Основание

Глава XVIII

На следующее утро я проснулся, предвкушая что-то радостное. За окном светило солнце, и орали птицы. Я вспомнил, что Ира спит в соседней комнате, представил, как замечательно складывается моя жизнь, и чуть не запел от счастья. Когда я один, и мне хорошо, я иногда пою. Слуха у меня нет, но голос, как мне представляется, отличается приятным тембром и силой. После нескольких легких конфликтов, которые почему-то происходили именно по утрам, я избегаю петь в это время суток, если есть вероятность, что меня кто-то может услышать. Я сдержал песню, рвущуюся из души, накинул на голое тело халат и побежал на кухню приготовить кофе для своей любимой. С чашечкой кофе в руках я зашел в Ирину комнату и увидел, что девушка уже не спит. Она лежала на спине и смотрела на меня своими чудесными лучистыми глазами. Когда Ира увидела, что я принес кофе, она приподнялась в постели и поцеловала меня мягкими и сухими со сна губами. Одеяло немного сползло, и я понял, что несколько тонких серебряных браслетов, штук по пять на каждой руке, составляют единственное одеяние девушки. Ира подтянула одеяло к подбородку и, увидев выражение моего лица, ласково произнесла своим хрипловатым голосом:

– Мы ведь не спешим, Андрей? У нас еще очень много времени.

Я сам себя устыдился, присел на кресло и стал любоваться, как девушка пьет кофе. Потом не выдержал, встал, пошел в ванную и залез под душ. Меня просто распирало от вожделения. Я сделал душ попрохладней, потом пустил только холодную воду. Не могу сказать, чтобы это сильно помогло, но какая-то часть рассудка ко мне вернулась. Я был уверен, что Ира одержима теми же чувствами, что и я, и восхищался ее сдержанностью. Она, конечно, совершенно права. Нужно, чтобы в первый раз, когда мы будем вместе, это произошло не впопыхах, а как-то очень красиво. Пусть это будет настоящий праздник. У нас ведь действительно впереди еще очень много времени.

От завтрака Ирина отказалась. Что до меня, то я люблю с утра плотно поесть, но из солидарности тоже ограничился чашкой кофе. Ира предложила пойти прогуляться, и я с энтузиазмом поддержал эту идею. На улице по утреннему времени было еще свежо, но чувствовалось, что день будет очень жарким. Мы шли рядом, и Ирина время от времени смотрела на меня и улыбалась. Потом о чем-то вспомнила, лицо ее посерьезнело, и она спросила меня про Учителя Зеленой горы, почему я поехал именно к нему. Я честно признался, что и сам не очень понимаю, почему. А потом воодушевленно сказал, что ведь это здорово, что я с ним познакомился. Если бы не это, мы бы никогда не узнали правды о монадах. Девушка с готовностью со мной согласилась. А потом, вдруг сменив тему, начала рассказывать про одного тибетского ламу, который когда-то с помощью медитации получил знание о страшной и разрушительной секвенции. Случилось это так. В те годы в Китае происходили гонения на буддистов. Монахов не только перевоспитывали путем принуждения к общественно полезному труду, но и просто уничтожали физически. Этот лама долго молился, пытаясь найти путь к прекращению страшного террора, и, в конце концов, ему открылась секвенция, которая могла положить конец этому ужасу. Секвенция относилась к разряду так называемых смарт-секвенций.

– Понимаешь, что это такое? – поинтересовалась Ира.

Я признался, что не особенно, и девушка объяснила, что существует категория секвенций, последствия которых предсказать практически невозможно. В ходе выполнения элементов таких секвенций существует довольно широкая возможность выбора, и принять правильное решение бывает очень сложно. Я признался, что не совсем понимаю, о чем может идти речь, и Ира привела такой пример:

– Представь, что ты играешь на компьютере в такую игру. Перед тобой шахматная доска. На каждой клетке стоит фигура. Фигуры обычные шахматные – пешки, ладьи, ферзи, но окрашены в десять разных цветов, не только в черный и белый. Все фигуры больше или меньше похожи друг на друга. Например, у зеленых коня и короля одинаковый цвет, а у красной и белой пешек – равный номинал. Твой ход заключается в следующем: ты указываешь на любую фигуру и командуешь убрать ее с доски вместе с двумя наиболее похожими фигурами.

