Остаюсь с тобой

10

Когда вахта уезжала домой на выходные, Алесич даже не вышел из вагончика, притворился, что спит. Лежал на койке, ждал, когда отойдет автобус. Товарищам сказал, что в Зуев не поедет, а если решит съездить к матери, так это совсем в другую сторону. Потом встал, вышел из вагончика и направился в соседний вагончик, где жил мастер. Рослик сидел за маленьким столиком, прижав плечом к уху телефонную трубку, записывал в толстую тетрадь и кричал:

— Идем с опережением графика. Суток на пять. Дизели не глушим и на секунду. Через неделю кончим бурить. Передайте, чтобы не тянули с горючкой. Заявки повезли вахтенным автобусом… Конечно, перерасход… А что же вы хотели? На повышенных скоростях… Ничего, раньше кончим, экономия будет. Вы премии готовьте, а не выговоры, хе-хе… Всего! — Положил трубку на место, поднялся, стоя дописывая что-то в тетради, проворно повернулся всем крепко сбитым телом к дверям, заметил Алесича. — Вы не поехали?

— Как видите.

— Почему?

— Если поеду, боюсь, долго придется вам меня ждать, — усмехнулся Алесич. Его острый нос, казалось, заострился еще больше. — Считайте, Степан Юрьевич, не хочу ехать, хочу работать. Могу хоть сейчас на вахту.

— Не имею права оставлять вас без отдыха. Так что… — Решив, что разговор окончен, Рослик подошел к Алесичу, остановился, ожидая, когда тот посторонится, уступит ему дорогу.

— Вы что, Степан Юрьевич, не понимаете, что с такими деньгами в кармане мне нельзя без дела…

— А-а… — Простодушно глядя на Алесича карими глазами, Рослик посоветовал: — Отошлите жене.

— Нет у меня жены, — буркнул Алесич. — Так что посылайте, начальник, на вахту. Мне лучше будет, чем лежать и дрыхнуть. На зарплату не претендую.

— Хорошо, — согласился Рослик. — Хорошо, идите. Как раз верховой домой просился. Подмените его.

Алесич зашел в раздевалку, переоделся в рабочую спецовку, пошагал на буровую. Верховому там нечего было делать: трубы поднимать не собирались. Алесич уселся на стальных обсадных трубах, которые завезли загодя для укрепления ствола скважины. Новенькие трубы отливали синью.

Алесич сидел, вобрав голову в воротник брезентовой робы, и не сводил глаз с котлопункта. Вот двери столовки отворились. Катя хлопнула ими, закрыла. Размахивая полами халата, как белыми крыльями, подалась в свой вагончик. Замок на двери столовки не повесила, значит, вот-вот вернется назад. И если сейчас не заметила его, то, возвращаясь, обязательно заметит. Нельзя не зацепиться взглядом за одного-единственного человека, сидящего на трубах. Только вот узнает ли его? Все буровики в одинаковых робах. А если и узнает, что из того, все равно ведь не подбежит к нему. Откуда ей знать, что сидит он здесь из-за нее и ради нее?

Если бы кто сказал Алесичу, что в его сердце зреет, нарождается любовь к Кате, он только бы рассмеялся.

После того памятного ночного разговора они ни разу не встречались с глазу на глаз. Даже случайно. Алесич несколько раз приходил на котлопункт пораньше, чтобы хоть словом перекинуться с Катей через окно, но она не показывалась. Оставался позже, надеясь дождаться, когда она выйдет за посудой. Ни разу не вышла. Видно, ждала, когда в столовке никого не останется. А может, не хотела встречаться? Но это пока что его нисколько не смущало. Ему приятно было думать о ней, видеть ее хоть издалека. Для того росточка, что пробивался у него в сердце, большего и не требовалось. И сейчас он считал, что остался на буровой совсем не из-за нее. Он и правда боялся очутиться с деньгами в городе, где что ни улица, то пивной бар. Да и вообще, при чем здесь она? Нечего о ней думать. Когда-то думал так об одной. Чем кончилось?.. Бабы есть бабы. Все одинаковые. Может, давно уже завела себе кого-нибудь здесь, на буровой, поэтому и избегает его. Усекла, что поглядывает на нее не так, как все — женщины это усекают сразу, — вот и воротит лицо, не хочет обнадеживать. Надо бы, конечно, выяснить, так это или не так. Но не пойдешь же допытываться, что у нее на душе. Кстати, не обязательно и допытываться. Можно пойти, поговорить о чем-нибудь постороннем. По ее поведению, по тому, как она будет смотреть на него, можно понять многое. Сейчас же надо и пойти. Зачем откладывать?

