Осоковая низина

Мой отец, укрытый белой простыней, лежит на массивном столе. Расторопная тетушка, услужливо взглянув на меня, снимает саван. Я потрясен не тем, что мой отец мертв, а тем, что он выглядит таким живым. Я смотрю на белые, чисто вымытые ноги, на которых не выступает ни одной жилки; на сильные, мускулистые плечи и высокую грудь с неседыми еще волосами, смотрю на бритое лицо и вижу на нем не печать вечного покоя, а лишь легкую тень послеобеденного сна. Непохоже, что он прожил тяжелую трудовую жизнь, что последние годы чувствовал себя старым и немощным, — так много неистраченной силы сохранило его тело.

Моего отца безвременно погубило собственное неукротимое, буйное сердце. Вечное недовольство жизнью, соседями, моей матерью, мною. Это недовольство чаще слов выражали его молчаливый взгляд, замкнутость. И порою казалось, что мы не любим его за это.

А я хотел любить его. Только я хотел, чтобы он похож был на меня, а не я — на него, я стыдился унаследованных недостатков, и потому часто искал их в других, и завидовал тем, кто мог говорить о своем отце с гордостью и любовью.

И вот когда услужливая тетушка сняла саван, я понял, что отец продолжает жить во мне, почувствовал, что, сам того не сознавая, любил его.

СЕРДЦЕ

Годы бежали. Становились короче, торопливее и все быстрее убегали из жизни, а человек со своими думами не поспевал за ними. Случившееся три-четыре года тому назад казалось приключившимся в прошлое или позапрошлое лето.

Колхоз разросся, владения его простирались до бывшего Гракского имения. Прошлой осенью под руководством Жаниса Риекстыня он стал миллионером и был признан одним из лучших в районе. Зато Осоковая низина опять считалась медвежьим углом, правда уже не таким захолустьем, как в пору новохозяев, потому что дороги выпрямили, расширили и по ним мчались колхозные машины, дважды в день на них сворачивал автобус. Однако этот остров в двести гектаров пахотной земли, окруженный лесом и болотом, сохранил некую обособленность.

Баня Вилиса Вартиня почернела, скособочилась, и, когда в ней мылись, сквозь прогнивший сруб дуло на ноги. Лишь тот или иной сосед еще ходил туда париться. Зато на другом берегу озерца поднялась красивая рубленая постройка, похожая на дачу в народном стиле, с широким крыльцом и козлами на коньке крыши: на тихом месте вблизи леса и оврага, где весной щелкали соловьи, колхоз поставил финскую баню.

Дронис колхозными денежными делами уже не занимался, а сделался пчеловодом. На косогоре в «Апситес», как яркие игрушечные кубики, еще издали радовали глаз полсотни голубых, зеленых, желтых, коричневых и белых, расставленных аккуратными рядами, пчелиных ульев колхоза. Сам пасечник, стройный и сухопарый, хоть и уже совершенно седой, ступал быстрым, легким шагом и, когда требовалось, по совместительству, топил баню.

Петерис, испытав новомодное чудо, не признал его, ибо считал, что такая уйма градусов вредна для легких, и летом иной раз ходил мыться к Вилису. Но Петериса от новой бани отпугивал не только горячий, сухой воздух. Он понимал, что это заведение не для него. Там парились люди не ему чета. Они подъезжали на машинах по специальной посыпанной гравием дороге, даже в будни, долго парились и уезжали только под утро.

— Что Дронис! Подхалимом был, подхалимом и остался.

Лошадей в «Викснах» уже давно не было. Если требовалось вспахать «семейный огород», так Петерис называл приусадебный участок, или пробороздить картошку, он ходил за лошадью в «Упитес». Алиса и Петерис получали колхозную пенсию, но его все равно звали на срочные работы, ибо на старика он еще не походил, румяный, крепкий, разве что чуть горбился, и, казалось, руки, плечи тянет к земле, да виски совсем побелели, и голос стал тише. Силы в руках еще было много, ух, не одного еще мог бы побороть, только что-то не ладилось с ногами. Вообще-то они казались сильными, не болели, по стоило ему пройти до «Упитес», как взмокала спина, а если подальше куда, до леса, то рубашку меняй. Поэтому он, куда только мог, ездил на велосипеде Ильмара.

Гундар проводил в «Викснах» школьные каникулы. В этом году он окончил шестой класс, и его впервые послали на легкие колхозные работы. Этого хотел Ильмар. Гундару надо было заработать себе на велосипед.

Нельзя сказать, чтобы Гундар был ленивым и непослушным, только ему все быстро приедалось и постоянно хотелось чего-то нового. Гундар не любил читать, как в отрочестве Ильмар, за целое лето одолевал две-три книги, зато с большим увлечением занимался всякими поделками, например, выкрасил в разные цвета старый велосипед Ильмара, прикрепил спереди три фонаря, которые не горели. Петерис велел их снять, неловко было разъезжать по колхозу на таком чудном велосипеде. Но больше всего Гундар любил играть в индейцев. Он быстро перезнакомился со всеми соседними мальчишками и уходил с ними в лес, где в овраге Осоковки, ниже новой бани, из жердей, хвои и кусков толя соорудили вигвам.

Гундар наедине в дровяном сарае строгал стрелы, гнул луки, из которых стрелял. Как-то Петерис в дождливый день помог мальчику смастерить почти настоящее ружье. Из шпунтованной доски, валявшейся на чердаке, вырезал ствол и приклад, как у настоящей винтовки, выдолбил отверстие для спуска, закрепил на конце ствола лук, вложил в паз стрелу — если нажать на спуск, шнур освободится и выбросит стрелу. Когда приехал Ильмар, оружейные мастера узнали, что такие самострелы латыши широко применяли в средневековье. Всю неделю мальчик ходил за Петерисом, как тень, но, когда надо было убирать сено или ходить на колхозное поле, Гундар начинал ныть, что это скучно. Петерис пытался воспитывать внука, рассказывал ему, как тяжело сам когда-то работал, как с шести лет пастушил у чужих, что ничего хорошего без труда не бывает. Мальчик вежливо выслушивал наставления деда, виновато улыбался и тут же о своих недостатках забывал.

— Чего там! Горожанин! — заключал Петерис и с каждым разом сокращал свои наставления.

Однажды Алиса принесла из «Апситес» маленького щенка. Она завела две пчелиные семьи и часто ходила к Дронису за советом. У Дрониса была гнедая кривоногая сучка с большим брюхом, и время от времени надо было ходить с мешком на озерцо. Делать это ему не очень нравилось, и он старался раздать щенят соседям. Потому чуть ли не на каждом дворе Осоковой низины тявкала помесь таксы с дворняжкой, бесконечно преданная своему хозяину. Алиса ни за что не хотела брать щенка. Дома была цепная собака, большая и лохматая, Алиса опасалась, как бы Петерис не рассердился, если она принесет еще одну, да еще маленькую, бесполезную. Но, как ни странно, Петерис ни словом не попрекнул Алису, лишь бросил:

— Ух, черт! Какой карапуз!

Щенок не был красив. Белый с коричневыми пятнами, точно неудачный поросенок. Когда его в кухне опустили на глинобитный пол, он испугался и хотел спрятаться за грязными ведрами. Петерис вытащил его оттуда, взял на руки и принялся наставлять:

— Ты туда не лазь! Грязно там. Извозишься.

Щенок обнюхал рубаху Петериса и, задрав мордочку, заглянул ему в глаза, затем лизнул заросший подбородок.

С того дня собачий детеныш льнул к Петерису больше, чем к Алисе, хотя она и принесла его в корзинке и поила теплым молочком. Собачонку назвали Тезисом.

Чем больше становился Тезис, тем проворнее он семенил за людьми, все шире и глубже познавал мир: то заинтересуется каким-нибудь жучком, то испугается большой лягушки или обнаружит мышиную нору, странным образом манящую своими запахами. Все заботливо оберегали щенка, чтобы он познавал мир, не попал в беду. Но однажды утром, когда Петерис косил для коровы мешанку, случилось несчастье. Тезис, незаметно следуя за Петерисом, забрался в густой клевер. Вдруг раздался крик, затем жалобный визг, словно заплакал ребенок; острие косы угодило щенку в бок.

Петерис испугался. Наклонился к Тезису, осторожно поднял его и громко закричал:

— Алиса! Эй, Алиса!

Алиса сразу прийти не могла — она как раз выпустила овец.

— Оставь овец! — крикнул Петерис.

— Что случилось?

— Живей! Тащи йод и тряпку!

Рана, к счастью, оказалась не очень глубокой. Тезис похворал с недельку и опять забегал, только слегка припадал на заднюю левую лапу.

Привязанность его к Петерису ничуть после этого не ослабела.

В «Викснах» довольно хорошо сохранился сарай. Не очень пострадали также сараи Вартиня и других, но колхозные минеральные удобрения хранились только в «Викснах». Ключ был доверен Петерису и Алисе. Они не взвешивали и не считали груз, когда въезжали и выезжали машины, делом агронома и бригадира было следить, сколько привезли и разбросали удобрений. Но Петерис с Алисой чувствовали себя настолько ответственными, что для своего участка из колхозных удобрений не брали ни ведра. А могли бы и брать, все равно колеса машин немало размалывали на глинобитном настиле, удобрения таяли, образуя соленую грязь. В конце сарая даже натекла бурая лужа, поедавшая бодяк. И все же Виксны ничего не брали себе, а ездили в Бруге и покупали предназначенные для мелких огородов суперфосфат, калийную соль, нитрофоску и аммиак в маленьких пластмассовых кульках.

Однажды, приехав из города, Алиса сказала Петерису:

— В хозяйственный магазин завезли удобрения.

— Надо купить, пока есть.

— Сам поедешь?

— Да разве мне досуг?

Колхоз готовился к уборке урожая, Петериса позвали в сушилку. Он уже пятую осень веял колхозное зерно, причем один обслуживал большую машину, похожую на прежнюю молотилку. Петерису еще никогда не приходилось иметь дело с моторами, а теперь его слушался старый керосинный мотор, чем он страшно гордился. Иногда случалось промучиться час, а то и больше, прежде чем тот не запыхтит опять. Петерис хлопотал, весь потный, и в сердцах обзывал железную махину дохлятиной и кикиморой, — точно так ругал всю жизнь лошадей, — плевался и проклинал колхозное руководство, которое никак не приобретет приличный мотор. В этом году сушилку перестроили, расширили и, вместо изношенного хлама, поставили сильный электромотор. Кнопку нажмешь, и тот загудит, но Петерис с грустью смотрел на кучу лома, в которой понемногу ржавел и его любимый враг.

Петерису, еще до того как в поле выйдут комбайны, надо было отрегулировать и смазать веялку, взять у кладовщика достаточное количество мешков, привязать к ним бечевки, заготовить на всю осень веников, так что шататься по городу и в самом деле было некогда.

Вечером Алиса сходила к Донату, выпросила лошадь и на другой день поехала в Бруге. По дороге она наметила себе план действий, чтоб обернуться как можно скорее, тогда Петерису не придется доить корову, ибо это не нравилось ни ему, ни корове: уж очень он тискал соски; корова переминалась с ноги на ногу, потом начинала лягаться, и обычно кончалось тем, что она сбавляла молоко, а Петерис ругался, награждая ее тычками, которых бедная скотина не заслужила.