– Именно с двумя? – уточнил я.

– Нет. Это количество ты выбираешь сам, скажем, в диапазоне от нуля до девяти.

– А в чем игра заключается?

– Игра заключается в следующем. Ты получаешь задание убрать с доски пять определенных фигур за три хода. Но сложность состоит в том, что ты не знаешь, у кого родственные связи ближе – у двух разноцветных пешек, или у слона с конем одного цвета. Эти правила устанавливает компьютер, и они действуют только для этой конкретной игры. Ты делаешь первый ход и по его результатам стараешься догадаться о том, какие именно правила сейчас в ходу. Затем на основе своих предположений, принимаешь решение о следующем ходе.

– Что значит на основе предположений? Я убираю белую пешку и одного ее ближайшего родственника и смотрю, кто именно оказался второй жертвой. Если белый слон, значит, сейчас главное – цвет. Если черная пешка, значит, главное – номинал.

– Всё не так просто. На степень похожести фигур влияют не только цвет и номинал. Например, может учитываться расположение фигур на доске – фигуры, стоящие на соседних клетках, вдруг оказываются самыми, как ты выразился, близкими родственниками.

– А что еще может влиять?

– Да что угодно! Например, правила, по которым фигуры перемещаются по доске. В этом случае близкими родственниками слона будут ферзь, король и, возможно пешка, независимо от их окраски и расположения на доске.

– И почему же так может случиться?

– Потому что они все могут двигаться по диагонали. Ты в шахматы играть умеешь?

– Более-менее. Но я не понял, при чём тут смарт-секвенции?

– Представь, Андрей, что пешки – это люди.

– Мне не слишком нравиться, когда людей сравнивают с пешками, – автоматически произнес я, потом вдруг представил и ужаснулся.

– А что такое тогда убрать фигуру с доски? Это значит убить, уничтожить человека?

– Может статься и так, – подтвердила Ирина, – убить или причинить другой вред.

– Хорошенькое дело, – возмутился я. – Мало того, что кто-то способен убирать людей, словно пешки, так он еще толком не знает, кто именно попадет под раздачу.

В этот момент мой веселый нрав решил войти во временный союз с порочной фантазией. Я хихикнул и сказал:

– Представляешь, футболист промахивается с трех метров по воротам, кто-то сгоряча убирает с доски его и еще десяток таких же, а в результате мы теряем большую часть мужского состава балетной труппы Большого театра!

– При чём здесь Большой театр? – не поняла Ира.

– Ни при чём, – тут же согласился я.

– Тогда слушай дальше. Этот тибетский лама обладал рецептом секвенции, которая могла бы остановить террор, но не знал, к кому именно ее применять, чтобы получить нужный результат.

– Как-то не характерно для буддийского монаха, – заметил я. – Куда ни шло навредить злым гонителям веры, но пока он будет изучать правила игры, пострадают и совсем невинные люди.

– Именно так, – строго сказала Ирина. – Причем имей в виду, что это не компьютерная игра, и понять, почему с доски удалились те или иные фигуры, не всегда просто. Люди, видишь ли, не всегда покрашены в какой-то цвет, и таблички с номиналом на них, как правило, нет.

– А что дальше было?

– Лама понял, что не в силах сам выполнить секвенцию и начал искать того, кто это мог бы сделать. Я не представляю, какие у ламы были возможности для поисков и критерии отбора, но свой выбор он остановил на одном человеке, нашем соотечественнике, который тогда проживал в Китае, и совершенно не афишировал свой основной род деятельности.

