Осоковая низина

Мой отец всю жизнь мечтал иметь кусок земли, которому хотел все отдать и от которого надеялся все взять.

У меня такого желания нет. И в понимании отца я человек пустой — горожанин. Хотя и меня гораздо больше, чем полные автомашин и людей улицы, дворы, окруженные высокими домами, грязные, темные лестничные клетки, волнуют тишина и простор полей, небо, воды и леса.

Лес будит воображение таинственностью, спасает от шума, укрывает от надоевших человеческих взглядов, исцеляет покоем. Небо дарит свет, солнце, бесконечность. Воды манят в дали, навевая мысли о вечном возвращении.

А пашни вызывают противоречивые чувства. Я отношусь с уважением к тем, кто пашет и сеет, восхищаюсь запахом ржаной пыльцы, радуюсь, глядя на зеленеющие поля. И в то же время оно кажется чем-то искусственным, ведь оно возникло по воле человека и может существовать только благодаря его рукам, вскормленное его по́том; и я не ощущаю в пашне той первозданной силы, которая охватывает меня, когда вхожу в лес, когда качаюсь на волнах или прикрываю глаза от солнца. И побаиваюсь, как бы кто-то не подошел и не сказал: тебе придется тут остаться навсегда, будешь тут привязан, чтобы работать от зари до зари, добывать пищу для себя, своих детей и тех, кто живет в больших городах. Чтобы они могли удобно, красиво и умно жить. Будешь работать, как твой отец, дед и все твои предки. Без их труда не было бы ни тебя, ни этих горожан. В эту землю твои отцы запахивали свою свободу, на этих полях лежат, невидимые, они сами и своими несбывшимися надеждами питают ржаные корни, дабы свои мечты мог претворить в жизнь ты.

Не леса, не воды и небо, а пашни, от которых ты убежал, и есть настоящая земля.

Земля твоих отцов.

ЧЕРНОЕ НАДГРОБИЕ

С тех пор как Петерис Виксна стал хозяином в «Прериях», прошло пять лет. Название, данное хутору Симсоном, все еще казалось немного смешным, поэтому когда стали менять нелатышские фамилии, когда Гринберги превратились в Залькалнов, а Зандберги — в Смилшкалнов[4], то заодно и «Прерии» переименовали в «Виксны». Эрнестине не очень нравилось, что хутор назвали по фамилии зятя, но что поделаешь, если его имя носят и дочь, и внук, который со временем все равно наследует ее. Так что вообще-то с этим можно было и примириться.

Дом, построенный Симсоном, уже не был самым шикарным в Осоковой низине. От солнца и дождя он посерел, стал неприметным и не мог соревноваться с красивыми, белыми жилыми зданиями в «Апситес» и «Упитес». (Бруверис не хотел отставать от Дрониса.) Зато Петерис поставил хлев — с бетонными стенами и дранковой крышей. На шиферную не хватило денег. Алиса хотела в хлеву еще устроить вторую кухню, чтобы от большого котла, в котором варили картошку, в комнаты не шел постоянно пар, но Петерис счел это излишней роскошью и напрасным переводом дров. Строя хлев, Петерис не занял ни сантима, потому что заложить дом Эрнестина отказалась. И Виксны, став хозяевами, жили так же скупо, как раньше, когда были арендаторами у Дрониса. Теперь они подумывали о следующей хозяйственной постройке — о клети, для которой Петерис уже запасался материалами. Лизета, умерев, оставила триста латов, накопленных ко времени, когда она перешла жить к сыну. На них Петерис купил косилку.

Алисе со всеми женскими работами одной было уже не управиться, и пришлось держать батрачку. Так как польки были дешевле латгалок, у Виксн уже второй год работала чужестранка — Янина Ковалевская, молчаливая молодая женщина; блюдя достоинство, она не любила, чтоб ей много указывали. Янина сошлась с работником Силпетерисов — Донатом и осенью собиралась замуж, решив остаться в Латвии.

Покупая на Алисино приданое лошадь, Петерис выбрал кобылу, надеясь, что она будет приносить жеребят. Но пригожая Маша оказалась бесплодной. Обе старые лошади свое уже отслужили, пора было подумать о замене. В позапрошлую осень Петерис продал Максиса и вместо него купил у цыгана караковую кобылу. Петерис не стал бы связываться с цыганом, не будь уверен, что настолько разбирается в лошадях, что никакому цыгану его не провести. Кобыла попалась достаточно упитанная, с гладкой шерстью, здоровая — зубы без изъяна, ноги прямые, сухие, копыта жесткие, бабки непорченые; когда ее гоняли на корде, она легко рысила, о запале и речи не могло быть. Немного подозрительным показалось то, что цыган так легко уступает в цене, — правда, в тот день лошадей на рынке было много, особенно на цене не настоишь. Приведя Райту домой, Петерис долго разглядывал ее, тискал ноги, смотрел в зубы — все как полагается.

Мошенничество цыгана выявилось лишь на другое утро. Когда Петерис приблизился к Райте с недоуздком, она сердито прижала уши, а едва он коснулся ее бока и взялся за хвост, чтобы подсунуть шлею, кобыла взбрыкнула и зубами впилась ему в локоть. Петерис огрел норовистую животину черенком метлы, но только он попытался запрячь ее, как кобыла опять стала лягаться и кусаться. Очевидно, цыган чем-то опоил ее, а действие зелья уже прошло, и Райта обнаружила свои повадки.

Целую неделю Петерис не показывал Райте шлею, а только носил ей хлеб и сахар, трепал по шее, говорил разные ласковые слова, но едва собрался запрячь ее в телегу, все повторилось, как в прошлый раз. Потом Петерис все же наловчился быстро набрасывать шлею, одновременно быстрым движением поднимая хвост, — кобыла только прижимала уши и зло косилась на хозяина. Запряженная, она стояла смирно, и Петерис уже успокоился, решил, привыкнет к новому месту, к хозяину, и все наладится. Автомобилей на дороге она тоже не очень пугалась. Но однажды, когда Петерис поехал в сарай за соломой, Райте под хвост попала вожжа. Все произошло мгновенно: кобыла взбрыкнула по телеге, будто из шланга облила ее, Петерису глаза и понесла со двора. Хорошо еще, что Петерис не свалился с телеги и успел Райту осадить, а то лошадь сломала бы оглобли и повредилась сама. Петерис и днем и ночью проклинал цыгана, ненавидел кобылу, костил ее на все корки, но было уже поздно.

В прошлую осень Петерис сводил Райту к жеребцу и теперь ждал жеребенка. Кобылу для тяжелых работ не запрягал, и старой Маше в эту весну было особенно трудно. Петерис частенько заходил в хлев взглянуть на Райту, даже ночевал подле лошадей и наказал Алисе не спускать с кобылы глаз.

И вот час пробил.

Петерис с Машей только успел пробороновать засеянный овес, как перед хлевом появилась Алиса и замахала рукой. Райта разрешалась от бремени; Петерис примчался в самую последнюю минуту.

— Неси йоду! И нитки, и ножницы! — закричал он.

Но все это Алиса уже давно сложила в корзинку и накрыла белой тряпкой.

— Тащи чистую солому!

Алиса побежала за соломой. Едва она раскидала ее, как появился жеребенок.

Это была кобылка, такая же караковая, как мать, с белой отметиной на лбу. Но когда жеребеночек, пошатываясь, поднялся на длинные ноги и Петерис ткнул его мордочкой матери под пах, к набухшему вымени, Райта затопталась на месте, укусила и лягнула жеребенка и отвернулась.

Петериса это ошарашило, почти испугало, он даже выругаться забыл. Пришла Янина. Все кобылу уговаривали, ласкали, но напрасно. Петерис решил принести кнут и, как еще никогда, огрел кобылу.

— Не надо, Петерис!

— Пресвятая богородица!

— Я ее, сволочь, порешу!

— Петерис, прошу тебя!

Алиса вцепилась мужу в локоть. У Петериса глаза затуманились слезами, и он швырнул кнут на землю.

— Она не подпустит жеребенка!

В голосе Петериса звучало отчаяние.

— Коровьего молока дать надо.

На всякий случай Петерис велел Алисе сходить в «Апситес», где был телефон, и позвонить ветеринару.

Алиса прибежала только через час.

— Коровье молоко слишком жирное, — задыхаясь, проговорила она.

Спешно сварили ромашковый чай, подлили молока, насыпали сахару. Петерис опустил в подойник руку и сунул палец жеребенку в рот. Но жеребенок ткнулся мордой слишком глубоко, пойло попало в ноздри, и он чуть не захлебнулся. Когда Петерис поднял руку повыше, же: ребенок стал тянуть один воздух.

— А соски нет?

— Надо поискать.

— Ну, конечно! Вечно у тебя ничего нет, когда надо.

Алиса побежала в дом. Но пока она искала соску, мыла бутылку, Петерис с жеребенком уже успели понять друг друга.

— Ну, смотри, молодец какой!

Петерис заулыбался во весь рот.

В воскресное утро Петерис с Ильмаром пилили дрова. Петерис пребывал в хорошем настроении; плавно, точно скрипичный смычок, скользила пила — Ильмар уже научился хорошо пилить. Правда, у него нет той стати и той силы, что у Петериса в отрочестве, но за четыре летних месяца отец приучил сына к работе, закалил растущие мышцы. Ильмару еще нет четырнадцати, но в поле он работает не хуже крепкой женщины, даже лучше: пропахивает картошку, сидит на жнейке, роет канавы, рубит кусты. Не ко всякой работе привлечешь Янину, хорошо, что у Петериса подрос такой помощник. Этим летом они по субботним вечерам и воскресеньям вдвоем распилили и перекололи дрова, осталось немного, до обеда легко управятся.

Ильмар каждую неделю навещает родителей. Прошлой осенью, когда немцы из Латвии переселились на захваченные польские земли и дешево распродавали лишние вещи, Эрнестина у мельника Меркмана купила за тридцать латов подержанный велосипед и осуществила заветную мечту своего внука. Теперь Ильмар больше не завидует ребятам, разъезжающим на велосипедах, на своих или на их отцов и братьев, не надо ему ни у кого просить прокатиться. Теперь Ильмар каждый день разъезжает по имению на собственном велосипеде, а по субботам пускается в более дальний путь — в «Виксны».

Как только они обрели свой хутор, Ильмар уже не мог бегать куда ему заблагорассудится. Летом у него весь день был занят работой. Лишь по воскресеньям Ильмар мог поиграть или сходить к соседским ребятам, и то не всякий раз, как придет в голову. Зато куда вольготней жилось ему зимой у Эрнестины. Единственное, что бабушка требовала от него, хорошо учиться, носить ей дрова и воду, содержать в опрятности одежду и обувь. Поскольку учение Ильмару давалось легко, он много читал, книги брал в библиотеке и у Артура Лангстыня. По натуре Ильмар был тихим и обособленным, его не очень влекло бить баклуши с ребятами или же гонять мяч, уже не говоря о картах и курении; потому особых хлопот Эрнестина с его воспитанием не имела — Ильмар был одним из самых успевающих и аккуратных учеников в классе. Этой весной он кончал шестиклассную школу, и дома уже решили послать его в сельскохозяйственную школу, чтоб он со временем стал хозяином в «Викснах». Так удовлетворилось бы желание Алисы дать Ильмару образование и исполнилась бы надежда Петериса, что сын переймет и продолжит его труд. Эрнестина тоже считала, что лучше будет, если после ее смерти «Виксны» перейдут к Ильмару, а не к Алисе, ей казалось, что тогда Петерис уже не сможет так безраздельно распоряжаться там.

Легкость, с какой пила резала двухметровое бревно, была обманчивой. Ильмар быстро уставал, и Петерис время от времени давал мальчику передохнуть. Мальца, как и молодую лошадку, нельзя чересчур рано перегружать. А в воскресный день никуда особо спешить и не полагается, можно спокойно посидеть на колоде, потолковать с сыном о жизни.

— Что же она? Дрова распилила?

Ильмар понял, что отец говорит о бабушке.

— Еще нет.

— Ждет, чтоб сопрели? На что они тогда сгодятся?

Петерис презрительно махнул рукой.

— Кто же пилить будет?

— Один распилит механической пилой. Сперва сапожнику, потом бабушке.

— Бучинь, что ли?

— Не знаю.

— Механической! Как же!

Петерис снова махнул рукой.

— Распилила бы вовремя, ты помаленьку и наколол бы. А так зря ездить придется, работу задерживать. Как эта… Никогда о других не подумает.

У Петериса от горечи осип голос. Ильмар еще давно привык к тому, что отец плохо говорит о бабушке, а она — об отце, но понимал: не хочешь нажить неприятностей, выслушивай и того и другого, а сам помалкивай. Этому, толком не сознавая, что делает, его постепенно научила Алиса; лишь с ней одной Ильмар бывал совершенно откровенен.

Распилив несколько бревен, Петерис опять уселся на колоду.

— К Артуру еще ходишь?

— Да.

Петерис, словно сдерживаясь, недолго помолчал, но не вытерпел все же:

— Когда я в «Гараушах» пастушил, рядом в «Ягарах» такой Беркис жил. Умер, хутор двум сыновьям достался. Оба до книг охочи были. Пашут или боронят, а книжки при них. Усядутся на краю канавы и читают. Прямо смех берет! Сам видел. Ну, под конец у них все прахом пошло, подчистую! Не дело это! Как начнет кто с книгами возиться, так работу сразу побоку.

У Петериса на лице возникло некое подобие напряженной улыбки, обычной для него во время разговора с Дронисом, с кем-нибудь из богатых хозяев, волостным старшиной или человеком образованным. От этой улыбки — в ней мешались и робость, и сознание не понятой другими правоты, и задетое скрытое чувство превосходства — Ильмару почему-то всегда становилось неловко. И он отворачивался, сохраняя при этом на лице как можно более безразличное выражение.

Откашлявшись, Петерис спросил:

— Как у того с садом-то дело идет?

— Не знаю.

— Разве не говорили?

— Об этом не говорили.

Ильмар слегка покраснел, а Петерис взялся за пилу.

— А ну, поднажмем!

И Петерис снова махнул рукой.

Но нажать не пришлось. После первого бревешка Петерис сказал:

— Сходи выпусти жеребенка!

Ильмар пошел в хлев.

Райта по-прежнему кусала и лягала жеребенка, и люди были ему ближе матери. Алиса только что покормила его, на мордочке еще не обсохла молочная пена. Увидев Ильмара, маленькая Гита захрюкала почти как поросенок. Ильмар открыл дверцу загородки, и кобылка пошла за ним в дровяной сарай.

— Жеребеночек ты мой! Гиточка моя!

Петерис трепал и гладил кобылку по шее и спине, а она тыкалась ему мордочкой в грудь и лицо.

— Собаченька моя!

Наигравшись с кобылкой, Петерис стал гнать ее прочь.

— Пошла! Дай работать! Дрова пилить надо. Ишь, кикимора!

Но жеребенок человеческого языка не понимал и продолжал приставать.

— Чучело этакое! Ну, пошла! Прочь! Слышишь?

Петерис отталкивал кобылку от дровяных козел, чтобы мог пилить, но напрасно.

— Запри в загон! А то спасу нет.

— Грязный свиной загон не очень-то пригляден, но другого выхода нет.

— Надо достать жердей и сделать для кобылки загон.

Ильмар ничего не ответил — если отец впрямь вздумает сегодня загон делать, то воскресенье испорчено.

Недолго поработав, Петерис опять заговорил, развивая уже начатую про себя мысль:

— Как клеть эту построим, надо будет свою жнейку купить.

Теперь Ильмар мог показать, что и он кое-что смыслит в машинах.

— Лучше сноповязалку.

— Почему?

— Не надо человека, чтобы вязал снопы.

— Веревку покупать придется. Уж больно она дорога! Лучше женщин на эти деньги нанять.

Ильмар замолчал. Он научился не противоречить.

— Четыре, пять лет, ну, десять! Отстроим клеть, еще машины кое-какие заведем. Тогда, братец, не подходи близко! — Петериса так растрогали виды на благополучное, прекрасное будущее, что у него сдавило грудь и на глазах навернулась влага. Но он застыдился Ильмара, наморщил лоб и принялся пилить. Распилив несколько чурок, опять остановился… — Да разве кто из них землю обрабатывать умеет! Бруверисы? Тоже, умник нашелся! Выехал с сеялкой, когда еще не просохло. Какой у него там овес вырастет? Одна дикая редька! Совсем одурел! Земля должна влажная быть, а не мокрая, тогда и бороновать можно. Иначе — слепится все, потом хоть молотком бей. Земля взойти должна, точно хлеб.

Петерис еще долго поучал сына, как надо обрабатывать землю, пока не заметил, что уж очень настойчиво блеют овцы.

— Ступай посмотри, что там! А эта — тоже! Не видит ничего.

На этот раз «эта» была Алиса.

Овец привязывали на огороде, и от дровяного сарая, прежнего симсоновского курятника, их не видно было. Оказалось, одна овца сорвалась с цепи и вместе с двумя ягнятами ушла лакомиться на густо зеленеющее ржаное поле. Оставшиеся овцы, безумно блея, метались на цепях. Ильмар выгнал овец из ржи, но привязать старую овцу не смог — цепь оторвалась от кола. Надо было пойти за проволокой и щипцами.

У колодца Ильмар встретил Алису.

— Овцы в рожь забрались.

— Ну влетит же мне теперь!

Не дождавшись Ильмара, Петерис сам пошел посмотреть, что за беда, и обнаружил, что цепь привязана была к кольцу лоскутом материи.

— Тряпкой! Эта совсем без головы. Ну, совсем!

Алиса прибежала на место происшествия.

— Фефела! — взорвался Петерис.

— Думала потом проволокой привязать.

— Думала! Так тебе весь хлеб сожрут!

Остаток дров распилили быстро. Петерису уже не хотелось садиться на колоду и разговаривать о жизни. За обедом Алиса робко заговорила:

— Ильмару теперь надо много учиться. Может, ты расколешь один?

— Там колоть-то нечего. Пускай едет.

Алиса проводила сына до дороги.

— Видишь, как мне сегодня опять досталось.

Ильмар молчал.

— Сам о цепях этих и думать забыл. Только бабушке не говори!

— Не скажу.

— Предвидела бы я такую жизнь!

Алиса казалась усталой и внезапно старой, хотя ей было всего только тридцать семь лет.

— Ладно, мама.

— Счастливо, сын!

Алиса поцеловала Ильмара, подождала, пока он уехал. Погрузившись в размышления, медленно побрела обратно.

В привязанную к багажнику корзину Алиса уложила яйца, и, когда Эрнестина стала освобождать их от бумаги, оказалось, что половина яиц в дороге разбилась, ведь в Ильмарином возрасте ездить медленно просто невозможно.

— Так зачем было их везти?

Эрнестина даже по-настоящему не корила внука, но и этого было достаточно, чтобы ничего подобного вторично не случилось. Он Эрнестине, как и Петерису, никогда не перечил. И не говорить же ей о причине спешки: хотел посмотреть, как сапожник повезет на озеро и спустит на воду новую лодку. Всю неделю та, поверху красная, посредине зеленая, снизу черная, стояла на дворе, распространяя запах свежей краски. Сапожник увез лодку еще с утра, у дровяного сарая остались лишь заляпанные краской поленья, на которые она опиралась.

— Как у них там?

— Ничего нового.

— Опять дрова пилили?

— Да, кончили.

— Слава богу.

— Спрашивал, почему ты свои не распилила.

— Спрашивал? А ему-то какое дело?

Эрнестина забыла о разбитых яйцах.

— Как ему не стыдно! Всюду ему надо нос совать, командовать. Приехал бы сам да распилил! Как человек может быть таким противным! — не унималась Эрнестина.

Ильмар уселся за свой столик в углу кухни и открыл грамматику. Он решил повторить все пройденное за зиму; через неделю начнутся выпускные экзамены, а Ильмар хотел хорошо сдать их. Услышав, как внук заучивает грамматические правила, Эрнестина удалилась в комнату, и вскоре из-за дверей раздался обычный тихий стрекот швейной машины.

Усердно проработав часа три, Ильмар пополдничал, вывел из дровяного сарая велосипед и помчался на озеро. Новую лодку сапожника, привязанную цепью к толстому каштану, он увидел издали. Прислонив велосипед к дереву, Ильмар спустился к лодке. К свежевыкрашенному настилу уже присохла грязь. Ильмар, насколько позволяла цепь, столкнул лодку поглубже в воду, влез и уселся на скамейку. Весла сапожник держал под замком, в сарайчике Дрониса, он и на своей старой лодке только изредка позволял ребятам кататься одним. Выгоднее было предложить себя в гребцы, когда сапожник ставил сеть. Ильмар втайне еще надеялся на такое счастье, хотя и предвидел, что желающих найдется много и без него, а сапожник предпочтет тех, что постарше и ближе ему, чем Ильмар. Наверное, так уже случилось, и ему оставалось лишь сидеть в привязанной лодке и смотреть, как против носа ветер гонит мелкие волны.

Ильмар, чтобы развеять досаду, сел на велосипед и направился к дому садовника.

Перед крыльцом возилась с куклами Ливия. Темненькая, но голубоглазая девчушка с узким личиком, прожившая на свете целых четыре года и умевшая это каждому доложить. В поставленном набок ящике Ливия устроила комнату и играла в гости: более красивая младшая кукла пришла в гости к старшей, изрядно потрепанной.

— Папа дома? — спросил Ильмар девочку.

— Да.

— Где он?

— Наверху.

Не желая здороваться с Женей, Ильмар вошел тихонько в сени и по приставной лестнице сразу поднялся на чердак, где Артур Лангстынь устроил себе библиотеку. По обе стороны вдоль крыши тянулись сколоченные из досок полки, сзади к ним прибит коричневый картон, что предохраняет книги от излишней пыли и придает полкам хоть какой-то вид. В конце чердака — узкое окошко, сквозь мелкие разноцветные стеклышки проникает сине-зелено-красный свет. Рядом с окном небольшой стол. За ним сидел Артур и читал.

— Здравствуй!

— Здравствуй.

Попадая через люк в это необычное помещение, Ильмар всегда испытывал странное волнение, словно он не на земле, в хорошо знакомом Гракском имении, а плывет где-то в океане или в небесных просторах к не открытому еще острову.

Артур захлопнул обернутую в газету книгу.

— Что ты читаешь?

— Да так просто.

Артур казался смущенным — будто ему помешали. От этого хорошее настроение, в котором Ильмар поднялся сюда, испортилось. Но к странностям друга он привык, и, когда тот внезапно замыкался, Ильмар старался не навязываться ему, брал какую-нибудь книгу и незаметно исчезал. Сейчас Ильмар взял роман «На Западном фронте без перемен».

— Хорошая книга.

— А почему у писателя женское имя Мария?

— В некоторых странах существует такой обычай: давать мальчику также имя матери или крестной.

— Так меня назвали бы Ильмар Алиса Виксна?

Артур улыбнулся.

— В «Прериях» был?

Артур к новому названию хутора еще не привык.

— Да.

— Ну, что там?

— Ничего.

— К экзаменам готовишься?

— Да.

— На кого ты хотел бы учиться, если бы тебе не предстояло хозяйствовать в «Прериях»?

Ильмар пожал плечами.

— В сельскохозяйственную школу, наверно, не пошел бы?

— Нет.

— В гимназию?

По лицу Ильмара видно было, что Артур угадал. Помолчав немного, Артур сказал:

— Не исключено, что очень скоро все станет по-другому.

— Думаешь, будет война?

— Может, и будет, но я не это имею в виду.

Но Артур не сказал, что именно он имел в виду.

Они разговорились, и Ильмар рассказал о новой лодке сапожника, потом о своем намерении съездить на взморье.

— За один день в оба конца? Устанешь.

— А я посижу в дюнах, отдохну.

— Могу помочь тебе с ночлегом.

В одном из рыбацких поселков у Артура жила сестра, и у Ильмара возникла мысль, что Артур мог бы поехать вместе с ним.

— А сам ты съездить туда не хочешь?

— Надо бы.

— Поехали вместе! — У Ильмара загорелись глаза.

Он еще никогда не видел моря.

Петерис решил покрыть сарай новой крышей, зимой он заготовил дрова на дранку, и теперь осталось напилить ее. Начало июня для такой работы самая подходящая пора, и они с Ильмаром поехали за пилой и мотором. Мастер Бучинь из-за постоянных разъездов запустил работы по собственному хозяйству и обещал явиться только через несколько дней.

— В понедельник буду как штык.

Прошел понедельник, вторник и еще среда, а Бучинь не показывался. Петерис нервничал, но больше переживал Ильмар — в субботу они с Артуром условились ехать на взморье. Так как школу Ильмар кончил на пятерки, Петерис против экскурсии не возразил, только наказал, чтоб ехал медленно, а то как бы жилы на ногах судорога не свела.

Бучинь явился в четверг. И тут же усердно взялся за дело, он любил работать быстро. Петерис подавал чурки, Ильмар уносил и складывал в столбики дранку. Рокотал мотор, завывала пила, пахло смолой и керосином. Но вскоре хлынул сильный дождь, закапризничал мотор, и уже не было сомнений, что до субботы всего не распилить. Об экскурсии Петерис, казалось, забыл думать, а Ильмар не решался напомнить ему.

В пятницу после полдника к пильщикам подошла Алиса.

— Что папа говорит про завтра? О поездке?

— Ничего.

Алиса обратилась к Петерису.

— Завтра я за Ильмара поработаю.

— Куда ему приспичило?

— Он с Артуром условился.

— Условился! Вот как! А работу побоку! — вспыхнул Петерис.

Алиса вернулась к Ильмару.

— Съездишь в другой раз, сынок.

— Съезжу, когда рак свистнет. Троим тут и делать-то все время нечего. Ему только надо, чтобы было кем распоряжаться и…

— Не сердись на отца! Не всегда можно то, что хочется.

Вечером Ильмар отпросился в имение сказать Артуру, чтобы зря завтра не ждал его у корчмы. Когда он накачивал велосипедные шины, Алиса подошла вместе с Петерисом.

— Ну, разреши же ему!

— Мне-то что, пускай едет. Управимся как-нибудь и без него. Коли работа не интересует…

Петерис не был зол, только глубоко огорчен. Ильмар тоже понурил голову.

— Не поеду я к морю. Я только скажу Артуру.

Петерис мог быть доволен, что вырастил разумного и послушного сына.

В субботу пилить кончили до полудня. Наступило воскресенье. День прояснился. В небе не было ни облачка. Прохладное утро обещало жару и солнце.