В Бруге уже не было, как в прежние времена, постоялого двора, и Алиса оставила лошадь у Стасии, родственницы Доната, которая после войны жила в «Упитес» и на закате лет вышла за пожилого человека с собственным домишком в городе.

Алисе всегда везло на подруг. В Осоковой низине, помимо Паулины, у нее были еще Анна Вартинь, госпожа Дронис, которую Алиса теперь все чаще называла просто Эммой, ее приятельницей была почтальонша Аусма, в городе, кроме Стасии, еще старая Зарене, статная женщина, у которой сын был пьяницей, бросил семью и жил у матери. Петерису дружба эта почему-то не нравилась, и он обычно недовольно говорил:

— Женщинам-то что! Одна болтовня на уме. Хлебом не корми, дай только лясы поточить.

Стасия шила Петерису рубахи, каких ни в одной лавке не достать: удобные под мышкой и длинные, по колено, чтобы не вылезали из штанов, которые у Петериса обычно держались под животом, он не терпел, чтоб одежда где-то жала или давила. Зарене также вязала Петерису фуфайки, перчатки, носки. А когда не было еще колхоза, полола в «Викснах» свеклу, копала картошку.

Алиса заехала к Стасии за час до открытия магазина. Стасия с мужем как раз завтракали.

— Садись к столу! — пригласила Стасия.

Не помогли никакие отговорки, и, пока Алиса завтракала, рассказывая главные новости Осоковой низины, лишний час и прошел.

А еще надо было заглянуть к Зарене. Там для Алисы вязалась кофта, вчера та еще не была готова. Однако аккуратная женщина про Алисин приезд забыла, потому что ей стало известно, что невестка потребовала развода и вместе с тем — алиментов. Пока Зарене изливала душу, тоже прошло какое-то время.

Когда Алиса добралась до хозяйственного магазина, часы показывали уже одиннадцать. Она опоздала на целый час. Войдя в магазин, Алиса очень вежливо, чтобы не рассердить продавца, спросила, какие имеются удобрения. Продавец спокойно спросил, какие именно ей нужны, и ответил, что в продаже есть все. На низком обшарпанном прилавке Алиса увидела лишь несколько маленьких кульков.

— Но мне побольше нужно. Найдется?

Продавец, все еще не теряя терпения, ответил, что удобрений имеется достаточно.

— И всех сортов?

— Всех, всех.

Только теперь продавец ухмыльнулся.

— Следующий!

Алиса, довольная, пошла за лошадью. Въехав во двор, где находились склады, и привязав лошадь, Алиса вернулась в магазин. Достала из кошелька записку и прочитала, сколько ей требуется от каждого сорта. Продавец подсчитал, велел уплатить и идти на склад.

Но складской рабочий оказался занятым. Несколько мужчин грузили на машину какие-то щиты, шифер и другой материал. Что-то долго искали, спорили, ходили взад и вперед. Алиса достала из кармана старые отцовские часы, которыми долго пользовался Ильмар и которые отдал теперь ей, — уже было двенадцать. Алиса забеспокоилась.

Наконец борт машины подняли, и мужчины, все еще о чем-то не договорившись, ушли в магазин. Алиса ждала, ждала, затем решила, что должна напомнить о себе. Но неудобно было ткнуться прямо к прилавку — еще услышит что-нибудь обидное, и она встала в очередь.

— Что у вас там было?

Алиса сказала, что она оплатила.

— Ведь я говорил вам, что получите на складе! — раздражился продавец.

— Но там сейчас нет никого.

— Идите и ждите!

Наконец нужный человек вышел во двор. Алиса подала чек.

— Почему раньше не попросили? Так можно до самого вечера простоять.

— Не хотела мешать.

— Берите! — резко крикнул молодой человек, все еще чем-то раздосадованный.

Маленькие кульки были сложены в большие мешки. Алиса ухватилась за мешок, но целлофан скользил в руках. Алиса хотел попросить помочь ей, но не решилась и, собравшись с силами, все же подняла мешок. Прижала как-то к животу, потащила к телеге. На полпути мужчина взял у нее мешок.

— Надорветесь.

Молодой человек погрузил на телегу остальные шесть мешков. Алиса достала трешку.

— Это зачем?

— За то, что помогли. Возьмите!

— Ну, если вам деньги девать некуда…

Молодой человек криво ухмыльнулся, взял деньги и ушел.

Алисе было стыдно.

Давеча договорились, что Зарене вынесет ей кофту на улицу, так как въехать во двор вязальщицы и развернуться там трудно; улица узкая, по ней непрерывно идут машины, Зарене предупредила, что останавливаться там милиция не разрешает и штрафует.

— Идем наверх!

— А лошадь куда?

— К телефонному столбу привяжи!

— Нельзя.

— Как нельзя! Должна же я кофту примерить!

Алиса все же не пошла, и Зарене спустилась к ней, привязала лошадь и утащила Алису с собой.

— А если оштрафуют?

— Ох, господи! Заплатишь.

Когда Алиса с новой кофтой выбежала на улицу, лошадь оказалась на месте и никакой милиции поблизости не было.

— Но! — радостно крикнула Алиса лошади.

И вот наконец все благополучно было завершено, можно спокойно ехать домой. Однако Алису начала мучить совесть, что она вернется на три часа позже, чем хотела. Рассудком она понимала, что Петерис никак не вправе корить ее за опоздание и что даже глупо вечно так бояться его, но за долгие годы совместной жизни в ней так укоренился страх перед недовольством, попреками, гневом Петериса, что Алиса была бессильна против них. Беспокоило и то, что она не знала, подоил ли Петерис в полдень корову; они толком не договорились, кто сделает это.

Петерис в полдень домой не приезжал. И от этого почему-то сразу стало легче, она скинула выходное платье, влезла в старую юбку и рысцой бросилась в хлев. Оба подсвинка проголодались и яростно кинулись к дверце загородки, защемив ею Алисе руку. А у Венты туго набухло вымя. Поставив студить молоко, Алиса вернулась во двор к лошади.

Мешки можно было оставить на телеге, подождать, пока придет Петерис, но Алисе казалось, что их встреча пройдет глаже, если она сделает все сама и вернет лошадь с телегой в «Упитес». Алиса развернула телегу поближе к дверям и принялась сгружать мешки. Первые три, лежавшие сверху, легко соскользнули по ногам вниз, но нижние пришлось переваливать через край тележного ящика. Алиса запыхалась. У нее кольнуло под ложечкой, зазвенело в висках, но она не сдалась. Сгрузила мешки, вытерла пот и взяла лошадь под уздцы, чтобы развернуть телегу. В это время она увидела на велосипеде Петериса. Хорошо, что так, — только успела подумать она, и все поплыло перед глазами, затем исчезло.

Когда Алиса открыла глаза, она увидела склонившегося над ней мужа.

— Живая все-таки. Я уже подумал, что…

У него дрожали губы. Подняв Алису на руки, он понес ее в дом.

Еще ни разу в жизни Петерис не носил ее на руках.

Однажды Петерис привез из «Упитес», где находились почтовые ящики, письмо с невиданными марками и надписью на чужом языке.

— От той, должно быть.

— От кого? — спросила Алиса.

— Ну, от Эльвиры!

Алиса осторожно вскрыла конверт и стала читать.

Прочитав, Алиса посмотрела на Петериса. Он быстро убрал от глаз большой палец.

— Ну, ты должен написать ей, — сказала Алиса.

— Чего я! Чего мне писать-то!

Петерис, откусив хлеба, принялся хлебать подогретый суп. Весь день он провел в сушилке и проголодался.

Через неделю Алиса написала письмо, отнесла на почту и, узнав, какие надо наклеить марки, опустила в почтовый ящик.

В одну субботу на дворе в «Викснах» остановилась легковая машина. Алиса думала, что приехал Дронис, обещавший посмотреть ее пчел. Одно семейство стало чахнуть, и Алиса не знала, в чем беда. Она было уже потянулась за дымарем, но тут заметила машину, правда более яркую, чем у Дрониса. Из нее вылезли незнакомый мужчина, молодая женщина, а за ними выбрались две девочки. И только тогда Алиса сообразила, что приехала Ливия.

После неудачной попытки остаться в «Викснах» Ливия решила начать новую жизнь среди людей, ничего не знающих о ее матери, отце, и уехала в какой-то видземский город, устроилась на работу на ткацкой фабрике и поступила в вечернюю школу. Постепенно Ливия пришла в себя, свыклась с новыми жизненными условиями, все активнее включалась в общественную работу. Получив среднее образование, стала заочно изучать историю. Вскоре ее выдвинули в секретари комсомола. Ливия уже пять лет была замужем за инженером, работавшим в «Сельхозтехнике», воспитывала двух дочек.

На праздники Ливия присылала Алисе открытки и каждый раз на обороте в нескольких строчках сообщала о переменах, происшедших за «очередной отчетный период». Таких открыток Алиса накопила довольно много, хранила их в коробке из-под печений и не раз перебирала и перечитывала. Но не видела Алиса Ливию двенадцать лет.

— Ой! — растерянно воскликнула Алиса.

— Не ждали?

— Совсем не ждала.

Ливия познакомила Алису с мужем и дочками. Это вообще было ни к чему, так как Алиса не только знала, что старшая — Анитра, а младшая — Санта, что Анитре четыре и Санте два с половиной года, но помнила, в какой день каждая из них родилась.

— Это тетя Алиса, которая присылает вам в день рождения открытки.

— Ты ведь могла написать! А то у меня и дома не прибрано, и…

Ливия погрузнела, как это и полагается взрослой, зрелой женщине, лицо казалось более угловатым, и совсем другими стали у Ливии манера разговаривать и выражение глаз. В чем именно дело, Алиса сказать не могла, но чувствовалось, что перед ней уже не та Ливия, что когда-то, потрясенная и растерянная, бежала от подлости, лжи и горькой правды.

Девочки были бойкие, ласковые и сразу сдружились с Алисой. Ливия помогала готовить ужин, рассказывала про свою жизнь, спрашивала о гракских знакомых. В общем, приятно проводили время. Когда приехал Петерис, все сели за стол. Петерис с мужем Ливии увлекся разговором о технике, колхозах, обработке земли, праздничное настроение не испортилось и оттого, что Петерис был небрит.

На другой день гости решили съездить в Граки, а затем отправиться домой.

— Мама знает, что вы приедете? — спросила Алиса.

— Мы к ней не зайдем. Только проедем через имение. Хочу показать им домик садовника.

— А маму?

— Нет.

Алиса слегка прикусила губу, как обычно, когда должна была взять себя в руки или на что-то решиться.

— Ливия, детка, все же зайдите к ней!

— А если она окажется пьяной? Не хочу, чтобы у мужа сложилось такое плохое впечатление. Уже не говоря о детях.

— Да разве муж не знает?

— Знать — это одно, а увидеть собственными глазами — совсем другое.

— Тогда сходи одна!

Ливия помрачнела.

— Я не понимаю, почему вы всегда ищете компромисса.

Алиса не знала, что такое компромисс, но не стала спрашивать об этом.

— Раз ты так не хочешь…

— У вас не хватает гордости. Этим вы и себе испортили жизнь. Никогда не умели в нужную минуту ни решиться, ни защитить свое убеждение. Бороться с обстоятельствами, стать на свой путь.