– А что это была за деятельность?

– Разведывательная, скажем так.

– И чем всё закончилось?

– Лама ввел этого человека в курс существования секвенций, передал ему свой рецепт смарт-секвенции и, вместе с ней, малый джентльменский набор булла – секвенцию нерушимого обещания и еще кое-что по мелочи. Наш Джеймс Бонд выполнил смарт-секвенцию, но слегка ошибся – с доски ушло очень много посторонних фигур, а основная задача так и осталась не выполненной. Лама, как ты догадываешься, очень сильно расстроился, и последующие десятилетия своей жизни посвятил поиску пути исправления своего страшного поступка. Его старания увенчались успехом, и он принес в мир секвенцию трехсотлетнего периода безразличия.

– Вот это да! – воскликнул я, – а ты думаешь, что всё это – правда?

– Я не думаю, а определенно знаю, – уверенно сказала Ирина. – А еще я бы хотела сказать тебе две вещи. Лама сегодня носит имя Учитель Зеленой горы. А у нашего Джеймса Бонда в те времена была кличка Лайонхарт, не приходилось слышать?

- Лайонхарт? – обрадовался я, – это по-английски львиное сердце. Был когда-то такой король в Англии, Ричард Львиное Сердце. Участвовал в крестовом походе вместе с Робин Гудом, которого Шон Коннери играл.

Я бросил взгляд на недовольное Ирино лицо. Не похоже, чтобы моя эрудиция произвела на нее хорошее впечатление.

– А, может, это совсем другой Лайонхарт, – примирительно добавил я, – у нас этих Лайонхартов, как обезьян в Бразилии.

Наверное, из меня плохой булл. Само собой, если бы я ощущал себя в первую очередь одним из повелителей секвенций, я бы вцепился в Ирину, как репей в собачий хвост, и постарался бы выведать какие-то подробности этой истории, полезные для меня, Роберта Карловича, Петрова и других буллов. Но ситуация была совсем другой – я с любимой девушкой гулял по Москве, и девушка обмолвилось о чём-то таком, о чём мне, наверное, знать совсем не полагалось. Нужно быть абсолютно бесчувственным субъектом, чтобы воспользоваться слабостью своей возлюбленной. И я не воспользовался. Я поступил так, как должен был поступить – постарался резко сменить направление Ириных мыслей и саму тему разговора. Я остановился, обнял Иру, зарылся носом в ее душистые волосы, погладил по голове и прошептал ей на ухо: «Знаешь, как мне тебя не хватало?» Ответный взгляд Ирины выразил то, что нельзя сказать никакими словами. Она наверняка знала.

Тут зазвонил мой мобильный. Я бросил взгляд на экран. Естественно, Роберт Карлович, любимый наставник. Кто же еще может звонить по этому номеру? Голос Роберта Карловича показался мне немного обеспокоенным. Наставник поинтересовался всё ли у меня в порядке, и не нужна ли помощь. Я честно ответил, что очень утомился, и мне просто нужен денек, чтобы, ничего не делая, повалять дурака, и пообещал завтра выйти на работу. Кажется, Роберт Карлович не догадался, что я не один. Он пожелал мне приятного отдыха и отключился.

День пролетел незаметно. Мы ходили, взявшись за руки, ели мороженое, катались на карусели и колесе обозрения. Потом, окончательно впав в детство, пошли в зоопарк. Там, возле вольера с верблюдами, мы в первый раз за всю прогулку поцеловались. Меня умиляла Ирина стеснительность, она ни за что не хотела обниматься на людях. Когда я, будучи уже совершенно не в силах себя сдерживать, требовал, чтобы мы немедленно отправлялись домой, где за нами никто не сможет наблюдать, девушка только весело смеялась и говорила, что мне следует хорошенько нагулять аппетит.