Когда Катя снова побежала на кухню, Алесич поднялся, заспешил следом. Легонько постучал в двери. Открыв их, женщина вопросительно посмотрела на непрошеного гостя своими мягкими серыми глазами.

— Извините, — пробормотал Алесич, краснея. — У вас, может быть, есть горячая вода?.. Постирать мне надо…

— Сами вы постираете, — засмеялась Катя и приказала: — Несите, что у вас там. Я как раз собираюсь свои халаты стирать, так заодно.

Алесич воротился, заскочил в свой вагончик. Что же ей отнести? Робу? Нет. Робы возят стирать в город. Трусы, майку? Неудобно. Чужая же фактически женщина. Достал из-под койки чемоданчик, открыл его. Там лежали шляпа, галстук, рубашка. Еще совсем чистые. Одевал только раз, когда ходил в контору к Скачкову. Вынул, покомкал, вытер ею запыленные голенища резиновых сапог.

— Вот рубашка, — подал ей сверток. — Чистая вообще-то, но где-то прислонился…

— И все? — словно разочаровалась женщина.

По металлической лестнице Алесич легко поднялся в люльку. Никогда еще он не чувствовал себя таким ловким и сильным. Ему казалось, что кто-то внимательно следит за ним. Хотелось быть лучше под тем взглядом. Оглянулся вокруг, замер в удивлении. Будто впервые увидел свою землю с такой высоты. Не однажды пролетал над ней на самолете. Летал еще на двукрылых, которые высоко не поднимались. Земля была как на ладони. Доводилось летать и высоко, видеть землю под ковром белых облаков. Видел землю каждый день и отсюда, из этой люльки. Видел ночью, побитую дрожащими каплями ночных огней, видел утром в туманах, видел днем при солнечном сиянии. Всякую видел. Но никогда она не была такой красивой, как сейчас. Перелески отливали багрецом. Далекие сосняки, особенно на западе, едва угадывались в туманной мгле. Сверкали на солнце, как полированные, ленты асфальтовых дорог. Поля отдыхали в ожидании зимы. Сквозь оголенные сады и палисадники за шоссе смотрели стеклами окон кирпичные домики под голубым шифером. Вокруг было так прозрачно, воздух был так чист и дышалось так свободно, что у Алесича слезы навернулись на глаза… От радости, что живет на такой земле. Сюда бы сейчас сына… Какое восхищение загорелось бы в его глазенках, будь он здесь. Выше третьего этажа он, кажется, и не поднимался. А что увидишь с того этажа в городе? Стены, крыши? Может быть, написать ему письмо, пусть приедет, для него здесь все будет интересно?..

Из грез к действительности его вернул голос мастера. Рослик крикнул, махнул рукой. Свечка пошла вверх. Тяжелый талер остановился перед самым носом, освободил трубу. Алесич ловко подхватил ее крюком, труба послушно прислонилась к стальной балке. Не успел Алесич налюбоваться красиво выгнутой свечкой, испятнанной глинистым раствором, как талер поднимал уже следующую, — видать, очень ловкий бурильщик стоял там, внизу. Эту Алесич перехватил крюком еще раньше, чем она освободилась полностью, и, не дав ей даже шевельнуться, тихо, без стука, прислонил к предыдущей. Алесич работал весело, с азартом. Будто играл с теми трубами. Снизу могло показаться, что трубы сами, как живые разумные существа, освободившись, становились охотно на свое место. Если же какая начинала капризничать, уклоняться, хотела броситься в другую сторону, он тут же, без особых усилий перехватывал ее. Ему было приятно ощущать характер такой своевольницы, ее тяжесть.

Когда подняли все свечки, Алесич не стал спускаться вниз, хотя и было время на передышку, стоял, смотрел, как буровики возятся у ротора, меняют долото. Начали опускать свечки. Теперь надо было крюком подтягивать трубы к талеру, быстро и точно, чтобы талер не висел перед носом в ожидании. Но и теперь, когда волей-неволей приходилось напрягаться, он делал все легко и проворно. Только когда последняя труба пошла вниз, почувствовал, как ноют от усталости руки и плечи. Ноги, когда он спускался по лестнице, предательски дрожали.

Рослик ждал его.

— Ну и гвардеец, — засмеялся он, вглядываясь в Алесича. — Признаться, не ожидал я от тебя такой прыти. Даже не подозревал, что работой верхового можно залюбоваться. А ведь стоял и любовался. Поздравляю! — И он подал Алесичу руку.

— Вы что, не знали, что алкаши умеют работать, — сказал Алесич, желая пошутить, но шутка прозвучала слишком серьезно.

— Не можете забыть? — насупился мастер. — Если вам неприятно, извините… Как говорят, больше не буду.

Алесич смутился.

— Шучу, Юрьевич, — с заметной теплинкой в голосе произнес он и пошел переодеваться.

