Осоковая низина

Мы не видим своих матерей, когда они еще совсем молодые. Немногочисленные фотографии той поры, поблекшие и тусклые, не дают нам полного представления о них. Я хотел бы беседовать со своей матерью в то время, когда ей было немногим за двадцать, а сам я был лишь смутным, почти нереальным предчувствием — как пушистое облачко на горизонте, которое может проплыть над головой, но и может пройти в стороне или раствориться в небесной синеве. Хотел бы посмотреть, как розовеет от смущения ее лицо, как меняется от волнения выражение ее глаз. Хотел бы услышать ее трепетный голос. Мне открылась бы та чудесная, неуловимая красота, которая отдана мне, но которой я не видел, не слышал, не ощущал.

К тому времени, когда я начну кое-что понимать, моя мать уже станет увядшей, иссохшей женщиной. И у меня возникнет такое чувство, словно я утратил сокровище, и я на всю жизнь буду обречен искать его в глазах, голосе и ласках других женщин.

Моя мать есть моя мать, и это все, что мне дано знать.

В БЕЛОМ ЗАМКЕ

Вот уже восьмой год у Петериса поднимаются в поле всходы. Намного плодороднее стала за это время земля Дрониса; чище и зеленее, чем у других в Осоковых лугах. Прошлой осенью больше Петериса зерна намолотил один Бруверис, неуживчивый сосед хромого Ванага, тот самый Бруверис, который самоуправно занял сарай и долго на своей земле ничего не строил. Теперь он, правда, уже возвел по ту сторону дороги отменный хлев и клеть с временным жильем на одной половине. Но все равно возит скошенный хлеб через дорогу и складывает в сарай Ванага. Не помогли ни уговоры, ни жалобы в суд. Сбив замок и оттолкнув, хромого соседа, Бруверис заявил, что сарай когда-то выделили и ему, хотя никакой бумаги, подтверждающей это, у него нет. Издалека, и даже вблизи, «Тилтини» и «Упитес» кажутся одной усадьбой, и кое-кто уже предрекает, что со временем там безраздельно будет хозяйничать Бруверис.

Не было бы на земле «Апситес» кустов, а сплошные поля и луга, как у Брувериса, Петерис намолотил бы побольше его. Но постепенно Петерису надоело расчищать чужую землю. К тому же ольха с каждым годом становилась толще и выше, корчевать ее — труднее. Злила и хитрость Дрониса: когда три года прошли, он возобновил контракт еще на шесть, аренды не повысил, но записал, что Петерис Виксна обязан ежегодно расширять пашни и луга на 0,2 гектара да еще подвозить по пятнадцать возов гравия и по десять возов камней, так как Дронис решил построить новый жилой дом и хлев. Поэтому Петерис кусты с таким усердием, как в первые годы, уже не корчевал. Выпадет досуг, поковыряется, дрова ведь тоже нужны, благо за них Дронису платить не надо, а в плохую погоду отдохнет — завалится поспать, если только ничего другого делать не надо. Ведь в конце концов человеку полагается когда-нибудь и свободное воскресенье.

Так получилось, что Петерис задолжал с расширением пашни, а поскольку в будущую осень аренда кончалась, упущенное следовало наверстать. Как только Петерис отсеялся, он нанял человека, чтоб вместе корчевать кусты и чистить канавы. То был одинокий парень, сосед Эрнестины по батрацкой Гракского имения. Туда Эрнестина перебралась после смерти Густава.

Странный человек этот Артур Лангстынь, тихий, серьезный, работящий, но жениться — ему уже тридцать — или устроиться как-то не пытается. Кончит очередную случайную работу, сядет на велосипед и уедет в Бруге, накупит там книг и почитывает их у себя в комнате, пока голод не прижмет. Иногда Эрнестина принесет тарелку супу, картошки или чего другого. Он подрядился к Петерису всего за сорок латов на целый месяц.

Теперь, когда рядом был помощник, Петерис почувствовал прежний трудовой азарт. Казалось, не Артур нанялся к нему, а он к Артуру. Только теперь Петерис понял, как скучно работать одному.

День стоял пасмурный, временами моросил дождь. Но не все ли равно, отчего рубаха мокнет — от дождя или пота. Да и в хорошую погоду штаны и носки сыреют от росы.

Петерис нацелился на толстую ольху, слегка разрыл заступом землю вокруг и хватил топором по самому жилистому корню. Угол был избран верно, топор рассек корень и ушел в землю. Петерис перерубил остальные корни, затем как можно выше вонзил топор в ствол и принялся гнуть дерево к земле. Оно затрещало, склонилось набок, но не повалилось. Надо было кликнуть Артура, но Петерис не хотел показывать, что один не может управиться. Снова взялся за лопату, стал рыть, и тогда обнаружился виновник — толстый корень, уходивший глубоко в землю. Несколько резких ударов топором, и большая ольха мягко легла на землю.

Петерис покосился на Артура — видел ли. Но тот, стоя к Петерису спиной, силился выдернуть черемуху.

— Чистая работа! — не сдержался Петерис.

Артур глянул одним глазом на поваленную ольху и снова нагнулся к черемухе. Невнимание со стороны Артура почему-то обидело Петериса, ведь он был не прочь разогнуть спину, перекинуться несколькими словечками, теперь же взял заступ и ушел к новому дереву. «Коли такой гордый, работай один! — решил он. — Все равно больше моего тебе не одолеть».

К вечеру мужчины промокли до нитки. Вернувшись домой, молча поужинали, и Артур сразу забрался на чердак спать. Даже не почитал при лампе, как обычно.

— Чего это он такой сердитый? Обидел ты его чем-нибудь? — озабоченно спросила Алиса.

— Я? Не обижал я его.

— Может, не надо было под дождем работать?

— Не хочет, пускай не работает.

Но все же Петерис чувствовал себя немного виноватым. Не был бы Артур таким порядочным, остановился бы сам и дух перевел, на дождь посетовал бы. Старики поденщики, те поумнее и смелее — зря себя в обиду не дадут и всегда время выкроят, чтоб покурить. Артур, правда, некурящий. Впрочем, Петерису никто тех денег, которые он в конце месяца уплатит Артуру, не дарил. Каждый сантим достается тяжким, изнурительным трудом. А если Артур считает, что его слишком загружают работой, пускай идет в другое место, пускай к хозяину на все лето нанимается — много книг прочтет! Петерис-то знает, что такое работать у настоящего живодера.

Но все-таки совесть грызла его, он решил, что больше так бесноваться не будет.

Улучив минуту, когда в комнате и на кухне никого не было, — Петерис с Артуром чистили канавы, Лизета прореживала свеклу, а Ильмар играл на дворе, — Алиса достала из шкафа небольшой блокнот, куда когда-то записывала песни, вырвала их, кинула в плиту и, напрягая память, словно пытаясь вспомнить или придумать что-то очень важное, принялась торопливо писать:

— Мама, что ты там пишешь?

Алиса вздрогнула. Со двора, подтянувшись к подоконнику, в комнату заглядывал Ильмар.

— Ты на чем там встал?

— Иди посмотри!

Алиса подошла к окну.

— Сынок! Что ты натворил! Зачем сломал цветочки?

— Какие цветочки?

— Да разве ты не видишь?

Ильмар притащил ящик, в котором весной держали наседку, и поставил на едва проросший куст далий.

— Те, что не цветут, разве тоже цветочки?

— Не притворяйся глупее, чем ты есть! Цветы должны сначала вырасти, а уже потом начать цвести.

Всю весну Алиса собиралась разбить под окном клумбу, но все было некогда. Сорняк заглушал саженцы, а посаженные рядом в ящике львиный зев и астра пробились уж очень худосочные. Хорошо, что в «Апситес» так редко бывают чужие и не видят, какая она нерадивая хозяйка. А теперь и то, что было, испорчено Ильмаром.

Чуть погодя, так и не дописав своего списка, Алиса сунула в корзину будильник и отправилась в поле. Ильмар пошел с ней.

— Ну, какие горы своротила? — спросила Лизета, когда Алиса нагнулась к борозде.

Алиса мгновенно взяла себя в руки, ответила спокойно:

— Я, мамаша, очень торопилась. Но пока посуду из-под молока вымоешь, поросятам согреешь…

— Да. У кого работа будто сама делается, а у кого все из рук валится, словно с голоду помирает, — сказала свекровь без упрека в голосе и скорбно вздохнула, как бы примиряясь с несовершенством этого мира.

Солнце пекло, у Алисы разболелась голова. В таких случаях она обычно начинала тихо напевать, но петь при Лизете стеснялась.

Ильмару однообразное свекловичное поле вскоре надоело. Алису сегодня слишком занимали всякие мысли, чтобы, как обычно, возиться с сыном, мальчик заныл:

— Хочу к папе и дяде Артуру.

— Иди, детка.

Алиса часто думала о том, какой беспросветной была бы жизнь в «Апситес» без Ильмара. Мальчуган не очень крепкий, не очень живой, но хилым не назовешь, болеет редко, развивается вообще-то нормально, только ножки кривые. Врач сказал, от неправильного питания, Алиса недостаточно следила за собой, когда вынашивала и когда кормила грудью. Стоит кому-нибудь из чужих невзначай взглянуть Ильмару на ноги, как Алису охватывает неприятное сознание вины.

В одиннадцать Алиса ушла с поля, торопилась сготовить обед: когда в доме чужой человек, надо подавать на стол вовремя. Свекровь пошла с ней.

— Не стану я тут одна на солнце печься.

Напившись на кухне воды из ведра, Лизета исчезла за своей цветастой занавеской: устала.

Почистив и поставив варить картошку, Алиса побежала к лесной опушке, где Петерис устроил загон. Алиса думала, что коровы уже нетерпеливо мычат, сгрудившись у ворот, но даже смышленая Зималя не откликнулась на певучее «домой, домой, домой…». Сегодня у коров были заботы поважней — у пестрой Индры началась течка. И только их выгнали из загона, как они понеслись по овсяному полю. Это увидел Петерис и закричал издали:

— Не умеешь управляться со скотиной, оставь!

Мужчины поспешили на помощь.

Все уже поели, когда Алиса, подоив коров, вошла на кухню.

— Что будем с Индрой делать?

— Надо вести к быку! — Петерис деловито ковырял в зубах.

— Может, отведешь?

У Алисы вырвалось это совсем невольно.

— Больше мне делать нечего, как с коровой шляться! — рассердился Петерис.

Петерису и в самом деле было некогда. Теперь, когда рядом работал за деньги человек, дорога была каждая минута.

В Осоковой низине быка не было. Из тринадцати новохозяев никто такую роскошь себе позволить не мог, и коров водили на случку за три-четыре километра, за лес, где находилось старое хозяйство.

— Сынок, хочешь повести со мной Индру?

— Хочу!

Алиса отрезала ломоть хлеба и сунула в фартук. Скорее для коровы, чем для себя.

Индру подгонять не приходилось. Она была уже не так молода и наивна, чтоб не понимать, куда ее ведут, сама рвалась вперед, наступала Алисе на пятки, дергалась. Ильмар с хворостиной едва поспевал за ней.

Перед усадьбой «Силпетеры», куда Виксны обычно водили коров, Алиса сказала Ильмару:

— Обожди меня тут, под березами! Посиди в тени. Надоест, собери цветочков. Поставим дома в стакан. Ладно, сынок?

— Не хочу оставаться здесь.

— Тебе со мной нельзя.

— Почему нельзя?

— Ты еще маленький.

Мальчик нахмурился, но остался. Он был приучен слушаться по-хорошему.

Когда Алиса с Индрой вернулись, Ильмар еще издали закричал:

— Я тебя так ждал!

— Ты хороший мальчик. Букетик нарвал?

— Вот: незабудки. Нашел в канаве.

На обратном пути было труднее. Корова не хотела идти, утомился и Ильмар. Но больше всех устала сама Алиса. В лесу, где не было ветра, на песчаной раскаленной солнцем дороге, у Алисы заболело сердце. Она привязала корову у коновязи перед кладбищем и легла на мох.

— Что с тобой?

— Ничего, пройдет.

— Мне тоже худо.

— Очень?

Ильмар улегся рядом с Алисой и заохал.

— Кто так страшно охает?

— Бабушка.

— Нехорошо про свою бабушку так говорить.

Мальчику быстро надоела роль больного. Он поднялся, подошел к новым, недавно выкрашенным деревянным воротам, осмотрел их, вернулся.

— Мама, пойдем на кладбище!

— Сходи, детка, один.

— Я боюсь покойников.

— Покойники ничего тебе не сделают. Они рады, когда их навещают.

Недавно жителям Осоковой низины отвели место для собственного кладбища. Со стороны дороги огородили его штакетником, с другой стороны прибили к столбам жерди, как у загона. Косули без особого труда преодолевали это препятствие и беспечно разгуливали по могильным холмикам.

Глядя вверх, в высокое голубое небо, Алиса ощутила, как ее тело притягивает земля. Казалось, сквозь тонкий мшистый покров она все глубже погружается в холодный песок. Может быть, еще недолго, и Алиса тоже обретет вечный покой там, за выкрашенным в белый цвет штакетником. Алиса никому еще об этом не говорила. Страшно было говорить, не хватало смелости. Боялась сама поверить в э т о.

Алиса последнее время чувствовала себя неважно. В полдень ее охватывала какая-то непонятная тревога, а иногда — сильная усталость, у нее пылали щеки. Зимой Алиса переболела гриппом, после этого долго держалась повышенная температура, но из-за нескольких лишних делений грешно было лежать в постели. Алиса посчитала себя здоровой и спрятала термометр в шкаф.

Когда на деревьях распустились листья, умерла от чахотки жена хромого Ванага. Сам Ванаг пил, а жена, задавленная жизненными тяготами, своей болезнью и ненавистью Брувериса, с соседями почти не общалась. Алиса несколько раз навестила больную. Петерис был против, говорил, не принесла бы в дом беду, но она считала это своим долгом перед покинутой всеми женщиной. Хотя опасалась и сама — не столько за себя, сколько за ребенка, еще заразит его. После смерти соседки Алиса опять стала мерить температуру и, к своему ужасу, обнаружила, что после полудня у нее небольшой жар, который к вечеру спадает. Именно так начинала болеть соседка.

Однажды в воскресенье, продав на рынке в Бруге масло, Алиса оставила лошадь на постоялом дворе и пошла к знаменитому Зильберману. Врач послушал ее, расспросил, послал на рентген. Алиса переживала из-за того, что тайно истратила столько денег, но не хотела заранее никого огорчать и пугать.

Когда Алиса через неделю снова пришла к Зильберману, он, рассмотрев непонятные тени на целлулоидном листе, спросил:

— Какие у вас дома условия?

— Не могу жаловаться. Хорошие.

— Процесс у вас только начался. Так что хороший уход, правильное лечение — и вы поправитесь.

— У меня начался процесс? — спросила Алиса, толком не понимая смысла этого слова.

— Да, это может быть и туберкулез. Я искренне советую как можно скорее поехать в санаторий.

— А так пройти не может?

— Все возможно, но я на месте вашего мужа сразу послал бы вас в санаторий.

Алиса поблагодарила, уплатила за прием и в полной растерянности отправилась на постоялый двор. С той минуты все в ее жизни смешалось. Прошли уже две недели, а Алиса о болезни никому ни словом не обмолвилась. Решила ничего не говорить и впредь, справиться с недугом самостоятельно, без посторонней помощи, будет есть больше сметаны и витаминов. Купила семена салата и шпината, — говорят, очень шпинат полезен, содержит железо.

— Мама, почему на кладбище только три креста?

— Потому что больше нет умерших.

— Когда я умру, мне тоже крест поставят?

— Не надо так говорить, сынок!

— А когда ты умрешь?

Алиса не знала, что ответить.

— Оставим, детка, твои цветочки тете Ванаг.

— Она обрадуется?

Алиса достала из кармана фартука помятые незабудки сына и пошла к могиле. Убрала с еще совсем свежей могилы засохшие цветы и хвою, унесла их в лес, положила в головах привядшие незабудки.

Отвязали Индру и пошли дальше.

Поставив корову в хлев, Алиса вспомнила, что ни утром, ни вчера не смотрела кур, а в гнезде было подозрительно мало яиц. Должно быть, опять где-нибудь в закутке или в куче хвороста откладывают. В надежде найти тайное гнездо Алиса сперва забралась на сеновал над хлевом. К своему удивлению, она застала там Артура, читающего книгу.

— Ой! Простите! Думала, вы уже в поле.

— Хозяин еще не выходил.

Артур закрыл и отложил в сторону книгу. На тонкой обложке кирпичного цвета изображен фиолетовый бык и нагая всадница. «История культуры и нравов», — прочитала Алиса.

— Интересно?

Парень неопределенно пожал плечами и отвернулся. Алиса помешала ему.

— Извините, — пробормотала она и спустилась обратно в хлев.

В дверях дома она столкнулась с Петерисом. Глаза у него были еще совсем заспанные. Он выглядел сконфуженным.

— Черт подери, заспался я! Видно, к дождю это. Все в порядке?

— Да.

— Коров мы с Артуром на выпас отвести можем. Чего тебе зря ходить?

Алиса вернулась на кухню.

— Дочка, нет ли у тебя каких-нибудь капель? У меня опять под ложечкой защемило, — пожаловалась Лизета.

Алиса подала свекрови капли для желудка, сложила в корзину полдник для мужчин и отправилась на свекловичное поле. Свекровь осталась дома.

— Это у меня от прополки, наверно. На корточках все, — рассуждала она.

Осталось не очень длинных пять борозд, которые Алисе до вечера нужно было прополоть. Земля высохла, пальцы саднило, к тому же сломался ноготь, но Алиса дергала и рыхлила, дергала и рыхлила — и тихонько напевала.

Часы показывали десятый час, пора взяться за вечерние дела: убрать хлев, перегнать коров, подоить, сготовить ужин, а осталась еще целая борозда. Были бы дома одни свои, Алиса не ушла бы, не дополов, но теперь нельзя. Когда Алиса уже хотела встать и, недовольная собой, уйти, из дому явился Ильмар с радостной вестью: бабушка варит на ужин картошку.

Не прошло и часа, как она одолела свекловичное поле. Когда поднялась, заломило спину, но Алиса была довольна, что, по крайней мере, одну работу из намеченных сегодня утром в блокноте сделала. И Петерис не упрекнул, что припозднилась со скотиной, и свекровь помогла выдоить коров, помыла посуду.

Под хорошее настроение, царившее сегодня вечером в «Апситес», Алиса решила сделать еще одно дело: привести в порядок цветочную клумбу.

Уже были глубокие сумерки, все собрались на покой, когда Алиса тихонько принялась копаться под кухонным окном. Трудно было отличить цветы от сорняка, и Алиса, чтоб не тревожить свекровь, на цыпочках прошла на кухню, взяла спички, фонарь, в сенях зажгла его и вернулась к клумбе.

Темнота сгущалась, наступала полная тревоги летняя ночь. Где-то у речки заскрипел коростель, вдали залаяла собака; шаркая крыльями, невидимая, пролетела ночная птица, а над головой ярко загорелись звезды. К прохладному небу поднималось тяжелое земное тепло, Алисе стало так хорошо, что-она прикрыла глаза.

— Что ты делаешь тут?

Алиса встрепенулась. У дома стоял Петерис. Белела длинная рубаха.

— Который теперь час?

— Который час? Сколько можно с этим дерьмом возиться? Делать, что ли, нечего?

— Сколько же я…

— Все равно сколько. Кому они нужны?

— Так хочется ведь.

— Хочется! А с. . . тебе не хочется?

— Петерис!

— Как эта!..

В голосе Петериса звучали недоумение и забота. Он досадливо махнул рукой и удалился. Алиса долго не могла прийти в себя. Больше всего она опасалась, не услышал ли их чужой человек на чердаке.

Когда Алиса легла в постель, Петерис еще не уснул.

— Чего хнычешь-то?

— Почему ты был так груб?

— А то! Заболеешь, что делать станешь?

— Я уже больна.

И Алиса, заплакав, рассказала, что была в Бруге у врача, что тот сказал.

— Тогда… Тогда худо дело… — у Петериса задрожал голос.

— Не огорчайся! Может, еще обойдется, — ободряла Алиса мужа.

— Как же обойдется! Все время говорю, что меры не знаешь. Кто тебя гонит? Не можешь, легла бы в постель да спала! Как неразумная…

Алиса ничего не ответила.

— Ну, коли надо, можно и в санаторий. Немного лишних денег наскребем.

У Петериса было накоплено латов сто. Надеялся в будущем году приобрести косилку. Ее можно приспособить и яровые косить. Только кому-то, женщине или мальчишке, надо сзади идти и подбирать скошенное, увязывать в снопы. Бруверис уже так делал и осенью управился с косьбой быстрее всех соседей, которые хлеб жали вручную.

— Не надо, Петерис! Не надо в санаторий.

— Помрешь, лучше будет?

Петерис высморкался и повернулся спиной.

Небо за окном уже посветлело. Надо было хоть малость отдохнуть перед длинным днем, и Алиса прикрыла глаза.

— Мамочка, сколько вам лет?

— Тридцать, — ответила Алиса.

— Ой, как много.

— А вам?

— Девятнадцать.

Алисина соседка по палате — санаторная красотка Фаня. Она очаровывала всех черными, курчавыми волосами, жгучими цыганскими глазами, нежной, бархатистой кожей, но еще больше — какой-то необыкновенной порывистостью в каждом жесте, в каждом взгляде. Вокруг нее постоянно кружились ухажеры, так что Фаня за те недели, что Алиса находилась в санатории, еще не успела поближе познакомиться с ней. Фаня беспечно улыбнулась, словно речь шла о бабочке или цветке, и добавила:

— Долго я не проживу.

— Почему? Вы еще такая молодая.

— Чепуха! Все это чепуха, Мамочка.

Фаня вдруг помрачнела и прикрыла глаза. Был мертвый час, надо было спать.

Алиса так и не заметила, кто первым начал называть ее Мамочкой. Наверно, Миллер. Немного странный, почти беловолосый юноша с одним легким иногда заходил к женщинам побеседовать. Он был безответно влюблен в Фаню, но старался не показывать этого и над всем и всеми посмеивался. Прозвище это к Алисе пристало, и теперь, обращаясь к ней, никто иначе, как Мамочка, ее и не называл. Даже сестры.

