Остаюсь с тобой

11

Через стеклянные двери из передней в зал цедился блеклый свет. Скачков включил над головой бра, посмотрел на часы, нащупав их под подушкой. Было половина седьмого. Полежал, надеясь, что жена вернется. Она не возвращалась. Может, уже ушла, что-то не слышно никаких звуков. Вскочил, выглянул в переднюю. Алла Петровна, в плаще нараспашку, прилаживала на голове маленькую черную шляпку. Рядом, у ног, стоял раздувшийся от тетрадей и учебников портфель.

— Время перепутала? — спросил сонно. — Ведь еще рано.

— С одним вундеркиндом занимаюсь. После обеда не может оставаться, мать его во второй смене, а дома у них маленькие… А паренек смышленый, может учиться… Вот и встречаемся по утрам.

— Скоро и ночевать будешь в школе? — Скачков взял гантели и, преодолевая тупую боль в плечах, врачи сказали, что начинается остеохондроз, — начал ими размахивать…

— Может быть, может быть… — Оторвавшись от зеркала, она оглянулась на мужа. После сна у него было какое-то постаревшее, помятое лицо. — Полежал бы еще? Куда тебе спешить?

— Если бы спалось, — пожаловался он. — Сама знаешь. Раньше не спалось, потому что план не выполняли. Теперь, когда с планом наладилось, появились новые заботы и тревоги. Удержимся ли на этом уровне, не случится ли вдруг чего?

— Ну, я побежала, — она подхватила портфель и, клонясь под его тяжестью, как-то боком нырнула в дверь.

— Ты хоть позавтракала? — крикнул Скачков вслед, но она, кажется, не слыхала его.

Скачков не раз жалел, что жена пошла работать в школу. Он думал, что она будет такой же учительницей, как и все. Хотя откуда ему было знать, какие они, другие учительницы? Но был убежден, что школа школой, а семья семьей. Как говорится, богу богово, а кесарю кесарево. А Алла Петровна ведет себя так, будто у нее нет ни мужа, ни дома. Забыла, когда готовила обед. Конечно, сами обеды его меньше всего волнуют, — у него нет времени заезжать домой, — но если бы знал, что дома его ждет обед, то, как знать, может, и заехал бы иной раз. Ему уже давно надоели пресные котлеты в столовой. Поначалу хоть по утрам готовила какой завтрак. Теперь и этого не делает. А то и про ужин забывает. Не хватает времени. Каждый день чуть не до полночи сидит над тетрадями. И главное — ее не тронь, не то сразу на дыбки. Мол, не до шуточек. Постепенно он потерял чувство, что живет в собственной квартире, где забываешь все тревоги и заботы, отдыхаешь душой. Живешь как в командировке. Казалось, еще немного, и ты свалишь с плеч неотложные дела, снова вернешься к обычной жизни, спокойной, упорядоченной. Не потому ли ему так часто снится столичная квартира? Ветер сечет по окнам, а он сидит в глубоком кресле, пододвинув поближе торшер, и читает детскую книжку с хорошими картинками. Каждый раз он боится проснуться, — во сне знал, что видит сон, — боится потерять свет спокойней радости…

Одевшись, Скачков заглянул на кухню. На столе стоял стакан с недопитым чаем, лежал надкусанный ломоть батона. «Доработается до язвы желудка», подумал раздраженно. Сам тоже не стал завтракать. Вылил в стакан из маленького чайника заварку, выпил, не посластив. Чай был горьковатый и вязкий, как зеленая грушка-дичка. Но после такого напитка у него всегда прояснялась голова, бодрее думалось.

Скачков любил приходить в контору, когда там никого не было. В коридорах держался влажный воздух, — уборщица только что покинула помещение. Он садился за стол в своем кабинете, просматривал разные бумаги — сводки, докладные, заявления, — писал неторопливым, разборчивым почерком резолюции, набрасывал план работы на день. Он никогда не принимал никаких решений в конце дня, когда был утомлен или чем-нибудь возбужден. Всякий раз старался создать у своих подчиненных впечатление, что во всем поступает неторопливо и обдуманно. Да так оно и было. Он сам не любил суетни и от подчиненных требовал, чтобы они не суетились без нужды, больше думали, меньше ошибались. Суетня при напряженной работе до добра не доведет. И вот утром-то как раз и можно посидеть, подумать, взвесить со всех сторон каждую проблему, ибо после девяти от одних телефонных звонков голова кругом идет. Тогда не до размышлений.