Одно из дел, обычно оставляемых Петерисом на воскресенье, — ковка лошадей. Этому он научился в войну, когда служил в артиллерии. К кузнецу Петерис водит лошадей редко, разве что когда окончательно сотрутся подковы и надо лошадь перековать, а в «Викснах» нет ни горна, ни наковальни. Но это не всегда останавливает Петериса. На чердаке висит около сотни старых подков, и некоторые из них еще вполне годятся. Выбрав наиболее подходящую, Петерис долго калит ее в плите, гнет на куске рельса пошире или поуже и с еще пышущей жаром, малиновой подковой мчится к лошади приложить к копыту. Копыто шипит, испуская вонючий дымок. Петерис прижженное место скоблит, пилит напильником, снова калит и кует подкову, пока не приладит как следует к копыту. И гвозди не всегда идут как надо — вобьется чересчур глубоко — вытянет, поднесет к губам: не теплый ли, а если забить слишком мелко, может расколоться копыто. Все это требует времени. Петерис нервничает, сердится, недоволен лошадью, Ильмаром, который держит ее ногу. Лошадь устает, у Ильмара немеют руки, ноют жилы. Лошадиные ноги скользят в руках, особенно трудно с задними ногами: он их зажимает под мышками, а лошадь того гляди швырнет или вырвет ногу, да и возьмет себе потом такую скверную привычку. Особенно осторожным надо быть с Райтой.

В это воскресенье, к счастью, подгонять подковы не понадобилось, лишь укрепили старые, и уже через час Ильмар был свободен. Взяв книгу, он пошел в дровяной сарай. Хотел уединиться, чтобы никто не помешал. Но сегодня Ильмару не читалось. Усевшись на колоду, он неподвижно уставился в противоположную поленницу и представил, как Артур гуляет сейчас по морскому берегу, сидит в дюнах, купается, загорает. Ильмару стало так жаль себя, что он расплакался.

Петерис, придя в сарай подобрать черен для лопаты, застал сына с покрасневшими глазами и понурой головой. Один угол сарая завален поделочным материалом — там и тонкие елки для грабель, и тесаные березовые чурки на плашки, и материал для косовища, черены для вил и лопат, и дубовые колоды для деревянных молотов, которыми на пастбище забивают колья, чтобы привязывать коров. На следующей неделе Петерис собирался чистить канавы и купил новую лопату — именно для Ильмара.

— Чего ж сидишь так?

Петерису хотелось сказать сыну что-нибудь хорошее.

— Да разве я не пускал тебя?

Ильмар стоял, отвернувшись, и смотрел в сторону.

— Ведь это понимать надо, что всегда на первом месте работа. Коли есть время, так делай что хочешь, а нет… Что же!

Петерис принялся рыться в куче материала, и Ильмар тихо покинул дровяной сарай. Меньше всего ему сейчас хотелось смотреть и учиться, как делать черен для лопаты.

В комнате Ильмар быстро переоделся в лучшие штаны и рубаху, обул туфли, пошел на кухню, отрезал два толстых ломтя черного хлеба, налил в бутылку воды и все это сунул в старый школьный портфельчик. К счастью, на кухне никого не оказалось. У Янины гостил Донат, и она заперлась с ним в комнате, а Алиса полола на огороде. Ильмар проворно вывел с веранды велосипед, а затем сбегал к матери.

— Я покатаюсь на велосипеде.

— Покатайся.

— Может быть, я вернусь попозже.

— Куда ты едешь?

— Посмотрю. В город и затем еще куда-нибудь.

Ильмар уже пошел к велосипеду.

— А обедать?

— Я взял с собой хлеба.

— Сынок!

Ильмар уже не слышал ее. Не оглянувшись, вскочил на велосипед и нажал на педали.

В лесу Ильмар, приберегая силы, поехал медленнее. Решил так: легко одолеет полпути, поедет до конца, а устанет, повернет обратно. Но дорога была гладкая, колеса катились будто сами собой, и до поворота он добрался скоро. По дедушкиным карманным часам, подаренным бабушкой, Ильмар определил, что в пути, вместо предполагавшихся двух часов, пробыл лишь полтора. Усталости он не чувствовал и поехал дальше. Но вдруг Ильмар сообразил, что ему известен лишь поселок, но ни названия усадьбы, ни фамилии Артуровых родственников не знает. Ильмара бросило в жар. Повернуть назад он уже не мог. Посидев с полчаса в канаве, отправился дальше.

Дорога теперь была песчаная, приходилось все чаще слезать с велосипеда и вести его, солнце припекало, по лицу катился пот, рубаха промокла, но отдыхать Ильмар уже не останавливался.

И вот — наконец-то!

Больше всего Ильмара поразил высокий горизонт. Казалось, там, вверху, такой огромной водной массе просто не удержаться — и сейчас она хлынет на берег. Но ничего подобного не происходило. Море простиралось могучее и неподвижное.

Ильмар долго смотрел вдаль, вслушиваясь в не слыханный доселе плеск волн, крики чаек, а кругом было светло и свежо. В груди зрел непонятный восторг.

Затем внимание Ильмара привлекли вытащенные на берег лодки. Небольшие весельные карбасы с плавно изогнутыми бортами, удобные и легкие. И моторные лодки с каютами, латунными винтами и рулями. Вот Ильмару бы такое суденышко! Переправился бы на другой берег. А если палубу настлать, так можно и подальше пуститься. Ильмар читал в книжках о чудесных островах в южном море, коралловых рифах, пассатных ветрах…

Ильмар скинул туфли и забрел в море. Какое-то время наслаждался бегущими между ног волнами, разбивающимися об утрамбованный песок. Ильмар искупался бы, но идти в воду он один не решался. Море не мельничное озеро и не пруд Дрониса. Ильмару захотелось найти Артура и не только искупаться, а даже попросить у его родственников лодку. Но ему это не удалось. Он дважды медленно проехал рыбацкий поселок из одного конца в другой, заглядывал во все дворы и окна, но Артура нигде не увидел.

Ильмар вернулся на берег. Пришлось искупаться одному. Он слыхал, что в море есть первая, вторая, третья мели, но теперь, когда он забредал все глубже, страх перед морем показался смешным: ни коряг, ни омутов, дно ровное, как стол. Ильмар купался и плескался, пока его не зазнобило и у него не разыгрался аппетит. Съев взятый с собой хлеб и попив воды, он стал соображать, что делать дальше. Ехать обратно еще не хотелось, было только четыре часа, а на взморье он может остаться до шести; и еще попадет домой засветло.

У Ильмара возникла заманчивая идея. Правда не очень уверенный в успехе своей затеи, он взял велосипед и повел к ближайшему дому.

— Здравствуйте, — поздоровался Ильмар с вышедшей к нему женщиной. Вокруг ее глаз сбегались глубокие морщины.

Женщина выжидательно смотрела на Ильмара.

— Не могли бы вы дать мне лодку? Немного покататься.

Сказав это, Ильмар затаил дыхание.

— Лодку?

Женщина, казалось, немного растерялась, затем пристально вгляделась в Ильмара.

— Ну, как не дать?

В такую удачу даже не хотелось верить. Женщина велела взять прислоненные к сараю весла и немного прошла вместе с Ильмаром.

— Вон та, вторая с краю. Один в воду столкнешь?

— Да.

Эту легко скользящую, с грудью чайки лодку никак не сравнить с тупоносой, раскрашенной плоскодонкой сапожника. Длинные весла так и гнали лодку вперед, и берег все удалялся. Волны становились все выше, но плавнее, под дном лодки чувствовалась темная пучина. При мысли о ней делалось немного жутко. Однако настроение было великолепным.

Только когда полоса сосен на дюнах заметно сузилась, Ильмар опомнился и повернул назад, к берегу.

Несколькими днями позже, держа вожжи и кнут и бредя по рыхлой земле за лошадью, впряженной в борону, Ильмар думал о том, что в «Викснах» хозяйничать никогда не будет, а, как вырастет, уйдет отсюда — все равно куда, только бы не остаться тут.

Но он не смел пока никому говорить об этом. Даже матери.

Эрнестина положила в корзину шкатулку для рукоделия, три вышитые скатерки и сверху укрыла платком, чтобы не видели, что несет. Затем срезала на клумбе для Густава десяток нарциссов и отправилась по своим воскресным делам. Тропа вела мимо дома врача, потом по мостку через реку мимо кладбища, мимо школы, до крутого берега, на котором в деревьях пряталась церковь. Эрнестина ходила этой тропой много лет, то была воскресная тропа, и мысли на ней тоже были воскресными.

Могилу Густава Эрнестина содержала в образцовом порядке. На бетонном, напоминающем зернистый мрамор, обрамлении выгравированы имя, даты рождения и смерти Густава. Могила усажена цветами и березками и всегда чисто прополота. Летом и осенью у подножия креста лежат цветы. Это уже второй крест на могиле Густава, старый сгнил в основании, и прошлым летом Эрнестина заказала столяру другой, дубовый. Однако забота о вечной обители Густава не очень утешает Эрнестинино сердце. Она считает это скорее долгом, который выполняет как можно добросовестнее, чтобы никто не мог ее ни в чем попрекнуть. Это отнюдь не значит, что безвременная кончина Густава оставила ее безразличной. Вместе с Густавом они прожили двадцать пять лет, и тут лежит также ее часть их общей жизни, однако, помимо этих настроений, Эрнестину у могилы Густава всегда пронизывает непрошеная мысль — не удери он тогда в Граки… Эрнестина не любит Граки и все-таки живет здесь, ей не нравится деревня, но в город она не перебирается, ей надоело гракское общество, но другого она не ищет. И всякий раз Эрнестина уходит от могилы подавленная и недовольная жизнью.

Но на сей раз она недолго думала о прошлом. Выйдя из кладбища, Эрнестина увидела свою приятельницу Швалковскую, топавшую навстречу по тропинке. Барышня спешила. Румяное детское личико в капельках пота, несколько более крупных капель стекают по третьему подбородку.

— Доброе утро, госпожа Курситис!

Несмотря на долголетнюю дружбу и откровенность, с какой акушерка доверяла Эрнестине различные интимные тайны, личные и чужих волостных женщин, они все еще говорили друг другу «вы».

— Доброе утро.

— Какая страшная жара.

— А по-моему, абсолютно нормальная для июня погода.

Барышня Швалковская несла три рукодельные шкатулки.

— Вы с корзиной! Ведь я тоже могла свои шкатулки в корзину положить!

— Мне кажется, так меньше бросается в глаза.

— Ну конечно!

Прошлой зимой церковный дамский комитет пригласил на свои посиделки из города мастера, который научил дам изготовлять рукодельные шкатулки. Женщины приобрели фанеру, фольгу, стеклянные бусинки, морилку, лак, достали даже янтарные осколки и все вместе освоили основы прикладного искусства. Мягкая, блестящая жесть резалась обычными ножницами, на ней спицами выкалывали солнышки, крестики, елочки. Подготовленную оковку гвоздиками прибивали к фанере, затем прикрепляли бусинки. На фанере выжигали узоры, травили, лакировали ее, и шкатулка была готова. Занимаясь непривычным делом, дамы усердствовали и волновались, даже роптали, но под конец радовались и восхищались своими скрытыми талантами. После мастера появилась рукодельница, за шкатулками последовали узорчатые тесемки, скатерки, шитые полотенца, пестрые носки и перчатки. Это уже для любой женщины было чем-то привычным и никаким чудом не казалось.

В это воскресенье продукцию прилежных дам решили разыграть в лотерею-аллегри. Вначале и не думали мероприятие вроде базара проводить перед церковью. Дамы собирались разучить пристойную пьеску, показать ее в народном доме и там же провести лотерею. Но из представления так ничего и не получилось — никак не могли уговорить подходящих мужчин принять в нем участие. И решили пригласить знаменитого рижского певца Эйжена Веиня. Дамы долго спорили, где устроить концерт — в церкви или в народном доме. Победили сторонницы церкви. И ничего другого не осталось, как и лотерею устроить перед божьим храмом, не перед самыми дверями, конечно, и не у коновязи. Подходящим местом признали площадку возле часовни, или мертвецкой, как чаще называли небольшую мрачную постройку.

— Лучшего места не нашли! — огорченно воскликнула барышня Швалковская.

Принесенные из ближней школы столы застлали простынями и на них собрали вещи, собственноручно изготовленные дамами; какая-то хозяйка привезла прошлогодний мед.

— Кому он нужен? — сомневалась барышня Швалковская.

— А я так в десять раз больше была рада, если бы выиграла баночку меда, — ответила Эрнестина.

За столами во главе с предводительницей комитета госпожой Салминь хлопотали дамы, раскладывали скатерки, размещали перчатки, тесемки и шкатулки. Жена заведующего школой приволокла лотерейное колесо.

— Госпожа Вилцынь! Сюда, сюда, пожалуйста!

— Госпожа Берзинь, взгляните на эту чудесную скатерку!

— Госпожа Янсон, давайте сюда ваши перчатки!

— Госпожа Авен, что мы с медом делать станем?

— Госпожа Салминь, госпожа Салминь!

Тут собрались самые видные, самые добродетельные и прилежные женщины Гракской волости, уважающие и себя и других, если другие, конечно, заслуживали. Кругом приветливые улыбки, приятные голоса, пристойные речи.

— Мои милые дамы! — слегка хлопнув в ладоши, воскликнула госпожа Салминь. — Кому-нибудь из нас придется позаботиться, иначе говоря, постоять тут, за лотерейным столом, на время богослужения и концерта. Вещи без присмотра мы оставить все же не можем.

Постоять во время богослужения вызвались сразу четыре-пять дам, среди них и Эрнестина, но от концерта никто отказываться не захотел.

— Я понимаю вас, милые дамы. Это такое небывалое событие и большое духовное наслаждение, но ради сироток, для которых мы устраиваем эту лотерею, кому-то все же надо было бы…

Иные и не против, но чем же они хуже остальных или уж слишком просты, чтобы наслаждаться искусством. Наконец мягкое сердце барышни Швалковской не выдержало, она многозначительно посмотрела на Эрнестину. Ее взгляд удивительным образом тут же перехватила госпожа Салминь.

— Барышня Швалковская, вы были бы согласны?

— Раз больше некому…

— Прекрасно! И портниха, может быть?

Эрнестина почувствовала, что покраснела.

— Нет, я не хотела бы.

— Портниха-то могла бы, подумаешь, велика важность, — вмешалась грубоватым голосом госпожа Эзерграузис, дородная хозяйка.

Барышня Швалковская теперь была похожа на невинного ребенка, которого по ошибке выпороли.

В это время, привязав к коновязи лошадь, подошла Алиса. Поздоровалась и шепотом спросила:

— Почему они сердятся?

Барышня Швалковская так же шепотом поведала причину размолвки.

— Мамочка, я постою за тебя.

— Ни в коем случае!

— Я покараулю, коли не хочет никто, — вдруг смиренно, но не без превосходства в голосе, сказала супруга церковного старосты.

— Ой, как хорошо, госпожа Панкок!

Дамы направились к дверям церкви — уже началось богослужение.

Знаменитость пел восхитительно, восторг слушательниц был беспределен. После концерта пастор огласил с кафедры, что состоится лотерея в пользу нуждающихся детей, и призвал поддержать это начинание с христианской щедростью.

— Подожду тебя у повозки. Ты сходи и возьми мою корзину! — сказала Эрнестина Алисе.

— Тебе больше там быть не надо?

— Нет.

П о р т н и х е у барынь делать нечего. По крайней мере, сегодня.

Алиса вернулась с тесьмой в руке.

— Купила билеты? Сколько?

— Четыре.

— Выбросила два лата.

— Да. Три билета оказались пустыми.

Алиса тоже привезла отцу цветы, и Эрнестина отправилась с ней. Они медленно шли по главной кладбищенской аллее и смотрели на кресты, надгробия, на белого гипсового ангела. Нигде не написано, что покойник или покойница господин или госпожа, батрак или портниха, это видно и так: черные кресты полированного камня говорят выразительнее всяких слов, а деревянные перед ними молчат.

Уже с прошлого лета Эрнестина, приближаясь к могиле супруги мельника Меркмана, обычно замедляла шаг. Еще до отъезда в Германию Меркман успел положить во всю длину могилы черную полированную плиту, напоминающую футляр. В головах выгравирован небольшой крест, а под ним — надпись: «Die Liebe hört nimmer auf» — «Любовь никогда не кончается». Такая могила не потребует ухода, не зарастет травой, даже если о ней забудут. Эрнестина тоже хотела бы такую вечную обитель, но у нее нет на это денег. Эрнестина знала, что и Алиса будет не в состоянии обеспечить ей это, но желание лежать именно под таким надгробием не покидало ее. Прошлой зимой, когда Эрнестина гостила в Риге у брата Рудольфа, он дал ей несколько дельных советов. Благодаря этому разговору желание Эрнестины приобрело определенность, и вот она высказала Алисе свои соображения.

— Потребую, чтобы твой муж платил мне аренду. Я тоже хочу такой камень.

Алиса сразу не поняла, говорит ли мать всерьез или просто так, и лишь добавила:

— Это и в самом деле красиво.

После того как Алиса положила на отцовскую могилу цветы, Эрнестина вернулась к прежней теме:

— Поговорю об этом с ним сама.

— Как? — испугалась Алиса.

— Пять лет живет даром в моем доме и не платит ни сантима.

— Но он копит теперь на клеть!

— Пускай копит. Мне е г о денег не надо.

Эрнестина сказала, что дом заложит именно в связи с постройкой клети, а деньги, полученные в банке, использует на надгробие — себе и Густаву. А Петерис пускай выплачивает банку проценты постепенно, вместо аренды.

— Что он скажет? Мамочка!

Алиса была в отчаянии.

— Мне все равно, что скажет он. А могильная плита у меня будет. Хоть посмертно что-то унаследую от своего отца и матери. А больше мне и не надо.

Однако мечте Эрнестины о массивной могильной плите из черного гранита не суждено было сбыться. Началось нечто такое, чего многие, в том числе и Эрнестина, не предвидели.

Дронис, перекрыв речку, создал небольшое озерцо. Баня Вилиса Вартиня оказалась теперь у самой воды, и, бывало, мужики, напарившись докрасна, выскакивали голышом из бани и прыгали в воду. Эта полезная мужская забава сопровождалась гоготом купальщиков и смехом зрителей, особенно если за этим наблюдали женщины.

Но в эту субботу ни гогота, ни смеха не слышно было; женщины не подглядывали, а мужчины, притихшие, сидели под поленницей и рассуждали о будущем.

Наступили другие времена.

— Теперь все рабочими станут, — сказал Симсон.

— У Паулины, что ли?

— Паулина тут ни при чем.

— Ты, бедняга, все работаешь да работаешь, а Паулина не худеет, не тяжелеет…

Никто даже не улыбнулся. Из-за этой Паулины над Симсоном уже немало поглумились, а сейчас разговор шел о вещах поважней. И Симсон притворился, что двусмысленности не расслышал.

— Теперь землю между всеми поровну поделят.

— И какой толк оттого, что поровну? Да разве все поровну обрабатывать станут?

— Иной только по собраниям ходить будет да языком работать.

Дронис, который теперь часто приезжал на мотоцикле в «Апситес», проводил здесь воскресные дни, копался в огороде, ходил за пчелами и удил рыбу в своем пруду, тоже не вытерпел и по плотине пришел послушать, что говорят люди.

— У всех будут одинаковые возможности ходить по собраниям и работать, — продолжал Симсон.

— Ты опять землю просить думаешь? — поинтересовался кто-то.

— А почему бы и нет, если только захочется?

— Захочется! Опять разоришься. Опять аукцион устроишь.

— Новая власть никому разориться не даст.

— Как же это? Даром тебе хлеб давать будет или палкой на работу гнать.

— Никого палкой гнать не придется.

— Земля будет принадлежать тем, кто ее обрабатывает, — заговорил Петерис.

— Наверно, будут колхозы, как в России, — предположил Вилис.

— А чем плохо? Государство субсидии давать будет, машины, — продолжал Симсон.

— А американцы твои где?

— Симсон теперь комиссаром станет.

Но Симсона нельзя было смутить. Он неутомимо разъяснял, какие преимущества даст труженикам новая власть; Симсон искренне верил в свои слова. Иной соглашался с ним, иной возражал, а были и такие, что только слушали. Дронис все больше помалкивал. Когда он встал и ушел, Вилис, ухмыльнувшись, сказал:

— Этого первого за горло возьмут.

(Из-за пущенных в пруд карпов у Вилиса с ближайшим соседом недавно вышла размолвка.)

— Новая власть никого зря преследовать не станет.

— Когда это ты, Симсон, успел таким коммунистом заделаться? По кустам прокламации штудировал?

— Жизнь научила. Кое-что почитал, — сдержанно ответил Симсон.

Люди начали расходиться.

— Что будет, то будет, — проговорил Петерис и тоже пошел домой.

Но уснуть в ту ночь не мог. Долго думал о том, кто же теперь в «Викснах» станет хозяином, будет ли земля по-прежнему принадлежать Эрнестине? А не ей, так кому же? Государству? Петерису?

Может быть, у него наконец и в самом деле своя земля будет?

ТЕНЬ ЗА ОКНОМ

Наступила осень. Перемены, принесенные советской властью, все заметнее сказывались на жизни Гракской волости и, в той или иной мере, касались каждого.

Эрнестину, как и многих ее заказчиц, беспокоила неизвестность. Шли слухи, что частным портнихам запретят шить дома, работать придется на государственных предприятиях. Кто пугал большими налогами, кто поговаривал, что всех сельских швей переведут в город. Некоторые же предсказывали гораздо большие заработки и лучшие условия для всех, кто владеет каким-либо ремеслом. В газетах тоже писали, что жизнь станет лучше.

Но не только новые времена заставляли гракскую портниху задумываться над завтрашним днем. Серой туманной пеленой легла на пути к будущему старость. Эрнестину уже давно мучил ревматизм, к постоянным болям она хоть и привыкла, но в последние годы недуг нее больше калечил руки, которыми она зарабатывала на жизнь, — пальцы скрючились, суставы разбухли. Не выручали ни гордая осанка, ни ласковая улыбка, ни приветливые речи — кое-кто из клиенток, увидев Эрнестинины руки, перестал ходить к ней. Но бывало и наоборот: возвращались старые заказчицы, уже давно подыскавшие себе портних пошикарнее, как, например, супруга местного лесничего.

— Госпожа Салминь?

— Не ждали?

Предводительница дамского комитета принесла перешить «на каждый день» вышедшее из моды платье.

— Ну, как живете, госпожа Курситис, в эти времена?

Вместо ответа Эрнестина многозначительно склонила набок голову.

— Теперь проще надо быть, нечего к шикарным портнихам ездить, — словно оправдывала свое появление госпожа Салминь. По-дружески откровенные слова она сдобрила солнечной улыбкой. — Только не обижайтесь, пожалуйста!

— Да что вы!

— Я ничего плохого не имела в виду.

— Понимаю.

Эрнестина тоже улыбнулась.

Госпожа Салминь еще не совсем отцвела и, раздевшись, обнажила пышные, розоватые плечи.

— Я смотрю на ваши руки, госпожа Курситис.

— Да, такие уж они у меня.

— Змеиный яд хорошо помогает.

— Наверное.

— Надо хотя бы змеиной кожей на ночь обкладывать.

Эрнестина губами сжимала несколько булавок, и ей трудно было ответить.

— Раньше вам, госпожа Курситис, о старости беспокоиться не надо было бы: собственный дом имели, а теперь, наверно, придется на зятевых хлебах жить.

— Да вам и новые времена ничего хорошего не сулят.

— Почему? Мой муж обыкновенный государственный чиновник. Как был чиновником, так и останется им. Какое мы в лесу к политике отношение имеем?

— А как теперь с дамским комитетом?

— Муж считает, что мне туда лучше не ходить. Правда, страшно жаль, но такое уж теперь время, что поделаешь. Помните, какие прелестные у нас были посиделки!

— Да.

— И какой чудесный концерт получился!

— Да.

Когда госпожа Салминь ушла, Эрнестина переоделась и отправилась к госпоже Винтер платить за квартиру. Хозяйка совсем сдала, едва передвигалась, опираясь на палочку, голос стал тихим, усталым, только глаза горели, как два уголька. О генерале, ее сыне, уже второй месяц не было никаких вестей.

— Плату за квартиру? Смеетесь вы надо мной?

— Почему?

— Идите им платите! В волостном правлении! Я — враг народа. Все выдумал этот ужасный человек! Ваш друг!

Эрнестину немало удивило, что Артур Лангстынь стал волостным старшиной, или, как теперь говорили, председателем исполнительного комитета. Она жила с ним долгие годы по соседству, часто встречалась и вообще-то знала, что Лангстынь не признает ни бога, ни церковь, замкнутый такой, со своеобразными взглядами и уж больно много над книжками сидит, но в политику не вмешивается. Эрнестина считала, что Артур человек вполне порядочный и добрый, несмотря на свою чудаковатость, а то, что он коммунист, ей и в голову не приходило.

Когда Эрнестина уже собралась уходить, хозяйка задержала ее:

— Вы порядочный человек, и от вас я квартирную плату все же возьму: А на остальных, когда англичане придут, я в суд подам, они мне втройне заплатят. Но пускай то, что я вам сказала, остается между нами!

Эрнестина уплатила, но на душе все же было неспокойно. Она обиняком справилась у соседей, но и те не знали, платить хозяйке или кому-нибудь другому.

Через несколько дней она зашла в волостное правление выяснить, правильно ли поступила. Ей было странно видеть Артура в кабинете волостного старшины. В скромном, не по сезону, летнем костюмчике и клетчатой рубашке без галстука он сидел на громадном дубовом кресле с высокой спинкой и, при виде Эрнестины, встал. Улыбнулся чуть растерянной улыбкой человека, по-настоящему не уверенного, на своем ли он месте. Эрнестина не ощутила в себе того почтения, какое испытывала к предшественнику Артура, хозяину усадьбы «Кемберы» Блументалу.

— Дом этот волость еще не приняла.

— А кому я должна платить?

— Пока — никому.

Эрнестина хотела воспользоваться случаем и неофициально узнать кое-что, о чем в газетах еще не писали.

— Что будет с моим домом, с «Викснами»?

— Почему вы об этом спрашиваете?

— Может быть, отнимут?

— Кто вам сказал?

— Идут такие слухи. Будто организуют колхозы и хуторов не оставят.

— Не обращайте внимания на слухи! А где люди жить будут, если хуторов не будет?

Эрнестина извинилась за беспокойство и простилась. Трудно было представить себе, что такой кроткий, застенчивый человек способен управлять волостной жизнью. По мнению Эрнестины, тут нужен такой, которого как-то побаивались бы. Волостное правление она покинула в таком же недоумении, в каком пришла туда.

Эрнестина, когда нуждалась в умном совете, обычно обращалась к Дронису.

— Новые хозяйства пока не тронут. Только на вашем месте я поступил бы немного иначе.

— А что вы мне советуете?

— Дом у человека для того, чтобы там жить. А вы в своем доме не живете.

— Так мне к зятю идти?