Санаторий в Лауце занял бывший баронский замок. Красивое белое здание со всех сторон окружено обширным парком, через который течет небольшая речка. Это ближайшее лечебное заведение такого рода — на лошади из Осоковой низины можно добраться за пять-шесть часов. Санаторий студенческий, и Алису туда не приняли бы, если бы двоюродный брат Эмиль, покинувший в годы кризиса Ригу, не служил там бухгалтером.

Алиса попала в иной мир, так резко отличавшийся от ее повседневности, что в первые дни ей казалось, что она очутилась здесь по недоразумению. Все больные были моложе ее, образованнее, их разговоры порою казались Алисе настолько умными, что она ни с кем не решалась заговорить и только отвечала, если к ней обращались. Возможно, это объяснялось молодой беспечностью, чистосердечностью, желанием и способностью сблизиться с людьми, во всяком случае, студенты быстро привыкли к немолодой крестьянке. Вскоре Алиса поборола свою робость, появились первые собеседницы, которым она рассказывала о себе и с которыми сдружилась. В санатории было много хороших девушек, и с каждым днем Осоковая низина, «Апситес», Лизета и Петерис все больше отдалялись от нее, теряли свое влияние. Только мучила и не давала покоя тоска по Ильмару. Алиса жалела, что ни разу вместе с сыном не сфотографировалась. Когда Ильмар вырастет большим, у него остался бы на память хоть один снимок вместе с матерью. И Алисе сейчас было бы на что посмотреть в трудную минуту или когда настал бы т о т час. Пусть тогда бы рядом с ней очутился сын. В письме Эрнестине она просила отвезти Ильмара в Бруге, к фотографу. Обращаться с этим к Петерису она не решалась. Единственное, если поедет, как обещал, навестить ее, то пускай непременно возьмет с собой Ильмара.

— Мамочка, о чем вы думаете?

— Я? Ни о чем. О доме.

Фаня тоже не могла уснуть.

В то утро Ильмара разбудили рано:

— Вставай, Ильмар! Вставай!

Голос тети Эльвиры донесся издалека, мальчику показалось, что это во сне. Его подхватили под мышки и вытащили из кровати.

— Поедем к маме.

Загремел таз, и лица коснулась мокрая тетина ладонь.

— Не хнычь! А то останешься дома. Без тебя уедем с папой к маме и скажем, что ты не захотел видеть ее.

От холодной воды и тетиных слов Ильмар очнулся. Взял носок и натянул на ногу.

— Ого! Кто же так криво носок надевает? Ноги и без того кривые, хочешь, чтоб еще уродливее были?

Ильмар терпеливо позволял себя дергать, ворочать и трясти — уж очень хотелось ехать к маме. Он всегда с нетерпением ждал, когда его возьмут с собой в город, на рынок, но на этот раз поездка предстояла еще более дальняя и важная.

В дороге поедят, дадут отдохнуть лошади. Ильмару очень хотелось видеть, как все это произойдет. Бабушка тоже встала и намазывала хлеб, чтобы дать им с собой.

— Это мы будем в дороге есть? — спросил Ильмар.

— А что же еще с этим делать, коли не есть? Спрашивает, как дурачок. Лучше скажи, какой ты гостинец маме отвезешь.

Ильмар растерялся. Вчера тетя Эльвира привезла ему из Риги две шоколадки. Одну позволила съесть сразу, а другую велела спрятать. Отдавать шоколад Ильмару было жаль, но он понимал, что так надо, и пробормотал:

— То, что у меня есть…

— Что у тебя есть? Где?

— Ну, вкусненькое!

— Не бурчи! Говори, чтоб можно было понять! — настаивала Лизета.

— Шоколад! Ну! — крикнул Ильмар.

— Не ори! Прямо противно, — одернула тетя Эльвира.

— Так она ведь не понимает.

Петерис, вырядившись в «жениховский костюм», который сохранился как новый, только стал узковат, уже сидел в повозке и ждал. В костюме и шляпе отец казался совсем чужим.

— Чего копаетесь?

Голос, правда, такой же, как всегда.

— Ну так… И от меня привет передай! — сказала бабушка и помахала рукой. Когда еще мама уезжала со двора, бабушка этого никогда не делала.

Ильмара усадили на передке брички, на мешок сена, спиной к лошади.

— Я хочу на сиденье.

— Для тебя нет места. Сиди себе спереди! — сказал Петерис. И Ильмар послушно замолчал.

Но долго он не вытерпел, завертелся.

— Не ерзай! Упадешь лошади под ноги.

— А мне не видно, куда мы едем.

— Ишь какой! Не видно, тоже нежности! Ну просто дождевик!

Ильмар знал, если наступить на гриб-дождевик, тот с треском лопнет и задымится. Неужели он тоже может так с треском лопнуть? И задымиться?

Наконец Эльвира усадила Ильмара к себе на колени.

— Теперь видишь, куда мы едем?

— Да.

Дорога вела через Гракское имение.

— Бабулю тоже возьмем с собой?

— Не возьмем, — ответила тетя.

— Почему не возьмем?

— Самому в бричке места не хватает, куда еще твою бабулю.

— А она разве не хочет к маме ехать?

— Хочет или не хочет, не в этом дело!

— Не в этом дело! Не в этом дело!

Мальчику понравилось выражение, и он нараспев повторял его, пока не надоело.

Солнце поднималось все выше, наступило время завтракать. Петерис свернул с дороги на небольшую полянку, к кустам. Лошади навесили торбу с овсом, а Эльвира развязала корзину. Кроме завернутого в газету хлеба там были три бутылки кофе.

— Пить! — попросил Ильмар: тянуть привычный напиток из бутылки куда заманчивее, чем пить, как обычно, из кружки.

— Погоди, маменькин сынок. Потерпеть не можешь!

Мальчик так жадно глотал кофе, что закапал себе всю грудь.

— Ишь, поросенок!

Ильмару дали толстый ломоть хлеба с жареным мясом.

— Ну и нарезала, как нищим.

Ильмар понял, что тетя имеет в виду бабушку. Зацветший хлеб застревал в деснах, от жирного мяса мутило.

— Так есть хотел, прямо умирал. А теперь привередничает, — бранилась тетя.

— А это… Это мне тоже дадут? — Ильмар показал на круглую булочку, привезенную вчера тетей из Риги.

— Ешь черный хлеб! Сильным будешь. Какой прок от белого? Как солома. Что ешь, что не ешь, — поучал Петерис сына.

Но черствый черный хлеб не шел в горло. Ильмар, понурив голову, пальцами крошил хлеб.

— Не станет Алисы, кто его баловать будет, — вполголоса заговорила Эльвира.

Петерис наморщил лоб и не ответил.

— Ну, на, на! Ешь эту булочку, раз невтерпеж.

Но теперь Ильмару уже расхотелось.

— О господи! Не повезло тебе в жизни, — сказала Эльвира Петерису и тяжело вздохнула.

— Чего уж тут! — проворчал Петерис, порывисто махнув рукой, словно отогнал невидимую осу. Совсем как Лизета, когда была чем-то недовольна.

Потом они опять все ехали и ехали, а дороге не было конца. Эльвира Ильмара на коленях больше не держала, его посадили рядом с ней, на месте отца, а Петерис устроился на раме, так было сподручнее отгонять веткой слепней. Ильмар почти не смотрел на дома вдоль дороги, на деревья, скотину и людей, его теперь занимали огромные наглые слепни. Он охотно поменялся бы с отцом и махал хворостиной, но просить об этом бесполезно.

Солнце уже приближалось к зениту, когда они через каменные ворота въехали в аллею и остановились против большого белого здания. Петерис привязал лошадь, одернул костюм. Эльвира, послюнявив носовой платок, вытерла Ильмару лицо, а сама посмотрела в зеркальце и поправила волосы.

— Это же замок, — сказала она.

— Совсем белый.

— Да, белый.

— Мама теперь живет там?

— Не живет, а лечится.

Петерис с Ильмаром остались на широком крыльце, вовнутрь пошла одна Эльвира.

— Мама выйдет? — опять спросил Ильмар.

Петерис не ответил. Он казался сердитым, так что Ильмар больше ничего не спрашивал. Появилась Эльвира:

— Она, кажется, в саду. Можно тут пройти.

— Чего проходить-то… — начал было Петерис. Все же пошли по гравийной дорожке вокруг замка.

Всюду были люди. Одни медленно прогуливались, другие сидели на скамьях, разговаривали друг с другом или читали книги, а иные, опустившись на шезлонги, дремали.

— Во что это они одеты? Это платья или пальто? — спросил Ильмар, увидев нескольких мужчин в халатах.

— В домашние халаты.

— Так они ведь не дома?

Подошла молодая улыбающаяся женщина и, взглянув на Ильмара, спросила:

— Вы, должно быть, к Мамочке?

— Да.

— Ей уже сказали, она пошла искать вас. Я позову ее. Погодите!

Молодая женщина быстро ушла.

Из замка вышла Алиса и сразу увидела своих. Она тоже была странно одета — не то в пальто, не то в платье. Мать показалась Ильмару немного чужой.

— Сыночек мой!

— Только не целуй его! — предостерегла Эльвира.

— Нет, нет. Я лишь…

Алиса погладила Ильмара по головке, затем привлекла мальчика к себе. Ильмар ощутил необычную, шероховатую ткань.

— А знаешь? Ты совсем неплохо выглядишь. Как-то моложе стала, полнее, — признала Эльвира.

— Тут ведь хорошо, — словно чувствуя за собой какую-то вину, ответила Алиса.

Все были смущены и не знали, о чем говорить.

— Пройдемте подальше в парк, где нет людей, — предложила Алиса. Она была взволнована, словно спешила куда-то.

— Что-то здесь так мало лавок? — заговорил Петерис, который все время молчал.

— Вообще-то хватает, но в такую хорошую погоду все, кому можно, во дворе.

Наконец они нашли свободную скамейку и сели. Здесь было прохладно, кругом росли высокие деревья, а впереди, за мелкими кустами черемухи, тихо журчала вода.

— Что там? — спросил Ильмар.

— Речка, сынок. Такая же, как у нашего дома.

— Пойду посмотрю?

— Куда это? — возмутилась Эльвира и дернула Ильмара к своим коленям.

Взрослые заговорили об усадьбе, о работах, о том, как тут лечат и кормят, Эльвира рассказала, что приехала вчера, бросила Фрициса и маленького Виестура на взморье. Ильмар заскучал.

— Я только немножко посмотрю, — не вытерпел он.

— Пускай идет, — разрешила Алиса.

— Упадет в воду.

— Тут не глубоко.

Ильмар продрался сквозь кусты и увидел речку. Совсем не такую, как дома, а с камешками на дне, и вода текла очень быстро. Сквозь вершины деревьев просвечивало яркое солнце, камешки сверкали. Ильмар сперва наклонился, затем соскользнул на мокрый, скрипучий гравий. Погрузив руку в воду, он взял камешек, другой, но лучше остальных показался третий, с длинной зеленой бахромой. Ильмар набрал полную горсть, набил ими карман. Но все равно продолжал искать еще более красивые.

— Чего ты балуешься там? Ишь какой! Ты мне только ноги намочи, одежду испачкай.

Петерис сердился.

— Немедленно ступай сюда, к маме! — крикнула Эльвира.

Ильмар вскарабкался на берег.

— Ты зачем сюда приехал, камни собирать или маму проведать? — продолжала браниться тетя.

— Не надо.

— Как же не надо! Сама плачешь, что ребенок от тебя отвык, и — не надо! Стой около мамы!

Ильмар, понурив голову, прислонился к скамье, Алиса ласкала его руки, плечи.

— Ты не горюй, мы его воспитаем, — сказала Эльвиру, сочувственно глядя на Алису.

Алиса заплакала навзрыд, не сдержались теперь и Ильмар с тетей.

Когда все наплакались, Эльвира дала Ильмару шоколадку и снова вытерла ему рот.

Алисе пора было идти обедать. Гости тоже пошли к повозке, поели. Петерис притащил воды, напоил лошадь. Когда Алиса вернулась, разговор об усадьбе, работах и деньгах возобновился.

— Это вам в копеечку обойдется. Два лата в день! — сокрушалась Эльвира.

— Была бы польза, только бы лучше стало, — возразил Петерис.

— Я вовсе не хочу здесь быть. Я тоже понимаю, что не смогу никому отплатить за это.

Алиса была несчастна.

— Да, долго мы так не можем, — признался Петерис; денег у него в самом деле было в обрез.

— За такие деньги батрачку держать можно, — рассуждала Эльвира.

Наконец разговор иссяк, гости простились и сели на повозку.

— Ну так… Поправляйся!

— Спасибо. Счастливо!

Алиса стояла перед белым замком и махала рукой, и впервые Ильмару стало сегодня так жаль маму, что он разревелся не на шутку.

Но спустя час его уложили на мешок с сеном, изрядно опустошенный Максисом, и мальчик уснул.

Зубы Ильмар больше чистить не должен, умываться каждый день — тоже. Только ноги побултыхает вечером в лохани на дворе, и порядок, можно и без мыла.

Раньше Ильмар все больше возился около Алисы, много болтал с ней, а теперь часами играл один. Постепенно стал чаще обращаться к Петерису и Лизете. Когда уставал ходить за отцом, искал бабушку. Лизета уделяла теперь мальчику больше внимания, чем раньше. Чистя картошку, рассказывала сказку о лисице и журавле, о том, как они потчевали, друг друга. Иной раз, если досуга было больше, учила Ильмара петь. У Лизеты была любимая песня: «Сидит себе на колодце портной и фрак латает свой». А то затеет хоровод с внуком: встанет у двери, где места побольше, расставит руки, а Ильмар вертится перед ней, и оба поют: «Что в саду, что в саду, пчелка на розовом кусту…» Ильмару нравилось быть пчелкой, и он так долго ползал и прыгал, пока Лизете не надоедало и она не отсылала его прочь:

— Ступай, глупый! Некогда мне с тобой баклуши бить.

— Я не глупый, сама ты глупая, — огрызнулся Ильмар в ответ.

— Будешь язык распускать, по заду получишь.

— Не получу. Сама получишь.

Вначале это тоже была игра. Но постепенно спор становился серьезным.

— Ишь какой карапуз! Мне дерзить будешь! Розги захотел?

У дверного косяка висел пучок розог, Ильмару несколько раз уже доставалось. Мальчик нахмурился.

— Не хочу с тобой. Поеду к маме.

— Что ты у своей мамы делать станешь? Чахотку схватить захотел?

— Схвачу и умру.

— Я плакать по тебе не стану. Помирай себе на здоровье!

Наговорившись досыта, они мирились. Ильмар маму вспоминал все реже.

От Алисы приходили письма и открытки, на которых были изображены цветы. И всякий раз отдельная открытка или бумажка для Ильмара. Алиса писала, что всегда думает о нем и каждую ночь посылает гнома с хорошими снами, который охранял бы его покой. Пускай слушает папу, а особенно — бабушку, пускай будет хорошим ребенком и не перечит никому. Петерис, читая это сыну, испытывал неловкость.

— Ну и пишет, точно барыня какая! — не стерпела однажды Лизета.

Мальчик слушал, сучил ногами и лишь отчасти понимал то, что ему пишут. Однажды, когда он заговорил с бабушкой о гномах, Лизета презрительно перебила его:

— Никаких гномов не бывает. Все эти сказки господа придумали!

— А черт?

— Черт есть.

В этом сомневаться не приходилось — в «Апситес» нечистый поминался довольно-таки часто. Да и какой толк мог быть от приятных снов гнома, если почти каждое утро начиналось с перебранки. Ильмар по ночам стал чесаться, к утру руки, ноги, грудь, шея и даже лицо были в крови. Не помогали ни сметана, ни сыворотка. И вот Лизета вспомнила, что на полке стоит бутылка глицерина; смешанного с нашатырем. Алиса этой смесью мазала потрескавшиеся руки.

— Надо аптечным снадобьем попробовать, — решила Лизета. Налив полную горсть, она принялась обильно намазывать Ильмару ссадины.

От боли мальчик заплакал.

— Не реви! Куда пойдешь как шелудивый, паршивый пес? Люди от тебя бегать будут. Не ори, а то в лес тебя отведу, привяжу к дереву и оставлю. Пускай черт шкуру с тебя сдирает.

Лизета схватила покрепче внука, пытаясь также намазать шею, но мальчуган укусил ей руку и вырвался.

— Ну, сейчас я, парень, тебе задам! Сейчас ты у меня узнаешь!..

Ильмар выскочил на двор, бабушка, схватив розгу, кинулась за ним. Мальчик успел шмыгнуть в укрытие между поленницами, где часто играл куриными перьями и гладкими ольховыми чурками. Лизета пыталась турнуть оттуда беглеца палкой, пролезть в узкую щель она не могла. Мальчик стал швырять в нее полешками. Они мягко ударялись об юбку, но вот одно, как назло, угодило бабушке над глазом. Лизета охнула, схватилась за глаз и расплакалась. Бросив палку, ушла в дом.

Ильмар еще долго просидел за дровами и вышел из своего укрытия, когда с поля вернулся Петерис и обещал не пороть его. Ильмар должен был попросить у бабушки прощения и дать слово, что такое больше никогда не повторится.

Спустя несколько дней, приехала Эрнестина, чтобы, как хотела Алиса, отвезти Ильмара в город, к фотографу.

— На кого ты стал похож! Настоящий дикарь! — воскликнула она.

Что такое дикарь, Ильмар не знал и недоверчиво смотрел исподлобья на бабулю.

Эрнестина без лишних слов, не повышая голоса, сказала:

— Ребенок не виноват. Это все оттого, что вам некогда смотреть за ним.

Лизете и в самом деле теперь некогда было заниматься мальчиком, который не привык к небрежному воспитанию, как в свое время ее собственный сын. Она одна ухаживала за скотиной, стряпала, обстирывала Петериса и Ильмара. К тому же на прошлой неделе Петерис начал косить рожь, и Лизета ходила в поле вязать снопы. Намаявшись за день, она вечером о чем-либо другом, кроме постели, и думать не могла.

— Подыскать бы какую-нибудь женщину на время жатвы, уборки картошки и овощей, — заметил Петерис.

Эрнестина обещала помочь в этом. Затем достала из шкафа матросский костюмчик Ильмара, шапку, туфли, еще кое-какие вещички, но надеть не дала. Посадила мальчика в чем он был на повозку и увезла — не в город, к фотографу, а в Граки.

— Поживешь теперь у меня. Хорошо?

— Хорошо, — согласился Ильмар.

Ему было все равно где жить.

После того как ее навестили Петерис с Эльвирой и Ильмаром, Алиса стала чувствовать себя все хуже. Рентген никаких особых изменений не показывал — или врач скрывал их, — а силы таяли, порою учащенно колотилось сердце, и Алисе назначили постельный режим.

Приближалась осень. В бессонные ночи Алиса из высокого окна смотрела, как падают звезды, и загадывала себе выздоровление. Но иногда ее охватывала такая мучительная тоска, что при виде гаснущей звезды она просила себе легкой смерти. Но прекратила это с того дня, как увезли Фаню.

За парком стоял сарай, он очень привлекал больных. Повадились ходить туда парочками — и днем и ночью. Хозяин сарая, опасаясь, как бы непрошеные гости папиросным окурком не спалили сарай вместе с хлебом или соломой, пожаловался санаторной администрации, которая строго-настрого, под угрозой выписки, запретила больным посещать уютное пристанище. Но с наступлением прохладной погоды сарай стал привлекать их еще больше. Не помогали ни огромный замок на двери, ни пес, посаженный перед сараем на цепь. Молодые люди отрывали доску и через щель пролезали в сарай, четвероногого сторожа обычно подкупали. Он был молод, с еще не сложившимся, но общительным характером, и ломтики вкусной чайной колбасы были сильнее его сознания долга. Пес, помалкивая, потворствовал нравственному падению гостей, более того, встречал ночных пришельцев дружелюбно, повиливая хвостом и радостно скуля. Так что негодование хозяина и принятые им меры лишь способствовали романтической притягательности сарая.

Прокрадывалась в сарай и санаторная красотка Фаня. Тайком вылезала ночью в окно и возвращалась только под утро. Но однажды дежурная сестра заметила, что Фанина койка пустует, и доложила об этом врачу, мрачному, сутулому человеку, как будто плечи его придавили страдания больных. Он вызвал Фаню к себе в кабинет, велел собрать вещи и покинуть Лауце.

Это вызвало протест всего санатория, тем более что первой такому наказанию подвергли Фаню, всеобщую любимицу. Делегация больных обратилась к врачу, но так ничего и не добилась. После этого Миллер (его среди тех, с кем Фаня ходила в сарай, не было) озабоченно попросил Алису:

— Мамочка, заступитесь вы за Фаню. Если доктор и вас не послушает, то я перестану верить в торжество добра.

Алиса, когда доктор Витол во время обхода подошел к ее койке, несмело обратилась к нему:

— Доктор, Фаня обещала, что это больше не повторится.

— Почему вы это мне говорите?

— Простите ее на этот раз!

— Позвольте мне пока самому распоряжаться в этом санатории!

Доктор рассердился, и Алисе стало очень стыдно.

— Извините, — пробормотала она.

Фаню из санатория все же не выписали, состояние ее здоровья слишком ухудшилось. Ей все время делали вдувание в одно легкое, но в последнее время образовалась каверна и в другом. Врач решил рискнуть, сжать и второе легкое. Больные знали, что это значит, санаторий снова охватило волнение.

— Мамочка, со мной кончено, — сказала Фаня.

— Не надо так говорить! Врач знает, что делает.

— Знает или не знает, только на этом свете я уже грешить больше не буду. Да и сколько я успела погрешить?

— Фаня, не поддавайся настроению! Возьми себя в руки! — пытались ее взбодрить подружки из другой палаты.

— Вы все хорошие, но оставьте меня, пожалуйста, в покое, — ответила она.

Фаня не плакала. Во всяком случае, при других. Она достала из шкафа письма родителей, подруг и, сунув все это в печку, подожгла. Печка вначале не тянула — летом ее не топили, — в палате запахло едким дымом.

— Фаня, что ты делаешь!

— Не надо, Фаня!

— Никогда ничего нельзя знать заранее.

— Ты сама настраиваешь себя на самое страшное.

Фаня не отвечала, только очень сосредоточенно смотрела на горящие письма.

На другой день она пошла в кабинет врача.