— Возможно.

— Простите, что я говорю так, но вы вынудили меня к этому.

— Ты не сердись! Я ведь не хотела ничего плохого.

Ливия уехала подавленная. И Алисе было жаль, что так получилось.

Через месяц от Ливии пришла открытка, в которой были такие строки:

Петерис уже наладил веялку, покончил и с другими подготовительными работами, но жатва все не начиналась, выпала почти совсем свободная неделя. Алиса уже все лето собиралась съездить к сыну — Ильмар на Видземском взморье строил дачу, и она хотела посмотреть ее. Звала с собой Петериса, доить корову и кормить свиней обещала Анна Вартинь, но Петерис ни за что не давал уговорить себя.

— Чего мне болтаться там, — ответил он.

Сын и его приглашал посмотреть новостройку. Весною Ильмар увез припасенные когда-то на клеть лесоматериалы, хранившиеся под навесом с довоенных времен. Петерис охотно отдал сухие, звонкие доски, планки и брусья, но ему и в самом деле не хотелось переться невесть куда смотреть какую-то недоделанную дачу, которую строили для того, чтобы валяться рядом на песке и загорать.

Петерис вообще не трогался из дому, если этого можно было не делать. После смерти Гиты он ни разу не был в Риге. В Бруге он тоже ездил как можно реже. Все, что ему было нужно из города: белье, носки, фуфайки, резиновые сапоги и даже ватники, — ему привозила Алиса. Сославшись на занятость, он не поехал тогда за минеральными удобрениями. Потом, правда, чувствовал себя виноватым, ибо для Алисы поездка эта оказалась чересчур тяжелой, и теперь он сразу предложил в отсутствие Алисы и доить корову, и кормить свиней. В субботнее утро Алиса с Гундаром отправились на автобусную остановку, доехали до станции, а потом поездом — в Ригу.

Ильмар не только занимался научной работой, но и преподавал, Валда, будучи завучем, продолжала набирать как можно больше уроков и хорошо зарабатывала. Они приобрели трехкомнатную кооперативную квартиру. У каждого по комнате, где можно спокойно работать и отдыхать. Хотя в квартире было только все самое необходимое и обстановка самая простая, Алисе она показалась шикарной; пока Гундар отпирал дверь, ее охватило благоговейное волнение.

Дома никого не было. У зеркала лежала записка: оба уехали на взморье и не могут встретить Алису, так как сегодня им привезут землю.

— Какую землю? — не поняла Алиса.

— Там ведь песок и ничего не растет. Хорошую землю надо привозить.

— Они там что, картошку сажать собираются?

— Не картошку, будут луковые и салатные грядки.

— Чудные! Словно нельзя на рынке купить.

— И клубнику выращивать можно.

— Это уже другое дело.

Алиса сразу хотела поехать дальше, на взморье, но Гундару было крайне необходимо повидать кое-кого из друзей.

— Только на полчасика, бабушка! — попросил он.

— Но не больше!

— Ни секундой.

Алиса обошла комнаты.

На письменном столе Ильмара громоздились две груды книг, из многих торчали бумажные закладки. В папках — исписанные листы. На стуле наискось лежит похожая на блин подушка. На книжной полке — тонкий слой пыли. Пол, кажется, не мыт три недели. Ильмар и Валда сейчас в отпуске и ворочают на даче. Алиса поправила подушку и уселась на нее, опершись локтями на столешницу. Она хотела почувствовать, как ее сын тут работает. Посидев так с минуту, Алиса вошла в Валдину комнату. В нос ударил острый запах. Стол тут не такой удобный. На нем большая куча газет, книг, журналов, а на них — забытый носовой платок. Маленькая красивая вазочка полна конфетных оберток. На стул брошена кофта, у дивана оставлены туфли.

Тут они жили, работали, бились с занятостью. Если бы Алиса когда-нибудь перебралась жить к сыну, она охотно делала бы все эти мелкие работы, отнимающие столько времени. Тогда и Валда легче управлялась бы со всем. Жила бы Алиса тут, вытирала бы пыль, высыпала из вазы конфетные обертки, но теперь сделать этого не решалась. Боялась, как бы Валда не обиделась. Но тогда — тогда не было бы тут ни пылинки.

У Алисы хватило времени все это представить себе, потому что Гундар вернулся только через полтора часа.

— Поехали дальше, бабушка!

Участок Ильмара находился в десяти минутах ходьбы от станции, под тремя большими соснами. Легкая постройка показалась Алисе красивой, хотя и чем-то напоминала киоск, недавно поставленный на перекрестке дорог у Петушиной корчмы. С такой же односкатной крышей, с такими же реечками на фасаде и с таким же окном от угла к углу. Не хватало только бутылок и сигаретных пачек за стеклом. Поймав себя на этой мысли, Алиса сказала Гундару:

— Красивый дом.

Ильмар с Валдой ровняли кучи чернозема. Казалось, они не в настроении: гостей встретили молча. Алиса расцеловалась с невесткой, с сыном.

— Мы, наверно, помешали.

— Что вы! Досадно вот, что не можем принять гостей как полагается. Только вчера узнали, что сегодня привезут землю. Все приходится делать очертя голову, — оправдывалась Валда.

Ильмар показывал границы своего участка, рассказывал, где будут цветы, где овощные грядки, повел в недостроенный дом.

— У вас тут еще столько работы!

— На много лет хватит.

Валда вскипятила на электроплитке чайник, зажарила колбасу, Алиса привезла из дому поздние вишни.

— Это те самые, что ты когда-то берегла для меня?

От воспоминаний стало чуть грустно.

После обеда Алиса взяла грабли и помогала разравнивать землю. Вчетвером управились быстро. Настроение поднялась и у Валды.

— Должна пожаловаться на твоего сына. Мы с ним поссорились из-за пустяка. Я сказала только, что у сосны надо обрубить корни, ну, чуточку, только с одной стороны, чтоб не высасывала влагу с грядок, а он рассердился… Ужас как!

— Да, деревья отнимают силу, — согласилась с невесткой Алиса.

— Слышишь? И мама так считает.

— А деревьям не хочется расти?

— Эта сосна вовсе не нужна.

Супруги возобновили спор.

— Так ты уничтожишь ее?

— Деревья выносливы. А как же другие обрубают корни, что-то такое делают, чтобы корни не росли? И ничего, деревья выдерживают. Если тебе нужны сосны, так их рядом, через дорогу, целый лес.

— Милые дети! Не надо ссориться из-за пустяков.

— Это не пустяки, мама.

— Чем розы хуже сосен? Сможешь ты столько воды наносить, сколько сосне надобно?

Ильмар не отвечал.

Потом Алису повели на пляж, показали море. Валда не пошла с ними. Гундар побежал вперед, Ильмар с Алисой шли медленно.

— Ты, сын, не сердись, только я скажу тебе, ты с Валдой лучше не ссорься! Тот, кто умнее, уступает.

— Это я уже слышал. И не только слышал. Предвижу, что уступлю, обрублю корни, и все будет, как хочется ей.

— Я понимаю тебя, сынок. Но такова жизнь. Ничего нельзя поделать.

— Можно поделать. Все уладится. Героя ты из меня, слава богу, не воспитала.

— Не упрекай меня, сын!

— Я не упрекаю. Лишь констатирую.

Взгляду открылось море.

— Красиво у моря, правда.

Однако Ильмар видел, что мать больше смотрит на снующих тут людей, чем переживает очарование дали и вод.

— Тебе еще мальчиком очень нравилось море.

Ильмар молчал.

Вечером он посадил Алису в коляску мотоцикла и увез в Ригу. Валда и Гундар остались на даче. Мальчик выпросил себе недельку отпуска, чтобы пожить у моря. Алиса уже в воскресенье утром вернулась в «Виксны».

В поезде Алису охватила тоска. Она предчувствовала, что ей уже никогда не стирать пыль со стола сына.

В самый разгар страды к Петерису приехал корреспондент из Риги. Молодой парень с магнитофоном на плече, без шапки, в длинной фуфайке и почему-то резиновых сапогах, хотя и стояла сухая солнечная погода.

— Это вы Виксна, как вас… Петерис, кажется, да, Петерис? — заглянув в блокнот, спросил парень.

— Да, я.

О Петерисе уже не раз писали и печатали его фотографии в районной газете, и он сразу понял, в чем дело. Парень достал пачку сигарет, сунул одну в губы и предложил также Петерису.

— Я не курю.

— Это хорошо. Долго будете жить.

Петерис, польщенный и в то же время испытывая неловкость, смущенно улыбался. Корреспондент выкурил полсигареты, затем предложил Петерису выйти.

— Так надо остановить, — кивнул Петерис на машину.

— Останавливать не надо.

— Как — не надо? Я не могу тогда отойти.

— Но мне нужен фон.

Петерис не понял.

— Ну, шум! Рабочий шум.

Наконец они договорились, что машина будет работать вхолостую. Внимательно следя за своим аппаратом, корреспондент пятился от сушилки, а Петерис послушно следовал за ним.

Первым заговорил юноша:

— Мы находимся у зерносушилки, здесь Петерис Виксна просеивает и веет щедрый урожай нынешнего года. Скажите, товарищ Виксна, хорошее в этом году уродилось зерно?

Петерис откашлялся, но не сообразил, что сказать.

— Смелее, смелее! Так что, какого качества зерно?

— Разного. Есть крупное, есть и помельче…

— От чего это зависит?

— С какого поля. Как землю обрабатывали.

— Чем лучше обработать, тем и зерно крупнее?

— Ну а как же!

— И вы считаете, в этом году почву хорошо обработали?

— И хорошо… и… Кое-где послабее.

— Вы в свое время с лошадкой работали.

— Да.

— Как вы относитесь к современной технике, комбайнам, тракторам, другим машинам?

— Да чем машины плохи. Без машин такую площадь разве обработаешь?

— Стало быть, хорошо, что машины есть?

— Ясно, что хорошо, коли бы…

— А что не нравится вам?

Петерис замялся.

— Говорите, говорите!

Потом все же признался, что у него душа болит, когда трактористы оставляют круглые углы, не вспахивают до самой канавы или дороги. Или сырую землю разворотят.

— Из сказанного вами вытекает, что, когда машины применяют, очень важен сознательный подход.

— Ну, конечно! Как же иначе!

— А вы довольны машиной, на которой работаете?

— Чем машина плоха? Коли следить будешь, вовремя смазывать…

— Скажите, папаша, сколько вам лет?

— Зимой стукнуло семьдесят.

— Ни за что не сказал бы. Вам больше шестидесяти не дать. Так что сил еще достаточно?

— Есть пока.

— Есть, как говорится, порох в пороховницах. Вы пенсионер?

— Да.

— Что вы делаете, когда не надо у машины быть? Как свободное время проводите?

Петерис растерялся. Сказать правду, что спит, постеснялся.

— Читаю газеты, слушаю радио.

— Песни вам нравятся? Ваша любимая песня?

Петерис пытался назвать несколько песен, отчасти запомнившихся с юношеских лет.

— Смелее, смелее! Не стесняйтесь!

— О море.

— Почему о море, а не о земле?

— Когда-то я моряком был.

— Но земля вас привлекала больше моря?