— Почему? Зять будет жить у вас.

— Значит, я должна отказаться от шитья?

— Вовсе нет.

— А кто ко мне туда с заказами приходить будет?

— Сейчас от каждого требуют лишь по способностям.

Дронис взглянул на Эрнестинины руки.

— Не беспокойтесь! Клиентки у вас найдутся. Вот хотя бы моя благоверная.

— Вы тоже на хутор перебираетесь?

— Помаленьку готовимся.

В разговор вмешалась госпожа Дронис:

— Теперь ведь лучше трудовым крестьянином быть, чем капиталистом.

Вернувшись домой, Эрнестина долго смотрела на свои руки и думала.

А несколькими неделями позже, в одно солнечное воскресенье, по застывшей в первый мороз дорожной грязи на двух лошадях приехали Петерис и Ильмар, погрузили на телегу кровать, шкаф, комод, швейную машину, другие пожитки и увезли Эрнестину в «Виксны».

Она поселилась в комнате, облюбованной пять лет назад, когда купили дом, — на так называемой «второй», или «парадной» половине, со входом из большой комнаты или «залы». В последние годы там жила Алиса. Теперь она перебралась в бывшую комнату батрачки. Эрнестина старалась устроиться как можно дальше от Петериса, притом она не теряла надежды опять когда-нибудь жить самостоятельно. «Парадная» половина была удобнее и в том смысле, что одну из двух маленьких комнат, в случае необходимости, можно было превратить в кухню, и получилась бы совершенно отдельная квартира.

Батрачка Янина вышла за Доната, теперь они вместе жили в «Силпетерах», там же им выделили десять гектаров земли, они завели корову, стали новыми крестьянами.

Расставание с Яниной оказалось более холодным, чем надеялась Алиса.

— Столько времени прожили вместе. Странно, что теперь так… — Алиса осеклась на полуслове.

— Вы ведь платили, — ответила Янина.

— У нас было не так уж плохо.

— В другом месте было бы еще хуже.

Когда Янина увидела, как смутила Алису, она, садясь на телегу, добавила:

— Ведь вы не виноваты.

Алиса одна ходила за скотиной, и Эрнестине волей-неволей пришлось взять на себя стряпню. Она также должна была помогать стирать, варить свиньям картошку, греть поросятам молоко, так что для шитья времени оставалось мало. Но пока тут, в Осоковой низине, и заказчиц-то не было.

— Не тужи, мамочка, — утешала-Алиса.

— А чему мне радоваться? Что живу, на зятевых хлебах?

— Ты ведь работаешь! И в собственном доме живешь.

— Уж лучше в богадельне жить.

— Милая мамочка!

Однако не помогали никакие слова утешения, Эрнестина замкнулась, разговаривала мало и за несколько недель сильно сдала.

Петерис тоже, с тех пор как в «Викснах» поселилась теща, стал нетерпимее и чаще сердился. Однажды, придя на кухню обедать, он не снял обляпанные грязью сапоги — хотел поскорее поесть и вернуться в поле, где оставил у плуга лошадей с навешенными торбами овса. Дни поздней осени коротки, и надо поторапливаться, чтобы еще до снега поспеть вспахать. Не успела Алиса позвать, как он явился. Эрнестина не поставила еще на стол тарелки.

— Что же, обеда еще нет?

— Уже готов, надо только на стол подать.

— Сколько же можно ждать?

— Пока барин грязные сапоги снимет, — спокойно ответила Эрнестина.

Петерис не привык, чтобы с ним так разговаривали.

— Я не к баронше пришел, чтоб мне сапоги снимать, — усмехнулся зять и густо покраснел.

Эрнестина промолчала. Поджав губы и не глядя на Петериса, поставила на стол тарелки.

— Почему ты такой сердитый? — спросила Алиса, входя на кухню.

— А ты чего? — чуть не закричал Петерис.

— Стряслось что-нибудь?

— Есть у меня время возиться тут с вами!

Когда Петерис, уходя, хлопнул дверью, Эрнестина сказала:

— Командир нашелся!

— Ему торопиться надо.

— Что ты все за него заступаешься!

— Кому же еще за него заступаться?

— Орет на тебя, как на собаку… Не будь ты тряпкой, и он другой был бы.

— Меня такой послушной воспитали.

— Брось ты это наконец!

Моя посуду, Эрнестина опять начала:

— Если бы не эти времена, сейчас же ушла бы отсюда. Ни минуты не осталась бы!

Вечером, когда Петерис ввел лошадей в хлев, Алиса подошла к нему и тихо сказала:

— Ты, пожалуйста, повежливее с мамой!

— Опять ты тут!

— И не ходи в грязных сапогах в комнату!

— Знаешь, что я тебе…

Петерис зажал в руке уздечку и стиснул зубы. С минуту он смотрел так на Алису, затем повернулся и кинулся вон из хлева.

Алиса долго стояла, прислонясь к Гитиному стойлу и не чувствуя, как жеребенок жует ее жакет, затем глубоко вздохнула и поднялась на сеновал за соломой, чтобы накидать коровам.

Прошло несколько дней, и Эрнестина с Петерисом опять стали спокойно обмениваться теми немногими словами, что необходимы людям, живущим под одной крышей. Алисе эта осень казалась бесконечно долгой. Короткие дни бежали быстро, оставляя кучу недоделанной работы, а недели, несмотря на это, все же тянулись медленно, и от субботы до субботы, когда должен был приехать Ильмар, казалось, проходил целый месяц.

Ильмар учился в средней школе и в городе снимал у какой-то тетушки угол. Когда он летом заявил, что сельское хозяйство изучать не хочет, что оно его не интересует, Петерис, коротко взглянув на сына, отвернулся, махнул рукой и сказал:

— Чего там! Коли не хочет…

С неделю он с Ильмаром почти не разговаривал, затем смирился, ибо постройку клети все равно пришлось отложить — кто знает, будут или не будут эти колхозы, уж лучше подождать. Не изменись времена, тогда другое дело. Ильмар остался бы еще год дома — в сельскохозяйственную школу таких молоденьких не берут. Без помощника тут не управиться: надо валить в лесу деревья, возить к пилораме, пилить доски, доставлять на хутор гравий, рыть котлован под фундамент и прочее. Тогда о средней школе и речи не могло бы быть. Но теперь, когда учение бесплатное, пускай учится, коли охота. Все равно летом на хуторе работать будет и сам себе на хлеб зарабатывать.

По субботам Алиса уже с полудня с нетерпением ждала появления сына из города — нет-нет да и глянет на дорогу. Завидев велосипедиста, забудет обо всем на свете, но, убедившись, что это не Ильмар, всякий раз испытывает разочарование.

Но вот и он! Без пальто, в одной школьной куртке! И много ли тепла от тонкого свитерка, надетого под нее. Еще хорошо, что Ильмар в перчатках. Хоть Алисе и нравится синяя бархатная шапочка с золоченой окантовкой, но для ноября она все же слишком легка и тонка.

Сегодня не успел еще Ильмар слезть с велосипеда, как Алиса кинулась к нему:

— Сынок!

Хоть их и разделяла велосипедная рама, мать обняла сына.

И тут произошло такое, чего она никак не ожидала. Ильмар отстранился и, насупившись, отвернулся.

— Что с тобой стряслось, сын? Беда какая-нибудь?

— Какая еще беда? Просто не нравится мне, что ты так…

Алиса ухватилась за руль велосипеда и недоверчиво уставилась на Ильмара.

Она еще не поняла, что ее сын уже не ребенок.

Этой осенью Петерис обставил всех соседей: обмолотил больше кого-либо, если, конечно, не считать Брувериса, которому принадлежит земля двух хозяйств. Но большее удовлетворение и тайную радость Петерису доставил скудный обмолот в «Апситес». Арендатор Дрониса в этом году намолотил на тридцать мешков — на четвертую часть — меньше, чем в свое время намолачивал Петерис! Виноват был и Дронис, не позволявший теперь обрабатывать сад. И все-таки! За счет сада меньше могло быть мешков на десять, но не на целых тридцать.

Зерна в «Викснах» было столько, что его ссыпали не только на чердак и на веранду, но и в большую комнату. Вся «парадная» половина пахла сохнувшим зерном. Петерис был горд и доволен. Поля вспаханы, все это богатство можно теперь провеять, лучшее зерно отсыпать на семена, то, что похуже, на помол. Всю неделю Петерис думал об этой работе и ждал домой Ильмара, ибо от Алисы проку было мало, а веять одному — уж очень много возни! Пока Ильмар, приехав из города, ел подогретый обед, Петерис сидел на кухне и разговаривал с ним.

— Было бы лучше веялку вниз снести, — предложил Ильмар.

Мальчик был прав. Не придется зерно в мешки засыпать, таскать на чердак и опять вниз.

— А сможем мы машину через дверь пропихнуть?

— Если смогли наверх занести, так почему же нам вниз не снести?

Предприимчивость Ильмара Петерису понравилась.

Оба ухватились за ручки веялки. Петерис зашел с тяжелой стороны, Ильмар медленно спускался за ним. По лестнице сошли хорошо, но на веранде Ильмар по невнимательности выбил в двери стеклышко.

— Тоже мне! — воскликнул Петерис.

Однако в его возгласе не послышалось ни капельки упрека, настолько у Петериса было сегодня хорошее настроение.

В это время к себе в комнату проходила Эрнестина.

— Что тут делается?

— Революция. В замке стекла бьют, — хотел сострить Петерис.

— Когда замок не твой, то можно бить, — ответила Эрнестина, закрывая за собой дверь комнаты.

— Что ты делать будешь! Барыня выискалась! — сказал Петерис и посмеялся.

Петерис в самом деле и не думал сердиться. Взял совок, отгреб зерно, чтобы очистить место для веялки, и засыпал при этом ход, которым пользовалась Эрнестина.

— Теперь бабушке из комнаты не выбраться, — заметил Ильмар.

— Положим доски, пускай по ним ходит.

Кинув на зерно две доски, Петерис нагреб полное ведро ржи и насыпал в веялку.

— Смотри, какие ядреные зерна! Хоть на выставку вези.

— Да.

Ильмар принялся вертеть ручку. Машина равномерно постукивала, гудели лопасти, поднимая ветер, колыхавший на окнах потрепанные, обвисшие занавески.

Прошло около часа, и, загребая все глубже, Петерис обнаружил, что хлеб начинает преть.

— Вот черт! — воскликнул он.

— Что такое?

— Зерно погибает!

В действительности ничего страшного не случилось. В самом глубоком месте хлеб нагрелся. Еще раз проверив все подозрительные места, Петерис убедился, что нет причины для особого волнения. Он недостаточно следил за хлебом и своевременно не переворошил его. И лишь теперь Петерис догадался, что тут, должно быть, виновата теплая комната. В другие годы, когда на этой половине жила Алиса, печь топили несколько раз в неделю, а теперь — каждый день.

— Чего там! — с горечью произнес Петерис (сделав ударение на первом слове) и махнул рукой.

Когда Эрнестина открыла дверь своей комнаты и удивленно посмотрела на доски, Петериса охватило негодование. Он повернулся к теще спиной, сделав вид, что не замечает ее.

— Как я теперь на кухню попаду?

— По доске! — подсказал ей Ильмар.

Но Эрнестина уже заметила, как шевелятся занавески.

— Так зачем комнату прибирали? На что теперь гардины похожи?

— Кому эти тряпки нужны? — не стерпел Петерис.

— Кому не нужны, а кому — и нужны.

Недовольная, балансируя на доске, пошатывавшейся на рыхлом зерне, Эрнестина добралась до дверей и покинула «залу».

Чуть погодя Алиса пришла звать мужа ужинать.

— Почему не сказал, что в комнате веять будешь? Сняла бы занавески.

— Одни тряпки у тебя на уме! — Петерис уже не сдерживался.

— А чего ты кричишь?

— Как не кричать! Хлеб горит, тебе-то ничего!

Петерис бросил ведро и пошел есть. Положив себе на тарелку картошку, продолжал:

— Только знают палить!

— Что — палят? — не поняла Алиса.

— Не топили бы так страшно комнату, с хлебом ничего бы не случилось.

— Да что случилось, скажи толком.

— Разве стоит говорить тебе что-нибудь?

— Хлеб начал преть, — объяснил Ильмар.

Теперь уже не стерпела Эрнестина:

— Я весь день у плиты простаиваю и хоть столько заслуживаю, чтоб на себя охапку дров потратить. И не забывай, что я в эту зиму собственными дровами топлю.

Когда Эрнестина перебиралась в «Виксны», Петерис привез из имения семь возов неколотых дров.

— Да ведь Петерис не это имел в виду.

— Не знаю, что он имел в виду.

— Не ссорьтесь, пожалуйста!

— Ему что угодно делать можно, окна бить, гардины портить, ссыпать зерно куда захочет, а я должна мерзнуть в собственном доме.

— Стекло я выбил, — признался Ильмар.

— Неважно кто. Лучше бы осталась в имении, у чужих.

— Так чего не осталась? — съязвил Петерис.

— Потому что ты аренду мне не платил.

— Времена господ прошли. Теперь земля тому принадлежит, кто обрабатывает ее.

— Может быть, и дом тебе принадлежит?

— Разумеется.

— Ну, раз так, то…

Эрнестина побледнела, отложила вилку и вышла.

С этого вечера теща со своим зятем за один стол уже никогда не садилась.

Пока были живы.

Прошла зима, наступила весна, зацвели яблони. В «Викснах» уже со всеми большими работами управились, даже Алисины цветочные клумбы ухожены. Выпала одна из тех редких минут, когда некуда спешить и можно действительно чувствовать себя, как в воскресенье. Петерис предался полуденному сну, Эрнестина в своей комнате читала «Урзулу», а Ильмар собирался в «Апситес», искупаться в пруду.

— Сынок, есть у тебя чуточку времени?

— Что тебе, мама?

— Погоди!

Алиса пошла в комнату и, к удивлению Ильмара, вернулась с мандолиной.

Заведующий гракской школой Вилцынь, большой любитель музыки, создал у себя в школе мандолинный оркестр. Каждого, кто обладал маломальским слухом и кому достаток родителей позволял приобрести этот дешевый музыкальный инструмент, он привлекал в оркестр. Начиная с третьего класса, там играл и Ильмар, ставший впоследствии одним из солистов. Кончив гракскую школу, Ильмар лишь изредка брал в руки свою обшарпанную «поварешку».

— Что ты хочешь делать?

— Научи меня одной песне!

— Сыграть тебе?

— Да.

— А ты запомнишь?

— Попробую.

— Какую песню?

— «Сулико».

Ильмар сел на скамейку под сиреневым кустом, быстро сыграл песенку и отдал инструмент Алисе.

— Положи палец на вторую струну, на пятый лад!

— Какой палец?

— Третий. Нажми, нажми! Посильней! Веди полегче! По восьмушке не ударяй.

Алиса не знала, что такое восьмушка, Ильмар объяснил.

Она волновалась, не запоминала, что ей показывал и говорил Ильмар.

— Погоди, сынок. Я так быстро не могу.

Наконец она принесла бумагу, карандаш и цифрами отметила струны и лады.

— Спасибо, сын. Теперь у меня пойдет.

Ильмар уехал купаться, а Алиса ушла с мандолиной за огород и уселась на краю канавы. Отсюда ее никто не мог услышать. В канаве копошились куры, они не убежали от Алисы, остались там же. Крупная рябая курица, косясь на хозяйку, долго вертела шеей, не понимая, что она делает. Убедившись, что от игры зерна не появится, она потопала прочь, управляться с делами поважней.

Постепенно Алисины пальцы наловчились, простая мелодия зазвучала внятно.

Она играла!

— Добрый день!

Алиса вздрогнула и оглянулась. За спиной стояла Паулина, держа в руке корзину, завязанную платком.

— Что же вы? Агитировать поедете?

Несмотря на долголетнее знакомство, они так же, как Эрнестина и барышня Швалковская, уважительно говорили друг другу «вы». Никто из соседок не помнил ни Алисиных именин, ни ее дней рождения, а Паулина всякий раз непременно приносила цветок или маленький подарок. Алиса отвечала тем же, однако их все же разделяла какая-то граница, которую они не могли переступить. Была ли причиной этому шумливость и мужские повадки Паулины, или Алису сдерживало еще что-то — этого она не знала. Просто не могла быть с Паулиной откровенной до конца. И все же та была и оставалась ее ближайшей приятельницей.

Застигнутая за необычным занятием, Алиса сильно смутилась.

— У меня пока не очень получается.

— Мастером не рождаются.

— Да старовата я, чтоб учиться.

— Главное, чтобы сердце было молодым, тогда ничего. Угадайте, что у меня в корзине!

Алиса опасалась, что соседка притащила кролика. Петерис не любил, когда занимаются всякой дребеденью. Паулина развязала на корзине платок и извлекла черного котенка. Он тоненько запищал.

— Котенок!

— Ой, как он плачет! По мамочке тоскует.

— Попадет на хорошие хлеба, быстро утешится.

В «Викснах» жил большой пестрый кот, правда, довольно ленивый, но год-другой он мог еще послужить. Петерис не позволял держать больше одной кошки, и Алиса подумала, что теперь пестрого осенью надо будет топить. И придется это делать именно ей, ведь Петерис с «таким дерьмом» возиться не станет.

— Надо ли?

— Не нравится?

— Хорош, правда, но…

Паулина прижала котенка к щеке, затем подала Алисе.

— Берите-берите!

Паулина уселась рядом и стала выкладывать волостные новости. И только через некоторое время, словно между прочим, обмолвилась:

— Мой работник уходит.

— Куда?

— На конный пункт, директором.

О Паулине и Симсоне люди уже давно чесали языками, но о действительных отношениях со своим работником приятельница Алисе никогда не говорила.

— Останетесь в «Озолкалнах» одна?

— Чем же одной-то плохо? Одна голова, одна беда.

Паулина и не выглядела озабоченной или опечаленной, в ней скорее чувствовалась тайная радость и гордость. Алисе это было непонятно.

— Да…

— И вы тоже считаете, что работник этот мне был нужен скорее для ночной работы, чем для дневной?

— Я, право…

— А если и так, то кому какое дело?

— Милая Паулина, я в самом деле никогда этого не думала.

— Позвольте не поверить в вашу наивность. Только вот что я вам скажу: вас тоже в покое не оставили. Женя с молочного завода говорит, что она у вас кого-то отбила — и вы вот уже много лет коситесь на нее из ревности.

— Да сказки это!

— На чужой роток не накинешь платок. А что плохого в том, что нам с вами этих ухажеров пришивают? Они оба теперь в волости важными людьми заделались. Стыдиться нечего.

Паулина еще минутку посидела, затем встала, собираясь уходить.

— Черная кошка — признак хозяйкиной мудрости и доброй славы.

Взяв в одну руку мандолину, а другой прижав к груди котенка, Алиса в полной растерянности пошла домой.

На мандолине Алиса играла в первый и последний раз.

В Осоковой низине приметы нового времени ощущались слабо. Почти все жили и работали по-прежнему, людей не смущало и то, что вместо латов за молоко и хлеб платили теперь рубли, эти деньги были не такими уж чужими. Не очень удивлялись и тому, что Дронис бросил свою лавку и перебрался в «Апситес». Никого особенно не поразило и назначение Симсона руководителем машинно-конной станции — от него привыкли ждать чего-нибудь нового и необычного, знали, какой он горячий сторонник новых порядков, к тому же станция эта помещалась не в Осоковой низине, а в Петушиной корчме, и из местных хозяев никому брать лошадей напрокат пока не приходилось. Вот почему это событие умы людей особенно не занимало. Позабыли, казалось, и о том, что прежде Бруверис, и ездя по делам, и в воскресные дни, щеголял в айзсаргской форме, не то что теперь — ходит в волостное правление: в старом пиджачке да поношенной кепке.

А вот за лесом жизнь менялась куда ощутимее. На полях крупных хозяев хлопотали новые трудовые крестьяне, то тут то там возникали лачуги и небольшие домишки, совсем как лет двадцать тому назад в Осоковой низине, — так что видели уже и такое. Казалось, жизнь течет все спокойнее, на всякие слухи и разговоры о колхозах и других переменах, в общем, особого внимания не обращали.

И вот…

— Лиелкаев увезли!

— В «Лиекужах» всех взяли, один молодой хозяин скрылся.

— Барыню Винтер в имении не тронули.

— Да нужно ли было людей вот так…

— Кулаки получают по заслугам.

Толки шли на молочном заводе и в лавке, на мельнице и в дороге, когда люди перебирались с телеги на телегу, толки, минуя межи, переходили от соседа к соседу, проникали в брачные постели и лишь там затихали на подушках.

Алисе последние новости сообщила Паулина. Ей привез их Симсон, который по-прежнему жил у Паулины в «Озолкалнах» и ездил на новую работу на велосипеде.

— Ну, увезут… Жить ведь повсюду можно, — рассуждала Алиса.

— Из наших мест никого не увезут. Нет у нас таких хозяев. Единственный, в принципе, это Дронис.

Когда Алиса передала этот разговор Петерису, тот рассердился.

— Ума у тебя ни на копейку! Кто велел тебе держать дома добро Дрониса? Еще в такое влипнешь, что своих не узнаешь!

Еще зимой, когда Дронис постепенно перебирался из имения в «Апситес», он бочку керосина и два мешка сахару до дома не довез, сгрузил в «Викснах».

— Не беспокойтесь, я все это честно купил, никого не обманул. Но времена теперь ненадежные, всякое случиться может.

Петерис тогда не возразил, отказать неудобно было. А теперь ему казалось: в том, что они скрывают чужое добро, виноваты только Эрнестина с Алисой, которые всегда стараются угодить Дронису.

— Так почему ты тогда не отказал?

— Чего я стал бы отказывать, когда вы уже обо всем договорились? Вернее было бы отвезти обратно. Пускай куда хочет девает!

— Вечером и отвези!

— Почему я должен отвозить? Не я привозил. Пойди скажи, пускай приезжают!

— Как я ему это скажу?

— Ну, коли не хочешь, смотри, как бы саму не услали!

Вечером Алиса пошла в «Апситес». Поговорив о последних событиях, Алиса начала:

— Что же теперь будет?

— Поживем — увидим.

— Колхозы, может быть?

— Так станем колхозниками.

Дронис, как всегда, улыбался своей кроткой улыбкой, за которой непонятно что скрывалось.

— Мужа беспокоят сахар и керосин, что у нас стоят.

— Пускай стоят.

— Ну, а если у нас…

— Глупости!

Взяв Алису под руку, госпожа Дронис повела ее в сад.

— Очень хорошо, что вы пришли. Уж хотела сама идти к вам.

Подошел и Дронис.

— В девяти метрах от угла дома, если прямо на трубу Вартиней идти, на метровой глубине зарыты серебряные вещи, сервиз, несколько хрустальных ваз. Случится что, так хоть вы знать будете. Петерису лучше не говорите.

Алиса унесла домой еще одну тайну.

— Ну? Что он сказал?

— Не приедет. Пускай, говорит, у вас стоит.

— Связалась с этакой поганью! Тоже мне! Ведь я говорил!

Петерис махнул рукой.

На другой день Алиса поехала в Граки купить в аптеке лекарства для поросят и сдать в волостное правление циркуляр. Делопроизводительница куда-то вышла, и Алиса постучалась в дверь председателя.

— Вы?

Алиса испытывала некоторую неловкость, но, когда Артур предложил ей сесть, все же опустилась на стул. Артур казался усталым, словно больным или невыспавшимся.

— Много работы, наверно?

— Хватает.

— Как Ливия?

— Ничего. Растет.

— Читать еще не учится?

— Пока нет.

Они посмотрели друг на друга, понимая, что говорят не то, что хотят.

— В Осоковой низине все спокойно?

— Да.

Алиса опустила глаза. С минуту помолчав, Артур заговорил:

— Этого требовали интересы государства и народа.

— Я слышала, будут еще высылать.

Ее смутила собственная откровенность.

— Тех, кто живет своим трудом и никому не мешает, не тронут. И не верьте слухам!

В эту минуту Алиса подумала о том, что перед ней тот самый человек, который рубил в «Апситес» кусты, жил одну зиму с ней по соседству в красной батрацкой имения и, нацепив льняную бороду, приходил в сочельник с подарками, и который предлагал ей стать его женой. Алиса заглянула Артуру в глаза, чтобы еще раз увидеть все это, затем сказала:

— Я пойду.

— Да.

— Я ведь не за себя.

— Знаю.

Всю дорогу до низкой сосны на краю Осоковой низины Алиса ничего не видела и не слышала вокруг себя — словно вихрем кружились в голове назойливые мысли и странная боль.

Война!

Эту весть привез Ильмар, ездивший в то воскресенье вместе с соседскими мальчишками, Ольгертом Бруверисом и Майгонисом Вартинем, на озеро гракской мельницы удить рыбу. Они услышали это от сапожника. Петерис, Алиса и Эрнестина не хотели поверить, но, когда вечером зашел Вилис Вартинь и сообщил, что то же самое сказал и Дронис, больше сомневаться было невозможно.

Петерису уже исполнилось сорок семь, но и его могли мобилизовать, если не сразу, то потом уж наверняка — в обозники (так считал он сам). Тогда хозяйство останется на Алисе, а Ильмар еще даже толком не научился пахать. Должно быть, и лошадей заберут. Землю придется обрабатывать коровами. Алисе вспомнились ужасы далекого детства: солдаты, умирающие в домике под заросшим соснами пригорком; у Эрнестины в памяти годы первой мировой войны тоже остались как самое тяжелое испытание в жизни. Одному Ильмару война казалась интересной, вроде нечитаной книги, о которой он многого наслышался.

Когда над Осоковой низиной прогудели первые самолеты, Ильмар лишился покоя. Пренебрегая полуденным сном, вскочил на велосипед и помчался к Ольгерту и Майгонису. Мальчики не сомневались, что самолеты были фашистские, только не могли прийти к общему мнению, «юнкерсы» это или же другие самолеты, потому что пролетели они высоко и в стороне.

— Дурень, да разве «юнкерсы» одномоторные бывают? — посмеялся над Майгонисом Ольгерт.

Близорукий Майгонис был одним из немногих мальчишек, носивших очки, он смущенно замолчал. Не стал возражать и Ильмар, потому что на самом деле невозможно было определить ни принадлежность самолета, ни количество моторов, но, главное, уж так повелось, что последнее слово всегда оставалось за Ольгертом.

— Поехали на шоссе смотреть солдат! — предложил тот.

Все трое лесом понеслись к большаку, который в последние годы выпрямили, утрамбовали щебнем, почему и стали именовать шоссе. Спрятавшись в елках, ребята внимательно следили за дорогой. Однако ничего такого не увидели — одну-две повозки, несколько автомашин. Юные разведчики уже хотели вернуться домой, как услышали рокот: это в самом деле приближались танки. Содрогались земля и воздух, мальчики затаили дыхание. До сих пор они видели танки только на картинках и в фильмах. Три… пять… семь… десять…

А к вечеру люди увидели воздушный бой. Вдали над лесом кружили шесть-семь самолетов, и один, оставив за собой черный шлейф дыма, упал.

