Особое назначение

ОБЪЯВЛЕН В РОЗЫСКЕ

Подполковник милиции Тимохин имени своего не любил. Назвали его при рождении Виталием — настояла на этом наверняка мать, отец выбрал бы что-нибудь попроще, — мальчишки во дворе звали его Виталькой или Витькой, кому как удобней, он охотно откликался на оба эти имени, и никаких проблем в ту пору не возникало.

Сложности начались в шестом классе, когда в школе появилась новенькая, приехавшая откуда-то из другого города, и посадили ее за одну парту с Тимохиным. До этого с ним соседствовал Володька Голубев, дворовый приятель, но осенью серьезно заболел и вот уже с полгода лежал в больнице.

То, что рядом посадили девчонку, было еще полбеды, но звали эту новенькую не как-нибудь, а Витой, полностью — Виталией, и, когда классная, записывая ее в журнал, спросила имя и фамилию, та громогласно заявила: «Виталия Осмоловская». Весь класс грохнул, а дежурный остряк Генка Червяков выкрикнул: «Виталия энд Виталий. Ху ис ху» В смысле — кто есть кто? Червякова он на перемене достал, вломил ему по шее, но это не помогло, и нет-нет да кто-нибудь на уроке окликал новенькую: «Вита!» И когда та оборачивалась, простодушно извинялся: «Да я не тебя, Тимохина!» Нехитрая игра скоро всем надоела, потом и вообще забылась, но, уже служа в армии, Виталий требовал, чтобы даже его одногодки называли его по фамилии: «Тимохин». Он понимал, что это мальчишество, глупость, но ничего поделать с собой не мог и после армии, в милицейской школе, охотно откликался на «Тимохина» и досадливо хмурился, если кто-то из курсантов звал его по-домашнему — Виталием.

Потом, когда пошла служба, звездочки на погонах, его стали называть Виталием Ивановичем, а это уже, как считал Тимохин, еще куда ни шло, хотя предпочитал более строгое — «товарищ майор», а теперь уже и «товарищ подполковник»! Но до сих пор, когда жена окликала его из кухни: «Виталик, ужинать!» — он морщился, но молчал. Жене его имя нравилось, и когда-то, в пору его ухаживания за ней, она даже пыталась называть его Таликом, что он решительно пресек.

Сыновей своих он назвал Никитой и Иваном, дедовскими именами, и когда одна из сестер жены попыталась сократить имя маленького тогда Никиты до уменьшительно-ласкового «Ника», он устроил такой скандал из-за бабьей, как он заявил, клички, что ему до сих пор стыдно вспоминать об этом.

Здесь, в этом городе, куда он получил новое назначение и приехал принимать дела, никто об этой его странности не знал. Те, что помладше чином, обращались к нему по званию: «товарищ подполковник», старшие называли его Виталием Ивановичем, и он терпел это, понимая, что если уж так невзлюбил свое имя, то мог и поменять его в официальном порядке, а коли не сделал этого в свое время, то недовольство его выглядит, но меньшей мере, странной причудой.

Тимохин никогда бы и не пошел на этот узаконенный, но чем-то недостойный, как ему казалось, акт, похожий на попытку скрыться если не от правосудия, то от самого себя.

Удерживало его и то, что он не мог себе представить, как в паспортном столе милиции или в кадрах управления, выписывая ему новые документы, старые надорвут и выбросят в корзину, чтобы потом уничтожить. К документам своим он всегда относился с истовой бережливостью, покупал для них специальные обложки из пластика или кожзаменителя и втайне гордился тем, что выглядят они как новенькие, с нестертой позолотой герба и твердыми уголками.

И вдруг эти так оберегаемые им документы, в которых четким почерком, особой тушью вписаны его имя, отчество и фамилия, станут никому не нужными бумажками, а он должен будет привыкать к новым, с чужим пока именем.

Относился он так не только к своим личным документам. Любая казенная бумага за печатью вызывала у Тимохина уважение. Будь то даже напечатанная типографским способом инструкция, не говоря уже об Уголовном кодексе РСФСР, для которого, кстати, он тоже приобрел соответствующую обложку. Еще в пору учебы в милицейской школе, а потом заочно кончая юридический и проходя практику, он поражал всех аккуратностью своих протоколов, и ни в одном из них нельзя было найти так часто встречающуюся у других надпись внизу страницы: «Исправленному верить».

«Закон — это прежде всего порядок!» — любил повторять Тимохин чью-то запомнившуюся ему еще со студенческих времен фразу.

Вот и в этот город он приехал загодя, не отгуляв положенного отпуска, и было тому несколько причин. Еще не была отремонтирована выделенная ему квартира, и проследить за этим он хотел лично, необходимо было получить контейнер с вещами, который вот-вот должен был прибыть, а главное — уходил на пенсию начальник следственного отдела, старый его однокашник еще по милицейской школе, на место которого и был назначен Тимохин, уходил по болезни, и, хотя было решено, что он будет дорабатывать до окончания тимохинского отпуска и уже тогда сдаст ему дела, Тимохин посчитал обязательным присутствовать при его торжественных проводах. Семью он пока с места не срывал. Младший сын кончал седьмой класс, старший уходил в армию. Надо было, конечно, дождаться и проводить его, но Тимохин считал это излишним. Все нужные слова были сказаны, а толкаться в толпе у сборного пункта или, еще того хуже, на вокзале и смотреть на подвыпивших парней с гитарами и виснувших на них девчонок Тимохин позволить себе не мог.

Город Тимохину понравился. Родился он на Вологодчине, службу в армии проходил неподалеку, милицейскую школу кончал под Ленинградом, там же потом и работал. Редкие отпуска предпочитал проводить в родной деревне, помогая родителям по хозяйству, так что теплом и солнцем избалован не был. А город, куда он теперь получил назначение, был южный, приморский. Не курорт, не Сочи, а крупный промышленный город с известной на всю страну судоверфью. Когда-то чуть ли не половина города считала себя корабелами, профессия эта передавалась из рода в род, от дедов к внукам, но с годами не то чтобы захирела, а растворилась в множестве других, появившихся по мере того, как город строился, разрастался, обзаводился всевозможными НИИ и высшими учебными заведениями. Просыпался Тимохин рано, как, впрочем, и все в этом южном городе. Шел пешком через центр и, миновав крепкие, довоенной постройки, дома с витринами магазинов, садился в трамвай, увозивший его на самую окраину, к морю. На берегу вверх днищами сушились просмоленные баркасы, на каменном молу уже успевшие загореть мальчишки шумно радовались каждому выловленному бычку, низко над водой с криком летали чайки, высматривая добычу.

Море было похоже на арбуз. Белополосое у кромки прибоя, синее чуть подальше и черное на глубине. Пенная полоса прибоя накатывалась к самым ногам Тимохина, облизывала песок и прибрежную гальку, лениво отступала обратно в море, унося с собой мелкие камешки. Как только волна уходила, притаившийся между галькой краб суетливо выбирался из своего убежища и карабкался выше, где галька была покрупней, и, зарываясь в песок, пережидал следующий накат волны, чтобы потом найти еще более надежное пристанище.

Тимохин усмехнулся, поймав себя на мысли, что, следя за притаившимся крабом, невольно подумал о запыленной папке, лежащей в самом дальнем углу шкафа в его служебном кабинете. Сдавая дела, старый его друг и однокашник Василий Данилович Шульгин небрежно отодвинул ее в сторону и сказал: «Полная безнадега! Шесть лет во всесоюзном розыске — и ни слуха ни духа!»

Когда все формальности были закончены, а ряд неотложных мероприятий по не завершенным еще делам обсужден, Василий Данилович вынул из ящика письменного стола электробритву, мельхиоровый подстаканник, сложил в портфель, щелкнул замками, прошелся по кабинету и, постояв у окна, сказал: «Все. Уступаю кресло. — Помолчал и добавил: — На официальные проводы не приглашаю. По службе обязан присутствовать. А вечером прошу ко мне домой. Отметим невеселое это событие. В узком кругу. И вообще... Не забывай. Может, еще пригожусь». И вышел из кабинета.

Потом завертелась текучка дел, а когда немного отпустило, Тимохин разыскал в шкафу ту самую папку и перелистал ее. В розыске был объявлен Алексей Рыскалов, совершивший побег из колонии строгого режима. Тимохина удивили отсутствие воровской клички в ориентировке — первая судимость? — и молодость осужденного. В момент побега Рыскалову едва исполнилось девятнадцать лет. Но почему строгий режим? Особо опасное преступление? В уголовном деле значилось: ограбление и поджог дачи, а с фотографий в анфас и в профиль смотрел на Тимохина остриженный наголо паренек с открытым лицом и растерянными глазами. Тимохин, как и все здравомыслящие юристы, в пресловутую теорию Ломброзо не верил, за годы службы перевидал всякого: встречались ему убийцы и насильники с вполне благообразными лицами, но всегда выдавали их особый прищур глаз, дергающееся веко или особая, воровская ухмылка. Но ни у кого из них, даже у тех, кто совершил преступление впервые, Тимохин не видел такой растерянности в глазах, не растерянности даже, а обиды на чье-то несправедливое решение. Слишком суров приговор? Судебная ошибка? Не разобрались в существе дела? Бывало и такое! Но следствие четко и ясно доказало, что именно он — Алексей Рыскалов — был главной фигурой, непосредственным организатором, подбирал исполнителей, обеспечивал им необходимые алиби, хотя сам ни в ограблении дачи, ни в ее поджоге участия не принимал. Исполнителями были подростки из соседнего интерната, в котором, кстати, с пятилетнего возраста воспитывался и сам Алексей Рыскалов. Мать лишена родительских прав и за все время не объявлялась, отец спился еще раньше и семью бросил. История, к сожалению, обычная! Рыскалов закончил восемь классов, ушел в ПТУ, жил в общежитии, в ночь, когда грабили и жгли дачу, находился у себя в комнате и, как уверяли свидетели, спал.

И такое могло быть! Подростки всю вину возьмут на себя, сроки получат минимальные, скорее всего условные. На это и был расчет у Рыскалова. Но случилось непредвиденное! В ночь, когда горела дача, один из воспитателей обнаружил, что в спальне интернатских малышей шел пир горой. На койках лежали надорванные плитки шоколада, пачки печенья, вскрытые банки сгущенки, круги копченой колбасы. Все это было похищено на даче, владельцем которой был завхоз интерната Гулыга. В эту предпраздничную ночь он с семьей уехал в город, а в пустовавшую дачу, выдавив оконное стекло, забрались подростки, набезобразничали там как могли, опустошили кладовую, разожгли на полу комнаты костерок и выбрались через окно наружу.

Дело было ясное, раскрутили его за несколько дней, никакие выдуманные алиби подросткам не помогли, но, когда они томились в кабинете следователя, в отдел пришел Алексей Рыскалов и заявил, что это он подбил подростков на совершение преступления, что те лишь под угрозой расправы исполняли его требования и он, Рыскалов, готов отвечать за это по всей строгости закона.

«Значит, признаетесь в совершении кражи?» — спросил следователь. На что Рыскалов, усмехнувшись, ответил: «Кражи никакой не было. Свое взяли».

Следователь был молодой, горячий, шуточек не признавал, оформил протокол, отправил материалы в суд, и получил Рыскалов свои пять лет в колонии строгого режима. А не прошло и года — сбежал!

Отбывал наказание Рыскалов в Коми. Гибельные эти места Тимохин знал. Чащобные леса, непроходимые болота, зимой мороз до сорока градусов, летом жара и гнус, жрущий до крови. Зона в зоне! Беги — не хочу! А он сбежал! Добро был бы отпетый уголовник. У того связи на воле, готовые документы — лег на дно и затаился до времени. А у этого что? Общежитие ПТУ? Не мог же он за неполный год пребывания в колонии так сойтись с ворами в законе, что ему обеспечили продовольствие на дорогу и место, где можно без риска пересидеть первое время. Кто он для них? Так... Сявка! Скорее всего, не выдержал режима и кинулся сломя голову в бега. Оторвал от себя две-три хлебные пайки, насушил тайком у печки сухарей и рванул! И сгинул, наверное, в первом же болоте. Потому и сведений о нем шесть лет никаких.

Тимохин закрыл папку и положил ее на прежнее место в шкаф.

— Ты сегодня стонал во сне, Сережа.

Поярков поднял голову от сковороды с яичницей, посмотрел на сидящую напротив жену, ничего не ответил и, доев, отодвинул пустую сковороду в сторону.

— И ругался опять.

— Матом? — спросил Поярков.

— По-всякому, — отвела глаза Ирина. — Дурное что-нибудь снилось?

Поярков снял чайник с плиты, долил кипятку в заварку, размешал ложкой сахар и нехотя сказал:

— Так... Муть всякая... Володьку не разбудил?

— Его пушками не добудишься! — улыбнулась Ирина.

Поярков кивнул и принялся одеваться.

Поверх фланелевой рубахи натянул толстый свитер, влез в меховые унты, надел полушубок, помял в руках шапку и уже в дверях сказал:

— Уйду я с драги. Надоело!

— И куда же? — встревожилась Ирина.

— Не решил еще. Может, на вскрышные.

— С драги на вскрышные?! — всплеснула руками Ирина. — В самую глухомань, в тайгу! И так тебя по десять дней дома не бывает!

— Вахта, — пожал плечами Поярков.

— А на вскрышных по месяцу в тайге сидеть будешь! — не унималась Ирина.

— Не причитай! — Поярков нахлобучил на голову шапку и вышел.

Ирина вздохнула и, приоткрыв дверь, заглянула в комнату.

Вовка спал уткнувшись головой в подушку, одеяло сползло к ногам. Поправив одеяло, она присела на маленький стульчик у кровати сына.

С Поярковым она познакомилась в Нижнем Тагиле. Он кончал горный техникум, она — медучилище. Общежитие техникума находилось рядом с училищем, и на праздничные вечера горняки всегда приглашали будущих медсестер. Ирине не очень-то нравилось толкаться под усиленный двумя динамиками проигрыватель в тесноватой комнате отдыха горняцкого общежития, отвечать на незамысловатые шутки парней, пить с ними дешевый портвейн с обязательной приговоркой: «Как у вас, медиков, говорят: кто не курит и не пьет, тот здоровеньким умрет!» Особенно не терпела она непременное провожание до дому с попытками прижать ее к стене где-нибудь в углу подъезда и лезть целоваться. Ирина в таких случаях упиралась обеими руками в грудь провожатого и, отвернув от него голову, отталкивала от себя. На этом попытки предприимчивых ухажеров обычно заканчивались, и, отпустив пару нелестных замечаний в ее адрес, они удалялись, грохнув на прощание дверью подъезда.

Поярков в доморощенной этой дискотеке никогда не бывал, так что Ирина даже не подозревала о его существовании. Но однажды во время танцев у нее пополз чулок, и услужливый кавалер предложил зайти к нему в комнату, уверяя, что там никого нет, а иголкой и нитками он ее обеспечит. Комната его находилась рядом по коридору, паренек с виду был не из нахальных, чулок расползался на глазах. В общем, иного выхода не было! Не зашивать же чулок сидя на подоконнике в коридоре, тем более что пополз он гораздо выше колена. «Пошли!» — скомандовала Ирина, но, когда паренек распахнул перед ней дверь комнаты, остановилась на пороге. За столом сидел какой-то человек и ел макароны прямо из кастрюли. Цепляя вилкой скользкую макаронину, он свободной рукой перелистывал страницы книги, прислоненной к настольной лампе, и так углубился в чтение, что не сразу обернулся на стук открываемой двери. Ирина увидела чуть прищуренные от яркого света лампы серые глаза на смуглом, будто обветренном, лице и почувствовала, что пропала!

— Ты дома? — растерянно спросил сопровождающий Ирину паренек. — В библиотеку вроде собирался?

— Вернулся уже, — встал из-за стола смуглолицый. — Вам помещение освободить? Располагайтесь!

Он направился к вешалке у дверей и снял с крюка куртку.

— Девушке чулок зашить надо, — виновато, словно оправдываясь, сказал Иринин кавалер.

Смуглолицый молча кивнул и, не взглянув на Ирину, принялся одеваться.

Ирина представила себе, что сейчас думает о ней и ее спутнике этот молчаливый парень, залилась краской и, не очень осознавая, что делает, заступила ему дорогу, боясь, что он так и уйдет, не выслушав ее, торопливо, с отчаянием, заговорила:

— Вы не подумайте... у меня и вправду чулок поехал... Вот!

Еще бы минута — и она подняла бы юбку, показывая, где именно у нее спустилась петля на чулке, но вовремя опомнилась и, совсем уже смешавшись, заявила:

— Просто безобразие, какое гнилье продают! Совести у людей нет!.. Ладно! Дома зашью. Счастливо оставаться.

И быстро, как мышь в нору, юркнула в дверь.

На танцах она больше не появлялась, а принялась обходить городские библиотеки. Пояркова нигде не встретила, с неделю помаячила у входа в горняцкое общежитие, потом вдруг как-то сразу устыдилась и заставила себя выкинуть из головы этого смуглолицего парня с невеселыми глазами и упрямой складкой между бровей. Рассказать кому-нибудь из девчонок — не поверят! Бегает, как «фанатка» какая-нибудь за рок-звездой. Те, правда, понастырней! Своего «героя» не упустят. Могут и домой пожаловать в отсутствие жены, если таковая имеется, и с ходу в постель. А ведь соплюхи совсем! Рассказать такой, как высиживала она в читальных залах, — обхохочется. И правильно сделает! Любовь с первого взгляда с комплексом неполноценности в придачу. Дурдом по ней плачет!

Пояркова она увидела осенью, «на картошке». Девчата из медучилища и горняки оказались в одном колхозе. Кто-то где-то перепутал и направил в хозяйство сразу двух «шефов». Колхозное начальство разбираться не стало, приехали и приехали — своих на уборку гонять не надо; уладили кое-как с жильем — и в поле!

Октябрь стоял на удивление теплый, почти без дождей, по утрам в лесу и над озером клубился туман, слоями поднимался вверх и медленно таял, цепляясь клочками за верхушки деревьев. Лес был рыжий от опавших листьев, солнце просвечивало его насквозь, и становилась видна каждая паутинка в зарослях иван-чая у обочины дороги.

По вечерам они разжигали костер на берегу и пекли картошку. Прутиками выкатывали из горячей золы обугленные картофелины, перебрасывали с ладони на ладонь и вгрызались зубами в хрустящую корочку. Ели без хлеба, надорванную пачку соли передавали по кругу. Поярков, оказавшийся рядом с Ириной, вгляделся в ее лицо и сказал:

— Где-то я вас видел?

Ирина собралась было ответить, но он вспомнил сам и засмеялся:

— А-а! Девушка с чулком!

Ничего смешного в той истории с чулком Ирина не находила, но, радуясь, что Поярков заговорил с ней, тоже рассмеялась:

— Глупо получилось, да?

— Бывает и похуже, — снисходительно усмехнулся Поярков и протянул ей на раскрытой ладони ровную круглую картофелину: — Считайте, что это яблоко.

— От которого Адам с Евой вкусили? — решила блеснуть Ирина.

Поярков промолчал и отвернулся.

«Дура! — ругнула себя Ирина. — Тоже мне Ева нашлась! Куртизанка!».