— Да.

Петерис густо покраснел. Понял, что не то сказал, а корреспондент уже перестал расспрашивать, выключил магнитофон, простился и ушел.

Вечером Петерис рассказал Алисе, что говорил для радио, и под конец добавил:

— Приперся дохляк этакий.

Передачи Петерис не слушал. У одного из сушильщиков был маленький транзисторный приемник, но Петерис позабыл, когда именно будут передавать. Да и неловко было идти слушать. Но все время Петериса что-то грызло, и, когда Алиса вечером сказала: «Нечего было про море говорить», он рассердился.

— Тебя не хватало! Много ты понимаешь!

— Я много не понимаю, но знаю, что моряком ты никогда не был.

— А ты видела, какой Енисей в самом устье? Триста километров шириной! Волны с дом!

К острову Диксон Петерис ходил лишь один-единственный раз.

— И нечего было на трактористов жаловаться.

— Все ты лучше знаешь!

Петерис презрительно прошипел, повалился на кровать и с головой накрылся одеялом. Прошло больше получаса, и он заговорил в полный голос, так, чтобы слышно было Алисе на кухне:

— Ясно, что про моряка говорить нечего было, но что скажешь в таком случае… Мартышке этакой!

Жатва подходила к концу, колхозное руководство торопило, обещало премии — хлеб шел потоками. Начались дожди, часто засорялись решета, и, пока их прочищали, вороха хлеба росли. Под самый конец вышел из строя транспортер. Чтобы не останавливать машину, Петерис сыпал хлеб в мешки и таскал наверх в бункер. Ступеньки были узкие, и, высыпая мешок, он должен был балансировать на одной ноге. Удивительно, что такой пожилой человек, как он, все еще был на это способен.

— Совсем как в цирке! — усмехался Вилис Вартинь.

— Попробовал бы сам!

— Я же не моряк. У меня голова закружится. Для меня и песенок никто не поет.

Вилис рассмеялся мелким, противным смешком, и Петерису захотелось врезать ему. Но уже пятьдесят лет он ни с кем не дрался, да и теперь некогда было. Бегал по ступенькам вверх и вниз, загребал зерно, таскал мешки. Спина взмокла, с носа капал пот.

Так прошло около часа. Но вдруг точно ножом ударило в грудь, в глазах потемнело. Спустившись вниз, Петерис упал, затем встал и сел на мешок с хлебом. Хорошо, что день кончился и веять больше не надо было. Приехав на велосипеде домой, он даже как следует не поел и лег в постель.

На другой день пришел фельдшер. Расспросил, послушал Петериса и сказал:

— Придется полежать. Сердце! Мужик-то кряжистый, только сердцу не угнаться.

БРУСНИЧКА

Промчалось еще десять лет. Быстрее предыдущих. Плечи у Петериса опустились еще ниже, он ходил, еще сильнее подавшись вперед, в глазах появилось грустное выражение, нередко в них мелькало недоумение и детская беспомощность. Тот, кто увидел бы Петериса впервые, не поверил бы рассказам про его огромную силу, мрачную нетерпимость, вспыльчивость.

На колхозную работу Петерис уже не ходил. В прошлую осень даже не пахал приусадебный участок, а велел Алисе позвать из Риги Ильмара. Кандидат наук еще не совсем забыл, как плывет по рыхлой земле плуг, и эта работа оказалась для него вроде занятной экскурсии в молодость. А Петерис смотрел, как сын пашет, счастливо улыбался и тайком вытирал пальцем глаза.

Петериса уже дважды лечили в больнице, сбивали кровяное давление, но не очень успешно. Он легко раздражался, боялся своей болезни. К нему домой ходил фельдшер Велдре, успокаивал, прописывал импортные лекарства. Петерис глотал желтые зернышки и белые таблетки, но не легчало.

Он решил, что надо отсосать лишнюю, плохую кровь, и послал Алису на пруд в «Лиекужи» за полосатыми пиявками. Напрасно она проделала такой длинный путь. В «Лиекужах» не только обвалилась половина построек, но исчез и пруд. Узнав от Анны Вартинь, что пиявки водятся где-то за Петушиной корчмой, Алиса пошла туда с баночкой, набрала пиявок и принесла домой. Протерев Петерису шею смесью, взятой в аптеке, Алиса извлекла из пожелтевшей воды самую крупную пиявку и приставила к телу. Она долго извивалась, соскальзывала, но все-таки присосалась. Убедившись, что пиявка крепко держится на шее, Алиса поставила другую, затем третью — всего пять штук. Пиявки, постепенно темнея и набухая, утомились и лениво отвалились. Алиса прикладывала к ранкам вату, смоченную спиртом, отирала шею, а кровь все сочилась и сочилась. Алисе было жаль мужа, да и не верила она, что эта отвратная процедура чем-то полезна.

— Больше не будем пиявок этих ставить.

— Можно и не ставить, — согласился Петерис.

Он выглядел испуганным и измученным.

Петерис лег на кровать, пытался уснуть, но не мог.

— Алиса! Нет у тебя подушки помягче? — крикнул он из своей комнаты.

Алиса принесла и положила свою.

— Она ведь как блин. Больно тонкая. Когда голова слишком низко, кровь застаивается и давит. Как ты не понимаешь этого?

Алиса притащила две подушки из большой комнаты, где стояли кровати, застланные для гостей. Одна подушка как будто подошла. Петерис прикрыл глаза.

Но чуть погодя позвал опять:

— Алиса!

— Ну, ну?

— Иди положи собачонку!

Тезис привык спать в ногах у Петериса. Только увидит, что хозяин лег, так просится на кровать — ноги у него такие короткие и он так отъелся и постарел, что забраться на кровать без посторонней помощи не в состоянии. Обычно Петерис хватал его за шиворот, но теперь не решался поднять голову.

Алиса помогла собаке забраться на кровать.

— Тебе теперь лучше?

— Наверно, пора уже собираться…

У Петериса дрогнул голос…

На другой день он все же стал бодрее, уселся перед домом на лавку погреться на солнце — в толстой фуфайке и нахлобученной на глаза шапке.

— Чего лицо от солнца прячешь? — спросила Алиса.

— Пишут, чахоточным солнце вредно.

— У тебя ведь не чахотка!

— Откуда ты знаешь?

В голосе Петериса послышался горький упрек. Вот уже много лет, как у него в груди будто что-то застряло и ему никак не выкашляться. Как-то Петерис прокашлял полчаса сряду, побагровел весь, а в горле все першило да першило. Жаловался на это фельдшеру, а тот отвечал, что тут нет ничего опасного, у старых людей это бывает. Но Петерис не верил.

Алиса опустила на землю траву, но снова взвалить на спину не могла.

— Чего наложила столько? Клади на одеяло не больше, чем под силу нести! — поучал Петерис.

— Некогда мне дважды ходить.

— Тебе все некогда! Работу распределять не умеешь.

— Помог бы лучше!

Петерис встал с лавки, ухватился за груз и поднял как перышко. Руки у него еще сильные.

— Да и не тяжело вовсе.

Радуясь своей силе, он забыл про кашель и солнце и вместе с Тезисом пошел в хлев. Собака так же неторопливо переставляла ноги, как хозяин.

Был уже конец мая, а Брусничка свежего воздуха еще и не нюхала. Алиса опасалась, что ей не удержать крепкой коровы, если та после длинной зимы, проведенной в хлеву, на радостях разбушуется, и откладывала выпас со дня на день.

— Надо, надо тебе попастись, — сказал Петерис, потрепав Брусничку по шее.

— Удержим ли?

— Никуда не убежит.

Алиса принесла с чердака цепь, тут же, на дворе, вбила кол. Трава уже разрослась, корова всласть наестся и не вытопчет.

— Как шелк! — порадовался Петерис, глядя на мягкую, сочную мураву.

Оба снова вошли в хлев, и Алиса сняла с потускневшего гвоздя узду. Корова, увидев это, все поняла. Выгнула шею и заревела, точно бык, стремительно вскинула голову и чуть было не ударила рогами Алису под ложечку.

— Давай мне, удержу.

— Ведь тебе нельзя.

— Не бойся!

Петерис проверил, как Алиса надела узду, затем взялся за повод возле самой коровьей морды.

— Отпускай!

Алиса сняла цепь. Та, звякнув, соскользнула с шеи коровы к ногам. Брусничка слегка вздрогнула, зашипела, но не шевельнулась.

— Ну, ну, Брусничка!

Корова попятилась, чтобы выбраться из стойла, нешироко раскрытыми, хмельными глазами уставилась в открытую дверь хлева, где против голубого неба, едва различимая, роилась мошкара.

— Хлестни малость!

Корова сделала несколько шагов, затем мотнула головой в сторону Петериса, словно хотела отогнать слепня.

— Еще чего! Смирно!

Брусничка опять зашипела, вскинула зад, подпрыгнув на передних ногах, и бросилась в дверь. Повод выскользнул из рук Петериса, а сам он ударился о косяк и упал. Корова убежала, высоко задрав голову и хвост.

— Ушибся?

Петерис лежал на земле и молчал.

— Тебе худо?

Он поднял голову и посмотрел вверх, словно прося помочь. Алиса подала руку, и Петерис медленно поднялся. Взяв мужа под руку, Алиса отвела его к лавке, затем пошла ловить корову.

Только через час взбудораженная скотина немного утихомирилась, и Алисе удалось привязать ее к цепи.

На другой день Петерис чувствовал себя так скверно, что остался в постели, но зато придумал, как быть с коровой.

— Принеси с чердака длинную веревку, один конец привяжешь к узде, другой к клену, пускай носится, пока не устанет.

Алиса так и сделала.

— А что я делать стану, когда она всю траву на дворе выщиплет?

— Да неужели и к тому времени не уймется?

Петерис чувствовал себя все хуже, пришлось позвать фельдшера.

Алиса написала сыну, что отца опять положили в больницу, и в пятницу под вечер Ильмар отправился в гараж, чтобы съездить к родителям.

Достроив дачу, Ильмар не только начал копить деньги на машину, но загодя позаботился о гараже, словом, подготовился к обмену старого «Ижа» на значительно более удобный и комфортабельный вид транспорта.

Жизнь Ильмара, если взглянуть со стороны, шла по удачной, благоприятной колее. Еще не кончив университета, он поступил на работу, которая была ему по душе и давала возможность расти. Работая в библиотеке, окончил курс, в урочный час стал кандидатом наук, занялся еще не исследованной областью библиографии, и его публикации получали все большее признание, он уже считался авторитетом. Ильмару везло и в материальном отношении, хотя он и не чувствовал призвания в этой области жизни и особенно над этими вопросами головы не ломал — ими главным образом занималась Валда. Да и ей не надо было далеко ходить за идеями, она подражала своему ближайшему окружению, в котором все уже было испытано и надежно. Если сосед купил кооперативную квартиру, так почему бы этого не сделать и Викснам? Если директор построил дачу, так почему бы завучу лишь смотреть да завидовать? Если у брата в деревне машина, так почему бы не обзавестись ею и городской сестре? Ильмару только оставалось действовать в предложенном ему направлении. Иногда они с Валдой ссорились, но Ильмар обычно уступал и конфликтных ситуаций избегал. И именно это уклонение, это недостаточное согласие и были самой прочной основой их сожительства.