— Наши отступают!

— Против немца никому не устоять.

— Россия чересчур велика, немец выдохнется.

— Последнее слово скажут англичане.

— Дальше Москвы никто никогда не проходил. Погодите, уж они вернутся.

Бруверис теперь сам посылал своего мальчугана смотреть, что творится на шоссе, а Петерис на краю ржаного поля спешно рыл убежище.

— Как долбанут из орудий, спасу не будет.

Это уже было похоже на настоящую войну, и Ильмар вместе с отцом старался в поте лица.

Поздно вечером в лесу раздались выстрелы.

— Немцы?

— Тогда били бы не останавливаясь.

Сперва прогремели пять-шесть выстрелов, затем, будто запоздав, еще один, и все стихло.

— Просто постреливают, — рассуждал Петерис.

Но в доме все же поселилась тревога. Петерис заговорил о том, что надо бы снести с чердака мясо и муку, пускай будет под рукой, если бежать придется: как фронт приблизится, могут велеть оставить дома. Посоветовал каждому приготовить мешок с харчами, но затевать такую большую работу на ночь глядя не хотел, Алиса же не могла найти нужных мешочков, и так ничего и не сделали.

На другой день в небе появилось много самолетов, издалека доносился грохот. А в полдень пришла Паулина и сказала, что вчера в лесу на дороге застрелили человека, очевидно беженца.

— Кто же это стрелял?

— Я при том не присутствовала.

— Что Симсон думает делать?

— Что же ему делать? Он ничего ни у кого не отнял, никому зла не причинил. Да и сколько он на этой должности-то пробыл?

На этой неделе не спорилась ни одна работа. Петерис нервничал, косьбу клевера откладывал со дня на день и вдруг решил:

— Чего там! Будем косить! Хоть не потопчут, коли нагрянут.

Затарахтела косилка, и все стало на свои места. Мрачное лицо Петериса посветлело. Клевер уродился на славу хорошо, валки ложились густые, рыхлые.

— Как одеяло! — радовался Петерис.

К вечеру, когда он уже распрягал лошадей, на дорогу в «Виксны» завернула женщина с ребенком. Путница толкала велосипед, на котором, неумело привязанный, болтался чемодан, к рулю с каждой стороны было подвешено по узлу. Это была Женя с маленькой Ливией. На лай собаки во двор выбежала Алиса.

Женя, не переставая плакать, рассказала, как рано утром все, кто хотел уехать, собрались перед домом волостного правления, но оказалось, грузовик молокозавода испортился, да еще исчез шофер. Позвонили в уезд, откуда обещали другую машину. Прождали до полудня, но напрасно, а потом до уезда уже не могли дозвониться, провод, должно быть, порвался. Артур и еще двое на велосипедах поехали в Бруге — выяснить, в чем дело, и точно в воду канули. Тогда все решили идти пешком. Женя с Ливией остались одни. Думали, думали и тоже пошли, хотя уже темнело. Но чем ближе они подходили к большому лесу, тем сильней охватывал Женю страх, и она решила зайти в «Виксны» и там переночевать. Завтра пойдет к жене Риекстыня — та живет рядом с лесничеством: еще застанет ее, вместе попытаются пробраться в Бруге днем. Муж у Хелены красногвардеец, она, наверно, тоже не захочет оставаться под немцами.

— Я, может, и осталась бы, но старая Винтериха ненавидит Артура, а потому и меня. Третьего дня так глянула, у меня ноги подкосились. А раз уже сейчас на дороге людей стреляют, так что будет, когда немцы придут?

Все тихо сидели за ужином, когда мимо окна скользнула тень. Даже не залаяла собака. Кто-то дернул дверную ручку, но дверь оказалась на крючке, тень кинулась к окну, прижала к стеклу ладонь, попыталась заглянуть на кухню и уже затем слегка постучала пальцем по стеклу.

— Брувериха!

Женя вскочила.

Эрнестина, стоявшая у плиты, махнула рукой, и, пока Алиса впускала позднюю гостью, старуха затолкнула Женю и Ливию в смежную комнату, а Ильмар спрятал их тарелки.

— Добрый вечер! — поздоровалась Брувериха с плохо скрываемой неискренностью. — Пришла посмотреть, живы ли еще соседи.

На кухне наступила напряженная тишина.

Если кого-нибудь из соседей сейчас и следовало опасаться, так прежде всего Брувериса — и как айзсарга, противника советской власти, и как мрачного, жестокого человека, которому на все наплевать: смерть хромого Ванага тоже связывали с ним.

— Пришла спросить, может, у вас глауберова соль найдется. У меня комолая коровка жевать не хочет. Ведь теперь никуда не поедешь. Сиди дома да жди, что будет.

Разговор не клеился, Ильмар прятал под столом на коленях тарелки, Петерис ковырял в зубах, Алиса искала в чулане глауберову соль.

— Смотри, как теперь всем бежать-то приходится, — опять заговорила Брувериха.

— Куда уж побежишь? — пробурчал Петерис.

— Да, куда побежишь? Что будет, то будет. Неужто этот немец и впрямь убивать станет?

Уходя, Брувериха в коридоре не повернула к входной двери, а ткнулась в большую комнату.

— Эх, и дурная же курица я!

Обратно соседка пошла не мимо дома, а через двор, и собака еще долго лаяла ей вслед.

— Чего эта стерва приперлась? Должно быть, видела, как пришел кто-то.

Растерянный и словно испуганный, Петерис отправился спать на сеновал.

Надо было сторожить скотину.

На другой день Женя никуда не ушла, сидела в комнате и плакала.

— Я говорила ему: не лезь, не суйся! Все равно тебе свет не исправить, не переделать! Что же теперь будет? Что будет со мной? С ребенком?

Алиса пыталась успокоить ее.

— Ведь вы ничего такого не делали. Такого, что было бы с политикой связано.

— Я-то нет. Но мне придется из-за него страдать.

Алиса спросила, сможет ли Артур узнать, что Женя в «Викснах», сказала ли Женя об этом кому-нибудь.

— Я не хочу, чтоб он искал меня.

— Как?

— Я вовсе не хочу ехать с ним.

Женя попросила Алису позволить ей остаться на несколько дней в «Викснах», как только станет поспокойнее, она уедет в Дундагу, где у нее родственники. То есть если немцев не остановят и они придут сюда.

Алиса пошла сказать это Петерису.

— Чего ты с ней связываешься? — заволновался Петерис.

— Я ведь ей ничего не обещала. Как скажешь, так и будет.

— Мне-то что?

— Ты — хозяин.

— Какой я теперь хозяин!

— Что же сказать Жене?

Этого он не знал, и Женя с Ливией остались. Петерис только наказал, чтобы ни Ливия, ни Женя во двор не выходили, — казалось, Бруверис из своего дома наблюдал в бинокль.

— У него нет бинокля, — это было известно Ильмару.

— Коли нет, смотрит так. Разве не увидит, что по двору чужие ходят?

Труднее всего было с Ливией. Девочка не могла усидеть в комнате, просила Алису взять ее с собой в хлев и на огород.

— Хочу ягнят посмотреть.

— Откуда ты знаешь, что у меня есть ягнята? Может быть, у меня их совсем нет?

Девочка призадумалась, затем спросила:

— А чистая совесть у тебя есть?

— У меня?

— Ну, конечно, у тебя!

— Почему ты спрашиваешь?

Малышка уткнулась лицом Алисе в юбку и зашептала:

— Я хочу на солнышко.

— Сегодня, детка, еще нельзя на солнышко.

— А когда можно будет?

— Когда настанут более спокойные времена.

— Когда это будет? После обеда?

Алиса отвела Ливию к матери, и Женя побранила дочку.

Чтобы успокоить ребенка, Ильмар придумал игру: оба вылезли в окно и, как солдаты, доползли на животе до огорода. За грядками сахарного гороха и кустами красной смородины девочку никто не мог увидеть. Затем он уложил Ливию в тачку и, как раненую, отвез обратно к дому.

— Еще, Ильмар! Покатай меня еще!

Таким же образом Ливия, невидимая для соседей, попадала в сарай, хлев, дровяной сарай, но затем это Ильмару надоело. Да и некогда было, он должен был ворошить клевер.

— Возьмите меня с собой! — просила девочка.

Однако Петерису все казалось, что с сеновала Брувериса кто-то подглядывает, в черном треугольном окошке над крайним люком временами мелькало что-то светлое, словно чье-то лицо.

На другой день удержать Ливию в комнате стало еще труднее. Наконец Эрнестине пришла в голову идея:

— Какие у тебя, детка, красные щечки! Не заболела ли?

— Нет.

— А головка у тебя не болит?

— Болит.

Девочку в самом деле взбудоражила навязанная неволя.

— Поставим градусник! Это уже было интереснее.

— Тридцать восемь и пять! Тебе нельзя выходить!

Так Ливии пришлось два дня проболеть. Ей давали молоко, мед, не пожалели последней баночки варенья. Алиса принесла первую клубнику. Все были к девочке трогательно внимательны, спрашивали о ее самочувствии.

Шли слухи, что бои идут уже под самой Ригой.

— Тогда мы в мешке, — рассудил Петерис.

По дороге отступали войска, какая-то пехотная часть прошла и через Осоковую низину. Издалека доносились длинные пулеметные очереди и глухой рокот. Стреляла артиллерия и минометы.

— В Бруге немцы!

Вскоре в «Виксны» вошли несколько красноармейцев, напились у колодца и попросили поесть. Алиса дала два каравая хлеба и кусок копченого мяса. Солдаты волновались, торопились, некоторые шли совсем налегке, даже без шинелей.

— Карта у вас найдется?

— Карта? — Ильмар стоял неподалеку и понял, о чем речь. — Я принесу.

Ильмар побежал за картой, по которой ориентировался, когда ездил прошлым летом на взморье.

Военный посмотрел на карту, спросил о лесах, болотах и о том, как лучше всего обойти Бруге.

— Карта нам очень нужна.

— Пускай берет, — передал через Алису Ильмар.

Солдаты со двора не вернулись на дорогу, а пошли краем поля — прямо в лес. Только теперь, когда они уже скрылись из виду, Ильмар вспомнил, что на обороте карты написаны его имя и фамилия.

— Как же ты не догадался этот угол оторвать, — забеспокоился Петерис. — Найдут у них карту, крышка тебе. От плена им так или иначе не уйти. Немец сейчас уже повсюду.

Но что теперь поделаешь? Осталось лишь желать, чтобы красноармейцы ушли как можно дальше, а лучше всего — за линию фронта.

На другое утро, когда в «Викснах» завтракали, в конце дороги появилась грузовая машина, с нее соскочили человек десять в айзсаргской форме и бегом окружили дом. Пятеро, облаянные неистовствующей собакой, вошли во двор.

Петерис совсем растерялся.

— Еще собаку пристрелят!

— Пойди встреть! — предложила Алиса.

Открыв дверь, Петерис столкнулся с Хербертом Лиекужем. Те времена, когда Петерис батрачил в «Лиекужах», а сын хозяина еще был подростком, Херберт давно забыл. С молодым человеком Петерис иной раз здоровался, но тот так небрежно отвечал, что Петерису наконец стало обидно, он плюнул и перестал обращать на него внимание. Однако всякий раз, когда доводилось где-нибудь встретиться, Петерис чувствовал себя задетым. К тому же молодой Лиекуж, куда более рослый, чем Петерис, в противовес кроткому, но хитрому отцу, всегда как бы искавшему контакта с людьми, никому дороги уступать не любил.

— Лангстынь где?

— Тут его не было.

Вышла Алиса.

— Его нет у нас.

— За мной! — крикнул Херберт Лиекуж и, не снимая пальца со спуска винтовки, вошел на кухню.

Женя сидела ни жива ни мертва, уставясь широко раскрытыми глазами на рослого мужчину.

— Здорово, сударынька! Где волостной начальник?

— Я не знаю.

Лиекуж остался возле Жени, другие принялись обыскивать дом, заглянули в шкафы, под кровать, поднялись на чердак.

— Господин Розенберг, Жениного мужа у нас в самом деле нет. Напрасно ищете. Она потому и пришла сюда, что не захотела видеть его, бежать вместе с ним.

Лиекуж глянул на Эрнестину, и хотя ничего не ответил, почувствовалось, что склонен ей поверить. Затем он приказал одному из подчиненных, караулившему наружные двери, вывести Женю во двор. К своему большому удивлению, Ильмар и остальные увидели сапожника Гринфельда. Все считали горбуна сторонником советской власти, он ходил на собрания, декорировал народный дом, писал лозунги, он оказался хорошим рисовальщиком, приятельствовал с волостными активистами, с Артуром Лангстынем тоже. Нечто загадочное было и в том обстоятельстве, что он единственный был не в айзсаргской форме, но, как и все, вооружен. Войдя в комнату, он сделал вид, что не знает ни Эрнестины, ни Ильмара, ни Алисы.

— Так пошли! — сказал он Жене и улыбнулся, словно происходившее тут было чем-то вроде шутки.

При виде чужих, грозных людей, Ливия испугалась, и, поскольку Женя ее сейчас успокоить не могла, девочкой занялась Алиса.

— Не бойся! Люди только поговорят. Они тебе ничего плохого не сделают.

Когда Женю вывели из дома, Ливия побежала вслед за ней и вцепилась в ее руку. Во дворе, ожидая, пока подкатит машина, сапожник наклонился к ребенку и, заигрывая, поманил его пальцем.

— А знаешь, славная девчушка получилась, — сказал он Жене, ухмыльнувшись.

Женя презрительно посмотрела на горбуна и, не ответив, отвернулась.

Обыскали и остальные постройки, поленницу, огород. Из канавы поднялись айзсарги, лежавшие в засаде, Брувериса среди них не было.

Жене велели забраться в кузов грузовика.

— С ребенком?

— Не надо. Еще возиться. Пускай тут остается.

Женю увезли на той самой машине молокозавода, на которой хотел отправить ее Артур. Только совсем в другую сторону.

Прошло три дня. Стало известно, что Женя в волостном правлении, куда согнали всех оставшихся активных сторонников советской власти. Взяли и Симсона. На этот раз в Осоковой низине над ним никто не потешался. Паулина ходила со стиснутыми губами, гордо вскинув голову, и ни в какие разговоры о своем бывшем работнике не пускалась. Никто не мог сказать, как поступят со схваченными, отпустят после допроса или же увезут дальше, в Бруге. Поговаривали даже, что расстреляют. По крайней мере — часть из них.

Волнение и тайный страх поселились в «Викснах». У Петериса это порою выливалось в упреки Алисе и во внезапные вспышки гнева из-за всяких пустяков.

Алиса все чаще и чаще вспоминала про страшное происшествие в первую мировую войну. Ничего не подозревая, она пасла в лесу коров, как вдруг совсем близко раздались пулеметные очереди и крики. Насмерть перепугавшись, она скорее погнала коров домой. Уже на другой день Алиса узнала, что это немцы, бермонтовцы, расстреливали тех, на которых свои же латыши донесли, что те коммунисты. Эрнестина мрачно молчала. Ильмар все чаще задумывался, а Ливия не переставала допытываться, когда привезут обратно маму.

Женя вернулась в полдень, когда все отдыхали. Даже собака дремала и залаяла, лишь когда Женя постучала в запертую на засов дверь.

Алиса вскочила первой.

— Кто там?

— Я, Женя.

В помятом платье, перекинув пальто через руку, Женя стояла на крыльце, словно не решалась войти. Волосы растрепаны, лицо жирно лоснится, в глазах — странное, тупое выражение. Алиса хотела кинуться к ней, утешить, но в лицо ударил винный перегар. Растерявшись, она опустила руки.

— Войдите!

Женя села на стул и, обхватив голову руками, уткнулась в кухонный стол.

— Вам нехорошо?

— Спать!

Алиса постелила ей чистое белье, но Женя легла прямо в платье и сразу заснула.

— Детка, не шуми! Твоя мама пришла.

— Где она?

— В большой комнате.

Алиса приоткрыла дверь и показала Ливии Женю.

— Маму сейчас не буди. Пускай выспится. Она устала, — шептала Алиса.

— Пускай выспится, — тоже шепотом ответила Ливия.

Женя проснулась только на другое утро.

— Я хочу умыться.

Алиса нагрела воды и принесла в большую комнату таз.

Женя привела себя в порядок, надела другое платье и выглядела уже лучше. Но бледность лица, круги под глазами, отсутствующий взгляд говорили о пережитом. После завтрака она снова легла спать и встала лишь к полднику. Петерис, Алиса и Ильмар возили и укладывали над хлевом сено. Но Женя помогать не пошла. Сидела на скамье под сиреневым кустом, совершенно безразличная ко всему.

Вечером она все же помогла Эрнестине помыть посуду.

— Что они с вами сделали, когда увезли?

— Ну что! Скоты! — уклончиво ответила Женя.

— Про Артура спрашивали?

— Да разве я знаю, чем он там занимался, чем не занимался? Разве он мне говорил? Надоело мне все это, опротивело!

Женя вдруг раздражилась, стала резкой. И Эрнестина больше не расспрашивала ее.

На другой день Женя сказала Алисе, что здесь, в этой округе, не останется, уедет к родственникам в Дундагу.

— А Ливия как же?

— Ливию я хотела бы пока оставить у вас. Недели на три, на месяц.

Алиса пошла к Петерису.

— Что же ей делать? На женском велосипеде, да еще с узлами, ребенка далеко не увезти. Только скажи, чтоб не тянула!

— Какая мать надолго оставит ребенка у чужих?

Большой чемодан привязать к велосипеду не удалось, и Алиса дала меньший. Женя сложила только самое необходимое. Поцеловала Ливию и сказала:

— Какое-то время поживешь у тети Алисы. Слушай тетю! Остальных тоже! И жди меня, я приеду за тобой! Ладно?

— Ладно.

Женя смахнула слезу, села на велосипед и уехала.

— Не плачь, деточка! Мама приедет за тобой на поезде.

— Когда это будет?

— Скоро. Только будь терпеливой и жди!

Ждать Ливии пришлось долго.

«РОДИМАЯ»

Перед домом росла большая вишня. Ягоды зрели медленно, почти до самой осени, пока не делались темно-красными, сочными, горько-сладкими. Обычно Ильмар привязывал к шее корзинку и влезал на дерево. Прежде всего обирал верхушку и ближние к стволу сучья, затем, прислонив лестницу, снимал ягоды с тонких веток. Алиса варила густое вишневое варенье, которое подавали в воскресенье с оладьями — до самой весны. Конечно, когда еще был сахар.

Но этим летом ягоды на макушке дерева остались неубранными. В начале лета Ильмара взяли на трудовую повинность, и вот уже три месяца, как он отсутствовал. Вместе с ним взяли и Ольгерта Брувериса, и, как выяснил его отец, еще месяц тому назад мальчики находились тут же, в Латвии, рыли под Ригой траншеи.

Летом 1944 года, когда Советская Армия начала стремительно приближаться, немецкие войска расположились и в Осоковой низине. Для маскировки танков немцы в «Викснах» срубили половину фруктовых деревьев, разорили все три Алисиных улья, отняли кобылу Райту.

— Для русских сберечь хотите? — прищурясь, спросил фельдфебель, когда Эрнестина пыталась что-то возразить.

Потом, почувствовав, что задержатся в Курземе подольше, они немного утихомирились. Но Петерис на всякий случай все же зарезал откормочную свинью, которую держал в тайном закутке за бочками и всяким хламом. Мясо засолил в кадке и спрятал в дровяном сарае.

Все лето Алиса ждала домой сына. Она представляла себе, как Ильмар однажды войдет во двор и она побежит ему навстречу.

— Еще что, так он и придет! Кто его пустит? Головой думать надо! — пытался Петерис образумить Алису.

Но это не помогало. Алиса была уверена, что Ильмар вернется.

С приближением осени ягоды на большой вишне все больше темнели. Забравшись на ствол, обобрала нижние ветви, а оставшиеся на верхушке ягоды начали привлекать птиц.

— Надо принести лестницу, иначе склюют все, даже ахнуть не успеешь, — сказал Петерис.

— Не надо. Пускай останется Ильмару.

— Как это — Ильмару! Ты как эта… Не скворцы, так немцы сожрут. Срубят вишни вместе с ягодами.

Но за лестницей он не пошел, и вишни на верхушке так и остались. Чтобы отпугнуть птиц, Алиса достала жердь, привязала к ней тряпку и сунула в ветви.

— Зачем тряпку-то! Уж тогда настоящее пугало надо сделать. И слегу подлиннее.

Петерис отправился в лес, облюбовал в чаще стройную высохшую елочку, очистил от сучьев и притащил домой, Алиса нашла старую шапку, рубаху и штаны. Петерис протянул через рукава веревки, с одной стороны привязал пару стертых подков, с другой бутылку и укрепил чучело на самой верхушке вишни.

Залатанные штаны развевались на ветру, покачивались рукава, ударяясь одна об другую, тихо позвякивали подковы, бутылка ярко сверкала на солнце.

— Вот это другое дело! — порадовался Петерис.

Более умные птицы сообразили все же, что перед ними лишь творение рук человеческих, а не настоящий человек и продолжали воровать вишни. Правда, в гораздо меньшем количестве, и еще в сентябре на верхушке оставались какие-то ягоды. Время от времени Алиса подсчитывала их. Одиннадцать… семь… шесть… четыре… три… долго последняя ягода держалась на черенке — ссохшаяся, пожухлая. Но вот, в одно утро, Алиса напрасно пыталась разглядеть маленькую, темную точечку и долго простояла под вишней, не видя ничего.

«Виксны» были забиты народом. На «парадной» половине три комнаты занимали немцы, в двух остальных жили сами. В одной ютилась Эльвира с детьми, восьмилетней Дианой и сыном Виестуром, которому уже исполнилось семнадцать, а в другой — Эрнестина, Алиса и Ливия. Петерис спал над хлевом.

С началом войны в Эльвире вдруг проснулись теплые чувства к сельским родственникам, и лето семья Приекулисов уже не проводила на взморье, а от первой травки до последних яблок жила в «Викснах». На обед и ужин Эльвира, Диана и Виестур пили парное, только что надоенное молоко, ели свежий, прямо с грядки, салат, лакомились на огороде полной солнечного тепла клубникой. А когда та была съедена, Эльвира с Дианой ходила в лес искать более мелкую, но еще более полезную ягодку. Эльвира не переставала восхищаться чудесным сельским воздухом и витаминами, только жаловалась, что недостает привычной, целительной морской воды и пляжа с горячим песком. Но война неизбежно подвергает людей испытаниям, и Эльвира понимала, что трудное время надо все же как-нибудь перетерпеть. Эльвира тоже работала — помогала Эрнестине мыть посуду и в сенокос ходила на лугу с граблями. Много времени отнимали поездки в Ригу — поливать оставленные там цветы, получать продуктовые карточки, отовариваться по ним и видеться с мужем. Опасаясь, чтобы его как офицера не отправили на фронт, Фрицис предусмотрительно устроился в так называемой «береговой охране», служил на побережье. Будь Эльвира одна, она летом, конечно, жила бы в маленькой комнатке Фрициса, кормилась бы салакой и загорала на солнце, но ради детей вынуждена была мотаться между Ригой, «Викснами» и тихим рыбацким поселком. Отчего часто чувствовала себя измученной и усталой. Зато немало приходилось трудиться Виестуру, который здесь отрабатывал обязательную повинность вспомогательного рабочего. Петерис всегда находил ему работу и следил, чтобы та выполнялась на совесть. Казалось, Петерис не только своего сына, но и племянника хочет сделать образцовым сельским рабочим.

Стремительное приближение фронта взбаламутило и жизнь семьи Приекулисов. В августе Советская Армия прорвалась к курземскому побережью, бои шли как раз в районе, где служил Фрицис, и Эльвира уже оплакивала мужа. Было потеряно и все нажитое, ибо вернуться в Ригу Эльвира уже не могла, и квартира была брошена на произвол судьбы — со всей мебелью, платьем, посудой. Особого достояния у Приекулисов, правда, и не было, поскольку Фрицис любил посиживать с друзьями, Эльвира нигде не работала, росли двое детей. Но и того, что было, очень жаль. Больше всего Эльвира печалилась из-за своего зимнего пальто и главного сокровища — серебристой лисицы. Она считала, что из-за нерасторопности Фрициса она осталась теперь в «Викснах» почти голая.

Виновник, к счастью, вскоре объявился, целый и невредимый, терпеливо перенес и слезы радости, и укоры, обещав переправить семью в более надежный тыл, куда-то в окрестности Вентспилса. Задержавшись в «Викснах» всего лишь на несколько часов, он снова уехал. Однако время шло, а обещанная Фрицисом машина так и не появилась.

Затем на семью Приекулисов обрушился новый удар: призвали в зенитную артиллерию Виестура. Теперь Эльвира, как и Алиса, проводила сына, почти ребенка, на неведомую чужбину, где грозила опасность. В Осоковую низину каждый день могла войти Советская Армия, и Виестур с Фрицисом, как и многие мобилизованные, остались бы тогда на немецкой стороне. Поэтому Эльвира постоянно была подавлена горем, страхом и раскаянием. Глухой гул на юго-востоке лишал ее покоя, прогонял ночью сон.

Алиса в последнее время становилась все тише и замкнутее. Однажды, после того как она опять постояла под пустой вишней, Алиса за ужином сказала:

— Я поеду в Германию.

Растерялась даже Эрнестина.

— Что ты там делать будешь?

— Буду вместе с Ильмаром.

У Петериса исказилось лицо.

— Откуда ты знаешь, что он там? Может, он и не дождется конца войны?

Все чувствовали себя неловко и старались на Алису не смотреть. Когда Алиса ставила в шкаф вымытую посуду, Эрнестина шепнула Ливии:

— Пойди приласкай тетю Алису!

Ливия подошла к Алисе.

— Чего тебе, детка?

Ливия обняла Алису и поцеловала в подбородок.

С тех пор как Женя оставила дочку Алисе, прошло три года. За все это время она только раз приехала в «Виксны» навестить ребенка — в первую военную зиму. Со слезами на глазах рассказала, что должна работать на хозяина почти даром, родственники живут трудно, муж двоюродной сестры пьет, вся семья ютится в одной маленькой комнатке. Обняв Алису, Женя умоляла оставить девочку еще на какое-то время у себя. Как только удастся подыскать работу получше и отдельную комнатку, она сразу же заберет ее к себе. Алисе удалось уговорить Петериса, и Ливия осталась. Но Женя больше не появлялась, только изредка присылала письмо. Писала, в каких незавидных условиях ей все еще приходится жить, среди людей, у которых ребенок ничему хорошему научиться не может, корила себя за обузу, что навалила на Алису, уверяла, что по гроб останется перед ней в долгу. Один бог способен вознаградить Алису за труды и доброе сердце. Женины письма были уж очень слезливыми, сумбурными, словно писались спьяну. Приходили они из разных мест, последнее было из Лиепаи. Бог в нем уже не упоминался, но было сказано, что все труды по воспитанию Ливии Алисе оплатит будущая власть, даже если Артур с войны не вернется. Сама она человек пропащий и лично ни на что, кроме смерти, не надеется.

