Особое назначение

СТАРШИЙ ОПЕРУПОЛНОМОЧЕННЫЙ

Ростовский скорый опаздывал. Принимали его не на главный путь, как обычно, а на боковой, и первым на платформу вышел стрелок в синей форме, за ним, доругиваясь на ходу, — не поделили выгодных вагонов, — покатили свои тележки носильщики в белых фартуках с номерными бляхами на груди, потянулись редкие встречающие. А на главном пути, под кумачовым полотнищем «Даешь Магнитку!», толпились парни и девчата с чемоданами, торбами, деревянными сундучками, гремел оркестр, пиликала гармошка, впереди состава, у паровоза, шел митинг и надсадно выкрикивал что-то очередной оратор.

За шумной этой разноголосицей не слышно было, как прогудел, подходя, ростовский поезд и, тяжело лязгая буферами запыленных вагонов, остановился у дальней платформы.

Мальчонка в низко надвинутой на лоб кепочке с коротким козырьком и щегольских «русачках» с напуском вышел из общего вагона одним из последних, смешался с толпой, направился было к вокзалу, но, увидев впереди синюю милицейскую форму, повернул обратно, дошел до края платформы, заметно припадая на правую ногу, спустился по ступенькам и в обход двинулся к станционным постройкам. Вышел он не на вокзальную площадь, а на Лиговку, вынул бумажку с адресом, сверился с номером ближайшего дома и, с любопытством поглядывая по сторонам, зашагал вдоль улицы.

Цокали копытами по булыжной мостовой ломовики, звенели трамваи, зазывно кричали мальчишки, торговавшие папиросами россыпью. В сторону площади двигалась посредине проезжей части людская колонна. Над головами покачивался самодельный плакат: «Мы идем смотреть «Чапаева»!»

Парнишка в кепке-малокозырке, прищурясь, глядел на проходивших мимо него по мостовой людей, на праздничные цветастые платья девушек, белые воротники рубашек апаш у парней. Губы его скривились в нагловатой усмешке, в глазах читался откровенный вызов, но делалось это уж очень нарочито, напоказ, явно в расчете на тех, кто мог увидеть его в эти минуты. Колонна прошла мимо, а он все еще стоял, смотрел ей вслед, и стало видно, какой у него не по годам цепкий взгляд и по-взрослому жесткие скулы.

На углу Лиговки и Разъезжей стоял мрачноватый дом с приземистой аркой-воротами. В глубине двора виднелась еще одна арка, за ней второй двор, потом третий, и в нем, на черной лестнице, мальчонка в кепке разыскал нужную квартиру.

Подергал медную шишечку звонка, потом долго стучал, пока дверь не открылась и женщина с мокрой еще головой, обвязанной полотенцем, не снимая дверной цепочки, спросила:

— Кого надо?

— Открывай! — Парнишка придержал дверь ногой.

— Если всем таким открывать, запирать нечего будет! — поджала губы женщина. — Кого надо, спрашиваю?

— Хрякова, Савелия, — сказал парнишка.

— Савелия Лукича? — переспросила женщина. — А ты кем ему приходишься?

— Скажи — привет ему из Ростова, — буркнул парнишка.

— Не до приветов ему... — вздохнула женщина. — Ладно, скажу! — И захлопнула дверь.

Парнишка хмуро оглядел полутемную лестничную площадку и присел на подоконник. Внизу, за грязноватым оконным стеклом, виднелся угол двора с выложенной по стенам поленницей дров, два сопливых пацана гоняли кривобокий мяч, на поленнице сидела драная кошка и, выгнув спину, опасливо косилась на мяч.

Парнишка сплюнул, поднялся с подоконника, потянулся к дверному звонку, но звякнула цепочка и та же женщина встала на пороге.

— Проходи, — сказала она. — Третья дверь по коридору.

В комнате стоял круглый стол под вытертой бархатной скатертью, стулья с кожаными спинками, у стены кровать красного дерева, тумбочка, уставленная пузырьками с лекарствами, большой шкаф. Савелий Лукич сидел в глубоком кресле, на нем был махровый, потрепанный на обшлагах халат, на плечи накинут клетчатый плед, на ногах — валенки. Сухо покашливая, он снял пенсне и, щурясь, разглядывал стоящего на пороге комнаты парнишку.

— Кепарь сними, — строго сказал Савелий Лукич. — Не видишь? — И кивнул в угол, где висела икона.

Парнишка стянул с головы кепку и, по-детски приоткрыв рот, не сводил глаз с сидящего в кресле человека. Его поразили худоба, седая, клинышком бородка, а главное — пенсне! Он даже попятился к дверям, думая, что ошибся комнатой и попал не к тому, кто нужен.

— Ну? — покашлял в платок Савелий Лукич. — В молчанку играть будем?

— Может, я не туда?.. — обеспокоенно оглянулся на дверь парнишка. — Мне Хряков нужен... Савелий Лукич...

— Я это!.. Я!.. — прикрикнул на него Савелий Лукич и опять закашлялся, зажав рот платком. С трудом отдышался и, разглядывая скомканный платок, покачал головой. — Из каких краев?

— Из Ростова, — сказал парнишка. — Простуда у вас?

— Век бы тебе такой простуды не видать! — помрачнел Савелий Лукич. — Откуда адресок мой известен?

— Тихонька дал, — ответил парнишка. — Приветы шлет.

— А слух прошел — взяли его? — испытующе смотрел на него Савелий Лукич.

— Завалился! — кивнул парнишка. — А меня отмазал. И адресок этот перед посадкой кинул. Переждешь, говорит, в случае чего!

— А не боишься? — смерил его взглядом Савелий Лукич.

— Чего мне бояться? — удивился парнишка.

— А того, что я тебя пощупаю! И если подставили тебя... — Савелий Лукич повел головой в угол, где висела икона: — Молись!

— Не лепи горбатого, Хряк! — Парнишка зло ощерился и потянулся рукой к голенищу сапога. — Говорю, от Тихоньки я...

— Руки! — крикнул Савелий Лукич.

— Доля там твоя! — усмехнулся парнишка. — За последнюю бутылочку!

— Тихо! — прошипел Савелий Лукич и оглянулся на дверь. — Распустил язык! И заруби себе на носу: при хозяйке я тебе не Хряк, а Савелий Лукич! — Помолчал и спросил: — Тебя как кличут?

— Мамаша Колькой звала, деловые ребята — Полетайкой, — ответил парнишка.

— За что кликуха такая? — поинтересовался Савелий Лукич.

— А я как птица! — улыбнулся парнишка. — Нынче здесь, завтра там!

— Летай, пока крылышки не обрезали, — хмуро кивнул Савелий Лукич.

— Обрежут — новые вырастут! — отмахнулся парнишка.

— Ну-ну... — покашлял в кулак Савелий Лукич. — Вещичек нет?

— Два чемодана — голова и живот! — засмеялся парнишка.

— И оба пустые? — сощурился в усмешке Савелий Лукич.

— Этот пустой! — похлопал себя по животу парнишка, потом ткнул пальцем в лоб: — А в этом бренчит кое-что!

— Ну, коли бренчит, ладно! — поднялся с кресла Савелий Лукич. — С дураками дела не имею.

— А дело-то есть какое? — подался вперед Полетайка. — По наколке или как?

Савелий Лукич подошел к шкафу, вынул оттуда скатанный в трубочку матрас, одеяло, подушку, кинул в угол и сказал:

— Спать на полу будешь. Не обессудь.

— Привыкшие! — ухмыльнулся Полетайка.

— И хорошо, — кивнул Савелий Лукич. — А о делах помозгуем!..

...О том, что ограблен ювелирный магазин, старший оперуполномоченный Уголовного розыска Виктор Павлович Бычков узнал рано утром. Сдав дежурство, он только что вернулся с Дворцовой и грел чайник на кухне. Жильцы квартиры по случаю выходного дня еще спали, в кухне было непривычно тихо, и, стоя над закипающим чайником, Виктор Павлович предвкушал, как, попив чайку с ситным, завалится спать и отоспится за все прошедшие сутки.

Особо срочных дел не предвиделось, подшефные его «маломерки» вели себя более или менее сносно. Шкодят, конечно, по мелочам, но на то они и безнадзорные! В городе таких еще хватало, но это были уже не бездомные чумазые пацаны, наводящие страх на рыночных торговок. У нынешних имелись и дом, и семья, но такой, видно, был этот дом и такая семья, что они предпочитали ютиться на чердаках и в подвалах, всеми правдами и неправдами добывая себе на пропитание. После облав их отправляли в Славянку — детскую колонию под Гатчиной. Колония эта была в ведении Наркомпроса, никакого надзора за воспитанниками, да и что могли сделать три молоденькие воспитательницы и педагог-заведующий с сотней отчаянных подростков. Пересидев на казенных харчах холодные зимние месяцы, мальчишки через выломанные в заборе доски убегали в город, днем шуровали на вокзалах и барахолке, а к ночи возвращались на облюбованные еще по прошлым побегам чердаки и подвалы.

Ими и занимался в 3-й бригаде Уголовного розыска старший оперуполномоченный Виктор Павлович Бычков.

Началось это давно, в первые месяцы его работы в милиции.

Расследовалось дело о квартирной краже, среди подозреваемых оказалось и несколько подростков. На допросах они изображали из себя «воров в законе», темнили, запутывали следствие, знали, что, как несовершеннолетним, тюрьма им не грозит, детколонии они не боялись и резвились на допросах как хотели!

Замначу Уголовного розыска Петру Логвиновичу Юрскому это надоело, он вызвал Бычкова и сказал: «Попробуй-ка разберись с ними, Виктор Павлович. Ты парень молодой, веселый, может, найдешь общий язык».

Бычков и вправду был человеком веселым! С ходу нарушив, инструкцию, собрал их всех вместе, усадил на обшарпанный диван в кабинете, не пожалев последнего червонца, сгонял кого-то из сотрудников в буфет за бутербродами, леденцами и заваркой и устроил вместо допроса чаепитие. О чем они калякали по душам за чаем, Бычков уже не упомнит — о футболе ли, об Иване Поддубном, о девочке-наезднице из цирка Чинизелли, — но факт тот, что выложили они ему все подробности кражи, с кличками участников и адресами «малин».

С той поры и повелось все дела по несовершеннолетним передавать в 3-ю бригаду, к Бычкову.

Дела были нестоящие: кражи с лотков, редко — взломанный ларек, но для Бычкова и было главным не допустить до крупных дел. И после каждого происшествия он и его сотрудники лазили по чердакам и подвалам, задержанные подростки заполняли комнаты 3-й бригады, где Бычков вел с ними долгие беседы. «Детский сад» — так с чьей-то легкой руки называли теперь в Уголовном розыске их бригаду, и ни Бычков, ни его сотрудники не обижались на это. Детский сад так детский сад, лишь бы уберечь «маломерок» от серьезных преступлений. И когда заехавший за ним сегодня утром самый молодой из сотрудников бригады Толя Васильев доложил о том, что ограблен ювелирный магазин на Садовой и в краже подозревается подросток, Бычков не мог в это поверить. Чтобы пацан обчистил ювелирный? Быть такого не может! Но на месте происшествия, где уже работала оперативная группа, увидел, какого размера были пролом в кирпичной кладке подвала и пропил в полу магазина. Взрослый, какого бы небольшого роста он ни был, не ухитрился бы пролезть ни в пролом в подвальной стене, ни в пропильчик пола. Сделать это мог только мальчишка! Удивила Бычкова тщательность, с какой совершалось преступление. Кирпичи у пролома сложены штабелечком, полы в подвале и в магазине посыпаны нюхательным табаком, шкафы и стекла прилавков аккуратно протерты мокрой тряпкой, ящики прикрыты. У пропила в полу лежат инструменты: коловорот, ножовка, стамески, долото. Лежат на самом виду, тоже старательно протертые и оставленные, судя по всему, специально, чтобы не таскать лишнего на обратном пути. Почерк высококвалифицированного вора! Но по всем признакам шуровал в ювелирном подросток, и как ни прикидывали Бычков и его сотрудники, кому из своих подшефных приписать эту кражу, сошлись на том, что никто из здешних пацанов на такое серьезное дело не тянет. Гастролер? Залетный? Кто? Откуда? Где набрался такой квалификации? Больше всего поразило Бычкова то, как порушена кирпичная кладка в стене подвала. Вернее, то, как она не была порушена! Кирпичики целехонькие, один к одному, будто сами вывалились из кладки. Будто и не было скрепляющего их раствора. Да еще какого раствора! Строили-то на века!..

Вопросов было выше головы, время шло, начальство нервничало. Были опрошены все самые ненадежные из пацанов, осторожно выяснялось, не появился ли среди них кто-нибудь из приезжих, проверены были скупщики краденого, прощупывались «малины», сотрудники Бычкова сутками толклись у магазинов Торгсина, на барахолке, на рынках. Похищенное не всплывало нигде!

К исходу второй недели Бычков собрал своих сотрудников, посмотрел на их осунувшиеся лица, на покрасневшие от недосыпа глаза и сказал:

— Все. Завтра в управлении культпоход на «Чапаева». Толя, запиши всех. Кроме дежурного. Кто завтра дежурит по бригаде?

— Я, — ответил Саша Чистяков.

— Всех, кроме Саши.

— И вас писать, Виктор Павлович? — спросил Васильев.

— А что я, рыжий? — усмехнулся Бычков и приказал: — Чтоб я сегодня вас здесь не видел. По домам. Спать!

Бычков лег рано. Так и эдак примащивался на койке, уминал кулаками подушку, считал до тысячи. Сна — ни в одном глазу! В комнате было душно и светло, и Бычков подумал о том, что давно пора приладить на голое окно какую-нибудь занавеску. Собирался он сделать это еще зимой, когда в окно пялилась полная луна, вспомнил об этом и теперь, в зыбкую светлоту белой ночи. В голову полезли совсем уж несуразные мысли о том, что в комнате у него пусто и неуютно, единственный выходной костюм висит на стене под простыней, рубашки и бельишко мнутся в чемодане. Купить бы какой-нибудь комод, пузатый, что ли? Видел он в магазине солидный комод, пузатый, с множеством ящиков, с круглыми точеными ручками. А можно и шкаф. Здоровый такой шкаф с зеркалом!

Бычков помотал головой, отгоняя дурацкие эти мысли, встал, пошел к окну и, распахнув его пошире, уселся на подоконник. Во дворе было тихо, потом выше этажом открыли балконную дверь, слышно было, как играл патефон и шаркали ноги танцующих. «Выходной завтра... — вспомнил Бычков. — Вечеринка у кого-то...» В последние года два-три вечеринки вошли в моду. Владелец патефона и пластинок был на них почетным гостем и мог не вносить свою долю в складчину. Возвращаясь с работы поздним вечером — а ходил Бычков всегда пешочком, — он не раз видел, как то из одной, то из другой парадной вываливалась стайка веселых, чуть подвыпивших людей и среди них важно вышагивал молодой человек в модном коротком пиджаке с ватными плечами и широких брюках. В одной руке он бережно нес патефон, другой прижимал к груди пакет с пластинками.

В Управлении милиции вечеринки не жаловали, но под Новый год и на ноябрьские после торжественной части собирались в столовой, на столах стояли тарелки с винегретом и селедкой, потом давали чай и по одному пирожному на брата. После товарищеского ужина столы сдвигались к стене, на них складывали стулья, играл духовой оркестр, танцевали вальс, полечку, краковяк, старшие стояли у дверей в коридоре, покуривали и снисходительно поглядывали на танцующих. Потом пели песни, и начальник Уголовного розыска Александр Алексеевич Коптельцев запевал хрипловатым баритоном: «Славное море, священный Байкал...» И подмигивал голубым хитрым глазом стоящим рядом вольнонаемным девушкам-машинисткам в одинаковых белых беретиках.

А к концу вечера, когда объявляли прощальный вальс, церемонно предлагал руку одной из них, делал круг-другой по залу, скрывая одышку, останавливался и, передав партнершу кому-нибудь из молодых, говорил: «Учись, мой друг, наука сокращает, как говорится!» Это у него присказка была такая: «Как говорится». Коптельцев знал за собой эту привычку, на оперативках пытался следить, чтобы не выскочило любимое его присловье, но тут же забывал об этом. Грузный, круглолицый, он надорвал сердце еще во времена работы в бандотделе — храбрости был безоглядной, с врагами непримирим, с друзьями по-детски доверчив и открыт.

Бычков вспомнил, как уговаривал его Коптельцев соглашаться на работу в милиции. Направил Бычкова райком комсомола, а он рвался обратно на судостроительный, и Коптельцев допоздна просидел с ним в своем кабинете. Пожевывая незажженную папиросу, — после недавнего сердечного приступа врачи запретили ему курить, — он говорил: «Ты думаешь, я милиционером родился? Я — тульский мастеровой. С металлом, как говорится, на ты!.. Корабли строить это, конечно, прекрасно! Это я полностью понимаю. Но не дает ведь спокойно строить всякая сволочь! И не даст, если нас не будет. Так что считай, ты здесь свой корабль, как говорится, строишь! А дело у тебя пойдет. У меня глаз — алмаз!»

«Были в ювелирном алмазы? Что-то я запамятовал!..» Бычков прикрыл окно, лег на койку и уже в полудреме, явственно, будто вблизи, увидел, как из кирпичной кладки сами собой вываливаются кирпичи. Один, другой, третий... С тем и заснул...

...А в доме на углу Лиговки и Разъезжей не спали. Окно в комнате Савелия Лукича было плотно зашторено, на столе стояла лампа под абажуром. Савелий Лукич примостился на низенькой скамеечке и привычно орудовал напильником, разводил пилу-ножовку. В углу, на тюфяке, сидел Колька. Натянул на ноги сапоги, похлопал ладонью по голенищам, весело сказал:

— Через день-два казна опять здесь будет!

— Плюнь через левое плечо... — отозвался Савелий Лукич и поднял ножовку на уровне глаз, проверяя полотнище.

— Тьфу!.. Тьфу!.. — послушно сплюнул Колька. — Как твоя мадам? Примет золотишко? Или по второму разу кишка тонка?

— Плохо эту акулу знаешь... — усмехнулся Савелий Лукич. — Заглотнет и не подавится!

— Тихарей не наведет?

— Глупые вопросы задаешь! — поморщился Савелий Лукич. — Уголовка ее знать не знает. Не та птица!

— Тогда, считай, мы с фартом! — удовлетворенно кивнул Колька.

— Держи! — протянул ему ножовку Савелий Лукич. — И бутылку не разбей. А то, я смотрю, трясешься, как с похмелья!

— Ага!.. — согласился Колька. — Меня перед делом всегда трясет. А на месте — все! Как отрезало! Только руки холодные... А за бутылочку не боись! Не разобью. Без нее дела не сделаешь!

— Азартный ты... — покачал головой Савелий Лукич, и не понять было, то ли осуждал, то ли одобрял он это знакомое ему ощущение предстоящей опасности. — Подходы к магазину проверил?

— Срисовано. — Колька прошелся по комнате, слушая, не скрипят ли сапоги. — Двор там заказной! На две улицы.

— Коловорот смазал?

— Все тип-топ! Сколько настукало?

Савелий Лукич щелкнул крышкой часов:

— Час ночи.

— Скоро потопаю, — наморщил лоб Колька. — Пока доберусь, пока то да се...

— «То да се»! — передразнил Савелий Лукич. — По-умному дело делается. Видал, как лисица следы заметает?

— Ну... — кивнул Колька.

— А на каждую лисью хитрость у охотника своя найдется. В здешней уголовке не дураки сидят!

— Следы оставлять не обучены. — Колька аккуратно обернул ножовку куском мешковины. — Все будет в лучшем виде!

— То-то... Саквояжик свой я тебе в этот раз не дам. Больно приметный. Да и не по годам тебе! — Савелий Лукич достал из-за шкафа обшарпанный чемоданишко: — Вот, возьми.

— Мал больно, — взвесил в руках чемодан Колька.

— Тебя Тихонька чему учил? — укоризненно покачал головой Савелий Лукич. — Бери такой товар, который можно унести в чемодане одной рукой. Потихоньку-полегоньку. Надорвешься — попадешься!

— Да знаю! — отмахнулся Колька и зачастил скороговоркой: — С бабами не связывайся — продадут. Оружия в руки не бери — сто восемьдесят вторая УК. Сам краденое на базаре не сбывай — на то маклаки есть. На деле не пей, света не зажигай, не пакости, не хами — работай чисто. На зубок выучил! В первый раз, что ли?

— В первый не в первый... а себя блюсти надо, — проворчал Савелий Лукич, тяжело закашлялся, перевел дух и добавил: — Тихонька — вор не тебе чета, а завалился!

— Выскочит! — уверенно заявил Колька.

— Не скажи, — покачал головой Савелий Лукич. — Не в детколонию повезли!

— Ладно! — скрипнул зубами Колька. — Я за него тут такой шухер устрою — надолго запомнят! Век мне воли не видать!

— Тихо! — цыкнул на него Савелий Лукич. — Люди спят!

Вынул часы, щелкнул крышкой и сказал:

— Собирайся. Пора. — Помолчал и добавил: — С богом!

...«Чапаева» досмотреть Бычкову не удалось. В середине сеанса его тронули за плечо, он оглянулся, увидел Толю Васильева и, сразу все поняв, поднялся и направился к выходу. В разных концах зала вставали с мест его сотрудники и, пригибаясь, чтобы не мешать остальным, выбирались из рядов и шли за Бычковым.

Машина ждала за углом, рядом с шофером сидел Петр Логвинович Юрский.

— Опять ювелирный? — спросил Бычков.

— На Васильевском, — кивнул Юрский.

— Неужели тот же пацан шурует? — вмешался в разговор старших кто-то из сотрудников.

Бычков молча пожал плечами, а Юрский нетерпеливо потянул поводок сирены, и шофер, косясь на его хмурое лицо, выжал из машины предельную скорость.

На дверях магазина висела табличка: «Закрыто на переучет». У дома толпилась кучка любопытных, уже прослышавших про кражу. Они тянули шеи в сторону арки ворот, но стоящий там милиционер негромко говорил: «Проходите, граждане! Не мешайте работать!» — и теснил любопытных из-под арки. Когда из ворот, низко опустив голову к земле и натянув длинный ремень поводка, выбежала поджарая мускулистая овчарка, толпа шарахнулась в сторону. Собака покрутилась на месте и потянула проводника за угол, в переулок. Кто-то побежал следом, оставшиеся приникли к витринам, пытаясь разглядеть, что происходит внутри магазина. А там шла сосредоточенная работа, вспыхивали блицы фотокамеры, неторопливо двигались люди в штатском.

Директор магазина, седой, ухоженный, с розовым, тщательно выбритым лицом и барскими замашками, обескураженно пожимая плечами, объяснял Юрскому и Бычкову:

— Вы понимаете... В первый момент ничего не заметил. Буквально ничего. Никакого беспорядка, все на своих местах, ни один предмет не сдвинут, шторки задернуты.. Потом вдруг смотрю — пол проломлен! Кинулся к шкафам — пусто! А на полу вот... Директор кивнул в угол магазина, где лежали коловорот, две стамески, ножовка, долото.

— В руки не брали? — спросил Бычков.

— Упаси боже!

— Проверь на отпечатки, Коля, — обернулся к одному из оперативщиков Бычков.

— Смотрели, Виктор Павлович, — покачал головой широкоплечий, медлительный Николай Метистов. — Ничего! С порошком надо попробовать.

— Тряпкой мокрой протерто! — подтвердил Толя Васильев. — И пол, и стекло на прилавках...

— Почему ценности на ночь оставляете на прилавках— обернулся к директору Юрский. — Инструкции не знаете?

— Да боже мой! Все я знаю!.. — капризно скривил рот директор. — Вы запоры на дверях видели? А сторож? Первое время уносили в сейф, потом решили, что лишняя морока. Кто бы мог подумать?

— Вор и подумал, — сказал Бычков. — Зашел перед закрытием раз, другой и увидел, что где лежит. И выходит, не вам лишняя морока, а нам!

— Вам за это деньги платят! — огрызнулся директор.

— А вам за что платят? — жестко спросил Юрский. — За ротозейство? — И повернулся к притихшим сотрудникам: — В подвале закончили?

— Закруглились, Петр Логвинович, — ответил Бычков.

— Тогда поехали!..

...Сотрудники Бычкова знали: если он, обычно энергичный и напористый, вдруг становился рассеянным, ходил с отсутствующим видом, невпопад отвечал на вопросы, значит, в голове его зрела неясная еще догадка, на первый взгляд кажущаяся нелепой, но, как выяснялось потом, единственно верная, помогающая выйти из тупика, в который зашло следствие. Про одного видного ученого говорили, что его феноменальная рассеянность есть не что иное, как величайшая сосредоточенность на своем предмете. Нечто подобное происходило и с Бычковым и было своего рода мимикрией, защитной реакцией, помогающей сосредоточиться на какой-то одной, важной для него, мысли.

Сотрудники 3-й бригады продолжали поиски неизвестного подростка с замашками первоклассного взломщика. Искали вслепую, без примет, не зная возраста, роста, цвета глаз и волос. Предполагали лишь, что с кем-то в городе он связан: должен ведь где-то спать, есть, сбывать краденое. Бычков все розыскные мероприятия одобрил, даже подкинул кое-какие свои соображения, но сам думал только об одном: как пацан — а то, что в магазинах шуровал мальчишка, было установлено! — мог разобрать кирпичную кладку подвалов? Помогал ему кто-нибудь из взрослых? Даже если так, то почему ни один кирпич не расколот? А известковая крошка мокрая. Смачивали чем-то? Бычков тогда не поленился, собрал крошку в конверт — так он и лежал у него в сейфе. И все эти дни у него в голове занозой сидела одна мысль: не смачивали ли кладку какой-нибудь особой жидкостью? Не химия ли это? Не один раз он уже порывался идти с этими своими сомнениями к начальству и каждый раз передумывал: засмеют дурака! Сунулся было к своей милицейской науке, но куда там! «Пальчики» сличить могут, оружие отстреляют, а насчет химии — кишка тонка! Подался Бычков со своим конвертом на Судостроительный, к бывшим своим товарищам по работе. Была у них там какая-то хитрая лаборатория. Кешка Голубев, старый его приятель еще по рабфаку, повертел конверт, высыпал на ладонь известковую крошку, понюхал и сказал:

— В принципе, конечно, такой анализ сделать возможно. Но не у нас. Профиль не тот!

Забрал Бычков свой конверт, пошатался по стапелям, загрустил до невозможности, потом разозлился, сел в трамвай и поехал на Загородный проспект, в Техноложку. Добился там самого главного профессора-химика, втолковал ему, что к чему, тот помочь согласился и вчера вернул Бычкову конверт с известковой крошкой и выдал официальную бумагу на бланке и за печатью. В ней говорилось, что стена в подвале была смочена особым химическим составом, который обладает способностью разрыхлять известь, скрепляющую кирпичную кладку. Всех ингредиентов указать не могут. Для этого необходим сам препарат, который они разложат на составные. С этой бумагой и пришел он в кабинет Коптельцева. Тот долго читал бумагу, потом передал ее Юрскому, почесал пальцем свои редкие, с рыжинкой волосы и сказал:

— Что же он... пацан этот... химик, что ли, по образованию? Рабфак кончил?

— Рабфак вряд ли... — усмехнулся Юрский. — А воровской факультет где-то закончил. Да, видать, с отличием!

— За этим малолеткой крупный вор вырисовывается, — соглашаясь, кивнул Коптельцев. — Пахан! — И обернулся к Бычкову: — Прошелся я по всем нашим делам. Подламывали магазины, не без того... Но без химии. Вручную, как говорится... Ломиком! Правда, дела эти не так, чтобы очень давние. Старый-то архив сгорел! — Помолчал и спросил: — Ты про Кренева Ивана Владимировича никогда не слыхал?

— Нет, — покачал головой Бычков.

— Ну да!.. Молодой еще... — кивнул Коптельцев. — Был такой сыскарь. Еще при царском режиме славился. Потом с нами работал. Отлично работал, должен тебе сказать! А мы, дураки, его погнали. Как же! Из бывших!

— Ты-то не гнал, — хмуро заметил Юрский: — Зачем напраслину на себя возводишь?

— Брось, Петр Логвинович! — отмахнулся Коптельцев. — Не гнал, но и не отстаивал. Молчал в тряпочку!

— А что бы ты сделал? — усмехнулся Юрский. — Самого бы погнали!

— Вот-вот! — досадливо поморщился Коптельцев. — Слаб в коленках оказался! За место свое дрожал!

— Место бы тебе нашли, — невесело сказал Юрский. — Далековато, правда!

— Не об этом я сейчас!.. — нахмурился Коптельцев. — Вроде жив он, здоров... Справлялся я как-то...

— Кто? — не понял Бычков.

— Да Кренев же! — рассердился Коптельцев. — Неужели непонятно? Поинтересовался бы у него насчет этого дела. Может, что и вспомнит! Адрес его у нас в канцелярии есть.

— Сделаю, Александр Алексеевич, — без особого энтузиазма согласился Бычков.