Осталась там весь день и всю следующую ночь. Сестры бегали вверх, вниз. Больные не спали и каждую минуту спрашивали:

— Ну, как Фаня? Выдержит?

— Фане сделали четырнадцать уколов!

На следующее утро врач устало сказал, что Фаню увезли в Ригу. И только через два дня больные узнали, что Фаня умерла там же в санатории.

С той ночи Алиса, видя падающую звезду, уже не просила смерти.

Заработков от шитья Эрнестине одной на скромную жизнь вполне хватало, хотя супруги богатых хозяев и другие видные волостные дамы платья и пальто шили теперь в городе, и того наплыва клиенток, что вначале, когда она только появилась в Граках, у Эрнестины уже не было. Ни судьба, ни время за последние десять лет Эрнестину не щадили. Несложившаяся жизнь Алисы и безвременная смерть Густава оставили и явные, и скрытые следы, ощутимо надвигалась старость. Ко всему этому еще прибавился тяжелый ревматизм, по ночам мучили боли, одолевала бессонница, глубоко запали глаза, на лице прибавилось морщин. Но поседевшую голову Эрнестина несла высоко, ее улыбка была, может, и чуть деланной, но достаточно приятной, чтобы клиентки чувствовали себя у портнихи легко и непринужденно.

Ильмар к Эрнестине быстро привык, слушал ее и особого внимания к себе не требовал, приучился играть один. Скучать не приходилось: к бабушке постоянна ходили разные тети, приветливо разговаривали с ним, а иногда даже угощали конфетами. Кроме того, мальчик повадился навещать в соседней комнате Артура Лангстыня. Сперва Эрнестина мальчику ходить туда запрещала, чтоб не мешал странному человеку, но, видя, как хорошо они ладят, перестала противиться. Ильмару нравилось листать книги, журналы, рассматривать картинки, и сквозь стену слышно было, как они оба живо беседуют. Это особенно всех удивляло, потому что бывали дни и даже недели, в которые Лангстынь и словом не обменивался с соседями — пробурчит приветствие и пройдет мимо, понурив голову. Итак, забот со внуком оказалось меньше, чем Эрнестина полагала.

Иначе обстояло с Алисой. В долгие бессонные ночи Эрнестина все думала о своей дочери, почему ей так не везет в жизни, насколько в том, что у Алисы слабый характер, виновата сама Эрнестина, насколько это от рождения; ведь у Алисы характер хороший, но только не пригодный для жизни. Может, она пошла в деда Крита да и в какой-то мере в Густава? Но больше всего беспокоило то, что у нее не было денег на санаторий. И Петерис, и Эрнестина успели уже потратить все свои сбережения, а больной становилось все хуже. Деньги следовало добыть любой ценой.

Однажды, встав рано утром, Эрнестина подняла и собрала Ильмара, приоделась сама и пошла к Дронису. Она условилась с лавочником, что он, когда поедет в город за товаром, заодно отвезет ее на станцию. Это была первая в жизни Ильмара поездка в Ригу. Не говоря уже о том, что пробегало мимо окна: переезды с повозками, невиданные станции, железнодорожный мост через невообразимо широкую Даугаву, — огромное впечатление и восторг вызвали высоченные дома, трамваи и роскошная квартира Рудольфа.

— Это кровать? — спросил шепотом мальчик.

— Да.

— А почему она такая широкая?

— Чтобы удобнее было спать.

— Сколько человек на ней спит?

— Дядя с тетей.

— Почему кровать блестит?

— Потому что она полированная.

— А углы зачем такие круглые, загнутые?

— Чтоб красивее было.

Вопросы сыпались без конца, чудес полно в каждом углу, даже в уборной.

— Ильмар, что ты так долго делаешь там?

— Я? Просто так.

Мальчик, застыдившись, открыл дверь. Он раз шесть-семь дергал белую ручку на красивой цепочке, чтоб посмотреть и послушать, как бежит и булькает вода.

— Симпатичный мальчик у Алисы.

— Мальчик как мальчик.

— Кто мог подумать, что с Алисой стрясется такая беда? Такая ужасная неприятность!

Рудольф тоже сильно поседел, щеки обмякли, голос утратил прежний бархатный оттенок.

— Рудольф, боюсь обременить тебя, но у меня нет другого выхода.

Сердечная улыбка не исчезла с лица Рудольфа, он лишь прикрыл глаза и снова открыл их.

— Ты не мог бы одолжить мне тысячу латов? В счет денег, которые мы когда-нибудь получим за дом матери, то есть в счет моей доли.

— Милая Эрнестина! Где взять такие деньги?

— Не думала, что у тебя нет денег.

— Разумеется, у меня деньги есть. Не могу сказать, чтобы мое дело ничего не приносило. Но зато какие у меня расходы! Будь у меня свободные средства, дал бы тебе не тысячу, а целых две. Дал бы без всяких процентов. Но нет у меня. Нет!

— Извини, что беспокою тебя.

— Милая сестрица, за кого ты меня принимаешь? Думаешь, у меня сердца нет? Мне Алисы не жаль?

— Я ведь не требую, раз у тебя нет.

Рудольф подошел к письменному столу, достал бумажник. Заглянул в него, пересчитал содержимое и сказал:

— Тут две сотни. Все, что у меня сейчас есть дома.

— Спасибо, я не возьму.

— Почему ты обижаешь меня? Это, Эрнестина, не тысяча, но столько, сколько я могу дать. Прошу тебя, возьми! Очень прошу тебя.

— Спасибо.

Не глядя брату в глаза, Эрнестина сунула деньги в сумочку и простилась.

— И ночевать не останешься?

— Хочу навестить маму.

— Мамочка обрадуется. Она теперь рада, когда к ней заходят.

С тех пор как Эрнестина жила в Граках, она ездила в Ригу раз или два в год и всегда навещала мать. Гертруда сильно постарела, редко спускалась во двор — отяжелели и одеревенели ноги. Мать высохла, стала меньше, еще сильнее горбилась и была небрежно одета, комнату не проветривала, все тут казалось обшарпанным, ветхим.

Увидев в дверях дочь, старуха вздрогнула.

— Ты?

— Не ждала?

— Ты ведь не писала, что приедешь.

Странно, мать ничуть не обрадовалась. В другие приезды дочери старуха принимала ее гораздо теплее. После конфликта с Густавом Гертруда несколько лет, правда, старалась быть холодной с дочерью, но кровь-то как-никак родная, в те немногие часы, которые Эрнестина гостила у матери, было им друг с другом неплохо. На этот раз разговор не ладился.

— Ну как там Алиса? — спросила Гертруда без особого, казалось, интереса.

Эрнестина рассказала, что заняла у Рудольфа денег, чтобы уплатить за санаторий.

— Стало быть, у вас совсем худо?

Гертруда как-то странно посмотрела на Эрнестину.

Здесь Ильмару уже не было так интересно, как у дяди Рудольфа. К тому же мальчик устал от впечатлений и, не дождавшись ужина, уснул.

— Тихий мальчик, — сказала Гертруда.

— Как когда.

— А если с Алисой плохо кончится — что будете делать?

— Может, возьму воспитывать его, пока сил хватит.

Эрнестина успела рассказать, почему взяла Ильмара к себе.

— Ребенка жаль, конечно! Но что поделаешь? У каждого своя судьба. Всех не пережалеешь, — заключила Гертруда.

Переночевав на провалившемся диванчике, Эрнестина с Ильмаром уехала обратно в Граки. Всю дорогу у Эрнестины не выходило из головы странное поведение матери. «Так, наверно, бывает, когда человек очень состарится, даже к близким начинает относиться, как к чужим», — думала она.

Эрнестина не знала, что уже полгода у Гертруды в шкафу хранилось завещание, по которому все имущество после ее смерти должно было перейти к двум детям: к Нелде и Рудольфу.

Попарившись в бане Вартиней, Петерис сразу ушел домой. Вилис приглашал, правда, остаться на субботний горох, но Петерис отказался, прекрасно зная, что это за горох: Вилис был любителем перекинуться в картишки и нуждался в третьем партнере, с одним хромым Ванагом не поиграешь. В банные дни на деньги играли редко, а если и позволяли себе, то по пяти или десяти сантимов. Но Петериса карты никогда не привлекали, да и играть толком он не умел. Вилис, напротив, был в этом деле мастак, и Петерис весь вечер только проигрывал бы да притом еще выслушивал бесконечные насмешливые наставления.

Петерис уже подходил к Осоковке, когда услышал, что за ним кто-то бежит.

— Хозяин! А хозяин!

То была Женя, батрачка, работавшая теперь в «Апситес» за Алису. Эту восемнадцатилетнюю девку подыскала Эрнестина. К Эрнестине стекались новости со всей округи, и найти подходящего человека ей не представляло никакого труда. Женя работала в поле и в хлеву, а по дому хлопотала Лизета. Теперь она была хозяйкой и следила, чтобы Женя не сидела сложа руки. Во дворе Вартиней Женя болтала с женщинами, может, заодно и поджидала Петериса.

— Почему не сказали, что уходите?

— Чего ж говорить?

— В темноте мне одной боязно.

— Чего бояться-то?

Петерис шел впереди, Женя по тропинке за ним. Перед мостком через Осоковку Женя воскликнула:

— Ничего не вижу. В воду упаду! Хозяин, дайте руку!

— На этой лаве вдвоем не встать. Проломится.

Петерис вдруг осип.

Женины пальцы нащупали ладонь Петериса и крепко сжали ее.

— Ой! — воскликнула девушка, пошатнувшись на мостке.

Петерис рванул руку, и Женя привалилась к нему. Он плечом ощутил тугую грудь, лица коснулись влажные волосы.

— Вона чего!

Ничего другого он сказать не догадался. Теперь Женя пошла рядом с Петерисом, ступая по сырой траве.

— Ноги не промочишь так?

— Уже промочила.

В небе вспыхнула далекая зарница.

— Отчего сполохи эти?

— От электричества, отчего же еще?

Залаяла собака, но, узнав своих, виновато заскулила.

— В понедельник идти к Симсону молотить.

— Мне нравится на обмолот ходить. На каждой усадьбе все по-разному. А вечером погулять можно.

Петерис почему-то проводил Женю до лестницы, прислоненной к стене дома прямо против окна.

— Не холодно по ночам? Не пора вниз, в комнату, перебраться?

— Да нет. У меня кровь горячая.

— Ну, тогда…

— Спокойной ночи, хозяин!

— Спокойной ночи.

Потрескавшаяся от солнца и дождя приставная лестница пошатнулась под Жениным весом, и Петерис невольно поддержал ее. Перед глазами взметнулась юбка, промелькнули в полумраке упругие икры.

Постояв немного на дворе, Петерис пошел в дом. Мать сидела на кухне за столом. Тусклый свет едва освещал ее голову и плечи.

— Где ты так долго был?

— По-твоему, долго?

Петерис был недоволен, что мать в окно видела, как он прощался с Женей. Нащупав горшок с квашей, он напился и ушел в комнату, плотно затворив за собой дверь.

Мать постелила чистую простыню, прохлада приятно обдала тело. Но сон не шел. Почему Женя побежала за ним, протянула руку, пошла рядом, задержалась у лестницы? Она хотела, чтобы он… Продолжить эту мысль Петерис не решился. Эта шустрая девчонка ему сразу понравилась, и постоянно хотелось лишний раз взглянуть на нее, никогда он не говорил Жене резких слов. Может, она вела себя так сегодня с умыслом. Звала, а он, увалень, не догадался?

Петерису не хотелось верить, что Женя такая ветреная. А может быть, ее девичий ум надеется на что-то серьезное? И он тут же подумал об Алисе. Представил себе жену: щеки впали, глаза лихорадочно блестят, — и вместе с сознанием вины его охватило острое чувство утраты, от которого сжалась грудь и сдавило дыхание. Нет, он этого не сделает. В молодости он привык не поддаваться соблазнам женщин, сумеет и теперь. Он еще не потерял рассудка. Умрет Алиса, другое дело. Без женщины в хозяйстве никак нельзя, Ильмару нужен, будет кто-то вместо матери, хочешь не хочешь, а жениться придется. Если тогда Женя за него пойдет.

И Петерису вдруг так захотелось быть рядом с Женей, что закружилась голова. Он сел на кровати, затем опустил ноги на пол и долго думал, что делать. Может, уже сегодня забраться к ней? Давеча он не мог. Мать увидела бы в окно. Не зря она сидела там. Может быть, стала что-то примечать? Но теперь, наверно, уже спит крепким сном и ничего не услышит. Он с Женей только поговорит, больше ничего.

Петерис натянул штаны и на цыпочках прокрался на кухню.

— Ты, сын?

Петерис вздрогнул.

— Чего не спишь?

— Куда пошел?

Петерис проглотил комок.

— Чего тебе? По нужде.

— Так ты на двор? А что, в ведро уже не можешь?

— Тебе-то что?

— Сын!

— Чего тебе надо?

— Говорю тебе, сын, оставь ее в покое! Погоди, пока одна дух испустит. А то негоже получается. Совсем негоже.

— Чего ты тут…

Гнев перехватил горло. Петерис распахнул дверь, вышел во двор и остановился. Прохладный осенний воздух проник под рубаху, сырая земля студила ступни. Досада быстро спала, от холода зазнобило, и Петерис вернулся в комнату. Мать, не сказав ни слова, заохала, словно от какой-то страшной боли.

Петерис еще долго не мог уснуть. Постепенно им овладела такая жалость к Алисе, к себе, да и к Жене, что плакать впору.

И только уже под самое утро, прижав заросшее щетиной лицо к измятой подушке, он незаметно погрузился в беспокойный сон.

К Эрнестине пришла госпожа Винтер, которая, несмотря на преклонный возраст, все еще управляла хозяйством сына, дослужившегося уже до генерала. Прежде всего она справилась о здоровье Алисы, затем, совершенно неожиданно, спросила, сколько лет матери Эрнестины. Эрнестина ответила, что восемьдесят три, и только тогда хозяйка сообщила, что из Риги звонил брат Эрнестины и просил передать, что мамочка очень плоха и пускай сестра как можно скорее приезжает, ибо мать хочет еще повидать всех своих детей. Выполнив миссию, госпожа Винтер удалилась. Личным посещением она выразила квартирантке свое почтение в столь серьезный момент.

Эрнестина хотела еще успеть на послеобеденный поезд и попросила посыльного Вердыня за плату отвезти ее на станцию. По дороге они сделали крюк, чтобы оставить в «Апситес» Ильмара.

Когда Эрнестина явилась в коричневый деревянный дом, мать уже скончалась. Сейчас ждали Рудольфа, уехавшего за гробом.

Пришла фрейлейн Папенбах, маленькая старушонка из соседней квартиры, рассказала, как все произошло. Они с покойницей давно уже завели такой порядок: если хозяйке что-нибудь угодно, скажем, позвать госпожу Нелду или что в лавке купить, — она стучала палкой в стенку. А недавно фрейлейн Папенбах был вручен ключ, чтобы каждый раз не беспокоить госпожу Нелду. Прошлой ночью, около часа, фрейлейн Папенбах вдруг проснулась, ей послышалось, будто стучат. Она, правда, в этом уверена не была, но все же надела халат, взяла ключи и пошла посмотреть. Зажгла свет и увидела, что хозяйка как-то странно свернулась на кровати. Подошла и спросила: «Госпожа Балодис, вам худо?» Несчастная, казалось, хотела повернуть голову, но не смогла. Фрейлейн Папенбах кинулась к госпоже Нелде. Вызвали врача, но тот ничем не мог помочь. Сказать что-то хозяйка была уже не в силах. Признала она или не признала своих, неизвестно. Не проронив ни звука, она сегодня в пятом часу вечера скончалась. Глаза ей закрыла госпожа Нелда.

— Стало быть, она так и ничего не сказала?

— Нет. Абсолютно ни слова.

Нелда стояла рядом и слышала весь разговор. Она только взглянула на Эрнестину и тут же опустила глаза. Взгляд этот Эрнестине был хорошо знаком. Так Нелда обычно делала еще в детстве, когда ее уличали во лжи.

— Зайди на минуту ко мне! — сказала Нелда, чуть помявшись, и повела сестру к себе на квартиру; желая усилить впечатление от того, что собиралась сказать, усадила сестру в страшно потертое, скрипучее кресло.

— Последнее желание матери — это выдумка Рудольфа. Он хотел, чтобы ты присутствовала при вскрытии завещания.

— Мать велела составить завещание?

— Да.

Поведение Нелды казалось Эрнестине все более подозрительным.

— Тебе известно, что в завещании написано?

— Я его не читала.

— Но хоть что-то знаешь?

— Ничего я не знаю. Все это уладить помог маме Рудольф. Если там что-нибудь окажется не так, я тут ни при чем. Могу тебе только сказать, что по уходу за матерью я ничего для себя не имела и на маму никак не влияла.

Мать еще лежала на своей кровати, не успев остыть. Говорить о каких-то подробностях, касающихся наследства, Эрнестине было противно. Она поднялась и вышла.

Явился Рудольф, обнял и расцеловал Эрнестину, носовым платком вытер глаза. Затем приглашенные старушки обмыли покойницу и обрядили в смертное, уложили с помощью Рудольфа в гроб. Гертруда покоилась в домовине в черном платье с псалтырем на груди, в отблеске горящих свечей лицо ее казалось торжественно чужим.

Рудольф пригласил пастора. В немногих словах тот помог усопшей проститься с возлюбленными чадами и скорбящей обителью, где та прожила свой век в труде, любви и заботе о ближних. Затем гроб закрыли, снесли по узкой лестнице на двор и увезли в кладбищенскую часовню.

Поздно вечером, когда все уже было кончено, осиротевшие дети вернулись на квартиру Гертруды.

— Возблагодарим нашу почившую в боге матушку за любовь и заботу, — сказал Рудольф, молитвенно склонив голову.

Затем подошел к шкафу, порылся немного и вынул, большой заклеенный конверт, вскрыл его и велел племяннику Эмилю, только что приехавшему из лауцского санатория, прочитать завещание вслух.

— Постой! Какого числа? — вдруг вмешался Рудольф, и выражение покорности судьбе исчезло с его лица.

— Третьего октября.

Рудольф надел очки и убедился, что число прочитано верно, затем взял из рук племянника завещание и быстро пробежал глазами, словно сомневаясь в подлинности документа. На миг губы его вытянулись, но тут же приняли прежнее положение, он взглянул сперва на Нелду, затем на Эрнестину и вернул лист Эмилю, чтобы читал дальше.

Эмиль монотонно дочитал документ, и детям Гертруды стало известно о том, что некое предыдущее завещание было аннулировано и что все движимое и недвижимое имущество матери подлежит разделу на три равные части.

Нелда не могла скрыть своего удивления, а лицо Рудольфа выражало лишь кротость да скорбь по усопшей.

Только в день похорон фрейлейн Папенбах призналась, что за две недели до смерти хозяйка постучала ей и попросила нанять извозчика. Госпожи Нелды не было дома, а фрейлейн Папенбах и не подозревала, что это обстоятельство было использовано преднамеренно. В сопровождении фрейлейн Папенбах, которая поддерживала ее под руку, Гертруда спустилась во двор и велела извозчику ехать к нотариусу. Хозяйка не хотела случайно встретить по дороге господина Рудольфа и предложила извозчику поднять на коляске верх. В конторе фрейлейн Папенбах к нотариусу не заходила, а ждала в приемной — поэтому, что было написано в завещании, не знала. Хозяйка строго-настрого наказала никому о поездке не говорить.

— Это произошло после приезда Эрнестины, — сказала Нелда.

— Да, — вздохнул Рудольф, — это завещание свело матушку в могилу.

И Нелда с Рудольфом весьма многозначительно посмотрели на Эрнестину.

ГОЛУБОЙ ГОРОД

Наследники Гертруды единодушно решили, что коричневый деревянный дом следует продать — и как можно скорее. Нелда мечтала хоть какое-то время пожить полегче и даже, может быть, выйти замуж, Рудольфу надо было пустить деньги в оборот, а Эрнестина надеялась вылечить Алису и обеспечить себя на старость. Уладить все связанные с этим дела, почти не возражая, взялся Рудольф.

Сразу же после похорон Эрнестина уехала вместе с Эмилем в Лауце к Алисе.

— Я не позволю тратить эти деньги на меня! — заявила Алиса.

— Не говори так, детка!

— Нет! Ни за что! Я хочу домой.

— Туда, к ним?

Алиса настаивала, чтобы ее забрали из санатория, старалась убедить, что ей оставаться тут нет смысла. И поскольку деньги у Эрнестины уже иссякли и еще неизвестно было, когда дом продадут, она решила поговорить с врачом.

— В легких почти ничего опасного нет. Не исключено, что перемена обстановки может пойти на пользу. Привычные домашние условия, ребенок, муж, уход и забота близких — все это может сказаться положительно, — заявил доктор Витол.

Он всегда так говорил, если подозревал карманную чахотку у родственников больного.

Вернувшись в Граки, Эрнестина начала действовать.

В бывшей батрацкой из восьми квартир всегда какая-нибудь пустовала, ведь госпожа Винтер сдирала такую же плату, как в городе.

— Она других не заразит бациллами? — спросила госпожа Винтер, когда Эрнестина захотела снять для Алисы комнату.

— У нее бацилл нет.

— Не рассказывайте мне! Разве туберкулез без бацилл бывает?

— Врач сказал, что она не опасна. Я спросила об этом из-за ребенка.

— Так почему не возьмете ее к себе?

— Нам будет чересчур тесно. Ко мне постоянно ходят люди, а ей нужен покой.

— А что, если она спугнет моих жильцов?

Эрнестина знала, что теперь нужно промолчать.

— Ну, ладно. Лишь из желания помочь вам я пущу ее. Но с одним условием: пока ей не станет хуже. Как только начнут мне жаловаться, что она кашляет или еще что, я, другим в тягость, ее держать не смогу. Вы поняли?

Эрнестина поняла, поблагодарила и уплатила за месяц вперед.

Затем пошла к Дронису, созвонилась оттуда с Эмилем и условилась о дне, в который Алису привезут на санаторной легковой машине в Граки. Туда ее доставил Петерис на лошади. Теперь Алисе такой переезд без серьезных осложнений было бы не перенести. В дровяном сарае еще стояла затянутая холстом рама, на которой когда-то спал Густав. Эрнестина попросила Лангстыня раму немного подправить, сколотить к ней козлы.