Эрнестина считала, что Женя бесстыжа и лжива, Петерис упрекал Алису, что она связалась с ней, а Паулина сказала, что Женя самая настоящая шлюшка.

К Ливии тем временем все уже успели привыкнуть, и она никому не мешала и лишних хлопот не доставляла. Девчушка была послушна и ласкова, иногда забиралась на колени даже к Петерису, который, растрогавшись, краснел и катал ее на колене, изображая лошадку, причем Ливия была всадником. Прошлой осенью девочке исполнилось восемь лет, и Алиса отвела ее в школу. Ежедневно Ливия с Парслой, жившей в «Апситес», мерила четырехкилометровый путь в школу и обратно. И у Парслы отец воевал на другой стороне. Мать ее взял в батрачки Дронис, а летом и дочка пасла в «Апситес» коров. А летнее время в войну тянулось еще медленнее, чем зимнее.

Когда Ливия уже спала, Эльвира, застав Алису на кухне одну, сказала:

— Поедем вместе! Вдвоем надежнее.

— Да, конечно.

— Надо ехать! Непременно надо ехать!

Алиса все же еще сомневалась. Какая-то непонятная сила в самом деле влекла ее прочь в неизвестную даль, но в Германию ли именно, в этом она уверена не была. Однако всякий раз, как Эльвира беседовала с ней наедине, Алиса сомневалась все меньше и меньше. Пускай думают об Эльвире что хотят, но Алисину тоску по сыну та понимает лучше кого-либо.

— Не поддавайся влиянию этой женщины! — предостерегала Эрнестина.

— Если я не уеду, то я уже никогда не увижу Ильмара.

— Успокойся, детка!

— Ты, должно быть, считаешь меня сумасшедшей.

Эрнестина не ответила.

Но вечерами, когда все остальные, закрыв толстым одеялом окно, сидели в комнате при свете коптилки, она прокрадывалась к пустой вишне и долго стояла под ней в оцепенении.

В начале октября однажды вечером, когда уже сгущались предвечерние сумерки, к «Викснам» приблизился молодой человек в чересчур узкой и кургузой ученической куртке, из-за которой он казался подростком, в драной гимназической шапочке, с двузубыми вилами на плече. Он будто возвращался с молотьбы от соседей. Увидев во дворе автомашины, он остановился, словно хотел достать из кармана курево, и заметил перед самым домом, рядом с сиреневым кустом, танк. Возле одной из автомашин, сунув голову под приподнятый капот мотора, спорили два немца. Во двор вышла Алиса, достала из колодца воды, наполнила ведра и вернулась с ними в дом. Молодого человека с вилами на плече она даже не заметила. Не найдя в кармане курева, молотильщик продолжал путь: миновал танк и, прислонив вилы к стене дома, исчез в дверях. Без стука прошел прямо на кухню, слегка ослепленный светом коптилки, сощурился.

— Ильмар пришел… — удивленно прошептала Ливия.

Алиса неуверенно коснулась чужого пиджачка.

— Как же это я тебя не увидела?

И только потом кинулась к Ильмару и крепко обняла его.

— Дитятко мое!

— Ну, стало быть, вернулся все же.

Ильмар давно не касался толстой, жесткой ладони отца и растерялся так же, как Петерис. Эрнестина слегка погладила внука по голове. Диана таращила на двоюродного брата глаза, вышла из своей комнаты и Эльвира.

— Ну, здравствуй! На кого ты похож? Настоящий дезертир…

Ужиная в Алисиной комнате, Ильмар рассказал, где ему пришлось за это время побывать. Три месяца рыл окопы в лесах под Ригой, валил деревья, строил землянки. Кормили немцы плохо — водянистым супом, кусочком хлеба на целый день. Почти у всех был страшный понос, парни вконец отощали. Однажды взбунтовались, отказались выйти на работу, потребовали лучшего питания, но их окружили вооруженные автоматами немцы и погнали на работу. Вечером построили и велели всем, кто голоден, сделать три шага вперед. Из строя выступил лишь один парень — все считали его дурачком и по-всякому высмеивали. Смельчака куда-то увезли, и больше его не видели. Неделю тому назад всех погрузили на судно и отправили на Лиепаю. Оттуда Ильмар вместе с десятью другими ребятами бежал. Кто-то снабдил его этой старой одеждой и вилами, и он пришел домой. Увидев, что на дороге останавливают повозки и проверяют документы, он свернул на жнивье и направился к какому-то хутору. Сделав крюк, ушел от патруля.

— Тебя могли схватить?

— Могли.

— Что бы они сделали с тобой?

— Не знаю.

— Сынок!

Прошлую ночь Ильмар провел в небольшом леске и страшно продрог.

— В одном этом тоненьком пиджачке?!

Ильмар был переутомлен. После ужина он вскоре, в чем был, одетый, повалился на Алисину кровать и мгновенно уснул.

Алиса постлала на полу шубу и легла рядом с кроватью. И всю ночь не спала, охраняя сына.

Ильмар проспал до полудня, но все еще чувствовал себя усталым. В комнату вошел Петерис. Ночью на сеновале он тоже думал о сыне и хотел поделиться своими мыслями.

Откашлявшись, Петерис спросил:

— Когда ты удрал, Ольгерт Бруверис там был?

— Не знаю, мы были не в одном отряде.

— Как бы домой старикам не отписал.

— Да разве почта работает? — вставила Эрнестина.

— Будто иначе как по почте и передать нельзя?

Петерис снова откашлялся:

— Как бы искать не стали.

— Недолго они еще искать будут! Самое большее несколько недель — и тут уже ни одного немца не будет, — посмеялся Ильмар.

— Поди знай. Надо спрятаться. И так, чтобы дети не знали. Надо им сказать, что ты опять ушел траншеи рыть.

— В сарай пойду, — согласился Ильмар.

— Ведь ты там окоченеешь! — воскликнула Алиса.

— Сделаю в соломе нору.

— В сарай трудно носить еду, — рассуждал Петерис. — Немцы приметят, что хозяева часто в сарай ходят. Тогда уж лучше в хлеву. Под свеклой укрытие сделать, и чтоб в загородке доска вынималась…

Решили, что Петерис сейчас же выроет укрытие и вечером Ильмар переберется в хлев. Однако ничего из этого не вышло. Самочувствие Ильмара все ухудшалось, и, когда ему поставили градусник, ртутный столбик подскочил до тридцати девяти. Пришлось остаться в доме. На всякий случай Ильмар лежал одетым, и Алиса освободила половину шкафа, чтобы Ильмар мог спрятаться, если заявится непрошеный гость.

Позвали Ливию.

— Деточка, как нельзя никому говорить о твоем отце, нельзя говорить и об Ильмаре. А то его заберут немцы и уведут. Ты поняла?

Алиса зашла к Эльвире.

— Видишь, как получилось-то, возвращение Ильмара.

Эльвира выжидательно слушала, и Алиса, при виде застывшего лица золовки, осеклась.

— Лучше сказала бы — дезертирство.

— Теперь ведь все как-нибудь…

— Ты этого о всех сказать не можешь.

Алиса взяла себя в руки и продолжала:

— Поговори с Дианой! Пускай она никому об Ильмаре не болтает.

— Обещать я тебе ничего не могу, ребенок остается ребенком. Хотел бежать, должен был о других подумать. Ты уверена, что его не станут искать? А что ты скажешь, если придут вооруженные и спросят, где он?

— Надо надеяться, что скоро победит другая власть.

— Как бы тебе не пришлось разочароваться. И красным твой сын понадобится. Уже не говоря обо всем остальном.

Эрнестина успокаивала Алису:

— Не обращай ты на нее внимания! Ничего хорошего ты от нее никогда не видела и не увидишь, но не такая она дурная, чтоб донести на сына своего брата.

Прошла неделя, и действительно ничего худого не приключилось. Ильмар постепенно поправлялся. Труднее всего было, когда стало першить в горле, он сдерживался, закрывал рот ладонью, но вскоре ухитрился так тихо кашлять, что не слышно было даже в комнате рядом. Время от времени на кухню заходили немцы, но двери всегда были закрыты, и Эрнестина спокойно беседовала с ними. Укрытием Ильмар так и не воспользовался. Окно комнаты наполовину закрыли плотной занавеской, и Ильмар, лежа на кровати, читал. Нередко к нему наведывались девочки и вместе играли в цирк, рич-рач и даже в карты.

— Им горя мало, — качала головой Эльвира.

В последние дни гул на юго-востоке все усиливался, становился пронзительнее. В тихие вечера доносились далекие пулеметные очереди.

Алиса слушала, затаив дыхание.

Однажды утром, когда Алиса в дровяном сарае скинула с кадки дрова и Петерис, достав из рассола передний окорок, отрубил кусок, чтобы в мешке вместе с дровами внести в дом, во дворе залаяла собака.

— Пойди глянь, кто там!

Алиса выбежала во двор. Двое, сойдя с рессорной коляски, привязывали красивую гнедую лошадь. Один из них был Дронис, а другой — сам волостной старшина Лиекуж, который с приходом немцев сразу активно включился в управление волостью, а затем был официально поставлен старшиной.

— Хозяин где? — спросил Лиекуж.

Этот человек, как многие высокорослые люди, был невозмутимо самонадеян и почти никогда не улыбался.

— Позвать?

— Только поживей!

Петерис велел Алисе быстро накидать на кадку дров, подтянул штаны и пошел к незваным гостям.

— Мы должны обыскать дом. Дронис будет понятым.

Лиекуж сказал это с таким мрачным видом, что у Петериса в глазах на миг что-то вспыхнуло и тут же потемнело.

— Да разве…

Ни язык, ни ноги не повиновались.

Затем Петерис заметил, что Дронис улыбается.

— Сосед, у тебя бутылочка родимой не завалялась?

Самодельная водка — самогон, или сивуха, к концу войны получила еще одно название — «родимая».

Петериса бросило в жар. От внезапного облегчения прошиб пот. Но сразу возникла другая опасность. «Родимая», хотя она уже давно шла на «подмазку» и даже вместо денег — на мельнице, в лесничестве, на кузнице и в других местах, — все-таки считалась запрещенным напитком, а Лиекуж был самым крупным волостным начальником, и к представителям власти Петерис всегда относился с недоверием. Зачем Лиекужу сюда за самогоном ездить, если он может достать его у Дрониса? Всей округе известно, что Дронис вместе с Паулиной устроили настоящий завод. Дронис снабдил Паулину аппаратом, дает ей муку и свеклу, а Паулина гонит. И Алиса недавно принесла от Паулины десяток бутылок этого ценного напитка.

— Такое ведь держать не дозволяется, — пытался возражать Петерис.

— Овечкой-то не прикидывайся!

Петерис взглянул на Дрониса. Своего зелья, сволочь, не дает, а к соседу посылает.

— Ты, Петерис, не обижайся, у меня дома как раз ни капельки нету. Выручи, если можешь!

Слова Дрониса и выражение его лица окончательно убедили Петериса, что тут нет никакого подвоха и что на самом деле нужна самогонка. Молодой Лиекуж и раньше был не дурак выпить, но в войну стал отпетым пьяницей. А у Петериса тут же вкрались другие опасения: свяжешься с этаким — и уже не избавишься от него, как Дронис. Велика радость отдавать такое добро без всякой пользы. Дни Лиекужа уже сочтены. Удивительно, как это он еще никуда не смотался.

— Ну что ж… Надо подождать хозяйку. Алиса, живей сюда! — крикнул Петерис, повернувшись к сараю.

Прибежала Алиса, готовая улыбнуться и услужить непрошеным гостям.

— Достань бутылку, ну…

Петерис не решился прямо сказать о самогоне. И тогда он снова подумал, что Лиекуж не вытерпит и тут же на дворе глотнет немного, а немцы, конечно, увидят это в окно. И тоже захотят, начнут искать в доме и…

— Чего же тут! Идемте в дом!

— Да, пожалуйста! Заходите! — пригласила Алиса.

Петерис тихо сказал, чтобы принесла с чердака две бутылки. А когда гости уселись за кухонный стол, Эрнестине без всяких слов стало ясно, что надо и мяса поджарить.

Петерис вытащил оструганную брюквину, которой, за неимением пробок, была закупорена бутылка, и крикнул Алисе:

— Стаканы неси!

— На что они! Из кружек лучше, — поморщился Лиекуж.

— Да, войдет еще кто-нибудь из немцев, тогда что…

Петерис, побагровев от волнения, внимательно разливал мутную жидкость по кружкам — чтоб не больше одной трети.

— Ну, так…

— Поехали!

Лиекуж осушил свою кружку залпом, Петерису пришлось перевести дух, а Дронис лишь пригубил.

Разговором завладел Дронис, рассказывал анекдоты, рассуждал о войне, о немцах и русских, но делал это так как умел только он, — много говорил и ничего непозволительного при этом не сказал и никого особо не задел. Петерис, все больше хмелея, смелел, а Лиекуж только пил, и казалось, что пустая болтовня собутыльников его ничуть не интересует.

— Кто это там подглядывает? — спросил он вдруг.

В щелке у приоткрытой двери Алисиной комнаты время от времени мелькал глаз или кончик носа. По тому, как низко был нацелен взгляд Лиекужа, Эрнестина сразу догадалась, кто виновница.

— Маленькая девчушка, господин Розенберг.

— Что за девчушка?

— Ливия, выйди на кухню! Чего прячешься там?

Ливия захлопнула дверь. Лиекуж хотел встать и пойти к двери, но Эрнестина опередила его и притащила Ливию на кухню.

— Иди, поздоровайся! Господина Дрониса ты ведь знаешь.

— Ливия, мы с тобой старые друзья.

— Это господин Розенберг, волостной старшина, он хочет посмотреть на тебя. Дай ручку!

Девочка все же не дала руку чужому человеку, она испугалась, насупилась, не помогли ни приветливая улыбка Дрониса, ни спокойный тон Эрнестины. Но Лиекуж не обиделся, было видно, что он любит детей.

— Чья это девчурка?

— Мы ее пока воспитываем.

— Я спрашиваю, чья она.

— У них когда-то жила такая Женя.

— Женя с молочного завода! Где эта баба? Пускай идет сюда!

— Она тут не живет. Три года не показывается.

— Где она, спрашиваю!

— Мы от нее последнее письмо получили из Лиепаи.

По лицам женщин волостной старшина понял, что Жени тут нет на самом деле.

— Сброд!

Петерис поспешил налить, но Лиекуж дернул кружку к себе и, прищурясь, впился холодным взглядом в Петериса:

— Жидов и коммунистов ждешь?

Петерис испугался:

— Чего мне ждать?

— Ждешь.

— Петерис не ждет русских, — вмешался Дронис, — ведь у него сын в легионе.

Лиекуж ослабил взгляд, пытаясь что-то вспомнить.

— В легионе ведь он еще не был. Да и кто знает, где он теперь. Как русские в августе дорогу на Ригу перерезали, так…

Растерянная улыбка Петериса не убедила Лиекужа.

— Где он? На сеновале? Может, пойти поискать?

То ли с перепугу, то ли от внезапно вспыхнувшей ярости, у Петериса запылало лицо, и он неожиданно резко бросил:

— Так идите! Ищите!

Атмосфера в кухне невыносимо сгустилась.

И тут раздался смех Дрониса, сочный, искренний:

— До чего только люди не договариваются! Кому-кому, а Петерису, право, ждать-то нечего. Теперь, когда у него своя земля.

Однако Лиекуж не унимался:

— Рая ждете! В Сибири — вот где ваш рай будет! Вшей кормить будете! Мох жевать! А пока что — всех бы вас к стенке!

Это были не пустые слова пьяницы: из-за Лиекужа не один человек уже попал в тюрьму и, надо думать, даже к стенке. О Симсоне по сей день никто ничего не знал.

— Давайте спокойно! Петерис, налей!

На этот раз Лиекуж кружку не отдернул, закурил, возникшие вдруг подозрения постепенно рассеялись, и с каждой новой кружкой взгляд его все тупел. И тогда произошло то, чего все подсознательно побаивались. Лиекуж вышел во двор, а вернувшись, внезапно ввалился в Алисину комнату.

Все замерли от крика Ливии:

— Нельзя! Туда нельзя!

Эрнестина кинулась за Лиекужем, Алиса осталась стоять с опущенными руками. Петерис вскочил на ноги. Лиекуж хватался за шкаф. Каждую минуту могла распахнуться только прикрытая, но не запертая дверь, за которой успел спрятаться Ильмар.

— Господин Розенберг! Вам плохо?

Лиекуж, пошатываясь, направился к Алисиной кровати.

— Почему ты так испугалась? — спросил Ливию Дронис. Девчурка невольно схватила его за руку.

— Там Ильмар, — прошептала Ливия.

У Дронисов детей не было, и, когда Ливия приходила в «Апситес», к Парсле, хозяева беседовали с ней, угощали лакомствами, шутили. Однажды, когда Алиса рассказала о попреках Петериса из-за Ливии, госпожа Дронис загорелась желанием взять девочку себе. Если Женя согласится, они Ливию удочерят. Ливия нравилась не только Дронисам, Еще настойчивее просила отдать ей девочку Паулина. Так у Ливии, помимо домашних, были еще друзья и среди соседей, и девочка, после Алисы и Эрнестины, больше всего доверяла Дронису.

— Ильмар?

— Только никому не говори!

— Упаси бог!

И тогда Ливия заметила, что на нее в упор уставилась своими карими глазами тетя Эльвира. Девочка поняла, что не то наговорила, и закрыла рот ладошкой.

Лиекуж проспал мертвецким сном далеко за полдень, затем поднялся и, небрежно приняв от Алисы еще одну бутылку самогонки, уехал.

Когда позвали ужинать, Эльвира не пошла.

— Я сыта по горло уж тем, что тут произошло, и есть не надо.

Диана за столом сучила ногами и с Ливией не разговаривала. Молчали также Петерис и Алиса. Слышно было, как Эльвира у себя в комнате всхлипывает. Алиса не выдержала, пошла утешать золовку.

— Что теперь будет? Скажи, что теперь будет?

— Чего же будет? Ничего не будет! — отозвался Петерис, услышав, о чем говорят в комнате. Но особой уверенности в его словах не чувствовалось.

— Нас всех могут расстрелять!

— Неужто расстреляют?

— Кто он такой, что воевать не должен. Почему он вправе ставить под угрозу жизнь моего ребенка? Почему он вправе отсиживаться дома? Мой сложит голову на чужбине, а он будет в тепле полеживать да есть. И кто ты такая, что у тебя может быть сын, а у меня — нет?

Алиса вышла от Эльвиры совсем бледная. Позже Петерис в хлеву сказал Алисе:

— Все это потому, что хочешь каждому угодить! Чужого ребенка все эти годы даром одевали и кормили! И теперь собственный сын…

У Петериса сорвался голос.

— Для тебя ведь всегда другие были лучше своих.

— Петерис, как ты можешь так…

— Чего там! И так всю жизнь!

Петерис еще долго, подавленный, пробирал Алису и под конец велел ей пойти к Дронису и поговорить.

— Что я ему скажу?

— Теперь ты поумнела? А где ты раньше была? Чтоб не выболтал никому!

— Как я могу просить такое? Я в самом деле не знаю, что мне…

— Я подсказывать тебе не стану. Уж это твое дело, что говорить.

На другой день Алиса рано утром пошла к Дронису. Так как иначе начать разговор нельзя было, она призналась, что Ильмар уже больше недели дома, и просила никому об этом не говорить.

— За кого вы меня принимаете?

— Так ведь, может быть, думают, что мы ждем коммунистов и…

— Я тоже жду.

Алисе показалось, что Дронис смеется над ней.

— Серьезно. Мы слишком маленькие, чтобы выбирать. Потому должны ждать то, что приходит. А за своего сына не волнуйтесь. Будь у меня сын, я бы его тоже прятал.

Алиса успокоилась.

Но дома Петерис сказал:

— Чего там! Мошенник! Страх какой пройдоха.

Эльвира все еще не появлялась за столом, велела Диане носить ей пищу в комнату. Петерис рассердился.

— Чего дуришь! Как эта…

— Какая эта?

— Чего там!

Петерис махнул рукой.

Ильмар слышал почти все, что говорила Эльвира, а чего не расслышал, досказали ему Алиса и Эрнестина. Он уже больше не мог ни сидеть, ни лежать и, как зверь по клетке, весь день ходил туда и обратно, от стола до шкафа, пока вечером не сказал:

— Я уйду.

— Куда ты пойдешь?

— К партизанам.

И Ильмар рассказал, что уже все лето думал об этом, даже раньше, еще зимой некоторые одноклассники говорили, что в немецкую армию не пойдут, добудут оружие — и в лес. Один из его друзей, Вилнис, живет лишь в каких-нибудь пятнадцати километрах отсюда. У Вилниса дядя, брат матери, тоже прячется, и у него, видно, есть связи с партизанами.

— Так тебе сразу, еще весной, и надо было в партизаны эти податься, — деланно усмехнулся Петерис.

— Меня бы искали.

— А как же ты теперь прячешься?

— Теперь у немцев все прахом пошло, бумаги разбомблены, сгорели.

— Так какой же смысл? Твой друг, может быть, уже в Германии. Нынче ведь всех берут.

— Я в это не верю.

— Что ты про других знать можешь? То, что говорят мальчишки…

— Только тут я не останусь. Ни за что!

Заговорила Эрнестина:

— Не сердись, Ильмар, но, как послушаю, твои разговоры о партизанах мне кажутся ребячеством.

Ильмар покраснел.

Летом, когда он под Ригой копал траншеи, немцы по воскресеньям обычно работать не заставляли. Ильмар, как и остальные, один или за компанию с кем-нибудь ходил по крестьянским хуторам, порою забирались довольно далеко. Изголодавшихся мальчишек подкармливали, давали им с собой яблок и хлеба. Часто он с гостеприимными хозяевами вступал в разговоры. Ильмар высказывался, что лучше пуститься наутек и связаться с партизанами. В таких случаях обычно наступала неловкая тишина, но однажды какая-то языкастая тетенька сказала, что знает людей, которые могли бы в этом помочь, Ильмар пошел в указанный дом, к человеку средних лет, набрался смелости и прямо спросил, как попасть к партизанам. Тот сделал вид, что не расслышал, и так холодно, даже презрительно, посмотрел на Ильмара, что парень постарался скорей уйти. Уж потом он понял, что поступил непростительно наивно, и, вспоминая этот разговор, по сей день испытывал стыд.

— Свою тетю ты не слушай! В жизни много чего приходится терпеть да прикидываться, что не видишь и не слышишь.

— А я не могу! У меня и в самом деле такое чувство, будто я тут всем в тягость. И она права. Ведь из-за меня могут выйти неприятности. Что тогда?

— А тем, к кому ты пойдешь, ты в тягость не будешь?

— Я пойду в лес. У друга есть связи.

Эрнестина вздохнула:

— Больно много ты надумал.

Ранним утром Ильмар, сникший, сидел на краю кровати. Выходить из дому пока нельзя, ночной путник мог вызвать у немцев подозрение.

— Ты не передумал? — спросила Эрнестина.

— Нет.

— Сынок!

Алиса ничего больше сказать не могла. Взяв ведра, она ушла к скотине.

Чуть погодя вошел Петерис:

— Так думаешь все же идти?

— Да.

Петерис растерянно посмотрел на сына, откашлялся.

— Это, конечно, чуть подальше от фронта. Спокойнее будет, да и немцев поменьше. А когда красные придут, тоже на месте оставаться нельзя будет. Так или иначе в лес бежать придется… А если на дороге тебя кто-нибудь узнает?

Ильмар пожал плечами.

— Могу тебя малость на лошади подвезти. Накидаешь в тележный ящик соломы, заберешься под нее… Надежнее будет. — Петерис пытался найти выход.

— Пожалуй… — согласился Ильмар.

— Не будь она такой дурной… — имелась в виду Эльвира.

Какое-то время в комнате только и слышны были торопливое, настойчивое тиканье будильника и равномерное дыхание крепко спавшей Ливии.

— Если подумать, так ведь… Так ведь и ждать осталось всего ничего. В сарай идти надо и…

Сопровождаемый пристальным взглядом Эрнестины, Петерис ушел готовить телегу, запрягать лошадь.

— Отец называется!

В голосе Эрнестины задрожало глубокое, застаревшее презрение. Она подошла к окну, подняла черную бумажную ткань. На дворе было еще темно.

— Слышишь, как стреляют? Может, уже завтра или послезавтра тут будут.

Орудийный гул в самом деле казался сильнее, чем в другие дни.

Из хлева прибежала Алиса. Ильмар встал, взял торбу со снедью.

— Сынок, не ходи! Останься!

Ильмар, понурив голову, молчал.

— Послушай, детка, — сказала Эрнестина, — никуда не ходи.

Затем она в нескольких словах изложила, как следует поступить, чтобы Ильмару перемены переждать дома. Мысль ее была совсем проста, и, посмотрев на измученное лицо матери, Ильмар сказал:

— Ладно, я останусь.

Алисе трудно было говорить кому-либо неправду, Петерис тоже не отличался умением ловко лгать, и неприятную задачу — ввести в заблуждение Эльвиру — взяла на себя Эрнестина.

Когда Эльвира вышла из своей комнаты за тазом и водой — она на кухне, как остальные, не умывалась, — Эрнестина стояла у плиты. И, как обычно, вежливо ответила сдержанно поздоровавшейся Эльвире, затем попросила помочь поставить большой котел с картошкой. Не успела еще Эльвира отпустить дужки котла, как Эрнестина бесстрастно заметила:

— Ильмар сегодня утром ушел. К чужим. Можете быть довольны. Это в том случае, если его не схватят на дороге. А схватят, так все равно скажет, откуда идет. Ведь он не взрослый мужчина.

Эльвира ополоснула таз, налила из ведра воды, зачерпнула еще теплой из котла, чтобы подлить, и только тогда, уже от своих дверей, ответила:

— Не я заставляла его бежать, прятаться и уходить теперь.

— Так чего же в истерику впадали?

— Я? В истерику?

— А кто же?

Эльвира, возмущенная, отвернулась, а Эрнестина спокойно добавила:

— Если уж говорить о том, кто кого заставлял, так и вас никто не заставлял селиться здесь.