— И вот что... — поискал слова Коптельцев. — Он человек обиженный... Так ты как-нибудь поделикатней, как говорится... Без напора! Скажи, помнят его, привет от меня передай... В общем, найди подход к человеку!

Коптельцев пошарил в карманах и рассмеялся:

— Ты смотри, а?! Когда она успела... Ну, Зинаида! — и все еще смеясь, объяснил: —Супружница моя папиросы конфисковала! А я и не заметил. И работает!.. Дайте кто-нибудь закурить!

— У меня трубка. — Юрский демонстративно вынул из кармана гимнастерки трубку.

— Гони курево, Виктор! — насел Коптельцев на Бычкова.

Бычков заметил, как посмотрел на него Юрский, и, заметно покраснев, сказал:

— Сам маюсь, Александр Алексеевич! Кончились!

— Ну жуки! — покрутил головой Коптельцев. — Ну деятели! — Покосился на пустую пепельницу на столе и вздохнул: — Ладно! Идите!..

...Если бы Бычков не знал, кем был в свое время Иван Владимирович Кренев, то, встретив его на улице, никогда бы не подумал, что перед ним знаменитый в прошлом сыщик — гроза петербургских медвежатников, домушников, карманников-виртуозов. В потертом касторовом пальто с бархатным воротником, в старомодных очках, с гривой седых волос, выбивающихся из-под шляпы, Кренев был похож на бывшего учителя музыки или рисования. Правда, длинные волосы он отрастил в последние годы — в знак ли протеста против модной стрижки под «бокс» или оттого, что, став домоседом, старался как можно реже появляться на людях, а значит, и в парикмахерской. До этого Кренев стригся под аккуратную скобочку, ходил в добротном костюме-тройке, носил в руке тяжелую трость с набалдашником под слоновую кость. В сыскном отделении полиции ему поручались самые сложные дела, распутывал он их всегда с неизменным успехом, за что был на лучшем счету у высокого начальства.

Молодые ему откровенно завидовали, сослуживцы постарше молча признавали его заслуги, но никто не пытался разгадать секрета его успехов, да он бы и близко не подпустил никого к своей «кухне». Секрета, впрочем, особого не было! Вся суть его метода заключалась в том, что Кренев знал наперечет всех крупных воротил воровского мира, а они знали его и при встрече уважительно здоровались, называя по имени-отчеству. Мелких воришек Кренев не трогал. Иногда только подлавливал на месте преступления какого-нибудь щипача-карманника, похищенный бумажник вручал пострадавшему, незадачливого вора вел в участок, но на полпути отпускал с миром. «Отрабатывали» ему с лихвой, и если случалась какая-нибудь крупная кража, расследование которой поручалось Креневу, то начинал он с того, что отправлялся на прогулку по одному ему известному маршруту, будто случайно встречался в пустынном переулке с кем-нибудь из облагодетельствованных им карманников, и через день-другой сам Колька-Чугун или знаменитый Казимир Лисовский попадали в облаву на одной из своих тайных «малин», где и прихватывали их вместе с награбленным. Взяток от уголовников Кренев не брал. Профессию свою он уважал, а принять «в подарок» краденые золотые часы или дорогую брошь значило вступить с воровским миром в сговор, тем самым унизив свое профессиональное достоинство. Некоторые из его сослуживцев стали владельцами домиков где-нибудь на Охте или на Песках, обзавелись собственным выездом, а Кренев по-прежнему жил с женой и дочерью в небольшой квартирке у Пяти углов, иногда спускался в ресторанчик, расположенный в нижнем этаже дома, и посиживал там за бутылкой пива с моченым горошком. После революции, когда появились первые отряды охраны пролетарского порядка, а потом милиции, сам предложилсвои услуги. Служил не за страх, а за совесть, благо знал и умел многое. Голодал и недосыпал вместе со всеми. Когда покончили с вооруженными бандами и разгромили крупные воровские шайки, пришлось иметь дело со всякой швалью. Ни в каких картотеках они не числились, «почерка» своего не имели, работали грязно и грубо. Сменил свои привычные методы и Кренев. Терпеливо учил молодых розыску, но когда было нужно, вместе с ними врывался в «малины», рискуя напороться на шальную бандитскую пулю. Он словно бы и сам помолодел и за отчаянную свою храбрость заслужил среди сотрудников прозвище «Батя с маузером»! Потом наступили черные дни. Умерла от тифа дочь. Жена не могла перенести этой потери, винила в ее смерти себя, мужа, всех вокруг, дело дошло до душевной болезни, и вот уже скоро пять лет, как дважды в неделю навещает ее Кренев на Пряжке. А вскоре после этого началась чистка во всех советских учреждениях, в милиции тоже, Креневу припомнили его службу в сыскном отделении и уволили из Уголовного розыска. Перебивался он случайными заработками и лишь недавно устроился делопроизводителем в артель «Картонажник». Там и разыскал его Виктор Павлович Бычков, передал привет от Коптельцева и рассказал о своих бедах. Кренев внимательно его выслушал, попросил день-другой, чтобы помозговать над запутанным этим делом, и назначил Бычкову встречу у себя дома.

...Иван Владимирович Кренев разлил по чашкам крепчайшую заварку, долил кипяточком из самовара, придвинул поближе к Бычкову вазочку с сушками:

— Пейте, пока горячий... Вы как? Вприкуску? Или внакладку? Тогда песочку подсыплю.

— Я — как вы. — Бычков придвинул к себе пузатую, расписанную розами чашку.

— А я обязательно вприкуску и обязательно с блюдца! — засмеялся Кренев.

— Ну и я так же! — Бычков налил чай в блюдце и потянулся за мелко наколотым сахаром. — Сто лет кипящего самовара не видел!

— У меня все по старинке, — кивнул Кренев. — Примусов этих и керосинок не терплю! Чай из самовара, а обед если приготовить — плиту на кухне топлю.

— С дровами как? — спросил Бычков. — Может, помочь?

— Спасибо. Обхожусь пока. — Кренев подул на блюдечко, похрустел сушкой и сказал: — Думал я над вашим делом. И так примерял, и эдак... Про Хряка слышали когда-нибудь?

— Нет, Иван Владимирович, — подумав, ответил Бычков. — Не припомню.

— Ну да! — согласился Кренев. — Откуда вам! Хряк еще до революции промышлял.

Повертел в пальцах кусочек сахара, помолчал, потом заговорил, все более и более увлекаясь, чувствуя в собеседнике ту особую заинтересованность и понимание, которые бывают у людей одной профессии.

— Потоптал я ноги, пока на него вышел... Большой вор, классный, не мелочь! В основном по ювелирным магазинам баловался. Так же аккуратно стеночку в подвале разберет, пропильчик в полу сделает, ценности в саквояжик — и поминай как звали! И ни одна вещь в городе не всплывет. Ни тебе колечка, ни часиков каких завалящих! Он, голубчик, когда на дело идет, уже билет на поезд имеет. Саквояжик в ручки, на лихаче к вокзалу — и ту-ту! Сбудет краденое и обратно. Главное горе — одиночка! Ни с кем водку не хлещет, по ресторанам не болтается. Снимает комнату у какой-нибудь старушки из благородных, пьет какао, кушает домашние обеды, папиросы самые дорогие, костюмы от лучших портных, в театре — ложа в бельэтаже. И никаких блатных связей! Попробуй повяжи такого!

Кренев выжидающе посмотрел на Бычкова, будто искал сочувствия, хитро прищурился и сказал:

— Бывший студент, между прочим. В Технологическом учился. Химик.

— Химик?! — встрепенулся Бычков.

— А я про что? — засмеялся, довольный, Кренев. — Он еще когда студентом был, состав этот химический изобрел. А над ним то ли посмеялись, то ли не поверили. Он ведь из «кухаркиных детей», черная кость. И фамилия соответствующая — Хряков! Ну и озлился мальчишечка! Пустился во все тяжкие! Так что его этот составчик. Не сомневайтесь!

— Роста он какого, Иван Владимирович? — забыл про чай Бычков.

— Да нет... — покачал головой Кренев. — Состав его, а что он исполнитель — вряд ли! Много лет уже нигде не всплывает. Да и жив ли? Но ниточка к нему ведет. По всему выходит, что к нему!

— Будем искать, — задумался Бычков. — Хряков, говорите, его фамилия? А как зовут, не помните?

— Почему же не помню? — обиделся Кренев. — Память еще, слава богу, не подводит! Савелий его зовут. По отчеству — Лукич.

— Ну, Иван Владимирович! — развел руками Бычков. — Уж такое вам спасибо!

— Вам спасибо, что старика не забываете, — улыбнулся Кренев. — Александру Алексеевичу привет передайте! И всем, кто меня помнит.

— Обязательно, Иван Владимирович... Еще раз спасибо!

— Не за что! — отмахнулся Кренев. — Будете на Хряка выходить — учтите: жилье он у хозяев снимает. Может, за эти годы и свое заимел, но сомневаюсь: осторожен очень!

— Прописать-то его хозяева должны, — возразил Бычков.

— А это по договоренности, — прищурился Кренев. — Смотря какие хозяева!

— Тоже верно! — кивнул Бычков и уже в дверях спросил: — А не мог он парнишку этому обучить? Уж больно все сходится!

— Почерк похожий, — согласился Кренев. — Но есть одна закавыка. Кражи такие у вас раньше проходили?

— С химией? — переспросил Бычков. — Никогда не было!

— Вот! — поднял указательный палец Кренев. — По всему видать, недавно этот малец здесь объявился. Залетный! Значит, не Хряк его на крыло ставил. А вот кто? Это мозговать и мозговать!..

...Человек лежал на верхней полке и, подперев кулаками подбородок, сумрачно вглядывался в белесую муть северной ночи. Узкое, забранное решеткой окно вагона находилось под самой крышей, и увидеть из него можно было только верхушки низкорослых деревьев да мелькающие телеграфные столбы. Внизу, в тесно набитом купе, храпели, стонали, выкрикивали что-то несвязное забывшиеся в тяжелом сне люди, а человек, вольготно расположившийся на верхней полке, будто и не слышал всего этого. Люди эти не были для него людьми. Рвань! Дешевки! Каждый из них с готовностью выполнит любой его приказ, как бы унизителен он ни был. Сявки! И как его угораздило попасть в этот этап! Ни одного порядочного вора, сплошь — шушера! Позади были допросы, тюрьма, суд. Срок ему намотали — будь здоров! Но пусть чужой дядя чалится от звонка до звонка! Ему этот курорт не светит! Не будет он жрать баланду, нюхать барачную вонь, отлеживать бока на нарах. Не на того напали! И пора совершать задуманное. Чем дальше на север, тем пустынней места — чужой на виду. Пора!.. Человек поправил на голове треух, легко спрыгнул вниз, застегнул ватник, наступая на лежащих на полу людей, подошел к дверям.

— Эй, вертухай!

Снаружи открылось решетчатое оконце в верхней части двери.

— Чего шумишь?

— Веди оправляться!

Стоящий в коридоре конвоир поправил кобуру на поясе, вынул ключ-трехгранник, открыл дверь.

— Руки назад. Выходи.

Человек в ватнике привычно закинул руки за спину и шагнул в пустой, неярко освещенный коридор.

— Вперед! — скомандовал конвоир.

Человек медленно пошел по коридору в конец вагона. Конвоир, не снимая руки с кобуры, чуть поотстав, шел за ним. У дверей туалета скомандовал:

— Стой!

Не спуская глаз с человека в ватнике, открыл трехгранником дверь, широко распахнул ее и шагнул в сторону.

— Заходи.

Человек вразвалочку переступил порог туалета и вдруг, весь подобравшись, с силой рванул дверь сначала к себе и тут же — обратно, точно рассчитав, что удар краем двери придется конвоиру по виску. Конвоир мешком осел на пол, человек в ватнике втащил его в туалет, вынул из кобуры наган. Перехватив за дуло, размахнулся, ударил рукояткой по голове лежащего и, оттолкнув ногой безжизненное тело, вышел в коридор. Бесшумно ступая, пошел в тамбур, открыл трехгранником наружную дверь, сунул ключ в карман и встал на ступеньках вагона.

Поезд, приближаясь к станции, замедлил ход, а оттуда, слепя прожектором, шел встречный. Человек в ватнике на секунду-другую зажмурил глаза, переждал, пока проедет локомотив, всмотрелся в промежуток между двумя поездами, спустился на нижнюю ступеньку, прыгнул, пробежал несколько метров по ходу поезда, повернулся и успел вскочить на подножку вагона встречного состава.

Отдышавшись, открыл ключом наружную дверь, скинул с плеч ватник, швырнул его под откос, постоял в тамбуре и вошел в пустой коридор международного вагона.

В коридоре тускло горела одинокая лампочка под плафоном, позвякивали графины с водой и никелированные пепельницы в подставках. Человек осмотрелся и осторожно приоткрыл дверь ближайшего купе. Прислушался к ровному дыханию спящих, увидел висящие у дверей кожаный реглан и фуражку летчика гражданской авиации, снял их с вешалки, бесшумно прикрыл дверь и вышел в тамбур. Надел на себя реглан и, держа в одной руке фуражку, открыл наружную дверь. В уши ему ударил грохот колес, свист ветра, где-то в головах состава протяжно прогудел локомотив, требуя входного семафора, поезд замедлил ход, и человек, встав на последнюю ступеньку, примерился и прыгнул вниз...

...Колька вышел из аптеки, что на Разъезжей улице, и, обхватив рукой кислородную подушку, валкой походочкой, заметно припадая на правую ногу, дошел до угла, свернул на Лиговку и вошел в ворота дома. Прошел через первый и второй дворы, под аркой, ведущей в третий, остановился и прислушался. Из угла двора, где находился нужный ему подъезд, доносились негромкие мужские голоса:

— Здесь, Виктор Павлович.

— Лестница-то черная. А парадная с улицы не заколочена. Проверь, Толя!

— Понял.

Колька услышал шаги человека, направляющегося к арке, метнулся во второй двор, увидел у поленницы полуоткрытое окно подвала, кинул туда кислородную подушку и ящерицей проскользнул сам. Человек прошел мимо. Колька выбрался из подвала, прошел под аркой, выглянул во двор. Никого не увидев, он перебежал к подъезду, юркнул в дверь и, вытянув шею, стал вслушиваться в шаги людей, поднимающихся по лестнице. На третьем этаже шаги затихли, слышно было, как дребезжал звонок, потом голос хозяйки квартиры спросил:

— Кого надо?

— Савелий Лукич Хряков здесь проживает? — спросил мужской голос.

— Жил, — ответила женщина. — Теперь доживает. Откуда будете?

— Из милиции, — ответил тот же голос. — Открывайте!

— Господи!.. — загремела дверной цепочкой женщина. — Ему попа надо, а не милицию!

Дверь захлопнулась. Колька, собрав лоб в морщины, постоял у лестницы, потом выскользнул во двор, огляделся, втиснулся в узкую щель между поленницей и стеной дома, поднял воротник куртки и затаился, глядя на освещенное окно третьего этажа.

А Бычков и Ананьев прошли за женщиной через кухню, миновали длинный полутемный коридор и остановились у одной из дверей.

— Тут, — сказала женщина.

Бычков постучал. Не получив ответа, обернулся к женщине:

— Один он?

— А с кем еще? — ответила женщина. — Колька в аптеку побежал.

— Сын? — насторожился Бычков.

— Откуда сын? — махнула рукой женщина. — Приблудный! Но заботу о нем имеет. Продукты носит, за лекарством бегает.

— Так... — Бычков переглянулся с Ананьевым. — Ключ от квартиры у него имеется?

— Вроде нет... — подумав, сказала женщина. — В звонок звонит.

— Если он позвонит, к дверям не подходите, — распорядился Бычков. — Сами откроем.

И толкнул дверь комнаты.

На столе, придвинутом к кровати, в беспорядке разбросаны таблетки и порошки, стоят пузырьки с лекарствами, кастрюля с молоком, начатая бутылка кагора, на выщербленной тарелке — нарезанная толстыми ломтями колбаса, половина французской булки. А на грязноватой подушке, сбросив с себя одеяло, мечется в бреду Савелий Хряков. Хрипло и прерывисто дыша, он тоскливо и монотонно бормочет:

— Милостивые государи и милостивые государыни! Господа студенты! Имею честь сообщить... Отдай гроши, падло!.. Ваша не пляшет!.. Проводник, чаю!.. Мадам, силь ву пле!..

Звякнул колокольчик у входной двери. Хряков затих. Ананьев быстро вышел и тут же вернулся с Толей Васильевым.

— Квартира деленная, Виктор Павлович, — доложил Васильев. — Два отдельных входа.

Бычков кивнул и склонился над Хряковым.

— Савелий Лукич! — негромко окликнул он.

Не открывая глаз, Хряков забормотал:

— Тиша... Тиша... Тише, мыши, кот на крыше!.. Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй!.. Потихоньку-полегоньку! Потихоньку-полегоньку!.. — И вдруг хрипло и страшно закричал: — Где, я спрашиваю бога, законная правда?!. Где? В бога душу мать!..

Бычков отошел от кровати и сказал:

— Вызывай «скорую», Толя.

Колька все еще сидел за поленницей, когда во двор въехала «скорая». Два санитара с носилками и фельдшер поднялись по лестнице в квартиру. Колька привстал, разминая затекшие ноги, потер онемевшее плечо, которым опирался о поленницу, и с тревогой смотрел на освещенное окно третьего этажа, где двигались какие-то тени. Услышав шаги и голоса на лестнице, опять вжался в щель за поленницей. В просвет между неровно уложенными дровами он следил за тем, как санитары вынесли носилки с лежащим на них, закутанным в одеяло, человеком, вдвинули их в заднюю дверь «скорой», сели туда сами. Слышал, как человек в кепке спросил у фельдшера:

— В какую больницу везете?

— В Мариинскую на Литейный, — ответил фельдшер.

— Я с вами, — сказал человек в кепке и обернулся к двум другим, шедшим следом: — Толя, подзадержись, пока малец не объявится. Во дворе не маячь, жди в квартире.

— Ясно.

— А ты, Николай, езжай в управление. Доложи обстановку. Потом Толю сменишь, если понадобится.

— Понял, Виктор Павлович.

— Все. Если что, я в больнице!

Дверцы «скорой» захлопнулись. Машина медленно тронулась с места. Николай посмотрел ей вслед и подтолкнул Васильева к подъезду:

— Давай, Толя. Не отсвечивай! Связь через дежурного. — И шагнул под арку ворот.

Когда затихли его шаги, Колька выбрался из-за поленницы, надвинул кепку пониже на лоб и, держась вплотную к стене дома, чтобы не могли увидеть из окон, двинулся к воротам. Выглянув из подворотни, увидел, что улица пустынна, и, сильнее обычного припадая на правую ногу, пошел вдоль Лиговки, соображая, как ему окольным путем, но покороче добраться до Литейного.

Бычков сидел на жестком диванчике в коридоре и выжидающе поглядывал на дверь палаты. Из палаты вышла медсестра, в руках у нее была металлическая коробочка со шприцами. Бычков привстал с дивана, но медсестра покачала головой и прошла к своему столику.

«В сознание не приходил», — понял ее Бычков и, подойдя к окну, выходящему в больничный сад, задумался. Обрывалась единственная ниточка, которую удалось нащупать. Оставалось надеяться на засаду, оставленную в квартире Хрякова. Но время шло, уже светало, а ни Толя Васильев, ни Ананьев в больнице не появлялись. Значит, мальчишка в квартиру не возвращался. Предупредила о засаде хозяйка? Ошиблись в чем-то оперативники? С пацаном что-нибудь стряслось по дороге? Сиди тут и гадай на кофейной гуще! И тот ли это мальчонка, что шуровал в магазине? Тоже ведь бабушка надвое сказала! А если тот, где его теперь искать? Одна надежда, что Хряков придет в себя и заговорит. Слабенькая, конечно, надежда. С чего ему откровенничать? Не причащать его пришли! Бычков увидел, как медсестра внесла в палату ширму. Потом из палаты вышел врач, и Бычков шагнул ему навстречу.

— Все! — развел руками врач. — Запущенный туберкулез. Как он еще жил, удивляюсь! — Стянул с головы шапочку, сунул ее в карман халата, присел к столику медсестры и принялся что-то записывать.

— Бредил? — спросил Бычков.

— Бормотал что-то... — кивнул врач.

— Имен никаких не называл?

— Какое там! — махнул рукой врач, не отрываясь от своих записей.

— Спасибочки!.. — вздохнул Бычков и медленно пошел по коридору к выходу.

Колька видел, как Бычков вышел из больничного корпуса и по усыпанной желтыми листьями аллейке направился к воротам, ведущим на Литейный. Скамейка, на которой коротал ночь Колька, была глубоко вдвинута в разросшиеся кусты сирени и скрыта от глаз прохожих. В укромном этом местечке выздоравливающие перекидывались в картишки, иногда распивали принесенную кем-нибудь из приятелей бутылочку, а то и посиживали в обнимку с приглянувшейся медсестрой.

Колька выбрался из своего убежища и, сунув озябшие ладони глубоко в рукава куртки, глядел на подъезд, откуда только что вышел Бычков. Он решал, идти ли ему узнавать, как там Савелий, или дождаться, когда выйдет какая-нибудь нянька или медсестра, и у нее выпытать, что со стариком. Решившись, он шагнул к подъезду, но поспешно отступил, укрывшись за стволом старой дуплистой липы. Два санитара вынесли из дверей носилки, на которых лежало укрытое с головой тело, и пошли в глубину двора, к одноэтажному, стоящему в стороне от других, строению. Колька не видел лица лежащего, но почему-то у него сдавило горло и стало так тоскливо, как было лишь давным-давно, когда умирал, лежа на лавке в деревенской избе, их отец. Воздуха ему не хватало, он задыхался и все просил мать отнести его на берег Волги. Потом затих, и тогда завыла мать, и шестилетний Колька, не выдержав этого звериного воя, бросился вон из избы и, босой, по талому уже, весеннему снегу бежал и бежал по берегу, пока не ткнулся в чью-то почерневшую баньку. Дверь в предбанник была не заперта, и Колька, забившись в угол, просидел там сутки, если не более, и только голод заставил его вернуться в избу. Это был его первый побег из дома. Потом он убегал уже надолго, но всегда возвращался, пока не умерла давно болевшая мать, и Колька распрощался с родной деревней навсегда. Добрался он аж до самой Москвы и там, голодный и оборванный, встретил человека, удачливого и смелого, который пристроил его к рискованному воровскому делу и, как считал Колька, заменил ему отца и мать. Не забыл он о Кольке и в самые трудные свои дни, дал верный адресок и надежного хозяина. Теперь один из них вспоминает вольную красивую жизнь в лагерном бараке, другого понесли в ледяной погреб, к мертвякам. Кончилась везуха!.. За воротами больницы звенели первые трамваи, где-то шаркал метлой дворник, ветер кружил по больничному саду сухие листья, и Колька понял вдруг, что он один в этом большом, чужом ему городе.

Есть, правда, на крайний случай одно местечко! Но соваться туда сразу опасно. Надо перебиться где-нибудь день-другой, понюхать, что к чему, и, если там все чисто, представиться хозяйке. А покантоваться он найдет где! Чердаков и подвалов полно! Колька повеселел и, расшвыривая ногой листья, зашагал по аллейке, но не к главным воротам, а к хоздвору, где был лаз в заборе.

...В кабинете Коптельцева стояли стол, разномастные стулья, громоздкий, с облупившейся краской сейф и видавший виды диван, на котором частенько придремывал, задерживаясь на работе за полночь, Александр Алексеевич. Сейчас на диване устроились Бычков, Ананьев, Саша Чистяков и Толя Васильев, а напротив, у стола, сидели Коптельцев и Юрский.

— Мальчишку вы спугнули... — размышлял вслух Коптельцев. — Где? Как? Не знаю, но спугнули! За квартирой смотрите?

— Присматриваем, — хмуро кивнул Бычков. — Но, думаю, туда он не вернется.

— То-то и оно... — согласился Коптельцев. — Приметы хозяйка дала?

Бычков обернулся к Ананьеву. Тот доложил:

— Роста маленького, на вид лет пятнадцать, заметно прихрамывает, звать Коля. Все.

— Отпечатки сличали?

— В нашей картотеке нет, — сказал Бычков.

— Так... — задумался Коптельцев. — Но коли испугался, значит, пуганый.

— А может, из беспризорных? Детдома боится, — предположил Саша Чистяков.

— Хряк с улицы никого к себе не подпустит, — возразил Коптельцев. — Кто-то ему этого мальчонку предъявил.

— Думаете все-таки, этот малый в магазинах шуровал? — вскинулся Чистяков.

— Я без точных фактов выводов не делаю, — ровным голосом сказал Коптельцев. — И тебе не советую. Это как? Понятно? Или не очень?

— Понятно, товарищ начальник, — привстал Чистяков.

— Да ты сиди... — отмахнулся Коптельцев и обернулся к Бычкову: — Говоришь, при тебе в бреду имена какие-то Хряк называл?

— Тиша, помнится... — вспоминает Бычков. — Но, может быть, он так слово «тише» выговаривал... Все бормотал: «Тише, мыши, кот на крыше».

— А еще что?

— Еще? — потер лоб Бычков. — Да присказки какието...«Коля-Коля-Николай, сиди дома, не гуляй», «Потихоньку-полегоньку...»

— Так... — Коптельцев переглянулся с Юрским.

— Он про этого пацана, наверное, бормотал! — не выдержал Васильев. — Про Кольку!

— И про него тоже, — кивнул Коптельцев. — Значит, как ты говоришь, Виктор Павлович? Тиша и Николай?

— Насчет Николая — факт, а вот «Тиша» или «тише» — не уверен.

— А ты не сомневайся, — прищурился Коптельцев. — Петр Логвинович, ознакомь товарищей.

Юрский вынул из папки сколотые скрепкой машинописные листы и прочел:

— «В ответ на ваш запрос сообщаем, что идентичным способом совершены кражи в магазинах Москвы, Харькова, Киева, Ростова-на-Дону, Одессы, Тбилиси, Севастополя. На последней, седьмой краже задержан Тихонов Николай, кличка «Тихонька», судимостей шесть, побегов шесть. Осужден по закону 7/8 от 1932 года на 10 лет. С этапа бежал. Объявлен во всесоюзном розыске».

Бычков присвистнул и сказал:

— Дела!.. Вот, значит, с кем этот пацан повязан!

— Почему так решил? — насторожился Коптельцев.

— Почерк у них один, Александр Алексеевич. Тихонов — его учитель. Наставник, так сказать!..

— Предположим, — согласился Коптельцев. — Тогда давайте прикидывать: мог Тихонов после побега сюда направиться?

— Мог, — твердо сказал Бычков.

— Почему? — допытывался Коптельцев. — Какие привязки?

— Дел за ним в городе никаких. Чист! — начал перечислять Бычков. — Это раз! Хряк со своим составом — два, пацан — три!

— Насчет мальчишки слабовато, — возразил Юрский. — На кой он ему? Лишняя обуза!

— Не скажите, — покачал головой Бычков. — Он у Тихонова не в «шестерках» бегал. На равных работали!

— По-твоему, получается, что ювелирный они на пару брали? — возразил Юрский. — А по всем прикидкам один человек там шуровал. И по размерам пролома — мальчишка!

— Лез мальчишка. И ценности выносил он, — подтвердил Бычков. — А кладку мог разобрать Тихонов. И отход обеспечить.

— Тогда выходит, мы его появление в городе прохлопали? — начал горячиться Юрский.

— Если допустить, что на кражу они шли вдвоем, выходит, так, — спокойно ответил Бычков.

— На допусках мы с вами, дорогие товарищи, далеко не уедем, — вмешался Коптельцев. — Факты нужны! А фактов у нас — две крупные кражи, один покойник и неизвестный пацан.

— И ориентировка на Тихонова, — добавил Бычков.

— Вот, вот... — кивнул Коптельцев. — Что усугубляет! За ним десять лет по последнему приговору, побег, нападение на конвоира, незаконное владение оружием, поездная кража. Чем это пахнет? Так что терять ему, как говорится, нечего. Вполне может банду сбить. И тогда жди делов!

— А граница рядом, — хмуро заметил Юрский.

— И это вполне может быть, — согласился Коптельцев. — В том случае, конечно, если Тихонов в городе. И установить это — наша первая задача.

— На первых порах затаится, — раздумывал Юрский. — Вор он крупный, стреляный — знает, что ориентировка на него пошла, по всем учетам мы его проверим, фотографию получим. Заберется в какую-нибудь берлогу и будет выжидать!

— А нам что же? — нахмурился Коптельцев. — Сидеть, как говорится, у моря и ждать погоды? Какие предложения?

— В краденом реглане он долго гулять не будет. И сам сбывать не станет: не того полета птица! — сказал Юрский. — На скупщиков надо выходить.

— Так... — кивнул Коптельцев. — Барахолки, скупки, комиссионные — под контроль. Укрывателей проверьте. Но аккуратно, чтоб не спугнуть.

— Сделаем, Александр Алексеевич, — заверил Юрский.