Скачков поудобнее уселся в мягком с деревянными подлокотниками кресле, игриво вертанулся на нем в одну, в другую сторону, будто проверяя, как оно держится, глянул на часы. Звонить в диспетчерскую было рановато. Он обычно звонил туда ровно в половине девятого. Там привыкли, что к этому времени надо иметь все сведения, какими интересовался начальник. Опаздывать нельзя. Опоздания не прощаются. И никакие оправдания в расчет не принимаются. Никто и не станет интересоваться причинами. Просто будет снижена прогрессивка за месяц.

Скачков принялся просматривать бумаги, подготовленные для него с вечера и лежавшие в отдельной папке. Но сосредоточиться никак не мог. Из головы не выходила мысль, как сработали за последние сутки. От этих суток зависел месячный план. Не случилось ли вдруг чего? Но что об этом… Если бы что случилось, его, начальника, нашли бы сразу. Однако тревога не проходила. Эту тревогу мог снять только разговор с диспетчером. Но звонить еще рано. А часы будто остановились. Присмотрелся. Секундная стрелка стремительно летела по кругу, минутная стояла на месте, как будто ее прилепили к циферблату. Скачков достал сводку по добыче нефти за предыдущие дни… Эх, если бы за эти сутки процентов сто десять, как раз был бы месячный план. Месячный план за два дня до конца месяца! Об этом уже и забыли в управлении. Кажется, не верят люди, что так может быть. Наконец минутная стрелка прилипла к цифре шесть. Скачков взял телефонную трубку, нажал на зеленую кнопку на настольном коммутаторе.

— Слушаю вас, — послышался сонный и какой-то вялый, расслабленный голос дежурной. Она то ли действительно разоспалась, то ли нарочно напускает на себя спокойствие, чуть не безразличие, зная, что начальник не любит излишне суетливых.

— Доброе утро, Сонечка! Как настроение? Какие сны видела?

— Ой, какие сны, Михайлович! — Кажется, она там зевнула. — Целую ночь только и слышишь — дзинь-дзинь… В ушах звенит. То солярки надо, то электросварка. Да что говорить, сами знаете.

— Про план хоть не забыли? — смеется Скачков, догадываясь, что с планом все в порядке.

— План… сейчас… — Слышно, как она там шуршит бумагами.

«Действительно, Соня», — волнуется Скачков.

— Вы меня слушаете, Михайлович? — тем же безразличным голосом. Та-а-ак, по переработке газа — сто один процент, по ремонту — девяносто, по бурению — сто тридцать…

— По добыче? — не выдерживает Скачков.

— По добыче? — спрашивает диспетчерша таким тоном, точно начальник интересуется какой-нибудь мелочью. — По добыче, Михайлович… — Она умолкает или нарочно делает паузу, испытывая его терпение. — По добыче, Михайлович, всего сто двадцать один процент… — И неожиданно смеется.

— При встрече расцелую. — Он кладет трубку и, не в силах сдержать радости, подхватывается, выглядывает в приемную. Там пока что никого. Выбегает в коридор, толкается в одни двери, в другие… Все на замке. «Как можно сейчас сидеть дома? Ну и энтузиасты!» — возмущается мысленно. Вернувшись обратно в кабинет, набирает номер телефона генерального директора. «Может, и этот еще спит?» — подумал, прислушиваясь к гудку в трубке.

— Дорошевич слушает, — послышался старческий басок.

— Доброе утро, Виталий Опанасович!

— О-о! — Кажется, обрадовался старик. — Давненько не слышал я вас. Что-то вы загадочно замолчали. Даже подумал, не стряслось ли там что у вас. Сегодня пораньше пришел, чтобы позвонить вам, но вы опередили меня. Чем порадуете, Михайлович?

«Будто ожидает какой беды», — подумал Скачков и, вздохнув, продолжал:

— Стряслось, Виталий Опанасович… — Снова умолк, чтобы потом окончательно сразить генерального.

— Считай, что психологически ты подготовил меня, инфаркта не будет, смеется Дорошевич.

— Есть месячный план, Виталий Опанасович. Сто один процент. Еще немного прибавится за оставшиеся дни месяца. Но эту прибавку переброшу на следующий месяц…

В трубке долгое молчание, посапывание, можно подумать, что человек не находит слов.

— Та-ак, — подает голос Дорошевич. — Значит, есть план? Поздравляю. И, вдруг осознав всю важность и значительность услышанного, более оживленно: — От души поздравляю, Валерий Михайлович! Это действительно радостное известие. Как считаете, Валерий Михайлович, мы долго продержимся на этой высоте?

— Не знаю, — признался Скачков. — Сказать по правде, я каждый день в тревоге. Потому и план последних двух дней переброшу на следующий месяц, на всякий случай…

— Ну что ж, думаю, сейчас настало время ехать в Москву, выбивать комиссию.

— А не рано?