Тлеющие угли залили водой, все разошлись, а она еще долго сидела в темноте, обхватив колени руками, и уговаривала себя, что ничего особенного не произошло: «Ну ляпнула и ляпнула! Подумаешь!» Но дурное настроение не проходило, с неделю Ирина сторонилась всех, вечерами у костра не появлялась, сидела одна в вагончике и грызла себя за дурость, неумение общаться, которое принимают за высокомерие, завидовала беззаботной легкости подруг и доугрызалась до того, что расплакалась. Рассердилась на себя за эти дурацкие слезы и, не дождавшись возвращения соседок по вагончику, улеглась спать. А на следующий день произошло чудо! Поярков сам подошел к ней и спросил, куда она пропала. Ирина принялась сочинять что-то про больной зуб, на что Поярков, глядя ей в глаза, сказал, что врать она не умеет. Ирина призналась, что действительно не умеет и что вообще она какая-то старомодная. На что Поярков ответил, что лучше быть старомодной чем рожать в четырнадцать лет, и потребовал — не попросил, а потребовал, — чтобы сегодня вечером она появилась на «картофельном балу». «Без вас картошка рот дерет!» — заявил он и ушел. Ирина долго раздумывала, комплимент это или нет, потом решила, что все-таки комплимент, и развеселилась окончательно. Теперь они встречались каждый вечер и, посидев немного со всеми у костра, уходили по тропинке, что вела вдоль озера. Будь на месте Пояркова кто-нибудь другой, вслед им обязательно раздались бы не очень пристойные шуточки. Но к Пояркову относились с каким-то боязливым уважением. То ли потому, что он казался старше своих однокурсников, а возможно, и по иной, неизвестной Ирине, причине, но что бы ни сделал Поярков — воспринималось всеми как должное, на что имеет право только он один.

Поначалу Ирина и сама побаивалась его, пока вдруг не поняла, что замкнутость Пояркова, нарочитая резкость, почти грубость — все это от боязни выплеснуться, обнаружить то, что спрятано глубоко внутри и чего он сам стыдится и ненавидит. О прошлом его Ирина ничего не знала. Только однажды, когда они стояли на берегу и смотрели на лунную дорожку, отражающуюся в озере, Ирина сказала:

— Озеро сегодня... Как море!

— Сравнила, — усмехнулся Поярков. — Море — это...

Он не договорил, только вздохнул.

— А ты бывал на море? — спросила Ирина.

— Я родился на море, — не сразу ответил Поярков. — И не надо про это.

С того вечера Ирина ни о чем его не спрашивала.

А потом случилось то, что должно было случиться.

...Сеновал был старый, заброшенный, часть соломенной крыши разобрали в бескормицу, и между черных от дождей и непогоды, неровно положенных жердин светили звезды.

Ирина лежала рядом с Поярковым, спрятав голову у него на груди, и слышала, как гулко и тревожно бьется его сердце, а он, обняв ее голые плечи, крепко прижимал к себе, будто боялся, что, если хоть на минуту разомкнет руки, она исчезнет, растворится, растает в зыбкой этой темноте. Смешанная с соломенной трухой копна Ирининых волос лезла ему в нос: с трудом сдерживаясь, чтобы не чихнуть, Поярков прижался губами к уху Ирины и шепнул:

— Выходи за меня замуж. Ладно?

— Бросишь, — не поворачивая головы, улыбнулась Ирина.

— Я? Тебя? — все тем же шепотом переспросил Поярков, дыхание у него сбилось, он набрал воздуха в грудь и уже громче сказал: — Лишь бы ты меня не бросила!

Ирина еще крепче прижалась к нему и подняла голову, ища его губы.

Вовка родился, когда Поярков с отличием закончил техникум и был приглашен на работу в Управление приисками, здесь же, в Нижнем Тагиле. Им дали комнату в семейном общежитии, и, возвращаясь с работы, Поярков подолгу простаивал над кроваткой сына, хмурил лоб, с каким-то растерянным удивлением рассматривал сморщенное красное личико, то ли ища сходства с собой, то ли раздумывая над чем-то своим, недоступным Ирине. Смеясь, она уговаривала Пояркова: «Твой, твой! Не сомневайся!» — но Поярков все так же раздумчиво морщил лоб, словно и не слышал ее. Однажды Ирина, перепеленав сына, подняла его на вытянутых руках и, гордясь, сказала:

— Гляди, Сережа! Вылитый Поярков!

Поярков дернул щекой, как от зубной боли, и промолчал. Когда же Ирина, обидевшись, заметила, что сына он не любит, Поярков опять ничего не ответил, только вздохнул и вышел из комнаты.

На работе его ценили, обещали в скором времени квартиру, но Поярков становился все замкнутей и мрачней, пока однажды не заявил Ирине, что сидеть над бумажками ему надоело и черт с ней, с квартирой, то ли будет, то ли нет, в общем, собирай манатки, он уже договорился, и уезжают они в Краснотуринск, поближе к прииску, где он и будет работать.

В Краснотуринске они вскоре получили однокомнатную квартиру, тесноватую для троих, но со всеми удобствами. Ирина была на седьмом небе от счастья, к возвращению Пояркова с прииска — работала его бригада вахтовым методом — вылизывала квартиру до немыслимого блеска, лепила и замораживала пельмени, зная, как пристрастился к ним Поярков, надевала на Вовку новенькие ползунки, прихорашивалась сама. В первые дни после возвращения Поярков был спокоен, отъедался, отсыпался, играл с Вовкой, рассказывал, что ребята на драге подобрались отличные, золотишко идет, так что, считай, премиальные в кармане. Но к концу недели мрачнел, вынимал из холодильника едва пригубленную в первый день приезда бутылку водки, курил одну сигарету за другой и пил, не пьянея. На вопросы Ирины отмалчивался или отделывался своим обычным: «Все нормально». Веселел он только, когда приближался день отъезда на вахту, шутил, гулял с Вовкой, но Ирина никак не могла избавиться от мысли, что похож он на человека, который ждал беды, а она миновала. Так шел месяц за месяцем, пока не случилась эта история с фотографией.

Поярков был на прииске, когда на городской Доске почета появилась его фотография. Дома у них фотокарточек Пояркова не было, на все просьбы Ирины подарить ей фотографию Поярков отговаривался шуточками, говорил, что он не кинозвезда, а если ей так уж приспичило любоваться на его физиономию, то вот он сам, в натуральную величину. Наверное, фотографию, что висела сейчас в центре города, пересняли с той маленькой, которая имелась в его личном деле, и увеличили.

Когда Поярков вернулся с вахты, умылся и пообедал, Ирина уговорила его прогуляться по городу и, предвкушая удивление и скрытое торжество Пояркова, привела его к Доске почета.

— Узнаёшь? — Ирина смотрела на мужа, любопытствуя, как он отреагирует на так неожиданно свалившуюся на него пусть в городском масштабе, но славу. И, увидев его лицо, испугалась.

Поярков побледнел — это было заметно при всей его смуглости, — на скулах заходили желваки, он выругался, зло процедил:

— Какому дураку это понадобилось? — Повернулся и, не дожидаясь Ирины, пошел к дому.

А на другой день фотография исчезла. Клочки от нее Ирина обнаружила в кармане мужниного полушубка, когда выбивала его на снегу перед тем, как Пояркову отправляться на вахту. Обрывки фотографии она аккуратно собрала, чтобы потом склеить, но Пояркову ничего не сказала. В день отъезда он надел полушубок, пошарил по карманам, не найдя там обрывков фотографии, внимательно посмотрел на Ирину, но промолчал.

А когда вернулся с вахты, объявил, что они опять переезжают. На этот раз в Надеждинск, городок-спутник, условия там похуже, но жить можно. Ирина пыталась возразить, что здесь у нее работа в больнице, ясли у Вовки, прекрасные соседи и вообще живут как люди. Поярков угрюмо молчал, потом сказал, что медпункт и там найдется, а на самый крайний случай может посидеть и дома с ребенком. Заработка его хватит! С тем и уехал. Ирина собрала чемоданы, увязала узлы, попрощалась с соседями, и двинулись они в этот самый город-спутник, в дом барачного типа на краю тайги. Кое-как разместились в одной комнатенке с щелястыми полами, и, когда Ирина в первый раз прошла в конец улицы и увидела обрывистый берег реки и чернеющую вдали тайгу, ей показалось, что она на краю света.

А теперь вот с драги уходит на вскрышные! А это все равно что из машинистов тепловоза в путевые рабочие. Люди ищут, где лучше, а он наоборот! Кому охота корчевать тайгу, рубить просеки, рыть землю — горбатиться, чтобы могла пройти драга? И за что казнит себя человек? А попробуй скажи ему поперек! Не сможет она этого сделать. И не потому, что боится, а потому, что любит его без памяти. И жизни без него для нее нет!

...О папке, лежащей у него в шкафу, подполковник Тимохин вспомнил, когда расследовалось дело о наркотиках. Впервые он столкнулся с так называемой «южной спецификой»: торговля наркотиками шла чуть ли не в открытую, и любой оперативник знал все «пятачки» в городе, где можно было запросто прикупить две-три «мастырки» с анашой или «ханку» опиума. Но, как объяснил Тимохину начальник Уголовного розыска — крупный, бритоголовый, загорелый до черноты Григорий Тимофеевич Червоненко, — все это «мелочовка», «семечки»; если прихватишь такого «купца» даже с поличным, то при обыске обнаружишь у него от силы одну-две «ханки» опиума или пару «мастырок» анаши и он будет клятвенно заверять, что купил их для собственного употребления у какого-то незнакомого «лоха». Основной товар припрятан у него в надежном месте и достается из тайника со всеми предосторожностями по мере надобности. Все дело в том, что за этими мелкими торговцами стоит солидный «делаш», «акула», случается, что и авторитетный вор в законе. Приучает подростков к «травке», «сажает на иглу» и поначалу не берет с них ни копейки, «угощает»! А когда пацанье пристрастится к зелью, когда начнет их «ломать» без очередной «ханки», тогда он и потребует расчета. «Нет денег — укради. Не умеешь — научим». Сбивает в группы, «наводит на дело», и сыпятся заявления во все отделения милиции об угоне машин и разбойных нападениях на улицах. Машины находили обычно километрах в пятидесяти от города «раздетыми» до основания. Вынимались лобовые и задние стекла, снимались двери, отвинчивались колеса. При разбойных нападениях отбирались деньги, кольца, часы, браслеты, даже косметика — выгребались из сумочек духи, помада, тени для век. Как было установлено, угоняли машины и грабили прохожих группы подростков, добывающие средства на наркотики. Ворованное «скидывали» барыгам, часть выручки шла в расчет за долг, остальное — на покупку очередной «ханки» опиума или «мастырки» анаши.

Ни зарослей дикой конопли, ни полей опиумного мака в республике не было. Да и не росли они здесь никогда! Следовательно, крупные партии наркотиков поступали откуда-то извне, а вот по каким каналам и кто получатель, следовало выяснять.

Уличенные в угонах машин и уличных ограблениях, подростки утверждали на допросах, что покупали наркотики у мелких торговцев, называли уже известные всем имена «купцов»; те, в свою очередь, клялись, что товар им предлагали неизвестные лица, судя по всему приезжие. И те и другие явно «темнили», но выжать из них что-нибудь более существенное не удавалось. «Запуганы кем-то!» — докладывали Тимохину следователи. Он и сам в этом убедился, присутствуя при допросах. Запуганы подростки были крепко! Причем кем-то, чью силу и возможности они знали.

Выяснилось, что время от времени «купцы» наведывались на базар, к овощному ларьку, где торговал некий Павел Филимонович Гуськов, по кличке «Паля». Эта душевная, по-деревенски ласковая кличка была абсолютно несвойственна местным подросткам, а «паль», «дурь» — так называли они анашу, «травку». Это навело оперативников на мысль, что пресловутый Паля имел к наркотикам непосредственное отношение. Проверили этого дядю Палю по всем учетам, но нигде не проходил, числился пенсионером и чуть ли не ветераном войны. Торговал Гуськов яблоками, черносливом, курагой, изюмом, а в качестве приманки для базарных торговок, уже по собственной инициативе, приторговывал калеными семечками подсолнуха, по рублю за стакан, на чем имел немалый «навар». Подростки семечками тоже баловались, но не за ними же они тащились из центра на окраину города. Подсолнухами торговали и поближе, даже на главной улице, у кинотеатра, если не гонял милиционер. Дядя Паля до того, как сесть в ларек на базаре, тоже работал поближе к центру, разнорабочим в магазине «Овощи — фрукты», где директором был Вениамин Семенович Гулыга.

Фамилия эта показалась Тимохину знакомой. Память у следователей цепкая! Он вспомнил, что под фамилией Гулыга в деле об ограблении и поджоге дачи значился пострадавший, а осужден был по этому делу объявленный ныне во всесоюзном розыске Алексей Рыскалов.

Тимохин затребовал уголовное дело Рыскалова и, пытаясь установить мотивы преступления, выяснил, что у работавшего в то время завхозом в интернате Вениамина Семеновича Гулыги возникали неоднократные конфликты с воспитанниками. По утверждениям Гулыги, его клеветнически обвиняли в недовложении продуктов в общий котел и утаивании, а попросту — присвоении, большей части подарков, которые присылали к праздникам «шефы». В одном из заявлений на имя директора интерната воспитанники писали, что «со слов шефов» те прислали им к Новому году апельсины, шоколад, сгущенку, твердокопченую колбасу, а также носильные вещи для старших и игрушки для малышей. Ничего из продуктов на праздничных столах не было, а игрушки для малышей и кое-что из одежды старшим раздали. Такие же заявления писались и в роно, и в гороно, но все эти бумаги возвращались к директору интерната, а тот распорядился выяснить инициаторов писем и посадить их в изолятор, а проще — в карцер, на хлеб и воду. Тогда-то и объявили воспитанники «голодовку», дождались «праздничного» ноябрьского стола и, убедившись, что все осталось по-прежнему, отправились с «ревизией» на завхозную дачу. Устроили малышам праздник, а дачу нечаянно или умышленно подожгли.

— А вы куда же смотрели? — спросил Тимохин у следователя БХСС Володи Лукьянова.

— К нам сигналов не поступало, Виталий Иванович, — пожал плечами Лукьянов.

Тимохин на «Виталия Ивановича» поморщился, но промолчал, а потом спросил:

— А как же директор интерната? Роно? Гороно?

— Да делился с ними Гулыга, товарищ подполковник! — как о чем-то обыденном сообщил Лукьянов. — Наверняка к праздникам дефицит подкидывал. Обычное дело!

— Вот-вот... — усмехнулся Тимохин. — А теперь, значит, он директор магазина?

— Кто? Гулыга? — переспросил Лукьянов. — Говорят, техникум закончил, в Торговом заочно...

— Растут люди! — невесело заметил Тимохин. — Ладно, Владимир Николаевич. Свободны!

Вот оно, значит, как оборачивается дело! Не просто грабеж, а некий акт мщения, попытка восстановить справедливость. Кто же он такой, Алексей Рыскалов? Робин Гуд? Или Дон Кихот? Взял всю вину на себя, хотя и знал, что судить его будут как взрослого, единственного организатора да еще и втянувшего в преступление несовершеннолетних, что отягощает вину и грозит максимальным сроком. Знал или нет? Пожалуй, знал. И решил — пусть лучше преступником будет считаться он один, зато не прослывут ворами и мелкими шкодниками те, кто боролся, по его мнению, за правое дело. А может быть, хотел привлечь внимание суда к махинациям Гулыги? Не помогли заявления и письма, так хоть суд примет какие-нибудь меры. Не мытьем, так катаньем?! Но для суда Гулыга как был, так и остался пострадавшим, а Рыскалов «загремел» в колонию. Закон есть закон!

Правда, есть в криминалистике такой раздел — виктимология. Наука о жертве преступления, которая своим неадекватным поведением так или иначе провоцирует преступление. Тот именно случай! Но суду не до высших материй! Ограбление имело место. Поджог тоже. Доказательства собраны. Виновный дееспособен, за свои действия отвечает. Получай срок по соответствующей статье УПК! Все правильно. Закон — это прежде всего порядок. И уж кто-кто, а Тимохин усвоил это твердо и неукоснительно соблюдал за все годы своей службы. Другое дело, что отпетому рецидивисту тюрьма «дом родной». А если в первый раз? Да еще с сознанием, что пострадал за правое дело? Отсидеть срок и не сломаться — тут характер нужен!

Тимохин перелистал страницы уголовного дела, ища характеристики на Рыскалова. Их было всего две. С места работы — за подписью мастера производственного обучения ПТУ и с места жительства — подписанное комендантом общежития. Обычно в характеристиках, затребованных следствием, не найдешь ни одного доброго слова в адрес обвиняемого. Человек под следствием, значит, рыльце в пушку, дыма без огня не бывает, ну и катай все плохое, что в голову придет! А в характеристиках Рыскалова все было наоборот: «Исполнителен, трудолюбив, дисциплинирован, отлично успевает по всем предметам, не только по специальности, но и общеобразовательным, много читает сверх программы, с товарищами ровен, общителен, без срывов. Нарушений режима в общежитии не было, кроме одного случая — драки». Так! Уже интересно! Из-за чего дрался? «Вступился за оскорбленную девушку, товарищеский суд его полностью оправдал, осудив пострадавшего».

И еще одну фразу подчеркнул красным карандашом Тимохин: «Обладает обостренным чувством справедливости и личного достоинства». А грабеж? И побег из мест заключения, который грозит добавлением к сроку. Протест против попранной справедливости? Но объявленного во всесоюзном розыске обязаны и будут искать, сколько бы ни прошло времени... И найдут! И добавят срок! Страдает или не страдает от этого его личное достоинство.

Из своей многолетней практики Тимохин знал: если из лагеря бежит авторитетный вор, то побег этот тщательно готовится, на воле ждут дружки, деньги, документы, место для жилья. Хочешь пересидеть год без новых дел — сиди, отдыхай, всем необходимым обеспечат: будут и бабы, и водка, и «марафет», если пристрастился в лагере. Хочешь еще два года, три — пожалуйста! «Общака» хватит, хоть заройся в деньгах! Но настоящий вор в законе закиснет без привычного риска, воровской удали, законного фарта. Гордость не позволит тратить «общак», не внося свою долю, да и руки заскучают без дела. И нет-нет да где-нибудь и всплывет! Рыскалов — не вор, случайный человек в лагере, таких «мордуют», «ломают», а он не из таких, не поддался и сбежал. Если не погиб в чащобных тех лесах, не захлебнулся в болоте, то никто его на воле не ждет, в «малине» не приголубит, денег на гулянки не отвалит. И ждать, что обнаружит он себя в каком-нибудь уголовном деле, бессмысленно. Воровать он не пойдет! На что ему жить? На стипендию. Пойдет учиться! Только под каким именем, с какими документами? Неужели достал паспорт на чужое имя? Стоп!.. Имя и фамилия новые. А лицо? Глаза, лоб, уши, подбородок. По фотографии надо искать! И не где-нибудь в воровских «малинах», не по агентурным данным, а в учебных заведениях.

Что он закончил? ПТУ? Десять классов имеет, учился отлично. Не институт, так техникум наверняка! И это, пожалуй, единственно верный ход в его розыске. Идти к начальству? Да генерал забыл давным-давно про этого Рыскалова! Других дел выше головы! А то, что этот Рыскалов шесть лет во всесоюзном розыске, так не одно их управление в Советском Союзе. Кто-нибудь ищет! А собственно, почему ему, подполковнику Тимохину, не действовать по собственной инициативе? Найдет — тому же генералу Москва спасибо скажет. Не получится — на нет и суда нет! С чего вот только начать? Размножить его фотографии, это ясно! А дальше? Не во все же институты и техникумы Союза посылать! То, что он не здесь, не в наших южных краях, — понятно. И не в Коми, откуда бежал. В Приуралье, может быть? А что? Вполне! Фотографии разошлют и пусть сверяют по вступительным документам. Но кто-то должен заниматься этим вплотную. Посылать запросы, проверять ответы, возможно, понадобится выезд на место. А кому поручить? Все следователи и оперативники в разгоне — шуруют по делу о наркотиках. То молчали в тряпочку — нет у нас наркомании и быть не может, а тут спохватились! Ну как же! Весь мир борется, а мы что же, лыком шиты? И у нас найдутся, отчитаемся перед мировой общественностью!

Слава богу, ханжеством перестали заниматься, липовые отчеты строить! И проститутки нашлись, и притонодержатели. Все как у людей!