Тяжело человеку одному в беде. Ему всегда хочется поделиться этой бедой с кем-нибудь. Не легче одному и в радости. Радость не в радость, если она на одного. В таких случаях человек еще больше чувствует себя одиноким, позабытым. В такие минуты очень хочется увидеть что-то похожее в глазах близкого тебе человека, ощутить, что он живет таким же чувством, как ты, сердцем понимает звон твоей души.

Алесич подождал, пока все не войдут в столовку. Ему хотелось зайти туда последним, чтобы никто не помешал ему задержаться у окошка, перекинуться двумя-тремя словами с Катей, встретить ее взгляд. Его еда стояла в окошке на подносе. Алесич нагнулся, заглянул на кухню. Кашлянул. Катя что-то мешала длинным ножом на сковороде. Она оглянулась, но его не заметила. Стоять и ждать было нечего. Он взял поднос с тарелками и пошел в свой угол. Сел спиной ко всем — сейчас он никого не хотел видеть, как не хотел, чтобы и его видели. Приподнято-радостное настроение сменилось вялым, угнетенным. Как будто кто погасил в его душе огонек, от которого светло было самому и который освещал все вокруг. Он пожалел, что не поехал в деревню, а остался на буровой. Дурак он, дурак. Еще рубашку отнес стирать…

— Что вы такой мрачный? Может, невкусно? — послышался у самого уха заботливый и вместе с тем чуть насмешливый голос Кати.

Алесич вздрогнул от неожиданности.

— Нет, нет, — ответил не своим голосом и почувствовал, как сердце вдруг замерло, остановилось.

Наверное, он выглядел в эти минуты смешным. Во всяком случае, женщине он казался смешным. Иначе чем объяснить, что, стоя рядом, она вдруг весело рассмеялась.

— Вот ваша рубашка… — Положила перед ним на стол бумажный сверток. Потом отнесла посуду, вернулась, ногой пододвинула поближе табуретку от соседнего столика, присела.

— Сегодня вечером зайди… А? Посидим, поговорим. Теперь вечера длинные, здесь без людей волком завоешь… Только смотри, чтобы мастер не заметил.

Алесич сидел как оглушенный. О таком он и не мечтал.

— Если тебе не интересно, то… — Она поняла его молчание по-своему.

— Нет, нет, — горячо запротестовал Алесич. — Я что? Я, как говорится, всегда того… Сам думал, как бы нам встретиться, поговорить… Да все боялся.

— Под самым небом работает, а на земле боится, — улыбнулась она. И этой улыбкой так много сказала, что Алесичу вдруг захотелось припасть к ее руке, расплакаться: с таким сочувствием, с такой лаской и добротой в глазах на него, кажется, никто и никогда не смотрел. Даже Вера в лучшие времена их жизни.

— Спасибо, — тихо проговорил он.

— Как только загорится у меня свет… — Поднялась, собрала посуду на его столике…

Алесич вышел из столовки, остановился. Что же делать? На буровой он не нужен. Разве когда долото сломается. А если не сломается, то до завтрашнего утра ему вольная воля. Лишь отлучаться никуда нельзя, чтобы можно было в любой момент позвать. Пойти разве подремать? Быстрее время пройдет. Он так и сделал. Разделся, лег на койку. Показалось, что лежал долго. Глянул на часы — прошло не больше десяти минут. Встал, подался на буровую. Помощники бурильщика сидели на трубах. Им тоже нечего было делать. Посидел около них. Послушал, о чем говорят. Всех беспокоило, куда переберутся, когда закончат бурить здесь. Потом поинтересовался, как работают дизели. Работали под повышенной нагрузкой. Гудели так, что дрожала земля. Постоял рядом с бурильщиком, посмотрел, как тот работает. Бурильщик вроде бы не замечал его. Держался рукой за рычаг, не сводил глаз с приборов.

Никогда еще короткий осенний день не казался Алесичу таким длинным. Чуть дождался, когда начнет смеркаться.

Под вечер потянуло прохладой, небо закрылось черными тучами. Стемнело быстро. Алесич надел брюки от костюма, чистую, чуть жестковатую после утюга рубашку. Галстук повязывать не стал. Набросив на плечи пиджак, вышел, присел на лавке, прислонившись спиной к столику. На кухне горел свет. Значит, Катя еще там.

Темень поглотила все вокруг. Даже небо было черное, как бездонная яма. Красные огоньки на буровой, как далекие звезды, светились беспомощно, — они всегда так светятся в сырую погоду. Над шоссе блекло отсвечивали тучи, отражая свет, который падал на них от автомобильных фар.

Кто-то прошел совсем близко.

— Отдыхаем, Андреевич? — послышался голос Рослика.