— Что еще? — смотрел на оперативников Коптельцев.

— Облавы. По чердакам и подвалам, — сказал Бычков.

— Чего ему в подвале делать? — усмехнулся Юрский. — К удобствам привык. Не мелочь!

— А я не про него, Петр Логвинович, — объяснил Бычков. — Я про мальчишку. Обитаться он где-то должен? Не мои ли пацаны его обустроили? Не хотелось бы!..

— У тебя, Виктор Павлович, «маломерки» эти вроде болезни. Род недуга, как говорится, — засмеялся Коптельцев.

— Плохо это? — исподлобья взглянул на него Бычков.

— Во! В бутылку сразу полез! — весело сощурился Коптельцев. — Больно ты близко к сердцу ребячьи эти дела принимаешь. Так и надорваться можно!

— Не надорвусь, — пообещал Бычков. — А насчет ребячьих дел... Сегодня они ребячьи, Александр Алексеевич, а завтра, глядишь, во взросляк перескочат. Особенно если за ними такие, как Тихонов, стоят. Одного уже образовал! Я бы каждого такого пахана только за это к высшей мере приговаривал!

— Остынь, остынь!.. — усмехнулся Коптельцев. — Значит, облавы?

— Да. Надо искать этого Кольку. От него может ниточка к Тихонову потянуться, — стоял на своем Бычков.

— А что ты думаешь? — Коптельцев посмотрел на Юрского. — Может, и потянется. Ладно! Облавы. Теперь вот что, Петр Логвинович... Фотографию Тихонова размножить и во все отделения милиции. Включая транспортные. Всем постовым, ОСОДМИЛу. Со строгим предупреждением: вооружен, при задержании очень опасен!

...Человек в кожаном реглане и фуражке летчика появился в пивной на Лиговке утром. Перед тем как войти туда, он постоял у дома, что на углу Разъезжей, подозвал пацана, который изогнутой проволокой гонял по панели железный обруч, сунул ему рублевку и что-то сказал, указывая на ворота дома. В пивной он огляделся, сел за столик лицом к двери, заказал две кружки пива, расстегнул реглан и кинул фуражку на свободный стул. Был он коротко стрижен, кожа на припухшем лице несвежая, того сероватого оттенка, какой бывает у людей, вынужденных долгое время находиться в закрытом помещении, но чуть прищуренные глаза смотрели холодно и спокойно, в крепком подбородке и развороте плеч угадывалась немалая сила, и держался он с уверенностью человека, знающего себе цену.

Минут через десять в пивную вошел скуластый, с побитым оспой лицом дворник дома, у которого стоял человек в реглане. Осмотревшись, он подошел к столику и сел.

— Здорово, Хасан! — подвинул ему кружку человек в реглане. — Узнал?

— Хурда-мурда надел, думаешь — спрятался? — усмехнулся Хасан. — Зачем звал?

— Старика давно видел?

— В больницу увезли. — прихлебнул пиво Хасан. — Хозяйка говорила — помер.

— Царство ему небесное! Пацан жил у него?

— Хроменький?

— Ну!

— В бегах.

— Хозяйка выгнала?

— Милицейские спугнули.

— Откуда знаешь?

— Тихари в квартире паслись.

— Ты скажи, а?.. Чисто у вас уголовка метет!

— Стараются. — Хасан вытер рот ладонью и встал. — Ложись на дно и пузыри не пускай — сгоришь!

— Кого учишь?!

Хасан пожал плечами, отодвинул пустую кружку и пошел к двери. Человек в реглане вынул из кармана пачку «Казбека», закурил, проследил через окно, куда направился дворник, и, убедившись, что он вошел в ворота дома, кинул на стол смятую трешку, надвинул на лоб фуражку и вышел из пивной.

У вокзала он сел в такси и велел везти себя на Петроградскую сторону, к стадиону у Тучкова моста. Там он расплатился, потолкался у касс среди болельщиков, ожидавших начала футбольного матча, но на стадион не пошел, а направился через мост на Васильевский остров. Вскочил на ходу в трамвай, проехал несколько остановок, на Среднем проспекте, тоже на ходу, соскочил, свернул на боковую улицу и через проходные дворы вышел на Косую линию. Пройдя два-три дома, увидел вывеску «Чебуречная» и поднялся наверх по ступенькам.

— Регланчик разрешите? — услужливо потянулся к нему гардеробщик.

— Мне папирос.

— Тогда вот сюда. — Потеряв всякий интерес к гостю, гардеробщик кивнул на дверь туалета.

В туалете, у входных дверей, сидел на низеньком стуле у ящика для чистки обуви потрепанный человечек со стертым лицом. На тумбочке под зеркалом лежала начатая пачка «Беломора», на блюдечке поблескивали несколько монет. Человечек жевал чебурек, вытирая ладонью жир на подбородке.

— Не разрешается в верхнем, гражданин, — не поднимая головы, заметил человечек.

— Протри глаза, Шпунт! — негромко сказал человек в реглане.

— Тихонька! — ахнул Шпунт и зажал рот ладонью.

— Пикни еще у меня! — оглянулся на дверь Тихонька. — Пацан к тебе не залетал?

— Был, был... — закивал Шпунт. — Если объявишься, велел передать: к Хряку не ходи. Топай к Маньке-барыге! — И, неожиданно остро блеснув глазами из-под нависших бровей, спросил: — Адресок знаешь?

Тихонька сунул в карман реглана руку и шагнул к Шпунту.

— Ты что?! — вжался тот в стену. — Господи спаси... Ты что, Коленька?!

— Продался? — сузив глаза, смотрел на него Тихонька. — Я тебе покажу адресок! Кровью умоешься!

— Да чтоб я... Да ни в жисть! — прижал обе руки к груди Шпунт. — Бога побойся... Кому я такой нужен? Чего вижу? При параше сижу. — И захихикал: — В зоне при параше, на воле при параше! Такая, видать, моя доля!..

— И сдохнешь в сортире! — пообещал Тихонька. — Ты меня знаешь, Шпунт! Заложишь — хана!

Смерил взглядом притихшего Шпунта, повернулся и вышел.

Уже стемнело, когда Тихонька подошел к дому на Охте, где проживала скупщица краденого Мария Филимонова, которую все ее клиенты называли не иначе как Манька-барыга. Моросил мелкий сентябрьский дождь, кругом было пустынно, но Тихонька на всякий случай прошелся раз-другой по противоположной стороне улицы, постоял у киоска с газетами и, не заметив ничего подозрительного, пошел к дому.

Манька-барыга обитала в бывшей дворницкой, и это ее вполне устраивало: отдельный вход, соседей никаких, принимай товар и не бойся чужого глаза. Манькины хоромы были видны из-под арки ворот, и Тихонька, встав у стены, долго раскуривал папиросу, поглядывая на окна полуподвала. Сквозь плотно задернутые ситцевые занавески пробивался свет, слышалась музыка: играло радио.

Тихонька кинул под ноги недокуренную папиросу, подошел к обитой войлоком двери и постучал.

— Кого бог дает? — послышался из-за двери женский голос.

— Открывай, Маня, — негромко сказал Тихонька. — Свои.

Дверь приоткрылась. Увидев Тихоньку, женщина охнула, испуганно или радостно — не понять: и то и другое было в ее вскрике. Тихонька отстранил ее и шагнул через порог. Комната была перегорожена надвое цветастой занавеской, она была полузадернута, и за ней виднелась спинка кровати с горой подушек. В передней половине стояли круглый дубовый стол и гнутые венские стулья, у стены — тоже дубовый, под потолок, шкаф, на буфете выстроились в ряд, строго по росту, мраморные слоники.

Тихонька, прищурясь, оглядел комнату и отдернул занавеску. За ней стоял улыбающийся Колька.

— Ну, пацан... — осевшим вдруг голосом сказал Тихонька. — Здоро́во!

Колька хотел ответить, но только глотнул слюну и ткнулся головой в плечо Тихоньки.

— Что ты... Как маленький!.. — Тихонька не замечал, что и сам прижимает голову Кольки к груди, а заметив это, устыдился своей слабости и несильно ударил ладонью по Колькиному лбу, отстраняя от себя. — Что молчишь? Язык проглотил?

— Я говорил!.. Я говорил!.. — выкрикнул Колька.

— Чего ты говорил? — засмеялся Тихонька. — Кому?

— Хряку говорил! — кричал Колька. — Что сорвешься ты!

— Тихо, тихо... — успокоил его Тихонька и, опять притянув к себе, неловко взъерошил ему волосы: — Эх ты, Полетайка!

Скинул с себя реглан, снял фуражку, бросил на стул и обернулся к стоящей у двери Маньке:

— Прибери. И сменку мне приготовь. Пальтишко какое-нибудь и на голову. Выпить у тебя есть?

— Чуток осталось. — Манька вынула из буфета початую бутылку.

— Смеешься? — Тихонька полез в карман, сунул ей десятку: — Беги в магазин!

— Сейчас! — засуетилась Манька. — Я мигом!

Накинула платок, стянула с вешалки плащ и скрылась за дверью. Тихонька достал из буфета стаканы, хлеб, разлил водку. Себе побольше, Кольке на донышко.

— Помянем Хряка.

Выпил, понюхал хлебную корочку и спросил:

— Как же они его накололи?

Колька пожал плечами, а Тихонька в свой стакан плеснул еще водки, опрокинул в рот и сказал угрожающе:

— Ладно! Еще посмотрим, кто кого! Жаль, с грошами худо!

Колька взял нож, скинул сапог, аккуратно подпорол подкладку голенища и, одну за другой, стал выкладывать на стол сотенные и пятидесятки.

— Откуда? — удивился Тихонька.

— Я тут пару магазинов подломал, — преданно смотрел на него Колька. — Твоя доля.

— Ну, малый! — хлопнул его по плечу Тихонька. — С тобой не пропадешь!..

Сгреб со стола деньги, подровнял их в пачку, сунул в карман пиджака и, будто вспомнив о чем-то неприятном, помрачнел.

— Ты чего? — внимательно следил за его лицом Колька.

— Уголовка всех барыг наперечет знает, а я Маньке сменку верхнюю заказал, — морщил лоб Тихонька. — Подрывать отсюда надо!

— А куда? — не отрывал глаз от его лица Колька.

— Берег я один адресок на крайний случай. Видать, пришло время!

— Край, что ли? — с тревогой спросил Колька.

— Он самый, — кивнул Тихонька. — Меньше вышака не жду. — Взглянул на притихшего Кольку и добавил: — Дела за мной серьезные, пацан. — Тряхнул головой, отгоняя невеселые мысли и, бодрясь, сказал: — А!.. Где наша не пропадала! Наколем фартовое дело, и попробуй найди нас! На такое дно нырнем — с водолазом не сыщут!

Колька засмеялся, а Тихонька, уже серьезно, спросил:

— Хряк тебя химичить не обучил?

Колька кивнул и сказал:

— Когда свернуло его, все просил, чтоб не бросал, рядом был... Ну, кормил я его... За лекарствами бегал... А когда совсем худо ему стало, понял, видно, что помирает, тогда и секрет свой открыл.

— И получилось у тебя? — подался вперед Тихонька.

— Как в аптеке! — разулыбался Колька.

— Ну, Полетайка! — хлопнул ладонью по столу Тихонька. — Ну, малый! Голова! Тогда мы еще помашем крылышками! Попробуй возьми нас за рубль за двадцать!

Разлил по стаканам остатки водки, теперь уже поровну, и поднял свой:

— За удачу!..

...В кабинете у Бычкова на диване, на стульях, на подоконниках тесно, как куры на шестке, сидят мальчишки всех возрастов. Многих из них Бычков знает, не раз встречались, но были и незнакомые. Один из них — угрюмого вида паренек с косой челкой, в куртке с воротником из искусственного каракуля — заинтересовал Бычкова больше других. В отличие от «старожилов», которые в комнатах 3-й бригады чувствовали себя чуть ли не хозяевами, веселились и балагурили, доказывая, что милиция им дом родной, паренек с косой челкой сидел поодаль от всех, расслабленно привалясь спиной к стене, но в нарочитой этой расслабленности чувствовалась готовность в любую минуту вскочить и действовать. Бычков знал эту полузвериную, блатную манеру и раздумывал, не этот ли паренек тот самый Колька, которого они разыскивают. По возрасту подходит, как зовут — выясним, а вот хромает или нет?

Осторожно приглядываясь к пареньку, он успевал перебрасываться шутливыми репликами со старыми знакомыми, а сидящий рядом за столом обстоятельный Ананьев не спеша раскладывал бумагу для записей, внимательно рассматривал перо на ученической ручке, болтал над ухом чернильницей-невыливайкой.

— Ну, компания честная! — весело сказал Бычков. — Давайте знакомиться, с кем не знакомы. Фамилия моя Бычков. Зовут Виктор Павлович.

— Это известно! — нагловато заметил подросток в кубанке, с золотой фиксой во рту. — За что замели? Делать вам нечего?

— Дел у нас хватает, Кононов, — усмехнулся Бычков. — Тебя как по отчеству?

— Михайлович, — под смех мальчишек важно ответил Кононов.

— Ларечек на прошлой неделе не вы ли порушили, Петр Михайлович?

— Это какой? — деловито спросил Кононов. — У Пяти углов который?

— Он самый, — кивнул Бычков.

— Не-а! — замотал головой Кононов. — Не я.

— А мне сдается, что вы, — миролюбиво сказал Бычков.

— Это еще доказать надо, — так же мирно возразил Кононов.

— А все доказано, Петр Михайлович. — ответил Бычков. — Пальчики свои оставили. В большом количестве. Очень уж разборчивы! Коньячок в сторону, а кагорчик прихватили. Не любите коньячок?

— Не-а! — ухмыльнулся Кононов. — Он клопами пахнет.

— Ну вот! — развел руками Бычков. — Сам во всем и признался!

Мальчишки расхохотались, а Кононов исподлобья взглянул на Бычкова и, не скрывая злобы, сказал:

— Хитрован ты, дядя Витя!

— На том стоим, — подмигнул ему Бычков. — Какой у тебя привод по счету?

— Если сегодняшний считать — пятый, — хмуро ответил Кононов.

— А почему же его не считать? — удивился Бычков.

— Не на деле прихватили, — пожал плечами Кононов.

— Прихватим и на деле, — заверил его Бычков.

— Наше дело — воровать, ваше — ловить, — нагловато заявил Кононов. — Кто лучше спляшет! В детколонию отправлять будете?

— Куда же еще? — сокрушенно вздохнул Бычков. — Сбежишь?

— Сбегу, — кивнул Кононов. — Чего я там не видел!

— Учиться, значит, не хочешь? — хмурился Бычков.

— Ученый! — усмехнулся Кононов.

— Смотри, Кононов! — жестко сказал Бычков. — Скоро кончится твоя лафа! Не детколония тебе засветит, а кое-что посерьезней.

— И в тюрьме люди живут! — храбрился Кононов.

— Какая же это жизнь, Петя? — горько заметил Бычков. — Не вор ты в законе, не пахан. Сявка! И будешь у всей камеры в услужении бегать. А хвост поднимешь — измордуют как миленького! На всю жизнь калекой оставят. Как это тебе? Весело?

— Чего веселого... — насупился Кононов.

— Вот и думай! — сказал Бычков. — Думай, пока не поздно.

Оглядел притихших ребят и улыбнулся:

— Ну... А вы чего приуныли?

— Шамать охота... — протянул самый маленький из мальчишек и жалобно шмыгнул носом. — С ночи не евши!

— Это мы сейчас организуем! — Бычков обернулся к сидящему рядом с ним Васильеву: — Как там насчет буфета, Толя?

— Сделаем! — кивнул Васильев и вышел из комнаты.

— Тебя как звать? — спросил Бычков у малыша.

— Пацаны Вязанкой кличут, — ответил мальчишка.

— Это что же за кличка такая? — заинтересовался Бычков. — Носки вяжешь? Или варежки?

— К людям он вяжется! — со смехом объяснил худенький подросток в матросском тельнике и бушлате с чужого плеча и передразнил: — «Дяденька, дай пятачок! Тетенька, одолжи сироте на баню!»

— Стрелок, значит? — смотрел на малыша Бычков.

— А чего? — шмыгал тот носом. — Воровать, что ли?

— Неохота воровать? — обрадовался Бычков.

— Я из дома и то не тырил! — гордо заявил Вязанка.

— А сбежал почему?

— Я не сбегал, — помрачнел Вязанка. — Они сами от меня сбежали. Батя пил шибко... Ну и связался с какой-то шалавой. А матка загуляла.

— Запила, что ли?

— Да нет... — спокойно объяснил мальчишка. — Гулящая она у меня.

— Так... — Бычков уткнулся глазами в лежащие на столе бумаги, повертел в руках чернильницу, помолчал и сказал: — Давайте по порядку. Как сидите — справа, налево. Фамилия, имя...

— Хохлов, — улыбнулся плотно сбитый подросток в кепке. — Он же — Пашка, он же Хохол!

— Журавлев, — шутовски раскланялся паренек в буденновском шлеме с вылинявшей звездой. — Можно — Журавель, а если ласково — Жура! — Он поджал одну ногу, раскинул руки, изображая журавля, поклонился и сел.

— Мом аплодисменты! — сказал Бычков. — Большой артист пропадает!

Все засмеялись, усмехнулся даже сидящий поодаль от всех парнишка с косой челкой. Бычков покосился в его сторону и небрежно спросил:

— Кольки среди вас нет?

Парнишка с челкой зверовато огляделся по сторонам:

— Я — Колька. Дальше что?

— Фамилия как?

— Салов.

— Салов так Салов! — согласился Бычков. — Так и запишем! «Цыганочку» пляшешь?

— Сбацать? — усмехнулся парнишка.

— А что? — подмигнул ему Бычков. — Давай! Врежь!

Парнишка лениво прошелся по комнате, отбил чечетку, ударил ладонями по подошвам, полу, груди и, сощурясь, спросил:

— Годится?

— На большой! — одобрительно кивнул Бычков. — Ходилки будь здоров!

— Хромого, что ли, ищете? — в упор глядя на Бычкова, сказал парнишка с челкой. — Видел я такого!

— Ага! — подхватил подросток в матросском тельнике. — Ночевал у нас в подвале! Только его не Колькой называли.

— Цыц ты! — вскочил Кононов и кинулся на подростка.

— На место, Кононов! — крикнул Бычков. — В камеру захотел? — И обернулся к подростку в тельнике: — Как его называли? Не помнишь?

— Чудно как-то... — морщил лоб подросток. — Нет, не помню... Рисует он! Ну настоящий художник! Петьку вон, Кононова, нарисовал! Точь-в-точь!..

— Художник, говоришь... — думал о своем Бычков. — Интересно... А твоя как фамилия?

— Соколов, — с готовностью ответил подросток в тельняшке. — Игорь... Ребята Матросом кличут!

— Матрос в штаны натрес! — зло вставил Кононов.

— Бушлат отцовский? — делая вид, что не слышит, спросил Бычков.

— Ага, — кивнул Игорь. — И тельняшка.

— Жив он?

— Помер. От тифа.

— А мать?

— Другого привела.

— От отчима, значит, сбежал?

Игорь кивнул, и, помолчав, сказал:

— Батя у меня человек был, а этот — зверь.

— Понятно... — вздохнул Бычков.

— Дядя Витя! — спросил Журавлев. — Ты кто считаешься? Уполномоченный?

— Старший уполномоченный, — серьезно ответил Бычков.

— А нам это бара-бир! Без разницы! — отмахнулся Журавлев. — А кем ты уполномочен нас ловить? Милиция ведь не Наркомпрос какой? Или настоящих воров мало?

— Хватает, — все так же серьезно сказал Бычков. — А уполномочен я кем? Детством твоим уполномочен.

— Это как? — не понял Журавлев.

— Да вот так... Чтобы жил, как нормальный пацан. В школу бегал, на каток, в цирк!

— В цирк — это клево! — мечтательно вздохнул Вязанка. — Ни разу в цирке не был!..

Дверь открылась. В комнату вошли Васильев и Чистяков. У одного в руках был большой медный чайник и поднос со стаканами, второй держал в обеих руках по тарелке с бутербродами.

— Ну вот и буфет, — сказал Бычков. — Наваливайся, братва!

Мальчишки обступили стол, тянули руки к стаканам, чайнику, расхватывали бутерброды с тарелок.

— На минуточку, Виктор Павлович, — кивнул на дверь Васильев и, когда они вышли в коридор, доложил: — Филимонову на толкучке прихватили. С регланом!

— Да ну! — оживился Бычков.

— Петр Логвинович с ней беседу имеет, — кивнул в глубь коридора Васильев. — Просил зайти.

— Иду, — сказал Бычков. — Вы пока подразберитесь с пацанами.

— В Славянку их? — спросил Васильев.

— Куда же еще? — вздохнул Бычков. — «Маломерки»! — Взглянул на Васильева и добавил: — Чего это ты мнешься, как красная девица? Что там еще?

— Тетя Шура в буфете шумит, — застеснялся Васильев. — Перебрали мы малость, по ее расчетам.

Бычков полез во внутренний карман пиджака, потом в другой, вынул смятую пятерку:

— Хватит?

— Должно хватить, — кивнул Васильев. — Вы бы, Виктор Павлович, поговорили в финчасти. Не сами же мы эти чаи распиваем! А то если всех этих гавриков кормить, ноги до получки протянешь!

— Проживем как-нибудь! — улыбнулся Бычков и пошел к дверям комнаты, где Юрский допрашивал Филимонову.

У стола Юрского сидела молодая, но с испитым уже лицом женщина в узкой юбке с высоким разрезом и суконных ботиках. Распахнув плащ и закинув ногу на ногу, она курила, пачкая помадой мундштук папиросы и картинно отставив локоть.

— Откуда у вас этот реглан, Филимонова? — кивнул Юрский на реглан, висящий на спинке стула.

— На этой неделе купила, — с готовностью ответила Филимонова. — На толчке.

— У летчика? — безразлично смотрел в окно Юрский.

— Почему у летчика? — рассеянно поглядела на него Филимонова, но тут же спохватилась: — А может, и летчик. Мужчина из себя видный! На вас похож!

— Блондин? Брюнет? — быстро спросил Юрский.

— Чернявый вроде... — напряженно смотрела на него Филимонова. — А может, белявый... Не разобрала!

— В фуражке он был?

— Кто?

— Мужчина этот.

— А-а!.. — Филимонова погасила папиросу и вытерла потный лоб скомканным носовым платком. — Да нет! Не было у него никакой фуражки! Пропился он, гражданин начальник! Загулял! А я, дура, польстилась! Думала продам с выгодой. Нажилась, называется! Ни навара, ни товара! Ну, не дура ли, гражданин начальник?

— Да уж.. Не очень ты умная, Мария Сергеевна, — согласился Юрский. А если мы эту фуражечку форменную у тебя дома найдем? Что тогда получится? А получится, Мария Сергеевна, что ты не только скупщица а еще и укрывательница. Такой вот коленкор!

— Да господи! — запричитала Филимонова. — Да убей меня бог! Какая же я укрывательница? Я вся как на ладони, открытая! Все мои дела наперечет знаете!

— Выходит, не все, — сказал Юрский и, глядя прямо в глаза Филимоновой, спросил быстро и жестко: — Где Тихонька?

Филимонова вздрогнула, полезла в сумочку за папиросами, но, так и не закурив, поправила прическу и спокойно сказала:

— Первый раз слышу, начальник! Имя-то какое нечеловеческое, господи прости! Тьфу! — Филимонова сплюнула и перекрестилась.

— Это не имя. Кличка, — испытующе смотрел на нее Юрский. — Имя его — Николай. Фамилия — Тихонов. Слышали про такого?

— Никогда! Убей меня бог!

— Ну-ну... — усмехнулся Юрский. — Посиди-ка в коридоре.

Филимонова вышла, а Юрский обернулся к Бычкову, сидевшему все это время в стороне:

— Судя по всему, регланчик тот самый. С поезда. К нему бы еще фуражечку найти.

— Фуражечку продавать она не рискнет, — осматривал реглан Бычков. — Очень уж приметная! Если не дура, то выкинет куда-нибудь.

— Не выкинет, — покачал головой Юрский. — Жадна больно! — Помолчал, раздумывая, и сказал: — Тихонов вполне может у нее укрываться. И надо его брать. Пока не ушел.

— Понял, Петр Логвинович, — кивнул Бычков.

— Возьми постановление на обыск и на арест Тихонова, — продолжал Юрский. — Я с вами. Только по начальству доложусь. И смотри, Витя, поаккуратней! А то я тебя знаю: полезешь на рожон!

— Я не на рожон лезу, Петр Логвинович, — помедлив, ответил Бычков. — У меня к паханам этим, к аристократии этой воровской, такая злоба, что про все забываю. Ну, иногда и пру напролом!

— А ты думаешь, они тебя нежной любовью любят? — невесело усмехнулся Юрский. — Тоже напролом попрут! А Тихонов — мальчик серьезный. И с оружием. Учти, Витя!

— Учту, Петр Логвинович.

— И поперед батьки в пекло не лезь! А то ты на операции все норовишь меня плечом оттереть.

— Это уж как получится... — уклончиво сказал Бычков. — Всякое бывает. Разрешите идти?

— Давай.

Юрский запер ящик стола, вынул из сейфа пистолет, положил его во внутренний карман пиджака и снял трубку телефона.

...К дому Филимоновой подъехали на двух машинах. Из оперативной, оставив там проводника с собакой, вышли Ананьев, Васильев и Чистяков, из «эмки» — Юрский, Бычков и Филимонова. Оперативники постояли под аркой ворот, потом, держась у стены дома, по одному подошли к полуподвалу и встали у окон. Юрский и Бычков, пропустив вперед Филимонову, остановились у обитой драным войлоком двери.

— Обо всем помните, Филимонова? — негромко спросил Юрский. — Дверь открываете своим ключом, если окликнут — назовитесь!

Филимонова хотела ответить, но только часто закивала головой и потерла ладонью горло.

Юрский указал Филимоновой на дверь, та, не сразу попав ключом в скважину, принялась открывать. Когда дверь отворилась, Юрский, оттеснив плечом Бычкова, шагнул через порог, но тот сумел опередить его и, будто случайно, оказался перед Юрским, прикрывая его.

Комната была пуста. Бычков отдернул ситцевый полог, заглянул под кровать, распахнул дверцы шкафа. Сунув пистолет в карман пиджака, обернулся к Юрскому. Тот, переходя от одного окна к другому, проверял, закрыты ли шпингалеты. Бычков оглядел пустой стол с насухо вытертой клеенкой, открыл буфет, аккуратно, двумя пальцами, вынул граненый стакан, посмотрел на свет, поставил обратно. Увидел в углу две пустые бутылки из-под водки, так же внимательно осмотрел их.

— Есть что-нибудь? — спросил Юрский.

— Не видно, — покачал головой Бычков. — С порошком надо посмотреть.

— Эксперта, собаку, понятых! — Распорядился Юрский и объявил Филимоновой: — Гражданка Филимонова, у вас будет произведен обыск. Ознакомьтесь с постановлением.

— Господи! — запричитала Филимонова. — Чего у меня искать? Сами видите — не было у меня никого! Убей бог, не было!

Вошел Бычков и с ним пожилые мужчина и женщина.

— Понятые, Петр Логвинович, — доложил Бычков.

— Садитесь, пожалуйста, — указал на стулья Юрский. — Лучше где-нибудь в стороночке. И простите, что побеспокоили. Думаю, ненадолго. — И повернулся к Бычкову: — Приступайте.

В просторной комнате стало тесно. Работал над отпечатками эксперт, вспыхивали блицы фотоаппарата, оперативники выгребали из шкафа и сундуков отрезы, меховые воротники, целые штуки мануфактуры. Вошел проводник с собакой доложил Юрскому:

— До угла довела, а там трамваи, автобусы, да и люди натоптали...

— Понятно, — кивнул Юрский. — В комнате работали?

— Сразу за дверь потащила, — объяснил проводник.

Собака вдруг натянула поводок, закружила по комнате, рванулась к шкафу и зарычала.

— Отодвиньте шкаф от стены, — приказал Юрский.

Шкаф не сразу, но поддался, его сдвинули на середину комнаты, собака с рычанием встала над лежащей на полу у стены фуражкой летчика гражданской авиации.

— Чтоб ты сдох, проклятый! — зло крикнула Филимонова и, упав головой на стол, в голос заплакала.

— Ну? — подошел к ней Юрский.

— Его это реглан! — выкрикнула Филимонова. — Будь он трижды!.. И фуражка его... Был он здесь!

— Фамилия, имя, кличка? — Юрский указал Ананьеву на листок бумаги.

— Тихонька, — уже тише ответила Филимонова. — Колька Тихонов. — И с тоской в голосе добавила: — Не жить мне теперь на свете, начальник!

— Поживешь, — успокоил ее Юрский. — Один он был?

— С мальчишкой этим... С Полетайкой.

Бычков переглянулся с Юрским и быстро спросил:

— Кличка, что ли?

— Ну да... — чуть успокоилась Филимонова.

— Имя, фамилия?