Приготовив комнату, Эрнестина взяла у Вердыня лошадь и поехала в «Апситес» за Ильмаром. Она опасалась, что мальчик опять окажется неухоженным, и это расстроит Алису. Однако Ильмар выглядел лучше, чем она ожидала. С тех пор как в «Апситес» работала Женя, Лизета уделяла мальчику больше внимания. Ее задело за живое, что Эрнестина увезла тогда Ильмара в Граки. Теперь она старалась доказать, что и сама способна воспитывать внука.

— Ну, опять моего цыпленка забирают! — сдерживая негодование, пожаловалась она, когда Ильмара усадили на повозку.

Петерис тоже был недоволен:

— Мог бы и тут остаться.

— Я бы его не брала, но это надо ради Алисы. Без ребенка она постоянно будет нервничать.

— Коли так, мне-то что.

Эрнестина уже тронула вожжи, когда Петерис спросил:

— Так в какой день привезут-то?

— Алису? В пятницу.

Эрнестина хлестнула лошадь, чтоб скорее уехать со двора.

— Что дядя Артур делает? — поинтересовался мальчик.

— А про маму почему не спрашиваешь?

— Про маму я потом спрошу.

— И что спросишь?

Ильмар растерялся. Эрнестина стала рассказывать, где Алиса будет жить и как устроят для нее комнату.

— Занавески тоже будут? — спросил Ильмар.

— Будут. Мы с тобой повесим их. Поможешь мне. Потом принесем с реки березок.

— И аир тоже?

— Аир тоже можно.

Так Эрнестина постепенно подготавливала Ильмара к предстоящей встрече с матерью.

В назначенный день Алису еще с утра привезли в Граки. Поддерживаемая Эмилем, она осторожно выбралась из черного лимузина, Ильмар проводил ее в комнату. Все последнее время она лежала и очень ослабела, поэтому сразу присела на стул.

— Значит, я буду жить здесь?

— Да.

— Мамочка…

— Ничего, детка. Тебе здесь будет хорошо. Во всяком случае, лучше, чем там.

Алиса поняла, что мать имеет в виду «Апситес».

Эрнестина еще не успела приготовить обед и пыталась уговорить Эмиля и шофера подождать, но оба сослались на занятость.

— Ну, молодой человек! Поехали с нами! — предложил шофер Ильмару.

— Садись! Прокатим, — убеждал и Эмиль.

Ильмара довезли до мельничной плотины и ссадили. Поездка была коротка, но чудесна, возвращение матери запомнилось мальчику как настоящий праздник.

Подошло время обеда, и Эрнестина с Ильмаром направились по узкому коридору, мимо дверей Лангстыня, в Алисину комнату. Мальчик нес тарелки и ложки, Эрнестина кушанья.

— Осторожно! — предупредила Эрнестина, на щербатом кирпичном полу легко было упасть.

Однако свою задачу Ильмар выполнил с большой ответственностью, и все кончилось как нельзя лучше.

— Мне так хорошо! — сказала Алиса, глядя на Ильмара и Эрнестину.

В воскресенье приехал Петерис, привез два мешка картошки, окорок и горшочек масла. Войдя в комнату, он робко подал жене руку, сел на стул против кровати.

— Ну, так как?

— Ничего, все хорошо.

Петерису было трудно говорить.

— Ничего плохого нет, только слабая я.

Петерис глянул на оконные занавески, на вышитую скатерть, осмотрел ножки стола, сколоченные из обычных кровельных реек, оглядел свои руки, ботинки, половик перед кроватью.

— Да. Сюда бы еще молодую сосновую веточку.

— Да.

— Тысячелистник тоже грудь прочищает.

— Так я ведь не кашляю.

— Все равно комнату лучше окуривать можжевельником.

Алиса спросила, как идут дела в «Апситес». Петерис принялся рассказывать, что у него в этом году столько же зерна, сколько и у Брувериса. Об этом он писал и в санаторий, но она не перебивала его — пускай говорит, пускай радуется. Затем настал черед картофеля, свеклы, коров, свиней.

— Как мать?

— Что ей делается?

— А работница?

— Так, ничего…

— Работящая?

— Ничего плохого не скажу.

Петерис опять принялся рассматривать занавески, стол, свои руки.

— Да. Только выздоровела бы. Тогда… Все остальное уж…

Петерис поднялся со стула.

— В следующее воскресенье приедешь?

— Можно и приехать.

— Если некогда, не надо.

— Каждую неделю ездить… Ну так?

Неловко подав жесткую, огрубелую от работы руку, Петерис вышел.

— Ильмар, проводи папку! Посмотришь, как он уедет!

Мальчик, переминаясь с ноги на ногу, остался у двери.

— Не хочу.

— Почему?

С минуту помолчав, Ильмар пробормотал:

— Бабушка говорит, что папка нехороший.

Алиса оторопела.

— Кому она это говорит? Тебе?

— Нет.

— Кому же?

— Одной тете сказала.

— Так, сынок, об отце говорить нельзя.

— Почему же бабушка говорит?

— Она так не думает.

— Тогда почему говорит?

Когда вошла Эрнестина, Алиса упрекнула ее:

— Как ты можешь при ребенке говорить такое? Петерис хороший человек.

— Что он хорошего тебе сделал?

— Он н е плохой.

— Хороший человек другого в могилу не загоняет.

Эрнестина была непреклонна.

— Никто меня не загонял… Я сама виновата во всем! — воскликнула Алиса.

— Так говорить легче всего.

После Петериса у Алисы какое-то время держалась температура.

Старый друг Ильмара Артур появлялся теперь дома лишь по воскресеньям, он нанялся молотить, кидал в барабан снопы, и мальчик почти весь день проводил подле Алисы. Артур дал ему кучу «Атпуты», Ильмар усердно листал номера журнала, разглядывал картинки.

— Этой зимой начнем учиться читать, — сказала Алиса.

— Я уже умею.

— Умеешь. Так почему не читаешь?

— Мне нужен новый шрифт.

Ильмар взял газету, раскрыл объявления, отыскал напечатанное крупными латинскими буквами и стал читать:

— Продаются обои… Можно купить гравий…

Алиса была поражена: Ильмар в самом деле читал по складам.

— Кто научил тебя?

— Сам научился.

— Самому научиться нельзя. Бабушка помогла?

— Не бабушка.

— А кто же?

— Артур.

В следующее воскресенье Алиса случайно встретилась с Артуром в коридоре. Он поздоровался, Алиса подала руку.

— Теперь мы с вами соседи?

— Выходит, да.

— Вы работаете на молотилке?

— Да. Моему предшественнику в барабане руку оторвало…

— Упаси бог! Ведь это опасная работа.

— Надо осторожнее.

Артур уже отворил свою дверь.

— Спасибо, что научили Ильмара читать.

— Да я его и не учил почти. Он сам.

Дверь закрылась.

Несколько часов спустя, когда подошло время обедать, Эрнестина сказала:

— Ильмар, позови Артура обедать!

— Он будет обедать с нами? — удивилась Алиса.

— Он сегодня утром зарезал мне курицу. Как же не позвать его.

Вернулся Ильмар.

— Придет?

— Придет, только другую рубаху наденет.

Куриный бульон ели молча, разделываясь с мясом, обменивались отдельными словами о погожей, солнечной осени, о благотворном влиянии такой погоды на здоровье, а за черничным киселем заговорили об Осоковой низине — недавно он молотил там.

— Был и в «Апситес».

— Как там сейчас?

Артур ответил не сразу.

— Я там всю жизнь оставаться не смог бы.

— Почему?

— А вы могли?

— Как только наберусь сил…

Артур пристально взглянул на Алису и отвернулся. Воспользовавшись внезапно наступившим молчанием, он поднялся, поблагодарил и ушел к себе с таким видом, будто что-то забыл у себя.

Без всякой причины разговор оборвался.

— Уж такой он человек, — заметила Эрнестина.

Когда Алису забрали из санатория, надежда на ее выздоровление была как дрожащий на ветру огонек свечи, никто по-настоящему не верил, что Алиса поправится: ни Эрнестина, ни Петерис, ни сама Алиса. Все втайне настроились на самое плохое. Но случилось чудо — Алисе становилось лучше. Хоть и медленно, температура постепенно падала, бывали дни, когда Алиса чувствовала себя совершенно здоровой, до самого вечера не уставала, все чаще ей хотелось за что-то приняться. Несколько раз сходила она в лавку, на почту, прошлась до кладбища, побывала на могиле отца.

Наступило рождество. Эрнестина попросила Артура принести из леса елку. Парень закрепил ее в крестовине у Алисы в комнате.

— А у вас тоже будет елка?

— Нет.

— Приходите к нам.

— Зачем мешать вам.

Алиса пригласила Артура из вежливости, а он, тоже из вежливости, отказался.

Алиса с Ильмаром нарядили елку и стали ждать Петериса. Договорились, что в сочельник он приедет. Алиса боялась, что Ильмар отвыкнет от отца. Уже стемнело, а Петериса все не было. Прошел еще час, два, Эрнестина подала на стол ужин.

— Может быть, подождем? — сказала Алиса.

— Сколько можно ждать?

Поужинали, помыли посуду.

— А елку почему не зажжем? — Ильмар уже потерял терпение.

— Подожди, дождемся папки.

— Он не приедет.

— Откуда ты знаешь, что не приедет? Погоди, детка, потерпи немножко!

— Больно он нам нужен, правда? — вмешалась Эрнестина.

Ильмар не ответил. Теперь он знал, что, когда речь заходит, об отце, надо молчать.

— Прошу тебя! — воскликнула Алиса.

Эрнестина только вздохнула, встала:

— Поди, Ильмар, зажги елку!

Алиса пошла за ним, боязно было позволить мальчику одному, возиться со спичками.

Чуть погодя пришла Эрнестина.

— Помнишь елку, когда мы в последний раз все вместе были?

— О какой елке ты говоришь?

— За год до твоей свадьбы.

Все трое смотрели на горящие свечечки. Молчал даже Ильмар. Вдруг постучали в дверь.

— Петерис! Наконец-то!

Алиса вскочила со стула.

— Не ходи! Пускай Ильмар пойдет. Ильмар, ступай открой!

— Я боюсь.

Мальчик что-то почувствовал.

— Пожалуйста, пожалуйста! — воскликнула Эрнестина.

Теперь и Алиса догадалась. Мать подготовила сюрприз: отворилась дверь — и зашел белобородый старик в шубе, с мешком на спине. У Ильмара перехватило дыхание, он крепко стиснул Алисину руку. Он еще никогда не видел Деда Мороза, лишь слышал о нем, ведь в «Апситес» тот не являлся.

В первую минуту Алисе и в голову не пришло, что это мог быть Артур, возможно ли такое превращение этого странного, замкнутого человека.

— Дети тут живут? Ждут меня?

Ильмар побледнел. Хриплый голос не вызывал никаких сомнений. Мечта о чуде была так сильна, что все происходившее воспринималось как сущая правда.

Мальчик прочитал стихотворение. Алиса тоже была вынуждена вспомнить стишок о зайчике и капусте, которому учила сына, а Эрнестина запела «О елочка», дочь и внук подхватили песню.

Ильмару Дед Мороз принес три книжки сказок, аэроплан, который надо было вырезать из бумаги, затем склеить, чтобы получился «как настоящий», — и новые, теплые валенки. По книжке досталось Алисе и Эрнестине да еще чулки и носовые платки.

— Куда уехал Дед Мороз?

— К другим хорошим детям.

— Когда ты это придумала? — тихо спросила Алиса Эрнестину, пока Ильмар рассматривал подарки.

— Не все ли равно?

Чуть погодя Эрнестина сказала:

— Ильмар, ты позвал бы на елку своего друга.

— Артура? Сейчас.

Мальчик привел Артура за руку и с увлечением рассказал ему о рождественском деде.

— Жаль, что ты не видел его.

— В самом деле жаль, — согласился Артур.

Петерис в тот вечер так и не приехал.

Эльвира уже давно звала мать к себе в гости; самым подходящим временем Лизета сочла рождество. Она собиралась в Ригу всю осень и наконец собралась. В праздничное субботнее утро Петерис отвез ее на станцию, подождал, пока мать садилась в вагон.

— Ну, так живи, сын, честно эти три дня, пока матери дома не будет. Знаешь, о чем я говорю.

— Ну, как эта… — вспыхнул Петерис и, не простившись, пошел к саням.

Петерис лошадь не торопил, ехал шагом. Он уже сегодня наработался и делать ничего не собирался. К тому же возвращение домой даже как-то пугало: смущала мысль, что они с Женей три дня будут в «Апситес» одни.

С того осеннего вечера, когда они вместе шли из бани и Петерису хотелось влезть к ней наверх, он притворился, будто Женя ему безразлична. Но она-то об его истинных чувствах догадывалась. Когда не было рядом Лизеты, лукаво улыбалась, вела себя с ним, как с пареньком, даже слегка подтрунивала: «Хозяин, подайте вилы, будьте таким добреньким!» Петерис понимал, что у них ничего не может получиться, даже если Алисы не станет. Женя молода. Разница — двадцать лет; бывает, правда, что мужики берут себе жен намного моложе себя. И разве он в свои тридцать девять лет такой уж старик? Вспоминая, как он в свое время домогался Алисы, удивлялся благоговению, которое испытывал тогда к своей избраннице. Он мечтал беречь ее, не позволять ей тяжело работать, не решался даже тронуть ее, прежде чем женился на ней. А теперь бывали минуты, когда он с трудом сдерживался, чтобы не стиснуть Женю в объятиях. Ночами спал неспокойно. Очнувшись от дурманящего сна, не мог порою уснуть до самого утра, прислушивался, не скрипнет ли кровать за стеной. Женя теперь спала за Лизетиной занавеской. Мать велела перенести свою кровать в комнату, а столик и кроватку Ильмара поставили на чердак — для них просто не было места. Лишь когда Женя вставала и уходила доить коров, Петерис ненадолго погружался в дрему и весь день потом ходил не в себе.

На обед Женя приготовила картофельное пюре. Налила в кувшин парного молока, поставила две тарелки. Сама тоже села за стол, и они молча стали есть. Петерис на Женю не смотрел. Казалось, стоило ему глянуть на нее, как он уже не выдержит — и что-то случится. Страх перед тем, что Женя могла бы его высмеять, оттолкнуть или убежать, останавливал Петериса. Но еще больше пугала мысль, что после этого ему придется объясняться с Алисой, требовать от нее развода, открыть всему свету свою страсть, которую он в глубине души считал предосудительной. Ночью и в мечтах он твердо был уверен в своих чувствах к Жене, теперь же, когда эти мечты могли сбыться, он испытывал все большее смятение.

— Ну, спасибо. Отменный обед, — сказал он наконец.

— Вкусно было?

— Грех жаловаться.

Петерис впервые поднял глаза.

Женя улыбалась. Петерис встал и ушел в комнату.

Нет! Хватит умничать. К черту все! С ней жизнь была бы совсем другой, чем с первой женой. Теща тыкала ему в нос деньгами, ради которых он будто взял Алису. Так ну их к лешему, эти деньги! Вот уже почти десять лет прошли, а где они? Алиса уже не жиличка, настоящей работницы из нее никогда не будет. И как долго можно вот так терпеть? Вся жизнь кувырком пройдет.

Провалявшись несколько часов на кровати, Петерис надел полушубок, взял топорик и отправился в лес. Долго брел по снегу, пока не нашел пригожую елочку, ровную, пышную, с темной хвоей.

— Какая славная елка! — восхищалась Женя.

— Ага! — порадовался своей удаче и Петерис.

— Хозяин, миленький, оставьте ее дома, не отвозите в имение!

Петерис уже давно колебался, ехать или не ехать вечером к Алисе и Ильмару. С тех пор как Алиса заболела, он вблизи нее чувствовал себя неловко, словно виноватый перед ней, и не находил, о чем говорить. Была бы Алиса с Ильмаром, непременно поехал бы, но там же все время будет подслушивать, подсматривать и за глаза обсуждать теща. Ехидно ухмыляться, если он скажет что-нибудь не так. И сына настроила против отца, мальчишка все хмурится, едва завидит его. Потолковать с Женей он успеет и завтра и послезавтра, времени вдоволь. Так Петерис размышлял в лесу. Когда Женя сама предложила не увозить елку, он вмиг решил:

— Так я туда не поеду.

— Как? Останетесь дома?

— А чего? — Петерис махнул рукой.

Женя посерьезнела. Поняла, наверно. Ну и пускай понимает! Все равно когда-нибудь поговорить придется.

Петерис отыскал несколько оставшихся с прошлого года свечечек, но найти подсвечники никак не мог. Шкаф еще был полон Алисиных вещей — блузок, белья и всякой всячины. Петерису пришлось немало порыться, прежде чем он нашел коробку с елочными побрякушками. При этом он испытывал неприятное чувство: Алисины платья, казалось, смотрели на него с укоризной.

Приладив к елке крестовину, Петерис хотел подождать Женю, но девушка уж очень задерживалась в хлеву, и он решил украсить елку сам. Поставил пушистое деревце в кухне на стол, принялся развешивать стеклянные шарики, укреплять свечечки. Петерис не помнил, чтоб когда-нибудь делал это, ему стало даже немного стыдно, что он занимается детским или бабьим делом.

Женя принесла два ведра — из-под молока и свиного пойла, а на елку даже хорошенько не взглянула.

— Ну? Теперь красивее? — не вытерпел Петерис.

— Елка как елка.

На ужин Женя сварила горох.

— Хозяин, возьмите масла и поешьте!

— А вы разве не будете?

— Нет.

— Как же это?

Петерис почему-то рассмеялся.

— Просто не хочется.

Петерис, растерявшись, залез в миску с горохом рукой. Горох был еще горячий и жегся. Отряхнув руку, он взял горшок с квашей, тарелку и принялся есть.

Поставив студить молоко в сени, Женя исчезла в своем углу, за Лизетиной цветастой занавеской. По шелесту одежды было ясно, что она переодевается. Вдруг занавеска раздвинулась, и Женя появилась в одной рубашке и нижней юбке; сердитая, подошла к тазу помыться. Стесняется, подумал Петерис. Не желая смущать девушку, он уставился в тарелку с горохом.

Когда Женя, одевшись, принялась чесать волосы, Петерис спросил:

— Ну, так что, елку будем зажигать?

— Зажигайте, если хотите!

Петерис растерялся. Женя и в самом деле рассердилась. Но почему? Долго думать над этим ему не пришлось. На дворе залаяла собака, кто-то вошел в сени, постучал. Женя покраснела до ушей.

— Войдите, войдите! — крикнула она и кинулась к двери.

На кухню вошел молодой парень. Петерис где-то видел его.

— Добрый вечер, — испуганно поздоровался тот.

— Так рано? А я уже собиралась пойти тебе навстречу, но…

Все трое чувствовали себя очень неловко, но пуще всех — Петерис.

Кое-как придя в себя, он взял фонарь и отправился к лошадям. Когда Петерис вернулся, ни Жени, ни молодого парня на кухне уже не было.

Условились, что в первый день праздника Женя сутра выдоит коров и пойдет в гости, а вечером вернется. Доить в полдень взялся Петерис. Но Женя как ушла в сочельник, так вернулась только на второй день праздника, уже к вечеру. Петерис, по праву хозяина, высказал ей свое возмущение.

— Это еще что такое! Коли каждый начнет поступать, как ему в голову взбредет, что же это будет! Нельзя так!

Женя, поджав губы, молчала. Похоже, она старалась сдержать улыбку. Но от досады и обиды Петерис больше говорить не мог, удалился к себе в комнату и не показывался до позднего вечера, пока не пошел к лошадям. Праздник был испорчен, даже в имение, к Алисе, он не поехал, ведь на третий день праздника надо ехать на станцию — встречать Лизету.

К своему удивлению, Петерис увидел, что с поезда сошла и Эльвира.

— Чего это ты приехать надумала?

— Захотелось тебя повидать.

Эльвиру никогда заранее не поймешь, Петерис в разговор женщин почти не вмешивался, даже не рассказал об испорченном празднике.

— Елку наряжали? — спросила Лизета, войдя на кухню.

— Только не зажигали.

— Кто нарядил? Женя?

— Зачем ей-то?

Петерис начал сердиться. Но больше подозрительных вопросов матери его раздражал пристальный взгляд Эльвиры. Так на него смотрели в тюрьме во время допросов. Какого черта не выкинул он эту елку? Думал, мать обрадуется, поблагодарит, на, вот тебе!

— Скажи правду, сын!

— Какую тебе еще правду надо? — вспыхнул Петерис.

Женщины, переглянувшись, на какое-то время оставили Петериса в покое. За обедом Эльвира бесцеремонно, не отрываясь, разглядывала Женю.

— Как провели праздник? — спросила она слащаво-ядовитым голосом.

— Спасибо, хорошо.

— Особенно праздновать-то, наверно, и не пришлось. И скотину обиходь, и хозяину поесть подай. Хотя женщине о мужчине позаботиться иной раз даже по душе бывает.

Женя наморщила лоб. Не доев, встала и вышла.

— Признайся, дорогой братец, откровенно, как на духу: у тебя было что-нибудь с ней?

— Прямо как скаженные! Не было у меня ничего с ней и не будет.

— Не сердись! Мы ведь только хотим знать.

— Чего суете нос, куда вас не просят!

— Ты, сын, не прав. Разве я против, чтобы ты другую взял в жены? Разве я зла тебе желаю? Но прежде чем делать что-то, надо сперва подумать. Вот как.

— То, что Алиса тебе не пара, мы знаем и не удивились бы, если б у тебя с этой девчонкой что-нибудь было, но ты должен потерпеть, обождать.

Петерис встал.

— Подожди! Другую жену ты всегда найти успеешь, а сейчас появилась возможность землю купить. Потому слушай, что тебе скажут!

Петерис слушал.

На другой день он запряг лошадь и вместе с Эльвирой поехал в Грак, к Алисе.

— Эльвира? Какая неожиданность!

— Ведь теперь в деревне так чудесно. Тишина! Заснеженные леса! И на санях прокатиться можно. Сказка!

Правда, Петерис привез Эльвиру на той самой повозке, в которой возил гравий, свеклу, мешки зерна и суперфосфат, а иногда и навоз.

— Ты в самом деле хорошо выглядишь! — порадовалась Эльвира.