Кому же все-таки поручить розыскные дела? Разве что Славе Горелову? Прислали им в отдел на практику студента из Юридического. Приспособили его в дознаватели, повозился он недельку-другую с мелкими торговцами анашой, ни до чего нового не дознался, да и не по зубам ему, вот пусть и займется Рыскаловым, благо, числится за их отделом.

Тимохин снял трубку одного из телефонов, набрал короткий номер и, когда ему ответили, распорядился:

— Разыщите мне Горелова... Ну, особой срочности нет. По возможности.

Повесил трубку и раскрыл дело Рыскалова, где на первых страницах в типографских рамочках были наклеены его фотографии.

...Он не кричал, а выл от нестерпимой боли, задыхался от дыма, от запаха паленого человеческого мяса, как младенец, сучил в воздухе ногами, пытаясь сбросить клочки бумаги, горящие у него между пальцами. Его крепко держали за руки, за плечи, вся кодла навалилась на него, и, глумясь, орали ему в уши: «Давай! Жми, Ваня! Деревня близко!» — а он, не видя, чувствовал, как лопаются пузыри между пальцами и течет горячая сукровица. У кодлы это называлось «велосипед». Вложить спящему человеку между пальцев ног скрученные в трубочку бумажки и поджечь их, не давая ему, сонному, вскочить и потушить их. Если же кто-то яростно сопротивлялся, то ему накидывали на голову одеяло и, спеленав, как смирительной рубашкой, били нещадно всем, что попадет под руку.

Так встречали в камере новичков, устраивали им «прописку».

Натянутое на голову ватное рванье лезло в рот, и он, улучив момент и освободив руки, бил вслепую по чьим-то лицам, вкладывая в силу своих ударов всю боль обожженных ног, все унижение, которое испытывал, всю ненависть к блатной этой своре.

Он еще не осознавал, что никто его не бьет, а, наоборот, люди уклоняются от его ударов, что кто-то снимает с его головы одеяло, чтобы легче ему было дышать, а если и придерживают за плечи, то бережно, чтобы не разбил голову о стену вагончика. Сквозь мутную пелену сна он слышал, как чей-то знакомый голос уговаривал его:

— Ну, че ты, парень? Угомонись! Слышь, бригадир?

А другой, тоже знакомый, но молодой голос советовал:

— Водички ему на голову! Да куда ты ведро? Очумел!

Но кто-то уже окатил его из ведра остудившейся за ночь, с пластинками льда, водой — Поярков сел на койке, увидел встревоженных парней из своей бригады, провел ладонью по мокрому то ли от слез, то ли от воды лицу, слипшимся волосам и хрипло сказал:

— Никого я не зашиб?

— Маленько... — усмехнулся бородатый, тот, что уговаривал его угомониться. — Али чего привиделось нехорошее? А, Серега?

Поярков промолчал, нащупал валенки, накинул полушубок и на ослабевших вдруг ногах пошел к выходу из вагончика.

Сел на ступени лесенки, пошарил в карманах полушубка, нашел сигареты, спички и закурил, глядя на светлеющее уже небо.

Когда же это кончится? Пять лет он вкалывает как каторжный, стараясь выкорчевать из памяти проклятые эти воспоминания, и так же, как рвется от непосильной тяжести туго натянутый металлический трос — не дай бог попасть под обрывок: убьет! — так же натянуты, скручены, висят на волоске его нервы, не выдерживающие уже груза прошлых лет. Выкорчеванный до половины пень цепляется прочными невидимыми корнями за землю, а когда они наконец рвутся, во все стороны летят ошметки, облепляют грязью, въедаются в поры, лезут под кожу к самому сердцу.

Он давно отработал свой срок на самых общих тяжелых работах, и, если бы нашелся учетчик, который засчитывал бы ему нормы по тем, по лагерным, законам, если бы шли они в зачет, давно бы ему забыть бессонные барачные ночи и не лезли в голову эти проклятые сны. Даже если бы ему довесили срок за побег — год, пусть два, — и все равно он с лихвой отмантулил их здесь, в приисках и тайге, а тут бывало и похуже, чем там, куда водили их колонной с собаками.

Но здесь не знают бежавшего из колонии Алексея Рыскалова. Зато всем известен Сергей Поярков — безотказный работяга, добровольно идущий на самые тяжелые участки, но почему-то упорно отказывающийся от повышения по службе, инженерных должностей, направления на учебу — от всего, что требует заполнения обязательных анкет с приложением фотографий.

Он уже привык откликаться на чужие ему имя и фамилию, порой ему и впрямь кажется, что он и есть Сергей Поярков. И только в такие вот ночи, как сегодня, — а случаются они все чаще и чаще — неотвязно преследует его прошлое.

...Зойка-вольняшка стояла за прилавком продуктового ларька, где заключенные могли купить хлеб, сахар, папиросы, махорку — добавок к немудрящей лагерной кормежке. Пива и водки не держала даже под прилавком — себе дороже! — прекрасно зная, что, имея деньги, в зоне можно купить все, вплоть до чистого спирта, а если очень приспичит, то и таблеток кодеина из лагерной аптечки.

Зойка была замужем за сержантом из лагерной охраны, он и устроил ее в ларек, иначе попасть туда даже вольняшке было непросто. Характер у сержанта был крутой, «с подлянкой», как говорила Зойка, — доставалось и ей, а особенно заключенным: издевался он над ними так, как может издеваться тупая скотина, получившая власть над людьми. Случайно или нет — никто до этого не дознался — пришибло его на лесоповале свежеспиленной здоровой сосной. Помаялся он с недельку в больничке и «зажмурился», а попросту говоря — умер. Зойка горевала недолго, из кирпичного дома лагерной охраны перебралась в поселок, в неказистый домишко у самых сопок. Строгим нравом она никогда не отличалась, дверь в ее халупу не закрывалась ни днем ни ночью. Гостили у нее и расконвоированные мужички, и местные поселковые бичи, но постоянных сожителей Зойка не терпела, и бывало, покантовавшись у нее с неделю, очередной ухажер выкидывался на улицу под утро, когда только спать и спать, и при этом не получал даже на опохмелку.

Новенького из 3-го отряда Зойка приметила сразу. Что «тянет» свой первый срок, определила по чистому, без серой одутловатости, лицу, отсутствию наколки с именем на пальцах руки, не было у него даже обязательного якорька на сгибе кулака. О том, что из городских, догадалась потому, что брал он в ларьке только папиросы, к махорке не привык. Удивилась она его независимому виду. 3-й отряд слыл самым отчаянным в лагере, новичков там «ломали» как хотели, а в глазах у этого парня не было ни тупой покорности, ни привычной готовности к любым унижениям: Видно, умел постоять за себя!

Если бы знала она, как достается ему эта независимость!

О печально знаменитой, всеми проклятой 58-й статье в лагере не вспоминали. Забыли начисто! Только старожил по кличке «Сало» — любимая его закуска, — грабитель, убийца и насильник, отсиживающий свой «четвертак» и знающий наизусть все пересылки и дальние командировки, вспоминал, что где-то пенсионер-охранник «травил баланду», как эти самые «враги народа» не давали воровской кодле наводить свои порядки в бараке.

«Они были, конечно, евреи и поголовно враги нашей родной Советской власти и лично товарища Сталина, — будто бы рассказывал этот охранник. — Но иной раз, когда подопрет, так вашего брата молотили, только перья летели!»

«Туфта! — хорохорился Сало. — Не могло быть такого!»

«Было, милок, было! — усмехался охранник в прокуренные усы. — Ломали вам рога за милую душу!»

Но было это давно и казалось полуправдой: попробуй наведи справедливый порядок в бараке, где всем распоряжается кучка отпетых уголовников, а главным у них Сало. Он только пальцем шевельнет, и его «шестерки» вмиг распотрошат любую полученную кем-нибудь посылку. Владельцу посылки кинут, как собачке в цирке, кусок сахара — и давай отваливай в свой угол, а вздумает хвост поднимать — покажут заточку или хорошо сработанный финский нож, и будет бедняга всю ночь дрожать и прислушиваться к шагам идущих к параше зеков: не по его ли душу крадутся?

О том, по какой статье сидишь, распространяться в лагере не принято. Но очень скоро всем становится известно, кто в бараке из «деловых», «блатарей», а кто за недостачу в магазине, за взятки, за мелкие и крупные хищения. «Блатари» за людей их не считали, заставляли отрабатывать свою норму на общих работах, мыть полы в бараке, бегать в ларек за куревом, а если надоест валяться на нарах и перекидываться в картишки, требовали, чтобы те рассказывали им байки о своем житье на воле, да позабористей.

Новичку барачная шобла объявила войну не сразу. Сначала разбиралась, какой он «масти». Статья воровская, а ведет себя как «мужик». В «отказниках» не числится, на общих вкалывает, режим не нарушает. По его статье ему бы сразу к блатным прилепиться, а по возрасту — в «шестерках» побегать. Спиртом где-нибудь разжиться, угостить кого надо — того же Сало ублажить, нарядчику и бригадиру стакашек поднести. А он все в стороне да в стороне! И не «мастырщик» вроде — у больнички не кантуется, болезней себе не выпрашивает. Бегал бы в «хитрый домик», к оперу, — все понятно: стучит. Тут разговор короткий! Проверено: ноги его там не было. Вот и разберись попробуй! Из какой он колоды?

— Статья наша — нашим и будет. Закон один, — заявил Сало и обернулся к главной своей «шестерке» Федьке Косому. — Сабантуй готовь, Федя.

— Когда? — преданно заглядывая ему в глаза, спросил Федька.

— Вечером, после съема.

— А бабки?

— Держи! Сало кинул ему пачку денег. — По высшему классу!

— Сделаем! — Федька сунул деньги за пазуху. — Я побежал?

— Топай!

Сало размял в заскорузлых пальцах папиросу, прикурил от чьей-то услужливо поднесенной спички и, глядя, как тает дым в затхлом воздухе, мрачно сказал:

— Если каждая сявка по своему разумению жить начнет, нам, паханам, — крышка. Не будет этого!

...В здешних краях темнеет рано, и, когда к вахте подходят первые колонны заключенных, на вышках уже горят прожектора. Подъем в семь, съем с работы в семь, уходят колонны — темно, приходят — тоже темно. Получил свою пайку черняшки, миску баланды, час до отбоя, и не успеваешь, кажется, уснуть — «Подъем! И уже горят прожектора на вышках, где с винтовками топчатся в тулупах часовые, за колючкой рабочий двор, конвой с собаками, вкалывай до темноты, потом съем, вахта, пересчет, барак. Он сразу задышит паром, людским гомоном, кто-то меняет черняшку на махорку, кто-то пытается взбить слежавшийся, набитый соломой тюфяк, у кого-то сперли с просушки рабочие ботинки первого срока и заменили каким-то рваньем. Только в самом дальнем углу барака стоит торжественная тишина. Над неизвестно откуда взявшейся чистой простыней, постеленной на краю нар, священнодействует Федька Косой. Отточенной до тусклого блеска финкой он толстыми ломтями нарезает колбасу, жирную селедку, белый свежайший хлеб и главную закуску — розоватое, с прожилками копченого мяса, сало. Бутылки со спиртом уже открыты, стоят два граненых стакана и кружки.

На почетном месте, привычно скрестив ноги, сидит Сало. Рядом с ним бригадир и нарядчик, а вокруг них сгрудилась вся саловская кодла и нетерпеливо поглядывают то на Сало, то в глубину барака.

— Вот он! — крикнул Федька Косой. — Пришел!

— Зови! — приказал Сало.

Федька спрыгнул и пошел в глубь барака. Алешка Рыскалов уже снял с ног промокшие бахилы и искал свободное место на печке, чтобы поставить их сушиться.

— Одевай обратно свои прахари! — ухмыльнулся Федька. — А можешь и в носках, если не очень воняют. Ждут тебя!

— Кому это я понадобился? — устало опустился на нары Рыскалов.

— Просят отужинать в компании порядочных людей! — продолжал свой треп Федька.

— Уже поужинал, — мрачно сказал Рыскалов.

— Какой же это ужин? — сплюнул Федька. — Рыбкин суп?! — И уже серьезно, вполголоса, сообщил: — Сало ждет на сабантуй. Без тебя не начинают. Бригадир там, нарядчик тоже.

— Я-то им зачем? — насторожился Рыскалов.

— Мое дело — свистнуть! — ответил Федька. — Не тяни. Люди ждут.

— Ладно, — пожал плечами Рыскалов. — Пойдем.

Рыскалов натянул на ноги мокрые еще бахилы и пошел за Федькой в глубину барака, угол которого занимали блатные.

— Садись! — Сало кивнул Алексею на свободное место напротив себя. — Налейте ему.

Федька до краев налил спирта в граненый стакан и подвинул его Алексею.

— Пей, — приказал Сало.

Алексей бережно взял стакан двумя пальцами, выдохнул воздух и медленно выцедил спирт до дна, поставил стакан, отломал корочку у пайковой черняшки, понюхал и положил корочку обратно.

— Хреново закусываешь! — Сало подцепил кончиком финки кусок копченой свинины и поднес ее ко рту Алексея: — Ешь!

— Не хочу, — помотал головой Алексей.

— Из моих рук не хочешь? — угрожающе спросил Сало. — С пола съешь!

Он сунул кусок свинины в рот, пожевал и смачно сплюнул жвачку на черный от грязи пол.

— Подними и схавай! — приказал он.

Алексей медленно повернул голову влево, вправо — отовсюду выжидательно и злобно смотрела саловская кодла. Он медленно присел на корточки, аккуратно собрал в ладонь с пола черную от грязи жвачку, выпрямился и кинул ее в ощеренный в ухмылке рот Сала.

В то же мгновение его сбили с ног, а на полу, у нар, единственной мыслью Алексея было — закрыть лицо и голову от ударов.

Били ногами молча, не давая ему уползти под нары, и тело его сначала отвечало толчками на каждый удар, потом только вздрагивало от непереносимой боли, потом и вовсе затихло, не в силах пошевелиться, и могло показаться, что на полу, у нар, лежит не человеческое тело, а брошенные кем-то старый бушлат и торчащие на нелепо вывернутых ногах грубые арестантские бахилы.

— Хватит с него! — услышал Алексей и с трудом узнал голос Сала. — Выпьем!

Голова раскалывалась от звона стаканов, гомона голосов, потом все затихало, словно он проваливался куда-то, потом голоса появлялись опять, и в ушах больно отдавались обрывки блатной песни, и опять он впадал в забытье, а очнувшись, отхаркивал черные запекшиеся сгустки крови из отбитых легких и потом уже не слышал ничего. Придя в сознание, он долго, целую вечность, полз через весь барак к своему месту на нарах, задыхался от удушливого кашля, от жестоких болей в надломленных ребрах, в раскалывающейся надвое пояснице.

На нары вползти он не смог и просидел до утра на полу, уткнувшись головой в деревянную стойку.

Перед самым подъемом он с трудом поднялся, вышел из барака, долго тер лицо и виски обжигающим снегом, дождался своей колонны и вместе со всеми прошел через вахту на рабочий двор. Он решил, что лучше сдохнет в лесу, чем еще раз увидит ухмыляющуюся рожу Сала.

...Пила валилась из рук, и бригадир, который сначала делал вид, что не замечает Алексея, подошел и негромко сказал:

— Иди к кострожогам. Долгова замени. Скажи — я велел.

Алексей кивнул и пошел к ложбинке, где жгли костры. Долгов ныл, плевался, кричал, что Алексей «сунул» бригадиру за легкую работенку, а с него, Долгова, взятки гладки, но после съема он пробьется в санчасть, и его освободят от общих вчистую. С тем и ушел. Алексей сел у костра, закурил и принялся подбрасывать в огонь лежащие в куче ветки. Выбирал те, что потоньше. На толстые хлысты сил не было. Так и прокурил, то надсадно кашляя, то придремывая, до съема, сунулся за очередной сигаретой и увидел, что пачка пуста, смял, кинул в догорающий костер, а когда колонна прошла через вахту, направился не как другие, в барак, а к ларьку.

— Сигарет бы мне, Зоя, — встал он перед прилавком.

Зойка взглянула на его лицо и ахнула:

— Били?! Ах, падлы! Бушлат-то, бушлат! Как в луже валялся! Ногами били?

— Сигареты давай. — Алексей положил деньги на прилавок и закашлялся.

— Небось все на одного?! Дешевки! — не унималась Зойка. — И рубаха вся в крови!

— Цвет зари! — усмехнулся разбитыми губами Алексей. — Брусничный. Самый модный!

— Ладно тебе! «Модный»! — отмахнулась Зойка и, перегнувшись через прилавок, зашептала: — Завтра, как за зону выйдешь, прямиком ко мне. С бригадиром я договорюсь. Он у меня вот где сидит! — Она похлопала ладонью по карману замусоленной куртки. — Дворец мой тебе каждый укажет. Я тебя чаем отпою с облепиховым вареньем. Вмиг кашель сойдет! И цвет твой модный постираю. Слышишь?

Алексей молча кивнул.

— И без туфты чтобы! Я ждать буду! И вот еще что... Ты норов свой пока в карман спрячь. Недотымкам этим саловским на глаза не лезь. Могут ночью пером пощупать, а у тебя силенок сейчас кот наплакал! — И, увидев кого-то за спиной Алексея, хрипло закричала: — Ну че стоишь? Кино тебе здесь? Взял курево и отваливай!

Алексей послушно повернулся и поплелся в барак.

Ночь он не спал, перемогался, прислушивался, не остановится ли кто-нибудь у его места на нарах, к рассвету не выдержал и задремал. Но кое-как, вполуха — так, что слышал все, что происходит в бараке. Но подъем не проспал, дождался, когда работяги потянулись к столовой, надел бахилы и бушлат и подоспел к вахте в самый раз: колонна строилась на выход.

Через час-полтора после начала работы Алексея отозвал бригадир и сказал:

— Чеши, куда собрался, но чтоб к съему — как штык здесь!

Алексей выждал еще немного и, проваливаясь в рыхлом, подтаявшем уже снегу, пошел к дороге.

...Он стоял на пороге и оглядывал комнату: стол, накрытый цветной клеенкой, кружевную салфетку на комоде, кровать под пикейным покрывалом с горой подушек, занавески с подзорами на окнах.

Все накрахмаленное, ослепительно белое, давным-давно позабытое.

— Ну что столбом встал? — Зойка шла навстречу, непривычная без белой своей куртки, словно бы выше ростом, совсем еще молодая, в платье с короткими рукавами и вырезом на груди. — У меня таз с водой уже час на плите бурлит. Скидывай свое барахло!

Алексей снял бушлат, стянул через голову верхнюю рубаху и остановился в нерешительности.

— Все скидывай! — распорядилась Зойка. — Исподнее тоже! Небось чернее грязи! Ну чего уставился! Сто раз тебе говорить: вода выкипает! Да ты никак застыдился? Господи! Мужиков я голых не видела! Или застудиться боишься? Вроде у меня тепло. Погоди-ка!

Она сдернула с постели покрывало, раскидала в изголовье подушки, откинула одеяло:

— Раздевайся и ложись. А барахлишко свое на пол кидай. Я сейчас!

И пошла к дверям.

Алексей торопливо, путаясь в штанинах, разделся и лег, натянув одеяло до подбородка. И вовремя! Зойка вошла уже в халате, и видно было, что надет он на голое тело, связала в узел Алексеевы вещички, став над кроватью, усмехаясь, сказала:

— Не согрела я тебе постель. В холодную мужика уложила. Ничего, потерпи!

И, забрав узел, вышла из комнаты.

Алексей повернулся к стене, умащивая поудобней подушку под головой, и увидел в углу простыни черные буквы: «ИТУ» и номер. «Простыни-то казенные! — догадался Алексей. — ИТУ — исправительно-трудовое учреждение, а по-простому если — лагерь. А номер — это инвентарь значит! От прежнего муженька, наверное, остались, их бы сдать полагалось; а она наплевала и пользуется!» Штамп и номер на простыне напомнили ему пэтэушное белье в общежитии. Такие же здоровые штемпеля ставили. Здесь хоть в углу, а там — где попало! Он улыбнулся своим воспоминаниям и заснул.