— Не знаю... — устало ответила Филимонова. — Чего не знаю, того не знаю, начальник... Ни о чем таком при мне не говорили. Молчали больше.

— Сегодня ночевали?

— Утром уходила — здесь были.

Юрский посмотрел на свои часы, взглянул на Бычкова, тот понимающе кивнул. В комнату вошел Коптельцев. Огляделся, увидел на столе форменную фуражку летчика, хмуро повертел ее в руках и спросил:

— Улетела птичка?

Не дождавшись ответа, кинул фуражку обратно на стол и слишком уж ровным голосом сказал:

— Пока вы мне этого бандюгу не представите, ни сна вам, как говорится, ни отдыха! Хоть со дна морского, живым или мертвым, но достаньте! — И, помолчав, добавил: — Лучше живым. Для пользы дела.

Повернулся и вышел из комнаты.

...В стороне от проселочной дороги расположилась обнесенная изгородью из жердей мыза. На задах высится рубленная из бревен прочная баня, а сразу за ней начинается лес. Перед мызой раскинулось заброшенное, заросшее бурой осенней травой поле, по краям его серыми шапками торчат валуны, а еще дальше, за низкой полосой кустарника, тянется железнодорожная ветка, и оттуда слышны редкие паровозные гудки. У сарая громоздится куча березовых чурбаков, и беловолосая, хрупкая на вид девушка, привычно орудуя колуном, раскалывает их один за другим. Наколотые полешки она отбрасывает в сторону, они скользят по заиндевелой траве, наползают друг на друга, вырастают в бело-черную кучу, похожую на подтаявшую снежную горку. Колька поглядывал из окна комнаты на девчушку, на то, как расправляется она с березовыми чурками, ему хотелось выйти к ней, отобрать колун, самому помахать им вдоволь, доказывая, что неженское это дело — колка дров, а заодно и перемолвиться с девчушкой словечком-другим. Но разговаривать с девчонками он не любил, стеснялся своего роста, хромоты и завидовал тем своим сверстникам, кто в компании приблатненных подружек сыпал непристойными шутками и мог лихо прижать какую-нибудь из них в укромном уголке. Девчонки вертелись вокруг их компании, появлялись обычно после удачного «дела». С прокуренными голосами, в коротких юбчонках и сдвинутых на лоб беретах они стаканами пили водку, нюхали марафет, напившись, жестоко дрались, выясняя отношения, потом ходили с припудренными синяками и клянчили на опохмелку.

У дочки же хозяина мызы был тихий голос и такой прозрачной чистоты синие глаза, что Кольке казалось, что смотреть на них можно только зажмурясь.

— Хорошая у Тойво дочка? — услышал он за спиной насмешливый голос Тихоньки.

Колька дернул плечом, показывая, что ему, мол, нет никакого дела до этой пигалицы, и покосился на сидящего за столом хозяина мызы: слышал ли он слова Тихоньки? Тойво был немым, но слухом его бог не обидел! Беловолосый, сумрачный, в клетчатой рубахе и безрукавке на меху, он не отрывал глаз от лица Тихоньки, будто проверяя, понимает ли тот его, и что-то быстро доказывал ему на пальцах.

— Чего это он? — с любопытством смотрел на него Колька.

— Говорит, что, если возьмем большой куш, нужно на ту сторону уходить, — внимательно следил Тихонька за быстрыми движениями пальцев Тойво. — Там у него брат, встретит.

— А перейдем? — сомневался Колька.

— Переведут! — уверенно кивнул Тихонька. — Были бы гроши!

— И эта с нами пойдет? — Колька с безразличным видом кивнул в сторону окна.

— Зацепила она тебя! — засмеялся Тихонька и обернулся к хозяину мызы: — Дочку с собой возьмешь? Или при хозяйстве оставишь?

Сумрачное лицо Тойво оживилось, он постучал себя кулаком в грудь, показал что-то на пальцах.

— Говорит, она к матери не ушла, когда он в лагере сидел. Она его здесь дожидалась. Как же он ее бросит? — перевел Тихонька.

Колька опять покосился на окно, Тихонька усмехнулся и сказал:

— Пойди, пойди... Разомнись!

Опасливо посмотрев на Тойво, который молча прихлебывал чай из фаянсовой кружки, Колька надел куртку и вышел.

Когда он подошел к сараю, девчушка укладывала расколотые дрова в поленницу. Колька поплевал на ладони, взял колун, выбрал чурбак потолще и с маху расколол его пополам.

— Маленький, а сильный, — удивилась девчушка.

— А ты на рост не смотри. — Колька двумя взмахами разделался с половинками чурбака. — Липа это.

— Какая же это липа? — засмеялась девчушка. — Береза!

— Да я не про полено! — усмехнулся Колька. — Про рост свой. Мне лет побольше, чем тебе!

— Не может того быть! — с чуть заметным акцентом сказала девчушка.

— А вот может! — совсем по-мальчишески ответил Колька. — Тебе сколько стукнуло?

— Никто меня не стукал! — не поняла его девчушка.

— Лет тебе сколько? — поправился Колька.

— Пятнадцать.

— А мне уже семнадцать! — победно посмотрел на нее Колька.

— Ты правду говоришь? — не поверила девчушка.

— А чего мне врать? — обиделся Колька. — Не в суде.

— Ты был в суде? — сдвинула брови девчушка. — За что?

— Да так... — уклонился от ответа Колька. — Меня судья тоже за малолетку принял. Росточек выручил!

— Как ты смешно сказал! — улыбнулась девчушка. — Росточек, листочек, цветочек, да?

Колька нахмурился, но не выдержал и рассмеялся.

— Тебя как звать?

— Хельга.

— Это по-нашему как? Ольга?

— Можно и так.

— Олька, значит? А меня — Колька.

— Олька и Колька! — тоже засмеялась Хельга. — Поедем город!

— Зачем? — исподлобья взглянул на нее Колька.

— Ты «Чапаева» видел?

— Нет.

— И я нет, — вздохнула Хельга. — Одну отец не пускает, а подруг у меня нет. Какие здесь подруги? Поедем, а?

— Ладно! — решился Колька. — Я сейчас.

И направился к дому.

Тихонька и Тойво сидели в обнимку за столом и пели. Вернее, пел Тихонька, а Тойво мычал. И получал от этого явное удовольствие: качал в такт песни головой, прикрывал глаза, когда Тихонька высоким тенорком выводил:

Колька дождался конца этого странного дуэта и сказал с порога:

— Мы с Хельгой в город смотаемся. В киношку.

Тихонька удивленно поднял брови и посмотрел на Тойво. Тот пожал плечами.

— Ладно, прошвырнитесь! — решил за него Тихонька. — Только по-тихому!

— Меня здешняя уголовка не знает, — успокоил его Колька. — Глаза мозолить не будем!

— Выпить прихвати, когда обратно поедете, — распорядился Тихонька. — Гроши есть?

— Найдутся.

— Двигайте! — Тихонька положил руку на плечо Тойво и, запрокинув голову, затянул: — «Ах, черный ворон, черный ворон!..»

...Появление в городе преступника, объявленного во всесоюзном розыске, — происшествие чрезвычайное. Это означает, что десятки опытных оперативников круглые сутки, сменяя друг друга, обходят все известные им злачные места, ведут наблюдение за тайными притонами, прохаживаются по залам ожидания вокзалов, неприметно вглядываясь в каждого, кто имеет хоть малейшее сходство с размноженной фотографией. Были усилены милицейские посты, каждой из групп осодмиловцев, выходящей на патрулирование, придан сотрудник уголовного розыска, ходили они по улицам в эти дни без нарукавных повязок, и никому бы не пришло в голову, что веселые эти парни и девчата ищут опаснейшего вооруженного рецидивиста.

Бычков шел по вечернему городу и через каждые десяток шагов видел знакомые лица. У входа в мюзик-холл, где вспыхивала и гасла электрическая реклама: «Леонид Утесов. Теаджаз», прохаживалась пара пижонов, ребята из 2-й бригады. В саду Госнардома, на аллейке недалеко от тира, сидела на скамейке влюбленная парочка — Костя Волобуев и Лена Волгина, тоже из 2-й бригады, а у американских гор, под оглушительный женский визг, несущийся с вагонеток, с ним негромко поздоровался Сергей Панкратов, опытнейший оперативник из 1-й. Своих сотрудников Бычков пока не встречал. И на то были особые причины! У Бычкова был трудный разговор с Юрским. Тот считал, что все силы сейчас должны быть брошены на поиск Тихоньки, а отвлекаться на бычковских «маломерок» в надежде выйти на Полетайку не следует. Бычков напомнил Петру Логвиновичу его же собственные слова о том, что Тихонька затаился, ляжет на дно и показываться в городе не будет. Ушел же он из квартиры Маньки-барыги, хотя никто ему «на хвост» еще не садился. У него звериное чутье на опасность, и рисковать понапрасну он не станет. Единственная его связь с внешним миром — этот пацан. Рвать эту ниточку нельзя!

Сошлись на том, что главная задача остается для всех одна: Тихонька. А по ходу дела сотрудникам Бычкова разрешается пошуровать и насчет Полетайки.

Бычков схитрил и расставил своих сотрудников там, где была наибольшая вероятность появления мальчишки, попавшего вечером в большой город, — у тиров, у киосков с мороженым и газированной водой, у цирка и кинотеатров. Полетайка нигде не показывался, и Бычков с тревогой думал о том, что Тихонька со своим подручным вполне могли выбраться из города до того, как были перекрыты все выезды из него.

С невеселыми этими мыслями Бычков вышел из Нардома, направился мимо зоопарка к Неве и медленно пошел по набережной. У гранитного парапета застыли с удочками в руках заядлые рыболовы, в вечернем сумраке темнел силуэт парусника, стоящего на приколе у стенки Васильевского. Бычков засмотрелся на парусник и не заметил, как рядом с ним встал у парапета худенький подросток в матросском тельнике и в бушлате не по росту.

— Дядя Витя!.. — тронул он Бычкова за рукав пальто.

Бычков обернулся.

— Соколов? — вгляделся он в лицо подростка. — Игорь?

— Ага! — улыбнулся парнишка.

— Почему не в Славянке?

— Драпанули! — весело объяснил Игорь. — На «Чапаева»!

— Культпоход, что ли? — поинтересовался Бычков.

— Через заднюю дверь! — усмехнулся Игорь.

— И много вас таких? — хмурился Бычков.

— Человек десять наберется, — деловито посчитал на пальцах Игорь.

— Кононов здесь?

— Нет! — замотал головой Игорь и опять засмеялся: — В карты продулся! Без штанов сидит!

— Ему это полезно, — усмехнулся Бычков. — А ты что же... погулять решил после сеанса?

— А я всегда сюда прихожу, — сказал Игорь. — На парусник смотрю. Вот бы на таком поплавать!

— Поплаваешь! — пообещал Бычков. — Ночевать где будете?

— В колонию двинем. Холодно в подвале.

— Двигай тогда, а то поздно! Будь здоров!

— И вы не кашляйте!

Игорь побежал к чернеющей невдалеке громаде моста, но с полдороги вернулся и, запыхавшись, сказал:

— Я пацана этого, хромого, видел... Ну, художника! С девчонкой!

— Скажи пожалуйста! — поднял брови Бычков. — Кавалер! И где же они прогуливаются?

— У «Титана» толклись! — сообщил Игорь. — Тоже, наверно, на «Чапаева» канают!

— Вполне! — задумчиво протянул Бычков. — Очень даже возможный вариант! Ладно, двигай, а то замерзнешь!..

Проводил глазами удаляющуюся фигуру Игоря и бегом бросился догонять громыхающий на повороте к мосту трамвай.

...Кинотеатр размещался в огромном старом доме, двери из зала вели в темный двор, и, выходя после сеанса, люди тесной толпой шли к воротам, на ходу зажигая спички, закуривали, приглушенно переговаривались. Оказавшись на улице, щурились от света и расходились к трамвайным и автобусным остановкам.

Хельга и Колька Полетайка по двору шли молча, когда же вышли на ярко освещенный проспект, Хельга, вытирая платком мокрые глаза, остановилась у круглой афишной тумбы.

— Ревешь, что ли? — спросил Колька.

— Коровы ревут, — шумно высморкалась Хельга. — Я плачу.

— Да это же кино, дурочка! — удивленно смотрел на нее Колька.

— Все равно жалко! — заправила волосы под вязаную шапочку Хельга. — Как они его... Из пулемета!

— Чья сила, тот и «Барыню» пляшет! — насупился Колька. — А вообще-то, конечно... — Помолчал и добавил: — Хочешь, я тебе его нарисую?

— Кого? — не сразу поняла Хельга.

— Чапаева.

— А сможешь? — засомневалась Хельга.

— Мне на человека раз посмотреть — все. Срисовано! — заявил Колька. — Чапаева я с закрытыми глазами вижу: папаха, бурка, усы, шашка... Лошадь еще!

— Конь! — поправила Хельга.

— Ну конь! — согласился Колька. — Потопали?

— Потопали! — засмеялась Хельга.

Бычков, стоящий под аркой дома, отступил в темноту, выждал, когда Хельга и Колька минуют ворота, сунул в рот папиросу и зажег спичку. Погасил он ее не сразу, а только после того, как из подъезда дома на противоположной стороне улицы вышли Толя Васильев и девушка в белом пуховом берете. От входа в кинотеатр к Бычкову уже торопился Саша Чистяков. Прикурил от папиросы Бычкова и негромко спросил:

— Видели, Виктор Павлович? Хромает!

— Видел, Саша.

— Он?!

— Похоже, что он! — кивнул Бычков. — Толя с Людой его повели. Метистов и Ананьев сменят. Машина где?

— За углом. — Поехали!..

...На следующий день, к вечеру, Бычков докладывал Коптельцеву и Юрскому:

— Фамилия хозяина мызы — Виролайнен, звать — Тойво, судим по сто шестьдесят второй статье УК. До первого побега Тихонова отбывал срок в одном с ним лагере. После освобождения работает конюхом в колхозе.

— Понятно, — кивнул Коптельцев. — Дочь?

— Хельга Виролайнен, — заглянул в свои записи Бычков. — Пятнадцати лет. Не судима. Приводов нет.

— Мать с ними живет?

— Ушла. Дочь осталась с отцом. По собственному желанию.

— Так... — Коптельцев повертел в пальцах папиросу, вздохнул и положил ее на стол рядом с пепельницей. — Значит, парнишка там обитается. А Тихонов? Тоже там?

— Предположительно, — ответил Бычков.

— А это, как говорится, то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет! — сердито сказал Коптельцев, опять потянулся к папиросе, но спохватился и принялся раздраженно постукивать пальцами по столу. — Точно надо знать!

— Установим, Александр Алексеевич, — твердо пообещал Бычков.

— Да уж постарайтесь! — буркнул Коптельцев. — А то поднимем шум на всю округу, а Тихонова давно и след простыл! Ну, мальчишку возьмешь... Можешь ты ему эти две кражи в ювелирных предъявить?

— Предъявить-то я предъявлю. Доказать ничего не смогу, — невесело заметил Бычков.

— Вот и выйдет, что гора, как говорится, родила мышь. А мне и без того конфузу хватает! Начальство с меня не слезает, а на мое начальство еще кто-нибудь повыше давит. Так что обкладывайте эту берлогу по всем правилам и дознавайтесь — залег он на зиму или, как медведь-шатун, где-нибудь шляется. Все вам ясно?

— Так точно, — по-военному отчеканил Бычков.

— Действуйте!

За мызой уже наблюдали третий день. Дом стоял на юру, под окнами не росло ни кустика, впереди было голое поле. Оперативники укрылись в лесочке, который начинался сразу за огородом, где стояла баня. Подходить ближе опасно, чтобы раньше времени не спугнуть обитателей мызы.

По утрам беловолосая девчушка открывала двери сарая и выпускала пастись козу, чуть позже выходил Колька и охапками носил в дом дрова из поленницы — топил печку; иногда в середине дня подъезжал на телеге хозяин мызы, девчушка принимала от него свертки с продуктами, мешок с хлебом, хозяин поворачивал лошадь и уезжал, чтобы вернуться к вечеру, но уже пешком. Лошадь и телегу оставлял на колхозной конюшне. Тихонька ни во дворе, ни у хозяйственных построек не появлялся. Если и выходил из дома, то, наверное, поздно вечером или ночью. Собаки хозяин не держал, и Бычков решил рискнуть — подобраться к окнам, когда наступит пора ужина, и попытаться разглядеть, садится ли за стол вместе с другими Тихонька.

В субботу утром Колька натаскал дров в дом и в баню. Хозяин вернулся, как всегда, в сумерки, баня была уже готова, и первой в нее побежала девчушка со свертком белья под мышкой. Вышла она из бани, когда уже совсем стемнело, и различить ее можно было только по белому платку на голове. Девчушка прошла огородом к дому, и вскоре в той стороне засветился огонек. Хозяин мызы шел с фонарем «летучая мышь», за ним, прихрамывая, торопился Колька, а в человеке, идущем следом, Бычков узнал Тихоньку.

— Вот он! — жарко выдохнул в ухо Бычкову стоящий рядом Ананьев.

— Вижу, Коля, вижу... — шепотом ответил Бычков. — После баньки и возьмем. Чистенького!..

Дождался, когда свет фонаря замелькал в окне бани, и приказал:

— Свяжись с Коптельцевым. Доложи обстановку.

— Понял. — Ананьев отступил в темноту, туда, где стояла укрытая в подлеске оперативная машина.

К мызе можно было подъехать краем поля, по наезженной дороге, или лесом, по разбитой тракторными гусеницами колее, идущей от вырубки. Дорога вокруг поля просматривалась из окон мызы, и черная «эмка», в которой сидели Коптельцев, Юрский и начальник местного отделения милиции Дубовец, медленно двигалась лесом. Фары у машины были погашены, горели лишь подфарники, и в тусклом их свете виднелись могучие сплетения корней, через которые тяжело переваливалась машина.

От опушки кто-то шел им навстречу, освещая путь карманным фонариком. «Эмка» притормозила, Коптельцев открыл дверцу, вгляделся в подошедшего:

— Виктор, ты?

— Я, Александр Алексеевич, — послышался из темноты голос Бычкова.

— Ну, что там?

— Дым коромыслом! — ответил Бычков. — Гужуются после бани!

— Сейчас бы и брать! — узнал Бычков голос Юрского.

— Возьмем, — выбрался из машины Коптельцев. — Никуда не денутся! Веди, Виктор!..

Бычков шел впереди, узким лучом фонарика освещая тропинку, за ним двигались Коптельцев, Юрский и Дубовец. На задах мызы, у огорода, остановились. Коптельцев прислушался к звукам гармошки и пьяным голосам и спросил:

— Твои где?

— Трое здесь. Остальные поближе подобрались. Там сарай и две копны сена.

— Чего же лучше? — сказал Коптельцев. — Пошли!

Окна мызы были ярко освещены, занавески не задернуты, отчетливо виднелись фигуры двух людей, которые обнявшись топтались вокруг стола. У одного из них — это был Тойво — в руках была гармошка. Колька сидел за столом, Хельги видно не было, хлопотала, наверное, по хозяйству. Но открылась дверь дома, и, кутаясь в платок, она вышла и присела на ступеньки крыльца.

— Ох, не вовремя! — с досадой шепнул укрывшийся за копной сена Юрский.

— Всю обедню испортит! — тоже шепотом подтвердил стоящий рядом Дубовец и, помолчав, сказал: — Козу они вроде держат...

— При чем тут коза? — раздраженно дернул плечом Юрский. — О девчонке речь!

— О ней и говорю, — хрипло ответил Дубовец. — Разрешите одно соображение.

Он что-то горячо зашептал в ухо Юрскому, тот закивал головой, знаком подозвал стоящего по другую сторону копны Бычкова. Выслушав его, Бычков скрылся в той стороне двора, где угадывались очертания сарая.

Из дома вышел Колька. Сел рядом с Хельгой.

— Ты чего ушла? — спросил он.

— Пьяных ненавижу, — отодвинулась от него Хельга. — От тебя тоже пахнет!

— Да я выпил-то... Всего ничего! — возразил Колька.

— Все равно ненавижу! — упрямо повторила Хельга и обернулась к сараю, прислушиваясь.

— Ты что? — насторожился Колька.

— Коза сбежала, — вытянув шею, вглядывалась в темноту Хельга.

— Какая коза?

— Наша. Слышишь?

Где-то в темноте заблеяла коза.

— Как же это она? — поднялась со ступенек Хельга. — Сама сарай запирала! — И пошла в темноту, приговаривая: — Меккеле!.. Меккеле!..

Колька встал и направился за ней.

Метистов, Васильев и Чистяков, прижавшись к стене сарая, напряженно вглядывались в приближающиеся к ним фигуры. Необходимо было, чтобы эти двое подошли к сараю одновременно, но Колька отстал, — он не так хорошо ориентировался в чужом подворье ночью, — а Хельга совсем близко. Если сейчас попытаться обезвредить ее, то Колька наверняка услышит шум, кинется обратно в дом, поднимет тревогу. Начинать надо с него! Решившись, Метистов мимо Хельги метнулся к Кольке, не дав ему опомниться, заломил руку за спину и втолкнул в сарай, где его уже ждали два других оперативника. Хельга обернулась, хотела крикнуть, но чья-то ладонь прикрыла ей рот, сильная рука взяла за локоть, и растерянная, перепуганная Хельга оказалась в сарае. Чуть скрипнув, закрылась дверь, Метистов скрылся за углом и через минуту уже был рядом с Бычковым.

— Порядок! — доложил он.

Бычков перешел к другой копне сена. За ней уже стояли наготове Коптельцев, Юрский и Дубовец.

— Можно! — сказал Бычков в ответ на вопросительный взгляд Коптельцева.

— Пошли! — скомандовал Коптельцев и первым, пригибаясь под освещенными окнами, побежал к дому.

Васильев и Чистяков остались стоять снаружи, у окон, а Юрский, Дубовец, Бычков и Метистов вслед за Коптельцевым вбежали в сени. Рванув на себя дверь, ведущую в комнату, Коптельцев с порога крикнул:

— Руки! Всем лицом к стене! Оружие на пол!

Тихонька выхватил наган, выстрелил в лампу, выбил ногой раму и выпрыгнул в окно. Сбив с ног стоящего под окном Васильева, он, петляя, побежал через поле. Бычков выпрыгнул следом за ним, выстрелил на бегу, не попал, остановился и, расставив ноги, держа пистолет двумя руками, прицелился в спину бегущего. Коптельцев высунулся в окно по пояс и крикнул:

— Витя, по ногам! Он мне живой нужен!..

Бычков выстрелил. Тихонька пробежал еще несколько шагов, нога у него будто подломилась, и он упал на бок, не выпуская из рук нагана. Коптельцев спрыгнул вниз и впереди всех побежал к лежащему Тихоньке, который, опираясь на локоть, целился в него.

— Брось наган, Тихонов! — приказал Коптельцев и, опережая выстрел, рванулся в сторону, потом к Тихоньке и, падая рядом с ним, изловчился и сбоку ударил дулом своего пистолета по руке Тихоньки, держащей наган. Подоспевшие Юрский, Дубовцев, Бычков и Метистов заломили Тихоньке руки за спину, подняли с земли и почти на весу потащили к стоящей за деревьями машине. Коптельцев отряхнул ладонями полы пальто, сунул в карман пистолет и сердито сказал:

— Вот так!.. Как говорится, кончен бал, гасите свечи!..

...От выпавшего ночью первого снега Дворцовая площадь казалась еще просторней, снег не таял, лежал пушистым белым ковром, и только под аркой Главного штаба темнела полоса мостовой. Хельга подошла к подъезду Управления милиции, подхватила в левую руку узелок со съестным, стянула зубами варежку и, отряхнув с себя снег, открыла тяжелую дверь.

— Опять явилась? — нахмурился дежурный. — Сказано тебе: не разрешается ему передач, пока в КПЗ сидит. Переведут в изолятор, тогда и носи на здоровье!

— Изолятор — это что? — подняла брови Хельга. — Больница?

— Тюрьма это, а не больница, — усмехнулся дежурный. — А пока у нас на казенке перебьется.

— А казенка — это что?

— Казенка и есть казенка! — снисходительно объяснил дежурный. — Харчи казенные. От казны, значит... От государства!

— Если от государства, ладно, — успокоилась Хельга. — Сыт он тогда.

— Сыт не сыт, а с голода не умрет, — хмыкнул дежурный и прикрикнул: — Все! Кончай разговоры! Не положено тебе здесь находиться!

— Кричать-то зачем? — оглядела его с ног до головы Хельга. — Не больно большой начальник! — Повернулась и вышла.

Опять пошел снег, и, хотя вокруг было белым-бело, в окнах управления горел свет. Хельга стояла запрокинув голову, прижав к груди узелок, и, жмурясь от летящих в глаза снежинок, смотрела на освещенные окна.

Свет горел и в кабинете Бычкова. Настольная лампа была сдвинута к краю стола, на расстеленной газете стояли медный чайник, два стакана, тарелка с бутербродами. По одну сторону сидел Бычков, по другую, чуть поодаль, сгорбился на стуле Колька.

— Что сидишь, как в гостях? — подлил кипятку в свой стакан Бычков. — Придвигайся к столу. Ешь, пей!

— Вы меня из камеры выдернули чаи гонять? — усмехнулся Колька.

— А чай разговору не помеха, — отозвался Бычков. — Веселее вроде!

— За кусок сахара покупаешь? — хмуро глянул на него Колька.

— Какая тут купля-продажа: — искренне удивился Бычков. — Я не цыган, ты не кобыла!

— Что не кобыла — факт! — дернул плечом Колька.

— А я об чем? — улыбнулся Бычков. — Кобыла — это Васька Егоров, а ты — Колька Полетайка. Фамилии вот не знаю, извини!

— Бесфамильный! — ухмыльнулся Колька. — Зря стараешься, начальник. Не будет разговора.

— Тогда давай на пальцах. Как Тихонька с Тойво, — предложил Бычков. — Или тебе такие неизвестны?

— Иди ты знаешь куда? — огрызнулся Колька.

— Лаяться-то зачем? — огорчился Бычков.

— А я как собака! — с вызовом посмотрел на него Колька. — Признаю одного хозяина. На других лаю. Могу и укусить!

— Ты не бешеный случаем? — озабоченно спросил Бычков. — А то зря уколы делать неохота!

— Веселый ты, начальник! — недобро протянул Колька. — Или всех воров переловил?

— На мою голову хватит! — серьезно ответил Бычков.

— Во-во! В самую точку!

— Никак ты мне угрожаешь? — с интересом взглянул на него Бычков. — Я не таких, как ты, вязал. И ничего, жив! Ты лучше расскажи, как ювелирные брал.

— Вона что вы мне мажете! — хмуро покосился на него Колька.

— Не брал, скажешь? — прищурился Бычков.

— Докажите.

— Докажем. Один был? Или с Тихонькой на пару работали?

— Не знаю такого.

— Ну, Коля! — развел руками Бычков. — Несерьезно. Вместе вас взяли-то!

— А я к девчонке пришел, — упрямо вскинул голову Колька. — Кто там у хозяина в гостях был, меня не касается.

— Очную ставку хочешь? — спросил Бычков.

— Давайте.

— С кем? С Хельгой?

— Хельгу не трогайте! — блеснул глазами Колька. — Ни при чем она!

— А ты, выходит, при чем, — усмехнулся Бычков. — Молчишь? Смотри, парень!.. Тихонов твой по уши увяз. А ты хочешь главной фигурой выступать? Из подельщика в организаторы лезешь? Тихонова отмазываешь? Не выйдет!.. Будешь говорить?

— Бумагу давайте, — помолчав, сказал Колька.

— Другое дело! — Бычков открыл ящик стола, положил перед Колькой бумагу, карандаш: — И давай по-честному! Где? Когда? С кем? Про чай не забывай, стынет!..

Бычков вышел из кабинета и зашел в соседнюю комнату, где обычно работали Метистов, Васильев и Чистяков. Никого из них на месте не оказалось. Бычков вспомнил, что Толя Васильев и Саша Чистяков отрабатывают связи Тойво, а Коля Метистов уехал с Коптельцевым и Юрским в тюремную больницу допрашивать Тихоньку. Сейф был заперт, на столах ни единой бумажки. Бычков подергал ящики столов и удовлетворенно хмыкнул: порядок был полный. Он подошел к окну и глянул вниз, на площадь. У края панели, у фонарного столба, стояла Хельга. Снег лежал у нее на плечах, на шапочке, — чтобы стряхнуть его, она, как лошадь, отгоняющая слепней, мотала головой, и концы ее шарфа болтались из стороны в сторону. Бычков вышел из комнаты, прошел в конец сводчатого коридора, в помещение дежурного по управлению, спросил, нет ли новых распоряжений от Коптельцева, и, услышав, что прежняя договоренность остается в силе, взглянул на часы и заторопился в свой кабинет. Колька сидел откинувшись на спинку стула и безучастно смотрел в потолок.

— Ну как, летописец? — спросил Бычков. — Закончил?