— Вышел на минутку перед сном…

Алесич встал, делая вид, что собирается в вагончик. Даже сделал шаг или два. Увидев, что мастер исчез в темноте, остановился. В вагончике, где жила Катя, смутно обозначилось завешенное тюлем оконце. Огляделся. Никого. Только слышно, как натужно гудят дизели. Пахло сырой привядшей травой. Алесич подошел к вагончику Кати. В двери не стал стучать, толкнул их рукой. Чуть скрипнув, они отворились. Туманный столб света упал на землю. Алесич снова запер двери, повернул ключ. Замок громко щелкнул, точно в нем лопнула пружина. Катя в белом халате стояла у стола и резала хлеб.

— Добрый вечер… — Запнулся. Хотел назвать Катю по отчеству, но не знал, как звали или зовут ее отца, а назвать только по имени постеснялся.

— Добрый вечер, Иван, — сказала она так просто и обыденно, с такой улыбкой на лице, что Алесич сразу почувствовал себя как дома. — Раздевайся, проходи. Вот посидим, поговорим, а то ведь и говорить можно разучиться. — И, подождав, когда он снимет пиджак и повесит на спинку стула, исчезла за ширмой, которая разделяла вагончик на две половины.

На столике возвышалась бутылка вина и пара бутылок минералки. Но ничего, можно и не пить. Разве только сама захочет. Для храбрости. Тогда не откажешься.

Ширма всколыхнулась, оттуда вышла Катя в коротком, выше колен, зеленом платье, в туфлях на высоких каблуках. Сейчас она казалась более стройной, выше ростом. Лицо побледнело, серые глаза потемнели — или они казались такими оттого, что в вагончике было мало света. Черные волосы, раскинувшись густым снопом на плечах, сдавалось, оттягивали своей тяжестью голову назад. Катя подобрала платье, накрыв им табуретку, села. Сразу же взяла вилку и начала раскладывать закуску по тарелкам. Ее руки медленно плавали над столиком. Она говорила тихо, чуть не шепотом, подчеркивая этим то волнующее, таинственное, что было в этой их встрече.

— Я заметила, что ты не поехал на выходной. Подумала, некуда ехать. Вижу, грустный всегда. Думаю, горе у человека… А тут воду горячую просишь. Я и сомневаться перестала. Знаешь, раньше мне все люди казались одинаковыми. А как случилась со мной беда, то я будто сняла темные очки. Вижу всех одиноких, несчастливых. Тебя жалко. Почему, я и сама не знаю. Но я хотела не об этом. Я не знаю, как и благодарить тебя, что помог избавиться от штангиста. Как подумаю, что ночью снова будет стучать в двери, хоть на кухне ночуй. А с той ночи его не было. Письмо только прислал. Мол, убедился, что не зря подозревал, жалею, что раньше не разглядел тебя… Пишет, что я предательница по природе. А мне кажется, он просто искал зацепку, чтобы бросить меня, а самому остаться чистеньким. И нашел, — она вдруг обиженно всхлипнула, вскочила, бросилась за ширму, но скоро снова вернулась, села и дальше рассказывала уже спокойно, сдержанно. — Поверишь ли, у меня за всю жизнь, кроме него, никого не было. А теперь, может, и не будет. Страшно подумать, что тебя еще кто-нибудь может так обидеть…

«Ясно, — подумал разочарованно Алесич, — ей скучно одной, вот и позвала меня… А я черт-те что подумал. Но… она же позвала не кого-нибудь, а меня… А может статься, я не первый здесь? Мало ли что она говорит…»

— Он и мастеру написал, — продолжала обиженно Катя. — Видела письмо между газетами. Почерк на конверте знакомый. Что написал, не знаю. Но нетрудно представить. Мастер смотрит на меня как на какую-нибудь злодейку. Эх, жизнь, жизнь…

— Бывает, — вздохнул Алесич, с тоской подумал: «Неужели только для того и позвала, чтобы посетовать на свою судьбу?»

Он сидел какой-то беспомощный и растерянный, каким редко бывал в жизни. Катя вопросительно глянула на него, потом улыбнулась, взяла бутылку, открыла, налила ему и себе.

— Давай, Иван, за знакомство.

Он хотел отказаться, но встретил доверчивый взгляд и не отважился это сделать. Чокаясь, улыбнулся. Она ответила ему чуть заметной улыбкой на пухлых губах.

— За знакомство, Иван!

— За вас. — Он отпил глоток, поставил стакан на стол.

— А ты? — спросила Катя, когда уже выпила.

— Я свою норму выпил раньше…

— Тогда хоть ешь, на меня не смотри… Знаешь, настоишься на кухне, так не до еды.