Было несколько областей, в которых Ильмар мог самоутверждаться, где мог применить свою творческую энергию, удовлетворять свой пытливый ум. Одной из таких областей, как ни странно, было претворение в жизнь материальных идеалов Валды. Особенно ярко это проявлялось при постройке дачи. Целыми субботами, воскресеньями и даже будничными вечерами он один с непонятным азартом хлопотал на пустой, пахнущей деревом, цементом и краской новостройке, крал часы у своей непосредственной работы, у сна и отдыха, но, когда дом был готов, словно остыл к нему. Дачей в основном пользовались Валда и Гундар, а Ильмар в свободные дни нередко оставался в Риге, чтобы спокойно погрузиться в книги. Старые тома и рукописи были миром, в котором он мог полнее всего ощутить свою значимость, удалиться от того, что казалось навязанным и делалось лишь из чувства долга. И еще помогал Ильмару подальше убегать от будней его мотоцикл. И еще дороги, бьющий в лицо ветер, новые, не виденные еще доселе места, уголок леса, тихая излучина реки, дом, в котором живут чужие, незнакомые люди, мгновенно схваченное взором и тут же утраченное лицо встречного.

В квартире, на даче чего-то не хватало, чего-то было слишком много, чтобы хорошо почувствовать себя и вполне отдохнуть. Может быть, мешала неиссякаемая Валдина энергия, какая-то поверхностная, постоянная спешка, безошибочные суждения жены, которые утомляли и подавляли. А может быть, раздражали чрезмерное самомнение и всезнайство Гундара, диктовавшиеся, видимо, сознанием, что влияние Ильмара в семье самое незначительное, ибо Валда не только всем руководила, все решала, но и безумно любила сына, который в этом смысле полностью ощущал свое превосходство над отцом и в большей или меньшей мере сознавал свои возможности пользоваться этим.

Этим отчасти объяснялось и то, почему Ильмар в последние годы, пока болел Петерис, все чаще приезжал в «Виксны». И всякий раз, когда он у бывшей Петушиной корчмы сворачивал на дорогу к Осоковой низине, его охватывала непонятная радость. Высокие сосны на обочине дороги, низкие елки под ними, даже можжевеловые кусты — все это казалось особенно красивым, и самым странным было то, что это ощущение не притуплялось, а каждый раз казалось новым, свежим. Он нарочно сбавлял скорость и ехал медленнее по тихой лесной дороге, словно боялся проскочить мимо чего-то, здесь его очень ждавшего. Казалось, тут осталось нечто от него самого: тоска, с которой он уезжал когда-то отсюда, тоска по большой, красивой и, главное, настоящей жизни. Однако так получилось, что настоящего в его жизни было меньше, чем он хотел. И, направляясь в «Виксны», Ильмар ощущал себя более подлинным, искренним, что он лучше, чем обычно.

В прошлый приезд Ильмар с Алисой говорили, что надо распилить дрова. Всю весну Петерис сетовал, что, не распиленные, они могут летом сопреть. Но Алиса еще окончательно не договорилась с трактористом, потому что Ильмар не мог точно сказать, когда приедет.

— Как отец?

— Вроде полегчало ему.

— Так завтра распилим дрова, а послезавтра съездим к нему.

Дрова на другой день распилили без помех, и за ужином Ильмар приличия ради выпил с трактористом рюмку. Затем ушел в комнату и лег на кровать. Ворочая поленья, он утомился. Излишней нагрузкой на нервы был и алкоголь, от которого Ильмар обычно не получал никакого удовольствия, только будоражился и лишался сна.

Вошла Алиса.

— Ты устал, сынок.

— Не очень.

— Из-за нас тебе теперь часто приходится утомляться.

Когда Ильмар еще был мальчиком, она иной раз доверяла ему свои заботы, пыталась поделиться с ним. Такая минута настала и теперь. Алиса заговорила о Петерисе.

— Был бы он немножечко другим! А то знает только землю да работу, больше ничего. Да еще вечные попреки, если что сделать не успеешь. Не хочет ни на людях бывать, ни книгу почитать. Или просто зайти к кому-нибудь потолковать, пошутить. Скоро его опять домой отпустят и…

Эти речи Ильмар слышал не впервые. Они будили в нем противоречивые чувства. Ильмара волновало стремление матери к полному доверию, он жалел ее, страдающую от недостатка душевной близости, но в то же время ему казалось, что мать сама в этом виновата, что ей не следовало жаловаться, у него возникало невольное желание дать ей еще глубже почувствовать ею же скрываемую боль и в чем-то упрекнуть, все равно в чем.

— Он теперь страшно боится смерти, — продолжала Алиса.

— А ты смерти не боишься? — спросил Ильмар.

Он знал, как меняется у матери лицо на кладбище, как много она говорит об усопших, с каким благоговением читает в местной газете выражения соболезнования.

— Ничего тут не поделаешь, так уж заведено.

— Богом.

Алиса не ответила. Вера, привитая ей с детства, вспыхивавшая в трудные минуты в молодости, теперь потускнела, сохранились лишь смутные представления о святости, долге, любви к всевышнему.

Глупое желание мучить зря мать у Ильмара вдруг прошло. Вместо этого ему захотелось сказать ей что-нибудь хорошее, утешить ее, но он не находил слов.

— Спи, сын!

— Да.

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Ильмар уснул уже далеко за полночь.

В районе, помимо центральной, были еще три другие больницы. Петериса отвезли в самую дальнюю и маленькую, куда обычно помещали стариков, на выздоровление которых уже не надеялись. Поэтому Ильмар немного удивился, увидев отца таким бодрым.

— Я так и думал, что приедете, — обрадовался Петерис.

Он мог ходить, и все трое вышли поговорить в больничный сад и сели на скамейку. Алиса достала из сумки привезенные Ильмаром апельсины, Петерис извлек из кармана халата нож, почистил один и принялся есть.

— Там ведь все смотрят, — сказал он, кивнув головой в сторону больницы.

Алиса сказала, что дрова распилили.

— Тогда надо начинать колоть.

Петерис посмотрел на Ильмара и не то улыбнулся, не то усмехнулся, словно сказанного Ильмар не мог или не хотел понять. С тех пор как Ильмар стал взрослым и в «Виксны» только наезжал, Петерис обычно в такой форме выражал свое желание, если хотел, чтобы сын сделал ту или иную работу. Ильмару эта робкая усмешка не нравилась, ему было бы гораздо приятнее, если бы отец о своем желании сказал совершенно серьезно, хотя бы работа эта и потребовала много времени, оторвала от основных занятий. А именно в этом неопределенном, неубедительном, невольном смешке выражалось неосознанное превосходство и осуждение: ты, горожанин, привык лентяйничать, не понимаешь, что такое работа, с тобой, с этаким, и разговаривать-то о дельных вещах не стоило бы.

Ильмар, как обычно в таких случаях, отмолчался.

— Уж расколем, — поспешила вмешаться Алиса.

— Дрова все лето в чурбаках пролежать не могут! Хочешь, чтоб погнили?

С Алисой можно было разговаривать значительно резче.

— Я поищу, договорюсь с кем-нибудь, кто сразу расколет.

— Кого же ты найдешь? И сколько сдерут с тебя? Коли бы я сам.

Ильмару наконец надоело слушать, как вместо него пробирают мать.

— Приеду через две недели и расколю, — сказал он тем сдержанным тоном, каким обычно уступал начальству.

Почувствовав явный холодок в голосе сына, Петерис осекся и снова превратился в больного, несчастного старикашку. Радость свидания исчезла, остался лишь долг. Алиса рассказывала Петерису про домашние дела, Петерис же о том, как его тут лечат.

— Что врачи эти! Ведь они тоже всего не знают, — заключил Петерис.

На обратном пути Ильмар остановился на лужайке. Трава там была скудная, но росло много кошачьих лапок и первоцветов.

— Ты устал? — спросила Алиса.

— Нет. Захотелось нарвать цветочков.

— Ты, сынок, не огорчайся! Уж он такой.

Когда Ильмар приехал колоть дрова, Петерис уже был дома.

— Ты один? — спросил он.

— У Гундара свои дела.

Гундар кончил институт, стал инженером и работал на радиозаводе. Ильмар и не стал звать его с собой.

В субботу Ильмар поднялся рано, наточил топор и принялся колоть дрова. Вышел и Петерис. Опираясь на палку, он, улыбаясь, долго наблюдал, как Ильмар работает.

— Не так шибко! Руки не привычные. Для жил нехорошо. Уж помаленьку расколешь.

— Не так много у меня времени, чтобы еще раз приезжать.

Ильмар вовсе не хотел так резко отвечать и упоминать о своей занятости, но его рассердило, что отец все время наблюдает и оценивает его работу.

— Так ты уже завтра кончить хочешь?

Ильмар пожал плечами.

Посмотрев еще какое-то время, как сын работает, Петерис вернулся в дом. С трогательно грустным выражением в глазах за ним поплелся Тезис.

После обеда Ильмар уселся у плиты передохнуть. На кольце без надобности кипел чайник, из чуть приоткрытой дверцы обдавало жаром лицо и грело грудь. За обедом Ильмар остыл, пропотевшая рубашка прилипала к спине. В детстве Ильмар часто посиживал так на чурбаке и грелся, особенно в дождливые, осенние дни. От этого темноватого угла с плитой веяло непонятным уютом.

Ильмар осмотрел свои руки. На правой ладони топорищем натерло мозоль. Она вздулась, стала водяной, до вечера лопнет, и на руке останется болезненная рана, которую придется терпеть и оберегать от грязи.

— У нас брезентовых рукавиц не найдется? — спросил Ильмар.

Алиса сразу же кинулась на чердак, где в большом ящике хранились старая одежда и тряпки. На кухне остались Ильмар и Петерис.

— Да, трава нынче тучная, — заговорил Петерис, облокотившись на стол.

Ильмар понял намек. Он и так приехал бы косить — через две недели у него начинался отпуск. Тогда же дрова расколоть можно было бы.

— По правде говоря, косить уже на следующей неделе надо бы.

И в голосе Петериса послышался тот же робкий смешок, что и прежде, и тогда в больнице.

С чердака спустилась Алиса с тремя парами рукавиц.

— Тут тонкие шерстяные, твои старые кожаные и отцовские рукавицы, которые ему в колхозе дали.

Ильмар выбрал рабочие рукавицы отца, еще совсем новые.

— Сынок мой! Ну и достается же тебе!

Он ничего не ответил, но не уклонился от ласки матери. С минуту помолчал и, глядя в упор на отца, сказал:

— Дрова — это пустяки. Вам надо подумать, как быть с хозяйством. От Бруснички пора избавиться.

Алиса и Петерис враз посмотрели на сына.

— Сами землю обрабатывать не можете, сено убирать тоже. Так какой смысл корову держать, если вам ее на пастбище не отвести, если она в хлеву стоять должна.

Брусничка уже давно на дворе все выщипала, и уже целую неделю ее не выпускали из хлева. Алиса попробовала отвести корову на выпас, но крепкая скотина дергала ее, как хотела, выворачивала руки, истоптала в кровь ноги. Сегодня утром корову на пастбище повел Ильмар — жаль скотину.

Петерис и Алиса все еще молчали.