Колька молча протянул ему лист бумаги. На нем был изображен кукиш. Бычков помолчал, только желваки заходили на скулах, потом спокойно сказал:

— Прекрасно изобразил!

Спрятал рисунок в ящик стола, убрал со стола оставшуюся бумагу, подергал по привычке ручку сейфа и снял с вешалки за шкафом пальто:

— Поехали.

— Это куда еще? — не двигался с места Колька. — До КПЗ я и пешком дотопаю!

— Поехали, поехали! — надел свою серую кепочку Бычков. — Люди ждут!..

С заложенными за спину руками первым на заснеженную площадь вышел Колька. За ним шел Бычков. У подъезда урчал мотором «воронок», у распахнутой задней дверцы стоял конвоир.

— Коля! — бросилась к ним Хельга и протянула узелок: — Возьми!

Конвоир молча отстранил ее руку и подтолкнул Кольку в спину. Оглядываясь на Хельгу, сильнее обычного прихрамывая, Колька полез в машину.

— Что там у тебя? — спросил Бычков.

— Хлеб и сало, — моргая слипшимися от снега ресницами, ответила Хельга.

— Давай.

Бычков взял у нее узелок, шагнул к задней дверце «воронка» и протянул узелок Кольке:

— В камеру не бери. Съешь по дороге.

Сел рядом с водителем и сказал:

— Поехали, Костя!..

...Палата в тюремной больнице ничем не отличалась от обычной, если не считать зарешеченных окон, отсутствия пижам у больных и того, что обслуживающий персонал состоял преимущественно из мужчин.

Соседи Тихоньки по четырехместной палате были ходячими, и на время допроса надзиратели вывели их «на перекур», оставив Тихоньку наедине с Коптельцевым и Юрским. В коридоре у дверей дежурил Коля Метистов.

Нога у Тихоньки была в гипсе, закреплена в специальном аппарате, а сам он откинулся на подушку и, нагловато щуря глаза, поглядывал то на сидящего у тумбочки Юрского, то на Коптельцева, который стоял у окна.

— Устал я от вас, начальники. Голова трещит! — сквозь зубы сказал Тихонька. — Прокурору буду жаловаться.

— Врач допрос разрешил, Тихонов, — обернулся от окна Коптельцев. — И ранены вы в ногу, а не в голову.

— Я-то вам в голову метил. Жаль, промахнулся! — скосил на него глаза Тихонька.

— Вам и без того статей хватает, — спокойно ответил Коптельцев. — Одних государственных краж девять.

— Чего, чего? — приподнялся на локте Тихонька. — Это откуда же девять?

— Напомнить? — вмешался в разговор Юрский. — Москва, Харьков, Киев, Ростов-папа, Одесса-мама, Тбилиси, Севастополь. И два ювелирных у нас.

— Севастопольскую беру, — кивнул Тихонька. — Остальные нет!

— Не торгуйся, Тихонька. Бери все чохом! — посоветовал Юрский. — Твоя работа!

— Докажете — возьму, — пожал плечами Тихонька. — У вас висячка, вы и распутывайте.

— Распутаем! — сказал Юрский. — Никуда не денешься. Разборочка твоя, пропильчик в полу тоже. Ну и состав, само собой!

— Состав — что? Химия. А химия — дело темное! — ухмыльнулся Тихонька. — Мимо, начальник! Кроме Севастополя, ничего у вас на меня нет.

— А шесть побегов, Тихонов? — шагнул к койке Коптельцев. — Нападение на конвоира, незаконное владение оружием, перестрелка с работниками милиции. Про краденый реглан я уже не говорю. Но тоже учтется!

— И за то, что малолетку за собой потянул, ответишь! — вставил Юрский.

— Какого еще малолетку? С пацаньем не связываюсь! — огрызнулся Тихонька.

— А Полетайка? — быстро спросил Юрский.

— Не знаю такого! — покачал головой Тихонька. — Групповое шьете? Не проханже, начальник!

— Групповое или нет — для вас уже роли не играет, — присел на табурет Коптельцев. — Статей нахватали выше головы! Так что считайте, ушел ваш поезд, Тихонов.

— Один и поеду, — угрюмо сказал Тихонька. — С собой никого не беру. Нет такой привычки! — Помолчал и добавил: — Полетайку вашего в глаза не видел.

Коптельцев взглянул на Юрского, тот вышел в коридор, тут же вернулся и утвердительно кивнул.

— Давайте! — распорядился Коптельцев.

Юрский распахнул дверь. В палату вошли Полетайка и Бычков.

— Вам предоставляется очная ставка, — сказал Коптельцев. — Знаете вы этого человека, Тихонов?

— Какого человека? — Тихонов смерил глазами Полетайку. — Огольца этого? Не видел никогда.

— Ну-ну... — усмехнулся Коптельцев и обернулся к Кольке: — Знакомы?

— Не-а! — мотнул головой Колька.

Тихонька откинулся на подушку и лениво сказал:

— Кончайте, начальнички. Мне лекарство принимать пора. Режим нарушаю.

— Рано радуетесь, Тихонов, — жестко заметил Коптельцев и обернулся к Бычкову: — Свободны, Виктор Павлович.

Бычков указал Кольке на дверь, тот оглянулся на Тихоньку, но увидев, что он лежит прикрыв глаза, сгорбился и, заложив руки за спину, вышел из палаты. Бычков пошел за ним, а Коптельцев сел на табурет у койки Тихоньки и негромко сказал:

— В Одессе-то вы наследили, Тихонов. И в Ростове тоже. Торопились, видно... Не вытерли насухо. Посмотрите... Вот ваш палец... И здесь тоже... Тут, правда, смазано, но сличить можно. Сказать что-нибудь желаете?

— Послать я вас желаю. Куда подальше! — скрипнул зубами Тихонька и, рванув ворот рубахи так, что обнажилась татуировка на груди, закричал: — Доктора давайте, падлы! Лягаши! Короста на шее! Ненавижу!.. Прокурора требую!

— А-ну тихо! — ровным голосом скомандовал Коптельцев. — Без психа! — И, встав с табурета, так же негромко сказал: — Все тебе будет, Тихонов. И доктор. И прокурор. Все будет! Сполна!

...События последних двух недель не прошли для Коптельцева даром. Утром, на оперативке, он побледнел, стал хватать ртом воздух и сказал осевшим вдруг голосом:

— Ну, топят у нас! Форточку, что ли, откройте...

Потянулся к графину с водой, охнул, грузно поднялся с места, пересел на диван и откинулся на спинку, расстегивая пуговицы гимнастерки.

— Худо, Александр Алексеевич? — встревоженно спросил Юрский.

Коптельцев кивнул и виновато ответил:

— Крепковато прижало.

Юрский выгнал всех из кабинета и послал Бычкова в санчасть за врачом. Тот прибежал, уложил Коптельцева на диван, дал капель, сделал укол, посидел рядом, считая пульс, и хмуро сказал:

— Доиграетесь вы, уважаемый... В больницу надо немедленно!

— Какая, к черту, больница? ! — сердясь на себя и на свою болезнь, буркнул Коптельцев. — Не в первый раз!

Врач пожал плечами, заявил, что доложит начальнику управления и тот приказом заставит Коптельцева лечь в стационар, собрал свой чемоданчик и ушел. Коптельцев сделал страшные глаза и сообщил Юрскому:

— Доктор-то у нас серьезный гражданин!

— Может, действительно в больницу? — не принял шутки Юрский.

— Брось! — отмахнулся Коптельцев. — Как в театре, ей-богу! Что ни постановка, то начальство за сердце хватается. Сгорает, как говорится, на работе! А если здоровый, то обязательно пьяница или лодырь. Не положено здоровому на работе гореть. Хоть ты тресни! — Понюхал воздух и поморщился: — Напоили какой-то дрянью... Весь кабинет пропах. И курево супружница опять отобрала! Кинь папиросу, Виктор Павлович.

— Гво́здики у меня, — переглянулся с Юрским Бычков. — Крепкие очень.

— Вот и давай, — застегнул гимнастерку Коптельцев. — Давай, давай... Не жмись!

Бычков полез было в карман, но, увидев, как нахмурился Юрский, сказал:

— Нельзя вам, дядя Саша. Медицину слушаться надо.

— Начальство слушаться надо, — проворчал Коптельцев. — Я тебе не «дядя Саша», а «товарищ начальник». Сказано — давай, значит, давай. Не помру я от одной папиросы!

Бычков покосился на Юрского и протянул Коптельцеву мятую пачку и коробок спичек.

— Все у тебя Сашки, Кольки, Петьки! — проворчал, раскуривая папиросу, Коптельцев. — Со всеми на «ты». Для тебя что подследственный, что подчиненный — все едино! В футбол, говорят, с мальчишками в детколонии играешь. Было такое?

— Погоняли мячик разок-другой, — признался Бычков. — Что тут такого?

— Несолидный ты человек, Бычков. — Коптельцев глубоко затянулся, поморщился, смял папиросу в пепельнице. — И папиросы у тебя... извини подвинься!

— Говорил ведь, гво́здики, — пожал плечами Бычков.

— Мог бы и на «Казбек» разориться, — продолжал ворчать Коптельцев. — Старший опер как-никак! В кубышку получку кладешь?

— На буфет тратит, — вмешался в разговор Юрский. — Малолеток своих ублажает. Подход у него к ним такой!

— Может, и правильно. — Коптельцев тяжело поднялся с дивана и прошел к столу. — Не зря они к нему как мухи на мед липнут.

— А он к ним, — улыбнулся Юрский. — Полное единение!

— Вот ты все дела по несовершеннолетним ему и передай, — сказал Коптельцев. — И будет у нас отдел по борьбе с детской преступностью. Звучит, а? Как, Виктор Павлович? Не возражаешь?

— Давно пора! — подсел к столу Бычков. — А то пацанье по разным бригадам болтается, возиться с ними никому неохота, сбагривают всех подряд в детколонию!

— Что значит «сбагривают»! — нахмурился Коптельцев. — По-твоему, пусть по чердакам болтаются и воруют по мелочи, пока до крупняка не докатятся? Как этот твой... Полетайка! Фамилию так и не установили?

— На экспертизе назвался Яковлевым, — ответил Бычков. — Думаю, темнит.

— Еще как темнит! — сердито кивнул Коптельцев. — И сколько же ему лет по экспертизе?

— От четырнадцати до шестнадцати, — пожал плечами Бычков. — Предположительно, конечно.

— У него уточнять не пробовал? — допытывался Коптельцев. — Где родился? Когда?

— Молчит, — покачал головой Бычков. — А установочных данных никаких. Нигде не проходил.

— Потому и молчит, — усмехнулся Коптельцев. — Кражи в ювелирных, конечно, не признает?

— Нет. Ни в паре с Тихоновым, ни в одиночку, — вздохнул Бычков. — И припереть его нечем!

— Так... — задумался Коптельцев. — С Тихоновым закруглились, Петр Логвинович?

— Материал у прокурора, — ответил Юрский. — Утвердит — и в суд. Свое Тихонов получит!

— Что с пацаном думаешь делать? — обернулся Коптельцев к Бычкову. — В детколонию?

Бычков кивнул и задумчиво сказал:

— Рисует он прекрасно...

— Что-что?! — удивленно переспросил Коптельцев.

— Его бы в хорошие руки — художником может стать... — продолжал Бычков. — А Игорь Соколов плавать мечтает... На паруснике!

— Ты это к чему? — недоуменно смотрел на него Коптельцев.

— Да к тому, что дети они еще, Александр Алексеевич!

— Дела зато у них взрослые, — опять нахмурился Коптельцев.

— Потому что взрослые уголовники за ними стоят, — не успокаивался Бычков. — На самолюбии мальчишеском играют, на азарте, на том, что по краю ходят! А пацанье на ложную эту романтику, на дурь эту воровскую, ох как падки! А мы что им взамен? Детдом, колонию? А там шкрабиха в очках им книжки занудные вслух читает!

— Все! — махнул рукой Юрский. — Сел на своего конька. Теперь не остановишь!

— Погоди, Петр Логвинович... — собрал лоб в морщины Коптельцев. — Ты против книжек, что ли?

— Да не против я книжек! — горячился Бычков. — Я за то, чтобы они людьми себя начали чувствовать. Делом занялись!

— В детколонии мастерские есть, — опять вмешался Юрский. — Не дело, по-твоему?

— Точит пацан гайку, а для чего она предназначена, не знает! — взорвался Бычков. — Неделю точит, другую... Плюнет и финку смастерит. И через забор к старым дружкам!

— Ни охраны, ни режима. Вот и бегут! — сказал Юрский.

— Ну, нам колонию передадут. И что будет? Зону оградим, часовых на вышки поставим, — возразил Бычков и, помолчав, добавил: — Дети ведь... Будущее наше... Дзержинский еще об этом говорил!

— Спасибо, напомнил! — Коптельцев, стараясь, чтобы этого не заметили, потер ладонью левую сторону груди. — Я с Феликсом Эдмундовичем работал, между прочим!

— Тем более! — запальчиво сказал Бычков и осекся: — Извините.

— Ничего, бывает, — кивнул ему Коптельцев. — Чего же ты все-таки добиваешься? А, Бычков? Конкретно, как говорится?

— Увлечь их чем-то нужно! Уводить с улицы! — заметно волнуясь, продолжал Бычков. — Вместо драки — бокс, борьба. Рисовать любишь — рисуй на здоровье! Вот тебе краски, кисти, холст. Под парусами мечтаешь ходить — парусному делу обучайся! Лагерь бы организовать. Спортивный, что ли... И чтобы они его своими руками строили! Каждое бревно чтобы сами перетаскали, каждый гвоздь бы вбили!

— Гвоздь они тебе вобьют, — жестко сказал Юрский. — В гроб.

— Брось, Петр Логвинович! — поморщился Коптельцев. — Не отпетое же ворье!

— Разные попадаются, — нахмурился Юрский.

— Вот, вот! — подхватил Бычков. — А мы их всех под одну гребенку. Наголо! Я на заводе с ребятами говорил. Помогут.

— Лагерь такой, конечно, хорошо бы... — задумался Коптельцев. — Но пока это только мечта, как говорится. Твои, Бычков, педагогические теории. На лодочке под парусами — это прекрасно! А как быть с госценностями из ювелирных? Возвращать государству их нужно или как?

— Кто же спорит? — пожал плечами Бычков. — Нужно, конечно.

— А где они? — сдвинул брови Коптельцев. — Где, я вас спрашиваю? Художник твой кражу не признает. В скупках и комиссионных — ничего! В частных руках осели? Где? У кого? Растаяли, как говорится? Как дым, как утренний туман?

— Должны где-то всплыть, — попытался успокоить его Юрский.

— А мы что же? Будем сидеть и ждать? — вспылил Коптельцев. — Значит, не всех скупщиков учли. Не знаем, значит, кого-то. И не мелкая это рыбешка, чтобы такой куш заглотнуть! Мне трубку телефонную снимать стыдно. Опять, думаю, начальство ювелирными интересуется! Стыд и позор!..

Коптельцев стукнул кулаком по столу и, охнув от нестерпимой боли, согнулся, попытался вдохнуть воздух и рухнул грудью на стол.

— Врача! — Юрский подбежал к Коптельцеву, поднял его голову, принялся расстегивать ему гимнастерку.

Бычков рванул телефонную трубку и крикнул:

— Врача Коптельцеву, срочно! И «скорую» вызывайте!..

Хоронили Коптельцева в Александро-Невской лавре. Не в монастырском приделе, где памятники Суворову, Ломоносову, Глинке, а дальше, за собором, на новом кладбище. Там не увидишь литых оград, массивных крестов, ангелов с чугунными крыльями. Вместо них среди старых лип стоят краснозвездные обелиски и вкопанные в землю самолетные пропеллеры.

Когда хоронят кадрового военного, в каком бы чине он ни был, похороны эти никогда не спутаешь с похоронами человека гражданского. И дело тут не в военном оркестре, не во взводе вооруженных солдат, замыкающем шествие, чтобы произвести прощальный салют над могилой. Дело в людях, что идут за гробом.

Военного хоронят мужчины. Среди фуражек и шапок теряются черные платки вдовы и дочерей, не слышно громкого плача, когда закрывают крышку гроба, родные стараются держаться так же, как ближайшие друзья покойного. А они подчиняются неписаному правилу: последний путь человека, мужественно прожившего жизнь, должен быть достоин этой жизни.

Коптельцев считал себя человеком военным, — а таким он и был! — и хоронили его со всеми воинскими почестями.

Залпы оружейного салюта рвали сухой морозный воздух, летела с голых веток снежная пыль, кружила над деревьями стая галок, стояли у свежей могилы люди в милицейской форме и в штатском.

— Эх, дядя Саша... Дядя Саша... — мял в руках свою серую кепочку Бычков. — Несправедливо!

— Воюем мы, Бычков, — прятал повлажневшие глаза Юрский. — С бандюгами, с ворьем. А на фронте, сам знаешь... Всякое бывает.

— Знаю... — вздохнул Бычков и вдруг взорвался: — Я бы всех этих паханов... Воров этих в законе... Без суда, без следствия!.. Таких людей теряем!

— Достойный человек был, — суховато сказал Юрский. — Службу знал. Людей любил. Бандитов ненавидел. Но понимал, что жестокость может ослепить. И никогда не позволял себе ожесточиться. — Помолчал и добавил: — И нам не следует. Не имеем мы на это права!..

...Бычков решил, что отвезет Полетайку в детколонию сам. Не потому что не доверял своим сотрудникам — ни от кого из них парнишка по дороге бы не сбежал. Да и нужды в этом особой не было: охраны в колонии никакой, забор — дыра на дыре, беги, если надумал! Одна надежда удержать там воспитанников — теплая крыша над головой и мало-мальски сносная еда. Бычков надеялся, что по дороге сумеет разговорить парнишку, узнать хоть что-нибудь о его прежней жизни — где родился, вырос, кто родители — и по скупым этим сведениям попробовать выяснить его настоящую фамилию. Но по пути на вокзал, в переполненном трамвае, было не до разговоров, в вагон паровичка народу набилось тоже порядочно. Бычкова притиснула к окну какая-то тетка с пустыми бидонами из-под молока, свою тяжеленную корзину сунула ему чуть ли не на колени. Другая, вся увешанная связками баранок, навалилась на Полетайку, сидевшего напротив Бычкова, но тот так двинул ее локтем в бок, что баба охнула, открыла было рот, чтобы высказать все, что она о нем думает, но, взглянув на лицо Полетайки, испуганно отодвинулась и всю дорогу молчала, опасливо поглядывая на него. Полетайка сидел сгорбившись, сунув ладони глубоко в рукава куртки, и зло посматривал на людей, заполнивших проход между сиденьями.

Поначалу в вагоне было холодней, чем на улице, — поезд считался дачным, без проводников, печек не топили. Но пассажиров было полным-полно, надышали, накурили, и Бычков вскоре размотал на шее вязаный шарф и расстегнул пальто. Подув на окно, он расчистил дырочку величиной с пятак и засмотрелся на заснеженные поля, дальние перелески, заколоченные на зиму дачки. Бычков не видел, как Полетайка, изредка поглядывая на него, пальцем рисует на замерзшем оконном стекле бычковский профиль. Когда Бычков случайно повернул голову, Полетайка рукавом куртки стер изображение и безучастно уставился в окно.

— Любишь рисовать? — спросил Бычков.

Полетайка покосился в его сторону и не ответил.

— Завидую! — вздохнул Бычков. — У меня вот талантов никаких... Ни петь, ни рисовать... Учиться бы тебе! Училище есть такое... Художественное.

— Я и так любую ксиву подделаю, — ухмыльнулся Полетайка.

— Я не про эти художества, — покачал головой Бычков. — Картины бы рисовал! Знаешь, какая радость людям?

Полетайка прищурился и, будто видел впервые, с ног до головы оглядел Бычкова:

— У тебя что, начальник, не все дома?

— Почему? — искренне удивился Бычков.

— Хреновину порешь! — отвернулся от него Полетайка.

Бычков долго молчал, потом спросил:

— Родители у тебя живы?

Полетайка дернулся, сжал губы в ниточку, на виске У него взбухла и забилась голубая жилка, он шумно выдохнул воздух и хрипло сказал:

— Не вяжись ко мне, опер! Тошнит от тебя!

До Гатчины они доехали молча, вышли на привокзальную площадь и свернули к проселочной дороге, что вела к Славянке. Шли они по обочине, снега было полно, ноги вязли, и Бычков нет-нет да и поглядывал на хромающего сильнее обычного Полетайку — не остановиться ли под каким-нибудь предлогом и дать ему передохнуть. Но тот, по-бычьи наклонив голову и прижав подбородок к груди, упрямо месил снег и останавливаться не собирался.

Сзади, нагоняя их, тарахтел колесный трактор с платформой, груженной сеном. Бычков хотел было поднять руку и остановить трактор, но взглянул на лицо Полетайки и понял, что тот никогда не признается в своей слабости и пройдет всю дорогу пешком, чего бы это ему ни стоило.

У ворот детколонии Полетайка вытер рукавом вспотевший лоб, оглядел ветхий забор, низенькую калитку, скривил в усмешке губы и, заметно припадая на правую ногу, направился за Бычковым к двухэтажному, с колоннами дому. Бычков открыл тяжелую дверь, пропустил вперед Полетайку, велел ожидать его в вестибюле и куда-то ушел.

Стены в вестибюле были обшиты дубовыми панелями, часть из них была безжалостно выдрана, пошла на растопку, во всю стену высился камин, облицованный изразцами. Топили его в последний раз, наверное, до революции. Из забранной медной решеткой топки несло холодом. За одной из полуоткрытых дверей виднелись длинные столы и скамейки. Там была столовая. Лестница с выщербленными ступеньками вела на второй этаж, где, судя по всему, помещались спальни.

Появился Бычков с молодой женщиной в очках. Одной рукой она придерживала у шеи ворот потертой шубки, накинутой на плечи, другой прижимала к боку тощую серую папку.

— Вот! — Бычков кивнул в сторону Полетайки. — Николай Яковлев, если не шутит. Собственной персоной!

— Пойдем, Яковлев. — Женщина шмыгнула покрасневшим носом. — Покажу твое место в спальне.

Полетайка ждал, не скажет ли ему Бычков что-нибудь на прощание. Бычков молчал. Полетайка повернулся к нему спиной и пошел вслед за женщиной в очках к лестнице. Он не видел, что Бычков еще долго смотрел ему вслед и, только когда Полетайка поднялся до второго этажа, вышел из вестибюля.

В спальном корпусе детколонии стояли не двухъярусные, а обыкновенные железные кровати, застеленные серыми одеялами. На две койки одна тумбочка. На небольшом, свободном от коек пятачке — стол и несколько стульев. Спальня была пуста, лишь на одной из коек, закинув на спинку ноги в тяжелых ботинках, валялся с дымящейся папиросой во рту Петька Кононов.

— Кононов! — закричала с порога женщина в очках. — Кто тебе разрешил курить в спальне? Почему не в мастерских?

— Зуб, Муза Владимировна! — ткнул пальцем в щеку Кононов. — Болит, язви его!..

— Иди к врачу.

— А у нас зубодера нет, — пыхнул дымом Кононов.

— Фельдшер есть!

— Он мне клизму пропишет, — капризно сказал Кононов. — А у меня и без клизмы в животе пусто!

— Ох, Кононов! — бессильно вздохнула Муза Владимировна. — Вот ваш новый товарищ — Коля Яковлев. Знакомьтесь!

— Наше вам! — разулыбался Кононов и сел на кровати. Он только сейчас увидел стоящего за спиной воспитательницы Полетайку. — С прибытием!

— Где у нас свободная койка? — оглядела спальню Муза Владимировна. — Эта, кажется?

— Там из окна дует! — Кононов встал и шагнул к Полетайке. — Получше найдем!

— Ну, устраивайтесь!.. — Муза Владимировна простуженно шмыгнула носом и вышла.

Кононов снял со свободной койки свежее белье, одеяло, подушку, сложил на стул. С одной из угловых коек сгреб матрас вместе с одеялом, кинул на койку у окна.

— Матроса шурнул! — пояснил он Полетайке. — Пусть у окошка кантуется. — А тут в углу все свои!

Раскатал матрас, застелил простыней и одеялом, умял кулаком подушку, кинул в изголовье и обернулся к Полетайке:

— Годится?

— Один черт! — равнодушно пожал плечами Полетайка. — Долго не задержусь!

— Мы тоже не на вечное поселение! — хохотнул Кононов. — Зеленого прокурора дождемся — и в бега!

— До весны в этом клоповнике сидеть — от скуки загнешься! — осмотрелся Полетайка.

— В картишки можно!.. Выпить по малости! — возразил Кононов. — Грошей только нет.

— Гроши — что?! — дернул плечом Полетайка. — Навоз! Сегодня нет, а завтра воз! Ребята деловые есть?

— Человек пять наберется, — подсчитал Кононов.

— Всего-то?! — удивился Полетайка. — Вас же вон сколько!

— Мелочь пузатая! — отмахнулся Кононов, подошел к окну, подышал на стекло, протер его рукавом. — Погляди!

Полетайка посмотрел вниз. На заснеженном дворе, окруженный мальчишками, гонял мяч Бычков. Хмуря брови, Полетайка смотрел, как азартно носилась по двору мальчишеская орава, как кинулся в ноги Бычкову вратарь — мальчишка в женской вязаной кофте, а Бычков обвел его и пробил по «воротам» — в промежуток между двумя кучами бушлатов и телогреек.

— Тьфу! — сплюнул Полетайка. — Смотреть противно!

— А я про что? — ухмыльнулся Кононов. — Ходят за этим опером, как марафету нанюхались! А он их на понт берет. Про лагерь какой-то долдонит!

— Про какой еще лагерь? — нахмурился Полетайка.

— Вроде как у физкультурников... — пожал плечами Кононов. — Борьбой будут заниматься, боксом... Заливает, а они, дурачки, уши развесили!

— Я им без бокса рожи начищу! — пробурчал Полетайка.

— Опера бы этого проучить, — хихикнул Кононов. — Больно въедливый!

— И опер свое получит, — мрачно сказал Полетайка и, помолчав, добавил: — У меня с ним свои счеты!

Ни обедать, ни ужинать Полетайка не пошел. Лежал на койке, смотрел на облупившийся потолок и о чем-то думал. Вечером сжевал принесенную Кононовым краюху хлеба и сказал:

— Собирай свою кодлу. Дело есть!

...Магазин был разгромлен. Растоптанные плитки шоколада лежали на полу в пахнущей спиртом луже, повсюду были раскиданы разбитые бутылки, банки с консервами и компотом, из вспоротых мешков высыпались крупа и сахар, их заливал рассол из опрокинутой бочки с огурцами.

Завмаг — немолодая женщина в стеганой безрукавке и шапке-ушанке — то кидалась к мешкам с крупой, то пыталась подбирать с пола плитки шоколада, ее останавливали, и она, присев на табурет, стоящий посреди магазина, растерянно повторяла, глядя на сосредоточенно работающих оперативников:

— Ну война, я понимаю... Пожар, понимаю... Землетрясение... Наводнение... А это что? Не понимаю!

— Разберемся, Надежда Васильевна, — хмурясь, успокаивал ее Бычков. — Выручка в магазине оставалась?

— Сдали, слава богу! — оглядывала она разгромленный магазин. — Как Мамай прошел! Всё испакостили!

— Виктор Павлович! — окликнули Бычкова из глубины магазина.

Бычков, осторожно ступая, прошел за прилавок. Спросил у Васильева:

— Есть что-нибудь?

— Вот! — Васильев кивнул на пустую бутылку из-под водки, стоявшую под прилавком. — Распивали на радостях.

Бычков поднял бутылку за горлышко, посмотрел на свет.

— Больше ничего нет? Стакана или кружки?

— Нет! — покачал головой Васильев. — Из горла тянули. А вот закуска. — Он протянул Бычкову грубо вспоротую ножом консервную банку.

Бычков осторожно осмотрел ее, поставил рядом с бутылкой.

— Экспертам передай.

— Работки им — будь здоров! — кивнул на груду разбитых бутылок Васильев. — Все осколки на отпечатки проверять. Надо же сколько нагрохали! В дым напились, что ли?

— Не похоже, — задумался Бычков. — Кто в подсобке?

— Ананьев с Чистяковым, — ответил Васильев. — Проломчик там хитрый!

Бычков прошел в подсобное помещение магазина, где работали его помощники.

— Что у вас? — спросил он у Ананьева, стоящего на коленях у наружной стены подсобки.

— Поглядите, Виктор Павлович, — передал ему фонарик Ананьев. — Под нижней полкой, сразу не угадаешь!

Бычков лег на живот и только тогда высветил фонариком пролом, выходящий во двор дома.

— Знали, где стену разбирать. — Бычков поднялся, погасил фонарик, отряхнул пыль с колен и живота.

— Думаете, раньше к подсобке присматривались? — засомневался Ананьев. — Вряд ли, Виктор Павлович! Завмаг эта — женщина самостоятельная, посторонних не пустит.