— А вдруг будет поздно? План есть? Есть. Чего еще надо? В данном случае отклад не идет в лад. А что? Зачем откладывать? У вас там не намечено ничего такого, чего нельзя отложить?

— Назначил совещание на девять. Думал посоветоваться с руководителями служб насчет перспектив промысла. А то за текучкой совсем забыли о завтрашнем дне.

— Перспективы подождут, Валерий Михайлович. Надо ковать железо, пока оно горячо. Так что едем. Надеюсь, вы поедете с радостью. Готовьтесь доложить. Коротко, ясно, убедительно.

— Что тут готовиться? — Скачков понимал, что ехать и докладывать должен сам генеральный директор. Ему это положено по службе. Но по каким-то неведомым ему, Скачкову, причинам, тот не только не хочет ехать один, но и уклоняется от доклада, все спихивает на него, своего подчиненного. Наверное, страхуется. Хочет остаться в стороне. Примут их требование насчет комиссии, хорошо, не примут, скажет, что он, Дорошевич, тоже был против, но ему не верили. Старый мудрец этот Дорошевич. Однако, как бы там ни было, в министерство ехать надо. Пересмотр планов необходим больше ему, Скачкову, чем Дорошевичу, человеку почти пенсионного возраста. — Я готов хоть сейчас, Виталий Опанасович.

— Ну и хорошо, что так. Выезжай. Сегодня и полетим. Я закажу билеты на самолет, — и, не дав Скачкову опомниться, положил трубку.

Такая поспешность не понравилась Скачкову. Он понимал, что Дорошевич считает их успехи временными, если не случайными, поэтому и спешит, не хочет упустить момент. Но это куда ни шло. Главное же, Скачков привык планировать загодя каждый день. Теперь намеченное на сегодня, завтра и послезавтра отодвигается дальше, все бросай, лети как на пожар. Если бы знать, что придется лететь и докладывать, то он, Скачков, встретился бы со своими подчиненными, еще и еще раз взвесил бы каждую мысль. Одна голова хорошо, а две лучше.

Услыхав, как в приемной загремела стульями секретарша, — она начинала свой рабочий день с того, что ставила на место стулья, передвинутые как попало уборщицей, — Скачков с силой нажал кнопку под столом. Секретарша, вбежав в кабинет, застыла в дверях, вперив взгляд в своего начальника.

— Эмма Григорьевна, пожалуйста, позвоните в гараж, чтоб машина была здесь. Еду в Гомель.

Главный геолог, инженер, начальник технологического отдела зашли в кабинет вместе. Протько был в темно-синем новом костюме и в своем неизменном сером свитере. Он вялой походкой, чуть покачиваясь, подошел к Скачкову, протянул свою тяжелую мясистую руку. Бурдей — в сером костюме и черной водолазке, в которых, казалось, и родился на свет, — подавая руку, приязненно улыбнулся, как улыбаются обычно близкому человеку. Котянок же, вертлявый, быстрый в движениях, державшийся рядом с главным инженером, подождал, когда освободится рука начальника, подал свою узкую ладонь, слегка наклонил голову. Потом он сел за столиком напротив, достал записную книжку, шариковую ручку, приготовился записывать.

— Садитесь, — кивнул Скачков главному геологу и главному инженеру, которые продолжали топтаться посередине кабинета.

Те сели у стены. Рядом с ними устроились и другие сотрудники конторы, приглашенные на совещание. Сидели молча, ожидая, что скажет начальник.

— Сегодня мне хотелось бы подумать вместе с вами о завтрашнем дне, начал Скачков, по очереди разглядывая присутствующих. Заметил, как Бурдей и Котянок переглянулись и усмехнулись чему-то. — План мы начали выполнять, настало время подумать о перспективах…

— Какие перспективы! — воскликнул главный инженер. — Я тут три дня бьюсь, чтобы запустить новый насос. Не хватает деталей. Недодали на заводе или разворовали по дороге, откуда я знаю!

— Водопроводы поржавели, надо обновлять, а труб нет, застряли где-то в пути, — подал голос и Котянок.

— У вас будет время поразмышлять над этим, — ответил сразу обоим Скачков. — Сегодня совещания не будет. Вместе с генеральным директором едем в Москву. Кстати, по вашей записке, — обратился к главному геологу, который, вытянув ноги перед собой, скрестив руки на животе, казалось, собрался подремать в кабинете начальника. — Дорошевич настаивает, чтобы в министерстве докладывал я. За это время, Виктор Иосифович, у вас не возникло новых предложений? Может, что не учтено?

Протько ничего не ответил, только мотнул бородой, точно подмел ею грудь.