— Согласен помогать вам, денег давать, чтобы покупали молоко, масло. Дрова каждый год колоть буду, картошку сажать, хоть вилами вскапывать.

Старики все молчали. А Ильмар, решив высказаться до конца, продолжал:

— Я тоже скоро состарюсь. Не так уж много мне до до пенсии осталось. Прямо скажу: дома меня ждет работа, над которой придется сидеть по ночам, до отпуска хочу кончить, чтобы приехать косить.

— Коли не можешь, так что ж! Придется все ликвидировать!

Петерис не мог скрыть обиды.

— Поймите меня правильно! Я х о ч у помогать, но так, как я это могу, как мне выгоднее. Давал бы вам, например, тридцать рублей в месяц, сорок… Сколько понадобится.

Алиса, посмотрев на сына, сказала:

— Дешево ты хочешь откупиться от нас.

Ильмар остолбенел. Таких слов он не ждал. И меньше всего от матери. Он молча встал и пошел колоть дрова.

Раз или два в год в «Виксны» приходило письмо из-за границы. Эльвира сообщала всякую чепуху о себе, своей семье и обычно вплетала несколько красивых фраз о тоске по родине, могиле матери и жестокой судьбе. А теперь она собиралась сюда сама.

— Езжай встречать! — сказала Алиса Петерису.

— Чего мне там!

— Не хочешь разве свою сестру повидать?

— Кто же ей уматывать велел?

Алиса обещала поговорить с Дронисом, чтобы отвез на машине — если не до самой Риги, то хотя бы до станции. Сердцу Петериса такая поездка повредить не могла. Петерис, недолго подумав, махнул рукой:

— Нечего мне тащиться туда.

Алиса уехала в Ригу одна. Поскольку не знала, к кому идти, у кого спрашивать, то попросила Ильмара, чтобы пошел вместе с ней в гостиницу. Ильмар выяснил, что автобус с иностранными туристами прибудет из Таллина приблизительно через час.

Увидев расхаживающих перед гостиницей людей с цветами в руках, Алиса шепотом спросила Ильмара:

— Чего это они тут с цветами ходят?

— Ждут родственников. Как и ты.

Алиса сбегала на рынок и купила розы.

— Маловато, у других гораздо больше, — огорчилась Алиса.

Наконец пришел автобус, и в дверях появилась Эльвира. Алиса сразу узнала ее, родственница несколько раз присылала фотографии последних лет, а Эльвира все оглядывалась вокруг и Алису обнаружить не могла.

— Эльвира!

— Алиса!

Когда глаза были вытерты и носы высморканы, Алиса повела золовку к Ильмару, отступившему от толчеи немного в сторону.

— Узнаешь?

— Ильмар? Ох, господи, как постарел!

Ильмар рассматривал белые волосы тети, взбитую по моде, как у девушки, прическу, пятнистую, дряблую кожу лица, морщинистую шею и вежливо молчал.

— Почему Петерис не приехал?

— Здоровье не позволяет.

— Значит, мне суждено пережить его.

В первый вечер Эльвира хотела отдохнуть там же в гостинице и встречу родственников отпраздновать на квартире Ильмара лишь завтра вечером.

— Такси мне самой заказать?

Гостье этого делать, разумеется, не пришлось, в условленное время за ней заехал Ильмар. Валда позаботилась о столе, украсила его цветами, Алиса купила торт, Ильмар достал несколько роскошных бутылок.

— Вы ведь прекрасно живете! — воскликнула Эльвира.

После обильного обеда тетя раскрыла чемодан.

— Вещи, правда, не очень дорогие, но зато — от сердца и, может, пригодятся.

Алисе достался цветастый зонтик, Петерису — будильник, Валде — туфли, Гундару была предназначена вычислительная машинка, но поскольку у него уже была куда более совершенная, японская, эту взяла себе Валда — вычислять процент успеваемости. Вместо этого Гундару перепала нейлоновая куртка, привезенная Ильмару, от которой он отказался, сказав, что ему она чересчур узка. Итак, без подарка остался один Ильмар.

Опьянев от вина и воздуха родины, Эльвира запела. Как умели, ее поддержали Алиса с Балдой. У Алисы голос поблек, а Валда не знала слов старых песен.

Когда певуньи умолкли, Ильмар спросил:

— Почему вы тогда в Швецию поехали, а не в Германию?

— Так хотел Фрицис. Ох, как это было ужасно! Ночь! Ветер! И какие жуткие волны! Лодку так и швыряло! Да еще с ребенком! Я тогда думала, что живыми нам до цели не добраться. Там, в пучине, и погибнем. Это был страшный риск со стороны Фрициса.

— Но п о ч е м у вы бежали именно в Швецию?

— Фрицис не хотел оставаться у немцев.

— Значит, он дезертировал?

— Тогда многие так поступили.

Видя, как испуганно на него смотрит мать, Ильмар улыбнулся и больше тете коварных вопросов не задавал.

Разговор уже так не ладился, как раньше, песни тоже были спеты, и Эльвира вдруг воскликнула:

— О господи! Мне уже пора быть в постели!

Пока на улице ждали заказанное такси, Эльвира обняла Алису и сказала:

— Могла бы эти два дня, пока я тут в Риге, остаться. Если уж я приехала из такой дали, преодолела такие трудности, то и ты должна была бы…

— Петерису так долго без меня не обойтись.

— Я ведь понимаю, понимаю. Слишком разные мы с ним, как и наши жизненные пути. Но приехать хотя бы он мог. Передай привет и скажи, что в этом смысле он навеки останется моим должником.

Эльвира смотрела только на Алису, но чувствовалось, что она обращается и ко всем остальным, даже к прохожим.

Подошло такси.

— Ну, так… Навеки!

Алиса и Валда сердечно простились с Эльвирой. А Ильмар сдержанно подал руку и, глядя в упор на пожилую даму, ждал, пока та перестанет теребить его рукав.

С наступлением сенокоса Петерис все больше беспокоился. Соседи уже косили, даже Вилис Вартинь, обычно не торопившийся с работами, внизу, у бани, наметал сена на три вешала, а в «Викснах» густо выросший клевер увядал на жарком солнце, стебли становились жесткими.

Ильмар в назначенный день не приехал. Не приехал и завтра, и послезавтра.

— Договорюсь с каким-нибудь трактористом, — сказала Алиса.

— А кто на вешала тебе складывать будет?

— Я сама. Но Ильмар ведь приедет!

— Кто его знает.

Петерис потерял веру в сына. Он пошел к дровяному сараю и принялся перебирать жерди для вешал. Иные погнили, иные поломались.

— Алиса, знаешь что? Возьми топор да сходи к кустам и приготовь жердей!

— Ильмар непременно приедет.

Алисе в тот день ходить в лес было некогда — она искала косца. Вечером пришел трактор, скосил клевер на пастбище и огороде. Уже на второй день Петерис велел жене перевернуть валки, а сам взял стул и уселся в таком месте, с которого хорошо видна дорога. Уже под самый вечер к «Викснам» повернул мотоцикл.

Улыбка Петериса была болезненно горькой.

— Что случилось, почему не ехал?

Говорить, что доделывал запущенные дела, что кончал уже давно обещанную журналу статью, Ильмар не хотел и ответил совсем коротко:

— Разные неотложные дела.

На другой день утро выдалось теплое и солнечное, но потом небо затянуло, собирался дождь. Петерис помрачнел.

— Надо складывать какое есть, сыроватое. Это лучше, чем дать на земле вымокнуть. А потом, коли захочешь, можно разостлать и просушить.

Ильмар с Алисой сгребали клевер и складывали на вешала. Петерис принес стул, сидел на краю поля и все поглядывал на небо. Еще не успели полностью сложить сено на последнее вешало, как на руки Петерису упали первые капли. Он отер их о штаны, но капли падали снова и все чаще. Петерис встал и взял грабли.

— Не умаялся бы!

— Чего там!

Капли падали и падали, все более крупные и тяжелые, словно предупреждая, словно угрожая. И вдруг полило как из ведра. Черенок грабель мгновенно стал мокрым.

— Нечего больше! Кончать надо!

Петерис отпустил грабли.

Подбежал Ильмар, схватил собранное отцом сено, поднял на самую верхушку вешала. Остались лишь подгребки, несколько охапок.

— Это завтра соберем, — сказал он.

Алиса с Ильмаром бегом кинулись к дому. Только Петерис, опираясь на палку, шел медленно. Вымокшая одежда обвисла, потяжелела, Петерис сгорбился, стал меньше, и казалось, что он ничуть не сопротивляется дождю и готов дать ему размыть себя и смешать с землей, если такое было бы возможно.

На полдник Петерис не вышел, остался лежать.

— Тебе худо? — спросила Алиса.

— Не по себе как-то.

— Не надо было тебе грести.

— Не надо было! Скосили бы на прошлой неделе, когда погожие дни стояли…

— Кто мог знать, что польет сегодня?

— Иди, чего ты!.

Ночью Петерис жаловался на сильную боль, и Алиса опять позвала фельдшера. Тот посмотрел, послушал Петериса, по-дружески, шутливо сказал:

— Не очень ли скучно дома, папаша Виксна? Думаю, придется опять в больницу ехать. А то и врачам делать нечего.

Когда колхозный газик прикатил за Петерисом, тот уже оделся и в шапке сидел на краю кровати. Алиса хотела помочь добраться до машины.

— Я сам!

Она медленно пошла за ним.

— Ну, как тебе…

— Чего там! Когда-нибудь надо же помереть — и делу конец!

Голос у него даже не дрогнул, и, когда Петерис, садясь в машину, взглянул на жену и сына, глаза были сухие и ясные.

На третий день из больницы сообщили, что Петерис умер.

ПЧЕЛА НА ПОЛЕВИЦЕ

После похорон Ильмар прожил в «Викснах» еще несколько недель, завез сено, сложил расколотые дрова, убрал и распилил погнивший жеребячий загон, обрезки досок и жерди, валявшиеся вокруг, выкопал старую сирень, разровнял посреди двора гравийную кучу. Завезенная когда-то для строительства клети, та прождала более тридцати лет.

— Ну, мама, теперь у тебя все чисто, в порядке, а потом, когда корову продашь…

— Да, сынок, теперь тут будет красиво.

Ильмар уехал, и Алиса осталась в «Викснах» одна. Впервые в жизни она ясно осознала, что уже никто тут больше не появится. Уже не придет никто из домашних. В первые годы после основания колхоза, когда Петерис работал в далеких лесах, Алиса знала, что он в конце недели приедет, и во всем ощущала его присутствие — что-нибудь не удастся, тут же подумает, что скажет на это Петерис, не поспеет с какой-нибудь работой, сразу спешит доделать ее, чтобы не попрекнул Петерис, хочет купить обновку или изменить что в доме, сперва всегда прикинет, как отнесется к этому Петерис. Так было и в последнее время, когда он лежал в больнице. А теперь нечего бояться, спешить, призадумываться. Алиса может делать все что хочет, теперь она в доме совершенно одна.

Чем гуще за окном сумерки, тем ближе подкрадывается к Алисе смутный страх. Чудится, будто на дворе кто-то тихо вышагивает, подойдет к окну и стоит. Сквозь старое одеяло, закрывающее окно, его не видно, но он, этот чужой, там. И Алиса старается ступать на носках, не скрипеть дверями и так ставит на плиту кружку, чтобы та не стукнула, чтобы никто не услышал, что и здесь, в доме, шевелится и дышит кто-то живой.