— Грузчики могли сболтнуть... Уборщица... — сказал Чистяков. — Мало ли!

— По размерам пролома — пацан лез, — стоял на своем Ананьев. — А с пацаном какие разговоры?

— И не один лез, — добавил Бычков. — Одному такой погром не учинить. Азарт у одиночки не тот!

— Пьяный был... Ну и крушил все подряд! — не уступал Чистяков.

— Один бутылку водки выпил, и не сморило его, сердечного — покачал головой Бычков. — Что-то я таких среди нашего пацанья не знаю. А лезли мальчишки — это ясно.

Бычков опять присел на корточки, посветил фонариком, долго присматривался к пролому, встал, размял в пальцах папиросу и задумчиво сказал:

— Уж больно аккуратный проломчик. Как по чертежу.

Сунул папиросу в рот, похлопал себя по карману, ища спички, так и не закурив, обернулся к сотрудникам:

— Пошли-ка во двор.

Высокое крыльцо прикрывало пролом снаружи, и был он такой правильной формы, что принять его можно было за продушину для вентиляции, которую не успели закрыть решеткой.

— По кирпичику вынимали, — осматривает пролом Ананьев. — Вроде ломиком и не трогали. Похоже — опять химия. Как думаете, Виктор Павлович?

Бычков пожевал мундштук все еще не зажженной папиросы и ничего не ответил. Ананьев собрал с земли известковую крошку и ссыпал ее в конверт.

— Осторожней! — заметил Чистяков. — Следы не затопчи.

— Где они, следы-то? — усмехнулся Ананьев. — Каша! Как нарочно, на одном месте топтались.

— Обувь какая? — спросил Бычков. — Размер?

— Сапоги вроде... И ботинки... — присматривался Ананьев. — Мальчишки, Виктор Павлович! Точно!

— Запросите Славянку, кто из воспитанников в бегах, — распорядился Бычков. — А лучше самим съездить.

— Сделаем, — кивнул Чистяков. — Если химия, то без Полетайки не обошлось!

— На Полетайку не похоже, — возразил Ананьев. — У него все в ажуре, без передвижки, а тут вон какое шкодство! Порядочный вор себе такого не позволит. Больше напакостили, чем взяли. Как будто только для этого и лезли! Назло, что ли? А кому?

— Поживем — увидим. — Бычков чиркнул спичкой и раскурил наконец свою измочаленную папиросу. — Поехали!

— В управление? — спросил Чистяков.

— На Загородный, девять, — сказал Бычков. — Петр Логвинович звонил. Там сегодня ночью тоже магазин подломали.

— Таким же способом?! — вскинулся Ананьев.

— То-то и оно... — вздохнул Бычков.

— Может, взросляк орудовал? — с надеждой спросил Чистяков.

— По размерам пропила — малолетки, — покачал головой Бычков.

— Дела! — помрачнел Ананьев.

— И все на нашу голову! — невесело усмехнулся Бычков. — Давайте в машину!..

В магазине на Загородном подвальную стенку не разбирали. В этом не было никакой нужды: подвал не запирался. Дом был большой, выходил на две улицы, и в одном из дворов, в углу, оперативники обнаружили вход в подвал. Обитая железом дверь болталась на одной ржавой петле, за дверью громоздились полуразбитые ящики, валялось какое-то тряпье, лежал матрас с торчащими наружу пружинами. Надо было пробраться через все завалы, пройти подвальными закоулками из конца в конец дома, чтобы оказаться в той его части, где располагались помещения магазина.

— Как будто бы здесь... — Бычков повел фонариком вокруг, осветил сплетение проводов и труб на стенах подвала, направил луч вниз, себе под ноги, заметил втоптанные в землю опилки, рядом поставленные друг на друга ящики, поднял руку с фонариком и увидел пропил в полу магазина. — Вот он!.. Примерься-ка, Саша!

Худенький Чистяков встал на ящики, повел плечами, пытаясь винтом проскользнуть внутрь магазина, и, обернувшись к Бычкову, сказал:

— Пацан лазил.

— Ясно, — кивнул Бычков и спросил у Ананьева: — Следов никаких?

— Пока не вижу, — ответил Ананьев, высвечивая фонариком пол и стены.

— Собаку сюда! — приказал Бычков.

— Федя!.. — крикнул в темноту Чистяков. — Собаку!

Показался проводник с крупной овчаркой на поводке.

— След, Анчар! — скомандовал проводник. — След!..

Овчарка принюхалась к полу в подвале и чихнула.

— Будь здорова! — сказал Бычков. — Уводи собаку, Федор. Бесполезно!

— Какая же полезность, если все кругом нюхательным табаком обсыпано! — обиделся за Анчара проводник.

— Да я же не в укор, чудак-человек! — засмеялся Бычков. — В магазине тоже чихала?

— Там стекла битого на полу горы и духами разит! — пробурчал проводник. — Что за мода у жуликов пошла — посуду грохать и одеколоном поливать! Непотребство какое-то!

— Ладно, Федя... — примирительно сказал Бычков. — Разберемся. Свободен пока... — И, когда проводник увел собаку, распорядился: — Весь подвал обыщите, все закоулки... Быть такого не может, чтобы они где-нибудь не наследили. На твою ответственность, Николай!

— Понял, Виктор Павлович, — ответил Ананьев. — Носом землю пахать будем.

— Давайте, давайте! — кивнул Бычков. — Пашите! Я наверху, в магазине.

...В тесном директорском кабинетике Юрский и Бычков осматривали взломанный денежный ящик. Директор магазина — пожилой невысокий человек, так и не снявший пальто и шапку, — сидел у стола, бессмысленно перебирая счета и накладные.

— Сумму похищенного уточнить можете? — обернулся к нему Юрский.

— Наличными — пять тысяч восемьсот двадцать два рубля. — Директор протянул ему одну из бумажек.

— Почему не сдали выручку? — пробежал ее глазами Юрский.

— Торговали вчера плохо. Недобрали план, — махнул рукой директор. — Думали сегодня доберем. И вот...

— Что взято из ценностей?

— Одни дамские золотые часы, браслет, пара сережек, — ответил директор.

— И больше ничего? — удивлённо поднял брови Юрский.

— Из ценностей как будто бы нет... — наморщил лоб директор. — Но одних сервизов разбито тысячи на полторы... Зачем — не понимаю!

— Посчитайте все до копейки. Все убытки, — сказал Юрский. — Как там ваши, Виктор Павлович?

— Заканчивают, — ответил Бычков, внимательно осматривая денежный ящик.

— Приступайте к подсчетам, — обернулся к директору Юрский. — Вам помогут.

Директор магазина вышел из кабинета, а Юрский подошел к Бычкову и склонился над денежным ящиком.

— Фомкой взламывали?

— Да, ломиком орудовали, — кивнул Бычков. — И не очень умело.

— Пропил через пол?

— Аккуратный пропильчик, — задумчиво сказал Бычков. — Думаешь, Полетайка? — пытливо взглянул на него Юрский.

— Не в его привычках дебоши на деле устраивать, — покачал головой Бычков. — Не тот вор. Шума не любит.

— Тогда остается один вариант: дело склеил Полетайка, но сам в магазин не лез.

— А подельщики ему в благодарность погром учинили? Сомнительно!..

— Насчет благодарности не знаю, — усмехнулся Юрский. — А в отместку возможно. Но не ему, а нам! В том магазине разгром, в этом тоже. Думаешь, случайность? В детколонию человека послал?

— Толя Васильев там работает.

— Толя, Коля, Саша... — поморщился Юрский. — Отвыкай, Виктор Павлович!

— Слушаюсь, — не сразу ответил Бычков.

В дверь постучали, и в кабинет вошел Ананьев.

— Разрешите?

— Что у тебя, Коля? — спокойно спросил Бычков.

Юрский коротко глянул на него, но промолчал.

— Вот. — Ананьев положил на стол пустую коробочку из-под часов. — Паспорт внутри.

— Где нашли?

— В подвале валялась, — ответил Ананьев, — в дальнем углу. Обратно выбирались и выкинули.

— Отпечатки обработали?

— Сделано, — кивнул Ананьев. — И еще... — Он замялся, нерешительно поглядывая то на Юрского, то на Бычкова.

— Давай, давай... — поторопил его Бычков. — Выкладывай! Что там у тебя еще?

Ананьев вынул бланк накладной, положил на стол и угрюмо сказал:

— Шутки шутят!

Юрский взял бланк и, держа его на вытянутой руке, щуря глаза, медленно прочел вслух:

— Так... — С трудом сдерживаясь, Юрский передал бланк Бычкову. — С чем вас и поздравляю!

— Письмо запорожцев турецкому султану! — покрутил головой Бычков. — Ну пацанье! Все наши фамилии знают!

— Обнаглели твои малолетки, Бычков! — наливаясь гневом, сказал Юрский. — Завтра все управление смеяться будет. Не поймаешь — стыд и позор тебе! И всей вашей бригаде срам!

— Я им этого шкодства не прощу, — помолчав, ответил Бычков. — Будь уверен, Петр Логвинович! Они у меня лазаря запоют, понимаешь...

Поискал слова погрозней и мрачно закончил:

— Тонким голосом!..

...На другой день к вечеру результаты экспертизы лежали на столе у Бычкова. На бутылке из-под водки, изъятой в разгромленном магазине на улице Некрасова, были обнаружены следы пальцев. При сличении отпечатков установлено, что принадлежат они Хохлову Павлу Васильевичу, несовершеннолетнему, имеющему три привода, две судимости, в настоящее время находящемуся в детколонии. На коробочке из-под золотых часов, найденной в подвале магазина на Загородном, оставил свои «пальчики» Журавлев — тоже старый знакомый Бычкова. Скрываться они не собирались, дулись в карты в своей спальне в колонии — то ли по мальчишеской беспечности, а, скорее всего, потому, что были уверены в том, что нигде не наследили и заподозрить их в чем-либо невозможно.

Вез их из колонии Толя Васильев, всю дорогу они балагурили и с пристрастием выпытывали у Васильева, что хорошего есть в милицейском буфете. Это было утром, а через час с небольшим оба они уже сидели на диване в кабинете Бычкова и лениво отвечали на его вопросы.

— За одну ночь с двумя магазинами управились? С Некрасова на Загородный слетали? — допытывался Бычков. — Вы что, серафимы шестикрылые? Ангелы?

— Мы ангелы, Пашка? — развалился на диване Журавлев.

— Не-а! — дурашливо замотал головой Хохлов. — Какие мы ангелы? Ты что, дядя Витя, того? — Он повертел пальцем у виска.

— Я тебе не «дядя Витя»! — пристукнул ладонью по столу Бычков. — Отвыкай от этих привычек. Не маленький!

— Слушаюсь, гражданин начальник! — Хохлов вскочил и приложил ладонь ко лбу.

— Садись! — приказал Бычков. — Вот сюда садись, на стул. Развалились, понимаешь, как дома!

— А нам милиция — дом родной! — разулыбался Журавлев. — А тюрьма и того родней!

— Будет вам и тюрьма, — буркнул Бычков.

— На понт берешь, начальник? — подмигнул ему Хохлов. — Нет такого закона.

— Уже есть, — нахмурился Бычков. — Кончилась ваша лафа.

— И в детколонию обратно не отправите? — не поверил Хохлов.

— А это как суд решит, — объяснил Бычков. — Про развеселую жизнь забудьте. Колонию нам передали.

— Зону оградите? — обеспокоенно спросил Журавлев. — Вышек понаставите?

— Как положено, — сухо сказал Бычков.

Журавлев присвистнул и переглянулся с Хохловым.

— Не свисти — денег не будет, — заметил Бычков.

— На наш век хватит! — отмахнулся Журавлев.

— То-то у вас в карманах пусто! — усмехнулся Бычков.

— А мы с собой казну не таскаем, — проговорил Хохлов и осекся.

— Что так? — глянул на него Бычков. — Или доля большая? Начал — договаривай!

— А это смотря, что у вас на меня есть, — беспокойно заерзал на стуле Хохлов. — Зачем мне лишнее брать?

— Все твое, при тебе будет, — пообещал Бычков.

Журавлев коротко хохотнул.

— И тебе останется, Журавлев, — успокоил его Бычков. — Думаете, я правила нарушаю, что не порознь вас допрашиваю? Считайте это очной ставкой.

— Очная так очная! — согласился Журавлев. — В компании веселей.

— Повеселились, хватит! — нахмурился Бычков. — Зачем посуду били?

— Какую посуду? — насторожился Хохлов.

— Сам знаешь какую! — не спускал с него глаз Бычков. — Пьяный был?

— С чего это? — вскинулся Хохлов. — С бутылки на четверых?

— Так... — кивнул Бычков. — Значит, четверо вас было? Давай дальше!

— Что дальше-то? Ну выпили... Делов-то! — пытался выиграть время Хохлов. — В колонии пили.

— Брось, Хохлов! Колись! — посоветовал Журавлев. — Дядя Витя тебе скидку сделает за чистосердечное. Будет скидка, дядя Витя?

— Не торгуйся, Журавлев. Не на рынке! — хмуро сказал Бычков.

— С вами поторгуешься! — протянул Журавлев. — По-честному хотите?

— Ну? — выжидающе посмотрел на него Бычков.

— Есть у вас что или темните?

— Есть, — кивнул Бычков. — Пальчики ваши есть. Твои — на Загородном, твои, Хохлов, — на Некрасова.

— На чем? — допытывался Журавлев.

— Коробочку из-под часов выбрасывал?

— Было дело... — вздохнул Журавлев. — Нашли, значит?

— Нашли. — Бычков обернулся к Хохлову: — А ты, Хохлов, водку разливал и жирными пальцами за бутылку хватался.

— Шпроты это, — мрачно подтвердил Хохлов.

— По мне хоть кильки! — усмехнулся Бычков. — Кто только вас воровать учил?

— Какое же это воровство? — возразил Журавлев. — Так... Побаловались!

— А денежный ящик кто взломал? А часы золотые, браслет, серьги?.. — вышел из себя Бычков. — Не воровство, по-вашему?

— А может, под нас кто сработал? — попытался уйти от ответа Журавлев.

— Брось, Журавлев! — стукнул по столу Бычков. — Где выручка?

— Ищите, — насупился Журавлев. — А кулаком стучать я тоже умею.

— Ладно, извини... — потер ушибленный кулак Бычков. — Сам предложил по-честному, а выкручиваешься!

— Честность, она разная бывает, — отвел глаза Журавлев. — У вас одна, у нас другая.

— Ну и какая же у вас? — поинтересовался Бычков.

— А такая, чтобы других не закладывать, — угрюмо сказал Журавлев. — Свое возьму, а кореша не отдам. Предъявите гроши и барахло, тогда и разговор будет.

— Предъявим, не сомневайся, — заверил его Бычков. — Послание трогательное ты нам оставил?

— Я! — с вызовом ответил Журавлев.

— Один сочинял? Или помогал кто?

— Своя голова на плечах есть, — буркнул Журавлев.

— Ну-ну... — хмыкнул Бычков и быстро спросил: — Полетайка стенку сам разбирал или состав вам сунул?

— Какой такой состав? — сделал вид, что не понимает, Журавлев.

— Не прикидывайся, Журавлев! Не получается у тебя. Полетайка состав передал?

— Не знаю я никакого Полетайку! — упрямо мотнул головой Журавлев.

— А Яковлева знаешь? — наседал Бычков.

— Яковлева? — переспросил Журавлев. — Кольку, что ли? Ну знаю.

— Был он с вами? — не давал ему опомниться Бычков. — Да или нет?

— Нет, — не сразу ответил Журавлев.

— А с тобой? — Бычков неожиданно повернулся к Хохлову, напряженно слушавшему их разговор.

— Чего? — растерялся Хохлов.

— Я спрашиваю: был ли с вами Яковлев в магазине на улице Некрасова? — в упор смотрел на него Бычков.

Хохлов переглянулся с Журавлевым и, помедлив, ответил:

— Не был.

— Значит, состав передал, — удовлетворенно кивнул Бычков. — Где? Когда? Как пользовались? Какую долю получил? Деньгами? Драгоценностями? Ну?!

— Сказано, начальник! — исподлобья посмотрел на него Журавлев. — Своих не закладываем.

— Эх, Журавлев! — вздохнул Бычков. — Не понимаешь ты, где свои, где чужие! — Нажал на кнопку звонка и сказал вошедшему конвоиру: — Уведите.

Бычков долго стоял у окна, смотрел на заснеженную площадь и думал о том, что, кажется, совсем недавно он был таким же пацаном, как эти двое, разве что жизнь сложилась у него поудачливей. Рос он в нормальной семье, отец с матерью ладили, не помнил он ни пьяных драк, ни ругани. Его даже ни разу не пороли ремнем, чего не могли сказать о себе многие его сверстники. Только однажды отец поднял на него руку, но не ударил, — а лучше бы ударил! — отвернулся и ушел в другую комнату. Случилось это после того, как, придя с рыбалки, Витька с торжеством сообщил, что соседский мальчишка нечаянно сломал его самодельную удочку и Витька пожаловался его отцу, за что мальчишка тот был жестоко выпорот, а ему обещана новая удочка из магазина.

Уже тогда, в раннем детстве, он, Витька Бычков, навсегда уяснил для себя, что ябедничать подло. Позже, в школе, доносчикам устраивали темную, объявляли бойкот, вплоть до того, что родители переводили их в другие школы. Было это своеобразным кодексом мальчишеской чести, и никому не приходило в голову сомневаться в этом.

Не сомневаются в своей правоте и эти два пацана. Где им понять, что благородное стремление не совершать подлости воровская кодла выворачивает наизнанку, превращая в заповедь: сам садись, а кореша не отдавай! Они не задумываются над тем, что отстаивают не того, кто вступился за слабого, не дал оскорбить девчонку, унизить товарища. Они покрывают преступление! По твердому убеждению, что доносить подло. Вообще подло! Кого бы они ни покрывали — вора, насильника, убийцу. Как им внушить, что есть разные понятия о чести? Что это не донос, а поступок, требующий мужества: не испугаться мести, воровского толковища, ножа в спину. Попробуй внуши, если одно только слово «донос» даже у него вызывает чувство брезгливости. И кто это сочинил статью в Уголовном кодексе — «за недонесение»? Можно ведь и по-другому: «за непринятие действий, способствующих раскрытию преступления». Хотя бы так! А то — «за недонесение»! А как же быть с убежденностью любого порядочного человека, что донос это подлость?

Но Полетайку они покрывают. Это факт! Чем он их так повязал? Такой же вроде пацан. Ну озлоблен сверх меры. Так они все не сахар! Но этот колюч по-особенному. И злится он не на милицию вообще, не на «лягавку», как они выражаются, а на него, на старшего оперуполномоченного Бычкова В. П., в частности.

«Из-за того, что подозреваю его, и не без оснований, в ограблении двух ювелирных магазинов? Подозреваю! А доказать ничем не могу. И он это знает! Что же тогда? Тихонька? Не может простить, что мы его повязали? Выходит, для него Тихонька не просто воровской наставник, пахан, а что-то большее? Нашел он, видно, в нем что-то человеческое, если так привязан к нему. Из-за него он этот последний погром в магазинах учинил. Нате, мол, кушайте пироги с начинкой! С начинкой этой мы разберемся, ладно! А ювелирные как висели, так и висят. И госценностей там похищено — будь здоров!»

Бычков вздохнул, вернулся к столу, перебрал лежащие там бумаги и задумался...

...Полетайка подошел к мызе со стороны леса, присмотрелся, выжидая, не появится ли кто посторонний, потом осторожно подошел к окну и заглянул в дом. Хельга сидела на корточках у печки и подкладывала в нее аккуратные полешки березовых дров. От печного жара лицо ее раскраснелось, прядь волос падала на лоб, закрывая глаза, руки у нее были в саже, и она сдувала непослушную эту прядку, смешно выпячивая нижнюю губу. Полетайка засмотрелся на нее, не замечая, что и сам оттопыривает губу и дует куда-то в нос. Поймав себя на этом, он усмехнулся и легонько стукнул по раме. Хельга обернулась, вгляделась в мутноватое, в подтеках стаявшего снега, окно и пошла из комнаты. Полетайка, припадая на правую ногу, поднялся по ступенькам крыльца и встал так, чтобы открывшаяся дверь скрыла его. Когда Хельга, оглядываясь, вышла на крыльцо, он ухнул филином прямо у ее уха. Хельга вскрикнула, обернулась и, увидев Полетайку, ткнулась головой ему в грудь.

— Ты чего? — растерялся Полетайка. — Ну чего ты?! Плачешь, что ли?

— Ага... — Не поднимая головы, она крепко обхватила его за плечи.

— Чего плакать-то? Ну?.. — Полетайка пытался заглянуть в лицо Хельги, но она отворачивалась, вытирала слезы перепачканными в саже руками, опять утыкалась ему лицом в грудь и, по-детски шмыгая носом, торопливо говорила:

— Я все одна! Одна!.. Легко, думаешь, тут одной? Я да коза, и больше никого! Мать приезжала, хотела к себе забрать... Я говорю, отец вернется, а тут пусто. Не поеду! А она говорит: не вернется он никогда! Таких, говорит, стреляют, как собак бешеных! Выгнала я ее. А знаешь, как одной страшно! Ночью очень страшно, Коля!

— Ладно, ладно... Все! — Полетайке удалось наконец заглянуть ей в лицо. — В трубочисты записалась?

— Почему в трубочисты?

— Лицо в саже.

— А-а! — засмеялась Хельга. — Печку топила. Пойдем! — И, схватив Полетайку за руку, потащила в дом...

Они сидели у открытой дверцы печки и смотрели, как острые язычки огня облизывают сухие поленья, а те потрескивают от жара, темнеют, вспыхивают разом и, побушевав, опадают жаркой, мерцающей, багровой шапкой.

— Тебя совсем отпустили? — спросила Хельга.

— Сам ушел, — нахмурился Полетайка.

— Убежал? — испугалась она.

— От кого там бежать? Ни зоны, ни охраны. Захотел — ушел, захотел — вернулся.

— Вот и возвращайся! — сдвинула брови Хельга. — Когда совсем отпустят — приходи. Если захочешь. Места в доме много.

— Погоди ты! — рассердился Полетайка. — Мне воспитателей без тебя хватает! «Уходи», «приходи»! Не маленький!

— А то большой? — не сдержала улыбки Хельга.

— Рост тут ни при чем! — отмахнулся Полетайка и, помолчав, спросил: — Погрызть у тебя есть чего?

— Голодный?! — встрепенулась Хельга. — Хлеб есть, молоко.

— Богато живешь! — усмехнулся Полетайка.

— А что? — не приняла насмешки Хельга. — Знаешь, какое козье молоко полезное? От всех болезней!

— Ну-ну... — согласился Полетайка. — Дай-ка нож поострей.

— Вон, возьми, — кивнула Хельга на сапожный нож, лежащий на куче лучинок. — Зарезать меня хочешь?

— Ага! — Полетайка стянул с ноги сапог и принялся аккуратно подпарывать подкладку.

Хельга удивленно подняла брови, но промолчала и, только когда Полетайка принялся одну за другой вынимать из-за подкладки сапога сотенные и пятидесятки, тихонько охнула и отодвинулась в сторону. Полетайка сложил деньги в пачку, постучал ею об пол, подравнивая края, и протянул Хельге:

— Мелочишка кое-какая... На пропитание.

Хельга испуганно затрясла головой и отодвинулась еще дальше.

— Чего трясешься? — исподлобья глянул на нее Полетайка. — Думаешь, я и вправду кого зарезал? Не занимаюсь я этим.

— А деньги откуда?

— В наследство достались, — криво усмехнулся Полетайка. — И вот еще! — Он пошарил за пазухой, вынул узелок, развернул и на ладони поднес Хельге: — Часики. И браслет с сережками... Примерь-ка!

— Это ты... мне?! — не сказала, а выдохнула Хельга.

— Я сережек сроду не носил! — улыбнулся Полетайка. — У тебя уши проколоты?

Хельга зачем-то потрогала мочки ушей, будто проверяя, проколоты они или нет, и молча кивнула.

— Держи! — Полетайка протянул ей блеснувшие серебром и жемчугом сережки.

Хельга, словно защищаясь, вытянула вперед руки и отчаянно замотала головой.

— Во дефективная! — засмеялся Полетайка. — Боишься, что ли?

— Боюсь, — хрипло ответила Хельга и потерла ладонью горло.

— Бери, бери. Не бойся! — снисходительно сказал Полетайка. — Все законно! Специально для тебя заказано. Бочата не какие-нибудь... Рыжие!

— «Бочата»? — не поняла Хельга.

— Ну да! — Полетайка поднял на ладони часы. — Золотые!

Хельга молча смотрела то на Полетайку, то на часы в его руке, потом отвернулась и расплакалась.

— Здрасьте, приехали! — растерялся Полетайка. — С радости, что ли? Да я тебе этих игрушек натаскаю — с головой заройся!

— Не надо мне с головой! — глотая слезы, сказала Хельга. — Ничего мне не надо! — Вытерла кулаками глаза и жалобно попросила: — Отнеси обратно. А, Коля!

— Чего отнести? — не понял Полетайка.

— Все! — Хельга указала на деньги, часы, браслет и серьги.

— Сдурела? — уставился на нее Полетайка.

— Ты же сказал, что все законно. Сказал или нет? — допытывалась Хельга.

— Ну сказал... — непонимающе смотрел на нее Полетайка. — Дальше что?

— Вот и отнеси, — настаивала Хельга. — Чтобы все по закону.

— Кому?! — взорвался Полетайка. — Лягавым? Оперу этому? Доля это моя законная! Воровская доля, поняла? И не темни! Знала ты, что я вор! Еще тогда знала, когда я с Тихонькой к вам притопал. Знала или нет?

— Знала... — всхлипнув, кивнула Хельга.

— А теперь выламываешься? За мальчика меня держишь? — все больше распалялся Полетайка. — Ты куда мне передачи носила? В детский садик?! Вертухай кого конвоировал? Дядю?! Вор я в законе! С повинной являться? Барахло краденое добровольно сдавать? Не будет этого!

— А что будет, Коля? — очень тихо спросила Хельга. — Это? — И протянула ему смятую газету, лежащую на полу у печки.

— Ты мне газетку под нос не суй! — рассвирепел Полетайка. — Я этой агитацией во как сыт! Ах, Магнитка! Ах, Беломорканал! Ах, ледокол «Красин»! Я с малолетства вор. А ты замарать себя боишься? Не связывалась бы с таким!

— За тебя я боюсь, Коля, — все так же тихо сказала Хельга. — Вот... Прочти.

— Отвяжись! — прикрикнул на нее Полетайка. — Избу-читальню тут устраиваешь!

— Не хотела я тебе говорить... Но все равно узнаешь... Хельга расправила на коленях газету и тем же ровным голосом прочла: — «Ленинградский городской суд в открытом судебном заседании рассмотрел дело по обвинению вора-рецидивиста Тихонова Николая, 1910 года рождения, имеющего 8 судимостей, приговоренного ранее к 10 годам заключения, но бежавшего из-под стражи. По совокупности содеянного Тихонов Николай приговаривается к высшей мере социальной защиты — расстрелу. Приговор приведен в исполнение».

— Что? — шепотом переспросил — Полетайка. — Врешь?!.

Вырвал у нее из рук газету, перечитал, трудно шевеля губами, скомкал газету в кулаке, швырнул в открытую дверцу печки и опустился на пол, обхватив голову руками.

— Все! Концы! Амба! — шептал он, не замечая, что щеки его мокры от слез. — Ну, суки!.. Ох, суки! — Потом вдруг вскочил и, потрясая над головой кулаками, закричал хрипло и страшно, по-звериному: — Я с вами поквитаюсь! Вы меня попомните! Суки продажные! Лягаши! Падло!..

И, тяжело приволакивая правую ногу, пошел к дверям.

— Коля! — бросилась к нему Хельга. — Куда!

Полетайка отшвырнул ее и хлопнул дверью.

Полетайка шел прямиком через поле, не разбирая дороги, спотыкаясь на кочках, увязая по колено в снегу. От слез у него слиплись ресницы, они мешали ему, он тер глаза кулаками и, приволакивая ногу, шел через поле к железнодорожной платформе. От поселка, где стояла мыза, до города езды было всего ничего, каких-нибудь минут тридцать, и все это время Полетайка простоял в обдуваемом ветром тамбуре, уткнувшись лбом в холодное железо стенки вагона. В городе он перешел с Витебского вокзала на Балтийский, благо находились они почти рядом, сел в пустой вагон паровичка, идущего в Гатчину, поднял воротник куртки, надвинул пониже на лоб кепку и закрыл глаза, сделав вид, что спит.

До ворот колонии Полетайка едва дохромал, так сильно болела нога. Мало того, что негодящая, да, видно, зашиб, когда раза два упал, споткнувшись об укрытые снегом кочки. Сгоряча он ничего не почувствовал, а сейчас нога болела все сильней и сильней. Полетайка растер колено, шагнул к калитке и только тогда увидел, что за распахнутыми настежь воротами стоит грузовик, доверху груженный досками, а рядом с шофером сидит человек в милицейской форме. Полетайка юркнул за дерево, пригибаясь, прошел вдоль забора, нырнул в лаз и оказался во дворе колонии, за дровяным сараем. Огляделся и негромко свистнул. Рядом послышался ответный свист, дверь сарая приоткрылась, и показалась голова Петьки Кононова.