Он с умилением смотрел на нее, всякий раз отводя взгляд, когда она поднимала на него свои потеплевшие серые глаза.

— Тебе и правда некуда ехать? — Поставила локти на стол, подперла розовыми кулаками подбородок — приготовилась слушать долго.

— Почему же некуда? Есть куда. Мать здесь недалеко. Летом жил у нее. Сейчас там нечего делать. Здесь веселее.

— Очень весело, — неожиданно рассмеялась она. — Семья есть?

— Не знаю… Кажется, нет. Живут в Минске. Жена, сын… Точнее, нет семьи… Распалась. Кто виноват? Конечно, муж. У вашего брата всегда муж виноват.

— Ревность? — спросила Катя.

— Нет, — покосился на стакан, отодвинул его от себя, налил и выпил минералки. — Хоть, конечно, была и ревность. Но не из-за нее. Кажется, я виноват. Не надо было жениться. Погулять еще надо было, приглядеться, научиться разбираться…

— Думаешь, научился бы? — усмехнулась Катя. — Пока за сковороду не схватишься, не будешь знать, что она горячая.

— Конечно, я виноват… Если бы не женился, то, может быть, был бы другим человеком. А так… Откуда мне было знать, какая она. А может, она и не была такая? Потом стала такой. А я не заметил, как это случилось. Я и сам не был таким, как теперь. Если бы тогда да нынешний ум… А так что? Что я понимал? Ничего. Зеленый был. — Он говорил и не мог избавиться от чувства, что это не он говорит, а кто-то другой его голосом. А он, Алесич, сидит и только слушает этот голос. — Вырос в деревне. Мать малограмотная, каких-то два класса кончила. Письмо написать, прочитать, вот и все. Отца почти не помню. Войну прошел, а после войны поехал на лесозаготовки в Карелию, там его и придавило сосной. Мать хотела, чтобы я учился. Тогда все хотели, чтобы дети не оставались в деревне, выходили в люди. И моя надрывалась, зарабатывала копейку на книжки. Учись, говорит, в городе. Жить будешь. Все туда лезут. Видать, неплохо там, если назад не возвращаются. Не поступишь учиться, на работу пойдешь. Копейку верную иметь будешь, это тебе не в колхозе. В колхозах тогда заработки были низкие… Поехал поступать в университет. Думал, университет — это что-то большее, чем институт. Само слово «университет» нравилось. Не поступил. По конкурсу не прошел. В деревню не вернулся. Устроился на заводе. Учеником токаря. Через полгода работал самостоятельно. Полторы сотни имел. Представляете, какие это деньги для деревенского парня. У нас с матерью никогда не было столько денег сразу. Учиться не захотелось. А зачем? Пять лет сушить голову, чтобы потом меньше зарабатывать? Жил в общежитии. Общежитие стояло на краю города. За ним лес. В будние дни работали, вечерами читали, в кино ходили. Там и кинотеатр. Очереди никогда не было. Окраина. Никто нами не интересовался. Скучно было. Особенно в выходные дни. Хотелось домой. Ездил. Но не часто. Часто не наездишься: далековато. Собирались компаниями. Покупали чернила. Летом в лесок, зимой дома. Так каждый выходной. Привык. Ожидаешь выходного, чтобы собраться да по рублику. Выпить не тянуло. Больше от одиночества… Заболел наш бригадир, пошли проведать. Жил он с семьей в отдельной квартире. Было воскресенье. Настроение не очень. Хотел как раз съездить в деревню. Билета на поезд не купил. Разговорились с бригадиром. Рассказал я о своем житье-бытье. Жениться, говорит, тебе надо, а то алкоголиком станешь… Тогда у меня никого не было. Правда, на танцы ходил. Но так… Проводишь, а назавтра и забудешь. И девчата попадались красивые, хорошие. А однажды увидел ее, Веру, которая женой стала. Стоит — среднего роста, русоволосая… Ничего особенного. Встретились взглядами. У меня внутри все и оборвалось. Заиграли танго. Стою как оглушенный, а ноги сами несут к ней. Не лучшая же из всех, ничего особенного, а иду. Как магнитом потянула. В ту ночь до утра не уснул. О ней думал… Встречались на танцах. Однажды не пришла. Побежал к ней домой. Думаю, что случилось. Сидит, шьет платье какой-то женщине. Женщина здесь же, рядом, ждет. Она на частной квартире жила. Комнатка маленькая, только кровать и швейная машина. В ателье работала. Потом я каждый вечер к ней домой ходил. Конечно, женщина она… — хотел сказать огонь, да спохватился, глянул на Катю, покраснел и продолжал, будто оправдываясь: — Я так и не знаю, была у нас любовь или нет. Не увидишь день, тоска. А когда вместе, сидим