Где-то, словно серые лохмотья, мелькают воспоминания двух пережитых войн — даже не воспоминания, а глубоко запавшее, будто вросшее в душу чувство жестокости и зла. Алиса пытается внушить себе, что страх ее перед неким вероятным злодеем, стоящим там, за окном, лишь пустая фантазия, и все вздрагивает при малейшем шорохе — скрипнет ли пружина в часах, заскребется ли в сенях мышь или налетит на стекло ночная бабочка. Даже если на полу, на лежанке у печки, зевнет собака.

— Тезис!

Тезис встает, потягивается, виляет хвостом и смотрит на Алису, будто улыбается ей. Скребя когтями, ковыляет к ней, задирает морду к краю кровати и скулит.

— Ко мне захотел?

Алиса сидит на кровати и листает тетради с расклеенными вырезками, главным образом из «Цини», «Рижских волн» и местной газеты. В одной тетради лишь фотографии Юрия Гагарина и Валентины Терешковой, вторая посвящена другим космонавтам и певцу Янису Заберу. В третьей нашли себе место застреленный американский президент Джон Кеннеди, лауреаты Премии Мира, а в одной собраны карикатуры из «Дадзиса», которые иногда привозил Ильмар. Потом еще одна тетрадь, куда Алиса вклеивает вырезанные из районной газеты соболезнования или, как говорит сама, извещения о смерти. Этих людей Алиса знала, и вот от каждого захороненного в лоно земли у нее осталась не только память, но и пожелтевший клочок бумаги, на который можно посмотреть, которого можно коснуться.

Об этих тетрадях не знали ни Петерис, ни Ильмар. Алиса занималась ими тайно, поздними ночными часами, когда в ней пробуждалась какая-то непонятная активность, тоска по людям, а на дворе была ночь и Петерис громко храпел за стеной. И так же, как тайно заполнялись эти тетради, казалось Алисе, ей, втайне от других, были близки эти люди.

Алиса наклоняется к собаке, чтобы помочь ей забраться на кровать.

— Такой коротконогий, а брюхо какое отрастил, — тихо корит она.

Тезис обижается, отворачивает голову. Когда Алиса хочет отпихнуть его к изножью, где нет тетрадей, пес щетинится, рычит.

— Это еще что!

На Петериса Тезис никогда не рычал, а покорно переносил даже совсем незаслуженные тычки. Алиса, глядя на пса, начинает смеяться. Хочет погладить его, но Тезис рычит.

— Уймешься ты!

Тезис рычит еще злее.

Тогда Алиса перестает замечать зазнавшееся создание, а оно в свою очередь делает вид, что дремлет, — прикроет глаза, но нет-нет да взглянет из щелок между веками на Алису. Когда Алиса уже забывает о нем, Тезис не выдерживает, и раздаются своеобразные шлепки — Тезис, виляя хвостом, слегка бьет по тетради космонавтов.

— Тезик! Песик мой!

Собака с визгом кидается через тетради к Алисе, лижет ей лицо.

— Точно ребенок!

Тезис вскоре успокаивается и засыпает в изножье, а Алиса закрывает глаза только тогда, когда сквозь окно, в оставленную старым одеялом щелку, проникает синеватый свет.

Алиса давно не видела Паулины, ибо с этой суровой странной женщиной совсем неожиданно раздружилась. Алиса знала, что Паулина последнее время болеет ногами и не может ходить в лавку, что Бирута носит ей хлеб и другие продукты, за что Паулина будто каждый раз ей платит по рублю. К старости Паулина постепенно изменилась, с людьми стала еще резче, ее смелый взгляд стал еще более гордым и самоуверенным, чем в молодости. Сразу после создания колхоза ее избрали в ревизионную комиссию, и у нее произошло несколько крупных конфликтов, затем она устранилась от общественной жизни, становилась все более замкнутой, особенно когда так состарилась, что работать в колхозе уже не могла. Желая помочь ей, облегчить старость и избавить от одиночества в полуобвалившейся хибарке, председатель колхоза Риекстынь предложил ей место в новом пансионате, но Паулина отрубила:

— Погодили бы со своим бульдозером, пока не подохла. У меня свой дом, оставьте меня в покое!

Вначале Алиса полагала, что приятельница так остыла лишь к ней одной, но однажды, когда Паулина еще выходила из дому, встретив ее на дороге, спросила:

— Я вас чем-нибудь обидела?

Ответ прозвучал громко и ясно:

— Не совала бы свой грязный нос в мой чистый зад!

Алиса оторопела и сперва даже улыбнулась, как улыбалась обычно хлестким выражениям Паулины, хоть это было уж слишком. Но Паулина повернулась к ней спиной и, не оглядываясь, заковыляла прочь.

И вот уже два года, как Алиса с Паулиной не обменялись ни единым словом. Несколько раз такая возможность, правда, представлялась, но Алиса не решалась приблизиться к бывшей приятельнице, так как Паулина смотрела на нее, как на чужую. Алиса никому о случившемся между ними не говорила — стоило ей вспомнить слова Паулины, ее холодный взгляд и темный шрам на лице, как Алису охватывал глубокий непонятный стыд. Но теперь, когда смерть все чаще навещала дома Осоковой низины, Алиса считала, что нехорошо враждовать, тем более когда не знаешь даже, из-за чего.

Алиса купила небольшую глиняную посудину, которую можно было использовать и как вазу, и под молоко. Наполнила ее до края «Коровками», надела новую кофту и отправилась в гости. На сердце было тревожно, и чем ближе она подходила к «Озолкалнам», тем сильнее хотелось повернуть назад. Однако она твердо решила покончить с нелепой враждой и шла вперед.

Поставленная лет пятьдесят тому назад временная лачуга окончательно погнила, крыша осела на потолок. Уцелевшая еще дранка заросла зеленым мохом, а многие прорехи залатаны дощечками. Где-то белеет алюминиевая жесть, содранная с крыла упавшего в войну самолета. Некоторые дыры заткнуты дерном, на котором цветет несколько лютиков. Покосившееся окно изнутри завешено выцветшей мешковиной. У скособочившейся двери отворяется лишь щель. Никакой живности Паулина больше не держит: ни коровы, ни курицы, ни собаки. На дворе стоит необычная тишина.

Алиса постучала.

Изнутри доносился какой-то гул.

— Да, да… — наконец отозвался хриплый голос.

Раньше каждое слово, произнесенное Паулиной, звучало четко и раскатисто. Алиса открыла дверь. Навстречу пахнуло чем-то неприятным, неопределенным. Паулина лежала на кровати совсем одетая и, поднявшись, полусидя, широко раскрытыми глазами смотрела на гостью.

— Здравствуйте.

Паулина не ответила.

— Пришла проведать.

— Моей смерти заждалась?

— Зачем вы, Паулина, так говорите? Что я вам сделала? Ведь когда-то…

— Нам с тобой делить нечего.

Паулина отвернулась к стене.

Алиса стояла посреди комнаты, не зная, как быть. Затем подошла к столу, смахнула ладонью крошки и поставила вазу с конфетами.

— Я принесла маленький…

— Неси обратно. Мне ничего от тебя не надо.

— Паулина! Я не знаю, что я…

Паулина села и спустила с кровати обмотанные, распухшие ноги.

— Скажу тебе, если тебе так знать хочется. Ты ко всем лезешь… Вот пришла и лыбишься, как святая богородица! Ты так любому собачьему дерьму на дороге лыбишься. Потому и та тебе приятельница, и эта! Аусма, Стасия, мадам Дронис, Анныня и невесть кто еще. А на самом деле ты из себя бог знает кого корчишь! Графиню какую-то!

Алиса не понимала, в чем ее упрекают.

— Какую графиню?

— Сознайся, разве ты не думаешь, что ты здесь лучше всех? Из невесть какой Америки явилась. Вот Дронисы, эти-то как раз по тебе. Шайка господ и воров!

— Я ввек ничего не крала.

— А кто хотел у Жени дите сманить? Кто материнское сердце у ребенка украл? Кто мужа обманывал? Кто на доме и добре Симсона нажился?

Алиса повернулась и ушла. От услышанного звенело в голове, перед глазами все снова и снова мелькало серое лицо Паулины, неживые, большие глаза, острый, длинный нос и шрам. Алиса боролась с каким-то жутким смущающим чувством, которое она старалась отогнать как можно дальше, и все опять думала про больную душу Паулины, про страшное ее одиночество.

Недели через три как-то утром в «Виксны» явились Анныня и Бирута и сообщили, что Паулина умерла. Они звали Алису помочь обрядить покойную, и Алиса пошла.

Когда перебирали имущество усопшей, под кроватью, в изгрызенном мышами узелке, нашли перевязанную пачку поздравительных открыток, которые в дни рождения или именин Паулины Алиса прилагала к цветам или подаркам.

Теперь Алиса часто посещала кладбище, почти каждую неделю, и обычно ходила туда, когда из лавки возвращалась домой пешком.

Как ни странно, Алисе недоставало Петериса. Теперь, когда его уже не было, казалось, что не хватало лишь самой малости, чтобы они поняли друг друга, чтобы их жизнь пошла совсем по-другому. Казалось даже, что она обидела Петериса, и оттого, когда она смотрела на его могилу, становилось невыразимо тоскливо из-за несостоявшейся любви.

За сорок лет кладбище в Осоковой низине разрослось, его уже нельзя было считать новым, как когда хоронили Лизету и когда тут были лишь четыре могилы. Каждый год в округе умирал кто-нибудь, и теперь тут покоилось более полусотни.

Крестов на кладбище осталось мало. Люди обозначали могилы своих близких цементными или каменными плитами с именем, фамилией, с датой рождения и смерти. Иные привозили более или менее массивные надгробия, на которых были высечены те же даты и пальмовая или дубовая ветка, прикреплена фотография покойного, и это гордо именовали памятником.

Свекрови и Петерису Алиса заказала цементные оградки, чтобы, когда ее уже не будет, могилы казались более ухоженными. Вокруг Алиса посадила кизильник. И купила большие ножницы — когда живая изгородь разрастется, Алиса будет подстригать ее. Место, оставленное для нее самой, выглядело неприятно пустынным, и она решила поставить там красивую скамеечку, но не могла никого найти, кто бы это сделал. Ильмар, правда, обещал, что сколотит в следующее лето, но Алисе не хотелось ни утруждать сына, ни ждать так долго. Неподалеку она нашла яму с очень чистым, белым песком и иногда носила оттуда по ведру, посыпала рыжую кладбищенскую землю. Однажды, когда Алиса прибирала могилу, подошла незнакомая женщина и поинтересовалась:

— Кто у вас тут лежит? Сын или дочь?

— Нет. Муж и свекровь.

— Тогда ведь, наверно… Хорошо, когда так сильно любишь и после смерти.

Женщина была видная, с приятным грудным голосом и задумчивым взглядом. Лет пятидесяти. Разговорились, и Алиса узнала, что та — новая колхозная пасечница. Дронис от колхозных пчел недавно отказался и теперь лишь топил баню. Но и это занятие он собирался передать кому-нибудь. Новая пасечница с планом в руке ходила по лесу и искала вересковые заросли.