— В корпус не ходи! — предупредил он. — Хряй сюда!

Полетайка вошел в сарай и прикрыл за собой дверь.

— Доской заложи! — сказал Кононов.

Полетайка подпер дверь и огляделся. На ящике из-под макарон горела свеча, на расстеленной газете стояла початая бутылка водки, открытая банка консервов, в буханку хлеба воткнуто лезвие финки, рядом с жестяной кружкой лежала колода карт. Вокруг ящика на сосновых чурбаках сидели Колька Салик, Васька Кобыла, Борька Псих и Антон Кречет. Кононов услужливо подставил Полетайке чурбачок, плеснул в кружку водку, пододвинул банку с консервами.

— Жилье себе новое нашли? — отодвинул от себя кружку Полетайка.

— Грузовик с досками видел? — спросил Кононов.

— Ну?

— Колонию лягавым передали. Забор новый будут строить. С вышками, все чин по чину! И свечек на вышки понатыкают!

— Сматываться надо, — мрачно сказал Полетайка.

— Считай, уже в бегах! — кивнул Кононов. — Темноты дождемся и подорвем. Есть у меня один подвальчик теплый на примете.

— А где Жура с Хохлом? — огляделся Полетайка.

— Замели, — отвел глаза Кононов. — Только ты смотался, за ними «воронок» приехал.

— Наследили, значит... — нахмурился Полетайка. — Говорил я вам, чтоб не лапали чего не надо! Пили небось на деле?

— Бутылку раздавили, — виновато кивнул Кононов.

— Дурачье! — покачал головой Полетайка. — Гроши при них?

— В казне. Тебе только долю отдал.

— Хоть до этого додумался!

Полетайка отломил от буханки корочку, пожевал. Кононов опять подвинул к нему кружку с водкой, но Полетайка снова отставил ее.

— Всех заложат! — вздохнул Кононов.

— Жура с Хохлом не заложат! — возразил Колька Салик.

— Опера этого не знаешь! — осадил его Кононов. — Он их наизнанку вывернет! — Щелкнул колодой карт и предложил: — Сыграем?

— Давай, — пожал плечами Полетайка. — Делать все равно нечего.

Он отодвинул в сторону консервную банку, пригляделся к газете, еще больше помрачнел, аккуратно оторвал от нее клочок и спрятал в карман.

— Чего углядел? — спросил Кононов.

— Чего надо, то и углядел, — хмуро сказал Полетайка. — Откуда газетка?

— А кто ее знает? — отмахнулся Кононов. — Кто-то из пацанов притащил.

— Заместо скатерти? — криво усмехнулся Полетайка.

— Не читать же? — засмеялся Кононов. — Мечу!

— Банка не вижу, — сощурил глаза Полетайка.

— Сотня!

— На деньги не играю, — сквозь зубы процедил Полетайка.

— Что ставишь?

— Бычкова.

— Чего?.. — растерялся Кононов.

— Оглох?! — хрипло крикнул Полетайка. — На опера играю! Карты всем!..

Он вытащил финку из буханки и с силой метнул ее в оборванный угол газеты, рядом с собой. Оглядел притихших мальчишек и угрожающе сказал Кононову:

— Ну?!..

Кононов, стараясь удержать дрожь в пальцах, медленно сдал карты.

...На столе у Бычкова лежала записка: «Иди паровозом. Кичи не будет. Расчет с наваром». Что означало: бери все на себя, тюрьма малолетке не грозит, доля твоя будет увеличена. Записка эта насторожила Бычкова тем, что уж очень от нее попахивало профессионально-воровским жаргоном. Его подопечные пацаны не прочь были щегольнуть блатными словечками, но написавший это послание владел воровской «феней» в совершенстве. Писать так мог или опытный вор, пахан, или тот, кого он обучал, кто был с ним всегда рядом и бегал не в «шестерках», а на равных делил с ним риск, удачу, провалы, бродячую, с оглядкой, жизнь, отчаянную воровскую гульбу и серую, как зола, скуку.

Тихонов расстрелян. Никто из местного «взросляка» с малолетками не повязан. Это установлено точно. Остается — Полетайка. Только он, прошедший всю «школу» Тихоньки, мог написать эту записку. Адресована она была Журавлеву, и обнаружили ее в изнанке шерстяных носков, которые тот просил ему передать. Бычков записку Журавлеву на допросе прочел, но Журавлев заявил, что знать не знает, кому она написана и как попала в носки, переданные ему родной сестрой.

Ничего другого Бычков не ожидал. И Журавлев и Хохлов, порознь и вместе, Полетайку не называли, о похищенных из магазина на Некрасова деньгах и драгоценностях говорить отказывались, требовали их предъявления, что же касается коробочки из-под часов, на которых были обнаружены отпечатки пальцев Журавлева, то он, ухмыляясь, просил записать в протокол, что, мол, коробочку в руках держал, но была она уже пустая.

Так ничего не добившись, Бычков отправил их обратно в камеру. Была у него мысль на очной ставке Журавлева свести с Полетайкой, а Хохлова с Кононовым. Вдруг да не выдержат нервишки, начнут топить друг друга и прояснят картину. Но посланный за ними Толя Васильев вернулся ни с чем! Полетайка и Кононов с компанией из детколонии сбежали. Бычков со своими сотрудниками обошли все известные им подвалы и чердаки, но никого не обнаружили.

Юрскому об этом Бычков еще не сообщал и теперь сидел и думал, с чем ему идти к нему на доклад. В тишине кабинета телефонный звонок показался ему необычно громким, и Бычков, вздохнув, — небось Юрский вызывает! — снял трубку.

— Бычков слушает... Привет, Сергей!.. Какая девчушка? Так... Так... Да, пропусти, Сергей Иванович...

Повесил трубку, убрал в ящик стола бумаги, хотел снова сесть за стол, но раздумал и остался стоять. В дверь робко постучали.

— Входите, — шагнул к двери Бычков.

Дверь распахнулась, и Хельга, прижимая к груди небольшой узелок, нерешительно остановилась на пороге.

— Проходи, проходи... — подбодрил ее Бычков. — Не стесняйся!

Хельга кивнула, но продолжала стоять, оглядывая кабинет.

— Садись, — указал ей на диван Бычков и, дождавшись, когда Хельга неловко присела на самый краешек, сел рядом. — Рассказывай, с чем пришла?

Хельга вздохнула, будто собираясь с силами, положила на колени узелок, развязала его и, расправив края, сказала:

— Вот!..

На платке лежали пачка денег, золотые дамские часы, браслет и серьги.

— Так... — сказал Бычков. — И что сие значит?

— Это Коля вам сдает... То есть государству... Добровольно... — не глядя на Бычкова, сбивчиво ответила Хельга.

— Это какой же Коля? — щурясь смотрел на нее Бычков. — Уж не Яковлев ли?

— Я его фамилии не знаю... Может быть, и Яковлев... Такой совсем невысокий, он еще прихрамывает... Неужели вы не помните?

— Помню, — ответил Бычков. — Только не он эти вещи и деньги сдает.

— А кто же? — опустила голову Хельга.

— Ты, — усмехнулся Бычков. — Тебе ведь он их принес. Так или нет?

— Так... — кивнула Хельга, и губы у нее задрожали.

— Плакать только не надо, — тронул ее за плечо Бычков. — В подарок принес?

— Да, — закусила губу Хельга. — А я сказала, что не возьму... Не могу я этого взять...

— Догадалась, откуда они? — мягко спросил Бычков.

— Он сам сказал, — открыто взглянула на него Хельга, и губы у нее опять задрожали. — Боюсь я...

— Он что, знает, что ты сюда пошла? — насторожился Бычков.

— Нет, — покачала головой Хельга. — Он ушел. А куда — я не знаю. За него я боюсь... И за вас.

— За меня-то чего бояться? — удивился Бычков.

— Я ему газету прочла... — очень тихо сказала Хельга, — Где про суд... И что приговор приведен в исполнение. Вы знаете про кого?

— Знаю, — хмуро кивнул Бычков.

— А Коля... Я его таким не видела никогда... — Хельга замолчала, не решаясь продолжать.

— Грозился? — помог ей Бычков.

— Сначала заплакал, а потом кричал... Страшно так... — Она закрыла глаза руками и всхлипнула.

— Обойдется! — похлопал ее по плечу Бычков. — Мне знаешь сколько раз грозили? И ничего! Жив!

— Очень он страшно кричал... — Хельга помолчала и робко спросила: — А можно записать, что это Коля вам деньги и вещи сдал? Через меня. Или никак нельзя?

— Нельзя, — вздохнул Бычков. — А что принесла — спасибо. Хорошо сделала.

— Кому хорошо? — подняла на него глаза Хельга. — Себе? А Коле? Ему не очень хорошо, да?

— Ему, пожалуй, не очень, — согласился Бычков. — А может, и хорошо. Если поймет, что ты для него сделала.

— Сейчас не поймет, — сказала Хельга. — Потом, может быть... У нас когда-то конь был. Молодой совсем. Жеребчик! Когда на него узду в первый раз надели, как бешеный стал. Подойти никто не мог! Так и Коля сейчас.

— Потом-то объездили? — с интересом смотрел на нее Бычков.

— Потом объездили, — грустно сказала Хельга. — Только Коля не конь. Человек!

— Человек-то человек... — протянул Бычков, но договаривать не стал. — Не бойся ничего. Живи спокойно. Слышишь?

— Слышу.

— Если вдруг за деньгами и вещицами этими придет, скажи, что нет их у тебя. Отдала кому-нибудь на хранение. Есть кому?

— Нет, — покачала головой Хельга. — И врать я не умею. — Подумала и сказала: — Он и не придет.

— Думаешь? — пытливо взглянул на нее Бычков.

— Знаю, — твердо ответила Хельга.

— Ну-ну... — Бычков завернул деньги и ценности в платок, положил в сейф, запер его, привычно подергав ручку, снял с гвоздя за шкафом пальто и кепку. — Пойдем, провожу тебя... А то одну не выпустят. И воздуха заодно глотну. Мне сегодня еще сидеть и сидеть!

Хельга встала с дивана и пошла к двери. Бычков посмотрел на ее поникшие плечи и двинулся следом.

Игорь Соколов стоял за афишной тумбой и ждал, когда Бычков распрощается с незнакомой ему девчонкой в потрепанном пальтишке и вязаной шапочке. Бычков что-то втолковывал девчонке, а та часто-часто кивала головой и, похоже, плакала, потому что то и дело вытирала нос снятой с руки варежкой. Бычков ободряюще потрепал ее по плечу, девчонка опять закивала и пошла к трамвайной остановке. Когда девчонка села в подошедший трамвай, Бычков поправил свою серую кепочку и неторопливо пошел к подъезду управления.

— Дядя Витя! — крикнул Игорь и побежал следом.

Бычков обернулся, увидел мальчишку в матросском бушлате и нахмурился:

— И ты в бегах, Соколов?

— Да нет! — отмахнулся Игорь. — Меня ребята послали... Предупредить!

— О чем?

— В карты вас проиграли! — выпалил Игорь.

— Напугал... — усмехнулся Бычков.

— Они взаправду играли, дядя Витя! — волновался Игорь. — А вчера по колонии слух пошел, что маузер у какого-то пограничника на Клинском рынке выкрали... С патронами! Они нарочно драку устроили, пограничник этот их разнимать начал, а они в суматохе маузер у него и срезали!

— Кто они-то? — опять нахмурился Бычков. — Толком говори!

— Так я же говорю! — От волнения у Игоря перехватило горло. — Проигрались Колька Салик, Васька Кобыла, Борька Псих... Петька еще... Кононов!.. А выиграл этот... Ну, хромает который...

— Полетайка? — насторожился Бычков.

— Вроде так его Кононов называл... — кивнул Игорь. — А в колонии Яковлевым звали... Колькой!

— Где они в городе обитают, знаешь? — спросил Бычков.

— Нет, дядя Витя! — покачал головой Игорь. — И пацаны наши не знают. А про маузер слух точный!

— Проверим, — кивнул ему Бычков.

— Как проверите-то? На своей шкуре?! — сорвался на крик Игорь. — Раз проиграли вас — все! Замочат!

— Кишка тонка, — мрачно сказал Бычков. — А что предупредил, спасибо!

— А что я ребятам скажу? — наседал Игорь. — Не поверили вы мне, да?

— Почему не поверил? — прищурился Бычков. — Очень даже поверил. Только что же мне, по-твоему, теперь делать? В кабинете запереться? Или дома все окна перинами заложить? Мне работать надо, Игорь!

— А если убьют они вас?! — Игорь чуть не плакал.

— Не так это просто — человека убить, — помолчав, сказал Бычков. — Дуй в колонию и скажи ребятам, чтобы не волновались шибко. Отобьемся!

— Ладно, скажу, — уныло кивнул Игорь. — Только Яковлев этот... Полетайка по-вашему...

— Ну? — выжидающе смотрел на него Бычков.

— Ребята говорили, клятву он воровскую дал — отомстить за кого-то!

— Чужими руками, — усмехнулся Бычков.

— Что? — не понял Игорь.

— Мстить, говорю, чужими руками собрался, — объяснил Бычков. — Сами-то вы не боитесь?

— А чего нам бояться?

— Ну... Предупредили вот... Закон воровской нарушили.

— Мы не воры! — вскинулся Игорь. — Мы сами по себе.

— Ну-ну... — засмеялся Бычков. — Ладно, беги! И больше режим не нарушай.

— Теперь, пожалуй, нарушишь! — пробурчал Игорь. — Вышки, говорят, поставите... Проволоку.

— Поживем — увидим! — весело сказал Бычков. — Беги!..

...Бычков жил на Измайловском. Вход в его квартиру был со двора, двор был темным, длинным и казался еще темней от штабелей дров, уложенных у стены. Дровяная кладка кончалась напротив подъезда, куда должен был войти Бычков, и за крайним этим штабелем засели Васька Кобыла и Колька Салик. Шел третий час ночи, окна в доме уже не светились, горела лишь тусклая лампочка у подъезда, да вспыхивали огоньки папирос в руках мальчишек. Из-под арки ворот к ним, пригибаясь, подбежал Кононов, выхватил из рук Салика окурок, сделал две короткие затяжки, закашлялся, сплюнул, кинул окурок под ноги и хриплым шепотом сказал:

— Когда подойдет к воротам, я свистну! Ты, Салик, стреляешь в спину, Кобыла добивает топором.

— А ты? — угрюмо спросил Салик.

— Чего я? — огрызнулся Кононов. — Я на стреме, как уговорились!

— Не помню я такого уговора, — буркнул Салик.

— Не крути, Салик! — угрожающе сказал Кононов. — А то сам на нож встанешь! — Помолчал и уже мирно добавил: — Заделаем мужика и подрываем из города. Не дрейфь, пацаны!

— Кто дрейфит-то? — отозвался из темноты Васька Кобыла. — Только вон ночь на дворе, а его нет. Может, не придет?

— Придет. Куда ему деваться? — ответил Кононов. — Как свистну, чтоб все по уговору! — И, согнувшись, побежал вдоль штабелей дров к воротам.

Бычков подходил к своему дому, когда услышал чей-то тихий свист. Он остановился, прислушался, но свист не повторился. Улица была по-ночному тиха и пустынна. Бычков поправил кепочку и свернул под арку ворот. После улицы двор показался ему темней, чем обычно, и он не сразу сообразил, что лампочка у ближнего подъезда почему-то не горит, а светит только дальняя, в конце поленницы.

Бычков постоял, всматриваясь в темноту, и пошел к своему подъезду, держась ближе к штабелю дров. Он уже подходил к краю поленницы, когда скорее почувствовал, чем услышал, какое-то движение за дровами. Бычков вынул из бокового кармана пальто наган, привалился плечом к штабелю и ровным голосом сказал в темноту:

— А ну, орлы! Вылезайте!

Слышно было, как за штабелем звякнуло что-то металлическое и кто-то по узкому проходу между дровами и стеной побежал к воротам. Бычков навалился спиной на поленницу, толкнул, часть дров со стуком развалилась, преградив дорогу Салику, который присел на корточки, прикрывая голову руками.

— Цела голова? — встал над ним Бычков. — Тогда поднимайся! Шевелись, шевелись!..

Салик поднялся и стоял перед Бычковым опустив голову.

— Где оружие?

Салик мотнул головой в сторону разваленной поленницы. Бычков ногой расшвырял поленья, поднял маузер, вынул обойму, положил в карман.

— Все?

— Топор еще... — не поднимая головы, сказал Салик.

— Пистолета им мало... — проворчал Бычков. — Давай ищи!

Салик пошарил среди раскиданных поленьев, поднял брошенный Васькой Кобылой топор, протянул его Бычкову.

— Смылись дружки-то? — взял у него топор Бычков.

— Ага... — мрачно сказал Салик.

— Найдем! — успокоил его Бычков. — Пошли в отделение!..

В дежурной комнате отделения милиции то и дело хлопала дверь: с улицы входили сотрудники в форме и в штатском, подталкивали к деревянному барьеру задержанных, те, кто весело, кто угрюмо, отвечали на вопросы дежурного и усаживались на жесткий диван с высокой спинкой, стоящей у стены. Все подростки были примерно одного возраста — четырнадцати-пятнадцати лет, простуженно хлюпали носами, клянчили покурить и шумно выражали свои протесты по поводу незаконного, с их точки зрения, задержания.

— А ну, вы, чердачная команда! — прикрикнул на них дежурный. — Тихо! А то всех в камеру посажу! Кто там по очереди? Давай сюда!

К барьеру, за которым сидел дежурный, подошел узкоплечий, высокий подросток, на длинной его шее было намотано полосатое шелковое кашне с кистями.

— Имя, фамилия, год рождения? — Дежурный обмакнул ручку в стеклянную чернильницу-невыливайку.

— Васильев, Борис Павлович, — хрипловато ответил подросток. — Год рождения — тысяча девятьсот двадцать первый.

— Пятнадцать лет тебе, а вон как вымахал! — удивился дежурный. — На каких таких хлебах?

— На белых, — угрюмо сказал подросток. — Из ресторанов не вылезаю.

— Оно и видно! — хмыкнул дежурный, водя пальцем вдоль лежащего перед ним на столе списка. — Васильев... Васильев... Кличка — Псих?

— Ну Псих, — кивнул подросток.

— Аникин! — крикнул дежурный стоящему у дверей милиционеру. — Этого в восемнадцатую комнату. К Бычкову!

В восемнадцатой комнате Юрский и Бычков допрашивали Кольку Салика.

— Значит, ты, Салов, должен был стрелять, а Егоров добить топором? — в упор смотрел на Салика Юрский. — Так или нет?

— Так...

— И у тебя рука бы поднялась в человека стрелять? — допытывался Юрский.

— Не поднялась бы, так меня самого бы замочили, — глядя в пол, сказал Салик.

— Кто? — быстро спросил Юрский. — Кононов?

— Да ну! — пренебрежительно отмахнулся Салик. — В «шестерках» бегает!

— Яковлев? — наседал Юрский. — Полетайка?

Салик исподлобья посмотрел на него и промолчал.

— Запугал он вас! — покрутил головой Бычков.

— Да уж! — подхватил Юрский. — Страшнее кошки зверя нет!

Салик метнул на него быстрый взгляд, но ничего не сказал, только скривил губы в усмешке.

— Какой магазин громил? — продолжал допрос Юрский. — На Некрасова? На Загородном? С Журой? С Хохлом?

— С Журой, — сказал Салик.

— Кто еще был? — не давал ему опомниться Юрский.

— Борька Псих, Антон...

— Кречет? — вмешался Бычков.

— Он, — кивнул Салик.

— А Кононов?

— На стреме стоял, — усмехнулся чему-то Салик.

— В магазин не лазил? — уточнил Бычков.

— Нет.

— А Егоров?

— У него и спрашивайте, — уставился в пол Салик.

— Спросим, — сказал Юрский. — Не волнуйся.

— Поймайте сначала! — хмыкнул Салик.

Бычков встал из-за стола, прошел к двери, открыл ее и распорядился:

— Давайте Егорова!

Васька Кобыла переступил через порог комнаты, увидел Бычкова, потом Салика, опустил глаза.

— Видали красную девицу? — сказал Юрский. — Глаза прячет! Где тебя прихватили, Егоров?

— На Обводном.

— У какого дома? — насторожился Бычков.

— А я на номер не смотрел! — нагловато ответил Васька Кобыла. — Здоровый такой дом. С воротами!

— И сквознячок на две улицы, — договорил за него Бычков. — А в третьем дворе подвал. Полетайка там? Быстро, Егоров!

— Там... — выдавил из себя Васька Кобыла. — И Петька Кононов с кодлой!

Бычков переглянулся с Юрским, тот кивнул на дверь. Бычков приоткрыл ее и крикнул:

— Этих двоих в камеру!

Когда Салика и Ваську Кобылу увели, Юрский поднялся из-за стола и сказал Бычкову:

— Вызывай группу, Виктор. Поехали!..

...В подвале было полутемно. В запыленное оконце едва пробивался свет. Оплывая, чадили две свечи, укрепленные на ящике, вокруг которого устроились Полетайка, Кононов, Антон Кречет и три угрюмого вида парня в одинаковых кепках с короткими козырьками. Полетайка сидел по одну сторону ящика, Кононов с кодлой — по другую, и по всему было видно, что толкуют они давно и дошли до края.

— Салика с Кобылой приземлили! Казна пустая! — зло щурился Кононов. — Дело надо делать по-быстрому и подрывать из города!

— Воровать — не грабить! — пожал плечами Полетайка. — Делайте. Кто вам не велит?

— Давай состав! — стукнул кулаком по ящику Кононов. — Чего жмешься?

— Кончился состав, — сквозь зубы процедил Полетайка. — Новый сготовить — по аптекам походить нужно. А мне сейчас светиться не с руки!

— Скажи, чего надо, мы купим! — потребовал Кононов.

— Ишь, чего захотел! — усмехнулся Полетайка. — Один я это знаю, со мной и умрет!

— Против всех идешь? — оглядел свою кодлу Кононов. — Смотри! По-другому поговорим!

— Толковище хочешь устроить? — подобрался Полетайка. — Нет у тебя такого права!

— Это почему же?

— Дорасти до вора, тогда и на правилку ставь! — зло сказал Полетайка.

— А я не вор, что ли? — поднялся с места Кононов.

— Сявка ты! — тоже встал Полетайка.

Они стояли друг против друга, тяжело дыша, выжидая, кто начнет первым. Кононов сжал в кулаке горлышко пустой бутылки, Полетайка вытащил из-за голенища финку.

— Даешь состав? — Кононов пригнулся, примеряясь к удару.

— Не дам! — сжал в кулаке нож Полетайка.

— Бей его!.. — хриплым шепотом приказал Кононов и кинулся на Полетайку.

Отлетел в сторону опрокинутый ящик, погасли свечи, в полумраке слышались только хриплое дыхание, глухие звуки ударов, сдавленные крики и ругательства. Посыпалось разбитое стекло — это Полетайка ногой выбил раму и юркнул в окно подвала, за ним, мешая друг другу, полезли остальные. Они догнали прихрамывающего Полетайку на Обводном, опять навалились на него всей кодлой, вывернули руки, отнимая финку. Кононов размахнулся и ударил его бутылкой по голове.

— В канал! — крикнул Кононов.

Двое парней поволокли обмякшего в их руках Полетайку к спуску, с размаху кинули на подтаявший уже лед и, услышав трель милицейского свистка и шум автомобильного мотора, бросились бежать.

Из подъехавшей машины выскочили Юрский, Ананьев, Чистяков и Васильев и побежали следом, а Бычков перегнулся через перила моста, увидел лежащего без движения Полетайку, скинув на ходу пальто, побежал к спуску и ступил на лед, который тут же затрещал под его тяжестью. Бычков лег на живот и медленно пополз к Полетайке.

Выскочивший из кабины шофер подбежал к спуску и, расстегивая на ходу ремень гимнастерки, крикнул:

— Виктор Павлович, осторожней! Полынья!

У головы Полетайки медленно расходилась промоина, но он лежал неподвижно — был или без сознания, или не хватало сил отползти подальше от полыньи.

— Коля! — позвал Бычков, подползая к ногам Полетайки. — Ты меня слышишь, Коля?

Полетайка с трудом поднял голову и увидел Бычкова.

— Развернуться ко мне можешь? — спросил Бычков.

Полетайка медленно перевернулся на живот и, царапая лед ногтями, пополз к Бычкову, который лежал протянув ему руку. Полетайка судорожно уцепился за нее, и Бычков, пятясь, стал отползать к спуску, не отрывая глаз от полыньи, которая становилась все шире, и трещина от нее тянулась к берегу канала. Шофер кинул Бычкову конец своего поясного ремня, тот ухватился за него одной рукой, другой тянул Полетайку и едва ступил на узкую полоску берега, как трещина бесшумно разошлась, открывая темную воду.

— Тащи его, Костя! — закричал Бычков.

Вместе они вытащили из воды Полетайку и понесли к машине.

...Полетайка лежал в той же тюремной больнице, куда его возили на очную ставку с Тихонькой. Ни с кем из соседей по палате он не разговаривал — то ли был еще слаб, то ли не хотел отвечать на их расспросы. Когда приносили еду, он с трудом поднимал забинтованную голову с подушки, отхлебывал из кружки кисель, на суп и кашу даже не смотрел и, натянув на себя серое казенное одеяло, отворачивался к стене.

Ночью, когда все в палате засыпали, он лежал с открытыми глазами и, морща лоб, покусывая запекшиеся от жара губы, раздумывал о том, решаться ли ему на шаг, который неминуемо грозит ему тюрьмой, или по-прежнему играть в молчанку и ждать, когда его припрут доказательствами, которых — так ему казалось! — у следствия нет. А если и есть что, так то по мелочи, главного они не знают и не дознаются никогда! Под утро он засыпал, и снилось ему всегда одно и то же: черные разводья полыньи и ползущий к нему с протянутой рукой Бычков. Лед под ним трещал, полынья становилась все шире, а Полетайка все тянул к Бычкову руки и никак не мог дотянуться.

Просыпался он весь в поту, сердце у него колотилось, и он чувствовал, как под бинтами, у виска, набухала и билась жилка.

Прошло еще несколько дней, и Полетайка попросил вызвать к нему Бычкова.

Бычков пришел под вечер, врач уступил ему свой кабинет, туда и привели Полетайку. Халатов в этой больнице не полагалось, и Полетайка сидел на клеенчатом диване, накинув на худые плечи одеяло.

— Вот! — Бычков поставил на стол стеклянную банку. — Компоту тебе принес. Написано: «Грушевый». Полезно, наверное!

— Как к больному пришли, — усмехнулся Полетайка.

— А ты здоровый, что ли? — посмотрел на его забинтованную голову Бычков. — За что они тебя? Казну не поделили?

— Казна пустая, — неохотно ответил Полетайка.

— А Журы с Хохлом доля? — со знанием дела поинтересовался Бычков.

— Кононов, выходит, зажал! — догадался Полетайка. — Нашли у него гроши?

— Нашли, — кивнул Бычков.

— Вот гад! — Полетайка подтянул одеяло, поджал под себя голые ноги и сказал: — Я ведь тебя не зря вызвал, начальник. Бумага есть?

— Найдем, — вынул блокнот Бычков.

— Колоться буду! — заявил Полетайка. — Я тебя завалить хотел, а ты меня от верной смерти спас. Я вор, но еще человек. Пиши, начальник!

— Да знаю я все про тебя! — улыбнулся Бычков. — Писать нечего.

— А где ценности из ювелирных, знаешь?

— Чего не знаю, того не знаю, — признался Бычков. — Уплыли, наверное, давно!

— Не уплыли, — мотнул головой Полетайка. — У такой мадамы не уплывут!

— У Маньки, что ли? — решил проверить его Бычков.

— Манька что! — отмахнулся Полетайка. — Дешевка! Про мадам Франгопуло слыхал когда-нибудь?

— Нет, — наморщил лоб Бычков. — Что еще за Франгопуло такая?

— У вас не числится, — важно сказал Полетайка. — В чистеньких ходит. Девчонок танцам учит. Босиком отплясывают! Все барахло из ювелирных у нее. Дочке на приданое бережет!

— Так... — озадаченно почесал затылок Бычков. — Это я запишу, если не возражаешь.

— Пиши, пиши... — великодушно разрешил Полетайка. — Сказал — каюсь. Записал?

— Записано. Адрес дашь?

— Дам. Теперь, значит, так... Оба магазина громили по моей наводке. Я им состав свой передал, научил, как пользоваться, место для промысла указал, время самое удобное, инструмент нужный подкинул... В общем, я дело склеил.

— Это мы знаем, — кивнул Бычков. — И про состав знаем.

— Что знаете? — насторожился Полетайка.

— Что химичить тебя Хряк научил, — ответил Бычков.