Во время прогулки произошел один довольно неприятный инцидент. Мы повстречали моего приятеля, с которым когда-то вместе учились в одной группе. После обмена традиционными приветствиями и вопросами «как дела?» он отозвал меня в сторону и поинтересовался про Иру, кто она такая. Я с гордостью объяснил, что Ирина моя девушка, а он каким-то неприятным тоном сказал, что, наверное, она очень хороший человек. Я помню, что в студенческие годы именно в таких выражениях, в шутку, давал понять своим друзьям, что их дамы не блещут красотой. Да, когда-то все мы были не слишком тактичными молодыми людьми. Но в случае такой красавицы, как Ира, на подобное замечание подвигнуть человека может только черная зависть. Одним словом, распрощались мы с бывшим соучеником довольно сухо.

В зоопарке я еще раз с удовольствием убедился в том, что у моей девушки не только удивительная внешность, но и очень доброе и отзывчивое сердце. Когда мы проходили мимо клетки, в которой сидела крупная коричневая кошка (думаю, это была рысь), Ирина остановилась и стала вслух жалеть «котика». У милого зверька такие голодные глазки, наверное, злые люди его совсем не кормят. Добрая девушка из сумки достала пирожок с мясом и по-честному разделила его на троих. Причем «котику» досталась большая часть начинки, которую девушка ухитрилась передать голодному животному. В этом ей не помешали ни двойная решетка, ни запрещающая надпись. Свои кусочки пирога мы съели, не отходя от клетки с рысью. Я попытался отказаться от своей порции в пользу «котика», поскольку доставшаяся мне черствоватая горбушка была не слишком привлекательна, но Ира сказала, что всё должно быть по справедливости, и я подчинился. Ради любви и справедливости Траутман готов еще и не на такое!

Домой мы вернулись поздно вечером. На кухне я тут же полез в свой винный погреб, мне помнилось, что я там видел шампанское. Именно этот благородный напиток был самым уместным для нашего чудесного вечера. Ирина, увидев черную непрозрачную бутылку, с видом знатока приподняла брови и сказала единственное слово: «Вау!». Честно говоря, это меня немного покоробило. Я вовсе не считаю себя фанатичным борцом за чистоту русского языка, но именно «вау» вызывает у меня самые неприятные ассоциации. Я считаю, что так могут сказать только люди с полным отсутствием вкуса и культуры, для которых телевизор единственный источник прекрасного. Если бы это словечко было бы произнесено кем-то другим, я бы, скорее всего тактично промолчал, но услышать его от девушки, которую я считал во всех отношениях совершенной, было просто невыносимо. Поэтому, я сказал Ире всё, что думаю об этом слове, и попросил больше так не говорить. Тут меня поджидал сюрприз; определенно, не зря я так восхищался Ириной. Девушка поинтересовалась, какие иностранные слова, по моему мнению, допустимо применять в русской речи. Я уверенно ответил, что стоит использовать лишь те слова, для которых в русском языке нет полноценных аналогов, и тут Ира меня огорошила:

– Слово «вау» в английском используется для выражения радостного удивления. В русском языке такого междометия нет!

Я попытался сообразить, как по-русски можно выразить такое чувство, и вынужден был согласиться, что приличных слов, пригодных для этого, у нас нет. Про «вынужден» я написал неправильно. Я согласился с девушкой с огромным удовольствием, мне было очень приятно еще раз узнать, что Ира безупречна во всех отношениях. Время приближалось к полуночи. Я испытывал затруднение, не очень представляя, как сказать Ирине, что неплохо бы перенести нашу дальнейшую беседу в постель. Как правило, такие вопросы у меня решались сами собой, но сейчас, по-видимому, сказывалось мое особое чувство к Ире – в обожествлении прекрасной дамы неожиданно обнаружился серьезный недостаток. По счастью всё вскоре разрешилось. Ирина подошла ко мне, поцеловала в губы и с очаровательной естественностью сказала, что идет в душ, а потом будет ждать меня у себя в комнате. Вскоре девушка в халате, который ей был явно великоват, проследовала в комнату. Я быстро помылся, накинул свой халат и вошел к ней. Девушка лежала на спине, укрывшись одеялом до подбородка. Ее халат был небрежно брошен на кресло. Ира смотрела на меня своими чудесными глазами, ее губы слегка улыбались. По частому движению одеяла, прикрывающего грудь, было видно, что девушка очень волнуется. У меня пресеклось дыхание, со стороны могло показаться, что я всхлипнул. Я сбросил халат, шагнул к постели, и тут ударил шалимар. Я замер, прислушиваясь к своим обонятельным галлюцинациям.