И Эрнестина с почти безразличным видом повернулась к ней спиной.

В обед, когда Алиса налила в тарелку супу и Диана отнесла его матери, Эльвира отослала суп обратно. Алиса не выдержала и понесла тарелку сама.

— Ты прости маму, что она так сказала.

Эльвира ответила не сразу.

— Чего тут еще прощать или не прощать. Только теперь я вижу, какими бессердечными бывают люди.

— Милая Эльвира… Кушай же!

— Нет, спасибо.

Алиса все-таки суп оставила, и Эльвира на этот раз его не отослала. Когда после обеда уже вымыли посуду, на краю плиты появилась пустая грязная тарелка.

На другое утро Эльвира попросила кусок хлеба и чего-нибудь попить, и Эрнестина, только что затопив плиту, дала именно то, что она просила: ломоть сухого черного хлеба и кружку кваши. Эльвира, ехидно посмотрев на Эрнестину, подчеркнуто поблагодарила.

— Не обессудьте, — ответила Эрнестина.

Эльвира при ней же принялась грызть сухой хлеб.

Из хлева пришла Алиса.

— Масла возьми!

— Нищей масло не полагается. Даже в доме родного брата.

Алиса кинулась в кладовку, поставила перед золовкой масло, творог, мясо.

— Сейчас сварю кофе. Или молока вскипятить?

— Спасибо, не надо. Если не жаль, так намажь ломоть в дорогу.

Эльвира надела свое лучшее платье.

— Куда ты пойдешь?

— Тебя это не касается.

Эльвира вернулась уже вечером. И никому не сказала, где была.

После таинственного похода прошли три дня, и в «Виксны» вкатила легковая автомашина, рядом с шофером, одетый в форму, сидел Фрицис. Эльвира бросилась мужу на шею, повела в комнату и заперла дверь. Диану отослали на двор.

Через полчаса дверь отворилась.

— Мы уезжаем.

— Куда?

— Туда, где не будем ни у кого мешаться под ногами.

— В Германию?

Эльвира молчала.

— В летнем пальто! Скоро зима!

— Другого у меня нет.

Алиса подошла к шкафу и достала свое зимнее пальто.

— Что ты делаешь? — воскликнула Эрнестина.

— У нее же нет пальто.

— А у тебя есть другое?

— Мамочка…

Эльвира оценивающим взглядом осмотрела пальто и сказала:

— Вообще-то носить еще можно.

Затем она поблагодарила за подарок.

— Алиса, милая! Ты в самом деле добра ко мне. Я никогда не забуду этого.

Несмотря на спешку, состоялось нечто вроде прощальной трапезы, и между миской картофеля и тарелкой с мясом Алиса поставила бутылку самогонки.

— Может быть, мужчинам захочется.

Фрицис был из тех, кому, чтоб охмелеть, много уже не требуется. На этот раз пили из рюмок, и уже после третьей серьезное лицо Фрициса смягчилось. Напряжение, царившее в последнее время между родственниками, ослабло. Эльвира тоже стала печально улыбаться.

— И мне, братец, налей капельку на прощание!

Эльвира, морщась, выпила.

— Вы знаете, что Рига пала?

Этого в «Викснах» еще не знали, и Фрицис подробно рассказал об очередном разгроме немцев. Помолчали.

— «Родимая»… — тепло сказал Фрицис, глядя на выпитую до половины бутылку.

— Может, захватите одну с собой? Сейчас принесу, — предложила Алиса.

— Это было бы очень мило.

Наступила минута расставания. Эльвира поднесла к ресницам носовой платок.

— Ну, братец! Да хранит тебя бог. Нам, наверно, уже больше никогда не свидеться.

— Ну, так счастливо!

И Петерис невольно поднес к глазам большой палец.

Внезапную влагу смахнула ладонью и Алиса.

— Я твоему сыну никогда зла не желала, и мне больно, что так получилось, — сказала Эльвира, прежде чем поцеловала невестку.

Эрнестине она подала руку.

— Теперь ваш дом будет чист.

Но никаких слов в свое оправдание она не услышала…

Когда машина укатила, Алиса положила в подойник миску с картошкой и мясом, залитым подливкой, плотно прикрыла подойник помятой кастрюльной крышкой, налила в маленький бидон кваши, взяла ключ и пошла в хлев.

Внутри у двери, выйдя из укрытия, ее ждал Ильмар.

— Уехали?

— Уехали. Хорошо, что это уже кончилось.

Алиса не могла знать, что сыну придется прятаться целую зиму.

БРИГАДИР

После войны прошло несколько лет. В «Викснах» теперь жили только Алиса, Эрнестина и Петерис, который наконец стал на хуторе полноправным хозяином. Сельский исполнительный комитет все дела улаживал непосредственно с ним, а не с Эрнестиной, как до войны, когда, чтобы заключить договор о выращивании сахарной свеклы, требовалась ее подпись. Во всех документах — и в обязательствах, и в страховых полисах — значилось только его имя. Ильмар в Риге изучал филологию.

Женя объявилась в первую послевоенную весну. Вначале она казалась какой-то поблекшей — ни осветленные волосы, ни крашеные губы не могли скрыть увядания и какой-то серости, ощущавшихся в лице, взгляде и даже в походке. Женя стала пользоваться льготами вдовы погибшего красноармейца — Артур Лангстынь был убит на болотах Ловати; видимо, скорбя, она перестала ярко красить губы, а волосам оставила их естественный темно-русый цвет. Работу ей дали на молочном заводе, а квартиру — в бывшем доме Винтеров, те две комнаты, в которых раньше жила барыня. Теперь Женя могла сама воспитывать дочь и посылать ее в гракскую школу. Алиса в свои редкие наезды в имение старалась не встречаться с Ливией. Женя не хотела, чтобы между нею и ребенком стоял чужой человек.

В «Викснах» в хлеву находилось пять коров, две лошади, жеребенок, несколько овец и свинья. Алиса одна едва управлялась с этим стадом. Труднее всего приходилось весною и осенью. И тогда на несколько недель — за деньги или продукты — брали в помощь женщину из города, но Алиса при этом всегда испытывала чувство вины: по закону пользоваться наемным трудом не разрешалось. Хорошо, что летом два месяца помогал Ильмар. В университете сессия кончалась как раз к сенокосу, и Петерис в ожидании сына пощупывал сушившееся на вешалах сено и временами нетерпеливо бросал:

— Чего это их там столько экзаменуют?

Когда Ильмар наконец приезжал, Петерис несколько дней ходил улыбчивый, как солнышко, и без умолку разговаривал с сыном — теперь, когда был молодой, сильный помощник, работа спорилась.

Не будь Эрнестины, которая стряпала, помогала стирать и латать, Алисе бы не управиться. Насколько позволяли время и здоровье, Эрнестина изредка принимала еще заказы на шитье. Работала тайком, — а то еще обложат налогом или будут какие-нибудь другие неприятности, — и заказы она принимала только от хорошо знакомых или же шила Алисе и себе самой.

— Попадетесь, будете знать! — ворчал Петерис, когда теща из-за клиентки запаздывала с ужином или обедом.

Эрнестина, может быть, и не шила бы чужим, если бы так мучительно не переживала свою зависимость от Петериса. Ревматизм скрючил пальцы, изуродовал суставы. Из-за боли она не спала по ночам, ходила серая, с густыми тенями под глазами.

— Был бы такой яд, от которого можно без мук помереть!

— Мамочка, что ты говоришь!

— То, что думаю.

Алиса не решалась в такие минуты продолжать разговор.

За всю последнюю зиму Эрнестина сшила чужим лишь несколько платьев. Алиса знала, что это очень удручает мать. В какое-то воскресенье она вынула из старой четырехугольной жестяной коробки из-под конфет пятьдесят рублей и хотела сунуть матери в карман фартука.

— Это тебе просто так. Ты столько работаешь…

Эрнестина посмотрела на дочь едва ли не с испугом и резко отстранила ее руку, словно дочь хотела сделать больно.

— Мамочка, возьми, пожалуйста!

— Ни за что.

Несколько дней Эрнестина почти не разговаривала, затем заявила, что на следующей неделе поедет в Ригу — пускай Алиса отвезет ее на станцию.

— Чего это ей в Риге понадобилось? — спросил Петерис.

— Мама после войны еще ни разу не была там.

Когда Эрнестина собралась в дорогу, Петерис запряг Гиту, Алиса постлала в кибитке большую шубу, чтобы матери было тепло. К ее удивлению, мать несла к саням тяжелый чемодан. Пройдя полпути, Эрнестина опустила его на землю. Алиса поспешила помочь.

— Что у тебя там?

— Посуда.

Только теперь Алиса узнала, что мать везет продавать купленный когда-то на Урале японский сервиз и дюжину серебряных ложек — семейные драгоценности Курситисов, за сорок лет лишь раз пять украшавшие стол.

— Как ты в Риге одна управишься?

— Меня на станции встретит Ильмар.

Была оттепель, и снега на большаке оставалось мало, местами полозья скользили по голой земле, пронзительно визжа на камнях. Это раздражало и утомляло. Алиса надеялась услышать от матери еще что-нибудь о сервизе, ибо когда-то Эрнестина говорила, что его наследует Алиса, но теперь о хрупкой изящной посуде, аккуратно переложенной тряпьем, и говорить не хотелось.

Алиса одна отнесла тяжелый чемодан в вагон.

— Ну, так счастливо, мамочка!

— Спасибо, детка.

За грязным закоптелым окном Эрнестина махала дочери, чтоб уходила, но Алиса не хотела оставить перрон, прежде чем тронется поезд. Наконец, паровоз дал гудок, залязгали сцепления, и окно стало постепенно удаляться. Алису охватила щемящая тоска, словно навсегда исчезало что-то хрупкое и прекрасное из далекого, полузабытого детства. Это ощущение утраты не покидало и по дороге домой. Гита, почувствовав, что вожжи ослабились, видно, засомневалась, есть ли вообще кто в санях, остановилась и оглянулась через оглоблю. Увидев маленькую, сникшую хозяйку, заржала.

— Но, Гиточка!

Кобыла пошла дальше.

Через три дня Алиса поехала встречать Эрнестину. Завидев в дверях вагона сгорбленную фигуру матери, подбежала, схватила пустой чемодан и поцеловала мать в щеку.

— Чего это ты?

Эрнестина не имела обыкновения проявлять свои чувства и никогда не учила Алису целоваться на людях. Но мать была в хорошем настроении и всю дорогу рассказывала, что успела в Риге. Сервиз оставила в комиссионном магазине на имя Ильмара, сходила на кладбище, повидалась с Нелдой. Сестра теперь осталась одна — старший сын еще до войны умер от туберкулеза, младший подался на чужбину… Нелда работает в столовой судомойкой. Работой довольна, еда бесплатная, и еще можно кое-что домой принести, заработанные деньги остаются на одежду и другие нужды. И квартирка неплоха, разве что на четвертом этаже и трудно носить дрова. Но на работе обычно слишком жарко, и не так уж плохо побыть какое-то время в прохладе. Сестра часто ходит на кладбище, ухаживает за могилами отца, матери, сына, Рудольфа и умерших еще в детстве сестренки и братишки. Только теперь Эрнестина узнала подробности смерти Рудольфа за несколько часов, до того, как он должен был сесть на пароход. Он умер от волнений, когда укладывал чемоданы, чтобы уехать в Германию. Эрнестина рассказала, как вели себя жена и дочь Рудольфа, в предотъездной спешке оставляя умершего на попечение Нелды, чтобы та взяла на себя похоронные хлопоты; как начала после войны новую жизнь. Чувствовалось, что старая, скрытая вражда между сестрами утихла.

Когда они выехали из леса на простор Осоковой низины, Эрнестина сказала:

— Попытаюсь-ка перебраться обратно в город.

После войны в Осоковую низину не вернулись многие молодые парни, не вернулись также работник Паулины и Бруверис с семьей. Симсон погиб в Бухенвальде, Бруверис удрал с немцами. Уезжая, он сказал Вилису Вартиню, что скоро вернется вместе с англичанами, американцами или шведами. За эти несколько лет большевики никакого вреда его земле не причинят, ничего не сделается и с постройками, а лишится скотины, инвентаря — так кое-что он разыщет, ведь соседи непременно донесут ему друг на друга. Однако за эти четыре года власть предержащие имуществом Брувериса так и не занялись, и им постепенно завладели другие.

Помимо Бируты, бывшей батрачки Брувериса, тридцатилетней незамужней женщины, в «Упитес» жили еще две семьи: Донат Павловский с Яниной, двумя мальчишками и родственницей Стасией и некий Гриезе, одинокий пожилой человек. Главным из троих хозяев в «Упитес» считали Доната. Он был сельским активистом, одним из тех, кто делил после войны землю, ездил с неизменным автоматом на плече дежурить в волостное правление или участвовать в каком-нибудь более опасном деле. Из неуклюжего, улыбчивого парня, ходившего когда-то в «Виксны» к Янине, Донат превратился в сурового, напористого человека, пользовавшегося в волости уважением и игравшего известную роль.

Паулина жила в своем доме одна. Порою появлялся какой-нибудь мужчина, работал в «Озолкалнах» недельки две или побольше и исчезал. Поговаривали, будто в последнюю военную зиму Паулина скрывала партизан, давала сведения советским разведчикам, будто в это был вовлечен даже Дронис, потому как в «Апситес» стоял немецкий штаб, но ни Паулина, ни Дронис об этом ничего не говорили, и, когда Вилис попытался выведать что-либо у соседа, тот только загадочно ухмыльнулся.

Дронис сделался основательным земледельцем и о возвращении к торговле, наверно, уже не помышлял. На взгляд Петериса, он хозяйничал вполне сносно, хоть от настоящей работы и увиливал. В «Апситес» жило несколько постояльцев, помогавших Дронису.

В один из последних мартовских дней, когда Петерис и Алиса доставали из буртов картошку, подошел Вилис Вартинь, длинный и худой, с трубкой в зубах и обычной жуликоватой усмешкой на лице.

— Спешишь свиньям скормить, чтоб колхозу не отдавать?

— А что, опять слухи пошли?

— Ты что, газет не читаешь?

— Вам там, в волостном правлении, виднее.

Общественные наклонности Вартиня были наконец направлены в государственное русло, недавно его избрали депутатом сельсовета.

— Говорят, батенька, и еще шибче говорить будут. Во вторник в «Упитес» собрание. Донат революцию делать будет.

— Так во вторник? У Доната?

Вилису как депутату было поручено обойти все соседние дома и поговорить с людьми о создании колхоза в Осоковой низине. Однако агитаторскую миссию он понимал по-своему.

— Один леший разберет, что в колхозе этом будет, — вдруг сказал он, постучав трубкой о каблук и вытряхнув пепел.

— Что же там будет? Отдашь всю скотину, все обзаведение…

Больше высказываться Петерис не хотел.

— А сам с голым задом останешься, — заключил Вилис.

— Я так не сказал. Коли все работали бы! А то один работать будет, другой лодыря гонять за чужой счет. Что же это за дело?

— Точно подсчитывать будут, кто сколько сделал.

— Кому подсчитать все это?

— Бригадиру.

— Мне никакого бригадира не надо. Я сам себе бригадир.

— В колхозе веселее будет. Как все вместе навалятся на работу…

Алиса это уже слышала от женщины, которая до войны жила в Советском Союзе и работала в колхозе.

— Остается только музыкантов звать да плясать! — презрительно усмехнулся Петерис.

— Да… Лучше бы еще малость подождать. Чего первым кидаться-то. Пускай сперва в Петушиной корчме колхоз делают, в имении. Вот посмотрим, какой там профит получится.

Вилиса опять потянуло на умные слова.

Петерис, почувствовав единомышленника, опять сел на своего конька:

— А как бригадир этот точно знать будет, какая на каждом месте земля? Одна канитель получится. Землю обрабатывать уметь надо!

Петерис принялся разъяснять, как следует обрабатывать землю, а Вилис, усевшись на мешок картофеля, без всякого интереса слушал и морщился от дыма собственной трубки, который ветер бросал ему в лицо. Уходя, он состроил заговорщицкую мину и сказал:

— Ты не вступай! Не голосуй!

— Как же это… А ты сам?

— Я не могу. Я депутат, должен голосовать.

— Коли велят, так вступлю. Чего там!

Когда Вилис ушел, Петерис сплюнул.

— Отпетая сволочь и подлипала! Хочет выпытать, что думаю. Дураков ищет.

Алиса, забравшись в бурт, кидала в ведро картошку и мужа толком не слышала, поэтому Петерис, почертыхавшись, замолчал. Резкий ветер холодил, и, держа мешок, Петерис все глубже прятал шею в воротник полушубка. Когда жена опять выбралась наружу, чтобы пересыпать картошку из ведра в мешок, Петерис вдруг сказал:

— Знаешь, из меня вышел бы колхозник лучше, чем из них всех.

Алиса в этом не сомневалась, она снова вползла на коленях в бурт и стала загребать изо всех сил: на кухне у плиты укрытое белым полотенцем в квашне подходило тесто — скоро сажать в печь. И с картошкой надо было разделаться как можно быстрее. Вилис Вартинь задержал их своими разговорами.

В назначенный день люди Осоковой низины собрались в «Упитес» и решили основать колхоз «Светлое утро». Против не голосовал никто, приняли всех. Представитель уезда на должность председателя предложил Доната Павловского, и все с этим согласились.

Кое-кто удивился, что бухгалтером стал Дронис, но люди знающие разъяснили, в чем дело: Дрониса поддерживал парторг Риекстынь, ибо жена и детишки Жаниса Риекстыня всю войну, пока он воевал на другой стороне, спокойно жили в «Апситес»; Дронис сумел спеться с Хербертом Лиекужем и другими тогдашними заправилами. Только благодаря ловкому языку Дрониса Хелену оставили в покое, не отправили в Германию, не бросили в концлагерь.

Сложнее в новом колхозе было подыскать третьего руководящего человека. Когда эту должность предложили Петерису, он совсем оторопел:

— Чего я! Ведь я и писать-то разучился.

— В школу ходил.

Петерис в самом деле проходил три зимы в гракскую волостную школу.

— Без очков я толком и не вижу.

— Это не проблема.

— Так мне что, очки теперь носить?

Подошел парторг:

— Ответственности не хочешь брать на себя?

Петерис почувствовал, что дело принимает серьезный оборот.

— Иди да цапайся с каждым! Коли бы слушали! А то всякие ведь бывают.

— Плохо ты о своих соседях думаешь.

Однажды, когда Донат еще женихался в «Викснах», Петерис рассказал ему, как в первую войну, в Сибири, командовал на судне матросами.

— Помощником капитана был?

Петерис краснел и потел — от приятного сознания, что его оценили по достоинству, и от страха, что может влипнуть в настоящую беду.

— Ты не ломайся! Люди тебя уважают, работать на земле ты умеешь, нечего в стороне оставаться.

Петерис переминался с ноги на ногу и не мог ответить ни согласием, ни отказом. За ужином он сказал Алисе:

— Сходи к Донату и скажи, что я не хочу.

— Почему — я?

— Мне неловко показываться там.

Алиса напомнила, как он в «Лиекужах» был старшим батраком, что все его слушали, даже побаивались и что так же будут слушать теперь.

— Ясно, что будут.

Дома Петерис куда больше верил в свои способности.

— Если ты откажешься, они рассердятся.

— Мне-то что!

— Еще подумают, что англичан ждешь.

— Пускай думают, что хотят. Я не боюсь.

С утра, еще затемно, Петерис надел новый ватник и обещал вернуться к завтраку.

— Куда пойдешь? К Донату?

Он не ответил.

Вначале Петерис в самом деле пошел в сторону «Упитес», но затем по мерзлой, местами еще покрытой снегом пашне свернул к холму «Вартиней».

Когда рассвело, взгляду Петериса открылась вся Осоковая низина. За речкой, на противоположном склоне, лежит земля «Апситес», где кустарники и перелоги превращены им в плодородные поля. Он до сих пор помнит там каждую пядь, знает ямы, которые весною сохнут медленно, и бугры, сухие уже в конце мая. Дальше, за полосой леса, начинаются угодья «Вайваров», и Петерис может сказать, где там снизу коварная глина. За кустами в болото погружаются наполовину запущенные поля Паулины, песчаные и торфянистые. А тут же перед ним — «Упитес», с лучшей землей в Осоковой низине, рыхлым суглинком. Как бы там ни было, но землю Осоковой низины Петерис знает лучше всех. Вот этот самый галечный холм, на котором стоит он обработает совсем иначе, чем этот недоумок Вилис, — на вершине уже не будет такой плешины, какую оставлял в иное лето языкастый сосед. Велит в Осоковой низине совсем по-другому отрыть канавы, осушить более низкие места, возделает поля. Тракторами землю можно обрабатывать быстрее, лучше приноровиться к ней — весной где нужно дать подольше посохнуть, осенью вовремя взлущить жнивье. Он никому не позволит лентяйничать, но зря гонять людей тоже не станет.

Зашевелились воспоминания тех далеких дней, когда они вместе с Рийкурисом командовали полусотней человек, среди которых были драчуны, забулдыги, бывшие каторжники.

С непонятным, не испытанным ранее волнением Петерис постучал в дверь Доната. Донат, жена и мальчишки сидели за столом и завтракали. Пахло мучной подливкой и цикорным кофе. Донат казался заспанным, вроде с похмелья.

Петерис вертел в руках шапку.

— Пришел сказать, что мог бы и…

— Что мог бы?

— Этим, бригадиром…

— Где ты раньше был?

Бригадиром вчера вечером был избран Вилис Вартинь.

Домой Петерис вернулся странный, оробевший, пристыженный.

— Давай завтракать! — резко крикнул он Алисе.

— Завтрак на столе. Ну? Отказался?

— Чего мне отказываться-то? Мне эта должность не нужна, да и вообще ничего мне не надо! — У Петериса навернулась непрошеная слеза, и, чтобы Алиса и особенно Эрнестина не заметили этого, он быстро вошел в свою комнату, сделал вид, что ищет в шкафу какие-то бумаги.

Так повелось, что раз в месяц Ильмар бывал в «Викснах». Приезжал в субботу вечером и уезжал в воскресенье после обеда. Иной раз помогал кое в чем: подковать лошадей, напилить дров, зарезать свинью, но сразу после обеда доставал из портфеля рюкзак. Алиса складывала туда два каравая хлеба, баночку масла, кусок копченого мяса, а в портфель — чистое белье, яйца, сметану. Затем начинался торг. Алиса непременно хотела дать сыну с собой бидончик молока.

— Как я понесу все это? В одной руке портфель, в другой — бидон, на спине — мешок. Да молоко все равно прокиснет.

— Съешь простоквашей.

Ильмару редко удавалось отвертеться от ненавистного жестяного бидона. На станцию Ильмара отвозили на лошади Петерис или Алиса, только изредка ему приходилось десять километров мерить пешком.

Приятнее всего были субботние вечера. Ильмар в полной мере наслаждался тихой радостью, воцарявшейся в «Викснах» с его появлением. На этот раз он узнал, что основан колхоз. И то, что отца хотели поставить бригадиром. Поскольку самого Петериса рядом не оказалось, сын, как человек молодой и образованный, едва заметно ухмыльнулся и сказал:

— Мог бы показать себя, проявить свои таланты. А то все только мамой командует.

Петерис в последнее время ходил мрачный, часто сердился, но при сыне неожиданно становился словоохотливым:

— Что же там может выйти! Какой из этого Вилиса Вартиня бригадир? Начальников спаивать — вот это да! На это он мастак. Потому, наверно, и поставили. А как землю обрабатывать, понимает не больше, чем свинья в апельсинах! Да чего там! Языком только трепать умеет.

В полночь, когда Алиса стелила сыну постель в тепло натопленной комнате, Ильмар, как-то странно взглянув на нее, сказал:

— Этим летом я в «Виксны» не приеду.

— Почему?

— Теперь, когда вы в колхозе, помогать уже не надо.

— Мог бы и так просто пожить.

— Я женюсь.

Простыня в руках Алисы так и осталась неразвернутой.

— Мы уже обо всем договорились. Съездили к ее матери, так что…

Алиса вздохнула.

— Когда вы там были?

— Две недели тому назад.

Алиса развернула простыню, Ильмару стало легче говорить. И он рассказал, что невеста студентка, учится с ним на одном курсе, что она снимает отдельную комнату у тетки, там они смогут жить и после свадьбы, что он будет работать в государственной библиотеке, а оставшиеся два курса закончит заочно или еще что-нибудь придумает.

Алисе показалось, что голос у сына звучит как-то по-чужому, принужденно, и пока не решалась спросить, почему он не взял свою девушку с собой. Ильмар достал из книжки фотокарточку.

— Это наш курс. В сентябре прошлого года.

На широкой дугообразной лестнице стоят и сидят студенты, почти одни девушки. Снимок сделан после лекции, все при портфелях — кто держит в руке, кто поставил у ног. Ильмар ткнул пальцем рядом с гладким, красивым личиком.

— Вот она!

Карточка была небольшой, лиц много, и Алиса увидела лишь темные распущенные волосы, сощуренные в улыбке глаза, а вот есть ли на щеках ямочки, различить не могла.

— Ну?

— Какие красивые портфели, — ответила Алиса и вернула карточку Ильмару.

На другое утро Ильмар был неразговорчив, после завтрака вернулся в комнату, долго перебирал и листал книги, подаренные ему в отрочестве Артуром Лангстынем и другими.

Пришла Эрнестина и позвала обедать.

— Нельзя ли с женитьбой-то подождать? Боитесь, как бы любовь не остыла?

Она редко журила внука за что-нибудь, ничего особенного не сказала и на сей раз, однако Ильмар под ее укоризненным взглядом понурил голову.

Петерис тоже узнал о решении сына. В те редкие минуты, когда Петерису приходилось говорить о чем-то интимном, он смущался, деланно улыбался или же становился хмурым и резким. На этот раз он искоса взглянул на сына, неловко ухмыльнулся и бросил:

— Так жениться собрался?

Ильмар не ответил.

— Где же у твоей суженой старики живут?

— В Видземе.

Юноша назвал местность.

Затем сказал, что отец умер, что у матери новое хозяйство, что есть еще двое меньших детей, брат и сестра будущей снохи.

— Хутор справный?

— Да ничего.

— Стало быть, крепкая женщина.

— Наверно.

Когда Алиса укладывала в рюкзак караваи хлеба, Петерис заметил:

— Теперь больше нельзя будет так помногу давать. Сколько в колхозе заработаешь, столько и получишь. Совсем по-городскому.

— Как? — Алиса толком не поняла.

— Теперь уж придется самим зарабатывать.

Сын с минуту смотрел на отца в растерянности, затем вынул из рюкзака караваи и положил обратно на стол. Петерис покраснел.

— Пока еще можешь брать. Я только сказал, как теперь получается.