Проснулся он оттого, что кто-то гладил горячей ладонью его синяки и ушибы, потом над самым ухом услышал прерывистый голос Зойки:

— Измордовали-то как! Ах, зверье!.. Ничего, заживет... Ты молодой... Молоденький совсем...

Все еще в полусне, он повернулся и ощутил всю тяжесть ее сильного тела, а она все крепче и крепче обнимала его, короткими быстрыми поцелуями касаясь его избитого тела.

— Синяки-то, синяки какие... Господи! Собаку так не бьют! Бедненький ты мой!.. Мальчишечка!

В голосе ее, в движении рук появилось вдруг такое, никогда не изведанное им, отчего кровь прилила к голове, он сам потянулся к ней, как слепой тычась головой в ее голую грудь, а она все сильней и сильней прижимала его к себе и, задыхаясь, повторяла, как молитву:

— Тебе это впервой, да? Впервой?! Ах ты, звереныш маленький! Не торопись... Не торопись... Я научу... Вот так! Вот так!..

Потом он, потрясенный, лежал рядом с ней, а она, гордая, грешная, по-матерински счастливая, прижимала его голову к своей груди и шептала:

— Тебе в первый-то раз другая бы нужна... Не лагерная дешевка... Господи! Сколько у меня мужиков перебывало — не сосчитать! А все равно, веришь, ты как самый первый! Это надо же!

Удивляясь, она смеялась, хрипловато и негромко, и снова прижималась к нему, гладила по коротко остриженной голове, обхватив ладонями лицо, вглядывалась в глаза и говорила, говорила не переставая:

— Мне бы стыдиться, а я радуюсь! Счастливая какая-то... А отчего — не пойму! Всякого перевидала, а вот поди же! Счастливая! — И вдруг спохватилась: — Пора тебе! А то до съема не успеешь. Сейчас я твое шмотье принесу. Высохло все давно!

Она соскочила с постели, накинула халат, вышла из комнаты и тут же вернулась с вещами Алексея.

Он торопливо одевался, а она смотрела на него и будто сама с собой разговаривала:

— Не покормила мужика. Так голодный и уйдет. Баланду свою хлебать будет! — И вдруг схватилась за голову: — Алеша!

— Что? — застегивал бушлат Алексей.

— Как же ты с саловской кодлой разбираться будешь?

— А чего с ней разбираться? — нахмурился Алексей. — Разбирались уже. Хватит.

— Ох, не знаешь ты их! Ох, не знаешь! — завздыхала Зойка. — А если порежут?

— Не порежут, — мотнул головой Алексей. А в «шестерках» у них бегать не буду. Не дождутся!

— Отчаянный ты! — не то осуждая, не то гордясь им, сказала Зойка.

— Какой есть, — угрюмо ответил Алексей. — Побежал я.

Помолчал и, краснея, выдавил:

— Спасибо тебе.

— Золотце ты мое!.. — прижалась к нему Зойка. — Тебе спасибо. Хоть часок за человека себя посчитала!

— А ты что, не человек? — вскинулся Алексей.

— Какой я человек — усмехнулась Зойка и с вызовом выкрикнула: — Дешевка я! Подстилка поселковая! Прости господи, понял? А ты думал кто?! Святая?

— Святая, — кивнул Алексей и вышел.

...Лагерные «параши» разносятся быстро. Кто-то из зеков прослышал, что блатные то ли играли на Алешку Рыскалова в карты, то ли просто на своем толковище решили его «замочить» и тянули на спичках, кому выпадет идти к нему с финкой. Когда Алексей после ужина вошел в барак, понял сразу: что-то против него готовится. Соседи по нарам в глаза не смотрели: боялись расспросов, а, не дай бог, проговоришься — пощады от блатных не жди. Не раскрывай варежку, когда не просят! Но некоторые быстрые взгляды Алексей ловил — то сочувственные, то боязливо-любопытные, а то и откровенно враждебные: мол, не переломился, если бы поползал на животе перед Салом. Зато жил бы в бараке как у Христа за пазухой! Нашел перед кем хвост поднимать! Не таких фраеров ломали!

Только ближайший его сосед, обросший седой щетиной Хачик Мирзоянц, делая вид, что взбивает свой тощий матрас, негромко посоветовал:

— Просись в ШИЗО, Алеша.

— В изолятор? — не оборачиваясь, переспросил Алексей. — Вертухаю поплакаться, мордобой учинить?

— Зато спать спокойно будешь, — косясь по сторонам, сказал Хачик.

— И здесь высплюсь, — растянулся на нарах Алексей.

— Смотри! — покачал головой Хачик, вздохнул и замолчал.

Барак постепенно затихал. Кто-то еще надсадно кашлял, кто-то покуривал припрятанный под матрасом «бычок», и махорочный дымок тянулся вверх, под низкий барачный потолок. Алексей поднялся с нар, скинул с себя бушлат, свернул его и положил на нары, накинув сверху одеяло. В полутьме, если не очень приглядываться, человек с головой укрылся. Сам Алексей лег на пол с другой стороны, сунув под голову шапку. Лежать было неудобно, жестко и холодно, но Алексей терпел.

Барак спал. Со стонами, всхлипами, бормотаньем, хрипом забитых махорочной пылью легких, но не в силах ни откашляться, ни повернуться на другой бок, кутаясь в рванье, сберегая вонючее тепло, обессиленно спали раздавленные непомерно тяжелой работой люди. Тогда-то и услышал Алексей, как из глубины барака, где отвоевали себе самый лучший угол блатные, чьи-то осторожные шаги. Зек, с трудом пробудившийся от необходимости сходить по малой нужде, к параше так не идет. Его качает со сна из стороны в сторону, как пьяного, и громко стучат надетые на босую ногу бахилы. Этот же шел, ступая по-звериному легко и неслышно, и не понять было, босой ли он идет или на ногах у него разношенные, но крепкие еще, хорошо смазанные солидолом рабочие ботинки. «Босой», — определил Алексей, увидев ноги человека, остановившегося у его места на нарах. Лежа на полу, лица его различить Алексей не мог, так же как и не видел ножа в руках у подошедшего человека. Остро отточенное лезвие финки он увидел лишь тогда, когда человек поднял руку для замаха и с силой ударил в то место под одеялом, где должна была находиться грудь спящего на нарах человека. Алексей услышал хруст сукна на бушлате и понял, что человек с финкой решил действовать наверняка. Он не резал лежащего, а колол. Колол, точно рассчитав то место, где находится сердце.

Потом Алексей услышал крадущиеся шаги и, приоткрыв глаза, увидел, как человек прошел мимо него и той же неслышной звериной поступью направился в угол барака, который занимали блатные. А кругом было тихо, только бормотали и вскрикивали во сне спящие кругом люди. Никто ничего не видел и не слышал. А если и видел, то промолчит. Таков лагерный закон!

...Сразу после подъема по бараку пошел слушок, что Алешка Рыскалов, живой и невредимый, стоит у ларька, ждет, когда Зойка начнет торговать. Первым у ларька появился мелкий шакаленок из саловской кодлы по кличке «Кепарь». Поглядел на стоящего у ларька Алексея, посвистел и приблатненной походочкой, вразвалочку, ушел докладывать, что, мол, сука буду, стоит гад, век свободы не видать! Потом появился Федька Косой, прошел мимо, только метнул острым взглядом в Алексееву спину, и у того сразу зашлось сердце: он узнал легкую, бесшумную походку опытного вора. Ночью к его нарам подходил Косой!

Алексей стукнул костяшками пальцев по щиту, закрывающему ларечный прилавок.

— Кому там не терпится?! — услышал он Зойкин голос. — Товар принимаю!

Алексей обошел ларек сбоку, встал у дверей и сказал:

— Это я, Зоя! Алексей!

Дверь тут же распахнулась, и не успел Алексей войти в подсобку, как Зойка захлопнула ее за его спиной.

— Жив?! — приникла она к его груди.

— Пока жив, — невесело усмехнулся Алексей.

Зойка увидела разрез на бушлате, всплеснула руками:

— Как в воду глядела! Бандюги дешевые! Веришь, ночь не спала. Думала!

— И что удумала?

— Да уж удумала! — загадочно сказала Зойка. — Бабы — они знаешь какие хитрые! Хотя откуда тебе знать? Ты сейчас топай на работу, а после обеда сразу ко мне. Я сейчас расторгуюсь! С бригадиром твоим я словечком уже перемолвилась — отпустит! Дома я тебе все свои думки обскажу. Усек?

— Заметано!

— Все. Отваливай.

...Первое, что увидел Алексей, войдя в Зойкину комнату, — паспорт.

Он лежал посреди стола, на самом видном месте, и положен был так с умыслом, с расчетом, что Алексей сразу увидит его.

Паспорт был помят и замусолен до того, что почти не различался герб на обложке. Алексей раскрыл его и увидел мутную фотографию. Снимок был сделан, скорее всего, в автомате, где-нибудь на вокзале или в аэропорту. На фото можно было различить глаза да уши, ну еще разве нос! Не пуговкой, без горбинки, не длинный и не короткий. Нос как нос! Узнать владельца паспорта по этой фотографии было трудно, почти невозможно, но печать на ней стояла настоящая, «без липы», и даже неискушенному глазу было видно, что фотография не переклеена.

Алексей прочел имя и фамилию владельца: «Сергей Константинович Поярков». Был он на два года старше Алексея. Так... Место рождения... Прописка... Штампа о браке нет... Настоящий паспорт! Документ! Откуда он у Зойки? И почему выложила на видное место? Алексей оглянулся на дверь, но Зойка была на кухне, колдовала у плиты. У дверей Алексей увидел висящий на вешалке мужской плащ. Синий, выгоревший, видно, что недавно постиранный. Внизу стояли ношеные, с рыжинкой, кирзовые сапоги, а на крючке висела солдатская зимняя шапка с вытертым мехом, без звездочки. Такие шапки носили вольняшки из поселенцев и расконвоированные — меняли у солдат охраны на водку. Чье это барахло? Гостит кто-нибудь у Зойки из прежних дружков? Предупредила бы! А если гость неожиданно заявился? Алексей вышел из комнаты, прошел по коридору, заглянул в кухню. Зойка стояла у плиты. Одна.

— Зой! — окликнул ее Алексей.

— Пришел? — обернулась Зоя. — Я сейчас.

Прихватила тряпицей горячую ручку сковороды с жареной картошкой и пошла из кухни, кивнув на ходу Алексею: мол, идем, чего стоишь?

В комнате она пристроила сковороду на подставку, достала вилку, толстыми ломтями нарезала хлеб, обернулась к Алексею:

— Садись, ешь.

Алексей сел за стол и взял в руки паспорт:

— Откуда он у тебя?

— Ты ешь, — отобрала у него паспорт Зоя. — Потом узнаешь!

Села напротив, оперлась локтями на стол, обхватила щеки ладонями и сидела так, не отрывая глаз от лица Алексея. Между бровей у нее залегла морщинка, лицо как-то сразу постарело. Она взяла из лежащей перед Алексеем пачки папиросу, закурила, пуская дым к потолку.

Когда Алексей отодвинул пустую сковороду, она полистала паспорт, вздохнула и сказала:

— Жил человек — и нету. Все. Амба. Концы.

— Ты обо мне, что ли? — нахмурился Алексей. — Живой пока.

— О тебе речь впереди. — Зойка повертела в руках паспорт. — Я о нем. О Сережке Пояркове. Был тут такой бич! Шатался по белу свету, и прибило его в наш поселок. А зачем — сам не знает! Бич — он и есть бич! Пил он для своих лет несуразно! Молодой, можно сказать, парнишка, а закладывал убойно! Неделями не просыхал! Вот паспорт у меня и заложил за бутылку водки. Да, видно, не помогла ему эта бутылка проклятая, так из запоя и не вышел. Что бичу без денег делать? На всякую дрянь перешел. Нажрался какого-то лосьону и отдал богу душу! Утром нашли его на бережку. Холодный уже! Документов при нем никаких, да его и без документов каждая собака знает! Не одну неделю в поселке отирался. Опознали — и на кладбище. Никаких тебе вскрытий. Не Москва! Алкогольное отравление — и за счет родного поселкового Совета в ямку. Лежи, герой труда! А паспорт — вот он. Я про него и забыла. Глядишь и пригодился!

— Кому?

— Тебе! Кому же еще? Вон кирзачи от моего дурака остались, плащишко какой ни на есть, шапка. Не в арестантском бушлате тебе на станцию топать!

— Погоди, погоди... — растерялся Алексей. — Ты что задумала?

— Ты «барыню» перед саловской кодлой плясать будешь?

— Не дождутся!

— Ну вот! А они тебя приговорили. Не ножом, так удавкой! А то в лесу какую-нибудь «козу» подстроят. А тебе только жить и жить. Отрываться надо!

— Бежать?

— Бежать, Алеша. Прилепилась я к тебе, сам видишь, давно со мной такого не было. И что? Я с тобой натешусь в постели вволю, а тебя пришьют за милую душу! А мне в петлю лезть? Из-за своей бабской слабости парня погубила? В такие игры не играю!

— На вахте после съема недосчитаются. И все. Сгорел!

— На вахте все будет в ажуре.

— Как?

— Не твоя забота. Вас после съема по головам в колонне считают?

— Ну!

— Сойдется счет.

— Да как он сойдется, если на одного меньше?

— Сеньку-дурачка знаешь? Фитиль такой, доходяга, расконвоированный. Бегает по зоне, как у себя на дворе! Хочет — в поселок, хочет — обратно! Он за литруху спирта хоть в «запретке» спать ляжет!

— И что?

— А то! Говорю, не твоя забота! Ты переодевайся и дуй на станцию. Как раз к поезду попадешь. Ксива у тебя законная, но к кассе не подходи: там менты всегда ошиваются. Иди прямо в буфет, скажи Нинке-буфетчице, что ты от меня, и попроси кружку пива. Рубль есть?

— Есть.

— Она тебе вместе со сдачей билет сунет. Но, кроме пива, ничего. Слышишь? Ни грамма!

— Понял.

— На перроне не маячь, иди в вагон и сиди тихо, как мышь, пока поезд не тронется. Потом тоже особо не выступай!

— Куда поезд-то идет?

— А тебе не все равно? Билет у тебя до Свердловска. Где-нибудь там и выскочишь. Да, подожди...

Зойка вышла из комнаты и тут же вернулась со свертком:

— Яйца тут вареные, мясо, хлеб, огурцы... Денег у тебя есть хоть сколько?

— Мне хватит.

— Тогда все. Одевайся.

— Подожди, Зоя! А бригадир?

— Чего бригадир?

— Знает он, что я к тебе пошел. Хватятся — стукнет!

— Молчать он будет, как суслик в норке! Что же он на себя пособничество в побеге брать будет? Чурка, что ли, совсем? Тут кондеем не отделается, срок добавят!

— А ты? Соседи меня видели...

— Болт им, соседям! Мало ко мне мужиков ходит? Ну, еще разок помоями обольют! Не привыкать! Ладно, все! Посидим перед дорогой... И дай я тебя поцелую на прощание. Залеточка ты моя!

— Зоя!

— Все, Алеша. Иди. А то разревусь! Иди, прошу тебя!

— Бахилы мои выкинь... И бушлат, — у дверей уже вспомнил Алексей.

— Не учи ученую! — вытерла слезы Зойка. — Провожать не выйду, чтоб не светиться нам лишний раз. Ступай, родной!

Алексей надвинул шапку на самые брови и вышел из комнаты.

Проходя мимо окон, он скосил глаза и увидел Зойку. Она стояла у окна, смотрела на него и плакала — в открытую, не стыдясь и не пряча своих слез.

...Алексей сошел с поезда в Нижнем Тагиле. Там и остался на первых порах, пока техникум кончал. А потом пошло-поехало! Краснотуринск, Надеждинск, вахтовый поселок... Места не согревал! А от кого бежал? От своего прошлого? Попробуй убеги! Только когда вкалывал как бешеный на удивление людям, вроде забывался! Все шесть лет на самых тяжелых работах, без отдыха, без отпусков, будто казнь себе такую придумал! А кого казнил? Ну себя, ладно! Так дураку и надо! А Ирина за что мучается, Вовка диким растет, гнус в тайге кормит? Да еще под чужой фамилией! Как незаконнорожденный какой! И ночи эти, будь они прокляты! Ходишь после них как чумной, людям в глаза не смотришь, белый свет не мил! К чертовой матери такую жизнь! Пойти с повинной? А Ирка с Вовкой? Ведь меня, голубчика, на этап и в родной Устьлаг с новым сроком! А вторую «ходку» мне не выдержать! Блатные не пришьют — сам повешусь! И все из-за этого интернатского завхоза! Как его? Гулыга, что ли?.. Он небось живот на интернатских харчах нагуливает и в ус не дует! Дачку небось новую отгрохал! Повыше той, что сгорела! Сидит на веранде и кофе пьет с коньячком. Кайф ловит, сука!..

...Гулыге было не до кайфа. В магазин зачастили с ревизиями. Проверки бывали и раньше, но никогда не заставали Гулыгу врасплох. Дружки из Управления торговли загодя предупреждали о готовящейся ревизии, и у Гулыги всегда все было «в ажуре». Но в последнее время проверки сваливались как снег на голову, и проверяли его сотрудники БХСС. Обычно они скромненько листали пачки накладных, сверяя их с наличием товара на прилавках и в складских помещениях. Сейчас происходило примерно то же самое, но опытный глаз Гулыги усек, что особое внимание проверяющие почему-то уделяют коробкам с изюмом, присланным заготовителями из Средней Азии. Интерес был не случайным!

В городе объявился Афанасий Жилкин — известный вор-рецидивист по кличке «Вареный». В воровском мире кличек зря не дают. То ли у Афанасия кровеносная система была к тому расположена, то ли по какой другой причине неизвестного происхождения, но если он выпивал хоть одну стопку спиртного, то становился красным, как вареный рак. Знали и вторую его кличку — «Бельмастый». Приклеилась она к нему потому, что, стоило Афанасию перебрать дозу наркотика, у него закатывались глаза так, что видны были только белки. Появился он в городе со справкой об освобождении, отбыв свой срок от звонка до звонка, и прямо с вокзала направился на «пятачок», где промышлял наркотиками мелкий «купец» Ашотик Гарибян. Видно, они не договорились. С деньгами у Вареного было плоховато, а в долг Ашотик никому не давал, и Вареный поплелся на рынок, к ларьку, где торговал дядя Паля Гуськов. О чем они там толковали, неизвестно, но Вареный ушел, похарчился в пельменной здесь же, на рынке, потом бесцельно шатался по городу и часам к шести вечера опять появился у ларька Гуськова. Тот навесил на дверь своего торгового заведения амбарный замок и вместе с Вареным отправился сначала на трамвае до кольца, потом пешком до самых дальних закоулков товарной станции, где в одном из тупиков стояли два полуразвалившихся товарных вагона, забитых сломанными ящиками, продавленными бочками и прочей негодящейся тарой. Там и ублажил Вареного Гуськов, достав откуда-то пару «ханок» опиума и шприц с иглой. Через часок Вареный с Гуськовым выбрались из вагона и расстались на трамвайном кольце. Причем Вареному повезло больше: Гуськов трясся в трамвае, а Вареного везла служебная машина. В кабинете оперуполномоченного Пшеницына он с чувством собственного достоинства предъявил справку об освобождении, заявил, что серьезных дел пока никаких не намечает, хочет отдохнуть и, конечно, немного погужеваться со старыми дружками. На вопрос, откуда он знает Гуськова, Вареный долго смеялся, потом попросил сигарету, закурил и снисходительно объяснил, что с Павлом Филимоновичем Гуськовым они «парились» на одних нарах в колонии строгого режима и что вовсе он не Гуськов и не Павел Филимонович, а известный в воровском мире Васька Клыч, а если по лагерной справке — Василий Федорович Клычков, освобожденный условно-досрочно. Статья одна, но он, Вареный, оттянул весь срок, а этот хмырь не отсидел и половины. Кто ему ворожит и где он достал чистые документы, Вареный не в курсе, но что от воровских дел сам Клыч отошел и натаскивает теперь пацанов, это точно! Что он с этого имеет, Вареный не знает, может, «травкой» за ворованное расплачивается, хотя сам наркотиками не балуется. Но что пацанье на иглу сажает — это тоже точно! В этом доверительном, почти дружеском разговоре разомлевший Вареный сообщил, между прочим, что две «ханки», которыми угостил его Клыч, тот достал из картонной коробки, на дне ее набралось горсти две изюма, и он, Вареный, изюм этот самолично съел. Много ли было в этой коробке из-под изюма «ханок» с опиумом? Говорю же, весь изюм я со дна собрал. Ни хрена там больше не было! Что думаю делать? Пропишете — работать пойду. Но не сразу! Организму требуется отдых. Нервная система ни к черту! Руки дрожат. Может, и от наркотиков. Но если «пальцы не стоят», какие могут быть дела? Загремишь сей момент!