– Ну, что же ты? Иди скорей ко мне, – голос девушки дрожал от нетерпения.

– Шалимар, – обеспокоенно сказал я, – то есть, грэйс. Ты что-нибудь чувствуешь?

– Я чувствую, что, если ты прямо сейчас ко мне не придешь, я просто умру.

Через мгновение я уже впился своими губами в рот своей любимой, а мои руки ласкали грудь и бедра Ирины.

Мига наивысшего наслаждения мы достигли одновременно. Тело девушки выгнулось подо мной, громкий крик сменился низким рычанием, тут же смолкшим, затем ее тело расслабилось. У меня в голове произошел ароматический взрыв, одновременно с этим я услышал ноты секвенции. Нот было шесть. К моему обычному ароматическому ощущению ноты добавилось звуковое и зрительное. Каждый из элементов секвенции издавал какие-то неожиданные, но очень приятные, я бы сказал, чарующие звуки. Эти звуки сливались в общий аккорд и одновременно звучали, не смешиваясь, каждый по отдельности. Каждый из тонов сопровождался своим изображением. Зазвучала первая нота, и я увидел, как Земля полностью заслонила от Луны солнечный свет. Вторая нота, и я видел себя и Ирину, стоящих у клетки с рысью. Мы ели кулебяку, очень вкусный мясной пирог, который Ира принесла с собой в сумочке. Девушка ухитрилась небольшой кусок кулебяки бросить в клетку, и «котик», как ласково назвала Ирина животное, уже перестал подозрительно обнюхивать пищу и жадно ее заглатывал. Третья нота показала мне девять бутылок с какой-то жидкостью, равномерно расставленных вокруг моего дома. Я спросил у себя, что это за жидкость, и тут же понял, что это – обычная вода, совсем недавно полученная в результате таяния девяти кусков льда. Следующая нота вызывала картину трех, держащихся за руки девушек, стоящих неподалеку от дома. Я увидел, что все трое – граспéссы. Глаза девушек были устремлены в точку неба, в которой находилась невидимая луна, спрятанная в тени Земли. Пятая картина показала мне моего друга Петрова. Старик стоял в тени деревьев возле моего подъезда, в руках у него была небольшая бутылочка с напитком, который он только что выпил. Напиток назывался «кровь дракона» и представлял собой сложную травяную микстуру красного цвета, рецепт изготовления которого для меня был абсолютно понятен. А на последней картине обнявшиеся обнаженные мужчина и женщина замерли в сладостном напряжении. Сначала я почувствовал, что это – граспер и граспéсса, и лишь потом признал любовников. Девушка оказалась Ириной, а мужчиной был я. Потом я услышал песню тысяч и тысяч голосов. Я сразу понял, что это такое – Ира когда-то удивительно точно описала картину затухания монад. Я знал, что монады-кристаллы неуничтожимы и бессмертны, поэтому звуки у меня вызвали не боль, а только тихую грусть. А потом мне стало ясно, что девушка на последней картине не дышит, и я понял, что она уже никогда дышать не будет.