— Нет, спасибо.

Отец обиженно махнул рукой и ушел к себе в комнату. После настоятельных просьб Ильмар все же сунул в портфель полкаравая хлеба и кусок масла. Пустой рюкзак оставил в кухне на скамье. Ильмар не позволил также везти себя на станцию. Когда настало время уходить, он, глядя в сторону, пожал отцу руку, простился с Эрнестиной…

Алиса, как всегда, пошла немного проводить сына.

— Ты не сердись на него! Он ведь так не думает.

— Все равно. Я и сам понимаю, что не вправе что-то требовать. Да мне ничего и не надо.

Алиса прижалась лбом к плечу сына.

— Когда вы поженитесь?

— После сессии.

— Передай привет!

— Спасибо.

— И пускай она приезжает.

Дойдя до лесной опушки, Ильмар оглянулся на «Виксны» — серый, обшарпанный дом, серый бетонный хлев, серый сарай, несколько покалеченных яблонь. К этому унылому месту когда-то хотели привязать его на всю жизнь. Но еще мальчиком он горячо желал уйти отсюда.

И вот этот час настал.

Когда Алиса, проводив Ильмара, вернулась на кухню, Эрнестина сказала:

— Родному сыну каравай хлеба пожалел.

— Он вовсе так не думал.

— Должно быть, и мне скоро откажет в куске хлеба.

— Как ты можешь так говорить!

Эрнестина не стала спорить. Ушла к себе в комнату, достала из шкафа пропахшее нафталином пальто, повязала на голове косынку.

— Куда ты, мамочка, собралась?

— Так просто, в гости.

— К госпоже Дронис?

Вопрос был праздным — никого, кроме Дронисов, Эрнестина в Осоковой низине не навещала. Под вечер она вернулась, переоделась в будничное платье и вышла на кухню готовить ужин. И только когда Алиса и Петерис уже поели и со стола было убрано, Эрнестина сказала:

— Я нашла себе место в городе.

Алиса не проронила ни слова.

Еще раньше Эрнестина говорила приятельнице, что не может вынести унизительной жизни у зятя и охотно ушла бы — только некуда.

Как-то госпожа Дронис предложила ей наняться няней к каким-то своим дальним родственникам в Бруге. Ребенку два года, родители работают в школе, весь день заняты, няня им попалась нерадивая. Над этой возможностью вырваться из «Виксн» Эрнестина, правда, призадумалась, ей не очень хотелось идти в няни и совестно было взвалить все хозяйство на одну Алису, да еще пугала немного жизнь у совершенно чужих людей. Однако сегодня чаша ее терпения переполнилась, и Эрнестина почувствовала, что готова на все. Госпожа Дронис созвонилась со своими родственниками, и они сразу согласились взять Эрнестину.

В тот же вечер она принялась собирать свои вещи.

Вошла Алиса.

— Ты в самом деле хочешь бросить меня одну?

— У тебя есть муж.

— Ты все еще осуждаешь меня?

— Ты сама осудила себя.

— Зачем тебе уходить? Останься!

— Все равно меня скоро не станет.

В последние годы Эрнестину часто одолевала сердечная слабость, и уже не раз казалось, что смерть недалеко.

— Ты не смеешь говорить так.

— Это от нас с тобой не зависит.

Эрнестина говорила, что уйдет из «Виксн», как только объединят скотину и у Алисы высвободится больше времени для кухни. В начале мая четырех коров угнали в хлев «Упитес», телят — в «Апситес», а вместо них привели пять лошадей и двух жеребят. Алиса стала конюхом, и на ее попечении теперь числились семь лошадей и три жеребенка, всего десять голов. Если прибавить собственную корову, овец, поросят, то она должна была ходить за шестнадцатью живыми существами — не считая собаки, кошки и Петериса. И вот наступило то утро, когда Эрнестина взвалила на телегу чемодан и уехала из «Виксн». С Петерисом она даже не простилась: его не было дома — сеял где-то на дальних полях.

— Мне, мамочка, все не верится, что ты уезжаешь.

Эрнестина промолчала.

В дороге тоже разговаривали мало. Все уже было переговорено, и Алиса никак не могла осознать, что мать покидает ее навсегда. Трудно было представить себе, что старый и больной человек может начать новую жизнь у чужих людей. Она боялась, что мать окажется одинокой, незащищенной, что там ей будет еще тяжелее, чем здесь, в «Викснах». Отъезд матери казался каким-то дурным сном, и чем дальше, тем больший страх за нее вкрадывался в душу.

Однако Гита ступала все вперед и вперед, все дальше увозя телегу по каменистой дороге; они добрались до Бруге, проехали через него, ибо дом, где жили будущие хозяева Эрнестины, находился в другим конце города. Там уже и настоящих улиц-то нет, одни заборы, тропы да наезженные по мураве колеи. Будущее место жительства Эрнестины — белый, красивый дом на лесной опушке. Неподалеку высокий, заросший соснами пригорок.

— Почти как наш домик под Ригой, — заметила Алиса.

На крыльцо выбежал молодой человек.

— Вы, должно быть, ко мне.

— К Рунгайнисам, — ответила Алиса.

— Это как раз к нам. Жена в школе с восьми, а у меня сегодня уроки начинаются в половине двенадцатого, я уже беспокоился…

Молодой человек подхватил чемоданы, и Эрнестина пошла за ним.

Гиту некуда было привязать, Алисе пришлось остаться у повозки.

— Мамочка, ты еще выйдешь?

— Езжай себе домой, детка.

Молодой человек подождал, пока Эрнестина простилась.

— Ну, так… Всего тебе хорошего!

Алиса смотрела, как за Эрнестиной закрывается тяжелая дубовая дверь с узким окошком шлифованного стекла.

А Гита, не дожидаясь понуканья, развернулась, чтобы отправиться домой.

Учителя Рунгайнисы жили на чердачном этаже или в мансарде. Там три небольшие комнатки и крохотная кухня, она же и коридор. Печка только в одной комнате, а в другой, при постоянной открытой двери в кухню, ютится муж, даже зимою. Жена с ребенком занимают теплую комнату. С появлением Эрнестины велосипед, ящики, бутылки и банки перенесли из нежилой комнаты в закуток под стрехой, притащили старую железную кровать и стул. Вбили в стенку несколько гвоздей, на них Эрнестина могла повесить свою одежду.

— У вас будут максимальные удобства, — сказал молодой учитель, искренно радуясь за Эрнестину.

Учитель был славным малым, разве чуть наивным, зато учительница, хотя и совсем еще молодая, казалась более проницательной и практичной. Эрнестина, повидавшая за свою жизнь немало всяких людей, сразу почувствовала, что за кроткой, порою даже застенчивой улыбкой кроется неуживчивый характер. Молодая мамаша свою Байбу называла мышкой и, по мнению Эрнестины, чересчур страстно ласкала и тискала. Ребенок был впечатлительным, плаксивым, немного забалованным.

— Только не подпускайте ее к плите, — предупредила молодая учительница, отправляясь утром на работу.

Эрнестина должна была не только смотреть за малышкой, но и готовить обед. Как только она набивала плиту дровами, Байба садилась на корточки возле топки и с неослабным интересом следила, как Эрнестина чиркает спичкой, зажигает щепу, как пламя охватывает поленья.

— Огон! Огон! — радостно восклицала малышка.

— Пойди к окну и посмотри, что в клетке скворчонок делает!

Однако огонь привлекал сильнее, и девочке не надоедало наблюдать его в щелку у дверцы плиты.

— Огон!

— Не суй пальчик! Больно будет.

Пока Эрнестина уберегала ребенка от огня, из котелка сбежало молоко.

— Ну видишь, что из-за твоего «огна» получилось.

Когда Байба в следующий раз сунула палец к заветной щелке, Эрнестина притворилась, что не видит этого. И вдруг раздался крик, за которым последовали бурные рыдания. Эрнестина подула на небольшой волдырь, смазала его маслом, обвязала тряпицей.

— Говорила же тебе, чтоб палец в огонь не совала, так не послушала.

Малышка все еще всхлипывала, Эрнестина жалела ребенка да и опасалась немного любящей матери, но другого выхода приглушить чрезмерный интерес Байбы к огню Эрнестина не знала.

Когда вернулась учительница, Байба поспешила показать перевязанный палец.

— Пальчик сгорел.

Мать оцепенела.

— Ведь на словах никак не объяснить, как это больно. Каждый должен испытать сам, — сказала Эрнестина, не обратив внимания на осуждающий и разочарованный взгляд учительницы, обращенный на нерадивую няню.

— Может быть, и так.

Весь вечер она с Эрнестиной не разговаривала. Но с того раза Байба горячую плиту уже не трогала. И вообще интересоваться огнем перестала.

На следующее утро хозяева Эрнестины проспали. Очертя голову спешили на работу, и хозяину некогда было принести дрова. Показав в окно, где находится сарайчик, учитель убежал. К великому удивлению Эрнестины, сарайчик оказался почти пустым — в углу валялся лишь с десяток распиленных, но не расколотых чурбаков, не было и щепок. Пользоваться электрической плиткой, говорила учительница, хозяйка дома не позволяет, а керосинки у них не было. Летом придется завести. Эрнестине ничего другого не осталось, как взять топор и расколоть несколько чурбаков.

— Бог в помощь!

В двери сарайчика стояла седая женщина. Уже по одному взгляду ее Эрнестина поняла, что перед ней владелица дома.

— Вы, должно быть, новая няня Рунгайнисов?

Топор повис в руке Эрнестины, но спину она разогнула как можно прямее и спокойно выдержала оценивающий взгляд домовладелицы.

— Да разве вы должны колоть дрова?

— Хозяину сегодня, некогда было.

— Хозяину! Мне кажется, что эти товарищи эксплуатируют почище прежних хозяев.

Уже по одному тону Эрнестине стали ясны отношения домовладелицы с Рунгайнисами и ее взгляд на новые времена.

Потом, когда Эрнестина вывела Байбу погулять, во двор вышла и хозяйка дома. Теперь они были уже как бы знакомы и могли поговорить обстоятельнее.

— Вижу, и вы когда-то знали лучшие времена.

Эрнестина грустно улыбнулась.

— Жила по-всякому. Когда-то и я держала горничную.

— Я сразу поняла, что вы не из простых. Это бросается в глаза.

Женщины познакомились еще раз, теперь уже по всем правилам хорошего тона, и завели дружескую беседу. Эрнестина узнала, что сын госпожи Крауклис архитектор и живет в Риге, а муж, в прошлом адвокат, после войны спутался с настоящей уличной девкой, поселился у нее и работает в конторе по заготовке зерна. И Эрнестина не скрыла самых важных событий своей жизни, немало она узнала также про своих хозяев: какие они неаккуратные, высокомерные, с ужасными манерами, ну, настоящие теперешние люди.

— Жизнь нас с вами не щадила, — заключила госпожа Крауклис.

Видно было, что она уже давно не имела возможности поговорить с кем-нибудь по душам.

К Эрнестине нельзя было не испытывать хотя бы неосознанного уважения, и молодая учительница вынуждена была признать, что Эрнестина не только хорошая няня, но и в чем-то выше ее. Это с одной стороны делало их отношения корректными, а с другой — уклончиво неискренними. Однако Эрнестина решила на такие пустяки внимания не обращать, и жизнь ее у Рунгайнисов потекла тихо, пристойно, без каких-либо явных конфликтов. Дружба ее с госпожой Крауклис крепла, и однажды домовладелица предложила ей:

— Если хотите, могу сдать вам внизу комнату. Тогда вы от них там, наверху, зависеть не будете.

— Я была бы рада.

После отъезда матери в город Алиса часто оставалась наедине со своими мыслями. Петерис с утра уходил на колхозную работу и возвращался иногда только вечером. Все чаще Алиса вспоминала детство и молодость. И однажды ночью после долгих размышлений об Ильмаре и его преждевременной женитьбе она опять увидела во сне белую козочку. Это странное, уже давно забытое видение покоилось в глубинах сознания и неожиданно всплыло опять. И, как раньше, Алиса испытывала после него непонятную тоску и грусть. Ей очень захотелось съездить на могилу отца.

Дождавшись воскресенья, Алиса набрала два мешка земли, положила на телегу лопату, ящик с кустиками анютиных глазок и поехала в Граки.

Крест на отцовской могиле потрескался, потемнел, сама могила осела. Положив лопату на песок, Алиса, склонив голову, прошептала молитву. Густав покоился тут уже двадцать три года. Алиса не видела его мертвым — когда отца хоронили, она лежала с Ильмаром в больнице, и поэтому отец сохранился в ее памяти живым, только тихо прячущимся здесь, чтобы никому не мешать. При виде неказистой могилки Алису с новой силой охватила тоска. Казалось, тут похоронен не только отец, но и что-то от самой Алисы, ожидание большого счастья, нечто неуловимое, как небо, и безвозвратное, как детство.

— Здравствуйте, тетя Алиса!

Алиса вздрогнула. За ней стояла Ливия с желтыми калужницами в руке.

— Ты, деточка?

Ливии исполнилось тринадцать. Из-за войны она лишь теперь закончила пятый класс. По вьющимся волосам, жгучим глазам и плавным жестам чувствовалось, что Ливия будет красивой. Платьице, правда, сильно выношено, помято, белые теннисные тапочки совсем потерлись.

— Я узнала Гиту.

— Ты еще помнишь ее?

Ливия положила на землю цветы и принялась помогать. Вдвоем принесли землю, полили анютины глазки. Когда могила была прибрана, Алиса спросила:

— Кому ты принесла цветы?

— Красноармейцам.

Когда немцы капитулировали, фронт распался, не успев докатиться до Граков, однако в последние дни войны тут поблизости погибли пятеро советских воинов. Пять деревянных обелисков с красной жестяной звездой на вершине обнесены живой изгородью из елок. Могилы ухожены, дорожка прибрана.

— Твой отец, детка, тоже лежит в такой могиле.

— Когда вырасту, я поеду к нему.

Алиса хотела девочку погладить, но спохватилась, что делать этого нельзя. Женя не раз жаловалась другим женщинам, что Алиса лишила ее дочерней любви.

— Ты непременно съезди на могилу своего отца!

— А вы не хотите поехать со мной?

— Я?

— Мама говорила, что вы и папа любили друг друга.

— Кто? Я и твой папа?

— Ну да.

Алиса не сразу нашлась как ответить.

— Это не та любовь, которую имеет в виду твоя мама.

— Этого я не знаю. Только она говорит, что мой отец хотел жениться на вас. Тогда моей мамой были бы вы. Это было бы гораздо лучше.

— Не говори так, детка! Никто не может быть лучше собственной мамы.

— Не надо врать!

Алиса растерялась.

Поговаривали, будто к Жене ходят мужчины, пьянствуют у нее. Враждебно сощуренные глаза и неожиданная резкость в голосе испугали Алису, девочка уже набралась много плохого.

— Не говори никогда так дерзко со взрослыми людьми.

— А что тут дерзкого?

— Как ты можешь говорить, что я вру?

— А если я права?

— Все равно. Взрослым так говорить нельзя.

— Можно!

Девочка рассталась с Алисой обиженная и угрюмая. Алиса приехала домой еще более печальная.

Ильмар написал, что они с Валдой отметят регистрацию брака как можно скромнее — после загса совсем обычно пообедают у тетки, разве что разопьют бутылку вина, затем поедут на взморье. Этим все свадебное торжество и ограничится. В «Викснах» появятся через день или два, чтобы родители познакомились с невесткой.

Хотя справлять свадьбу сейчас было не в моде и многие молодые люди считали регистрацию брака такой же формальностью, как получение справки из исполкома, Алиса охотно устроила бы праздничный обед на те небольшие средства, которые были у нее, пригласила бы родственников невесты, тетю Нелду, съездили бы с Петерисом в Ригу, посидели бы вместе. Она написала об этом Ильмару, но молодожены были категорически против этого. Столь резкое отмежевание от родителей было Алисе больно, пугало ее, и она упрекнула Петериса за то, что он тогда так сказал об этих караваях хлеба.

— Мне-то что! Очень они мне нужны! — обиженно ответил Петерис и не на шутку рассердился, когда Алиса пыталась сказать ему еще что-то.

Чем больше Алиса думала о женитьбе Ильмара, тем сильнее чувствовала себя отвергнутой и ненужной. И со страхом ждала той минуты, когда Ильмар приведет жену, и всячески пыталась представить себе, как это будет.

Ильмар с Валдой появились совсем неожиданно, в день регистрации. Когда молодые люди вошли во двор, Алиса готовила для свиней траву. В первую минуту ей хотелось незаметно шмыгнуть в комнату, скинуть старую юбку, повязать чистый фартук, вымыть руки, но тут же сообразила, что уже поздно: Ильмар заметил ее и кивком головы показал Валде.

— Здравствуйте.

Алиса обняла чужую, увиденную впервые молодую женщину и поцеловала в щеку, потом поцеловала Ильмара. Все были в растерянности, сын, правда, пытался свое смущение скрыть. Невестка, улыбаясь, щурилась, и Алиса разглядела лишь гладкое, красивое лицо, темные, почти черные волосы, а какие у Валды глаза — голубые, серые или карие — не рассмотрела.

— Пешком пришли?

— Конечно, — ответил Ильмар.

— Не устали?

Алиса позвала молодых в дом отдохнуть. Ильмар сказал, что после регистрации они, как и собирались, дома пообедали, распили вместе с тетей бутылку вина и поехали сюда.

— Ты ведь писал, что поедете на взморье.

— Были и там. На одной станции сошли и пляжем прогулялись до следующей, затем поехали дальше.

Оставив молодоженов одних, Алиса поспешила приготовить угощение. На чердаке еще сохранился кусок копченого окорока, на огороде уже вырос салат и поспела клубника. Алиса сварила картошку и зажарила яичницу.

Пришел Петерис.

— Невестка приехала.

— Прибыли, стало быть?

Весь день он на колхозных полях раскладывал на вешалах сено. К потному, загорелому и заросшему щетиной лицу пристала пыль, так что оно казалось почти черным.

— Ты бы побрился.

— Чего там!

Алиса налила в таз горячей воды, подала чистую рубаху.

— Другие штаны надень!

Когда собрала на стол и Петерис принарядился, Алиса пошла звать молодых. Она робко постучалась в дверь комнаты Ильмара.

— Можно?

Новобрачные, нежно обнявшись, дремали на кровати.

— Ужинать, пожалуйста!

Приведя себя немного в порядок, молодые вышли на кухню.

— Добрый вечер, — поздоровалась Валда со свекром.

Петерис побрился и был по-воскресному опрятен. Улыбаясь во все лицо, подал невестке широкую, толстую ладонь.

— Приехали, стало быть?

Алиса усадила гостей за стол и взяла подойник.

— Ты куда, мама, пойдешь?

— Корова не доена.

— Тогда и мы не будем есть!

— Ведь остынет! Кушайте, пожалуйста!

На столе стояла бутылка кагора, купленная Алисой на прошлой неделе тайком от Петериса.

— Хотя бы пожелала нам счастья!

Петерис откупорил бутылку, разлил красное вино по рюмкам. Все чокнулись.

— Счастливой вам совместной жизни!

Алиса выпила рюмку, взяла подойник и убежала в хлев. Свадебная трапеза началась.

На другое утро Петерис с Ильмаром поднялись с восходом солнца и скосили на приусадебном участке клевер. Затем Петерис ушел на колхозную работу, а Ильмар обкосил ближние канавы.

Когда Алиса в полдник отправилась привязать лошадей на новом месте, молодые пошли вместе с ней. Пастбища находились на другом берегу речки, и Алиса каждый раз брела по колено в воде, потому что вместо старого мостка остались лишь надломленные жерди, на которые Алиса боялась ступить.

Вечером Ильмар сказал отцу:

— Нужен новый мосток через речку. Я мог бы завтра этим заняться.

— Из чего делать будешь?

— Положу доску подлиннее, и все.

Под навесом уже лет десять лежали материалы, припасенные когда-то Петерисом на клеть.

— Были бы собственные, можно было бы положить.

— Что — собственные?

— Собственные пастбища, собственные лошади.

Ильмар усмехнулся:

— А у мамы ноги не собственные?

У Петериса покраснел даже белый, не загоревший лоб.

— Бери! Мне-то что!

— Да не надо! — воскликнула Алиса. — Мне в самом деле не надо. Совсем нетрудно вброд перейти.

— Хватит, мама!

Поужинали молча.

На другой день Ильмар срубил в лесу две жерди и отнес к речке. Затем из росшей на берегу ольхи распилил и приколотил поперечины. Так получился мост, по которому Алиса могла смело ступать и не замачивать ног.

— Спасибо, сын. Только не надо было вчера при Валде так говорить отцу.

Ильмар махнул рукой, совсем как это делал обычно Петерис.

Под вечер Ильмар с Валдой собрались обратно в Ригу. Они решили месяц провести в Видземе, у Валдиной матери. В августе Ильмар приступит к работе в библиотеке, а Валда начнет преподавать в одной из рижских школ.

— Этим летом вы больше не приедете?

Алиса хотела молодым подарить что-нибудь и достала из буфета Эрнестины с полдюжины мелких и полдюжину глубоких тарелок, которые ей подарил на свадьбу дядя Рудольф. Тогда этих тонких, красивых тарелок с мелкими голубыми цветочками вдоль золоченой каемки было по дюжине, но с годами часть их разбили, хоть и пользовались-то совсем редко.

— Это вам по случаю начала новой жизни.

Между тарелками положили газеты, все увязали в платок.

С портфелями и узлом в руках молодые покинули «Виксны». Алиса пошла их немного проводить.

— Ну, мама…

— Так…

Алиса не могла говорить. Бегло поцеловав сына и невестку, поспешила вернуться домой, Ильмар шагал молча, и Валда не заговаривала с ним.

Нести узел с посудой было не очень удобно, в лесу Ильмар срезал палку, продел под узел и под ручку портфеля. Идти стало легче, настроение поднялось, свободной рукой он сжимал Валдину ладонь. Ильмар рассказывал Валде, как часто мерил эту дорогу в город еще в детстве, когда мать брала его с собой на рынок, как, учась в средней школе, каждую неделю ездил на велосипеде, а зимой топал пешком. Показал, где весной цветут анемоны и осенью зреет на сухих буграх брусника.

Они уже вышли на поляну, как вдруг за ними что-то ударилось о землю. Один конец на узле постепенно развязался, тарелки выскользнули и почти все разбились.

— Ну и что? Это же к счастью, правда?

Валда собрала черепки и сбросила в канаву.

Уцелевшие тарелки новобрачные сунули в портфель и, взявшись за руки, продолжили путь.

Нельзя сказать, что Эрнестине у Рунгайнисов жилось плохо. Сбылась ее заветная мечта: она снова попала в город, жизнь ее так устроилась, что она чувствовала себя внутренне независимой, но все чаще думала об Алисе и, к собственному удивлению, в одно утро ощутила желание побывать в своей комнате в «Викснах». С каждым днем это странное желание росло, и Эрнестина ничуть не огорчилась, когда хозяева собрались вместе с ребенком в деревню к родителям и дали ей месячный отпуск, без жалованья конечно.

В последнее время Эрнестину опять мучили боли, уставало сердце, одолевали головокружения. Поэтому ее все больше беспокоило, где она останется зимой, ибо комната ее не отапливалась. Будь Эрнестина здорова, не ломал бы ее ревматизм, она смирилась бы с сыростью, но учитель уже теперь не переносил запаха лекарств, которые она втирала по вечерам. Так что же он скажет зимой, когда дверь ее будет стоять открытой и она окажется с ним словно в одном помещении? А комнату на нижнем этаже, обещанную госпожой Крауклис, по-прежнему загромождали книги, письменный стол и кровать человека, прежде в ней жившего, и Эрнестина уже не надеялась, что их когда-нибудь заберут.

Когда Рунгайнисы с ребенком уехали, Эрнестина осталась в квартире одна, условившись с Алисой, что та приедет за ней только на следующей неделе.

Уже в первый вечер Эрнестину охватила непонятная тревога, она долго не могла уснуть и проснулась чуть свет. Два часа она, одетая, просидела у окна, ожидая, пока встанет госпожа Крауклис. Наконец, когда внизу стукнула дверь, Эрнестина спустилась туда и попросила разрешения позвонить Дронисам. Госпожа Крауклис, правда, чуть нахмурилась, но, после того как Эрнестина положила на столик трехрублевку, заказала разговор.

— Господин Дронис? У меня к вам большая просьба. Не могли бы вы с кем-нибудь передать Алисе, чтобы она сегодня приехала за мной? Если сможет!

Алиса приехала в тот же день под вечер.

— Как я ждала тебя!

Это звучало немного необычно. Странным показалось и то, что мать хотела было понести вниз оба чемодана.

— Разве ты едешь домой насовсем?

— Нет, я это просто по рассеянности.

С собой она взяла лишь один чемодан; другой, с ненужной одеждой, оставила.

В дороге Эрнестина была очень разговорчива, рассказывала про Рунгайнисов, госпожу Крауклис, спрашивала об Ильмаре и Валде. Бодрое и радостное настроение не покинуло ее и вечером: здороваясь с Петерисом, она даже улыбнулась.

Готовя постель, Эрнестина сказала Алисе:

— Как хорошо, что ты сегодня привезла меня домой!

— Тебе там, мамочка, трудно было?

— Не было трудно, только хотелось немножко…

Эрнестина не досказала, чего ей хотелось. Сложив на одеяле руки, она с кроткой улыбкой взглянула на Алису и тихо вздохнула.

— Спокойной ночи, мамочка!

— Спокойной ночи, детка…

На другой день Эрнестину нашли в кровати мертвой.

Лицо было совсем спокойным, даже просветленным. Желание Эрнестины сбылось: порог небытия она переступила легко, безболезненно.

ГИТА

Уже четвертый год новохозяева Осоковой низины жили и работали в колхозе. «Светлое утро» вскоре объединилось с соседним «Коммунаром», лишилось своего названия и получило нового председателя. Место Доната Павловского занял бывший парторг Жанис Риекстынь, а Донат остался бригадиром в Осоковой низине, которую все чаще называли третьей бригадой. Вилис Вартинь устроился кладовщиком. Один Дронис был по-прежнему бухгалтером и ежедневно ездил на лошади или мотоцикле в центр, в Петушиную корчму. А Петерис стал одним из лучших полеводов, его имя не сходило с доски Почета. Трудодней кое-кто иной раз, правда, набирал и больше его, но по дотошности в работе никто Петериса превзойти не мог.

Баня Вилиса Вартиня теперь дымилась реже, соседи не сиживали больше на поленьях, обсуждая проблемы волостного и мирового значения, они виделись каждый день на колхозной работе, и главные разговоры велись в «Упитес» в ожидании Доната, который наряжал на работу. Гораздо меньше народу шло париться, видно, и потому, что Вилис категорически потребовал от каждого дома по возу дров: теперь другие времена — и нет никакого «профиту» давать себя «эксплуатировать». Но все же Вилис не прозябал в одиночестве: дома у него теперь почти всегда было свежее ячменное пиво.