У сеструхи халупа есть на берегу моря — самострой, конечно! Поживу маленько, а там видно будет! А к Ваське Клычу он, кроме благодарности, ничего не имеет. Выручил! В самое время укололся, еще бы часок — и хана! Откуда у него эта коробка? Так он же изюмом торгует. Был я у него в ларьке. Видел! Зачем в вагон ее перетащил? Кто его знает! Это вы у него спросите. Мне бы покемарить часок-другой. А то до Маруськи не дойду. В камере? Да хоть в камере, в первый раз, что ли? Спасибо, гражданин начальник! Подписаться? Это всегда пожалуйста! За мной ничего нет — могу и подписаться! Давай, начальник, вызывай сержанта: спать хочу, спасу нет!..

Когда Вареного увели, Коля Пшеницын пошел докладывать подполковнику Тимохину. Тот вызвал Червоненко, и, посовещавшись, они решили заняться магазином «Овощи — фрукты» всерьез. Ни с Гулыги, ни с Гуськова-Клыча глаз, естественно, не спускать!

Но зацепиться было не за что! Изюм в магазине расторговали, и выручка с указанным в накладных количеством сошлась копейка в копейку. В ларьке у Гуськова-Клыча изюма тоже не было — продал и выручку сдал в магазин. И здесь все «в полном ажуре»! Мелкие «купцы» торговлю наркотиками свернули и в ларек на рынке не заглядывали, Клыч в свой склад в железнодорожном тупике тоже не наведывался.

— Такая тишь да гладь — плюнуть хочется! — жаловался Червоненко. — «Спокойной ночи, малыши!»

— Товар кончился, — успокаивал его Тимохин. — Новую партию ждут.

— Думаешь? — морщил лоб Червоненко.

— Предполагаю. Так что пусть твой доблестный Уголовный розыск не спит. И транспортная милиция тоже.

— Сами справимся, — проворчал Червоненко. — Только бы зашевелились!

— А куда им деться? — усмехнулся Тимохин. — Они с узбекскими поставщиками, видно, крепко повязаны. А те им наркотики не в подарок шлют. Товар — деньги — товар! Кстати, ты тамошних товарищей в курсе держишь?

— Будет что-нибудь конкретное — сообщим, — недовольно сказал Червоненко. — А пока что же? На кофейной гуще гадаем!

— На изюме! — поправил его Тимохин. — Ты своих ребят со станции не снимай. И за вагоном Клыча пусть смотрят.

— Ученого учить — только портить! — поднялся с кресла Червоненко. — Я у себя, если что...

— А я у себя, — усмехнулся Тимохин. — Звони!

...Звонок раздался поздно ночью. Натыкаясь спросонья на стоящий в комнате не распакованный еще мебельный гарнитур, Тимохин добрался до прихожей и снял телефонную трубку:

— Тимохин слушает.

— Пришел товарняк из Средней Азии, — услышал он голос Червоненко. — Два вагона в адрес магазина «Овощи — фрукты». Станция отправления — город Мары.

— Так... Уже интересно.

— Интереснее другое... Товарняк встречал Клыч с подручными. Пяток пацанов, что торгуют на «пятачках» анашой. Ашотик Гарибян, Колька Свист и прочая мелкая сошка!

— Ну-ну?

— Сопровождающий выдал им две коробки с изюмом, и они сховали их в тупичке, в том вагоне, где у Клыча склад.

— Совсем интересно!

— Дальше вообще цирк! Вагон опять запломбировали, а когда наши ребята через дежурного по станции начали осторожненько выяснять у сопровождающего, почему вагоны не разгружаются, тот ответил, что, когда получатель с накладными приедет, тогда и разгрузим.

— Думаешь, эти две коробки левые?

— В накладных их быть не должно. Гулыга примет чистый товар.

— Выходит, в деле только двое — Клыч и сопровождающий?

— Гулыга тоже. Наверняка! Но страхуется. Ловко причем!

— Надо подловить.

— Как?

— Подумаем. Ты откуда звонишь?

— Из управления.

— Сейчас еду.

— Жди внизу. Я машину посылаю.

— Спускаюсь.

Тимохин стоял у подъезда, ждал машину и думал о том, что, конечно же, Гулыга не последняя пешка в этой игре, оформить отправку вагонов можно только на магазин. Другого пути нет! Значит, куш с каждой партии наркотиков он имеет. И куш этот выдает ему Клыч. До реализации «товара» или после — значения не имеет: оборотного капитала у Клыча хватит не на одну такую операцию! Но расчет произойдет только после того, как Гулыга примет весь «чистый» товар, по накладным все сойдется, и никакая проверка не будет ему страшна. А он знает, что БХСС за ним «смотрит» и проверка эта не заставит себя ждать. И только после того, как проверяющие уйдут ни с чем, у него, как всегда, все «в ажуре», только тогда начнутся его счеты-расчеты с Клычом. Тут бы их и брать. С поличным!

— ...Все правильно! — согласился с его рассуждениями Червоненко. — Кроме главного!

— То есть? — вскинулся Тимохин.

— Где будут делить барыши? Ларек на рынке от магазина. Выручку Клыч сдает бухгалтеру и кассиру. Сдал и зашел в кабинет директора. Имеет право? Имеет. Зашел, передал ему конверт и выкатился. Что в таком случае делать? Обыскивать Гулыгу? Засаду в его кабинете сажать? На каком основании? Никто тебе такой санкции не даст. И все! Чист Гулыга! Даже если прихватим мы Клыча на его «складе», предъявим ему «товар», вместе с этим «изюмом» в машину, и он следователю назовет Гулыгу. По-твоему, тот расколется? Ни в жисть! «Левая сделка с сопровождающим за моей спиной. Я об этом ни слуху ни духу. Чистый оговор!» Опять, выходит, мимо?

— Ты одного не учитываешь, Григорий Тимофеевич, — подумав, сказал Тимохин. — Одной психологической особенности нашего «подшефного»... Его патологической жадности! Пока он своими руками все «ханки» с опиумом не перещупает, пока не сосчитает, сколько их всего в этом «изюме» заложено, а значит, и какую долю с выручки он имеет, пока все бабки не подобьет — не успокоится. И сам назовет сумму, которая ему причитается.

— Похоже... — задумался Червоненко. — Считаешь, что дележ произойдет в «пещере Лейхтвейса», то бишь в этом заплеванном вагоне, в тупичке? И их милость Гулыга — директор крупнейшего в городе магазина — туда потащится? Его же в городе каждая собака знает! В дешевые игры с переодеванием будет играть? Или бороду наклеит?

— Насчет бороды ничего тебе сказать не могу, — сухо ответил Тимохин. — Но что он там появится — это факт. Могу заложиться!

— Тогда я своим ребятам из группы наблюдения так и передам! — заулыбался Червоненко. — Мол, заложились вы, ребятишки, с самим начальником следственного отдела. На бутылку коньяку, что ли?

— Давай на бутылку.

— А на закуску что? Изюм? — веселился Червоненко.

— Готов и на пару лимонов разориться, лишь бы вы его не прошляпили.

— Плохо моих орлов знаешь! — обиделся Червоненко. — Пусть он хоть бабой-ягой изобразится — прихватим!

— Будем надеяться — кивнул Тимохин. — Вагоны он держать не будет: за простой платить придется. Думаю, завтра же начнет разгрузку.

— И завтра же к нему БХСС направляй, — напомнил Червоненко. — Не тяни!

— Уже распорядился, — ответил Тимохин. — Володя Лукьянов команды ждет. Как только груз доставят в магазин — начнут проверку.

— Ты усиль бригаду, чтобы побыстрей Гулыгу обнадежили, что у него с этим грузом все в порядке, — посоветовал Червоненко. — Тогда он и с Клычом тянуть не будет. Побежит за расчетом!

— Понял тебя, Григорий Тимофеевич, — усмехнулся Тимохин. — По возможности, поторопим этого деятеля.

— ...Балуете вы нас своим вниманием, Владимир Николаевич! — Гулыга улыбался Лукьянову и одновременно вешал на дверь табличку «Закрыто на переучет». — И что-то вас сегодня так много? Как в музей на экскурсию!

— Перешли на бригадный метод, — серьезно объяснил Володя Лукьянов. — Для вашей же пользы стараемся, Вениамин Семенович. Вдвое быстрее управимся!

— Эксперимент? — продолжал улыбаться Гулыга. — Я обеими руками «за»! У меня ведь тоже эксперимент: товар из вагона прямо на прилавок, минуя овощную базу. «Поле — магазин», так сказать! Зато и качество имеем. Все идет наивысшим сортом!

— И никакого брака, никакой пересортицы? — подмигнул ему Лукьянов.

— Только в допустимых нормах, — хитро прищурился Гулыга. — Товар нежный. Одного винограда сколько перебрать нужно!

— Изюм выгоднее? — безмятежно спросил Лукьянов.

— Бесспорно! — с готовностью закивал Гулыга. — Гнилья — ноль! Разве если чуть слежится в коробках. Так это пустяки!

— Ну-ну... — согласился Лукьянов. — Давайте работать. Где у вас новая партия товара?

— Уже знаете?! — притворно удивился Гулыга. — Партия на складе. Накладные у меня в кабинете. Прошу!

Лукьянов прошел в кабинет Гулыги, остальные в сопровождении кладовщика направились в склад. Началась обычная работа. И закончилась на полтора часа раньше, чем всегда.

— Быстренько вы сегодня управились! — удивился Гулыга.

— Бригадный метод! — пожал плечами Лукьянов. — И потом, нет смысла у вас долго копаться. Всегда все «в ажуре»!

— Стараемся! — разулыбался Гулыга. — Работаем исключительно честно!

— Оно и видно, — согласился Лукьянов. — А как насчет «навара»?

— А зачем — с достоинством ответил Гулыга. — Премиальные, тринадцатая зарплата. Государство, так сказать, стимулирует!

— Желаю и в дальнейшем! — туманно сказал Лукьянов. — Распишитесь в акте.

— Пожалуйста! — Гулыга вынул из бокового кармана «Паркер» и лихо подмахнул акт.

— «Паркер»? — заинтересовался Лукьянов.

— Презент, — скромно потупился Гулыга. — Ездили в Болгарию, обменивались опытом.

— Обменялись? — спросил Лукьянов.

— Вот! — обвел рукой прилавки Гулыга. — Качество и еще раз качество! И эстетика, естественно!

— Красиво! — согласился Лукьянов. — Счастливо работать!

— И вам того же! — ухмыльнулся Гулыга и, сняв табличку «Закрыто на переучет», повернул ее обратной стороной, где было написано: «Обед».

— По рюмочке коньячку под первый помидорчик? — вкрадчиво спросил Гулыга. — И шашлычок организуем!

— Да нет. Спасибо, — отказался Лукьянов.

— Жаль... — вздохнул Гулыга. — Ну что ж... Отложим до другого раза!

— Вот-вот! Отложим! — кивнул Лукьянов. — Пошли, товарищи!

И первым вышел из магазина.

...Червоненко и Тимохин сидели в «Волге» без опознавательных знаков. Радиотелефон был переключен на громкую связь, и в машине слышались голоса оперативников:

— Витя, проверь инфракрасный!

— Да у них иллюминация, как на Первое мая! Фару от «МАЗа» присобачили!

— Тем лучше!.. Пленочку зарядил?

— Спрашиваешь у больного здоровье! Все о’кэй!

— Первый! Первый! — раздался в машине усиленный динамиками голос. — Вызывает Седьмой!

— Первый слушает, — переключил связь на себя Червоненко.

— Какая-то хреновина получается!

— Докладывайте как положено! — сухо сказал Червоненко.

— Слушаюсь! По нашим расчетам, объект должен был уже выехать на точку. А у него в окнах свет, музыка шпарит и «жигуленок» у подъезда. Даже мотор не прогревает!

— Интересно! — хмыкнул Червоненко. — Продолжайте наблюдение. Конец связи. — И обернулся к Тимохину: — Что за фокусы?

— Может, решили отложить сделку? Спугнуть не могли?

— Да нет... — наморщил лоб Червоненко. — Все сделано в лучшем виде!

— Первый! Первый! — раздался голос в динамике. — Я — Третий!

— Давай, Пшеницын! — обрадовался Червоненко. — Что у тебя?

— К точке подъехал серый «москвичонок», номера заляпаны грязью, за рулем человек в брезентовом плаще и кепке, притормозил у точки, взял с сиденья пустой рюкзак, направился к точке. Так... Минуточку! Это наш подшефный!

— Устроил все-таки цирк! — проворчал Червоненко и приказал: — Ждите. Едем! Подожди... Пшеницын?

— Третий слушает.

— Понятые нужны.

— Где их сейчас взять?

— Не моя забота! Сгоняйте на станцию — и двух проводников из резерва сюда!

— Слушаюсь!

— Что с сопровождающим? Данные установили?

— Файзулла Усманов. Станция Мары Среднеазиатской железной дороги. Доставлен в управление.

— Все. Едем. Конец связи!

...«Ханка» — это рассчитанная на один прием порция опиума, аккуратно упакованная в целлофановый пакетик. Сотни таких плоских пакетиков, похожих на две склеенные почтовые марки, лежали на дне картонной коробки, доверху засыпанной отборным изюмом.

Чтобы достать и пересчитать «ханки», необходимо было освободить коробки от изюма, достать со дна целлофановые пакетики, вновь заполнить коробки, встряхнув их так, чтобы создалось впечатление, что изюма там под самую крышку.

Этим и занимались сейчас в заброшенном товарном вагоне, стоящем в самом дальнем тупичке станции, Гулыга и Клыч.

На полу вагона была расстелена чистая мешковина, освещалась она подвешенной к стенке вагона автомобильной фарой, провода от которой вели к стоящему у вагона «Москвичу» с открытым капотом.

Когда все «ханки» были пересчитаны и Клыч передавал Гулыге объемистую пачку денег, из темноты раздался голос Червоненко:

— Снято?

— Порядок! — ответили ему.

— Фильм ужасов! — хмыкнул Червоненко. — Хичкок, что ли?

— Он самый, — подтвердил Тимохин, входя в вагон. — Наркотики и деньги не трогать! Без глупостей, Клыч!

— Выходите! — приказал Червоненко. — Клыч, руки за спину! Понятые, прошу сюда!

— Предъявите ордер на арест, — потребовал Гулыга.

— Будет вам и ордер! — ответил Тимохин. — Пока вы еще не арестованы — задержаны.

— Давайте в машины! — распорядился Червоненко. — Коля, прими!

— Готовы раскрыть объятия! — откуда-то снизу раздался голос Пшеницына. — Клыча в наручники?

— Всенепременно! — ответил Червоненко. — Понятые здесь? Приступайте!..

Гулыгу и Клыча вывели, в вагон поднялась оперативная группа.

— Когда закончите, с иллюминацией разберитесь, — спускаясь вниз, приказал Червоненко. — А то еще с пожарными разбираться придется! Мы в управлении. Связь через дежурного!

— Слушаюсь! — ответил старший группы.

Червоненко спрыгнул со ступенек, потом послышался шум автомобильных моторов, и все стихло.

...Говорят, беда одна не ходит, но и удача, оказывается, тоже! Повезло в одном — и тут же еще везение, как премия за первую отлично проделанную работу. Следствие по делу Гулыги шло как по маслу! Если Клыч еще пытался уходить в «глухую несознанку», то Гулыга раскалывался, как гнилой орех! Следователь едва успевал записывать его показания. С ходу «отдал» все узбекские связи и под каждой страницей протокола, перед тем как поставить свою подпись, старательно выводил: «С моих слов записано верно после моего чистосердечного признания».

Тимохин присутствовал на одном из таких допросов, когда его вызвал в коридор старший следователь Петруненков и доложил:

— Вас какой-то практикант усиленно добивается! Говорю — заняты вы, а он свое: дескать, какое-то ваше задание выполнил. Горелов, что ли, его фамилия? В дознавателях у нас бегал!

Тимохин не сразу, но вспомнил, что поручал какому-то практиканту по фотографии попробовать выяснить, в какое учебное заведение поступал объявленный во всесоюзном розыске Алексей Рыскалов. Неужели нашел?

— Давайте его ко мне в кабинет. Я сейчас подойду.

Посидел на допросе, послушал, как «старается» Гулыга, и вышел. У дверей своего кабинета увидел паренька с тощей папкой в руках.

— Горелов?! — окликнул его Тимохин. — Ты что в коридоре топчешься, как подследственный? Передал тебе Петруненков, чтоб заходил?

— Кабинет пустой, товарищ подполковник... — замялся Горелов. — Неудобно как-то...

— Я дела на столе не оставляю! — улыбнулся Тимохин. — А сейфы взламывать вроде не твоя специальность! Заходи!

И распахнул перед Гореловым дверь.

— Садись. — Прошел следом и сел за свой стол. — Рассказывай, что у тебя?

— Нашел я его, товарищ подполковник, — доложил Горелов.

— Да ну?! — обрадовался Тимохин. — А вид почему такой кислый? Или сомневаешься, что он?

— Он! — сказал Горелов. — И не он!

— Не понял, — нахмурился Тимохин. — Докладывай толком!

— По фотографии мной обнаружен некий Сергей Поярков. Закончил Нижнетагильский горный техникум. Фотография, врученная вами, полностью совпадает.

— Молодец! — похвалил его Тимохин. — И чем же ты недоволен? Благодарности в приказе мало? В характеристике напишем.

— Да какая тут благодарность! — Лицо Горелова пошло пятнами. — Не преступник он, товарищ подполковник!

— Как это не преступник? — недоуменно смотрел на него Тимохин. — Срок имел, из места заключения бежал. Так или не так?

— Так... И все равно не преступник! Был преступник, а теперь совсем другой человек! Работяга он, каких поискать!

— Даты откуда знаешь, какой он работяга? По фотографии определил?

— Был я там, товарищ подполковник.

— Где?

— В Нижнем Тагиле.

— Я тебе командировку выписывал?

— Нет.

— На какие шиши ездил?

— Стипендию за лето получил, взял билет и поехал. Хотел убедиться, что он!

— Ну ты даешь, Горелов! — покрутил головой Тимохин.

— А если бы не он, с какими глазами я бы появился?! — заволновался Горелов. — «Нашел, нашел!» А это вовсе другой человек. Похож только. Тогда как?

— Тогда плохо, Горелов, это ты прав. С кем же ты беседовал?

— В Управлении приисков. В кадрах. Показал справку, что я у вас прохожу практику, выложил фотографии, сличили с анкетой — все и сошлось!

— Он что, в самом Нижнем Тагиле работает? — спросил Тимохин.

— Оставляли его в управлении, а он ни в какую! На прииск! Сначала на драге работал, золото мыл, потом в вахтовый поселок уехал, на вскрышные работы. А это похуже, чем в лагере на лесоповале. Я узнавал!