Прошло немного времени, и все три моих чувства, которыми я ощущал секвенцию, пришли в норму. Я видел, слышал и обонял лишь то, что происходило наяву в комнате. Я приподнялся на локте и посмотрел на лицо девушки. Сначала я ее не узнал. Вместо моей красавицы возлюбленной на кровати лежала не слишком молодая женщина с заурядными чертами лица. Ее глаза были закрыты, а некрасивое глуповатое лицо выражало счастливое умиротворение. В том, что она не дышит, у меня не было сомнений. Стараясь не прикасаться к телу, я встал с постели и вышел из комнаты. На пороге я обернулся. Я снова подумал, что это не моя Ира. На сбитой простыне лежал просто кусок неодушевленной материи, а то, что делало это тело Ирой, исчезло.

Без одежды и босиком, я прошел на кухню, закурил сигарету и присел на стул, удивляясь собственному спокойствию. Всего лишь пять минут назад в моих объятьях умерла любимая женщина, а я тут сижу и вполне рационально рассуждаю, пытаясь объяснить то, что произошло. Я сразу вспомнил, что именно мне напомнила та картина, в которой мы с Ириной стояли у клетки с рысью. Эта сцена была подробно описана в тексте нерушимого обещания, которое я, якобы, принес, чтобы сделать невозможным свое участие в секвенции трехсотлетнего безразличия. Называлось это «разделить хлеб с рысью и граспéссой с девятью серебряными браслетами». Не сомневаюсь, что на руках Ирины было надето ровно девять серебряных браслетов. Если бы я действительно принес нерушимое обещание, как считала Ирина, то должен был перестать дышать, приняв, осознанно или нет, участие в этом событии секвенции. Сейчас я сижу на кухне, живой и здоровый, а перестала дышать Ирина. Думаю, что она рассчитывала совсем на другой результат. Мне пришло в голову, что в последнее время мне очень не везет с женщинами. Припомнилась Оксана из поезда, потом я стал вспоминать женщину, которую любил до нее. Без труда вспомнил и почувствовал, что всё не так уж трагично. Оказалось, что мое предыдущее увлечение не оставило никакого неприятного осадка, и это давало определенные надежды на будущее. Я вернулся мыслями к Ирине и с удовлетворением ощутил, что единственное чувство, которое она у меня сейчас вызывает, это очень сильная неприязнь. Я почувствовал себя униженным и обманутым. Потом мне пришло в голову, что секвенция, вызвавшая трехсотлетний период безразличия, принесла мне напоследок удивительный подарок. Мало того, что я смог ощутить ее одновременно, как граспер и граспéсса, мне вдобавок полностью открылся рецепт этой секвенции. Я подумал, что, если бы мне удалось прожить триста лет, то после завершения периода всеобщего безразличия, смог бы сделаться обладателем рецептов любой секвенции, при свершении которой присутствовал.

Я почувствовал, что мне холодно, и решил что-нибудь на себя накинуть. Идти за халатом в комнату, где лежало мертвое тело, мне не захотелось. Поэтому я сходил в спальню, где надел джинсы и майку. Раздался звонок. Сначала я подумал, что это звонит телефон, потом сообразил, что звук совсем другой и доносится не из спальни, а из коридора. Я подошел к входной двери и спросил, кто там. Из-за двери раздался знакомый рычащий бас:

– Свои! Это я, открывай, Траутман!

Всё правильно, ведь Петров ошивался где-то по соседству, а не в своем Красноярске, как я предполагал. Я открыл дверь, но никакого Петрова там не оказалось. На пороге стоял незнакомый худой, очень высокий парень примерно моего возраста. Одежда на нем была на пару размеров больше, чем следовало, и висела мешком. Я попытался заглянуть за спину незнакомца, надеясь обнаружить там Петрова, но юноша вдруг прорычал знакомым голосом:

– Старых друзей не узнаешь, Траутман? Так и будешь меня в коридоре держать?