и молчим, не знаем, о чем говорить. Может, нам и не о чем было говорить? Не знаю. Не думал я в то лето жениться, однако женился. Не мог жизни представить без нее… Такой был настрой, значит. Жили на частной. Со своими собутыльниками перестал встречаться. О водке и думать забыл. Да и не было на что. Копили деньги. Ждали квартиру. Жена составила список, что надо купить. Какую мебель, какую посуду. Подсчитала, сколько что стоит. Дрожала над каждой копейкой. Я не возражал. Еще и радовался, что у меня такая хозяйственная жена. Думал, получим квартиру, начнется нормальная жизнь. Как у всех. Получили… От завода. Две комнаты. Нормальная квартира. Все купили. Не хуже, чем у других. А она свое… И то ей надо, и это… А я, дурак, во всем потакал ей. Особенно сначала, что ни попросит, пожалуйста. Может, этим и испортил ее. Хотя нет, она была такая. Хорошего человека не испортишь. Родилась испорченной. Как что где увидит, не успокоится, пока не добудет. Сначала гонялась за коврами, потом за хрусталем. Зарплаты у нас неплохие, чтобы жить, но чтобы гоняться за модой, маловато было, не хватало. Придешь с работы усталый, в ушах от станков гудит, полежать бы хоть малость, отдохнуть, а она как заведенная пластинка. И то надо, и то, а ты зарабатываешь как кот наплакал. Какая я дура, мол, что за тебя пошла, лучше вышла бы за экспедитора, он в масле купается. Жила бы по-человечески. И так каждый день. Представляете? Слушал, слушал, пока терпение не лопнуло. Довела до того, что нельзя было жить трезвым. Честно. Начал выпивать. Как-то зацепила пьяного, проучил. Потом боялась цеплять. Думаете, мне хотелось напиваться? Нисколько. Но как вспомнишь, что тебя ждет дома, идти не хочется. Заглянем с товарищами в бар, по бокалу с прицепом осушим… Тогда мне море по колено. Приду и спать. В комнату, где я, не заходила… Зато когда просплюсь, хоть уши затыкай. Люди вон все в дом тянут, а ты со своим ртом дырявым, алкоголик несчастный, скоро без штанов останешься… Однажды так допекла трезвого, что хрусталь весь перебил, ковер порезал на куски… Много чего я тогда на мусор пустил… Только телевизор не тронул. Любил смотреть хоккей. И сын к мультфильмам привык. Не уснет, пока не посмотрит. Раз электричество отключили, так всю ночь проплакал, — Алесич задумался, долго молчал. Катя его не торопила. Потом спохватился, отпил минералки, заговорил снова: — Я тогда ей сказал, мол, слишком многого ты хочешь. Запомни, не перестанешь ныть, останешься ни с чем. Немного успокоилась. Но я остановиться уже не мог. Алкоголиком стал. Честно. Самым настоящим. На работе пошли нелады. Кому пьяница нужен? Не одну работу сменил. От природы я не тупица. Все мог делать. У меня этих профессий набралось, пальцев не хватит пересчитать… Знаете, дошло до того, что перестал зарплату отдавать жене. Каждый день пил. Назанимаешься за месяц… Начал у жены цыганить трешницы… Надо только начать катиться вниз, потом остановиться трудно. Само несет. Остался без работы. Начал шмотки продавать. Честно. Что было, то было. Перед вами таиться не стану. Конечно, женщина не выдержала. Заявила в милицию, отправила лечиться. Говорят, эта болезнь на всю жизнь. Неправда. Если человеку нечем жить, то конечно. Он сам не хочет лечиться. А если захочешь, вылечишься. Если бы не сын, не вылечился бы. А так сын… Он меня вылечил. Думал, все сделаю, чтобы ему никогда не было стыдно за отца. У него будет отец. Хороший отец! Не допущу, чтобы без отца. Сам рос без отца. Знаю, что это такое. Думаю, начну новую жизнь. Приехал, а она не пустила. Прогнала. Вот так. Теперь она для меня не существует. Сына не могу забыть… Поехал к матери в деревню и, конечно, не удержался… В деревне встретился со своим земляком. Скачковым. Направь, говорю, меня на работу, чтобы этой заразы, — он показал глазами на бутылку, — и близко не было. И я здесь.

— Что же я наделала! — всплеснула руками Катя. — Какая же я дура! Извини меня, не знала.

— Что вы? Что вы? Я очень рад… Вы же видите, как я пью… И то за знакомство с вами. Если хотите знать, я из-за вас остался. Честно.

Признание для Кати было неожиданным. Она смутилась, потом, точно ничего не слышала, спокойно спросила:

— Вдруг все сначала?.. Простить себе не могу. — Опустила глаза под его взглядом. — Специально же ездила в Зуев.