— Меня знаете что беспокоит? — Скачков мельком глянул на Котянка; тот сразу же оторвался от записной книжки и впился взглядом в начальство. Раньше не хотели разговаривать, потому что не было плана, сейчас не захотят разговаривать, потому что план есть. Куда ни кинь, всюду клин, так сказать.

— Во-первых, вам не миновать Балыша. Он ситуацию знает, — сказал Протько. — Если что и подзабыл, в записке все сказано. Вспомнит. А что есть план, этого бояться нечего. Сам Балыш обещал рассмотреть вопрос, когда будет план. Не думаю, чтобы он не понимал, сколько нанес вреда промыслу своими перевыполнениями плана, и, думаю, теперь не откажется исправить свою ошибку. Если что у нас случится, начнутся всякие проверки, тогда всплывет и его варварская штурмовщина. Сейчас у него есть возможность замести следы. А чтобы он почувствовал, какая ему угрожает опасность, расскажите, какой ценой дается нам план.

— Конечно, положение у нас серьезное. Мы так раскрутили маховик, что он вот-вот разлетится. Когда звонят домой, идешь к телефону и дрожишь: уж не авария ли?.. Да, план нам дается трудно… — Бурдей задумался или сделал вид, что задумался. — Но… стоит ли говорить об этом Балышу? Согласен, Балыш эксплуатировал месторождение варварски, брал нефть без всякого расчета, в результате мы с вами очутились в тупике. Но мы с вами с таким же варварством относимся сейчас к технике, заставляя ее работать на грани допустимого. За это тоже ведь по головке не погладят.

— Ну, знаешь ли, — весь как-то взъерошился, откидываясь на спинку стула, Скачков. — Сделал открытие. Конечно, мы создали большое напряжение. Но это временно. Когда отремонтируем скважины, поставим новые насосы, все придет в норму.

— Если не увеличат план. Увидят, что перевыполняем, и увеличат, вставил Котянок.

— Я вас, Вячеслав Никитич, не понимаю. Плохо, когда не выполняем, плохо, когда перевыполняем…

— Все плохо, — хмыкнул Котянок и, низко наклонившись, начал торопливо что-то заносить в свою записную книжечку.

— Извините меня, Игорь Семенович, — спокойно заговорил Протько, обращаясь к главному инженеру, — но ваши предложения дурно пахнут.

— Ого-го! — вскинул голову Котянок.

Бурдей же, казалось, не слышал, что сказал Протько. Как сидел, так и остался сидеть неподвижно.

— Я понимаю, Игорь Семенович, — продолжал главный геолог, — что вы этого не хотели и не хотите, но объективно выходит так. Вы знаете, я не привык скрывать своих мыслей. Валерию Михайловичу конечно же надо рассказать, как мы работаем. Ничего не надо утаивать. Это надо даже и для подстраховки. Чтобы после имели право сказать, что предупреждали, добивались… А будут знать там, может, хоть часть вины возьмут и на себя. Но не это главное. Главное в том, что рассказ, какой ценой нам дается план, на мой взгляд, явится веским аргументом в пользу пересмотра плана, в пользу комиссии. Уверен в этом.

— Ну что ж, кажется, договорились, — подвел итог Скачков. — Так и будем действовать… Наверное, дня три проезжу. Хочу попросить вас не ослаблять бдительности. Кое-где и кое-что начинает делаться на живую нитку, тяп-ляп. Приехал на одну скважину, там насос собирались поднимать. А раствор глушить скважину не завезли. Мол, скважина чуть дышит, пока дождешься тот раствор, только время потеряешь. Еще просьба. Если явится наниматься на работу какой-нибудь токарь или слесарь, то берите. Сами знаете, как у нас с кадрами. И последнее. Не забывайте о завтрашнем дне, думайте.

Выйдя из-за стола, уже в дверях кабинета, Скачков поинтересовался у главного геолога:

— Виктор Иосифович, вы давно были у нефтеразведчиков?

— Вчера, — ответил Протько. — Ничего утешительного. На новых структурах, на которые так надеялись, ничего не нашли. Вернулись на старые. Есть сторонники того, что здесь есть нефть. Обнадеживают.

— Они уже пять лет как обнадеживают, — хмыкнул Котянок. — Только за нос водят.

— Дело, конечно, не простое, — оставляя реплику Котянка без внимания, продолжал Протько. — Они и на этих площадях нашли нефть не так скоро. Пока не разгадали ее секрета. Теперь по этому же методу ищут и на других площадях. Утвердился определенный шаблон местного происхождения. А у нас что ни структура, то свой секрет.

— Ясно, — вздохнул Скачков. — Пока на новые запасы рассчитывать нечего. Ну, бывайте!