Это действительно был Петров. Помолодевший лет на пятьдесят-шестьдесят, но всё равно очень узнаваемый. Мы уже больше часа сидели вдвоем на кухне, а мне всё не удавалось свести воедино в общую картину разрозненные кусочки мозаики последних событий. Когда, наконец произошедшее со мной за два последних года более-менее прояснилось, я вынужден был признать, что даже не мог предположить, что существуют люди, настолько коварные, как мой старый, а ныне молодой приятель.

Первым делом, войдя на кухню, Петров поинтересовался, есть ли у меня водка. Не дожидаясь ответа, он уверенно подошел к холодильнику и быстро вернулся к столу, неся в одной руке прозрачную бутылку и банку маслин в другой.

– Смотрю, ты здесь здорово ориентируешься, – подозрительно сказал я. – Приходилось уже тут бывать?

Петров тихонько прорычал что-то в ответ, не отрываясь от важного дела – он жевал маслину и разливал водку в две большие рюмки, которые успел принести из бара.

– Ну что, Траутман, давай выпьем за то, что всё так удачно закончилось, – предложил Петров.

– Я же тебе уже рассказывал о своих сложных отношения со спиртным, – отказался я.

– Всё позади Траутман. Теперь ты можешь напиваться до поросячьего визга, а наутро, как положено приличному человеку, страдать лишь сухостью во рту и головной болью.

– Вот уж радость великая, – меланхолично сказал я. – А собственно, почему ты так считаешь?

– В качестве побочного эффекта ты приобрел абсолютное здоровье, – охотно объяснил Петров. – Конечно, это не навсегда, и лет через пятьдесят придется что-нибудь предпринять, но время пока есть.

– Про побочный эффект я, допустим, понял. А какой эффект основной?

– До тебя не дошло, что ли? – удивился Петров. – Теперь любую секвенцию ты сможешь читать, как открытую книгу.

– Ага, лет примерно через триста.

– Нет никакой трехсотлетней заморозки. То есть, наверное, она существует, но мы выполнили совсем другую секвенцию. Чувствуешь, какая жизнь для тебя начинается?

Он одним глотком выпил водку и тут же снова наполнил свою рюмку.

– Дорвался, старый абстинент – неодобрительно заметил я, – сейчас по-быстрому допьешь бутылку и поедешь к девкам?

– Траутман, – осуждающе прогудел Петров, – какие девки? Я же женатый человек, у меня молодая красавица жена.

– Интересно, а как ты собираешься объяснить красавице жене, что тощий молокосос и престарелый муж – одно и то же лицо?

– Но ты же меня признал? – рассудительно возразил молокосос.

– А как ты планируешь вступить во владение своим многочисленным имуществом? – боюсь, что в моем голосе ехидство было выражено довольно отчетливо, – ты уверен, что тебя пустят на порог собственного дома?

– Не волнуйся, Траутман. Кое-какой опыт по этой части у меня есть.

Я не сразу понял, что имеет в виду Петров. А когда, наконец, сообразил, все предыдущие чудеса начали казаться довольно незначительными.

– Ты хочешь сказать, что проделываешь этот фокус не в первый раз?

– Ну, не именно этот фокус, – Петров с удовольствием разжевал и проглотил еще одну маслину. – Конкретно этот фокус можно будет повторить лет примерно через шестьсот. Есть основания полагать, что у нашей секвенции именно такой период безразличия.

– Подожди, я правильно понимаю, что медведям эту секвенцию подбросил именно ты?

– А кто же еще? Я и подбросил.

– А зачем, для чего ты привлек к этому медведей? Чего ты не мог бы выполнить сам, без их помощи?

– Во-первых, в секвенции, как ты заметил, принимают участие четыре граспéссы. Причем одна из них должна добровольно принести себя в жертву. Кроме того, у меня не было драконьей крови, а у них была.

– А откуда ты узнал, что у медведей есть драконья кровь?