Золовка была очень мила и внимательна. Ильмару достался шоколадный дед-мороз и ружье, из которого можно было палить привязанной к нитке пробкой.

— Почему не написала мне, что у тебя бабушка умерла? — деликатно попрекнула Эльвира.

— Думала, что тебя это не интересует.

— Я твоя родственница — и меня не интересует! А с домом что? Уже продали?

— Пока нет.

— Но продадут?

— Собираются.

— А где, вообще-то, дом этот находится?

Алиса сказала адрес, и Эльвира сразу заговорила о другом.

Уже вечерело, когда гости собрались ехать домой.

— Смотри береги себя! Будь благоразумна! — наказала на прощание Эльвира.

А когда они выехали из имения, она сказала Петерису:

— Еще раз прошу тебя, будь и ты благоразумен!

— У меня у самого что, головы нет?

— Не беспокойся! Фрицис все выяснит: за сколько продается дом и не продан ли уже. А я напишу. Только смотри, как бы тебя не надули!

— Мне-то что? Деньги не мои.

— Раз ты муж Алисы, так и деньги твои.

Под закатным солнцем золотисто поблескивал легкий, пушистый снег. Каждую снежинку можно было разглядеть в отдельности.

— Как чудесно! — восхищалась Эльвира.

Алиса все меньше лежала или читала. Она не чувствовала, утомления даже в послеобеденные часы.

— Хочу связать Ильмару теплые шерстяные носки, — сказала она однажды Эрнестине.

Но вязание не очень двигалось. Только через две недели была готова первая пара. Алиса предпочитала хлопотать на кухне, стараясь оставлять Эрнестине больше времени для шитья.

— Перетрудишься — опять хуже станет, — беспокоилась Эрнестина.

— Не хочется у других на шее сидеть.

— Ого! — обиделась мать.

Легкая работа Алису больше не утомляла, а отвлекала от назойливых мыслей, укрепляла ее веру в себя.

Иногда к Эрнестине заходил Артур; он все больше сидел дома, читал или вырезал ложки. Сам на рынке их не сбывал, поручал это дяде, жившему в Бруге. При более близком знакомстве Артур оказался не таким уж замкнутым, каким Алиса знала его раньше. Только далеко не с каждым он был доверчив и откровенен.

В комнате Артура, кроме семи притащенных из лавки ящиков, набитых книгами, были еще кровать, шаткий стул, столик, зеркальце у окна — чтобы бриться — и торчало несколько гвоздей в стене, чтобы вешать одежду. Обувь стояла под кроватью. А на кухне — чайник, котелок, сковорода, несколько мисок, треснутых тарелок и кружек. Всякий раз, когда Алиса в поисках Ильмара заходила к Артуру, ее неприятно поражало грязное окно, наполовину закрытое пожелтевшей газетой.

Однажды, когда Артур отправился в город (на сельских дорогах снег не счищали и велосипедом пользоваться было нельзя), Алиса сняла с гвоздя ключ от его квартиры. Артур иногда неделями не появлялся дома и доверял Эрнестине не только деньги, если они у него заводились, но и второй ключ от двери; ютясь по углам и чердакам, легко было потерять и то и другое. Алиса подрубила белое полотно, чтобы заменить им на окне старые газеты.

Она вымыла окно, затем взяла отцовский молоток, гвоздей, вбила их, продернула тонкий шнурок и повесила занавеску на окно. Она любовалась своей работой, когда открылась дверь и вошел Артур. Алиса растерялась.

— Не думала, что вы так скоро вернетесь.

— Меня подвезли.

Алиса, затаив дыхание, ждала, как Артур отнесется к ее затее. А он лишь взглянул, даже не улыбнулся.

— Простите, что я так… без разрешения.

Артур промолчал и на сей раз. Алиса взяла молоток, тряпку и хотела выйти.

— Постойте!

Алиса задержалась в дверях.

— Я кое-что принес для вас.

Артур раскрыл потертый чемодан и достал книгу:

— Это о цветоводстве.

— Спасибо, но…

Алиса смущенно взяла книгу.

— Вы ведь любите цветы.

Артур затворил дверь.

— Вы не рады?

— Книге я рада, но… Мне стыдно. Вы тогда, наверно, все слышали.

— Откровенно говоря, мне тогда тоже было стыдно.

— Тогда я…

— Спасибо вам за занавеску.

С этого раза они уже не могли так непринужденно разговаривать, как прежде. Когда Эрнестина с Ильмаром куда-нибудь уходили и Алиса с Артуром оставались вдвоем, им становилось не по себе.

Коричневый деревянный дом был наконец продан, и вырученные деньги дети Гертруды поделили на равные части, как это указано было в завещании.

Выйдя из банка, все трое, Рудольф, Нелда и Эрнестина, остановились и переглянулись. Проникнутый мыслью об исключительности момента, Рудольф предложил:

— Пошли к Шварцу!

— Думаешь, надо? — для вида усомнилась Нелда.

— Это событие надо отметить. Вы дамы, я вас угощаю.

Кавалер и его дамы оставили в гардеробе пальто и поднялись в зал. Музыка еще не играла, в кафе было почти пусто. Рудольф заказал шампанского. Подняв искрящийся бокал, он встал.

— За нашу матушку!

Хотела встать и Нелда, но Эрнестина не тронулась с места, и она тоже осталась сидеть. Рудольф осушил бокал, склонил голову, выдержал паузу, принялся за пирожное.

У Эрнестины в сумочке хранился документ на пять тысяч латов и еще четыре сотни наличными, теперь она чувствовала себя как-то странно. Короткие минуты сознания непривычной свободы и независимости омрачались не то тоской по проданному дому, в котором были прожиты детство и юность, не то страхом потерять только что обретенное богатство. Эти лежавшие в сумке бумажки казались слишком ничтожными и тонкими, какими-то нереальными, не имеющими ничего общего ни с коричневым домом, ни с жизнью, прожитой матерью и отцом.

— Что ты собираешься делать со своими деньгами? — словно отгадав тайные сомнения Эрнестины, спросил Рудольф.

— Поживем — увидим, — сдержанно ответила Эрнестина.

Мать оставила и наличные деньги, более тысячи. Получив их, Рудольф положил перед сестрами лист бумаги, на котором были расписаны все расходы, связанные с похоронами. Их вычли со всех поровну, осталось более семисот латов. От своей доли Рудольф великодушно отказался в пользу Нелды, сказав, что из них троих она единственная смотрела за матерью на склоне ее лет. Гордость не позволила Эрнестине усомниться в этом, как и напомнить о том, что она трудных десять лет, живя на рижской окраине, содержала уже никому тогда не нужного отца. И из той же гордости она тоже отказалась от своей доли. Только теперь, когда они сидели все вместе в кафе, Эрнестине пришло в голову, что, может быть, ее обманули и «лишние» деньги Рудольф с Нелдой поделят потом между собой.

Эрнестина отдала ему и две сотни, занятые на лечение Алисы.

— Возьми я у тебя вексель, мне теперь причиталось бы побольше, — пошутил Рудольф с грустной усмешкой.

— Так сколько я должна приплатить тебе? — спросила Эрнестина.

— Сестрица! Не надо шутки всерьез принимать!

— Говори, сколько!

— Ну, если процентов десять за полгода, то я содрал бы с тебя по-божески.

— Сколько это получается?

— Да уймись ты!

— Сколько.

— Двадцать латиков.

— Пожалуйста!

— Не дури!

Рудольф все же сунул деньги в карман, но с таким видом, будто уступил настоянию мелочного, нетактичного человека.

Однако никаких доказательств нечестности брата и сестры у Эрнестины не было. Одна догадка. Казалось, Рудольф и Нелда вовсе не чувствуют себя обманщиками, скорее великодушными людьми, страдальцами, и считают, что Эрнестине ее доля досталась незаслуженно и что сама она просто нахалка.

— Ты ее не так любила, как мы, — сказала Нелда на похоронах матери.

— Не так подлизывалась к ней, — ответила Эрнестина.

Теперь Нелда тихо сидела и с живым интересом наблюдала господ за соседними столиками.

Вытерев губы, Рудольф сказал:

— Этот дом был сбывшейся мечтой жизни нашей матушки; если бы она увидела, что его продают и проматывают, она с горя умерла бы вторично.

— Ты мог оставить дом себе, — не вытерпела Эрнестина.

— И выплатить вам с Нелдой вашу долю? Откуда я, бедняк, взял бы такие деньги?

— Всем бы такими бедняками быть!

— Завистливая ты, Эрнестина. Завистливая. Никогда ты меня не понимала. Мне кажется, тебе вообще трудно другого понять. Ты ко всему с материальной точки зрения подходишь. Только не обижайся, пожалуйста.

Эрнестина не хотела ссориться. Допив кофе, она поднялась и тихо сказала:

— Мне пора на поезд.

Рудольф и Нелда пошли провожать сестру. У вагонных ступенек Рудольф поцеловал Эрнестину в щеку, а Нелда коснулась губами уха.

— Счастливо! Приезжай в гости!

Когда поезд шел через Даугаву, Эрнестина с облегчением вздохнула и огляделась.

В «Апситес» уже давно был отрыт колодец, и в одно воскресное утро Петерис, набирая воду для бочки в хлеву, услышал, что его зовут:

— Эй! Петерис!

Возле бани, на другом берегу замерзшей речки, стоял Вилис Вартинь и махал рукой.

— Давай сюда!

— Чего тебе? — прокричал Петерис в ответ.

В утреннем прозрачном воздухе слышно было, как крик повторяется эхом в ближнем овраге.

— Хромой повесился. Надо пойти снять его.

В первую минуту Петерису хотелось отвертеться от такого дела, но потом подумал, что ни разу не видел удавленника, только убитых, утонувших или умерших, своей смертью. Да и отказываться идти как-то неловко было. Оставив ведра у колодца, Петерис по заметенной тропинке побрел к Вартиню.

— Бруверис где, чего не идет?

— Бруверис сюда и глаз не кажет.

— Так где же это случилось?

— В хлеву.

— Кто нашел?

— Дело было так. Еще вчера мы с Хромым после баньки пивка хлебнули, потом бутылку раздавили — они принес. А сегодня утром смотрю — шапку на гвозде забыл. Думаю, отнесу, зачем по морозу с непокрытой головой за шапкой пойдет. Прихожу, стучусь в лачугу, не отвечает. Отворяю дверь, нет никого. Глянул в хлев: стоит коровенка и мычит себе. Думаю, за угол пошел. Кричу ему — не откликается. Глянул я под худую крышу — батеньки мои! — висит точно напоказ.

— Чего же повесился-то?

— Другого выхода у него фактически не было. Земля заложена, да еще под векселя деньги взяты; куда денешься!

Когда Вилис хотел сообщить что-нибудь значительное, то обычно уснащал свою речь умными словами.

То, что хромой Ванаг никудышный землепашец, понимал каждый. Все предвидели, что он плохо кончит. Ванаг все чаще пил, особенно после смерти жены, распродал понемногу почти всю скотину, поля запустил, но, что кончит так ужасно, никто, наверно, не мог подозревать. Вчера в бане, правда, обронил несколько слов об аукционе и что Осоковую низину оставить придется, но кто мог подумать, что Хромой парится в последний раз.

И вот он на матице болтается.

— Как же нам его вниз стащить?

Полусгнившая приставная лестница, по которой Ванаг за своей смертью полез, откинутая пинком, валялась на глиняном полу. Двоих ей не выдержать.

— Надо полицейскому сообщить.

— Пока тот приедет!..

— А не надо ли еще одного свидетеля?

По дороге кто-то ехал. Паулина.

— Такая трагедия у нас впервые. Ну, что тут скажешь: всяк кузнец своего счастья.

Мужчины перешли через дорогу к Бруверису, принесли крепкую лестницу, обрезали веревку и спустили Ванага. Паулина раскинула солому, на которую уложили покойника.

Хоть Паулина и не верила в бога, она мертвеца перекрестила. Вилис Вартинь, вытянув лицо, снял шапку. Петерис тоже сдернул ушанку.

— Ну, теперь-то у него наконец будет покой. Никто сараю завидовать больше не станет. И с Бруверисом цапаться уже не придется, — сказала Паулина.

— Мог бы еще водочкой побаловаться, — добавил Вилис и большим пальцем вытер глаза.

Паулина уехала звонить полицейскому, Вилис остался подле мертвого друга, а Петерис отправился домой.

Ну и дурень, думал он. Земля своя была, не умел обрабатывать, вот и удавился. Банк теперь совсем за бесценок отдаст «Тилтини»: построек, кроме сарая, никаких, поля запущены, кустами поросли. Кто позарится? Бруверис? Он, сволочь, уже давно ждал этого.

И вдруг Петерис остановился точно вкопанный. Если бы ему теперь деньги!

В воскресенье швейную машину Эрнестины обычно отставляли в сторону и застилали скатеркой, на которой вышит древний замок с зубчатыми башнями. Эрнестина, повязав белый фартук, неторопливо подавала кофе и не без торжественности садилась за стол сама. Ильмар тоже вел себя серьезнее обычного, хотя не озорничал и по будням. В это воскресенье богослужения в гракской церкви не было, и Эрнестина после завтрака осталась дома. Летом она в таких случаях уходила на кладбище к Густаву, а сегодня полистала немного псалтырь, затем взяла роман о любовных злоключениях Гризельды и погрузилась в чтение — пока не надо будет стряпать снова.

На обед Эрнестина готовила особое лакомство — пончики. Ильмар, взобравшись на скамеечку, смотрел, как в горячем сале преображаются комки квашеного теста — вздуваются, превращаясь к замысловатые рожки с загогулинами.

— Мам, мам! Посмотри! — закричал Ильмар, показывая на причудливую фигурку. — Что это такое?

— Не могу отгадать.

— Петух госпожи Винтер!

Спустя некоторое время, когда все трое уже ели румяные, хрусткие пончики, макая их в клубничное варенье, отворилась без стука дверь и вошел Петерис.

— Добрый день.

Идиллическое настроение мгновенно исчезло. Петериса никто не ждал в этот день, он приезжал раз в две недели и в последний раз был здесь в прошлое воскресенье.

— Что-нибудь стряслось? — испуганно спросила Алиса.

— Дома? Нет, дома ничего не стряслось.

Петерис снял шубу, пригладил волосы, высморкал нос.

— Ванаг повесился.

Пока Петерис рассказывал о том, что случилось утром, Эрнестина вытерла Ильмару рот и встала. На кухне было только три стула.

Петерис сел, Алиса предложила ему пончиков. Он не успел дома поесть и теперь уписывал один пончик за другим. Чем меньше их оставалось в миске, тем печальнее становилось лицо Ильмара. Он тоже отошел от стола и издали наблюдал, как отец доедает последний пончик. Затем наступило молчание. Чувствовалось, что Петерис хочет сказать что-то очень важное, и Алиса позвала мужа в свою комнату.

— Ну как у нее с этими деньгами?

Эрнестина наказала Алисе Петерису про наследство не говорить.

— Сколько ей за дом этот досталось?

— Как, да разве…

— Эльвира написала, что продан.

Петерис смотрел на нее тяжелым пристальным взглядом.

— Ты хочешь попросить у мамы денег?

— Разве просить должен я?

Петерис покраснел.

— Коли за двадцать пять тысяч, то каждому, самое малое, по восемь досталось. На два участка Хромого хватит!

— Откуда ты знаешь, что так много?

— Эльвира написала, что столько просили.

Алиса лгать не умела и сказала, что дом продан значительно дешевле и что матери досталось лишь пять тысяч.

— Ты и в самом деле думаешь, что надо сейчас «Тилтини» покупать?

— Чего ждать? Пока другой купит? Где ты еще так дешево землю достанешь? И под самым носом!

— Ведь там нет никаких построек.

— Поставим. Как же другие поставили?

— Петерис! Проживем без этой земли!

— Ты-то проживешь. Ты сама теперь хлеб зарабатывать не должна, — бросил с обидой Петерис.

С тех пор как Алиса оставила «Апситес», прошло восемь месяцев и она уже успела отвыкнуть от гневных вспышек Петериса. Вконец растерянная, она пошла к матери и передала разговор с Петерисом.

— И не совестно ему! По какому праву они зарятся на мои деньги? Шайка разбойников, грабителей! Сейчас пойду и скажу ему это прямо в глаза.

Алиса оторопела.

— Мамочка! Нет! Пожалуйста, не надо! Прошу тебя, только не это!

Взяв себя кое-как в руки, Эрнестина сказала:

— Я совсем одна. Скоро стану старой. Когда не смогу заработать себе на хлеб, кто мне тогда поможет? Не думай, что пойду к вам! К твоему Петерису. Разве что к всевышнему.

— Мамочка…

— Когда он купит этот сарай, то в какой угол запихнет тебя? На что Петерис строить будет? Ребенок он, вот что. Деньги пускай в банке лежат, как лежали! Не понадобятся мне, останутся тебе. Не тебе — будут Ильмару. Но Петерис из моих денег не получит ни сантима!

Уходя, Петерис даже не закрыл за собой дверь. Дрожащими руками отвязал лошадь и, понурив голову, уехал.

Прошло две недели, но Петерис не показывался. Алиса становилась все неспокойнее. У нее опять поднялась температура.

— Мне надо вернуться в «Апситес».

— Детка, ты лечиться должна еще.

— Тут я не вылечусь. Если мне постоянно надо будет думать о том, что делается там.

Последний приход мужа расстроил спокойную жизнь Алисы, которую создала ей мать. Утешая дочь, Эрнестина снова и снова объясняла ей, насколько необоснованно требование Петериса и что у Алисы нет причины волноваться.

— И почему ты так боишься его?

— Я не знаю.

Сказать о том, что Петерис считает ее дармоедкой, она не решалась даже матери.

Ходить в церковь Алиса теперь стеснялась, боялась, что ее, считая больной, будут избегать, провожать осуждающими взглядами. Однажды вечером, когда Эрнестина с Ильмаром ушли к Дронисам, Алиса взяла псалтырь и стала тихо, для себя, напевать знакомые церковные песни. Надеялась таким образом успокоить себя.

Неожиданно постучали в дверь, Алиса вздрогнула.

— Пожалуйста, войдите!

— Извините, я думал, что Ильмар дома.

Артур посмотрел на черный томик с золоченым крестом и улыбнулся.

— Помогает?

— Вы, наверно, не верите…

Алиса хоть и догадывалась, что Артур неверующий, но ей это трудно было представить, потому что безбожников она всегда считала корыстными, лживыми, жестокими, а Артур кроткий, добрый, не гонялся за мирскими благами и почетом, — чуть ли не образец и пример другим верующим.

Сегодня обычной сдержанности Артура и в помине не было.

— Зайдите ко мне! Я вам кое-что покажу.

Алиса последовала за парнем в его комнату.

— Смотрите, что я купил!

На окне стоял небольшой ящичек.

— Это радио?

— Правда, еще нет настоящей антенны. Но уже работает! Послушайте!

Артур помог надеть наушники.

— Слышите?

Откуда-то издалека улавливались тихие звуки скрипки.

Немного послушав, Алиса сняла наушники.

— Ну?

Алиса у госпожи Винтер и у дяди Рудольфа видела более внушительные радиоприемники, их можно было слушать без всяких наушников. В сравнении с теми этот проигрывал, но ей не хотелось огорчать Артура, и она сказала:

— Чудесно!

— Посидите, если не торопитесь, — предложил Артур.

— Спасибо.

Артур сел на кровать. Поднял плечи, скрестил ноги; с минуту смотрел на Алису:

— Я не хотел вас обидеть.

— Чем?

— Ну, этим псалтырем.

— Вы меня не обидели.

Артур немного помолчал.

— Верить надо человеку, а не выдумке.

— Но ведь необходимо и что-то святое…

Алиса не могла подыскать нужных слов.

— Уважали бы люди друг друга побольше, были бы у них такие возможности, вот это и есть святое! Тогда и любви к цветам стыдиться не надо было бы.

На столе тихо тикали карманные часы.

— Вы хотите вернуться в «Апситес»?

— Вам мама говорила?

— На вашем месте я этого не делал бы.

— А как поступили бы вы?

— Начал бы жизнь сначала.

— Будь у меня побольше сил!

— Сил у вас достаточно.

— В каком смысле?

— Да в любом.

Вернувшись к себе в комнату, Алиса задула лампу, встала у окна и долго смотрела в темноту. Ей сказали, что сил у нее достаточно. Это для нее значило чрезвычайно много.

После рождества Петерис в корне переменил отношение к Жене. Он был с ней только хозяин, никаких пустых шутливых разговоров. Видно, ее это устраивало: если Петерис невзначай скажет лишнее слово, Женя сразу наморщит лоб и замолчит. Лишь во сне Петерис нет-нет да видел ее доброй и приветливой и после этого долго не мог уснуть, все думал о том, что нечего ему было так робеть осенью. А когда Эрнестина отказала ему в деньгах на землю, Петерис и вовсе пожалел о собственной скромности. По крайней мере, насолил бы теще.

Но это было мимолетно. А если заглянуть поглубже, то Петерису все больше не хватало Алисы. Масло на рынок теперь возил он сам, и это, оказывается, канительное дело. Ни Лизета, ни Женя не умели так взбивать масло, как Алиса, покупатели, браковали его.

И за Петерисом мать так не ухаживала, как Алиса. Случалось, банный день, а для него и чистой рубахи нет. Носки подолгу валялись нестираные и нечиненые. Падая с ног от усталости, Алиса заботилась о нем куда усерднее матери.

Но не выгода заставляла думать об Алисе. Петерис все больше чувствовал, что ему не с кем поговорить. Правда, теперь, когда Алиса жила в имении, у них разговоры не шибко ладились, но возвратись она в «Апситес», все вернулось бы в прежнее русло. Мать перечила Петерису, оставалась непреклонной, Алиса обычно уступала. Стоит не то слово сказать, мать ложилась в постель и по три дня не разговаривала. Алиса, наоборот, норовила угодить ему, только бы не сердился. Петерису от этого становилось легче на душе, хотелось быть добрым.

Была еще одна причина. Дронис затевал летом большие строительные работы и настаивал, чтоб кто-то стряпал на ремесленников. С этим ни Лизета, ни батрачка так, как Алиса, не управляется.

Петерису понадобился целый месяц, чтобы побороть неприязнь к теще и снова поехать в имение. Велев Лизете отрезать кусок мяса, Петерис запряг лошадь.