— Бросьте и не вспоминайте. Хотите, чтобы больше ни капли? С этой минуты? Запомните, сейчас одиннадцать пятнадцать… Все! Просите, принуждайте, не возьму. Хоть и хочется. Обманывать не буду. Кажется, с бутылкой проглотил бы. Но не дождется. Пусть стоит. Пальцем не притронусь.

— Может, чаю? — спросила Катя.

— Теперь только чай. Будем пить только чай и смотреть на жизнь трезвыми глазами.

— Отлично, — она включила электрический чайник, поставила на стол банку с вареньем. — Надо было бы сразу чай, а я…

— Ничего. Зато все сказал, — улыбнулся он и попросил Катю: — Мне, пожалуйста, не очень много…

И пока Катя мыла над ведром заварной чайничек, насыпала туда заварку, заливала ее кипятком и разливала по стаканам, Алесич тихо, вполголоса говорил:

— Я много думал о вас. С того момента, как увидел… Но не ждал, что вы пригласите. Это для меня… новая жизнь. Честно!

Она молчала. Не знала, что сказать, или не придавала его словам особенного значения. После чая, глянув на свои беленькие наручные часики, встала из-за стола:

— Ну что, Иван? Мне завтра рано вставать…

Алесич подошел к ней, взял за руку.

— Спасибо, Иван, что зашел, — она освободила руку, начала убирать со стола посуду.

— Катя!

— Пора, Иван…

— Гоните? Я же обещаю…

— Иван, — она с грустью посмотрела ему в лицо. — Иди домой. Так будет лучше. — И, отводя глаза, добавила: — Не все сразу, Иван.

— Запомните, Катя. Я говорил правду.

— Очень хорошо, Иван. Рада за тебя. Спокойной ночи, Иван!

— До встречи или как?

— Конечно, до встречи! — Она постояла в открытых дверях, пока он не скрылся в темноте.

Алесич шел, опустив голову, проклиная себя, что наговорил лишнего. После этого она вряд ли захочет встречаться с ним. Пригласила и вдруг показала на двери. Вежливо, не обидно, но показала. Если бы загодя думала показать на двери, не приглашала бы, не ставила вино.

Алесич вошел в душный вагончик. Впотьмах разделся, бросил одежду на спинку койки, лег поверх одеяла.

Ему не спалось. Лежал, смотрел в темноту, что скопищем серых мух шевелилась перед глазами, думал о Кате. Эх, напрасно он разоткровенничался с нею. Но ничего! Пусть знает. Чтобы потом не считала его лгуном. А он постарается ей доказать, что теперь он не такой, каким был. Она поверит ему. Времени впереди много. Здесь, на буровой, они, может, еще больше недели пробудут вместе. И потом он обязательно поедет туда, куда пошлют Катю. Времени хватит, чтобы она разглядела его со всех сторон. Она увидит, что он, Алесич, слов на ветер не бросает. Если поверит ему, он жизни не пожалеет, сделает все, чтобы она была самой счастливой женщиной на свете. Он будет жить для нее. Она ответит ему тем же! Женщины относятся к мужчинам так, как мужчины относятся к женщинам. Он это хорошо понял. И еще он понял, что мужчина не человек, если у него нет преданной женщины. Любимую женщину не заменят никакие друзья. У него немало было друзей. Друзья были хороши, когда ему самому было хорошо. А остался один, и друзья не утешат. Если бы раньше он меньше тянулся к друзьям, а больше жил для семьи, то у них с Верой не получилось бы того, что получилось. А так… Ни друзей, ни жены. Нет, с Катей у него все будет по-другому, если, конечно, вообще что-нибудь будет. А почему не быть? Она тоже одна, одинока. Ей одной тоже не мед. Ничего, что сегодня прогнала, она сказала: «До встречи!» Она не против с ним сблизиться, но не сразу. Хочет немного поводить за нос. Бабы все такие. Пусть поводит за нос. Он подождет. Тут можно подождать. А потом… Потом он для нее мир перевернет. Впрочем, зачем мир переворачивать? Он просто сделает все, чтобы ей хорошо жилось на земле. Надо будет как-то выбить квартиру, чтобы ни от кого не зависеть. Придется попросить Скачкова. Он человек чуткий, поймет и поможет. А в выходные дни они будут ездить в деревню к матери. Он там отремонтирует хату, сделает на чердаке отдельную комнатку. В деревне ни у кого нет второго этажа, а у него будет. В конце сада баньку поставит. Вместе сходят в лес, навяжут веников. Сад обновит. Заведет лучшие сорта. Смородины насадит. Пойдут же дети, пусть витаминятся, растут крепкими. Старухе веселее будет с внуками. Вообще детей они будут оставлять на все лето у матери. Сами поедут по стране. Он же почти ничего не видел в своей жизни. Даже моря. Стыдно признаться в этом, но так. Не довелось. А что успела увидеть Катя? Тоже ничего. Не было когда смотреть. Молодая еще. А хорошо, что сегодня сказал ей все. Пусть знает, что у него это серьезно, что он не бабник какой-нибудь легкомысленный. А вдруг она прогонит его? Не сумеет оценить? Скажет, что он ей не нужен? Нет, не может быть. Она же видит, что делается с ним, чувствует, что у него на сердце. Умные женщины от такого не отказываются. А она умная. Она самая умная. Она одна такая на всем свете. Она — его судьба. Он это почувствовал, когда первый раз увидел ее. Не случайно он оказался на этой буровой. Судьба свела их здесь. Его и ее судьба.

