвенций очень скоро выйдет за пределы нашей небольшой, почти родственной компании. В результате всё изменится очень сильно.

Я сел в кресло, вытащил себе сигарету из пачки и жестом предложил Ирине. Она отрицательно мотнула головой, я закурил и начал ждать. Я догадывался, что должно было произойти в самое ближайшее время.

Я не знал, каким именно образом будет реализован мой план, но артистические возможности моих старших партнеров не вызвали у меня ни малейших сомнений. Поэтому, когда в помещение вошли сначала Роберт Карлович, а потом Петров, я был уверен, что мне достаточно будет лишь чуть-чуть им подыграть. Основное старые джентльмены сделают сами.

Так оно и получилось. Джентльмены приблизились к нам с Ириной. Мы в это время без особого удовольствия допивали холодный кофе, который я так ловко уберег от последствий скверной координации Роберта Карловича.

Петров обратился ко мне, голос его выражал печаль:

– Траутман, должен сказать, нас расстроила твоя просьба. Но я всегда стараюсь выполнять, что обещал. Сейчас ты принесешь обещание и никогда не сможешь участвовать в секвенциях всеобщего безразличия. Ты готов, не передумал?

– Не то слово, что готов, – ответствовал я, – а прямо-таки стремлюсь и вожделею.

Ирина вскочила со своего кресла, присела у моих ног и, взяв меня за руку, умоляюще попросила:

– Андрей, не делай этого, пожалуйста!

– Не делать чего? – удивился я. – Не обезопасить себя от принятия участия в вашем милом ритуале в качестве жертвы? Кажется, я уже высказывался по этому вопросу.

Я высвободил свою руку и кивнул Петрову:

– Можем идти.

Когда мы уже почти подошли к выходу из лаборатории, Петров обернулся к Ирине и предложил:

– Не желаете соприсутствовать, мадемуазель?

Мадемуазели не оставалось ничего, как последовать за нами.

Принесение нерушимого обещания не слишком отличалось от того, что я проделывал у Петрова. Правда, обошлось без полиграфа, и не понадобился стул. Обещаний оказалось не два, а одно. Но оно включало описания обеих секвенций заморозки – трёх и трёхсотлетней. Как только я подтвердил обещание кровью, почувствовался грэйс. Аромат, что не удивительно, был очень силен. Наверное, из-за того, что предмет обещания не вызывал у меня ни малейших сомнений, как только я дочитал клятву до конца, произошел ароматический взрыв. Нот было ровно четыре, как и положено. Я взглянул на Ирину. Она побледнела, закусив губу, на глазах выступили слезы.

О чем, интересно, она плачет, вдруг подумал я, о том, что жертвенный агнец оказался бесчувственным бараном, или жалеет безвременно погибшие монады?

– А теперь уходите! – прорычал Петров, обернувшись к Ирине. – Уходите и расскажите всем, что шкура Траутмана вам теперь так же неинтересна, как шкура любого другого граспера. И не забудьте, что я вам сказал о крайних мерах. Еще один инцидент, и секвенции сделаются главной темой интернета и газет.

Я с сожалением подумал, что больше никогда не увижусь с Ириной. Как выяснилось очень скоро, я ошибался.