— Чего так мало отрезала? — упрекнул он мать.

— Весь свет не накормишь.

— Так ведь я не чужим везу!

— Этой Курситихе мне и ломтя жаль.

— Разве я ей везу?

— Она что, жрать не будет? Смотреть только?

— Можно было побольше.

— Господам много не надо.

Петерис угрюмо велел завернуть мясо и пошел к повозке.

Алиса встретила его взволнованная.

— Так долго не ехал, видно, рассердился?

Петерис был доволен, что Алиса испугана, чувствует себя виноватой, у него даже на душе полегчало. Но для виду презрительно махнул рукой и, как обычно, бросил:

— Чего уж там!

Затем он заговорил о планах Дрониса, о том, что Женя собирается уходить, что на рынок ездить дело бабье и что мать не умеет как следует взбивать масло.

— Хочешь, чтоб я вернулась?

— Сколько же можно без дома? Тебе, как раньше, работать не придется! Ты ведь меры не знала. Потому так вышло. Ничего через силу не делай! Увидела, что притомилась, ляг в постель и отдохни!

Петерис желал Алисе добра, он искренне считал, что Алиса сама виновата в своей болезни.

Но относительно возвращения Алисы так ни до чего и не договорились. Уезжая, Петерис пошел проститься с тещей.

— Ну, так до свидания.

— До свидания.

Это были единственные слова, которыми они обменялись в этот его приезд.

— А Ильмар где?

— Наверно, у Артура.

— Что ему нужно от чужого ребенка?

Алиса пошла за Ильмаром. Петерис на прощание протянул Ильмару руку:

— Ну, будь здоров!

— Скажи «до свидания»!

— До свидания, — послушно пробормотал мальчик, наклонив голову набок.

Петерис, довольный, уехал.

Алиса поделилась с матерью всем, что говорил Петерис.

— Ты в самом деле хочешь обратно?

— Я должна.

— Не надо! Детка, послушай меня!

— А на что мне жить?

— Купим в городе домик. Найдешь себе легкую работу. Как-нибудь проживем.

Алиса молчала.

Симсон распродается с торгов!

Новость эта не столько взволновала, сколько развеселила обитателей Осоковой низины, в назначенное время в «Прериях» собралось человек тридцать.

Незадолго до общего кризиса Симсон претворил в жизнь свою большую мечту: перезаложив хозяйство, взял в банке деньги и построил птицеферму на тысячу кур. Перед легкой деревянной постройкой, напоминавшей не то теплицу, не то дровяной сарай, Симсон поставил обтянутую проволочной сеткой ограду, а сверху накрыл для верности старыми рыбацкими сетями, чтобы уберечь птицу от ястребов. Еще он обзавелся рессорной двуколкой на мягких шинах — доставлять яйца в город и на станцию. Маленькая, тощая лошаденка не вязалась с шикарной коляской, стоило Симсону появиться в ней на дороге, как соседи посмеивались, а мальчишки свистели и даже швыряли из-за сарая камнями, норовя угодить по тонким спицам.

Хотя Симсону удавалось собирать лишь половину предполагавшегося количества яиц, сбывать их, не прибегая к помощи спекулянтов, было трудно, а те нагло грабили его. Уделяя все внимание курам и яйцам, Симсон запустил поля, птицам не хватало корма, они начали болеть. Зачахла и скотина. Хорошо задуманное начинание проваливалось. Чтобы как-то поддержать хиреющее хозяйство, Симсон пытался разводить цикорий, лечебные растения, пускал дачников, зимой давал приют лесорубам. С одним из них спуталась и ушла жена Симсона. Это был последний удар по начиненному идеями новатору. Симсон решил сдать землю в аренду, а себе подыскать другое занятие.

Скотину Симсон еще раньше продал на рынке, и, в сущности, то, что он затеял теперь, было не аукционом, а распродажей ненужных вещей. Аукционистом Симсон пригласил Вилиса Вартиня. В «Прериях» не оказалось ни одной целой бочки, по которой можно было бы стучать молотком, и Вилис повесил на гвоздь бельевой котел, выломал в заборе кол, и шуму было не меньше, а даже больше, чем от молотка.

— Свекловичная сеялка!

— Кому она нужна! — удивилась какая-то женщина.

— Одно колесо, две ручки, — продолжал Вилис, — сам толкаешь, сам и подгоняешь. Совсем как новенькая. Сколько для начала?

Вилис так хватил колом по котлу, что тот сорвался с гвоздя.

— Три лата, — бросил Бруверис.

Вилис свистнул.

— Ты, сосед, брось дурака валять! Эта машина самое малое раз в пять дороже.

— Пять! — крикнул кто-то.

Новохозяева Осоковой низины такую технику ценить не умели, и сеялка за девять латов досталась Бруверису. Тем же путем Симсон избавился от телеги, саней, упряжи, плуга, бороны, жениной кровати и других вещей. Осталась роскошная двуколка для яиц, за которую Симсон просил хотя бы сотню.

— Рессорная коляска на резиновом ходу! — кричал Вилис. — По мостовой как по одеялу катится!

Желающих не было.

— За семьдесят пять кто-нибудь согласен? — снизил цену Симсон. — Ну хоть за пятьдесят!

Двуколку купил за тридцать пять латов старый хозяин, имевший справных лошадей.

— Сможешь деньгу на ипподроме зашибать, — заверил его Вилис.

Вещи Симсона разобрали новохозяева. Петерис тоже притащил домой две цепи — привязывать коров.

Прошла неделя. В бане Вартиня недавняя распродажа еще служила темой для разговоров и шуток.

— А что теперь Симсон думает делать?

— А леший его разберет.

— Белых мышей станет разводить.

— А чем мышей кормить станет? Дома шаром покати. Все крысы к соседям переметнулись.

— Что с дурного возьмешь!

Люди потешались над Симсоном, как бы намекая при этом, какие умные и толковые они сами.

— Теперь не худо бы пивка. У тебя, Вилис, может, с пасхи на дне бочки еще маленько осталось?

Но у Вилиса не оказалось ни капельки.

И тогда произошло такое, о чем люди вспоминали потом еще много лет: «А помнишь, как Симсон пива тогда в баню привез?»

Едва Вилис успел посетовать на пустую бочку, как раздался треск, вниз по банной тропе подкатил мотоцикл с коляской, сопровождаемый беснующейся собакой Вартиня. За широкий руль держался маленький человечек в нахлобученной задом наперед кепке.

— Симсон!

— Ну черт!

Симсон сигналил, тискал резиновую грушу. Лицо его сияло улыбкой счастливейшего человека на свете.

— Здравствуйте, друзья! — крикнул он, высоко вскинув руку.

Не успели люди опомниться, как Симсон вытащил из коляски ящик пива и, прижав его к животу, огляделся, куда бы его поставить.

— На колоду ставь!

— Свалится.

— На землю!

Все чувствовали себя неловко, лишь у одного Брувериса в глазах мелькала ухмылочка.

— Сейчас мы новый мотоцикл обмоем!

— На новый он, правда, не смахивает.

Видно, мотоциклу от старого хозяина немало досталось — крылья перекошены, выхлопная труба и коляска помяты, краска кое-где облупилась.

— Я приобрел его сегодня.

— Куда же ты на этой тарахтелке подашься? В Америку?

Подождав, пока раскупорят бутылки, Симсон торжественно начал:

— Дорогие друзья! Какое сословие быстрее других наживает в Латвии деньги? Торговцы, известно. Единственный, кто здесь, в Болгарии, не обрабатывает землю, это Дронис. Потому что гораздо прибыльнее, чем в земле ковыряться, снабжать население нужными товарами.

— Так ты бы его лавку купил, а не мотоцикл.

— Я буду конкурировать с ним! Использую его самое слабое место. Пока Дронис в своей лавке, в бывшей гракской корчме, сидеть будет да покупателей дожидаться, я сам ко всем ездить буду.

— Пиво предлагать?

Симсон пропустил замечание мимо ушей.

— Почему раньше по деревне коробейники ходили? Чтоб крестьянам всякий раз, как кусок мыла или катушка ниток понадобятся, в город не ездить.

— Ну, на нитках и мыле, братец, далеко не уедешь…

— Как бы тебе самому голову не намылили…

— Зачем одними иголками да мылом торговать? На побережье рыбакам, к примеру, салаку девать некуда, дальше, чем до Бруге, им на лошадях не увезти! А где-нибудь в глубине страны крестьяне в то же время только соленую селедку едят.

— Стало быть, ты в глубинку эту салаку повезешь?

— Все что надо повезу.

Симсон вздохнул.

— Сегодня, в наш современный век, странствующему торговцу всех пешком не обойти и на лошади не объехать. Мотор нужен. Вот так!

Симсон самодовольно хлопнул ладонью по бензиновому баку.

Люди украдкой перемигнулись. Они не стали высказывать то, что думали: только огорчать благодушного человека. А ведь в ящике еще стояли нераскупоренные бутылки.

Петерис пить отказался. Взял ведро о грязным бельем и мокрым полотенцем и ушел.

— Эй, Петерис, ты чего? Заболел?

— Да что-то не хочется.

Перед юрьевым днем Петерис поехал за Алисой. Ильмара пока решили оставить у Эрнестины. Было грустно расставаться с матерью, не только с матерью, но и с тусклым окном, голыми белыми стенами и красным кирпичным полом в коридоре. Тут оставались покой, тишина, полные неторопливых мыслей дни и ночи и какие-то большие, несбывшиеся чаяния. Артура не было дома, он работал сейчас на лесопильной раме, и Алиса, садясь в повозку, даже была довольна, что он не видит, как она уезжает.

Всю дорогу Петерис говорил о работах, сделанных и предстоящих, о том, что Дронис затеял шикарный дом, для которого трудно материалом запастись; опасался, что в следующем году, когда надо будет возобновить контракт, Дронис повысит аренду, потому что собирается ставить новый хлев.

— Но ведь лучше будет. Не придется так тесно, как раньше, жить.

— Мне-то один черт. Я могу как угодно жить, — отвечал Петерис.

При виде знакомых соседских домов Алиса испытала нечто вроде радости свидания, но, когда, миновав сарай «Тилтиней», с пригорка увидела постройки «Апситес», вспомнила почему-то старый жакет: чтоб от него в комнате не пахло, Алиса вешала его в сенях. С утра он был холодным, сырым, а зимой промерзал. В хлеву рукава жакета оттаивали, становились неприятно мокрые и липкие.

Лизета вышла встретить ее во двор. Алиса поцеловала свекровь, поздоровалась с Женей. Она видела девушку впервые.

— Долго тебя не было, дочка.

На кухне как будто ничего не изменилось, только в нос ударил непривычный резкий, кислый запах. Алисе бросились в глаза грязные, замызганные ведра для свиного пойла. И пол затоптан, совсем серый.

В комнате больше нет кроватки и столика Ильмара, засиженное мухами окно с прошлого лета никто не мыл.

В хлеву коровы Алису не признали; когда она попыталась их погладить, они пугливо вытаращили глаза. Индра даже засипела и больно хлестнула Алису хвостом по лицу. Забитый доверху навозом, хлев выглядел тесным.

— Коровы-то гладкие, — похвастал Петерис, не дождавшись от Алисы одобрения. Он, улыбаясь, водил Алису по «Апситес», точно долгожданную гостью.

На обед Лизета нажарила оладий. Несколько баночек клубничного варенья, сваренного свекровью, уже давно съедены; оладьи макали в сахар и запивали молоком.

— Я помою посуду, — вызвалась Алиса.

— Поживи первый день барыней. Еще намоешься посуды всласть.

Алиса все же взялась за полотенце.

— Коли хочется, так вытирай!

Петерис сидел за столом, точно в праздник, все улыбался.

— Женя уйдет, тогда мне опять в свой угол перебираться, — заговорила Лизета.

— Почему же, мама? Можешь в комнате остаться. Я за занавеску пойду.

Было видно, что Лизету предложение Алисы не очень огорчило.

— Ну, конечно. Откуда нам знать, выздоровела ты или нет. Уж лучше врозь. Но там пока еще спит Женя!

— Я могу и на чердак пойти, — сказала Женя.

— Еще холодно. Замерзнешь.

— У меня кровь горячая.

Петерис, услышав это, потупил глаза.

Эрнестине недавно говорили, что расширяют молочный завод и что там требуется работница; Алиса, вспомнив об этом, сказала Жене. Это ее окрылило.

— Лишь десять часов работать! И весь вечер свободна?

— Да.

Женя уже не находила себе места, Алиса уговорила Петериса отпустить девушку в имение. Женя ушла.

К вечерней дойке она не вернулась, и Алиса собралась в хлев.

— Да разве ты, дочка, сможешь?

Лизета взяла другой подойник и пошла с невесткой.

Руки у Алисы в самом деле отвыкли, она управилась лишь с двумя коровами.

— Помаленьку обвыкнешь, — утешала Лизета, когда Алиса растирала руки.

Свекровь до самого вечера была очень добра, видно, рада возвращению невестки. Она все говорила, рассказывала, что за это время произошло, но под конец сказала:

— Но я тебе, дочка, по совести говорю. Нехорошо твоя мать сделала, что денег нам не дала. У всех у нас одна жизнь, одни беды, какие тут могут быть счеты. Это мои деньги, я сидеть на них буду, и пошли вы все! Так хороший человек не делает. Обижайся или не обижайся, но я сказала, как думаю. Хочешь, можешь ей передать.

Алиса чувствовала, что от нее ждут какого-то ответа, и с трудом проговорила:

— Мама эти деньги хочет приберечь на старость.

— Скупой да хитрый всегда отговорку найдет. Вот что!

Лизета горестно махнула рукой и отвернулась.

Женя явилась только после ужина и, довольная, рассказала, что место на заводе оказалось свободно и что ее приняли. Сразу же сходила к Эрнестине, потом к госпоже Винтер и договорилась о квартире.

— Вы знаете, где я жить буду? В вашей комнате!

И Женя поцеловала Алису в щеку.

— Спасибо, что сказали про завод.

Петерис опять опустил глаза.

Женя встряхнула свой спальник, набила свежей соломы:

— Пускай вам, хозяюшка, сладко спится!

Потом взяла шубу, одеяла и, напевая, поднялась на чердак.

Алиса лежала не шевелясь на холодном тюфяке. Ей казалось, что возвращение в «Апситес» это сон и что сейчас она проснется и окажется в своей комнате в Граках.

Скрипнула дверь, на кухню кто-то вошел. Алиса по дыханию узнала Петериса. Он пробирался медленно, ощупью, в темноте наткнулся за стол. Затем распахнул занавеску, подошел к кровати.

— Подвинься, — шепнул он.

Алиса оцепенела и на миг затаила дыхание, затем прижалась к самой стене. Петерис нашарил одеяло.

— Петерис, может, сегодня не надо…

— Потому что ты больная?

Алиса была не в состоянии ответить.

— Да неужто сразу и пристанет?

Лизета в комнате рядом тихо закашляла.

Одна работа подгоняла другую, и через несколько недель Алиса уже делала все, как до санатория. Вначале она еще боялась переутомиться, больших тяжестей не таскала, хлев не чистила, зачастит сердце, она остановится и дух переведет. Но вскоре некогда стало прислушиваться к себе, не хотелось всякий раз Петериса звать на помощь или оставлять трудную работу Лизете. Да и ничего страшного пока не случалось. Сначала Алису это даже немного удивляло, но затем она решила, что, должно быть, уже вполне здорова, температуру больше не мерила, на покалывание в сердце или под лопатками внимания не обращала.

В мае в «Апситес» прибыли трое рабочих. Среди них и Артур.

— И вы тут?

Алисе трудно было скрыть свою радость.

Дронис пока только закладывал фундамент для жилого дома и хлева, копать и бетонировать надо было много: и для большого погреба, и для невиданного доселе новшества — для канализации.

— Будешь, как в Риге, с водой? — спросил Петерис.

— Именно, — ответил Дронис.

— А воды где столько возьмешь?

— В овраге, у родника, поставим водяной таран.

Но и это было еще не все. Вырытую землю Дронис приказал отвезти к реке — устроит толоку, навезет камней и соорудит плотину. Получится собственное озерцо. Можно карпов разводить.

Соседи приходили смотреть на строительные работы. Высказывали прямо противоположные суждения, но больше всех радовался Вилис:

— Ну, батенька! Перед самой баней озеро! Пускай он только этих линей запустит, а я их сумею достать.

Теперь Алиса большую часть дня проводила на кухне, она старалась как можно лучше кормить работников Дрониса и переживала, если что получалось не так. Первой зароптала Лизета, затем и Петерис.

— Трактир тут, что ли? Пускай едят что дают.

— Они ведь платят.

— Сколько они платят! Больше съедают, чем платят.

Прибыли от стряпни и на самом деле не было почти никакой. Работали сдельно, до сенокоса все закончили. Остался один Артур, чтобы кое-что доделать да еще сколотить навес для строительных материалов.

Было воскресенье. Проработав до полудня, Артур решил немного развлечься. Увидев, что его друг направляется к лесу, Ильмар побежал к отцу:

— Можно мне с Артуром в лес?

— Ты что в лесу делать будешь?

— Змеи тебя покусают, — припугнула Лизета.

— Не покусают. Земляники хочу.

— Мало ли что! — сердился Петерис.

— Земляника еще и не поспела, — опять встряла Лизета.

— Поспела! — настаивал мальчик.

— Чего, как хвост, за ним тащишься? Очень ты ему нужен, — возмущалась Лизета.

— Нужен.

— Нужен был бы, обождал бы.

Ильмар надул губы, Петерис побранил сына:

— Совсем не как мальчик.

Когда Петерис не сердился на сына, а только наставлял его, он уже испытывал какую-то неловкость, голос становился сиплым, а сам он краснел, должно быть, от отеческого чувства, от нежности, которые застревали где-то внутри и не могли вырваться наружу. Ильмар вышел во двор — хоть проводит взглядом удалявшегося в лес Артура. Была бы дома мама, он отца и спрашивать не стал бы, но она ушла к соседям. Артур уже был у кустов и шел сейчас прямо туда, где начиналась наполовину заросшая лесная дорога, а под елями росла кислица. Ильмар не удержался. Осторожно прокрался к гороховым грядкам с тесно торчавшими прутьями, за которыми его не могли увидеть из окна, и, недолго думая, кинулся бежать.

Артур ушел недалеко. Нарвав горсть кислицы, жевал ее листик за листиком и думал о чем-то своем.

— Ну и запыхался же ты!

Ильмар не мог отдышаться.

— Тебе разрешили пойти со мной?

Мальчик только кивнул, не в состоянии что-то сказать.

Когда Ильмар перевел наконец дух, они пошли дальше. Время от времени останавливались, пытались разглядеть певших и трещавших в кустах птиц. Ильмар срывал листья и цветы, спрашивал, как они называются, но Артур и сам не очень разбирался в лесных растениях.

Через тропу полз жук.

— Смотри, какие рога! Он бодается ими?

— Это не рога, а щупальца.

В прошлую зиму Ильмар у Артура листал «В царстве животных».

— Почему в нашем лесу не живут тигры?

— Кошки любят тепло, а у нас зимой холодно.

— Тигр тоже кошка?

— Кошка и тигр принадлежат к одному семейству.

За этими учеными разговорами они вышли на место, где Ильмар еще никогда не бывал. За крутым высоким холмом открывалась равнина.

— Почему тут нет деревьев?

— В позапрошлую зиму порубили. Вырубка тут.

— А что будет теперь?

— Молодняк. Лет через сто опять большие деревья вырастут.

— Через сто лет?

— Да. Тогда ни меня, ни тебя уже не будет.

— А для кого же вырастут новые деревья?

— Для других. Для тех, кто будет жить после нас.

Земляника виднелась только в отдельных местах, еще зеленая и мелкая, собрать так ничего и не удалось. Ильмар залезал на пни и соскакивал. Артур тоже встал на высокий пень на самой вершине холма и пытался поверх деревьев что-то разглядеть. Затем подошел к толстой ели на краю вырубки, подпрыгнул, ухватился руками за нижнюю ветвь и стал карабкаться наверх.

— Куда ты полез?

Мальчик озабоченно смотрел, как парень взбирается все выше и выше.

— Упадешь.

Теперь Артур казался совсем маленьким. Одной рукой он обнял ствол, а другую приставил козырьком к глазам и смотрел вдаль.

— Что ты там видишь?

— Город.

— Бруге? Как он выглядит?

— Город как город. В дымке, чуть голубоватый.

— Почему голубоватый?

— Потому что далеко.

Артур опустился на землю, и они пошли обратно, в сторону дома. Парень стал очень задумчивым, даже перестал отвечать Ильмару. Мальчик тоже притих. Он хорошо знал своего взрослого друга и понимал, что в такие минуты лучше всего найти себе какое-нибудь занятие. Ильмар, забежав вперед, веткой принялся гонять валявшиеся на земле шишки.

— Мама!

Навстречу по дороге спешила Алиса.

— Ну и наволновалась же я!

Ильмару пришлось признаться, что он ушел с Артуром без разрешения. Получив взбучку, он, понурый, шел теперь впереди, взрослые следовали за ним.

— Бруверис купил «Тилтини».

— Этого надо было ожидать.

— Петерису я об этом и сказать не смею.

— Все равно узнает от других.

— Ох!

— Как это унизительно, всю жизнь так бояться.

— Но что мне делать, если я такая?

Взрослые замолчали, и, когда вышли из леса, Алиса взяла Ильмара за руку. Артур немного отстал.

Ночью Ильмару снился сон. Он взобрался на огромную ель и смотрел на голубой город. Дома все были голубые, крыши — голубые, улицы — голубые.

СПАСИБО ТЕБЕ, ДОЧКА

То была трудная зима. Петерис возил кирпичи, гравий, окна и двери от столяра и постоянно был не в духе.

— Ну, содом какой-то, да и только! — часто говаривал он.

Часть аренды Дронис, правда, скинул. Было бы слишком требовать от арендатора, чтоб он за короткое время даром заготовил строительные материалы для таких крупных зданий. Дронис созвал, как и обещал, толоку; заметенные снегом фундаменты и сложенные в сарае доски, планки, рейки и брусья ждали весны.