— А из чего эта химия составляется, знаете? — впился в него глазами Полетайка.

— Этого не знаем, — развел руками Бычков. — Может, расскажешь?

— Не могу, — твердо сказал Полетайка. — Клятву дал.

— Не можешь так не можешь, — согласился Бычков. — Что с тобой сделаешь?

— Не могу, — повторил Полетайка. — Но ты не сомневайся: секрет этот я один знаю, никто не воспользуется.

— А сам? — прищурился Бычков.

— Когда мне? — возразил Полетайка. — Я отсюда прямо в тюрьму.

— Так сразу и в тюрьму? — поднял брови Бычков. — Что суд скажет.

— А что ему говорить? — пожал плечами Полетайка. — Статьи известные. По взросляку пойду.

— Почему это по взросляку? — не понял Бычков.

— Лет много, — спокойно ответил Полетайка. — Метрику мою запросите. Фамилия настоящая — Смирнов. Звать — Николай. По батюшке — Яковлевич. Родился в деревне Богульна под Саратовом. Там все бумаги на меня найдете. Все вроде? Ага, вот еще что... Доля моя последняя — деньги, часы золотые, серьги, браслет у девчонки одной хранятся. Адресок я дам.

— Не надо, — покачал головой Бычков.

— Почему? — заволновался Полетайка. — Я без выгоды! Добровольно!

— Принесла она мне все, — помолчав, ответил Бычков. — Сказала, что ты просил вернуть.

Полетайка опустил голову, потом глухо сказал:

— И вы поверили?

— Нет, Коля... — вздохнул Бычков. — Не поверил.

— Ну и правильно, — не поднимая головы, сказал Полетайка. — А сейчас верите?

— Сейчас верю, — кивнул Бычков и, помедлив, спросил: — С этой... с мадам... на очную ставку пойдешь?

— Пойду, начальник! — поднял голову Полетайка. — Пусть попляшет!

...Мадам Франгопуло называла себя ученицей и последовательницей Айседоры Дункан. Во время краткого пребывания в Петрограде Дункан организовала студию танца для пролетарских детей. Мадам Франгопуло сумела пристроить туда свою малолетнюю дочь, и та с превеликим удовольствием отплясывала босиком под «Марсельезу», размахивая красным шелковым полотнищем, которым снабдила ее мать, в то время как остальные довольствовались простым кумачом. Этого оказалось достаточным, чтобы мадам причислила себя к прямым продолжателям дела знаменитой балерины-босоножки.

Во время нэпа муж мадам Франгопуло, обрусевший грек, очень быстро разбогател, так же быстро за сомнительные сделки был отправлен на Соловки, откуда уже не вернулся. С той поры прошло без малого двенадцать лет, нэп давно приказал долго жить, младшая Франгопуло превратилась в дебелую девицу, а мадам решила открыть балетную школу на дому. Вскоре в дом мадам Франгопуло потянулись девочки из обеспеченных семей, чьи родители не могли устоять против заманчивого объявления: «Танцы босоножек. По системе Айседоры Дункан. Занятия два раза в неделю. Плата умеренная». Умеренная плата приносила весьма приличный доход, благо расходы были небольшие: тапер и девушка-балетмейстер, которых мадам нещадно обжуливала. Когда к ней приехали с обыском, мадам приняла это как личное оскорбление — требовала немедленно связать ее с прокурором, грозила всяческими карами и размахивала бумажкой, подписанной якобы самим наркомом просвещения. На очной ставке с Полетайкой заявила, что этого бандита не видела, что ее оговаривают, хотят отобрать последнее, заработанное честным трудом, и оставить ее с дочерью умирать голодной смертью.

Все это Юрский и Бычков слушали со вниманием, а сотрудники Бычкова, в присутствии понятых, вынимали из сервантов, горок, шкафов хрусталь, меха, отрезы, платья, шубы, пуховые платки, пока наконец не дошел черед до золотых часов, колец, браслетов, жемчужных ожерелий, и всего этого в таком количестве, что понятые повставали с мест и подошли к столу, куда складывались драгоценности.

Юрский попросил всех отойти и предъявил драгоценности для опознания Полетайке. Тот безошибочно определил ценности, взятые им в ювелирных.

Составили протокол, понятых отпустили, Полетайку увезли, ценности аккуратно уложили в брезентовый мешок и опечатали, а рыдающей мадам предложили проследовать к машине. Так и закончила свое существование частная балетная школа «Танцы босоножек».

...Бычков вышел из здания суда на Фонтанке, перешел мост и мимо Михайловского сада направился к Конюшенной, чтобы кратчайшим путем, через проходной двор Капеллы, выйти на Дворцовую площадь.

В суд ходить Бычков не любил и никогда не понимал тех, кто, возвращаясь после оглашения приговора над своими подследственными, удовлетворенно сообщал: «Дали на полную катушку! Молодец судья!» И не потому, что очень уж жалел осужденных или сомневался в справедливости судейского решения. Просто ему казалось, что не торжествовать тут надо — огорчаться, особенно если сидящий на скамье подсудимых уйдет из зала суда озлобленным и весь срок заключения будет припоминать равнодушие следователя, добивающегося только одного: «закруглить» дело и передать его в суд. Выйдя из заключения, такой подследственный совершит еще не одно преступление, благо «школу» за свой немалый срок пройдет основательную.

Бычков, глядя на скамью подсудимых, где сидели Полетайка, Кононов, Хохлов и Журавлев, чувствовал за собой какую-то неясную вину. И Кононова, и Журавлева, и Хохлова судить было необходимо. Разгромить два магазина и не ответить за это? Суд учтет их возраст, и срок у них будет минимальный. А вот Полетайка? Бычков мысленно обругал себя за то, что назвал его воровской кличкой. Полетайки здесь нет. Есть подсудимый Смирнов Николай Яковлевич. По затребованным метрикам ему уже восемнадцать. И судят его, как взрослого. Тут вдруг Бычков понял, что его гложет! Прокурор требовал Смирнову максимальный, по совокупности статей, срок. Ни словом не упомянув о его чистосердечном признании и других смягчающих обстоятельствах. Но в деле все это есть! Не кто-нибудь, а Смирнов указал местонахождение госценностей из ювелирных, добровольно пошел на очную ставку со скупщицей краденого, лично опознал похищенные драгоценности. Другими словами, оказывал всяческое содействие следствию. И кто? Квалифицированный взломщик, вор в законе, знающий, Что прямых доказательств участия его в ограблении нет. Он сам переступил через воровские законы, а прокурор опять будит в нем то звериное, с чем Смирнов мучительно борется.

Да прокурор об этом и не задумывается! Полистал дело, посчитал статьи, прикинул сроки. Что еще надо? А для судьи прокурор — высшая инстанция. Со своим мнением не вылезай. Заседатели дела не читали. Что публика в зале, что они — разница небольшая. И сам Бычков здесь никто. Сделал свое дело и сиди, помалкивай в тряпочку!

От этих мыслей Бычкову стало так муторно, что захотелось встать и уйти. Понимая, что делать этого нельзя, он отодвинулся подальше в угол и взглянул за барьер, где сидели подсудимые.

Журавлев и Хохлов слушали прокурора внимательно, как прилежные ученики в школе. По их напряженным лицам было видно, что они не очень понимают смысл прокурорской речи, убежденные, что говорит он не о них, а о каких-то посторонних людях, почему-то носящих их фамилии. Кононов при каждом упоминании своего имени поднимал голову из-за барьера, кривил в усмешке губы, щурясь поглядывал то на прокурора, то на судью, всем своим видом показывая, что он-де битый-перебитый и суд для него пустое времяпровождение. Смирнов глаз ни от кого не прятал, был спокоен, даже торжествен. То, что прокурор обошел молчанием его чистосердечное признание и все другие смягчающие обстоятельства и что так задело Бычкова, воспринял без недовольства, будто срок заключения не играл для него никакой роли. Бычков видел, что это не бравада, а спокойная уверенность человека, убежденного в правильности выбранного им решения. Когда объявили приговор, у Смирнова чуть дрогнули брови, но тут же лицо его посветлело: это бросилась к барьеру Хельга. Она что-то быстро-быстро говорила, вытирая слезы, Смирнов кивал ей и улыбался и, когда его уводили, оборачивался и искал ее глазами.

Бычков не подошел к нему, не попрощался и теперь корил себя за это, хотя знал, что делать это не положено. «Почему не положено? — думал Бычков, злясь на себя и вместе с тем пытаясь себя оправдать. — Почему поступать по-человечески нам не положено?!»

Бычков вышел на Дворцовую, свернул к подъезду управления, предъявив пропуск дежурному, поднялся на третий этаж и по сводчатому коридору пошел в комнату, где сидел Юрский.

— Разрешите?

— Входи, входи... — поднялся из-за стола Юрский. — Чего такой мрачный? В суде был?

— Зашел, послушал, — кивнул Бычков.

— Сколько дали?

— Смирнову — пять. По взросляку пошел.

— Сам захотел, — пожал плечами Юрский.

— То-то и оно! — сказал Бычков. — Могли и поменьше дать.

— А статей у него сколько? — возразил Юрский.

— Статей много, это верно... — вздохнул Бычков. — И все-таки!

— Брось, Виктор Павлович! — поморщился Юрский. — Закруглились, и слава богу! Считай, что с «делом Полетайки» закончено.

— Хорошо бы... — задумался, глядя в окно, Бычков.

— Не понял, — обернулся к нему Юрский.

— Хорошо бы, говорю, коли так... — повторил Бычков. — Только какими они после отсидки выйдут?

— Что же, по-твоему, не сажать? — рассердился Юрский. — Нянчиться с ними?!

— Это кто как понимает, — уклонился от прямого ответа Бычков.

— Как ты это понимаешь, мне известно, — буркнул Юрский, помолчал и добавил: — Звонили с твоего завода бывшего. Решили они там с вашим лагерем.

— Да ну?! — разулыбался Бычков. — Вот за это спасибочки!

— Но учти, Виктор! — все еще хмурился Юрский. — Ни одного твоего дела другим не спихну. Понял?

— Так точно! — лихо отчеканил Бычков. — Разрешите идти?

— Сгинь! — усмехнулся Юрский и принялся набивать табаком трубку.

...Дела с лагерем шли туго. Несколько лет назад завод, где когда-то работал Бычков, затеял создать свое подсобное хозяйство. Отвоевал себе участок земли на берегу Оредежа, под Лугой, поставили там временный барак, и на этом все кончилось. То ли не нашлось желающих, то ли заводское начальство охладело к своей затее, но барак все эти годы стоял пустой и постепенно приходил в негодность. Бычкова уверяли, что барак еще крепок и если подлатать крышу и вставить выбитые стекла, то будет вполне годен для жилья. Но пришлось не только латать крышу, но и менять перекрытия, дверные косяки, рамы — работы хватало!

Заводские комсомольцы, взявшиеся помогать Бычкову, приезжать в лагерь могли только по выходным. У самого же Бычкова и его сотрудников с выходными днями полная неразбериха — вроде как выходной, а вызвать могли в любую минуту. От поднадзорной ребятни толку никакого: больше плескались в речке и обирали ягодники, чем помогали. И взять с них было нечего! Плотницкого инструмента сроду в руках не держали, да и как им доверишь топор или пошлешь с молотком на крышу? Того и гляди свалятся, поломают руки-ноги, а отвечать ему, Бычкову!

Работать можно было только летом: зимой к участку не подступиться. Летом путь тоже неблизкий, даже если выезжать с ночевкой и начинать работу с зарей, все равно чуть дело к вечеру — надо собираться обратно, иначе опоздаешь на последний паровичок.

Так все и шло — ни шатко ни валко! Только к исходу второго лета закончили с бараком, а дел впереди невпроворот!

Расчистить футбольное поле, построить пирс, просмолить две шлюпки, которые Бычков выцарапал у заводского гребного клуба, сшить паруса. А тут еще надо было устраивать Ваську Егорова и Кольку Салика в ФЗУ, потом договариваться со школой юнг на Соловках, чтобы туда приняли Игоря Соколова, да и своих оперативных дел набегало выше головы. Так и шло время! Вышли из заключения Хохлов и Журавлев — и сразу к нему: «Устраивай на работу, дядя Витя»! Бычкову бы радоваться, а он огорчается из-за Петьки Кононова: схватил дополнительный срок, режиму не подчинялся, задумал побег, да сорвалось у него в последнюю минуту.

В один из выходных дней появился в лагере и Николай Смирнов. Предъявил Бычкову справку об освобождении, а когда они остались одни, сказал:

— Все, дядя Витя. Завязано! Зла ни на кого не держу. А вам особое спасибо!

— Брось, Коля! — отмахнулся Бычков. — Ничего я такого особенного не сделал. Сам разобрался!

— Сам бы не разобрался, — покачал головой Смирнов. — Вы да Хельга...

Найти подходящую работу Смирнову оказалось непросто: специальности нет, числится инвалидом, да еще пришел из заключения. Но Бычков помнил, как прекрасно рисовал Смирнов, и добился того, чтобы его взяли на Ижорский завод маляром, а по совместительству — художником-оформителем в клубе.

Минула еще одна зима, и, как только сошел снег и начало пригревать солнышко, на берегу Оредежа опять стало шумно. Лагерь готовился к открытию! В начале июня, в самый разгар белых ночей, Смирнов приехал в лагерь с Хельгой. Был он в только что купленном костюме, в белой рубашке, даже нацепил галстук с толстенным узлом. На Хельге тоже было новое платье, в руках она держала букетик цветов, собранных, видно, по дороге от станции.

Бычков, голый по пояс, орудовал топором на пирсе. Помогали ему Журавлев и Хохлов, оба в сатиновых трусах по колено.

— Гляди-ка! — поддернул трусы Журавлев. — Колька-то! При гаврилке!

— И костюмчик будьте-нате! — подхватил Хохлов. — К чему бы это?

— Да ладно вам... — смущенно буркнул Смирнов. — Я бы в жизнь не надел, это все она...

А Хельга, сияя своими синими глазищами, объявила:

— Мы сегодня в загсе были!

В предпоследнее воскресенье июня намечено было торжественное открытие лагеря. Никто в эту ночь не спал, добивали оставшиеся недоделки, под утро прилегли накоротке, но едва рассвело, были уже на ногах. День обещал быть жарким, после завтрака уже крепко припекало, решено было искупаться до приезда гостей, и все, кроме Пашки Хохлова, ушли к реке. Пашка висел на столбе и прилаживал черную тарелку репродуктора. Подсоединил к сети, в репродукторе что-то захрипело, забулькало, потом голос стал явственней, Пашка прислушался, скинул с ног монтерские «когти», обдирая руки и живот, соскользнул со столба вниз и побежал к реке. Он бежал и кричал, хотя до берега было еще далеко и никто не мог его услышать, но, ошеломленный новостью, он не думал об этом и продолжал кричать охрипшим от волнения голосом:

— Война!.. Война!...

...Промерзшее окно в кабинете Бычкова покрылось снаружи толстым слоем инея, и почти не видны наклеенные крест-накрест бумажные полоски. Дымит в углу печка-буржуйка, труба ее выведена в забитую фанерой форточку. На диване лежат подушка и серое казенное одеяло. Бычков сидит на корточках у буржуйки и, подкладывая щепки в топку, слушает равномерный стук метронома. Даже не слушает, а так, ловит краем уха этот перестук, такой привычный каждому ленинградцу в эту вторую блокадную зиму.

— Разреши, Виктор Павлович? — встал на пороге Николай Ананьев.

Он в шинели с поднятым воротником, шапке-ушанке, на ногах валенки. Лицо у него одутловатое и бледное, какое бывает после долгой болезни.

— Садись, Николай... — Бычков тяжело поднялся с корточек и сел на диван рядом. Отдышался и спросил: — Что у тебя?

— Опять продуктовый, — виновато вздохнул Ананьев. — И почерк знакомый.

— Пролом?

— Стенка разобрана. Кирпичики целые, — кивнул Ананьев.

— Так... — потер лоб Бычков. — На заводе был?

— Работает... Вроде все нормально...

— А после работы?

— Тоже вроде порядок. Хельга говорит — когда он не в ночную, то из дома ни на шаг!

— А ты проверь на заводе, когда он в ночную. Совпадает с ее календарем или нет? — посоветовал Бычков.

— Понял, Виктор Павлович. Неужели за старое взялся?

— Не должен бы... — задумался Бычков. — Проломчики только мне эти не нравятся.

— Опять, думаете, химичит? — внимательно смотрел на него Ананьев. — А может, прижали его, когда срок отбывал? Секрет кому-нибудь открыл?

— Не тот он мужичок! — покачал головой Бычков. — Как Хельга-то на вид? Сытая? Или не очень?

— Не очень, Виктор Павлович. Как все.

— Ну-ну... Это я так... На всякий случай, — виновато сказал Бычков. — На нее не похоже!

— Если бы Смирнов воровал, домой бы принес! — согласился с ним Ананьев.

— Кононов сидит? — спросил Бычков.

— Сидит.

— Журавлев и Хохлов на фронте, Салик с Егоровым в эвакуации с ФЗУ... — раздумывал вслух Бычков. — Вот что, Николай... Бери сотрудников, кто еще не обезножил, и подежурьте у продуктовых в том районе. С двух ночи до четырех. Только аккуратно!

— Народу-то у нас, Виктор Павлович!..

— Знаю, — кивнул Бычков. — Все знаю! Но дело-то надо делать? — Помолчал и добавил: — Смирновым я сам займусь. На моей совести!

Бычков шел по пустынной ночной улице, светя под ноги фонариком. На перекрестке его остановил патруль. Бычков предъявил пропуск, старший патруля козырнул ему, и они разошлись. Бычков миновал затемненное здание вокзала, обогнул длинный забор и вышел к станционным путям, на которых стояли неподвижные, промерзшие вагоны. Неподалеку от путей виднелось потемневшее от копоти кирпичное здание. Бычков осветил вывеску: «ОРС № 1», присел на ступеньку крыльца и несколько раз мигнул фонариком. Из-за угла вышел Ананьев, присел рядом.

— Ну что? — спросил его Бычков.

— Вчера ночью мешок с продуктами спрятал в подвале разбомбленного дома на Лиговке, — доложил Ананьев. — Две банки консервов отнес домой.

— Так... — задумался Бычков. — Значит, все-таки он.

— По всему выходит — он, — вздохнул Ананьев.

— А почему на этот магазин грешишь? — кивнул на вывеску Бычков.

— После смены вокруг этого ОРСа отирался. Примеривался!

— Во двор заходил?

— Заходил. И в магазине потолкался.

— Когда завоз продуктов, ты узнавал?

— Завтра карточки должны отоваривать за месяц.

— А он завтра в дневную или в ночную?

— В дневную, Виктор Павлович.

— В тайнике у него не наследили?

— Все в ажуре.

— Ладно... — тяжело поднялся Бычков и огляделся: — Сторожа нет, что ли?

— Какие теперь сторожа! — махнул рукой Ананьев. — Кипяточком где-нибудь балуется!

— Вот что, Николай... — сказал Бычков. — Завтра вы его не водите. Сам займусь.

— Его с поличным брать надо! А вы еле ходите!

— Управлюсь. — Бычков чиркнул спичкой и раскурил папиросу. — Бензин у Кости есть?

— Ездки на две хватит, — прикинул Ананьев. — А что?

— Завтра часам к трем ночи подъедете.

— Сюда?

— У вокзала постоите.

— А может, поближе подогнать?

— Пешочком пройдемся, — невесело усмехнулся Бычков. — Поговорить есть о чем!

Вздохнул, бросил папиросу в снег и, тяжело поднявшись со ступенек, зашагал в темноту. Ананьев покачал головой и двинулся следом.

...Хельга сидела у раскаленной печки и что-то шила, когда раздался стук в дверь и в комнату вошел Бычков.

— Гостей принимаете?

— Виктор Павлович! — обрадовалась Хельга. — Проходите!.. Снимайте шинель, у нас тепло.

— Я ненадолго, — протянул ладони к печке Бычков. — Был в ваших краях, дай, думаю, зайду, «крестника» своего проведаю.

— А он на работе, — огорченно сказала Хельга. — И придет не скоро.

— Что так? — поинтересовался Бычков.

— На сверхурочные оставили. До утра, наверное!

— Вот оно что... — протянул Бычков. — Жалко. Повидать хотел.

— Он тоже жалеть будет! — Хельга присмотрелась к Бычкову и вздохнула: — Худой вы!

— А кто сейчас толстый? — усмехнулся Бычков. — Опухшие есть, а толстых не встречал. Забыл, какие они бывают!

— Я тоже, — согласилась Хельга. — Сейчас я кипяточку подогрею, у меня консервы есть. Вот! Коля принес. Вместо мяса выдали.

Хельга поставила на стол банку консервов. Бычков взял ее, повертел, разглядывая этикетку, потом невесело сказал:

— Что-что? — рассмеялась Хельга.

— Так... Вспомнил... — Бычков поставил банку на стол. — До войны от этих крабов полки в магазинах ломились. И никто не покупал!

— Правда? — взяла банку Хельга. — А я не помню. Открывайте, Виктор Павлович!

— Не стоит, — покачал головой Бычков. — Ты, я смотрю, шитьем занялась? Кому обновы?

Хельга отчего-то засмущалась, убрала шитье, стянула на животе концы пухового платка. Бычков присмотрелся к ней и, тоже смутившись, сказал:

— Вот что... А не рано ли?

— Мне девятнадцать уже, Виктор Павлович, — подняла на него глаза Хельга.

— Я не про это... — объяснил Бычков. — Подождали бы, пока война кончится. Трудно тебе будет.

— Ничего! — тряхнула головой Хельга. — Не одна я. С Колей!

— Ну-ну... — неопределенно сказал Бычков и поднялся: — Пошел я.

— А чаю?! — огорчилась Хельга.

— Дела! — развел руками Бычков.

— Что Коле передать? — подала ему шапку-ушанку Хельга.

— А чего передавать? — надел шапку Бычков. — Нечего вроде. Просто зашел.

— А вы еще заходите! — пригласила Хельга. — Не все же он на сверхурочных будет.

— Как придется, — ушел от ответа Бычков. — Ну, бывай!

— До свидания, Виктор Павлович.

Бычков вышел, Хельга присела к печке и опять принялась за шитье.

...Смирнов шел со стороны железной дороги. Перешел рельсовые пути, пролез под вагонами, подошел к магазину. Постоял, осматриваясь, и вошел во двор. У дверей в подсобку он остановился, вынул из мешка тряпку, бутыль с какой-то жидкостью, смочил ею тряпку раз, потом другой, сунул бутыль обратно в мешок и, расправив тряпку, приложил ее, как пластырь, к стене. Переждав, когда смесь впитается, он аккуратно сложил тряпку, убрал ее в мешок, попробовал расшатать один кирпич, другой и, убедившись, что раствор между ними разрыхлен, принялся вынимать кирпичи, укладывая их у стены. Прикрыв полой ватника фонарик, он осветил пролом, погасил фонарик, снял ватник и, взяв мешок в зубы, головой вперед полез внутрь магазина. Чуть звякнули передвинутые на полке консервные банки, потом все стихло. Прошло совсем немного времени, и из пролома осторожно опустился на землю туго набитый мешок, потом показалась голова Смирнова. Осмотревшись, он вылез, надел ватник, размел тряпкой известковую крошку у пролома и принялся затирать следы, оставленные сапогами.

— Зря стараешься! — негромко сказал Бычков, выходя из-за угла подсобки.

Смирнов застыл, сидя на корточках с тряпкой в руках, потом снизу вверх посмотрел на Бычкова, заслоняясь рукой от луча его фонарика, метнулся было к воротам, но его остановил властный окрик Бычкова:

— Стой! Стрелять буду!

Смирнов обернулся, увидел наган в руке Бычкова И пошел на него, тяжело припадая на правую ногу и размахивая грязной тряпкой, которую все еще держал в руках.

— Стреляй, начальник! — Он подошел совсем близко и прохрипел: — Ну? Стреляй!

— Подними мешок, — спокойно сказал Бычков.

Смирнов сухо и коротко всхлипнул, в отчаянии замотал головой, костяшками стиснутых пальцев стал бить себя по лбу, тряпка же била его по лицу, но он не замечал этого и только отворачивал лицо. Потом, сообразив, отшвырнул тряпку, плечи у него сгорбились, он стал казаться еще ниже ростом, поднял мокрое от слез лицо к Бычкову и попросил:

— Отпусти меня, Виктор Павлович.

— Бери мешок. Идем, — приказал Бычков.

— Один ведь ты, начальник! — Слезы текли по лицу Смирнова. — Никто не видел, никто не знает! — И вдруг закричал: — Для Хельги это!.. Сын у меня будет! Сын!..

— Идем, — отвернулся Бычков и шагнул к воротам.

Смирнов посмотрел на его прямую спину и, волоча по земле мешок, хромая сильнее обычного, пошел за Бычковым.

...Бычков сдал оружие, получил заменитель и по коридорам следственного изолятора, сопровождаемый сменяющимися в каждом коридоре надзирателями, прошел в следственную камеру.

— Сейчас приведут, — сказал надзиратель.

— Бумагу ему передали? — спросил Бычков.

— Взял, — кивнул надзиратель и вышел.

Бычков смотрел на забранное решеткой высокое окно, слушал, как воркуют голуби на крыше соседского корпуса, и тяжело морщил лоб. Он не слышал, как открылась тяжелая дверь, и только когда надзиратель громко доложил: «Доставлен, товарищ майор!» — обернулся и увидел стоящего у дверей Смирнова.

Надзиратель вышел, а Бычков и Смирнов стояли, молча глядя друг на друга.

— Присядем, что ли? — сказал Бычков и сел на скамью у стены.

Смирнов помедлил и сел рядом. Они опять долго молчали, потом Бычков спросил:

— Просьбу о помиловании написал?

Смирнов покачал головой.

— Может, все-таки напишешь?

— Бумагу зря переводить, — пожал плечами Смирнов. — Трибунал судил.

— Война, — отозвался Бычков. — А по закону военного времени...

И, не договорив, замолчал. Смирнов покосился на него, потер ладонью горло и сказал:

— А кто такой закон выдумал, чтобы люди с голоду пухли? Чтобы мать и ребенок... Он еще не родился, а, может, уже мертвый... А, начальник? — И вдруг хрипло закричал: — Я шоколад ящиками воровал! Вагон-холодильник с мясом от состава отцепил и барыгам загнал. Так! Для смеха!.. Могу я терпеть, чтоб пацаненок мой мертвым родился? А если живой, то все равно, считай, мертвый! Не выживет! Мог я, классный вор, такое терпеть? Что молчишь, начальник?

— Ты у других последний кусок хлеба отнимал, — очень тихо сказал Бычков. — Они умирали, а ты их грабил. Ты не вор. Ты хуже. Ты мародер! — Помолчал и трудно, через силу, добавил: — Я думал, ты уже человек. Ошибся. Никогда себе не прощу! — Нажал на кнопку звонка и сказал вошедшему надзирателю: — Уведите.

Смирнов тяжело поднялся и протянул Бычкову свернутые в трубку бумажные листы:

— Хельге передайте.

Хотел что-то сказать, но только потряс головой, с силой провел согнутой в локте рукой по глазам и, ссутулясь, пошел к выходу.

...День выдался на редкость солнечным, окна оттаяли, было видно небо, летящие по небу облака, и верилось, что когда-нибудь наступит весна. Бычков был не по погоде мрачен, сотрудники его догадывались почему, но молчали. Один лишь Ананьев, зайдя в кабинет и увидев на столе Бычкова развернутую газету, спросил:

— В газете уже есть?

— Да... — разгладил ладонью газетный лист Бычков. — Приговор приведен в исполнение.

— Переживаешь? — Не понять было, сочувствовал Ананьев Бычкову или осуждал.

— А ты как думал? — поднял голову Бычков. — Ему бы жить и жить! Моя вина!

— Ты-то тут при чем ! — рассердился Ананьев. — И не таких война ломает!

— Кого ломает, а кого поднимает! — упрямо сказал Бычков. — Недоглядел, значит... Не смог!

— Ну, знаешь! — развел руками Ананьев, помолчал и спросил: — Просьбу о помиловании так и не написал?

— Нет, — покачал головой Бычков.

— А это что? — кивнул на скатанные в трубочку листы бумаги на столе у Бычкова. — Неужели состав свой раскрыл?

Бычков молча расправил листы, передал их Ананьеву. На каждом листе была нарисована Хельга. Смеющаяся, печальная, задумчивая. Хельга, Хельга, Хельга!..

Один из этих рисунков и сейчас висит на стене в доме у Бычкова. Тот, на котором Хельга задумчивая и печальная, будто решает непосильную для себя задачу. Лоб ее чуть наморщен, и видна напряженная складка между бровями, а глаза неотступно и вопросительно смотрят на Бычкова, словно ждут от него ответа, почему так тесно переплелись в жизни радость и горе, совесть и бесчестье, рождение и смерть. Что может ответить ей Бычков? Что живет по совести и долгу, а как этому научить других — не знает. И мучается от этого!