— Вереск тут есть, только подальше, за большими соснами, где вырубка, — объяснила Алиса.

Новая знакомая спросила, где Алиса живет, и сказала:

— Значит, вы та самая Алиса?

— Да.

— Мне говорили, что у вас свободная комната.

— Вы ищете, где жить?

— Могли бы вы меня, совсем чужую, пустить к себе?

Алисе чем-то понравилась эта женщина, и она ответила:

— Раз вам больше негде…

Женщина сказала:

— Я ушла от мужа, и мне негде жить.

С того дня Алиса с Зентой жили в «Викснах» вдвоем.

Во вторую субботу сентября Ильмар с Валдой приехали на копку картофеля. Не на мотоцикле, как обычно, а на собственных новеньких «Жигулях». Сын о новой машине матери не написал, хотел сделать сюрприз, и Алиса, увидев вплывающую во двор сверкающую темно-синюю машину, решила, что приехали к Зенте.

— Ну, мама, как тебе нравится?

— Красивая, ничего не скажешь.

Ильмар казался слегка задумчивым, Валда счастливо улыбалась.

Картошку выкопали в тот же день, Алиса заранее договорилась насчет лошади, помогла и Зента.

— Как она тебе? — тихо спросила Алиса Ильмара.

Он пожал плечами.

— Потом дома я тебе скажу что-то.

— Что, завела новую подружку?

— Какая она мне подружка? Мы просто хорошо ладим.

Вечером Алиса вошла в комнату Петериса, где Ильмар смотрел телевизор, и сказала:

— Мне с тобой, сын, надо посоветоваться. Она хочет купить наш дом.

Ильмар по-прежнему смотрел на экран.

— После развода она получила деньги и предлагает две тысячи. Ведь ты уже никогда не вернешься сюда. Она согласна оставить меня тут.

Какое-то время слышен был лишь голос диктора.

— Так я могу продать?

— В принципе, почему бы и нет? Только мне кажется, что нечего спешить.

— А если я вдруг помру, так вам ничего не достанется.

Диктор кончил говорить. Начался документальный фильм о горах. Живописные пейзажи сопровождались музыкой.

— Деньги я поделила бы на четыре части. Тебе, Валде, Гундару и себе самой. Каждому по пятьсот.

— Ты чувствовала бы себя куда надежней, если бы дом не продавала.

— Но тогда вы не получили бы денег.

— Нам они не нужны.

— Это, конечно, не бог весть сколько, но на эти деньги можно кое-что купить.

Ильмар усмехнулся.

— Гундар заведет себе какую-нибудь тарахтелку, то есть проигрыватель или магнитофон. Валда приобретет лишний ковер, а я съезжу за границу. «Виксны» исчезнут, словно их и не бывало.

— Для того деньги и существуют.

— Успокойся! И вообще не думай об этом!

Когда в воскресный вечер красивая, новая машина, покачиваясь, укатила к большаку, Алиса долго смотрела ей вслед. Мысли наваливались на нее, точно гора, и она никуда не могла уйти от них.

Прошла осень, затем зима, наступило новое лето. Алиса продала не только дом, но и корову. Теперь на приусадебном участке хозяйничала Зента. Алиса оставила себе лишь клочок под картошку, капусту и другие овощи. Еще ей принадлежали две яблони. И два пчелиных улья да шесть кур без петуха. Она держала их в загоне, чтобы не разоряли Зентины грядки.

Был уже июнь.

Однажды Алиса надела свой новый черный костюм и уехала в Ригу. Заранее написала Ильмару, и сын встретил ее на вокзале.

— Ты хорошо выглядишь, как-то моложе и бодрее.

— Правда?

Алиса улыбалась.

Из школы пришла Валда, а вечером на минуту забежал Гундар. Он отпустил длинные волосы и темную бороду, отчего казался Алисе совсем чужим — прямо как иностранные гитаристы, которых она видела у Зенты на страницах «Лиесмы». У Гундара была невеста, он жил с ней на даче, на осень намечалась свадьба.

Поужинав, Гундар сказал:

— Я уезжаю.

— Ты сегодня дома ночевать не будешь? — спросила Валда.

Гундар интеллигентно взглянул на мать и не ответил. Подошел к Алисе проститься.

— Мы, бабушка, наверно, уже не увидимся.

— Я останусь тут еще два дня.

— Мне навряд ли удастся заскочить.

Алиса торопливо отыскала сумку и достала конверт.

— Это тебе. Твоя доля.

— Ну-ну! Бабушка! Прямо шоковая ситуация.

Гундар уже вышел из того возраста, когда посмеиваются над всем на свете, смотрел на мир вполне серьезно, разве что временами грустно улыбался. Валда была растрогана и удивлена, а Ильмар рассердился.

— Ведь мы с тобой договорились.

— А я решила по-своему.

— Как говорится, спасибо, бабушка, но…

— Положи деньги обратно в сумку! — настаивал Ильмар.

— Если мама так решила, не можешь же ты запретить ей! Она знает, что делает! — воскликнула Валда, осознавая неповторимость момента.

Алиса попыталась запихнуть деньги Гундару в карман, но брюки так плотно прилегали к телу, что конверт смялся и в карман не полез, Гундар, словно застыдившись, взял деньги и сунул в свой портфельчик.

— Спасибо, спасибо.

Скрывая смущение, он как-то недоуменно улыбнулся и вышел.

Потом, когда Ильмара не было рядом, свою долю, после больших отговорок, приняла и Валда.

— Ты Ильмару не говори! — наказала Алиса.

— Все равно потом узнает.

— А сейчас не говори.

Валда поцеловала Алису, поблагодарила.

— Я куплю на это чешскую хрустальную вазу. Будет хорошая память о тебе, когда… Ведь когда-нибудь мы все умрем, не правда ли?

На другой день, оставшись одна, она прибрала кухню, заперла квартиру и вышла на улицу. Села на троллейбус и, проехав порядочное расстояние, сошла и направилась к деревянному дому, который давно уже был не коричневым, а зеленым. Она заглянула подряд во все окна, но сквозь пыльные стекла увидела лишь занавески. Сами окна казались маленькими, неказистыми, иные даже покосились, особенно то, что над аркой подъезда. Сам дом, втиснутый между двумя большими, показался неожиданно маленьким, будто припал к земле, встал на колени.

Затем Алиса доехала до набережной Даугавы, пересела на автобус, а когда кончился город и начался лес, сошла. В первую минуту она растерялась, думая, что не туда попала. Не увидела ни петляющей песчаной дороги, ни луга, ни молодого леска. Прямое шоссе пересекало индивидуальные огородцы с будками, фруктовыми деревьями, луковыми и клубничными грядками, с разными, местами уродливыми, оградами, под которыми кое-где валялись мусор и отбросы. Все здесь казалось каким-то раскиданным, разворошенным, чужим.

Алиса еще раз спросила, так ли она идет.

— Да, да. Ступайте только прямо!

И вот Алиса наконец узнала пригорок, на котором лазила в детстве, пасла коров, играла с собачкой Фидзи. Это здесь стояли грабители, когда горел хлев. Холмик казался гораздо ниже, чем раньше, словно его стоптали, стерли, сосны тоже выглядели другими. Старые, должно быть, срубили, а новые еще не успели по-настоящему вырасти и казались мелковатыми, сухими. Алиса обошла бугор и наконец увидела дом. Но это был уже не тот дом. Облицованный белым кирпичом, он казался более холодным, в ее время стены были обшиты досками. Полусгнивший забор с кривыми воротами мешал разглядеть двор. Насколько видно, тот зарос, замусорен. Ветви большой, посаженной еще отцом яблони свисали через забор и осыпались последними цветами. В одном месте забор был проломан, и Алиса заглянула в огород. Седая толстая женщина ковырялась на грядке. Увидев, как Алиса стоит и смотрит, недружелюбно поморщилась.

— Что вам надо? Вы кого-нибудь ищете?

— Нет. Я тут когда-то жила.

Алиса просительно улыбалась. Женщина с подозрением рассматривала ее.

— Это было очень давно. Лет пятьдесят — шестьдесят тому назад, — пыталась пояснить Алиса.

Должно быть, женщина поняла, что перед ней лишь старый, глуповатый человек, и соображала, как бы поскорей избавиться. Но Алиса уже сама догадалась об этом.

— Простите, что я так…

— Ничего, ничего.

— Я тогда была ребенком и…

Раздался лай. Большой, сердитый пес кинулся прямо к дыре в заборе.

— Неро! Тихо!

Алиса пошла на кладбище, где они вместе с Ильзой часто смотрели, как хоронят чужих людей, плакали и пели вместе с провожавшими покойника. Липы, под которыми лежала ее подруга детства, разрослись, виднелись еще издалека, и, хотя они теперь казались немного чужими, встреча с ними пробудила в Алисе глубокое чувство. Когда же она вошла в ворота и стала искать глазами Ильзину могилу, то в недоумении остановилась — нигде ни могилы, ни креста, ни таблички, ни цветов. Алиса в растерянности прошлась сперва в одну сторону, затем в другую. Нет, все было на своих местах: липы те же, этот же колодец, главный вход. Не было лишь могилы. На ее месте росла трава, расширяя площадь перед воротами, где с давних пор праздновали поминовение усопших. Нарочно ли сровняли могилу или, забытая, она поросла травой? Куда девались близкие Ильзы, это допустившие? Разбрелись по белу свету? Умерли? Как за такое короткое время может исчезнуть человек, даже не оставив после себя могилы? Может быть, Алиса последняя, кто еще помнит, что там, под землей, лежит Ильза? А когда не будет Алисы? Никто не узнает, что на свете когда-то жила девочка с большими серыми глазами, мечтавшая посвятить жизнь калеке.

Алиса купила на рынке два белых пиона и положила на траву, в том месте, где когда-то была могила Ильзы. У Алисы до боли защемило сердце от странного смятения; ей показалось, что она заблудилась, что это вовсе не настоящее кладбище, вовсе не т о т дом, в котором она выросла, не т о т пригорок, где играла, не т е леса, где пасла коров. И голова вдруг закружилась от мысли, что и сама она не т а и не т у прожила жизнь. Настоящая проскользнула мимо, утраченная, подмененная, не прожитая.

Может, это неожиданная сердечная слабость, может, нечто иное, но Алисе казалось, что верхушки лип накренились, небо приблизилось, и сейчас она поднимется и исчезнет, словно легкое дуновение ветра, — невидимая, неуловимая, как будто ее никогда и не бывало.

Вернувшись к автобусной остановке, Алиса села на краю канавы, ибо скамейка была занята. Упершись ладонями в нагретую землю, она сидела и думала о пережитом сегодня, когда почувствовала, как что-то коснулось ее руки. То была полевица, которую шевелил ветер. Полевиц было много, на одной из них покачивалась пчела.

— Чего ты тут ищешь? Меда тут нет, — тихо сказала Алиса пчеле.

Достала носовой платок и тихо коснулась ее.

— Лети к цветам!

Пчела отползла, но не улетела. Алиса боялась, как бы она не рассердилась, не вонзила в платочек жало и не погибла, потому убрала руку.

Приближался автобус, но не тот, которого она ждала.

Когда Алиса снова взглянула на полевицу, пчелы уже не было.