После ужина Рослик побывал на буровой, понаблюдал, как работает бурильщик, потом уселся в тени раздевалки, окинул взглядом вагончики. Они хоть и не очень освещались светом буровой, но можно было разглядеть, кто куда пошел. Вот потушили свет почти во всех вагончиках. Остался только свет на кухне. Оттуда несколько раз выскакивала Катя. В руках у нее поблескивало ведро. Наверное, выносила помои. Наконец и на кухне стало темно. Когда Катя прошмыгнула к себе, не заметил. Вдруг увидел, что в ее вагончике блекло обозначилось окошко.

Несколько дней назад он получил письмо от Катиного мужа. Тот писал, что сразу, с первых дней совместной жизни, он раскусил, что это за фрукт. Но выводов не делал, мер не принимал, пока не убедился во всем окончательно. Это случилось в его последний приезд на буровую, когда он столкнулся с каким-то слабосильным, но наглым субъектом, который в качестве дворняги охранял притон его бывшей жены и которого он не покалечил только потому, что хорошо знает, какой дефицит рабочих рук в нашей нефтедобывающей промышленности. После всего, что он увидел, он отказывается считать ее, Катю, своей женой. И если сейчас пишет мастеру, то вовсе не потому, что хочет, чтобы ему помогли вернуть бывшую жену, а потому, что понимает, какую угрозу представляет такая женщина на буровой, среди здоровых мужчин. Ну а дальше… Дальше, мол, сам мастер должен знать, что ему делать…

Да, Рослик знает, все знает. В его практике нечто похожее уже было. Несколько лет назад работала поваром молоденькая девчонка. Красивая, но такая же и легкомысленная. Начали влюбляться, ревновать друг друга. Все кончилось дракой между вахтами. Это привело к аварии. После ночной гулянки бурильщик то ли задремал у рычагов, то ли задумался о красивых глазах поварихи, только вдруг дал такую нагрузку на колонну, что та лопнула как раз посередине. Три дня ушло на ликвидацию аварии. После того случая Рослик утроил бдительность, стал неусыпно следить за женщинами, которые работали у него на буровой. Особенно теперь, когда им спущен такой напряженный план, когда каждая минута на счету.

И вот сейчас, затаившись в тени раздевалки, Рослик решил выследить, кто же ходит к Кате. Просидел больше часа, и в вагончик так никто и не зашел. Однако почему так долго там горит свет? Почему она не ложится спать? Ей же на рассвете вставать. Рослик поднялся и подошел к Катиному вагончику, приник ухом к глухой стене. Затаился. Слышалась глухая мужская болтовня. Сначала подумал, что говорит радио. Заглянул в окошко. В одном месте занавеска заломилась, и в узкую щелочку Рослик увидел на столе мужскую руку. У руки стакан. Голос теперь был слышен более отчетливо. Рослик по голосу узнал Алесича. «Ясно, почему не поехал на выходной, — подумал он. — От бабы оторваться не может».

Рослик вернулся в тень раздевалки, закурил. Думал, что делать. Прогнать Алесича? Верховой отличный. Жалко такого рабочего. Начальство интересуется, как он здесь. А может, Алесич и ни при чем? Заманила эта… Недаром же муж о ней пишет. Кстати, и он, Рослик, тоже в свое время предупреждал ее, чтобы на буровой никаких этих самых… шуров-муров!

Утром, сразу же после завтрака, Рослик позвал Катю к себе. Он возмутился ее поведением и сказал, что в связи с этим не может больше держать ее на буровой и одного часа.

— Когда подавать заявление? — только и спросила женщина.

Когда Алесич пришел обедать и, беря поднос с тарелками, нагнулся, заглядывая на кухню, то увидел, как у плиты мечется высокий парень в белом колпаке на голове. Он узнал в нем рабочего с буровой, новенького, прибывшего откуда-то совсем недавно.