И уже в дороге, за Зуевом, вспомнил, что не позвонил, не сказал жене о своем неожиданном отъезде. Связался по рации с диспетчерской, попросил позвонить в школу Алле Петровне.

Генеральный директор ждал его. Как только Скачков переступил порог его кабинета, он тотчас же начал собираться. Одевшись, еще раз пересмотрел бумаги в папке: не забыл ли чего?..

— Ну, пошли! — кивнул он, защелкивая папку на кнопки.

Всю дорогу молчал, был какой-то унылый, сосредоточенный. То ли что болело у человека, то ли у него было неважное настроение, трудно было сказать. Его мясистые губы отвисли, отчего все лицо как-то сразу постарело, увяло, приобрело болезненный вид. Скачкову даже жалко стало старика. Не выдержал, спросил:

— Вам что, нездоровится? Так давайте отложим поездку. Никто же не гонит нас.

— Надо! Есть такое слово, Валерий Михайлович, — поучительным тоном сказал Дорошевич. — Не хочется, а надо. Чувствуешь себя, как та лягушка, что скачет ужу в пасть. Не хочет, а скачет. — И уже в зале аэровокзала, когда они стояли в очереди на регистрацию пассажиров, вздохнув, продолжал: — Знали бы вы, Валерий Михайлович, как не хочется ехать. И сам не понимаю почему. Этот Балыш чем-нибудь обязательно испортит настроение. А главное — никогда не знаешь, какую еще претензию он придумает. Вообще как стал Балыш нашим куратором, невозможно работать… Одним словом, Валерий Михайлович, ни за что не допускайте, чтобы ваш подчиненный поднялся выше вас.

Никогда еще генеральный директор не говорил с ним так открыто и доверительно. Скачкову захотелось не то что посочувствовать, а поддержать этот разговор, чтобы разрушить отчуждение, которое с первой встречи держалось между ними.

— Мне частенько приходит в голову такая мысль, — начал он озабоченно. Мы то и дело ездим туда и сюда без всякой нужды. Ну зачем вот сейчас нам лететь? Послать записку, пусть бы читали, думали, принимали решение. Так нет, лети, шныряй по коридорам, теряй дорогое время.

— Э-э, если бы меньше писали, — Дорошевич повернулся к Скачкову, перешел на шепот. — Бывают моменты, когда эмоции человека влияют больше, чем самая убедительная бумага. Теперь же инфляция бумаг. Вы не заметили? Много пишем. Разные указания мешками спускают. А мы мешками посылаем справки. Я где-то читал, что эпистолярный жанр как будто отмер. Нет, не отмер. Обюрократился. Никогда и нигде люди не писали столько, сколько пишем мы. Человек стал безразличен к бумагам. У него не хватает времени, чтобы вникать в них. Помню, у меня был знакомый начальник управления. Он никак не мог понять этого. Считал по традиции, что бумага — все. По принципу: «Без бумажки ты букашка, а с бумажкой — человек». По любому поводу он писал бумаги. Над ним смеялись, что он и жене отвечал письменно, когда та спрашивала утром, выспался ли. Никуда не ездил. Не любил ездить. Или до того уж уверовал в силу бумаги, что не считал нужным ездить. Документ! Мол, если чего и не добьешься, бумаженция засвидетельствует, что ты не спал в шапку, действовал. Писал много. А дела у него шли далеко не лучше, чем у других. Может, даже и хуже. Его часто проверяли. Последний раз проверяла комиссия министерства. Обвинили в бездеятельности. «Как? — доказывал он свое. — У меня же документы, я действовал…» «Не эффективно действовали, — сказали ему. — Безрезультатно». И скоро освободили его от занимаемой должности. Вот так, Валерий Михайлович. Запомни, если у бумаги нет живого человека, над ней никто не ломает голову. Но и приложений к бумагам в виде живых существ становится столько, что и это начинает все хуже и хуже действовать. Вот почему мы с вами едем уже вдвоем. Может, сдвоенным психологическим нажимом мы как-нибудь и добьемся своего. — И вдруг засмеялся: — Как моя теория? — И, немного спустя, озабоченно продолжал: — Там привыкли, что я приезжаю что-то требовать. А вы для них новый. К новому человеку всегда больше внимания. А потом… Я давно ставлю вопрос, чтобы пересмотрели план, ибо геологи не дали того прироста нефти, на какой мы рассчитывали. Пошли навстречу. Пересмотрели. А после Балыш, ваш предшественник, начал давать чуть ли не два плана. Мне, конечно, выговор. Вы, мол, специально добиваетесь снижения, чтобы премии загребать… Правда, никто из них не хочет ехать сюда загребать те премии. Попривыкли там к министерским стульям… Боюсь, как бы и сегодня не ткнули меня носом в те просьбы, с которыми я уже обращался…

«Так вот почему он берет меня с собой, — подумал Скачков. — Боится подставлять под удар себя…»

— Ничего, Виталий Опанасович, сегодня будут бить меня, — с усмешкой проговорил вслух.