— По-твоему, выходит, он сам эту трудную работу искал? Бежал, куда подальше!

— Нет, товарищ подполковник! Такое впечатление, что он сам себе кару выдумал. Чтоб труднее, чем в лагере, было. И вообще... Семья у него... Жена, ребенок...

— Ты куда после института нацелился? — поинтересовался Тимохин. — В следователи, в прокуратуру?

— В следователи, товарищ подполковник.

— В адвокаты иди. В защитники. Надо же, выдумал! Преступник сам себя казнит! Ты с ним самим разговаривал?

— Нет. И в кадрах просил, чтобы о нашем разговоре никто не знал.

— Вот это грамотно! — похвалил его Тимохин. — А то узнает и еще куда-нибудь дунет! Подальше!

— Я не поэтому. Чтоб не травмировать его раньше времени.

— Знаешь что? Переходи-ка ты в Медицинский! Чудишь, Горелов! Ладно!.. Нашел — спасибо! А с ним разберемся. Придется кого-нибудь поопытней послать. Петруненкова того же! Ты уж не обижайся!

— Я не обижаюсь. Но лучше бы вы сами поехали!

— Не такая он важная птица, чтобы я за ним раскатывал.

— Без вас никто не разберется, товарищ подполковник! А тут случай особый! Судьба человека, можно сказать, решается!

— Ладно! Ты особо не переживай! Может, и съезжу. Как начальство распорядится. Спасибо еще раз! И отдыхай пока.

— Разрешите идти?

— Давай, давай! Свободен!

...К удивлению Тимохина, генерал против его командировки не возражал.

— Если это тот Рыскалов, который шесть лет в розыске, то мы с тобой, подполковник, на коне! Управление отметят, а тебе, если московское начальство поддержит, еще одну звездочку. Ты сколько в подполковниках ходишь?

— Лет пять, товарищ генерал.

— Пора папаху надевать. В общем, так... Если это он, этапируй сюда, доложи в Москву, и мы в порядке! С Гулыгой и компанией закругляетесь?

— В прокуратуру передают.

— Ну и чудненько! Выписывай литер, и удачи тебе!

— Спасибо, товарищ генерал. Разрешите быть свободным? — Давай, подполковник! Действуй!

...Тимохин в командировки ездил редко, и, в отличие от многих своих товарищей по работе, ему нравилось бездумно коротать время, поглядывая в окно вагона на зеленеющие уже поля, дальние перелески, крыши деревенских домов с неизменными крестами телевизионных антенн. На попутчиков ему всегда везло. Это могла быть пожилая пара, вывозящая внука попастись в деревне у дальних родственников, — внук всю дорогу что-то жевал, лежа на верхней полке, а его дед с бабкой дремали: один над книгой, другая над вязаньем. Попадались и молодые. Влюбленные и молодожены до позднего вечера простаивали у окна в коридоре или целовались в тамбуре. Молодые же парни с утра отправлялись в соседнее купе к приятелям и до обеда шлепали картами, потом чуть ли не через весь состав направлялись в вагон-ресторан, причем карманы их подозрительно оттопыривались. Вернувшись, они валились на свои койки и спали до утра как убитые. В этот же раз на двух верхних полках отсыпались два умотанных до крайности толкача-снабженца, а напротив Тимохина расположился бойкий, словоохотливый старичок. Правда, старичком его можно было назвать лишь условно — из-за седой бороды и усов, а лет ему было примерно сорок с копейками, ровесник Тимохину, но говорлив он был на все девяносто с гаком! Сыпал не переставая! Начал с того, что, расстелив на столике газету, вывалил все запасы домашней снеди, выставил бутылку и заявил:

— Это, чистосердечно признаюсь, самогон. Но тройной очистки. Сам гнал. С казенкой не сравнить! Так что не побрезгайте.

Тимохину пить не хотелось: душновато, да и ни к чему вроде, — сослался на печень и отказался, а сосед налил себе в складную стопочку, со смаком выпил и, похрустывая огурцом, тоже домашнего соления, заявил:

— Звать меня — Евгений Георгиевич, а по специальности я — тот, кого никто не любит и все живущее клянет!

— Не понял! — удивленно вскинул брови Тимохин.

— Минводхоз. Мелиоратор.

— А!.. — усмехнулся Тимохин. — Достается вам... Это верно...

— И за дело! — подхватил Евгений Георгиевич. — Но не всегда! Без поливных земель не обойтись, но дрова иногда ломаем. В прямом смысле! Поскольку сводим лес в местах, где ему цены нет!

— Понимаете — и все-таки?

— А что делать, голубчик? План — раз, приказ — два... А против начальства идти — все равно что... Не будем!.. Из-за одного такого борца я и путешествую. Правду ищу!

— И как?

— Пока безрезультатно! А история, дорогой мой, состоит в следующем...

Евгений Георгиевич наполнил свою стопочку до краев, одним махом опрокинул в рот, пощелкал пальцами, соображая, чем бы таким закусить, хватанул пирожок, тоже, видно по всему, домашней выпечки, прожевал, вытер рот платком и продолжал:

— Один мой коллега... тоже мелиоратор... отказался сводить лес и рыть отводной канал на участке вдоль одной речки. Прелестная, доложу я вам, речка! И прав! Бесконечно прав! Берега подмоет, и от этой прелести останется мутный ручей с нечистотами и прочими, извините, пестицидами!

— И что же?

— Голуба вы моя! Вы что, ребенок? Не знаете, как это делается? Один выговор, второй, третий — и приказ об увольнении! Вот я и еду за него бороться, выражаясь высоким штилем, поскольку на местах у нас правды не сыщешь!

— А сам он что же? Гордый такой?

— Как вам сказать... Скорее, с чувством собственного достоинства. И биография не позволяет.

— Это в каком же смысле?

— А он семь лет отсидел. Говорит: «Я там шпане уголовной не кланялся, а тут какого-то зажравшегося чиновника упрашивать. Да пошли они!.. Адреса не повторяю!»

— За что сидел?

— Да все за нее, голубушку, за правду! Он тогда сельским хозяйством в каком-то районе руководил. Отсеялись, а у них зерно семенное осталось. Он и распорядился раздать его колхозникам в счет заработанных трудодней. А его-за хищение госсобственности за решетку. Как это расценивать?

— Формально по закону — правильно! — убежденно сказал Тимохин.

— Да ведь не себе... Людям! Ради правды!

— Правда-то здесь при чем?

— Добро — всегда правда, ложь — всегда зло! Не сочтите за нравоучение, но к этой мысли пришел давно! А он делал добро!

— Закон для всех один.

— Закон, он, конечно, один и для всех обязателен, — согласился с Тимохиным Евгений Георгиевич. — Но люди, за этим законом надзирающие, разные!

— Значит, вы за правдой едете?

— За законной правдой, дорогой! Должна же она где-то быть? Вот говорили: «Москва слезам не верит». И не верила! Жалуйся, не жалуйся — как в прорву! А теперь? Чуть на месте застопорит — куда? В Москву! А почему? Да потому, что сама она столько слез повидала, столько плачевных дел переворошила, что верит она теперь слезам! Местного чинушу никакими слезами не проймешь, будь ты хоть без рук, без ног! А Москва — она теперь настоящим, выстраданным слезам верит! Ну ладно!.. Я по последней — и на боковую!

Евгений Георгиевич выпил, аккуратно сложил оставшуюся снедь в целлофановый мешок, лег на полку, прикрыл лицо газетой и мгновенно захрапел.

Тимохин вышел в коридор, чуть опустил оконную раму и, глотнув свежего воздуха, задумался. Была в словах его попутчика какая-то своя правда, но ему, Тимохину, чуждая. Закон есть закон! Для него это незыблемо! Другое дело, что относятся к этому закону люди по-разному. В этом своя сермяга есть! Все его сослуживцы, да и он сам, к Закону о кооперации и так называемой ИТД — индивидуальной трудовой деятельности — относились, мягко говоря, не очень одобрительно. Попробуй теперь прихвати за спекуляцию или, еще того хуже, за крупное хищение. Деятель этот стал членом кооператива, «отмыл» награбленное и, как говорят, близок локоть, да не укусишь! Как он сказал, этот мелиоратор? Добро — правда, а ложь — зло? Проповедник! Закон наказывает за содеянное зло, выходит, он ложен? Бред!..

За зеленой стеной леса мелькнула голубая полоска — река или озеро? Отзоревать бы с удочкой над этой тихой речкой, послушать, как играет на глубине крупная рыба. Ловлю бычков в море на «самодур» Тимохин презирал, как не признавал, впрочем, и спиннинга, заморских катушек и прочих «пижонских штучек». Удочка, леска, крючок, червяк, на которого обязательно надо поплевать, прежде чем насадить на крючок, закинул и поглядывай на поплавок: не время ли подсекать и выкидывать в лодку крупного окуня или плотву? Потом, если рыбачишь не один, костерок на бережку, уха, рюмка водки, а если один, гордо неси улов на веранду дачного домика, небрежно протягивай жене: «Хочешь — кошке, хочешь — жарь!» Кошке свое, конечно, доставалось, но и жаренка получалась — будь здоров! «Размечтался! — усмехнулся Тимохин. — До отпуска еще ждать и ждать! Недавно приступил к работе!» Потом вдруг представил себе, что приезжает к родителям в деревню, а там и речки уже нет! Одни эти пестициды! Тимохину опять вспомнились дурацкие, как он считал, мысли, которые высказывал его седобородый попутчик: добро, зло, закон, беззаконие... Тимохин отмахнулся от них, как от назойливой мухи, и вернулся в купе. Сосед аппетитно похрапывал. Тимохин тоже прилег и не заметил, как уснул.

...Номер в гостинице был ему забронирован. Тимохин умылся, переоделся, постоял у зеркала, раздумывая, повязывать ли галстук, решил, что придется, — чертыхаясь, повозился с узлом, надел плащ, взял кепку и вышел из номера. От предложенной ему машины он отказался, решил пройтись до Управления приисков пешком. Дома на улицах стояли прочные, многие — старинной уральской постройки. Попадались изящные особнячки и аляповатые купеческие дома с высокими заборами, с калитками, которые отличишь по железному кольцу.

В Управлении приисков секретарша, увидев его удостоверение, метнулась в обитые дерматином двери кабинета и тут же вернулась, оставив двери открытыми, и тем самым как бы предлагая Тимохину войти.

Управляющий встретил его у порога, усадил в кресло в стороне от письменного стола, словно подчеркивая этим, что разговор предстоит доверительный и неофициальный.

— Чай? Кофе? — предложил он.

— Спасибо, завтракал, — отказался Тимохин. — Меня интересует...

— В курсе! — кивнул собеседник. — Первый отдел доложил.

— Оперативно! — покачал головой Тимохин. — Его же просили...

— Служба! — оправдывая своего подчиненного и даже гордясь, сказал управляющий. — Имеем дело с драгметаллом! Как же ему не доложить?

— И какие у вас впечатления?

— О Пояркове?

— Не о вашем же кадровике?!

— Ну да! Ну да! — чуть смутился управляющий. — Что вам сказать... Не знаю, почему вы им заинтересовались, и права такого не имею — интересоваться подробностями, но для меня он человек вне всяких подозрений. Не скажу, что знаю обо всех работающих на прииске. Но тут случай особый! Работник прекрасный... Самоотверженный, я бы сказал... Но с некоторыми странностями...

— Например?

— Ну скажем... Работал на драге. Отлично работал! И сам, добровольно, заметьте, перешел. на вскрышные. А это, я вам доложу, работенка... Если чуть преувеличить, каторжная! Сам попросился и бригаду вывел в лучшие из лучших. Ну, это ладно! За рубеж ему предложили поехать. В одну из дружеских наших развивающихся стран. Другие рвутся! Валюта, шмотки... Я имею в виду джинсы, аппаратуру и прочее... Отказался! Мало этого! В партию мы его рекомендовали. Благодарил, конечно, за доверие, но сказал, что пока недостоин. Я лично с ним беседовал! Недостоин, и все! Странно?!

— Смотря по обстоятельствам, — ушел от прямого ответа Тимохин.

— Какие тут могут быть обстоятельства? — разгорячился управляющий. — Один из лучших наших рабочих, передовой, сознательный. И недостоин! Кто же тогда достоин?

— Повидать его можно? — осторожно спросил Тимохин.

— Почему нельзя? Но он в тайге. Как вы насчет этого?

— А что?

— Экипировочка у вас... — с сомнением оглядел Тимохина управляющий. — А там еще снег не везде стаял. Да и дорога туда... Ладно! Приоденем, если не побрезгуете. Насчет вездехода я распоряжусь. Когда хотите ехать?

— Да хоть сегодня, хоть завтра! — сказал Тимохин.

— Сегодня не выйдет. Поздновато! Давайте так договоримся. Вам позвонят в гостиницу, завезут одежонку и сообщат о точном часе выезда. Так пойдет?

— Пойдет! — кивнул Тимохин и встал с кресла.

— Я, конечно, никакого права не имею... — уже в дверях, провожая Тимохина, сказал управляющий. — Но все-таки... Начальник следственного отдела... Нешуточное, видно, дело?

— А мы вообще шутками не занимаемся, — суховато ответил Тимохин. — Это знаете, больше по части цирка! До свидания. Спасибо.

— Удачно вам съездить! — открыл перед ним дверь управляющий.

Наутро в дверь номера постучали, и рослый парень с красным, обожженным морозом и ветром лицом вошел с узлом, в котором оказались ватник, сапоги с портянками и ватные же брюки.

— Брюки-то зачем? — развел руками Тимохин.

— Ваши больно уж светлые, — ответил парень. — Одевайте ватные, сподручней будет.

— Ладно, уговорил! — ответил Тимохин и, пока переодевался, узнал, что парня зовут Костей, что он водитель вездехода и что если Тимохин не возражает, то прямо сейчас они и поедут в тайгу, на тот участок, где работает бригада Пояркова.

— Вы бы до конца вахты дождались — и в поселок, — посоветовал Костя. — Там бы с Поярковым и потолковали в человеческих условиях. А тайга — она и есть тайга!

— Вот я на нее и взгляну! — весело сказал Тимохин. — С изнанки, так сказать... Все! Я готов. Поехали!

...Когда проезжали Краснотуринск, Костя показал на один из блочных домов:

— Вот здесь он жил, когда из Нижнего Тагила перебрался! В управлении оставляли, а он — на прииск, и никаких гвоздей! Приличная была квартирка! Однокомнатная, правда, но по здешним местам вполне! Так нет! В вахтовый поселок подался! Вроде где похуже искал! И с драги ушел на вскрышные! С крыши съехал!

— Это в смысле — рехнулся?

— Ну! Свихнулся, точно! На драге и заработок, и почет, а он в чернорабочие. Лес рубить и траншеи рыть. Не свихнулся, скажете? И жену с ребенком за собой потянул. Нормально, по-вашему?

Тимохин ничего не ответил, только пожал плечами — так они и ехали молча по тряской дороге до самого вахтового поселка.

— Вон его халупа! Крайняя, чуть не в самой тайге. — И пацан в глуши этой растет! Как его жена терпит?

Когда выехали из поселка, дорога стала еще хуже, а потом ехали уже по бревенчатой гати, и Тимохина так растрясло, что он ни о чем уже не расспрашивал. Проехали мимо работающей драги.

— Золотишко моют! — кивнул в ее сторону Костя. — Поярков на этом агрегате кум королю был! А сейчас... Сами увидите...

...Поярков переключил рычаги экскаватора, спрыгнул на землю и крикнул парням, что стояли с лопатами в руках по обе стороны траншеи:

— Высоко! До породы вручную надо!

Скинул телогрейку, закатал рукава рубахи, выхватил у одного из парней лопату, спрыгнул в траншею и принялся выбрасывать оттуда землю, да так сноровисто и ловко, что Тимохин невольно залюбовался его работой.

— Давай! — крикнул Поярков парням. — Чего встали? Говорю, вручную надо!

Тимохин подождал еще немного, взглянул на часы и, удивляясь тому, что волнуется, крикнул:

— Поярков! Подойди-ка сюда!..

Поярков оглянулся, увидел вездеход и сидящего рядом с водителем незнакомого человека, с силой воткнул лопату в землю, ловко выпрыгнул из траншеи и подошел к вездеходу.

— Бери телогрейку, — сказал Тимохин. — Поедешь с нами!

— Так... — Поярков побледнел, но, не спросив, кто за ним приехал и зачем, поднял с земли свою телогрейку, кинул ее на заднее сиденье, сел сам и, когда вездеход развернулся, спросил: — Куда везете?

— Пока в поселок, — ответил Тимохин. — Приведешь себя в божеский вид, поговорим и решим, что дальше делать.

— А чего решать? — усмехнулся Поярков. — Нашли, выходит?

— Выходит, нашли, — согласился Тимохин.

— Ну и чего решать? — нагловато прищурился Поярков. — Вагонзак, этап — и здравствуй, дорогая!

— Давай без конферансов, — оборвал его Тимохин.

— Слушаюсь, гражданин начальник! — все с тем же блатным прищуром глянул на него Поярков и надолго замолчал.

Когда подъезжали к поселку, спросил:

— А жене что говорить?

— Не знает она? — обернулся к нему Тимохин.

— Того, что вы знаете, нет, — буркнул Поярков.

— Выдумай что-нибудь, — помолчав, сказал Тимохин. — На курсы повышения квалификации едешь.

— И на сколько же лет?

— Считай. Четыре недосидел да еще пару лет прибавь. Вообще-то, не я тебя судить буду. Может, и скостят.

— Как же! Дождешься от вас! — зло сказал Поярков. — Где разбираться со мной будете?

— В твои родные края поедем. К морю. Соскучился небось?

— Во сне вижу, — признался Поярков. — Только не так я хотел с морем свидеться.

— Так уж сошлось, — сказал Тимохин.

— Это верно, — согласился Поярков. — Видать, от судьбы не уйдешь!

— От закона, хочешь сказать?

— А мне это все едино, — отозвался Поярков. — Но кое-кто на ваши законы... Ладно! Не будем!

— На Гулыгу намекаешь? — догадался Тимохин.

— Хотя бы...

— Сидит твой Гулыга, — жестко сказал Тимохин.

— Правда? — обрадовался Поярков.

— Врать не обучен, — буркнул Тимохин.

— Тогда ладно! Судите меня по новой! — махнул рукой Поярков, помолчал и тоскливо, негромко, будто самому себе, сказал: — Не выдержать мне шесть лет в зоне! Или уголовники пришьют, или сам на запретку кинусь! Ты пойми, начальник! Я все эти годы человеком себя считал. Старался быть человеком! А теперь опять...

Поярков замолчал. Когда подъехали к дому и остановились, Тимохин сказал водителю:

— Ты нас здесь подожди, Костя.

— А долго? — спросил Костя.

— Сколько надо, столько и будешь ждать, — жестко ответил Тимохин.

— Как скажете... — вздохнул водитель. — Нам бы до темна обернуться!

— Успеем, — пообещал Тимохин и повернулся к Пояркову: — Веди в свои хоромы!

— Вам бы такие! — огрызнулся Поярков.

— Да ты не обижайся, чудак! — улыбнулся Тимохин. — Шучу ведь...

— Тогда извините, — ответил Поярков. — Думал, всерьез... Пошли!..

— ...Знакомься! — сказал жене Поярков.

— Ирина!

— Тимохин.

— А по имени-отчеству как? — спросила Ирина.

Тимохин не сразу, но ответил:

— Виталий Иванович.

— Виталий... — повторила Ирина. — Красиво!

— Вы это серьезно? — не поверил Тимохин.

— Какие же шутки? ! — улыбнулась Ирина. — Что красиво, то красиво! А он вот... — она кивнула на Пояркова, — Серега! Разница!

— Никакой я не Серега! — в сердцах сказал Поярков, надевая чистую рубаху. — Серега, Серега! Алексей я!

— Да ты что? Трезвый вроде? — забеспокоилась Ирина.