В Осоковой, низине появилась первая новостройка: коровник, поставленный неподалеку от большого сарая. Рабочих лошадей держали в бригадном центре, в «Упитес», за ними ходила Янина, а Алисе остались лишь четыре жеребенка да три кобылы, из которых две были жеребые.

В ту зиму Алиса частенько бывала дома одна, потому что для колхоза установили большую норму выработки лесоматериалов, и Петерис где-то далеко, в стороне взморья, целыми неделями рубил, пилил и возил для государства лес: как в понедельник уезжал, так возвращался только в субботу.

Был февраль. Зима стояла суровая, «Виксны» занесло глубоким снегом. Алиса вставала, как каждый день, до шести, шла в хлев, кормила свиней, доила корову, поила кобыл, жеребят, задавала им сена. Когда она собрала ведра, чтобы уйти, Гита, протянув через стойло шею, тихо заржала.

— Ну, Гиточка? Чего тебе?

Иной раз Алиса баловала кобылу — кусочком хлеба, картошкой из свиного ведра или принесенной для коровы свеклой. Гита сегодня опять решила, что одного сена ей мало. У Алисы под рукой ничего другого не оказалось, и она сгребла в бидончике зерна, предназначенного для кур, и протянула горсть лакомке. Гита, пошлепав губами, прижала зерно к ладони, чтобы не рассыпалось, но досталось ей все же совсем немного, и, когда хозяйка собралась уходить, кобыла прижала уши.

— Хватит, Гиточка, хватит.

В сущности, Алису только ради Гиты и оставили на легкой работе конюха, которой иные женщины завидовали, ведь лошадей было слишком мало, так что Алиса получала немного. Дело в том, что никто, кроме Петериса и Алисы, не мог Гиту ни запрячь, ни править ею, ни кормить. А то кобыл уже давно бы перевели во вторую бригаду, где условия для выращивания жеребят куда более подходящие.

Когда Гита еще была маленьким, отвергнутым матерью жеребенком, она считала своими близкими людей и ходила за ними, как собачонка, забиралась на кухню, подкрадывалась к ведру с квашей, ела хлеб с салом и однажды расколола горшок со сметаной. Завидев Петериса, она ржала тем особым, хрюкающим голоском, каким жеребята, у которых нормальное детство, перекликаются со своими матерями.

В первые годы жизни Гита принимала хлеб или сахар от любого, кто протянул бы ей ладонь с этим лакомством, и тыкалась мордой в карман, требуя еще. Она любила ласку — выпятит губы и нежно схватит за ухо или волосы или же сама подставит спину, прося потрепать ее, и от удовольствия вопьется зубами в куртку, пощекочет, если исполнят ее желание. Но на третий год жизни Гита стала резко отличать домашних от чужих. Со своими она оставалась по-прежнему ласковой, но стоило приблизиться к ней чужому, как она прижимала уши и норовила укусить, даже если ей предлагали хлеба. Прошел еще год, Гита сформировалась рослой большой кобылой с сильными ногами, широким крестцом. Однажды Вилис Вартинь с неизменной усмешечкой на небритом лице, спокойно посасывая трубку, пришел звать в баню. Гита была привязана во дворе. Непонятно почему она так не выносила Вилиса — кобыла вдруг кинулась на него, лягнула, точно дикий зверь, передней ногой и схватила зубами. От опасного удара Вилис успел уклониться, но на пиджаке осталась дыра, и кожу прокусила. Вилис перепугался до смерти.

В то же лето Гиту хотели забрать немцы. Эрнестина пыталась убедить их в Гитиной нетерпимости к чужим, но офицер сказал, чтоб Эрнестина не считала других дураками. И только Петерис отдал повод солдату, как Гита, оскалив зубы, кинулась на немца. На помощь прибежал другой, она лягнула и его. Солдат хотел Гиту пристрелить, и лишь с большим трудом Эрнестине удалось уговорить его не делать этого. Вместо Гиты забрали ее мать Райту.

Гита уже произвела на свет троих жеребят: двух жеребчиков и одну кобылку. Все они выросли нормальными лошадьми, без норова матери. И теперь Гита ждала четвертого жеребенка. Хоть ей шел уже тринадцатый год, Петерис надеялся, что кобыла еще долго останется в «Викснах».

— Зачем такую лошадь на колбасу перемалывать? — рассуждал он.

Ему нравилось, что в загоне бегают и ржут жеребята, а если Гиту уведут, его «жеребячью ферму» ликвидируют.

Вернувшись в дом, Алиса, обычно довольствовавшаяся куском хлеба, который запивала вчерашним кофе, подогретым на краю плиты, сегодня приготовила себе настоящий завтрак — поджарила мясо, сварила яйцо, взяла из кладовки непочатую баночку варенья. Она не спешила, как в другие утра, ела медленно, обдумывая свою жизнь: сегодня ей исполнилось пятьдесят лет. Единственным сотрапезником на этом тихом пиру был кот Брыська, который, ласково мяуча, пытался лапой стащить с тарелки мясо. Отыми бог стыд, так будешь сыт — и большая часть мяса досталась ему.

Вдруг постучали в дверь. Пришла Паулина. Со странной ношей: завернутым в шерстяной платок ведром.

— Большого счастья вам в день рождения!

Паулина развязала на ведре платок. Там оказался обернутый еще и в газету горшок с цветущей альпийской фиалкой. При тусклом свете керосиновой лампы красные цветы казались необычайно нежными.

Алиса была тронута.

— Зажарю мяса, яиц, выпьем кофе!

— Если водки жаль, то и за кофе спасибо.

— Вовсе не жаль! Сейчас принесу!

У Петериса на всякий случай всегда хранилась в шкафу бутылка водки. Недолго поупрямившись, Паулина позволила откупорить ее, но от яиц и мяса отказалась.

— Достаточно и черного хлеба понюхать.

Алиса редко выпивала больше одного глотка и налила себе лишь полрюмки.

— Нечего жульничать!

Пришлось налить доверху.

Долго Паулина не засиделась. Погостив с полчаса, она встала и ушла. Алисе показалось, что приятельница разочарована. Так получалось почти всякий раз, когда они навещали друг друга.

— Не обижайтесь! — сказала Паулина, уходя.

— Почему вы так говорите?

— Всего вам самого доброго.

— До свидания.

Несколько дней Алиса ждала от Ильмара письма с поздравлением. Почта поступала в колхозный центр, и время от времени Дронис или кто-нибудь другой привозил накопившиеся там газеты и письма в «Упитес». Давно уже поговаривали о том, что почта будет доставляться регулярно, но пока все оставалось по-прежнему. Вчера вечером никто почту в «Упитес» не привозил, и Алиса решила съездить в центр сама. Чтобы не получилось, что она тратит попусту время, взяла с собой бидончик под керосин. Сегодня в лавке был как раз керосинный день, но Алиса хотела также купить соли и бутылку водки, вместо взятой у Петериса. Запрягла одну из кобыл и отправилась в путь, чтобы до обеда вернуться.

Поездка оказалась удачной. Алиса получила письмо от сына, купила в лавке соли, водки и керосину. Ильмар писал, что сейчас очень занят, готовится в аспирантуру, а то приехал бы в воскресенье, но теперь пришлось ограничиться заочным поздравлением. Должно быть, Алиса приедет на день рождения Гундара, тогда они и увидятся. В конверте была еще открытка с белыми хризантемами, любимыми цветами Алисы.

На обратной стороне подписалась и Валда.

Дни рождения Алисы и ее внука почти совпадали. Она давно уже собиралась съездить к внуку, купила плюшевого медвежонка, конфет, связала варежки. Не забыла и взрослых: на чердаке висели кусок карбонада, копченая колбаса, окорок, еще она испекла свежего хлеба.

В воскресное утро она погрузила в сани старый фанерный чемодан Петериса.

— Могли бы и сами приехать.

— Им надо готовиться к экзаменам.

— Да уж конечно!

Петерису не было жаль нескольких килограммов мяса для семьи сына, но его раздражала готовность Алисы, тайная радость, с какой она уезжала из дому: словно здесь ей было очень уж худо, а там ждали невесть какие блага. Ясное дело, даром пропадет день — встанешь в четыре утра, чтоб успеть на поезд, а когда притащишься домой, свинья будет визжать как зарезанная, сам заботься о завтраке, потом брейся, и вряд ли еще удастся вздремнуть, затем подогревай на обед вчерашний суп, засветло направь пилу, наточи топор, а в восемь вечера — опять на станцию, и только к десяти — дома. А с утра снова к черту на кулички, в дальний лес.

Алиса чувствовала себя виноватой перед Петерисом. Если бы Банга сейчас доилась, она и не посмела бы уехать, но так хотелось повидать детей, порадовать их, а сейчас представлялась единственная возможность вырваться из Осоковой низины.

Петерис ехал быстро, на станцию он прибыл более чем за полчаса до отхода поезда. Петерис даже не слез с саней, сразу развернул лошадь и погнал домой. Алиса втащила чемодан в зал ожидания и стала ждать, когда откроется окошко кассы, испытывая при этом приподнятое волнение, обычно охватывающее ее в этом полутемном, пахнущем чем-то терпким помещении.

Квартира, где Ильмар поселился со своей новой семьей, находилась недалеко от трамвайной остановки, не надо было и высоко подниматься, лишь на третий этаж, но, когда Алиса поставила чемодан и потянулась к пуговке звонка, в горле стремительно колотился пульс. Тишина за дверью испугала Алису. А что, если никого нет дома? Но не успела она придумать, что в таком случае делать, как раздались торопливые шаги, щелкнул замок внутренней двери, затем — наружной, в щели появилась взлохмаченная голова Ильмара, он снял цепочку, и Алиса могла коснуться сына.

— Мама, ты? — у Ильмара от радости загорелись глаза.

— Детка!

— Детка!

— Ведь ты мой ребенок!

— К чему такие нежности?

Ильмар поспешил взять чемодан.

Валда еще лежала в постели и играла с маленьким Гундаром.

— Смотри, Гундар, кто приехал! Бабушка приехала!

Невестка поспешила накинуть халатик и расцеловалась со свекровью.

— Доброе утро, миленький! Поздравляю с днем рождения!

— Это событие будем отмечать завтра.

Во взгляде и голосе Валды сквозила материнская гордость.

Малыш, потупясь, недоверчиво поглядывал на Алису.

— Не признает!

— Скажи бабушке доброе утро!

— Доброе утро…

У Гундара карие глаза матери, но Алисе кажется, что взгляд у него такой же, как у Ильмара, когда тот был маленьким: пытливый, застенчивый. Но она почему-то сказала:

— Мамин сын.

После завтрака малыш уселся к Алисе на колени и начал болтать с ней. Алиса кивнула Валде:

— У меня есть кое-что к завтрашнему дню. Может быть, отдать сегодня?

— Отдай.

Алиса достала из чемодана медвежонка, варежки, конфеты.

— Завтра тебе, Гундарик, минет три годика, но я так долго гостить не могу. Я еще сегодня вечером должна быть дома. Это тебе от меня и дедушки.

Мальчик принял подарок с серьезным видом.

— Скажи спасибо! Поцелуй бабушку!

Гундар крепко обнял бабушку за шею, чмокнул прямо в губы и тут же занялся подарками.

Валда ушла в магазин, Ильмар брился в ванной, Гундар на полу возился с медвежонком, а Алиса сидела на стуле и смотрела на него.

— Помнишь, как мы с тобой летом ягодки собирали?

Мальчик учил медвежонка ходить и пропустил Алисины слова мимо ушей.

— В этом году ты тоже приедешь ко мне?

— Приеду! — ответил Гундар, не подумав.

— Тебе нравится у меня?

Вместо ответа мальчик запел какой-то неопределенный мотив. Вошел Ильмар. Принялся расспрашивать про дом, работы, про колхоз.

— Сколько за трудодень получили?

— Пятьдесят три копейки и, кроме того, еще зерном.

— Так это ведь только пока. Потом будет побольше.

— Непременно побольше будет.

— Когда произойдет перестройка в экономическом и психологическом отношении.

— Ну, конечно! — согласилась Алиса, хотя и не поняла по-настоящему, что именно имеет в виду сын.

Ильмар выглядел усталым, бледным.

— Ты слишком утомляешься, сын.

В дверь просунула голову только что вернувшаяся Валда.

— А кому легко? Я по сей день дипломной работы не написала. Потому и зарплата такая маленькая.

Алиса посетовала вместе с Валдой и умолкла.

— Ты не хотела бы сходить в кино? — спросил Ильмар.

— Можно и сходить.

— «Сказание о земле Сибирской» видела? Картина, правда, не совсем новая, но тебе понравится.

Алиса встала.

— Погоди же! Сказал тебе это только потому, что ты большая любительница кино… После обеда все вместе пойдем.

— Так вы ведь уже видели.

— Посмотрим еще раз.

В кино Алиса пошла вдвоем с Ильмаром, Валда осталась дома — по воскресеньям няня, присматривавшая за Гундаром, не приходила, а хозяйка квартиры, Валдина родственница, не хотела сидеть с малышом из принципа, хотя вообще-то вела себя с квартирантами вежливо, солидно. К тому же у Валды на столе лежали пять стопок непроверенных тетрадей.

По дороге домой Алиса, присмотревшись к Ильмару, сказала:

— Ты какой-то грустный.

— Грустный?

— У тебя неприятности?

— Все в порядке, мама.

Алиса видела, что сын избегает откровенности.

— Может, я могу помочь тебе чем-нибудь?

— Да что ты!

— Вам трудно с Гундаром. Валда не может диплома написать…

— Дипломной работы.

— Может быть, мне взять ребенка к себе?

— Не хотелось бы утруждать тебя. Управимся как-нибудь. В будущем году его примут в детский сад. А у Валды это только отговорки.

— А вы дали бы мне Гундара?

— Почему бы нет? В принципе…

На другой день после возвращения из Риги Алиса была какая-то рассеянная: забыла позавтракать и поставить картошку для свиней на плиту, разбила глиняный кувшин, в котором Петерис обычно держал трефоль, чтобы лучше работал желудок. Когда Алиса подбирала черепки, на дворе залаяла собака. Тем сильнее было удивление Алисы, когда в дверях показалась Ливия.

— Откуда ты?

Девушка, опустив глаза, нервно теребила перчатку.

— Стряслось что-нибудь?

— Я ушла из дому…

После окончания школы Ливия дальше учиться не стала, а поступила на молочный завод, туда же, где работала Женя. Ливия скупо и сбивчиво рассказала, что еще раньше к ней приставал очередной поклонник матери, а вчера спьяну стал действовать в открытую самым гнусным образом. Разыгрался скандал, Ливия убежала ночевать к подруге, а сегодня утром забрала свои вещи.

— И видеть ее больше не хочу!

— Мать?

— Не могли бы вы сдать мне комнату?

— Почему сдать? Приходи и живи! А где ты работать будешь?

— В колхозе. Я к вам не пришла бы, если бы не считала вас… Вы были мне лучшей матерью, чем она.

— Не говори так!

— Ненавижу ее!

Ливия проговорила это с таким жаром, что Алиса больше не решалась возражать.

Накормив девушку, Алиса повела ее в бывшую комнату Эрнестины.

— Тебе тут нравится?

— Тут очень хорошо.

Алиса приютила Ливию без согласия Петериса, но решила на этот раз не поддаваться, стоять на своем, даже если Петерис не согласится с ней.

После обеда Ливия пошла в контору «Коммунара». Председатель Риекстынь охотно выслушал дочку погибшего фронтового товарища.

— Правильно сделала.

— Она осквернила память отца.

Председатель пристально посмотрел Ливии в глаза, но ничего больше не сказал.

Ливию приняли дояркой на ферму в Осоковой низине.

Петерис вернулся из дальнего леса еще в пятницу.

— Ты знаешь, что я сделала? Ты рассердишься.

— Что такое? — нетерпеливо спросил Петерис.

— Ливия живет теперь у нас.

Алиса рассказала, как все произошло.

— Так пускай попросит землю!

— Навряд ли дадут. Ей только осенью минет восемнадцать.

— Как же не дадут! Коли отдельно живет, должны дать!

Пришла Ливия.

— Так ты, стало быть, теперь на ферме? — Петерис был такой улыбчивый.

Трудный вопрос о приусадебном участке пришлось улаживать Алисе.

— Могла бы попросить, но правильно ли это, если я землю эту сама обрабатывать не стану? Я комсомолка, и мне совесть не позволяет землей спекулировать.

Алиса прикусила губу.

— Я тебя, дитя, понимаю. И не стала бы с тобой говорить об этом, если бы не Петерис… И почему — спекулировать. Ведь ты сама можешь посадить картошку, капусту, овощи. Не хочешь целый участок брать, возьми сколько тебе надо.

Хорошее, душевное настроение, царившее всю неделю в «Викснах», вдруг исчезло. Весь следующий день Ливия ни с кем не разговаривала.

Обиделся и Петерис:

— Чего там! Мне что, земля ее нужна! Только как она жить будет? На этой ферме на все не заработать. Ты вечно кормить ее будешь?

— Подумаешь, съест она лишнюю картошку, лишнюю…

— Куда там! Рада все другим отдать. Кто тебя не знает?

Ливия все же сходила в контору, и председатель обещал ей приусадебный участок, хотя официально ее в колхоз примут лишь осенью, когда она станет совершеннолетней.

На ферме полагались три доярки. Одна недавно ушла, и две оставшиеся поделили коров между собой. Поскольку часть коров была запущена, доярки без особого усилия управлялись вдвоем и приняли Ливию холодно, как лишнюю, из-за которой уменьшится их заработок. Одной из доярок была Бирута, бывшая батрачка Брувериса, поумнее, как она себя считала, остальных. Она-то и определила, что Ливия не только попала сюда по знакомству, но еще и приставлена шпионить. Ливия этих разговоров не слышала и ни в чем Бируту не подозревала, эта тихая женщина ей даже нравилась, хорошо работала, с Ливией была сдержанно вежлива и не отказывалась помочь советом, если ее просили об этом. Ливии трудновато было втянуться в не такую уж легкую работу доярки, но она была молода, сильна и не лишена воли.

Проработав на ферме с неделю, Ливия резко изменила свое мнение о Бируте. Как-то после полудня Ливия осталась в коровнике подольше обычного, чтобы наконец почистить коров от навоза, который не поддавался скребнице, а только воде. Времени до вечерней дойки оставалось много, но работа двигалась медленно, и Ливия решила домой уже не ходить.

Вдруг она услышала, как подкатила подвода. В коровник вошли Бирута и Гриезе, который обычно подвозил корм. Хоть Гриезе и был намного старше Бируты и каждый из них имел в «Упитес» свою квартирку, корову и свой приусадебный участок, все знали, что они живут как муж и жена. Ливия было уже хотела выйти навстречу, но их поведение показалось подозрительным. Бирута держала в руке ведро, а Гриезе под мышкой — мешки. Сегодня привезли жмыхи и ссыпали неподалеку от дверей. Бирута и Гриезе подошли к куче и враз обвели коровник вороватым взглядом. Однако в углу, где стояла Ливия, было темновато, и девушка успела спрятаться за корову. Ей было слышно, как они сгребают жмыхи и сыплют в мешок, Чуть поколебавшись, Ливия набралась храбрости и подошла к обоим.

— Что вы тут делаете?

Застигнутые врасплох, они растерялись.

— Это воровство.

Первой опомнилась Бирута. Прищурясь, взглянула на Ливию и сказала:

— Нечего обвинять, если ничего не знаешь. Зоотехник велел.

— Увезти из коровника корм?

— Да.

— Куда?

— На Петушиную ферму. Сюда дали чересчур много, а туда — чересчур мало, — поддержал Бируту Гриезе.

— Вранье это.

— Докажите!

— И докажу.

— Кто вам поверит? Свидетели у вас есть?

— Поверят честному слову комсомолки.

Бирута швырнула ведро и крикнула Гриезе:

— Поехали! Раз за воров принимают, так нечего нам тут делать!

— Да ты греби! Очень надо каждую финтифлюшку слушать.

На другой день, когда приехала зоотехник, бледная, немного рыхлая женщина, уже успевшая пожаловаться новой доярке на свои болезни, пьяницу мужа и сварливых соседей, Ливия спросила:

— Вы вчера велели Гриезе везти жмыхи на Петушиную ферму?

Зоотехник замялась.

— Знаете… Да. Напутала в расчетах. Только не надо об этом председателю говорить. Вы с ним ведь близко знакомы и…

После этого вчерашнее происшествие показалось Ливии еще более подозрительным, и, как только выдалось свободное время, она пошла в контору и рассказала про все Риекстыню, которому доверяла.

— Ладно, разберемся, в чем там дело.

Когда зоотехник снова появилась на ферме, она отозвала Ливию в сторону и приглушенным, страдальческим голосом начала:

— Ведь я вас просила не говорить председателю! Что же получилось? Теперь и из меня воровку сделали. Они же не для меня везти хотели. Для себя, как всегда. Думаете, я не знаю этого? Третьего дня они попросили спасти их, ну, и я… Поймите же меня! Они все равно воровать будут. Разве я или кто-нибудь другой может все время стоять над ними? И председателю ничего не добиться. А если хотите знать, так они в самом деле отвезли эти три мешка на Петушиную ферму и даже о свидетелях позаботились. Очень вас прошу: о том, что говорю вам, никому ни слова, а этих людей лучше не трогайте, обходите издалека! Вы их еще не знаете.

Зоотехник расплакалась. Ливии сделалось неловко.

На следующей неделе Ливию срочно вызвали в контору. В комнате председателя сидел Донат и какой-то молодой человек со светлым, невыразительным лицом, но с очень прямым, неподвижным взглядом.

Донат велел Ливии сесть, сказал, что в связи с жалобой прибыл товарищ из района, и дал прочитать слегка мятое письмо. Почерк был корявый, но разборчивый.

— Ну? Что скажешь?

Ливия вздохнула.

— Это ложь.

— Докажите! — тихим, чуть ли не безразличным голосом проговорил незнакомец.

— Что именно? Что я должна доказать?

— Мы желаем знать хотя бы, кто ваш отец.

— Кто? Мой отец есть мой отец и…

Ливии задали и другие вопросы, но ни на один из них она достаточно вразумительно ответить не могла. Она замолчала в полной растерянности.

Ливия из центра вернулась на ферму, но ее коровы уже были подоены и накормлены. Бирута притворилась, что ее не видит.

На вопросы Алисы о здоровье и неприятностях Ливия не отвечала, ужинать не стала, но затем вдруг зашла к Алисе в комнату и прямо спросила:

— Артур Лангстынь мой отец или нет?

Алиса вздрогнула. Она тоже когда-то слышала от Эрнестины, что у Жени было что-то с сапожником, что в этой женитьбе с Артуром что-то нечисто, так как уже через шесть месяцев после регистрации брака родилась Ливия. Может быть, Эрнестина знала больше, но, щадя Алису, умалчивала об этом. Да и сама Алиса не была уверена, Артур ли отец Ливии; подозрения эти даже поддерживали ее, когда она воспитывала маленькую Ливию: если отец не настоящий, а ребенок так любит его, то мать можно заменить и новая мать тоже будет любима. Алиса много думала над тем, обманула ли Женя Артура, женился ли он из великодушия, насколько в этом поступке Артура вина самой Алисы. Но эти свои мысли Алиса глубоко скрывала и стыдилась открыть их даже Эрнестине.

— Я…

В пристальном, почти враждебном взгляде Ливии мелькнула неуверенность.

— Ведь он признавал тебя своей дочерью. Любил тебя, воспитывал и…

Ливия выбежала из комнаты и схватила пальто.

— Куда ты пойдешь?

— Хочу все услышать от нее самой.

— Ночью!

— Все равно. Я должна немедленно выяснить это.

— Погоди! Запряжем лошадь. Я поеду с тобой.

— Не надо мне ни вас, ни вашей лошади.

— Ливия!

Алиса коснулась плеча девушки, затем обняла ее.

— Я хочу помочь тебе, детка. От всего сердца.

Они вместе запрягли лошадь и поехали в Граки. В Жениных окнах уже было темно.

— Спит.

— Я разбужу ее…

Алиса осталась в санях.

Когда, спустя полчаса, Ливия вернулась, она сквозь стиснутые зубы лишь процедила:

— Едем!

И только когда они уже доехали до низкой, раскидистой сосны, Ливия заговорила:

— Он все знал. Но почему женился на ней? Почему он так поступил! И почему вы все лгали мне? Жить больше не хочется.

Знал бы Петерис, что Алиса оставила дом без присмотра и ночью поехала вместе с Ливией в Граки, сильно встревожился бы, ибо Гите наступало время рожать.

В ту ночь Алиса ничего подозрительного не заметила, а утром увидела, что Гита беспокойна. Всю неделю Алиса ждала этой минуты, все необходимое лежало наготове, теперь же совсем растерялась. До сих пор, когда появлялись жеребята или телились коровы, Петерис всегда был дома или где-нибудь поблизости, в поле. Если случались осложнения, решающее слово было за ним. Теперь за все должна была отвечать одна она. Зная, как быстро кобылы разрешаются от бремени, Алиса все-таки сбегала в дом, позвала на помощь Ливию.

Однако ничего не произошло. Гита только становилась все беспокойнее. По глазам видно было, что она мучается, а жеребенок все не являлся на свет. Петерис наказал: не будет ладно, пускай сообщит в колхоз. Алиса послала Ливию в «Апситес» звонить фельдшеру.

Ветеринарный фельдшер Зандберг явился только через два часа. Кобыла вконец измучилась. Но и он ничем помочь не мог. Вызвали районного врача. Гита пыхтела, стонала и, ожидая помощи, затуманенными глазами смотрела то на Алису, то на ученых мужей.

— Пристрелить надо! — сказал Вилис Вартинь, забредший из любопытства.

Медицина все же не хотела сдаваться, решила использовать все доступные ей средства. После обеда приехал Петерис.

— Гиточка! Гитуленька моя! Ну чего это ты так?

Гита взглянула на Петериса и застонала почти человеческим голосом.

В тот же вечер Гиту на грузовой машине отправили в Ригу.

На третий день, когда жеребенка изъяли, кончилась Гитина жизнь.

Двое суток Петерис не спал, почти ничего не ел. С уздой в руке он вышел на улицу и ничего не видел перед собой: глаза застилали слезы. Из громкоговорителя лилась нежная, грустная мелодия. Грузинская песня про Сулико. В те дни из громкоговорителей почти беспрерывно звучала красивая, щемящая музыка.

Встречные с благоговением смотрели на плачущего человека с уздой в руке и, растроганные, уступали ему дорогу.