Петериса все больше беспокоило, что Дронис не спешил перезаключать новый арендный контракт. Когда Петерис заикнулся ему об этом, владелец «Апситес» велел ему не беспокоиться: ведь уходить Петерис никуда не собирается. Искать новое место было, конечно, уже поздно, да Петерис и не хотел этого, уж слишком привык. Но на какой срок будет заключен контракт и останется ли аренда прежней, Дронис так и не сказал.

— Живоглот! Последняя сволочь!

— Дронис не такой уж плохой, — успокаивала мужа Алиса.

— Да ладно тебе!

Петерис вспыхнул, Алиса замолчала. Однако он еще долго поносил и Дрониса, и жену заодно, пока горечь постепенно не прошла. До следующего раза.

С Лизетой творилось что-то неладное. Свекровь все чаще жаловалась на боль под ложечкой. Порою ей становилось так худо, что она не могла не лечь в постель, и Алисе приходилось управляться за двоих. К доктору Лизета не ехала, пила трефоль и прикладывала к животу мешочек с горячей золой. Алисе болеть было некогда, да она не чувствовала себя плохо, просто не поспевала всюду: то наберется куча грязного белья, то две недели простоят в ведре свиные кишки или пролежат под подушкой стираные, но не зачиненные носки.

Ильмар пошел в школу и жил теперь в Граках у Эрнестины. Соседские дети учились в маленькой школе в Гайлях, где были четыре класса и одна-единственная учительница. Но Алиса не могла допустить, чтобы зимой изо дня в день Ильмар проходил через лес четыре километра туда и четыре обратно. К тому же ему в «Апситес» и негде было оставаться, ведь на ночь ему там раньше стелили возле плиты, в маленькой комнатке спали теперь Алиса и Лизета, кровать Ильмара там уже не помещалась. Петериса раздражало, что мать по ночам ворочается на кровати и стонет, он перебрался на кухню, за занавеску. Если матери становилось уж очень худо, она будила Алису, просила воды, жаловалась на боль, на тяжкую жизнь.

У Алисы дни проходили, как в сером тумане, случалось, что она засыпала, чистя свеклу на скамеечке в хлеву или штопая в комнате носки. В постолах они ужасно рвались, а в холодное время Петерис надевал сразу три пары. Алиса подбадривала себя лишь тем, что представляла, как в воскресенье поедет в Граки, к Ильмару и матери. Алиса ездила бы каждый воскресный день, но лошади сильно уставали, возя строительные материалы, да и ей самой некогда было. Чтобы не сердить Петериса, Алиса навещала своих только каждое второе воскресенье — как в прошлую зиму навещал ее Петерис.

В субботний вечер Лизета с Алисой решили сходить к Вартиням в баню.

— На полке, может, моя тошнота малость выпарится, — рассуждала Лизета.

Свекровь парилась лихо. Глядя на ее крепкое, полное тело, нельзя было предположить, что она чем-то хворает.

— Ой, дочка, как легко стало, — радовалась Лизета, одеваясь.

Петерис вернулся из бани неразговорчивый. Наложил большой ложкой в тарелку гороха, полил салом, залпом осушил кувшин кваши.

— Хорошо попарился? — спросила Алиса.

Петерис только рукой махнул, и Алиса уже больше не обращалась к нему, боясь еще больше испортить мужу настроение. Поужинав, Петерис раздвинул потрепанную занавеску и повалился на кровать. Не успела Алиса перетереть посуду, как за занавеской послышался его голос:

— Симсон дом продает.

Алиса затаила дыхание.

— За пять тысяч.

Алиса и теперь не обронила ни звука.

— Эти деньги не пропали бы. Не понравится, можно продать.

И чуть погодя:

— Землю Хромого за три можно было купить, так не купили.

— Ты опять считаешь, что надо бы… — с трудом выдавила из себя Алиса.

— Мне-то что! Мне ничего не надо. Просто так говорю. — Голос Петериса осип. Слышно было, как он повернулся к стене.

Стараясь не греметь тарелками, Алиса осторожно поставила их на полку, подняла ведро с пойлом и тихо вышла в сени.

Свинья недавно опоросилась.

В воскресенье утром Петерис запряг лошадь, и Алиса села в сани, чтоб ехать к Ильмару и Эрнестине. В новом народном доме должен был состояться концерт с участием рижских артистов, и она заикнулась Петерису, что охотно сходила бы туда.

— Давай сходи! Оставайся до вечера, за скотиной присмотрим, — согласился Петерис.

Не скажи он так, Алиса выехала бы пораньше, еще до завтрака, час погостила бы — и обратно, чтобы в полдень уже самой доить коров. Только в те дни, когда Лизета брала дойку на себя, Алиса задерживалась в имении подольше. Сегодня Петерис с Лизетой подарили ей целое воскресенье.

— Смотри, лошадь пои теплой водой! — напомнил Петерис и протянул ей кнут.

— Но! — Алиса дернула вожжи, и старый Максис тронул с места.

Алиса была глубоко благодарна Петерису за то, что он утром и словом не обмолвился о доме Симсона. Она, конечно, скажет матери о «Прериях», хоть уверена заранее, что та и слушать не захочет о покупке дома, только напрасно расстроится.

Почти у самого леса на обочине дороги росла одинокая сосна. Проезжая мимо крепкого, раскидистого дерева, Алиса каждый раз испытывала радостное волнение, будто проезжала через невидимые ворота, за которыми совсем другая жизнь, лучше, красивее той, что она живет здесь, в Осоковой низине. И всякий раз, когда она возвращалась домой, у кряжистой сосны ее встречали заботы, серая подавленность и смутный страх перед Петерисом и Лизетой. Эти чувства, как обтрепанные, вороватые ребятишки, забирались к ней в повозку или сани, пытались отнять привезенную из поездки радость. Алиса сжималась, уходила в себя, старалась сберечь хоть чуточку радости.

Алиса приехала в Граки как раз к обеду. Она ехала медленно, чтоб лошадь не вспотела, а потом, стоя на дворе, не простыла. Хотя погода стояла нехолодная и снег уже таял, она тщательно укрыла Максиса, как учил Петерис, лоскутной попоной.

Навстречу выбежал Ильмар:

— Мам!

Мальчик вцепился ей в шубу и прижался. Алиса поцеловала сына в коротко подстриженные волосы, велела немедленно бежать в дом.

— Без шапки! Еще простудишься!

— Тепло!

Осенью, когда Ильмара увезли жить к Эрнестине, Алиса очень боялась, что сын опять отвыкнет от нее, но, к ее удивлению, этого не случилось. Ильмар всегда скучал, ждал мать и, пока Алиса гостила, не отходил от нее ни на шаг.

— Взрослеет, становится серьезнее, — рассуждала Эрнестина.

В приезды Алисы Эрнестина старалась приготовить обед повкуснее, чем в другие воскресенья. И даже, как в далеком Алисином детстве, нередко приглашала на обед гостей. На этот раз пришла барышня Швалковская, граковская акушерка. Пышнотелая женщина лет пятидесяти, с тоненьким детским голоском и неожиданно для ее профессии застенчивая. Она — самая верная подруга Эрнестины, обе состоят в церковном дамском комитете, где они самые неимущие среди богатых хуторянок.

Сперва пили из чашек бульон с хрустящими пирожками, затем наступила очередь мясного рулета. Торжественно звучали неизменные «спасибо» и «пожалуйста». В будни, когда на обед наспех варилась молочная похлебка и жарилась картошка, которую подавали с селедкой, было не до тонкостей, «спасибо» говорили только, когда вставали из-за стола.

— Просто не знаю, как со сладким быть: Женя сливок с завода не принесла…

Не успела Эрнестина пожаловаться, как, постучав в дверь, вошла Женя и вынула из-за пазухи бутылку сливок.

— Не обессудьте! Никак раньше вырваться не могла.

— Да что вы!

Эрнестина, улыбаясь, поблагодарила и приличия ради, пригласила Женю к столу.

— Ой, охотно пообедаю с вами!

В последнее время Женя как-то посветлела, округлилась, на девушку не походила, скорее на женщину, у которой свои взгляды на вещи, свои тайны и свои планы.

— Ну, как живется в «Апситес»?

— Спасибо, хорошо.

— Хозяин по мне не скучает?

— Не знаю.

Довольная своей дерзкой шуткой, Женя продолжала расспрашивать о работах, скотине, о Лизете. Алиса отвечала.

— Не завидую я вам, — вздохнула Женя.

Явился еще один гость: Артур пришел с почты, занес газету.

— Можно вас пригласить пообедать с нами?

Артур отказался. Только издали поздоровался с Алисой.

— Какой симпатичный и обходительный молодой человек, — похвалила его Швалковская.

— Больно тихий, — сказала Женя.

— Он вам не нравится?

— Жить с таким скучно. Уткнется в книгу, словно ничего лучшего на свете нет. На женщин ноль внимания.

— Попробовали бы заинтересовать.

— Пробовала уже.

И Женя рассказала, что шутки ради как-то зашла вечером к Артуру, будто за спичками, повосхищалась для виду книжками, полистала их, даже две взяла с собой, и теперь мучается, каждый вечер читает.

— Стало быть, он все-таки вам симпатичен?

Женя как-то странно усмехнулась, хотела сказать что-то, но осеклась. Вдруг она посерьезнела, встала и поблагодарила за обед.

— Сладкого подождите!

Эрнестина уже взбивала сливки.

— Не хочется. Сыта по горло этими сливками, мутит от них.

Она взяла с вешалки жакет и вышла.

— Ну и язык! — покачала головой Швалковская.

Видя, как задумалась Алиса, акушерка принялась еще строже осуждать молодых женщин. И замолчала, лишь когда Эрнестина поставила на стол красное смородинное желе с только что взбитыми сливками. Голубые, как незабудки, глазки Швалковской засияли удовольствием.

До концерта оставалось несколько часов, и Эрнестина велела дочери снять платье, чтобы ушить его, — в последнее время она сильно похудела.

— Ты опять заболеешь!

— Нет, я чувствую себя хорошо.

Однако глаза Алисы говорили о другом.

— Я, пожалуй, поеду домой, — внезапно сказала она.

— Почему?

— Мне что-то расхотелось оставаться на концерт.

Барышня Швалковская, Эрнестина и даже Ильмар принялись уговаривать Алису не уезжать.

— Будет такая замечательная программа!

— Тебе что, дома в навозе копаться лучше?

— Мама, не уезжай!

Алиса осталась.

Народный дом открыли прошлой осенью, и Алиса еще ни разу не была там. В сущности, здание получилось довольно скромным, но Алисе зал показался просторным и высоким, коричневый бархатный занавес — необыкновенно торжественным, а простые фанерные стулья — чуть ли не роскошными, ведь раньше на концертах в корчме или в риге сидели на сколоченных из досок длинных скамьях.

Народу было много, больше половины зала. Открылся занавес, вышел молодой мужчина, что-то быстро пробормотал и уселся за выдвинутое на середину сцены пианино. Однако гракской публике Бетховен оказался не по вкусу, и тихое перешептывание в зале не прекратилось. Алисе шум не мешал. Хотя она ничего не понимала в музыке, ее увлекло непонятное течение, она ни о чем не думала, ничего не видела, даже артист исчез куда-то, словно растворился в тумане. Алиса прикрыла глаза.

— Что с тобой? — прошептала Эрнестина.

Алиса вздрогнула.

Затем пела не молодая уже дама, за ней — коренастый мужчина, и под конец оба вместе. Оперные арии публике не очень нравились, зато серенады, романсы и народные песни принимались восторженно, некоторые номера приходилось повторять.

Домой Алиса вернулась в темноте. Лизета уже ждала ее с нетерпением, с дойкой опаздывали, по крайней мере, на целый час.

— А стоило вообще-то ходить? — спросила Лизета, пока Алиса переодевалась.

— Мне понравилось.

— Что же там могло понравиться. Одно паясничание, и больше ничего.

Надев старый жакет, Алиса побежала к скотине. Прежде всего налила пойла свиньям, чтоб не визжали, затем занялась коровами, Петерис пришел помочь, бросил в ясли сена, раскидал подстилку, Алиса сразу принялась доить.

— Что же она сказала? — робко спросил он наконец.

Алису кинуло в жар.

— Забыла спросить!

Она и вправду собиралась сказать матери о «Прериях», но сперва это мешала сделать барышня Швалковская, затем спешно перешивали платье, а после концерта у нее все вылетело из головы.

— Ну, конечно!

У Петериса сдавило горло. В скудном свете фонаря его лицо разглядеть нельзя было, но оно, казалось, потемнело. Петерис будто не поверил.

— Я и вправду забыла.

Петерис даже не ответил. Бухнула обитая тряпками дверь, Алиса осталась одна.

Выдоив коров, она пошла к свиноматке, чтобы вычистить кормушку. Свинья поела и лежала на боку, облепленная поросятами. Те неистово толкали друг друга и сосали, упираясь ножками. Алиса пересчитала поросят. Их оказалось лишь одиннадцать. Пересчитала снова — столько же. Одного не хватало. Она подняла фонарь повыше, нигде пропавшего не обнаружила. И только переворошив солому в углу загородки, Алиса нашла поросенка — он околел, одеревенел уже. Его, самого хилого из всех, Алиса сама клала к соскам матери, отгоняла ненасытных братьев и сестер. Алиса вынесла мертвого поросенка за загородку и пошла в комнату. Петерис, мрачный, сидел за столом, Лизета чистила картошку.

— Петерис, беда какая! Поросенок сдох, тот крохотный, самый слабенький.

Петерис тяжело посмотрел на Алису.

— Этого надо было ожидать.

Весь красный, он встал, взял шапку, вырвал у нее из рук фонарь и пошел в хлев. Алиса покорно последовала за ним.

Петерис склонился к околевшему поросенку и внимательно оглядел его. Алиса присела рядом на корточках и, словно желая утешить, сказала:

— Все равно он был не жилец.

— Ну, знаешь! Получше смотреть надо было. У сосков держать подольше.

— Я так и делала.

— Надо было каждые полчаса ходить и смотреть.

— Это как же: каждые полчаса?

— Ну, конечно! Могла внести в комнату, в тепло, дать какие-то лекарства.

— Сказал бы раньше…

— Сказал бы! Ты еще поогрызайся!

Казалось, Петерис сейчас ударит ее. Алиса испугалась, хотела уклониться и потеряла равновесие. Невольно ухватилась за руку мужа, но Петерис оттолкнул ее, и она села на сухой утоптанный навоз.

Когда Алиса встала, он с возмущением высказал все, что его так давно мучило:

— Живешь, точно во сне. Разве тебя когда заботили работа или скотина? Чтоб нам лучше было? Чтоб нам самим иметь что-то? Шляться куда-то! На концерты! С бабами языком трепать! На это ты мастерица. Ты и хлеба на себя заработать не можешь, вот что я тебе скажу!

У Петериса прервался голос, он швырнул фонарь и вышел.

Алиса долго стояла, держась руками за голову, ничего не видела, кроме закоптелого стекла фонаря. Затем взяла лопату и пошла рыть яму позади хлева. Но лопата была тупая, ржавая, а земля мерзлая, Алиса мучилась напрасно. Хорошие, острые лопаты Петериса, слегка смазанные маслом, стояли в сарае, где хранят хлеб, но их Алиса брать не смела. Она вспомнила, что там же есть лом, Алиса пошла в комнату за ключом. Петерис сидел за ужином, на Алису даже не взглянул. Лизета тоже не проронила ни слова.

Сжимая голыми ладонями холодное железо, Алиса все дробила и дробила землю, мерзлые комки летели во все стороны, руки болели, но Алиса не сдавалась. И наконец, когда она уже задыхалась, лом вошел в мягкую землю. Потребовалось еще какое-то время, пока яма стала достаточно глубокой для околевшего поросенка.

Закопав и накидав на свежую землю снега, Алиса заперла хлев и пошла в дом. Часы показывали одиннадцать. Из-за тонкой занавески доносилось дыхание Петериса. Вечером он сразу засыпал крепким сном. Впервые за все десять лет их совместной жизни Алиса ощутила в душе не испытанную доселе неприязнь к мужу. Казалось, она презирает и ненавидит не только Петериса, но и спящую за стеной Лизету, и эту убогую лачугу, чужие поля, которые так тщательно возделывает муж, и всю эту местность, где она живет в заточении. Взгляд Алисы бесцельно заблуждал по кухне, словно впервые она увидела низку лука над плитой, солонку, носки Петериса на веревке. Затем глаза остановились на вожжах. Петерис внес их на кухню просушить. И тоже только по ее вине. В Граках она небрежно кинула их на оглобли. И, соскользнув Максису под ноги, они промокли. В другой раз Алисе за это пришлось бы выслушивать бесконечные упреки, но сегодня Петерис так рассердился, что на это уж и внимания не обратил. Завтра он воздаст ей с лихвой.

Алису озарила удивительно простая и ясная мысль: от всего этого можно уйти! Как ушел год тому назад хромой Ванаг. Теперь он лежит за кладбищенской оградой. Утром, по дороге в имение, Алиса взглянула на заснеженную, почти незаметную могилу. Человек сторонний принял бы ее за небольшой сугроб, ведь креста на ней нет. Пастор Брамберг не разрешил хоронить Ванага на кладбище, рядом с женой. Алисе тоже выроют могилу за оградой в лесу. Пускай! Теперь ей все равно, что с ней будет.

Она сняла с гвоздя вожжи. От конского пота, пыли, навоза, дождя и ладоней Петериса они стали гладкими. Вначале Алиса решила пойти к одинокой сосне у обочины дороги: у нее толстые, крепкие сучья. Но затем подумала, что ей навряд ли взобраться на них. Да и зачем идти в такую даль, пугать чужих людей, если можно сделать так, чтоб Петерис первым нашел ее утром?

Придя в хлев, Алиса высоко подняла, фонарь, чтобы разглядеть матицу. Крепкая и прочная, она тянулась от одной стены к другой. Алиса поставила фонарь на землю, приволокла лестницу. Прислонила ее к балке, размотала вожжи и полезла наверх. Вначале она не чувствовала под ногами ступенек, как не чувствовала и страха, но затем руки и ноги непроизвольно задрожали. Алиса всем телом прижалась к лестнице и вдруг вспомнила, как утром к ней так же прижался Ильмар. И мгновенно она поняла, что не сможет этого сделать.

Петерис еще не проснулся. Было слышно, как за стеной храпит Лизета. Алиса повесила на место вожжи, сняла грязный жакет и тихо вошла в комнату. Платье к пальто она вечером в спешке не повесила в шкаф, кинула на кровать. И теперь, затаив дыхание, Алиса в темноте прокралась с одеждой в сени. Переоделась, обула туфли и боты, погасила фонарь и закрыла снаружи, дверь. Очутившись за сараем, кинулась бежать. Остановилась она уже у одинокой сосны и перевела дыхание. Здесь, за своими невидимыми воротами, Алиса почувствовала себя в безопасности и оглянулась. Луна скользнула за облако, но все же можно было различить заснеженные поля и темные купы домов, только пологий пригорок «Вартиней», казалось, слился с небом.

Алиса застегнула пальто на все пуговицы и пошла, чтобы никогда уже не вернуться сюда.

Увидев у Артура в окне свет, Алиса обрадовалась. Не мог оторваться от очередной книги. Она даже хотела постучать в окно, но остановилась: Артур мог превратно истолковать это. И еще заметят соседи и подумают невесть что. Алиса подошла к входной двери и осторожно взялась за ручку, но петли испустили такой пронзительный визг, что она замерла. Алиса пыталась как можно тише закрыть за собой дверь, та скрипела не меньше, только дольше. Она ощупью добралась по темному коридору до квартиры матери и остановилась, не решаясь постучать. Подождет, пока не успокоится сердце, опять не уснут те, кого она разбудила, пока не ляжет спать Артур. Однако чуть погодя в комнате Артура скрипнул стул и раздались тихие шаги.

— Кто там?

Алиса не ответила. Свет из приоткрытой двери слабо освещал коридор, Артур не узнал ее.

— Кто там стоит? Что вам угодно?

Артур вышел в коридор.

— Вы?

Алиса позволила отвести себя в комнату, усадить на стул. Из ее сбивчивых слов парень наконец понял, что случилось.

— Все будет хорошо. Успокойтесь! Главное, успокойтесь!

Алиса попросила воды. Артур, волнуясь, зачерпнул слишком полную кружку, и Алиса залила пальто. Затем он сообразил, что Алиса разгорячена, и взял у нее кружку.

— Я вскипячу чай.

— Не надо. Я сейчас…

— Погодите!

Артур пошел будить Эрнестину.

Пришла мать.

— Он выгнал тебя?

— Нет. Я сама.

Больше Эрнестина ни о чем не спрашивала. Отвела Алису к себе, вскипятила чай, помогла умыться, тепло укутала дочь в большой шерстяной платок.

— Ну, теперь рассказывай мне все, детка!

И Алиса рассказала. О «Прериях», о поросенке, о вожжах. А потом в мягкой постели матери погрузилась в тяжелый, бредовый сон.

К полдню пришел Петерис. Алиса только что встала с постели и вышла на кухню. У нее болела голова, не было сил.

— Добрый день!

Казалось странным, что Петерис поздоровался. Алиса схватилась за стол. Петерис мял в руках шапку.

— Домой не поедешь? — выдавил наконец из себя.

На кухню вошла Эрнестина. Спокойно оглядела Петериса с растрепанных волос до постол и велела Алисе:

— Ступай в комнату!

— Мама, я…

— Ступай, детка!

Она вытолкнула Алису, закрыла дверь и осталась на кухне наедине с Петерисом.

— Алиса теперь будет жить здесь. До воскресенья привезите все ее вещи! И паспорт. К вам она больше не вернется. Можете искать себе другую жену. Такую, которая будет зарабатывать себе на хлеб. У которой будут деньги. И которую можно будет ругать и бить.

— Я не бил.

Спорить с ним Эрнестина не собиралась.

— Я вам все сказала.

Эрнестина даже не подняла руки, лишь слегка кивнула на дверь.

Лицо Петериса налилось кровью, затуманенным взором он какое-то время смотрел на Эрнестину, затем, потоптавшись на месте и не проронив ни слова, вышел.

Вечером Алиса слегла в лихорадке.

Она пролежала два дня, на третий температура упала. Порошки аптекаря Циммера уняли головную боль. Алиса сидела у окна сложив руки. В дверь постучал Артур. На этот раз он был без обычных газет или книги, просто пришел навестить больную.

— Вам лучше?

— Да.

— Не надо только падать духом!

— Мне бы найти подходящую работу!