– Мне об этом сказала Ирина в тот день, когда ты приносил своё жульническое нерушимое обещание о неучастии в секвенциях заморозки.

– Интересно, откуда медведи узнали о том, что тебе нужна драконья кровь?

– Мне удалось навести их на ложную мысль, что единственной целью создания Секвенториума было собрать рецепты всех буллов, чтобы отыскать среди них рецепт драконьей крови.

– А разве это было не так?

– Траутман, – осуждающе пробасил Петров, – не так я прост. Уверяю тебя, это была вовсе не единственная цель, а, всего лишь, одна из многих.

– А чем ты расплатился с медведями за кровь дракона?

– Тобой, – без тени смущения объяснил Петров. – Я им сдал тебя. Кроме того, я им рассказал, что твое нерушимое обещание было фальшивкой. Разумеется, они были уверены в этом и без меня, но им было неизвестно, что я об этом знаю. В результате, мой вероломный поступок убедил их в искренности моих намерений.

– Ты, Петров, кажется, забыл упомянуть, что пообещал им принять участие в секвенции заморозки, – уточнил я.

– Ничего подобного. Медведи понятия не имели, зачем мне драконья кровь. А описание секвенции заморозки они получили в специальной редакции, где про драконью кровь не было ни слова.

– И кто же этот рецепт для медведей редактировал? – раздумчиво протянул я. Кажется, именно такие вопросы носят название риторических.

– Интересно, почему тебе, старина Петров, нужно было выполнить именно эту секвенцию? Почему ты не воспользовался той, что применял ранее?

– Те, что я применял ранее, в настоящее время отдыхают и набираются сил. К сожалению, использовать повторно их можно будет еще не скоро. Но ведь мы никуда не спешим, можем немного подождать, правда?

– Ты сказал «те»? Их было несколько? Интересно, а сколько тебе лет, мой старый вероломный друг?

– Насчет вероломного, ты это зря, – серьезно сказал Петров. – Риска для тебя не было почти никакого. А что до моего возраста, то джентльмен не должен задавать таких вопросов другому джентльмену, – Петрову в голову пришла забавная мысль, и следующую фразу он прорычал уже сквозь смех. – Лет через двести ты сам поймешь, как неприятно отвечать на такие вопросы!

Петров быстро справился с неуместной веселостью и поинтересовался:

– Тебе не кажется, что твоя подружка несколько подурнела за последние полчаса?

– Смерть никого не красит, - пожал я плечами. Я уже понял, что Ирина с самого начала старалась использовать меня в своих целях, но замечание Петрова мне было неприятно.

– Еще не дошло до тебя, Траутман? – в голосе Петрова зазвучала настоящая злость. – Существуют секвенции, после выполнения которых, соседская Жучка будет тебе казаться самой желанной женщиной.

Я почувствовал, что к моей антипатии к Ирине добавилось отвращение. Странно, но к Петрову, сыгравшему не последнюю роль в недавних событиях, я неприязни совсем не испытывал.

Понемногу всё становилось на свои места, хотя оставалось желание многое прояснить. Я поинтересовался, что мне делать с тем, что осталось от Ирины. Петров рассеянно ответил, что на то есть специально обученные люди, и меня это не должно волновать. Я попытался понять, как меня может не волновать женский труп в собственной квартире, но мне это не удалось. На вопрос о роли Роберта Карловича во всей этой истории Петров ответил довольно неопределенно. Из его ответа мне удалось понять, что Роберт Карлович знал куда больше, чем показывал, но далеко не всё. Я ненадолго задумался и спросил об Учителе Зеленой горы, каково было его участие во всём этом, и снова получил довольно невнятный ответ. Потом я вспомнил про обещание Роберта Карловича сделать из меня супермена и спросил, что именно имелось в виду. Петров посмотрел на меня честными глазами и сказал, что не имеет понятия. Ладно, подумал я, разберусь еще. Времени теперь, похоже, у меня будет достаточно.