— Шутит он, — вмешался в разговор Тимохин.

— Ничего я не шучу! — оборвал его Поярков. — Был Серега, и весь вышел! И не Поярков я! Рыскалов я!.. Алексей Рыскалов! Хватит, насережился!

— Чего это с ним? — встревоженно посмотрела на Тимохина Ирина. — Или с головой что? Заболел никак?

— Ничего я не заболел! — крикнул Рыскалов. — Скоро сама все узнаешь. Захочешь — требуй развода! С алиментами только туго будет! Поехали, начальник! Я готов!

— Он вам напишет, — попытался успокоить Ирину Тимохин. — Или я напишу. Не волнуйтесь!

— Вовка где? — спросил Рыскалов.

— Где ему быть? — всхлипнула Ирина. — На речке, наверное...

— Поцелуй его за меня. Пошли, начальник!

И первым шагнул к дверям.

...По всем существующим правилам Рыскалов должен был ночевать в КПЗ, потом его ждала камера в пересыльной тюрьме, а когда подберется этап, в душном вонючем вагонзаке он отправится «по принадлежности», в город, где его судили. Тимохин же оставил его ночевать в своем гостиничном номере, благо диван был свободен. Что такое набитый сверх меры вагонзак летом, Тимохин представлял достаточно хорошо, вспомнил, что где-то читал о том, что в исключительных случаях возможен провоз заключенного в обычном вагоне с положенными по инструкции мерами предосторожности, — решил для себя, что это именно тот случай, не сдал Рыскалова на этап, а добился двухместного купе, чтобы везти его «по-человечески». Он не хотел признаваться даже самому себе, что ему чем-то нравится этот парень с открытым лицом и натруженными рабочими руками.

Что делать двум попутчикам в тесноватом купе поезда в дальней дороге? Не пить же подполковнику милиции с заключенным? Разговаривали. О прежней жизни Рыскалова Тимохин знал почти все. Интересовал его лагерь и особенно побег!

— Женщина одна помогла, — коротко сказал Рыскалов. — Отчаянная баба!

— Спал, что ли, с ней? — грубовато спросил Тимохин.

— Это само собой, — неохотно ответил Рыскалов. — Не в этом дело... Любила она меня...

— А ты?

— Я тоже, наверное...

— А жену любишь?

— Сына больше.

— А она тебя любит.

— Вы-то откуда знаете?

— Слепому видно! Без памяти любит.

— Она не меня любит, — усмехнулся Рыскалов. — Сережку Пояркова. А вот меня такого — не знаю... Полюбит ли?

— Все будет у вас как надо! — убежденно сказал Тимохин. — Такая ждать будет. И никого близко к себе не подпустит!

— Шесть лет?! — недоверчиво посмотрел на него Рыскалов.

— Хоть десять! — сказал Тимохин и взглянул в окно: — Станция. И большая! Смотри-ка, базарчик за вокзалом! Картошечки бы сейчас горячей. Картошка в этих местах знаешь какая?!

— Я сбегаю! — вскочил с места Рыскалов, но тут же сел, боясь взглянуть на Тимохина.

— А чего ж? — сказал тот. — Сбегай! Деньги есть?

— Есть! — уже из коридора откликнулся Рыскалов.

— И молочка постарайся! Топленого! — крикнул вслед Тимохин.

Не понимая, да и не очень стараясь понять почему, но Тимохин не подходил к окну. Коря себя за неосмотрительность, он не мог унизить ни себя, ни Рыскалова попыткой проследить, как тот будет вести себя, выйдя из вагона. Тимохин сел на свою нижнюю полку, развернул читаную-перечитаную газету и, не очень вникая в смысл, принялся перечитывать какую-то очередную статью о преимуществе арендного подряда.

Только когда прошли отведенные для стоянки поезда десять минут и на станции раздался, усиленный динамиком, голос дежурной, объявляющей об отправлении, он решился взглянуть в окно. К поезду бежали пассажиры, в руках у них были бумажные кульки и целлофановые пакеты. А какой-то толстяк в пижаме нес на вытянутых руках кастрюлю с молоком. То ли с собой вез кастрюлю, то ли так, с кастрюлей, и купил. Рыскалова среди них не было! Когда, лязгнув буферами вагонов, поезд начал медленно набирать скорость, Тимохин увидел бежавшего по платформе Рыскалова. Одной рукой он прижимал к груди бумажный кулек с картошкой, другой держал за горлышко бутыль с молоком.

— Ну давай! Давай! — шептал Тимохин, по звуку колес чувствуя, как поезд убыстряет ход.

Рыскалов догнал последний вагон, протянул стоящей в дверях проводнице бутыль с молоком и, все так же прижимая к груди кулек, свободной рукой ухватился за поручень, пробежал еще несколько шагов и вскочил на подножку.

Тимохин перевел дух, сел на койку и опять уткнулся в газету.

Дверь купе открылась, и разгоряченный Рыскалов встал на пороге. Вытер пот со лба, поставил на столик бутыль с молоком, положил кулек с картошкой.

— Расплескал малость, — виновато сказал он.

— Не водка, — неуклюже пошутил Тимохин.

— Топленое, как вы просили. Только у одной тетки и было. Еле разыскал!

— Садись, — предложил Тимохин. — Закусим.

— Сейчас, — взял полотенце Рыскалов. — Умоюсь только. А то вспотел чего-то!

— Давай, давай! Я подожду! — кивнул Тимохин.

Когда Рыскалов вышел, он понюхал горячую еще, пахнущую укропом картошку, нарезал хлеб и, делая все это, отгонял от себе одну и ту же мысль: что было бы, если Рыскалов отстал бы от поезда? Хотя бы и неумышленно? Как бы смотрел Тимохин в глаза начальству и чем бы оправдывал свой «дурацкий номер» с этим двухместным купе, с ночевкой Рыскалова у него в гостинице? Сказать генералу: «Я хотел, чтоб по-человечески»? Засмеет! Или врежет: «Если «по-человечески», то тебе, подполковник, домашний арест и служебное расследование!» Но странное дело! Никаких угрызений совести Тимохин не испытывал, наоборот, он даже вроде гордился, что поступил именно так! Это он-то? «Законник Тимохин», как звали его все в управлении!

...С вокзала Тимохин повез Рыскалова к себе на квартиру. Раскрыл настежь балконную дверь, кинул на диван с не снятой еще целлофановой упаковкой стопку белья, подушку, одеяло.

— Устраивайся! — кивнул он Рыскалову на диван.

— Один вы тут живете? — огляделся Рыскалов.

— Жена с младшим сыном еще не приехали. Старшего в армию проводят и прикатят. Так что располагайся!

— А можно я к морю схожу? — робко спросил Рыскалов.

— Поздороваться хочешь? — понимающе взглянул на него Тимохин.

— Попрощаться, — вздохнул Рыскалов.

— Ладно, — подумав, согласился Тимохин. — Только аккуратней. На участкового своего не нарвись. А то... Сам понимаешь...

— Не маленький... — кивнул Рыскалов. — Купить по дороге ничего не надо?

— Вроде в холодильнике все есть, — сказал Тимохин. — Пивка пару бутылок захвати, если встретишь. Водку я с тобой, извини, пить не буду.

— Я и сам до нее не больно охочий! — усмехнулся Рыскалов. — Не берет она меня.

— Такой здоровый, что ли? — поинтересовался Тимохин.

— Особого здоровья вроде нет. Нервы, наверное!

— У всех нервы! — буркнул Тимохин. — Ладно, иди...

...Тимохин напрасно опасался, что Рыскалов попадется на глаза участковому. Как все интернатские мальчишки, прошедшие через детприемник, Алешка Рыскалов знал все «сквознячки» — проходные дворы — и самые короткие пути к морю.

Правда, для этого кое-где приходилось перелезать через заборы и шастать по чужим огородам. Но владельцы этих дворов и огородов уже набили все клетушки приезжими дачниками, собаки сидели на короткой цепи у своих будок, и Рыскалов с целехонькими брюками перемахнул через пару заборов, рванул огородами и вышел на пустынную узкую улочку, ведущую к давно облюбованному им местечку на берегу. Вода еще не прогрелась, купающихся не было, а загорать лежа на здоровенных каменных валунах никому не приходило в голову. Здесь бывало пусто даже в самый разгар дачного сезона. Рыскалов сел на один из валунов и загляделся на море.

Солнце уже заходило, и косые его лучи золотыми полосами отражались в голубой глади залива. Они исчезали, когда поднимался ветер и вода покрывалась рябью, опять появлялись, когда ветер утихал и море становилось гладким, как зеркало.

Когда солнце опустилось, словно окунулось в море, вода в заливе стала серой, а ветер усилился.

Рыскалов набрал горсть мелких, плоских камешков и стал кидать в воду, стараясь попасть плоской стороной, чтобы камешек несколько раз попрыгал над водой, прежде чем утонуть. При этом Рыскалов считал, сколько «блинов» — так это называлось в их мальчишеские годы — у него получится. Вышло ровно пять «блинов». Пять лет — перевел на свой срок заключения Рыскалов и кинул еще камень. Тот подпрыгнул два раза и утонул. «Два «блина» за побег!» — сообразил Рыскалов. Отсидел бы свои пять и уже год был бы на свободе, жил бы как человек. Сидят же от звонка до звонка; добросовестно следуя лозунгам, которые малюют в КВЧ — культурно-воспитательной части — художники из зеков и развешивают в производственной зоне. Ну, хотя бы вот такой: «Запомни сам, скажи другому: честный труд — дорога к дому!» А он что — не трудился все эти пять лет? Не честно, что ли, вкалывал? Вот и выпала «дорога к дому», только не такая, как в лозунге! За побег — суд. И новый срок! А кому расскажешь, почему он решился на этот побег? Судье? Заседателям? Сидят две «чурки», ничего не решают, да и что они поймут, если лагерного барака в глаза не видели?! И навесят, сколько там полагается! И «тяни» свою добавку да еще по первому сроку долг отдай! В какую еще колонию зашлют, неизвестно! Вторая «ходка» — рецидивист! И режим подберут соответственный. Веселое будет житьишко!

Рыскалов бросил всю горсть камней в море, встал и направился обратно в город. Шел нахально, не таясь, по главной улице мимо кинотеатра, но никто его не остановил, и ни один милиционер документов у него не потребовал. Так и дошел до дома, где жил Тимохин, поднялся на третий этаж и позвонил.

Тимохин открыл дверь, прошел в комнату, уселся за письменный стол, на котором горела лампа под зеленым абажуром, и погрузился в чтение Уголовного кодекса РСФСР.

— Статью мне подбираете? — спросил Рыскалов.

— Молоко в холодильнике, — не поднимая головы, ответил Тимохин.

— Спасибо! Холодное молочко — это клёво!

— Слушай! — хлопнул обложкой об стол Тимохин. — Давай без этого! «Клёво»! — передразнил он. — Не мальчик из детдома! И вообще, терпеть не могу жаргона!

— Понял, — кивнул Рыскалов и пошел на кухню.

...Утром, собираясь в управление, Тимохин сказал Рыскалову:

— Дверь я на ключ не закрываю. Захочешь выйти — захлопнешь. Но лучше повремени гулять. Могут вызвать.

— Слушаюсь! — отозвался из ванной Рыскалов. — Гулять у меня особой охоты нет. Посижу дома.

— Вот и отлично! — Тимохин вышел и захлопнул за собой дверь.

Генерал его вызвал, как только Тимохин появился в управлении.

— Успешно съездил? — спросил он Тимохина. — Могу я в Москву докладывать о прекращении розыска?

— Так точно, можете, — остался стоять у дверей кабинета Тимохин.

— Проходи, садись, — кивнул на кресло у стола генерал. — Ну и где же твой подопечный? В изоляторе или уже в пересылке?

— Дома он у меня сидит, — ответил Тимохин.

— Как это — дома?! — не понял генерал. — Шутки шутишь?

— Вполне серьезно, — встал с кресла Тимохин. — Нельзя его в камеру.

— Это почему же? — Генерал снял и снова надел очки. — Что он у тебя такой за особенный?

— Особенный, товарищ генерал. Сам впервые с таким случаем сталкиваюсь.

И Тимохин доложил всю историю Рыскалова. Разговаривали они долго. Потом генерал вызвал помощника и приказал доставить Рыскалова в управление. Того привезли быстро, в кабинет генерала он вошел вместе с помощником; но тот тут же вернулся в приемную, а вслед за ним из генеральского кабинета вышел и Тимохин. В приемной он сначала сидел, потом стоял у окна, ждал, выйдет ли Рыскалов из кабинета или генерал, через помощника, вызовет конвойных и отправит Рыскалова в изолятор. Могло быть и так. Вернее, должно было быть так! Но Рыскалов вышел один, бледный, с красными пятнами на лице, и дрогнувшим голосом сказал Тимохину:

— Вас просят зайти.

Тимохин поспешно прошел в кабинет, а помощник генерала налил в стакан воды из графина, стоящего на столике в углу приемной, и подал его Рыскалову:

— Выпей.

Рыскалов залпом выпил воду и охрипшим голосом спросил:

— Курить тут можно?

— Вообще-то не рекомендуется, но ладно, кури. Только поаккуратней. Вон у окошка встань и кури.

Рыскалов дрожащими пальцами достал из пачки сигарету, раскурил ее и, жадно затянувшись, выпустил дым в полуоткрытое окно.

Помощник генерала покосился на плотно закрытую дверь кабинета, подошел к окну, где стоял Рыскалов, и тоже закурил...

— ...И что же ты намерен теперь предпринять? — вопросительно смотрел на Тимохина генерал.

— У вас УК РСФСР под рукой? — спросил Тимохин.

— Должен был где-то быть, — открыл ящик письменного стола генерал. — Сейчас пороюсь.

— Не надо. Я захватил. — Тимохин раскрыл томик Уголовного кодекса и прочел: — «Статья шестая: суд, прокурор, а также следователь и орган дознания, с согласия прокурора, вправе прекратить уголовное дело, если будет признано, что вследствие изменения обстановки совершенное лицом деяние потеряло характер общественно опасного или это лицо перестало быть общественно опасным».

— Не годится, — снял очки генерал. — За что его судили?

— За грабеж и поджог дачи, — ответил Тимохин.

— Деяние это не потеряло характер общественно опасного. Следствие было закончено, и суд определил меру наказания. Так?

— Так... Но лицо, совершившее это деяние, перестало быть общественно опасным.

— А побег из места заключения! Считается или нет? Как по-твоему?

— Считается. К сожалению. Но не будь побега, как бы он стал общественно неопасным?

— Литература все это! — нахмурился генерал. — Прокурора не устроит.

— Возможно... Тимохин полистал Уголовный кодекс. — Тогда пятидесятая! Прочесть или помните?

— Я оперативник, а не член коллегии адвокатов! — проворчал генерал. — Прочти!

— Статья пятидесятая Уголовного кодекса РСФСР гласит: «Лицо, совершившее преступление, может быть освобождено от наказания, если будет признано, что в силу последующего безупречного поведения и честного отношения к труду это лицо ко времени рассмотрения дела в суде не может быть сочтено общественно опасным».

— «Ко времени рассмотрения дела в суде»!.. — подхватил генерал. — Но суд-то уже был! Шесть лет тому назад! И срока давности нет!

— Суд будет, — твердо сказал Тимохин.

— За побег? — догадался генерал.

— За побег! Только судить его будут не здесь, а откуда сбежал. В Коми. А там не знают, что он уже другой человек! Для тамошнего прокурора он преступник, бежавший из места заключения и объявленный во всесоюзном розыске. И все! Никакой лирики! Так или не так?

— Так! — согласился генерал. — Тогда зачем ты эту кашу завариваешь? На что надеешься?

— Не знаю... — честно признался Тимохин.

— Ну ты даешь, подполковник! — Генерал опять снял и снова надел очки. — Навязался ты на мою голову со своим Рыскаловым! В Москву телекс отбили: дескать, нашли преступника, прекращайте розыск! Благодарность тебе просили передать. Это что же получается? Не заглянув в святцы, бухнули в колокола? Представление надо писать.

— Кому? — не сразу понял Тимохин.

— Генеральному прокурору, кому же еще? — хмурясь, сказал генерал.

— Через вашу голову, — пожал плечами Тимохин, — не имею права.

— И без согласия нашего прокурора не можешь, — так же хмуро подтвердил генерал. — И не ты обращаться будешь. Чином не вышел! Твое дело маленькое: садись и сочиняй представление в адрес Генерального прокурора СССР с просьбой опротестовать в Верховном суде решение по делу Рыскалова. И отдай перепечатать на бланке управления.

— А кто подписывать будет?

— Я и прокурор области. Кто же еще?

— Товарищ генерал! — обрадованно сказал Тимохин. — Виктор Ильич!..

— Ты чего взбрыкнулся? — усмехнулся генерал. — Не ожидал?

— Не ожидал! — кивнул Тимохин. — Но мне придется написать, что ни следствие, ни суд не разобрались в мотивах преступления. Это же теперь особенно ясно. В связи с делом Гулыги!

— Ну и пиши. Кто тебе мешает? — посмотрел на него поверх очков генерал. — Только кто у нас начальник следственного отдела? Ты, кажись?

— Я, — ответил Тимохин.

— А следствие, значит, в мотивах не разобралось? — повторил генерал.

— Не разобралось, — подтвердил Тимохин.

— Это до тебя было, я понимаю... — хитро сощурился генерал. — А ты того следователя уволил, как не соответствующего служебному положению?

— Нет. Работает.

— Вот и выходит, что папахи полковничьей тебе пока не надеть.

— Переживу.

— Скажите, какой бескорыстный товарищ! — рассердился генерал. — Переживет он! Жену вызывай!

— Мою? — растерялся Тимохин.

— Твоя и так приедет. Никуда не денется! Рыскалова! Или как она там по паспорту — Пояркова?

— Пояркова, — кивнул Тимохин.

— Вот и вызывай! Деньги у них есть?

— Должны быть! Там заработки высокие.

— Вот! Пусть с книжки снимает или из загашника берет. И побольше! Ей в Москву придется ехать, а сколько там проболтается, одному богу известно! А мы ей ни дорогу, ни гостиницу оплачивать не имеем права. Посодействовать насчет билетов и гостиницы можем, а платить ни копейки нам не разрешат. Так что пусть раскошеливается!

— А зачем ей в Москву?

— А затем, что мы с прокурором представление подпишем. Но пойдет оно, как ты понимаешь, по нашим ведомственным каналам. Может до Генерального и не дойти, Какой-нибудь референт засбоит и не доложит кому следует, чтоб «не потерять лицо», как говорят китайцы! И все! С приветом! А она напрямую Генеральному прокурору и в Верховный Совет. По Конституции! Ты только этому... управляющему... ну, на приисках этих... позвони, и пусть он все распрекрасные слова, которыми он тебе Рыскалова расписывал, на бланке напишет, подпишется и печать шлепнет. Чтобы была характеристика по всей форме. Усек?

— Так точно!

— У тебя трехкомнатная квартира?

— Трехкомнатная.

— Пояркова эта небось с сыном приедет?

— А куда его девать?

— Весело тебе будет!

— Куда уж веселей! — буркнул Тимохин.

— Терпи, атаман, полковником будешь! — засмеялся генерал. — Со временем!..

...Приехала Ирина, и целую неделю мужское население квартиры — Тимохин, Рыскалов и маленький Вовка — объедалось борщами и котлетами. Обилие мяса на рынке поразило Ирину, она скупала его в огромном количестве, целые дни проводила на кухне и требовала, чтобы «мужики» съедали все приготовленное ею. Мужики старались, как могли, и хозяйка была довольна. Тимохин поселился в маленькой комнате с окном, выходящим во двор, предоставив «семейству» две большие, смежные.

Хотел расставить мебель, сорвав с нее наконец целлофановую упаковку, но отговорила Ирина:

— Приедет жена — вместе расставите. Знаете, как ей будет приятно!