— Что-нибудь придумаем.

Артур сегодня вел себя не как всегда. Из речи исчезла характерная для него сдержанность, парень, казалось, старался быть остроумнее, беспечнее, чем был на самом деле. И все же намеренного притворства тут не было. Из Артура словно рвалось нечто такое, о чем он и сам по-настоящему не подозревал. Он больше не будет ходить работать на пилораме, молотилке, на стройках, не станет рыть канавы и корчевать у новохозяев кусты.

— Хватит по чужим домам блох кормить!

Артур вдруг посерьезнел.

— Госпожа Винтер предлагает мне место садовника.

— А вы?

— Попробую.

После смерти Густава Курситиса генералу Винтеру не везло с садовниками, попадались все стяжатели да любители легкой жизни, или же те и другие в одном лице. Госпожа Винтер не могла спокойно спать от сознания, что ее надувают и обкрадывают. Щадя нервы и блюдя свою честь, она какое-то время оставалась вообще без садовника, но доходы уменьшались, сад постепенно приходил в упадок. И наконец госпожу Винтер осенила блестящая идея: подыскать честного и недорогого работника, пусть даже не садовника. К удивлению своему, она обнаружила, что далеко такого человека искать не надо.

— Вы будете теперь жить в доме садовника?

— Хозяйка так говорит.

— Мне там очень нравилось. И вам там будет хорошо.

Алиса вспомнила свое детство, рассказала о зимнем саде в уральских горах, о пальмах под стеклом, о цветочной оранжерее, которую отец мечтал иметь в Риге, о первой поездке в Граки. Артур же говорил, как он овладеет ремеслом, как устроится на новой квартире.

— Перво-наперво сколочу полки во всю, стену и расставлю книги.

— А я приду к вам в гости.

На другое утро Алиса уже не чувствовала слабости. Позавтракав, принялась убирать кухню, навела порядок в посудном шкафчике. За работой все время думала о Петерисе, Лизете и «Апситес», представила себе, как поведет себя с мужем и что скажет ему, когда он привезет ее вещи. Спокойно объяснит ему, что их брак был ошибкой, она только мешала Петерису и, будь она умнее и смелее, еще раньше отступилась бы от Петериса, чтоб он мог жениться вторично, он непременно найдет себе подходящую жену. Обдумав все это, Алиса успокоилась.

Пришел из школы Ильмар, пообедал и попросился на мельничную запруду. Сейчас там пилили и возили в погреб молочного завода лед.

— Одного я тебя не пущу.

Алиса все эти дни не выходила на свежий воздух, и Эрнестина посоветовала ей прогуляться.

Идти надо было мимо лавки. Алисе вдруг пришло в голову, что может встретить Дронисов и что те спросят, почему она не дома, а прогуливается по имению, как в воскресный день.

— Не пойдем, сынок, на озеро!

— Почему?

— В другой раз.

— Тогда уже не будут пилить лед. Погреб скоро наполнят.

— Лучше сходим на кладбище.

— Что там делать?

— Дедушку навестим.

Ильмар никогда никакого дедушки не видел и надул губы. Алиса уступила.

Случилось именно так, как она думала. В окно лавки ее увидел Дронис и вышел из двери.

— Чего это вы прогуливаетесь?

— Идем смотреть, как лед пилят, — отозвался Ильмар.

— Молодцы!

Дронис обратился к Алисе:

— Передайте супругу, чтоб завтра, если может, поехал на станцию за шифером.

— Меня теперь в «Апситес» не будет.

— Как?

— Я на какое-то время останусь здесь, у матери.

Алиса испытывала страшную неловкость. Дронис подозрительно посмотрел на нее и развел руками.

— Ну что ж!

Вышла и госпожа Дронис.

— Сейчас, зимой, не так много работы, можно и передохнуть, погостить, пожить с матерью и сыном. Надо бы и мне у мужа в отпуск попроситься.

Госпожа Дронис так лукаво посмотрела на мужа, что Алисе волей-неволей пришлось улыбнуться. Она не знала другой столь дружной и согласной пары, чем Дронисы. Может быть, они умели прикидываться и скрывать свои раздоры, но на них приятно было смотреть. Однажды Алиса заговорила об этом с Петерисом.

— Чего там! Плуты первостатейные! — сказал он.

— Да будь у меня такой добрый муж! — тем же тоном продолжала госпожа Дронис.

Она так пристально заглянула Алисе в глаза и так искренне улыбнулась при этом, что Алиса невольно призналась:

— Мы поссорились.

— Ничего, все образуется! Пройдет! Ваш муж немного резковат.

На озере рабочие резали лед брусками, которые при помощи багров волокли на специальные мостки и сталкивали оттуда на сани.

— Как блестит! Какой прозрачный! — восхищался мальчик. Он хотел взять в руки большой осколок.

— Сынок, не подходи так близко! Провалишься.

Алиса глянула в большую прорубь, вокруг которой сверкали скользкие ледяные осколки, ей сделалось жутко. Она вздрогнула, словно ее ударили, — перед глазами промелькнул фонарь, веревка и толстая балка.

Обратно они шли быстро, словно удирали от кого-то. Алиса боялась встретить знакомых, которые стали бы тоже удивляться, что она здесь, в имении.

Эрнестина сразу заметила Алисино беспокойство.

— Какое тебе дело до того, что говорят и думают другие? Госпоже Дронис я все равно сказала бы.

— Пожалуйста, не говори никому! Ради бога!

— Так или иначе узнают.

Чтобы ни о чем не думать, Алиса попросила у матери какую-нибудь работу. Эрнестина дала ей распороть старое пальто. С час проработав, Алиса сказала:

— Были бы у меня деньги, я купила бы ему этот дом. Подарила бы и сама ушла.

— К чему эти глупости?

— Тогда у меня было бы спокойно на сердце.

— Ты что, должна ему что-нибудь?

— Он ведь надеялся.

Эрнестина пристально посмотрела на Алису.

— Я об этом больше слышать не хочу. И потом, я должна сказать тебе, что эти деньги, детка, не твои.

— Мамочка! Я ведь не т а к думаю! Только говорю о том, как б ы л о б ы, если бы…

Мимо окна прошла заказчица.

— Куда мне деться? — воскликнула Алиса.

— Залезай под кровать!

Страх Алисы злил и обижал Эрнестину. Когда они опять остались одни, Эрнестина сказала:

— Скажи, что ты сделала плохого?

— Разве хорошо уйти от мужа?

— От плохого мужа уйти не грех.

— Он не плохой человек.

— Надоело мне слышать это! Ведь это просто ненормально!

— Он каждую минуту может приехать и… что я скажу ему?

Она опять пила капли Циммера, но тревога все росла и росла. Алиса уже не могла ни минуты усидеть спокойно на месте, ходила взад и вперед по комнате, без надобности переставляла посуду, перекладывала с места на место катушки ниток и другие мелкие предметы. Наконец она, посмотрев на Эрнестину странным, испуганным взглядом, сказала:

— Он меня ждет. Я должна вернуться.

Мать растерялась. Был уже вечер, она ничего другого не могла придумать, как пойти посоветоваться с Артуром, поделиться хотя бы с ним своей тревогой.

Через полчаса Артур зашел к Алисе.

— Алиса, я хотел поговорить с вами.

Артур повел ее к себе в комнату; не предложив сесть, коснулся ее руки и сказал:

— Мне кажется… Возможно, вы тоже почувствовали это… Наши отношения могли бы стать другими. Мы могли бы жить в доме садовника вместе! С Ильмаром. Думаю, мы очень хорошо ладили бы. Вы не верите в это?

— Верю, но…

— Не поймите меня превратно. Когда вы разведетесь, мы сможем пожениться.

— А что скажут люди?

— Неужели так жить, как до сих пор, лучше? Жить такой унизительной, неестественной жизнью?

— Я не знаю…

Алиса подняла голову и посмотрела в глаза Артуру, на миг припав к его плечу, стремительно вышла из комнаты.

Эрнестина уже постелила Алисе и тоже собралась на покой.

— Ты еще что-нибудь делать будешь? — спросила она.

— Нет.

Они легли. И тогда дочь рассказала, о чем говорил Артур.

— Надо молить бога, чтобы все так и было.

Алиса лежала с открытыми глазами и, глядя в темноту, пыталась представить себе жизнь с Ильмаром и Артуром в домике садовника, как будет осенью и зимой ездить на рынок продавать яблоки, ведь и Артуру торговать не нравится. В остальное время помогала бы в саду и фруктовом погребе. Они держали бы только одну корову и поросенка, на кухне было бы чисто и не пахло сывороткой. Каждый день она была бы вместе с Ильмаром, ждала бы его из школы. В любую минуту могла бы подойти к Артуру, сказать что-нибудь или же спросить о чем-то. Не надо было бы избегать его взгляда, бояться, что он рассердится, скажет резкое слово, и чувствовать себя перед ним виноватой из-за своей слабости или недоделанной работы. Мать тоже была бы рядом, а потом они как-то устроились бы все вместе.

Алиса думала долго, и постепенно ее охватило такое чувство, словно она все эти годы провела где-то вдали, на чужбине и теперь собралась вернуться домой.

Алиса уснула совсем ненадолго и проснулась под впечатлением ночных размышлений. Сразу же взялась стирать замоченное с вечера белье, грела воду, кипятила. Все это с душевным подъемом, словно готовилась к большому празднику. Высохшие на солнце и ветру простыни пахли свежестью, и во всем вокруг ощущалась близость весны.

После обеда вымыла кухню, комнату, решила также прибрать квартиру Артура. Взяв ведро и тряпку, вышла в коридор и отперла дверь. Артура. В это время из своей квартиры вышел сапожник, пожилой холостяк, охотник до слабого пола. Поздоровавшись, он заговорщицки подмигнул:

— Ого, какой почет моему соседу!

И тихо усмехнулся.

Алиса порывисто закрыла за собой дверь, поставила на пол ведро и принялась вытирать пыль. А смешок сапожника не шел из головы. Алисе никогда не нравился этот развратный горбун, хотя он всегда был приветлив, ладил с соседями и, если надо было помочь кому-нибудь, никогда не отказывал. Он умел с каждым потолковать, пошутить, рассказать анекдот, его хорошо понимали и ребята на дворе, нередко можно было наблюдать такую картину: маленького человечка окружает куча мальчишек и все хором непристойно гогочут. Ильмару Эрнестина строго-настрого запретила ходить к сапожнику и слушать его глупые разговоры, а мальчик пока еще с бабушкой считался.

Прибрав комнату, Алиса осторожно вышла в коридор. Никого не было. Она тихо опустила ведро на кирпичный пол, боясь, как бы оно не загремело, и быстро заперла дверь. Ей удалось незамеченной вынести и вылить на дворе помои. И только у матери на кухне Алиса свободно вздохнула.

Затем замесила тесто, нарезала сала и луку. Субботний вечер Алиса хотела встретить пирогами. Но ее все не покидала мысль о сапожнике. В чем мог он упрекнуть ее! Как он сам жил? Переспит с одной девицей, потом с другой, с третьей. Эрнестина недавно говорила, будто у него что-то с Женей. Кто знает, на самом ли деле это так, но то, что он девушке не дает проходу, все знают. И чем строже Алиса осуждала сапожника, тем сильнее одолевали ее сомнения: что скажут люди, когда она разведется с Петерисом и выйдет за Артура? Не сочтут ли ее такой же потаскухой, как и тех, что путаются с горбуном?

Вечером пришел Артур. Робко улыбаясь, поблагодарил за уборку, спросил, что Алиса сегодня делала. Она ответила несколькими фразами и замолчала. Зато Эрнестина пригласила парня к столу, угостила пирогами. Артур сидел на кухне долго, разговор вела Эрнестина: то, что Артур станет садовником у госпожи Винтер, было ей не безразлично. Она рассказала Артуру много интересного и полезного о работе садовника, о госпоже Винтер и о самом генерале.

В ночь на воскресенье Алисе приснился сон. Они с Артуром, взявшись за руки, шли по улице Буллю, к илгуциемской пристани. Оба очень радовались тому, что будут жить в коричневом деревянном доме. Причалил пароходик, они вошли на палубу и, стоя на самом носу, смотрели, как течет Даугава. Затем направились на рынок. Кругом были палатки, как на ярмарке, и в одной из них сидел Петерис, прибивал подметку к старой туфле и плакал. Люди на рынке смотрели на Петериса, Алису и Артура. Вдруг она заметила, что руки Петериса в крови, словно он только что зарезал свинью. А все начали показывать на Алису пальцами и кричать: «Ступай к сапожнику!» Артур взглянул на Алису, как на чужую, и безразлично ушел прочь. Алису охватил ужас. Она хотела крикнуть, чтобы Артур обождал ее, но язык ее не слушался, с большим трудом она выдавила из себя несколько невнятных слов.

И проснулась.

— Что с тобой, детка? Почему ты кричала?

— Ничего. Так просто…

— Спи, еще рано…

Но уснуть Алиса уже не могла. Думала о Петерисе, о том, как скажет ему о разводе, если он приедет сегодня с ее вещами, — и приедет ли вообще, — не придется ли ей самой идти за ними, и какое тогда будет лицо у Лизеты… И чем лихорадочнее она думала, тем больше боялась этой встречи, и тем настойчивее становилось желание бежать. Бежать из этой комнаты, из этого коридора, из имения, от всех, кто мог бы показать на нее пальцем. И Алисе становилось все яснее, что единственное надежное место, куда она может убежать, где никто не упрекнет ее в неверности, где ее оставят в покое, «Апситес».

Окончательно осознав это, Алиса с нетерпением стала ждать пробуждения Эрнестины.

— Я все решила: я возвращаюсь к Петерису.

Эрнестина смотрела на Алису и долго молчала.

— У меня нет больше сил. Поступай как знаешь.

Алиса оделась и зашла к Артуру.

— Я пришла сказать…

Но потупленные глаза Алисы и ее дорожный вид уже все сказали.

— Вы понимаете, что вы сейчас делаете? Понимаете, что уже никогда не вырветесь оттуда?

— Для меня нигде больше места нет.

— Останьтесь! Прошу вас, останьтесь!

— Да на что я вам — замужняя, больная. Есть ведь молодые и…

— Алиса!

— Я сама испортила себе жизнь, и никому ее уже не исправить.

— Если вы не хотите, чтобы мы жили вместе… Все равно! Только не возвращайтесь! Вы предаете… Не меня… саму себя.

— Я должна вернуться. Я не смею отнимать у ребенка отца.

От этих слов Артур съежился, словно его ударили. В глазах что-то погасло. Он не сказал больше ни слова.

А когда спустя две недели Алиса приехала к матери, на обед не было ни лакомых блюд, ни гостей, не было и радости свидания. Эрнестина осунулась и как-то вдруг постарела. Голос и глаза потускнели. Когда Алиса, повязав платок, подошла к матери проститься, Эрнестина устало взглянула на дочь:

— Скажи ему, что я дам эти деньги.

— Мамочка! Нет!

— Я дам. Чтобы он не смел попрекать тебя.

Всю дорогу у Алисы было ощущение, будто у нее кто-то умер.

Петерис сделал еще один шаг к собственной земле. Хоть «Прерии» и были записаны на Эрнестину, он не сомневался, что хозяином будет сам: теща осталась жить в имении и никакой аренды не требовала. Он не прольет больше ни одной капли пота, стараясь для других, отныне он работает на себя.

В «Прерии» Виксны собирались переезжать на юрьев день, потому что пока еще там жил Симсон и его арендатор, но Петерис уже в начале апреля стал хлопотать на новой земле: опять начал с заросших кустами залежей, как девять лет тому назад в «Апситес». Он отвез на новое место плуг, борону и кое-какие вещи, которые никто не стал бы красть. Сено и семенное зерно Петерис перевозить побоялся.

Алиса в последнее время опять чувствовала себя хуже: кололо под лопатками, одолевали бессилие и какое-то странное безразличие. Ночью спалось плохо, а днем клонило в сон. Петерис несколько раз заставал ее в хлеву дремлющей.

— Ты должна сходить к врачу, — сказал он.

— У меня ничего не болит.

— Запустишь — хуже будет. Опять придется в санаторий ехать. А чем платить станешь, когда денег нет?

Наконец Алиса собралась в Бруге, к Зильберману. Врач велел сделать рентгеновский снимок и прийти через неделю. Но поскольку у Лизеты боль под ложечкой все усиливалась и распространялась, Алиса в свою очередь настояла, чтобы свекровь поехала с ней.

— Доктора эти все равно ничего не знают, только деньги берут, — противилась Лизета.

Но наконец Алиса уговорила ее, и к врачу они поехали вместе. Прежде всего доктор посмотрел рентгеновский снимок и еще послушал у Алисы сердце.

— В легких ничего нет, все зарубцевалось, и, если будете разумны, проживете до ста лет, а с сердцем хуже.

Объяснив Алисе, как за собой следить, какие принимать лекарства, врач велел позвать Лизету.

Тщательно прощупав и подробно расспросив пациентку, он сказал:

— Это, мамаша, так скоро не пройдет. Надо терпеть, быть осторожной с едой и принимать лекарства.

Когда Лизета оделась и обе уже хотели проститься, врач попросил Алису остаться.

— С мамашей плохо. Как у вас со средствами?

— Сейчас…

Зильберман был человеком умным и снискал уважение не только верными диагнозами и успешным лечением, но и откровенностью и честностью. Если он считал, что больного уже не спасти, то сразу говорил об этом.

— Это ваша свекровь?

— Да.

— У мамаши рак в последней стадии. Операция ничего бы не дала, и, если со средствами у вас неважно, пусть лучше умирает дома. Единственное, что я могу сделать, выписать сильное лекарство, чтобы хоть в какой-то мере снять боли.

— И…

— Самое большее еще месяца три…

Алиса поблагодарила и ушла.

— Что он сказал? Что-нибудь про меня?

— Нет.

— Так что же ему надо было?

— Выписал еще лекарства.

— Почему не выписал сразу?

— Не знаю.

— Кому? Мне?

— Нет, мне.

Алиса вынуждена была лгать.

Пока в аптеке готовили лекарства, Лизета позвала Алису в лавку.

— Я, дочка, хочу купить тебе что-то.

— Мне ничего не надо.

— Ты со мной не спорь! Я так решила, и будет по-моему.

В большой лавке Абрамсона Лизета купила Алисе роскошный шелковый платок с бахромой. Алисе не нравились такие платки, и она пыталась Лизету отговорить.

— Уж очень он дорогой! Ради бога, не надо!

— А я хочу тебе такой и покупаю!

Платок завернули, свекровь уплатила и, держа обеими руками подарок, Лизета торжественно вручила его Алисе.

— Спасибо тебе, дочка, за твое доброе сердце.

В большом бору, где дорога долго поднималась в гору, Лизета сказала:

— Если бы ты знала, как я рада, что у нас теперь своя усадьба! Знаешь, дочка, мне большего счастья и не надо. А из-за этой желудочной хвори я не горюю. Не помогут эти еврейские лекарства, съезжу к Катэ, чтоб заговорила. Разве у меня теперь будет время болеть? Как угорелая носиться буду!

Алиса слушала, кусала губы и пыталась улыбаться. Она должна была радоваться вместе со свекровью.

Наконец настал день, когда Петерис, Алиса и Лизета погрузили свои пожитки на телегу и увезли в «Прерии». Теперь они располагали пятью комнатами на троих, но лошадей пришлось поставить в сарай. В заваленной навозом хибаре, где Симсон и его арендатор держали до сих пор скотину, лошадям места не было. Надо срочно думать о новом хлеве.

— Коли нельзя иначе, возьмем деньги в банке, — рассуждал Петерис.

Прежние долги, при покупке дома, были погашены, «Прерии» можно было перезаложить. Петерис только сомневался, пойдет ли на это Эрнестина.

— А то сколотим хибару, как Симсон.

Петерис был на все согласен.

На новоселье пришла взглянуть Эрнестина. Хоть она большой радости не испытывала, общее оживление ободрило немного и ее. Как-никак она стала теперь владелицей хутора и уже принадлежала к чуть более высокому сословию, чем до сих пор.

— Если бы я когда-нибудь перебралась сюда, то хотела бы жить вот в этой комнате с окном на солнечную сторону.

— Мы можем оставить ее для тебя хоть сейчас, — предложила Алиса.

— Может, сделать тут гостиную, в которой никто жить не будет?

Алиса согласилась, и так была оставлена п а р а д н а я к о м н а т а.

Во дворе и вокруг дома, заваленного мусором, отбирались толстые чурки и откладывались в сторону, потому что в «Прериях» с дровами было худо, в огонь пока кидали хворост и всякое гнилье.

Стоял тихий теплый вечер, Симсон, усевшись во дворе на стул, стоявший рядом со шкафом и кроватью, смотрел на тонкую струйку дыма, уходящую вверх от угасающего костра. Он никому и словом не обмолвился о том, куда думает податься. Мотоцикла у него не было с осени, а на старом велосипеде шкаф не увезешь. Все знали, что из денег Эрнестины ему почти ничего не досталось: уж слишком легкомысленно подписывал он векселя.

Алисе было жаль маленького человечка.

— Если вам негде остаться, так зачем вещи вынесли?

— Не беспокойтесь, все в порядке.

— Может быть, мы можем отвезти вас, если это не очень далеко?

— Спасибо. Транспорт у меня будет.

Алисе стало неловко. Она чувствовала себя виноватой в том, что Симсон сидит под открытым небом, и еще неизвестно, где он проведет ночь.

В это время на дорогу к «Прериям» завернула подвода. Это Паулина, видно, приехала посмотреть, как на своем хуторе устраиваются Виксны. Она поздоровалась с Алисой и Эрнестиной, затем сказала:

— Приехала за своим работником.

Симсон медленно поднялся со стула.

— Шкаф положим вверх тормашками, а кровать набок, ладно?

— Да, так будет вернее, — согласилась Паулина.

Алиса от удивления не знала, что сказать. Вещи скоро погрузили, Паулина забралась на воз, хлестнула лошадь, а Симсон взял велосипед и медленно побрел следом. Паулина восседала на шкафу, гордо вскинув голову: впервые в жизни у нее был свой работник.

Поздно вечером, когда Алиса с матерью остались в комнате одни, Эрнестина сказала:

— Я тебе еще не говорила. Позавчера Артур расписался с Женей.

— С Женей?

И они больше не обменялись ни словом.