— Для этого я вас и беру, — неожиданно хохотнул Дорошевич и сразу же заговорил о другом: — Вообще не люблю никаких комиссий. После них обычно следуют оргвыводы. Тогда, когда нам снизили план, мне объявили выговор. Точно я виноват, что геологи не нашли нефть.

Зарегистрировавшись, молча ждали в тамбуре посадки на самолет. Молчать было неловко, и они часто поглядывали через стеклянные двери на летное поле. А потом, в самолете, усевшись в кресле и обвязавшись ремнем, которого едва хватило, чтобы обхватить пухлый животик, Дорошевич сказал:

— Хоть отдохнем трохи… Я тебе скажу, в наше время только в дороге можно по-настоящему отдохнуть. Ни тебе телефонных звонков, ни посетителей. Ни начальников, ни подчиненных. Думаешь, даром многие любят ездить в командировки? — И, откинув кресло, закрыл глаза. Казалось, сразу же задремал. Не пошевелился, когда бортпроводница начала разносить лимонад в пластмассовых стаканчиках.

В Москву прилетели в полдень. До конца рабочего дня оставалось еще несколько часов.

— Отлично. Сейчас же поедем в министерство. Может, сегодня и решим все свои проблемы, еще, чем черт не шутит, успеем вернуться ночевать домой… Неожиданно быстрым, спорым шагом Дорошевич направился к стоянке такси.

— А может, с утра? — едва поспевал за ним Скачков. — Все добрые дела делаются с утра.

— В министерствах наоборот, — Дорошевич первым пропустил в машину Скачкова, потом уселся рядом сам. — Знаешь, к концу дня начальство устает, думать ему не хочется. Чтобы не тянуть волокиту, скорее дает добро.

— Теперь я к вам, Виталий Опанасович, буду приезжать в конце дня, засмеялся Скачков.

— Я говорю про министерство, — засмеялся и Дорошевич и тут же, погасив смех, пояснил: — Мы с вами не вопросы, не проблемы решаем, а делаем конкретное дело. Нам нужна очень светлая голова. Так что ко мне приезжайте с утра. А после обеда будем звонить в министерство, хе-хе!

«Наверное, устал старик, — подумал Скачков о генеральном директоре. — А отдохнул в самолете — и сразу повеселел, настроение поднялось!»

В министерстве сначала зашли к Балышу. Увидев в дверях гостей, тот бросился им навстречу. Он был широкоплечим и еще стройным, подтянутым, по виду лет под сорок. Темно-зеленый костюм еще больше подчеркивал моложавость холеного лица. Его серые глаза, казалось, потемнели, до того человек расчувствовался.

— Мне всегда приятно видеть вас, Виталий Опанасович. И вас, Валерий Михайлович. — Балыш каждому из них долго тряс руку, потом суетливо забегал по кабинету, не зная, где посадить дорогих гостей. — Ну как там? Как Днепр? Как там наши леса? Боры? Дубравы? Как там наши вообще? Знали бы вы, как меня тянет туда. Чуть не каждую ночь я все это вижу во сне. И — еду… Еду-еду и, к великому сожалению, просыпаюсь в Москве. Хе-хе… Ну, садитесь, садитесь. Рассказывайте… — Он взял стул, поставил его перед ними, сел сам.

Довольный такой душевной встречей, Скачков светился широкой улыбкой. Он думал, что такая встреча — добрый знак, что они с генеральным по-быстрому, без лишних проволочек, решат все свои проблемы. Дорошевич же сидел молча и как-то настороженно, точно не верил той душевной щедрости, которую не скупясь расточал Балыш. Когда первое возбуждение прошло, когда были сказаны все приветственные слова и наступила короткая заминка, он спросил:

— Может, Роман Тарасович, сейчас и поговорим о наших делах? Мы приехали с запиской, которую вы знаете, но, может быть, забыли, так пробегите глазами? — И начал раскрывать папку.

— Знаю, знаю… — Балыш замахал рукой, мол, нечего доставать бумаги. На память знаю. Еще с тех времен… Сделаем так. Пойдете к заместителю министра. Все равно без него ваши проблемы не решить. Я докладывал ему о ваших предложениях.

— А он? — поинтересовался Дорошевич.

— Сказал, приедут, тогда и поговорим. Так что сейчас же и идите. Он, кажется, на месте. Я позвоню ему в приемную, чтобы сразу же доложили о вас.