Тимохин поначалу отмахнулся, потом вдруг задумался над ее словами и, припомнив, как немного радости доставлял он жене, решил последовать совету Ирины.

Рыскалов сразу же по приезде Ирины перетащил свой диван в соседнюю комнату.

— Ты чего чудишь? — спросил его Тимохин.

— Пусть отвыкает, — буркнул Рыскалов.

Ирина уже знала обо всем. Вечерами, когда Тимохин уходил в свою комнату, он слышал глуховатый голос Рыскалова, рассказывающего Ирине все свои злоключения. Та не очень громко, боясь разбудить Вовку, всхлипывала, ласкалась, но Рыскалов, открыв окно, чтобы хоть немного проветрить комнату от табачного дыма, уходил.

— Останься, Алеша! — услышал однажды Тимохин голос Ирины.

Рыскалов что-то пробормотал в ответ и ушел на кухню. Сидел там, курил, но спать ушел в свою комнату.

Через неделю, когда все бумаги были подписаны, а на руках у Ирины имелся билет в Москву, Тимохина вызвал генерал.

— Слушай, подполковник... — сказал он. — Сомневаться я что-то начал...

— В чем? — Тимохин испугался, что генерал отзовет все подписанные уже бумаги.

— Да в этой, в дамочке Рыскаловой! — продолжал генерал. — Москва все-таки!.. Магазины, барахло всякое... Застоится в очередях и приемные часы пропустит!

— Я с ней поговорю, — пообещал Тимохин.

— Да что разговоры! Пустое дело! — махнул рукой генерал. — Для баб... извини... женщин... магазины эти, ну, как медом там, понимаешь, намазано! И чем очередь больше, тем завлекательней! В какой-нибудь «Белград» забредет — и пиши пропало! Нельзя ее одну отпускать!

— Что же делать? — растерялся Тимохин.

— А ты с Шульгиным поговори, — намекнул генерал.

— С Василием Даниловичем? — переспросил Тимохин.

— Ну да! — энергично кивнул генерал. — Твой однокашник, можно сказать... И не у дел сейчас... Со здоровьем у него более или менее, я справлялся.

— И что? — допытывался Тимохин.

— А то! — рассердился генерал. — Попроси его с ней в Москву съездить! Свой брат, милицейский работник, ходы-выходы знает. Поможет в случае чего! Поговоришь?

— Поговорю, — согласился Тимохин.

— Вот и ладно! — Генерал снял очки. — От меня привет передай. Скажи, присоединяюсь к просьбе. Все понял?

— Так точно! — поднялся с кресла Тимохин.

— Тогда давай действуй!

...Тимохин решил идти к Василию Даниловичу Шульгину утром, посчитав это самым удобным временем для разговора: Мария Тарасовна, жена Шульгина, на рынке или по магазинам, дочь с зятем на работе — никто мешать не будет! Созвонился с Шульгиным и на следующий день, ранним утром, был уже у него. Шульгин в одиночестве сидел за столом, чаевничал.

— Чайку стакан? — предложил он. — Не наш с тобой, правда! Крепкого не завариваю. Врачи не разрешают.

— Наливай какой есть! — подсел к столу Тимохин. — Рыбы соленой наелся. Целый день теперь пить буду!

— Откуда рыбу взял? Да еще соленую! Кета, наверное? — удивился Шульгин. — Успел в нашем торге знакомства завести?

— Да ты что, Василий! — Тимохин чуть не вскочил со стула. — За кого меня принимаешь? Ирина привезла!

— Ирина — это кто? — потер лоб Шульгин. — Твоего подопечного жена?

— Она самая... — кивнул Тимохин. — О ней и разговор. Понимаешь, какое дело...

— Знаю я все! — отмахнулся Шульгин и, помолчав, не без гордости добавил: — Виктор Ильич звонил... Не через помощника, сам! Просил в Москву с ней съездить.

— А ты что?

— А что я? — прихлебывал чай Шульгин. — Могу и съездить. Только не понимаю, чего вы все всполошились?!

— Что значит «всполошились»? — не понял Тимохин.

— Представление пишете, приговор опротестовываете... С чего вы его выгораживаете, Рыскалова этого? Пусть по закону свое получает.

— Мы по закону и действуем, — мирно сказал Тимохин.

— Брось! — возразил Шульгин. — По закону он должен за побег получить и досидеть свое. Так?

— Формально — так, — согласился Тимохин.

— И все! Нет разговоров! За каждого преступника заступаться — на шею сядут!

— Он не преступник. И не был преступником! — упрямо сказал Тимохин.

— Ограбление имело место? Поджог дачи был? Организатор он?

— Он.

— А ты говоришь, не преступник!

— А мотивы? — горячо заговорил Тимохин. — Если хочешь знать, он за социальную справедливость боролся. По-дурацки, по-мальчишески, но боролся! Пытался бороться!

— Какая к черту социальная справедливость?! — отмахнулся Шульгин. — Поломали дачку и вынесли все, что смогли!

— Что вынесли-то? — рассердился Тимохин. — Ковры, хрусталь, золото? Конфеты и копченую колбасу, которые завхоз от них утаил. И малышне интернатской раздали. В праздник! Дурацкий, конечно, поступок. Непродуманный! Но мотивы-то надо учитывать?

— Вот вы с этими мотивами и влипнете в крупную неприятность, — мрачно пообещал Шульгин.

— Это почему же?

— Потому что замахнулись больно высоко! — пробурчал Шульгин. — Где ты ее видел... эту самую... справедливость социальную? Если ты за нее такой борец, отбери у нашего министра или, хотя бы, у генерала нашего дачу, персональную машину, паек.

— Нет у него пайка!

— Ну пакет! — не унимался Шульгин. — Те же штаны, только назад пуговки, как говорят у нас, в Сибири. Вот бы с чего начинать! А вы?.. Ну, выгородите вы Рыскалова вашего! Освободят его от наказания! Один он такой? Ему повезло: такой чудак, как ты, выискался! А если бы на твоем месте нормальный следственный работник был? Преступник бежал из места заключения, объявлен во всесоюзном розыске. Ты его установил и задержал. Честь тебе и хвала! Получай благодарность и очередную звездочку на погонах. А вы какую-то мышиную возню затеяли!

— Почему это «мышиную»? — всерьез обиделся Тимохин. — Выходит, если ты следователь, то уже не человек? По-человечески поступать не имеешь права?

— Уточни! — поморщил лоб Шульгин. — Что означает это твое «по-человечески»?

— В данном конкретном случае — дело Рыскалова.

— А не в данном?

— Не в данном? — задумался Тимохин. — Тогда ответь и ты мне, только честно, Василий! Разве мы никогда самовольно не трактовали факты? На подследственных не жали? Свидетелей не запугивали? Это как? По-человечески?

— По-служебному это, — не сразу ответил Шульгин. — Для дела так нужно было!

— А если дела, по существу, не было, а ты его раздувал? Да потом еще хвастался: вот, мол, какой узелок развязали! Не было такого?

— Ну было... — неохотно признался Шульгин.

— Вот! — поднял палец Тимохин. — А не должно было быть! А как все это менять? С чего-то начинать надо? Вот мы и начали!

— На всех не вали! — отмахнулся Шульгин. — Ты начал, тебе и расхлебывать!

— Расхлебаю! — пообещал Тимохин.

— Смотри, Виталий... — нахмурился Шульгин. — Шею не сломай!

— Не в цирке работаю! — огрызнулся Тимохин.

— То-то и оно, что не в цирке! — усмехнулся Шульгин. — Не в сетку будешь падать! А кувыркнуться можешь запросто!

— Увидим! — решил прекратить этот бесполезный спор Тимохин. — Так поедешь ты с Поярковой в Москву или нет?

— Виктор Ильич просил... Лично!.. Придется поехать, — вздохнул Шульгин.

— Только поэтому? — исподлобья взглянул на него Тимохин.

— Я тебе свою позицию изложил. Считай, что только поэтому!

— Ладно! Что в лоб, что по лбу!.. Когда едете?

— Приказано не задерживаться!

— Ясно. Удачи вам.

— Себе пожелай. Мое дело — сторона!

— Разберемся! — встал из-за стола Тимохин. — Спасибо за чай!

...Ирина и Шульгин уехали. Кончились горячие завтраки и обеды с борщами и котлетами. Мужчины в квартире Тимохина перешли на привычные яичницы. Простая болтушка утром и вечером, с вареной колбасой на обед. Зато молока пили вдоволь! Рыскалов познакомился с молоденькой продавщицей в магазине, где закупал яйца, и таскал пакеты с молоком полными авоськами. Сам он, так же как Тимохин, к молоку относился спокойно. Пили его в таком количестве исключительно из-за Вовки. Подражая старшим, тот важно тянул молоко из граненого стакана, оставляя над верхней губой молочные усы, которые заботливо вытирал чистым полотенцем Рыскалов. Стараясь наверстать упущенное, он теперь целыми днями занимался с Вовкой. Читал ему вслух, выдумывал всевозможные игры. Однажды, придя с работы, Тимохин застал такую картину: на стол, в кухне, были водружены два стула. На переднем сидел Вовка и управлял невидимыми рычагами, Рыскалов сидел за его спиной, гудел и рычал, подражая шуму мотора.

— Это — драга! — объяснил Тимохину Вовка. — Золотишко моем!

Так и жили они тихо-мирно, ожидая известий из Москвы.

Однажды генерал вызвал Тимохина в неурочное время — к концу рабочего дня. Обычно Тимохин шел к нему на доклад с утра. Вид у генерала был не то чтобы встревоженный, но слегка растерянный. Это Тимохин заметил сразу.

— Что-нибудь случилось, Виктор Ильич? — спросил Тимохин.

— Да как тебе сказать... — замялся генерал. — Следовало ожидать...

— Что же? Генеральный отказал?

— Да нет... — успокоил его генерал. — Молчит пока Москва. Коми зато волнуется! Прокурор оттуда конвоиров прислал с требованием этапировать Рыскалова к ним.

— Так... — Тимохин без приглашения сел в кресло у стола генерала. — И что же нам делать? Какие будут приказания?

— Я этих конвоиров обратно наладил, — объявил генерал. — Написал, что болен Рыскалов. Соврал! А может, есть у него болячка какая-никакая, а? Хорошо бы!

— Да здоров он как бык! — озабоченно почесал в затылке Тимохин. — Нервы разве шалят!

— С нервами в больницу кладут? — с надеждой спросил генерал.

— В психушку только, — ответил Тимохин.

— Психушка не подходит! — покачал головой генерал. — Ладно! Пока эти конвоиры обратно доберутся, пока то да се... Живите спокойно! А там подумаем!

— Значит, в Коми уже известно, что Рыскалов у нас?

— А ты как думал? — сощурился в усмешке генерал. — Службу нашу недооцениваешь! У нас с тобой одна надежда — на Генерального! Будем ждать!

— Ждать так ждать... — вздохнул Тимохин. — Разрешите идти?

— Разрешаю, — кивнул генерал. — Ты все-таки поспрошай у Рыскалова насчет болячек. Может, что и припомнит! Ревматизм какой-нибудь... Или этот... хондроз... А мы его с острым приступом в нашу больничку! Понял?

— Так точно!

— Все. Иди!

...В один из вечеров, когда Тимохин и Рыскалов приканчивали очередную яичницу, уже отужинавший Вовка вертелся у окна в кухне, с завистью прислушиваясь к глухим ударам мяча во дворе — мальчишки гоняли в футбол, — приклеился носом к окну и сообщил:

— Машина во двор въехала! С красным крестом!

— «Скорая»!

Пока Тимохин соображал, кому в доме понадобилось вызывать «скорую», — люди здесь жили в основном молодые и крепкие, — в дверь позвонили. Вовка пошел открывать, и в прихожей появились два дюжих санитара и фельдшер.

— Рыскалов здесь находится?

— Я — Рыскалов, — поднялся из-за стола Алексей.

— Мы за вами. Собирайтесь, в больницу поедем.

— В больницу? — удивился Рыскалов. — Зачем? Я здоров!

— Предписано отвезти, — сказал фельдшер.

— Давай, давай, Алексей! — подтвердил Тимохин. — Так нужно!

Рыскалов пожал плечами, кинул в портфель полотенце, мыло, зубную щетку, щелкнул замками и с порога попросил Тимохина:

— За Вовкой присмотрите.

— Не беспокойся, — кивнул ему Тимохин и повторил: — Так надо!

— Надо так надо! — ответил Рыскалов и обернулся к санитарам: — Пошли, ребята!

Вскоре после их ухода раздался телефонный звонок. Тимохин снял трубку:

— Тимохин слушает.

— Это ты, подполковник? — услышал он голос генерала. — Увезли?

— Увезли, товарищ генерал.

— Ну и хорошо!

— А что случилось?

— Прокурор из Коми прикатил. Собственной персоной! Поговорил бы с ним. Я врать не очень ловок!

— А я, по-вашему, ловок?

— Ты — следователь. Сделаешь непроницаемое лицо — и порядок, а у меня не получается!

— А где он сейчас?

— Прокурор-то? В гостинице, где ему быть? Завтра с утра будет меня доставать. Так что не обессудь — я его к тебе налажу. Все. Будь здоров!

— До свидания, товарищ генерал.

Тимохин повесил трубку и сказал Вовке:

— Давай-ка, герой, умываться и спать.

— Еще «Малышей» не было! — кивнул на телевизор Вовка.

— Ложись, ложись... Телевизор я тебе включу, музыку послушаешь и заснешь.

— А мультики? — ныл Вовка.

— Мультики на сегодня отменяются.

Тимохин уложил Вовку, включил телевизор и сел за письменный стол.

Вовка уже спал, когда раздались короткие телефонные звонки:

— Междугородная! — определил Тимохин и снял трубку: — Слушаю!

— Виталий Иванович? — услышал он голос Ирины. — Как вы там?

— Мы-то ничего! — бодренько ответил Тимохин. — Вы куда пропали?

— Закрутилась маленько... — виновато призналась Ирина. — Купила кое-чего...

— Так... — вспомнил Тимохин слова генерала. — А по делу что? В прокуратуре были?

— А как же! В первый же день, как приехали. Все бумаги передали! Вот Василий Данилович трубку у меня вырывает!

— Алло, Виталий! — послышался голос Шульгина. — Это я! Шульгин!

— Узнал! — ответил Тимохин. — Какие новости?

— Да все вроде в порядке! Были в прокуратуре... Разговаривали со следователем по особо важным делам... Протест ваш удовлетворен.

— Да ну! — обрадовался Тимохин. — А мы тут сидим, гадаем!

— Пошли к вам бумаги. Прокурору и в управление. Только ты особо не радуйся! Насчет следствия частное определение имеется!

— Переживем! Прокурор тут из Коми... Как думаешь, сказать ему или нет?

— А он знает!

— Каким образом?

— Через Москву ехал. В курсе он... Слышишь?

— Слышу! Спасибо тебе за хлопоты! А насчет частного определения не волнуйся!

— Мне-то чего волноваться? Тебе к сведению принимать!

— Считай, что уже принял. Когда обратно?

— Билеты на завтра взяли.

— Ждем!

— Ага! До встречи! Коньяк с тебя!

— Будет сделано!

Тимохин повесил трубку, постелил в своей маленькой комнате, лег, но уснуть не мог. Думал о том, как ему завтра разговаривать с приехавшим прокурором.

Тот ждал его в коридоре управления и, когда Тимохин открыл дверь своего кабинета, вошел туда без приглашения, кинул на стол папку с бумагами, сел в кресло и представился:

— Коноплев Илья Матвеевич. Республиканская прокуратура. Вот мое удостоверение.

Тимохин мельком взглянул на раскрытое удостоверение:

— Вы по поводу Рыскалова?

— Именно, — кивнул Коноплев. — Ваш протест удовлетворен. Слышали?

— Знаю, — сказал Тимохин. — Формулировок не помните?

— Отчего же? У меня записано. «Суд, рассматривая настоящее дело, не критически отнесся к материалам предварительного следствия, пошел за версией обвинения и вынес неправосудный приговор...»

— Лихо!.. Все?

— Нет, не все! «Лишенные корыстного характера и иной личной заинтересованности, действия подсудимого не образуют состава уголовно наказуемого деяния»! Имеется и частное определение по поводу поверхностного и предвзятого ведения следствия.

— Ясно! И что же теперь?

— Первая судимость, таким образом, отпадает. А вот за побег!..

— Будете судить?

— Непременно!

— А пятидесятая статья УК РСФСР?

— Факт побега имеется?

— Имеется. К сожалению! Но человек-то общественно не опасен.

— Знаю. Проверял. Единственное, что могу обещать... На лишении свободы настаивать не буду. Попробуем обойтись условным наказанием. Но это — как суд решит!

— Понимаю... — кивнул Тимохин.

— Он где сейчас?

— В больнице.

— Что-нибудь серьезное? — внимательно посмотрел на Тимохина прокурор.

— Если честно, нет, — признался Тимохин.

— Спрятали? — усмехнулся прокурор.

— Вроде... — кивнул. Тимохин.

— Напрасно... — покачал головой прокурор. — Скрываться сейчас ему нельзя. Нет никакого смысла! Семья у него где?

— Здесь. Жена и сын.

— Где живут?

— У меня.

— И он у вас жил?

— И он.

— Занятный вы человек! — прищурился прокурор. — Давайте договоримся так: на этапе я не настаиваю. Доставляйте как хотите! Но в течение этой недели он должен явиться ко мне.

— Понял вас, товарищ прокурор, — встал Тимохин.

— Надеюсь на вас, товарищ подполковник, — тоже поднялся с кресла прокурор. — И семью отправляйте. Думаю, суд учтет ваши пожелания.

— Спасибо!

— Пока не за что! — Прокурор взял свою папку и шагнул к дверям. — До свидания!

Тимохин прикрыл за вышедшим из кабинета прокурором дверь, прошел к столу и нажал кнопку селектора:

— Товарищ генерал? Тимохин. Разрешите зайти? Через пять минут? Слушаюсь!

Тимохин повернул ключ в ящике письменного стола и спрятал его в карман, проверил дверцу сейфа и вышел из кабинета.

...Рыскалов, Ирина и Вовка уехали. Прошел месяц. Уже успели получить различные сроки заключения Гулыга и компания. Бывшие на суде сослуживцы Тимохина рассказывали, что сокрушался Гулыга не максимальным сроком наказания, а конфискацией имущества. Видно, было, что жалеть! А потом пришло письмо от Рыскалова:

«Уважаемый Виталий Иванович!

Был суд. Дали мне два года «химии». Это значит, что два года я должен отработать в местах, определяемых органами правопорядка, то есть здешней милицией. В комендатуре мне сказали, что на меня персонально пришло требование, подписанное управляющим приисками, и поэтому я опять работаю на старом месте, но не на вскрышных работах, а на драге. Случайно узнал, что это вы звонили нашему управляющему и просили за меня. Большое Вам спасибо! С жильем у меня все в порядке, Ирина и Вовка со мной. Да!.. Самое главное! Я получил новый паспорт и уже не Поярков, а Рыскалов. Еще раз благодарю Вас за все!

Ирина и Вовка кланяются. Алексей Рыскалов».

Тимохин сидел на берегу моря и ворошил палочкой камешки — искал краба, но безрезультатно. Море было спокойным, и краб, должно быть, прятался где-нибудь. Солнце просвечивало воду до самого дна, так что видны были растущие водоросли. Тимохин набрал полную горсть камешков, перебросил с ладони на ладонь, выбрал несколько плоских и принялся кидать их в море — «печь блины». Ничего у него не получалось: камешки, не подпрыгивая на воде, сразу же тонули.

«Разучился!» — усмехнулся Тимохин, отряхнул ладони от приставшего песка, поднялся и пошел в город.

Он шел и улыбался! Встречные, те, что не очень торопились, удивленно на него поглядывали. Идет немолодой человек в неновом штатском костюме и улыбается. И пусть улыбается! Может, случилось у него в жизни что-то хорошее?! Может человек улыбнуться или нет?