— Дела наши дрянь, — шепнул Дорошевич, когда вышли в коридор. Видя, что Скачков не понимает его, разъяснил: — Я, наверное, суеверный человек, но если сразу осечка, то это — скверная примета. Балыш мог и на себя взять наш вопрос. Не взял. И его излишняя приветливость, сказать по правде, не понравилась мне. Точно что старается зализать.

Не успели они войти в приемную заместителя министра, как им сказали, что их уже ждут.

Высокий, седовласый, в сером костюме, заместитель министра встретил их мягкой улыбкой на таком бледно-сером лице, что подумалось, оно никогда не видело солнца. Пока они усаживались за приставным столиком, поинтересовался, хорошо ли устроились в гостинице. Дорошевич не ответил на вопрос, считая, что от него и не ждут ответа, достал из папки записку и положил на стол перед хозяином кабинета.

— Здесь наши соображения, просьба…

Даже не взглянув на бумагу, заместитель министра отодвинул ее в сторону, сдержанно усмехнулся:

— Зачем мне бумага, когда вы здесь? Докладывайте, какие у вас соображения и в чем состоит просьба, только коротко. Я могу вам уделить десять минут. — Он посмотрел на наручные часы.

— Валерий Михайлович, докладывайте, — ободряющим тоном сказал Дорошевич, а заместителю министра объяснил: — Мы договорились, что будет он.

— А почему он? — удивился заместитель министра. — Он пусть докладывает в вашем кабинете, а здесь я хочу послушать вас.

Дорошевич, видно, не ожидал такого, заметно растерялся, встал, опираясь на столик.

— Можно сидя, — ласково разрешил заместитель министра.

Дорошевич рассказал об эксплуатации промысла, повторил чуть ли не слово в слово записку, раньше написанную главным геологом управления. Потом он заговорил о том, что сейчас трудно даже гадать, сколько нефти может дать та или иная скважина. И тут заместитель министра перебил его:

— Не хотите ли вы, чтобы вам снова снизили план?

— Не исключается и такой вариант, — стараясь не казаться слишком категоричным, развел руками Дорошевич.

— Ясно, — накрыл ладонью их записку заместитель министра. Этот жест означал, что у него уже есть решение, которое он сейчас и выложит. Но с решением заместитель министра не спешил. Он вдруг ударился в воспоминания. Интересно, Виталий Опанасович, у вас получается. С тех пор как я помню вас, вы каждый раз навещали мой кабинет с одной и той же просьбой. Снизить план. Ни разу не пришли и не попросили повысить план. Или я запамятовал? И самое интересное, что при этом всегда одна и та же причина. Природные условия. Объективные факторы, так сказать. Когда еще вы работали в Куйбышевской области, то только и делали, что добивались снижения плана.

— Но там действительно выработали месторождения, — уныло возразил Дорошевич.

— Знаю, знаю… Интересно другое. Где бы вы ни появлялись, там сразу же возникали объективные факторы.

— Что же делать, если я всегда попадаю к шапочному разбору, попробовал пошутить Дорошевич. Но заместитель министра не принял его шутки, сидел с окаменелым лицом. — Вы же всегда направляли меня в те регионы, где иссякали запасы нефти. Вы никогда не направляли меня на перспективные нефтепромыслы. Да разве я один такой?

— Бывает, конечно, и у других. Как эпизод. У вас тенденция. Как только мне докладывают, что вы проситесь на прием, я уже заранее знаю, чего вы хотите. И ни разу еще не ошибался. Года три назад вы тоже доказывали здесь, что вам завысили план…

— И я оказался прав, — с неожиданной дерзостью возвысил голос Дорошевич, очевидно, поняв, что дальше деликатничать нет никакого смысла. Меня удивляет ваше постоянное желание во всем этом видеть виноватым только меня. А виноватых надо искать в других местах. Посмотрите, как разведывают нефть, как определяют ее запасы, как доводятся планы, с какого потолка они берутся… Потом вся вина перекладывается на людей ни б чем не повинных, но которых легко, а может, и удобно обвинить. — Теперь он уже наступал, смело, даже, пожалуй, слишком смело для кабинета заместителя министра. — Помню, я работал на Северном Кавказе. Тогда наш трест возглавлял известный вам Копылов. Так вот у него был…

Скачков ждал, что если хозяин кабинета не покажет им на дверь, то, во всяком случае, обязательно найдет способ указать им настоящее их место. И тот действительно не выдержал тона, каким с ним разговаривал подчиненный.

— Не надо, Виталий Опанасович. Довольно я наслушался ваших баек, оборвал Дорошевича и дальше заговорил своим ровным, по-прежнему ласковым, даже сейчас, казалось, более ласковым, чем раньше, голосом: — Интересная вещь получается, мой дорогой Виталий Опанасович. Был начальник управления Балыш — планы выполнялись и перевыполнялись, забрали Балыша, показатели снова покатились вниз. Теперь пришел новый начальник, с планом снова все нормально… А может, секрет, Виталий Опанасович, как раз в том, как кто работает. Мы же не можем систематически снижать планы. Не имеем права поощрять неумение работать.

Увидев, что Дорошевич как-то свял, даже изменился в лице, Скачков бросился защищать его:

— Почему вы решили, что мы добиваемся снижения плана? Как знать, может, комиссия придет к выводу, что план надо как раз увеличить?

Но заместитель министра даже не обратил внимания на реплику Скачкова.

— А потом, Виталий Опанасович, — продолжал он, повышая голос, — надо больше требовать от геологов. Мне кажется, они слишком успокоились. У них в головах не нефть, а дачи. Петрушка всякая, салаты. Кстати, сколько вам лет?

— С этого надо было и начинать, — поднялся из-за столика Дорошевич. Мой возраст такой, что со мной не стоит играть в кошки-мышки. Хотите отправить на пенсию, отправляйте…

— Может, я хотел предложить вам перспективный нефтепромысел, откуда вы знаете? — пожал плечами заместитель министра.

— Не надо. Юмор вам не идет, — сухо сказал Дорошевич. — Я пришел к вам, чтобы решить вопрос. Чувствую, что вы не готовы к этому. У вас наша записка. Прочитайте, разберитесь, если вам не надоело еще заниматься своими обязанностями. Потом сообщите о своем решении. — И, не попрощавшись, он подался к двери.

Заместитель министра встал, провел Скачкова.

— Не оставляйте старика. Что-то он сегодня излишне раздражен, попросил на прощание.

Скачков и Дорошевич молча спускались по лестнице, молча ехали в такси. Только в гостинице, перед тем как разойтись по своим номерам, Скачков сказал:

— Может, Виталий Опанасович, не надо было так?

— А как? — остановился вдруг Дорошевич. — А как? Как надо? Он же и не собирался рассматривать, тем более решать наш вопрос. Думаете, я меньше его разбираюсь? Я не меньше его проработал в нефтяной промышленности. И не только в кабинетах, между прочим. А он в своем кабинете давно паутиной покрылся, на свежий воздух годами не вылезает. И учит меня, практика. Мне не нужна ваша вежливость. Вы решайте вопрос. Он не мой личный. Я сюда приехал не для того, чтобы вы рассматривали мое персональное дело… «Я тебя хочу на перспективный промысел направить…» Артист! Нет, я этого так не оставлю. Я завтра к министру пойду. Еще посмотрим, кто кого и куда направит. — Он снова двинулся по коридору и уже в дверях, щелкнув ключом, неожиданно спокойно добавил: — Заходите, пойдем ужинать вместе…

Не успел Скачков освоиться в гостиничном номере, как заверещал телефон. Звонил Дорошевич. Он сказал в телефонную трубку только одно слово: «Зайди…» Скачков снова повязал галстук, надел пиджак, который успел повесить на спинку стула, и направился к генеральному директору. Тот лежал на кровати. Телефонная трубка свисала со стола. Дорошевич раскрытым ртом глотал воздух, уставившись стеклянными глазами в потолок. Услыхав шаги Скачкова, он бессильно пробормотал: «Все против, все…»

Скачков открыл форточку, вызвал «скорую помощь». Явившийся по вызову врач сказал, что похоже на инфаркт, Дорошевича уложили на носилки и увезли в больницу. Скачков воротился в свой номер, постоял, не зная, что делать. Надо было бы позвонить Дорошевичу домой, сообщить родным, но, как нарочно, не знал его домашнего телефона. Да и не стоит спешить с этим. Может, все обойдется. А ты своим звонком только паники наделаешь.

Он набрал номер Балыша, хотя и не надеялся застать его на работе.

— Я слушаю, — раздалось в трубке.

«Задержался…» — подумал Скачков и уныло продолжал:

— «Скорая помощь» только что забрала Дорошевича. Подозрение на инфаркт.

— Та-ак… — Наступила пауза; казалось, Балыш не знал, что сказать. Вот что. Где вы сейчас?.. Я еду.

Скачков подумал, что лучшего случая поговорить с Балышем нечего и ждать. Им здесь никто не помешает. А главное, не надо будет спешить: впереди целый вечер. Он спустился вниз, прихватил в буфете бутылку коньяка.

Балыш и правда не заставил себя долго ждать. Вошел, расстегнул коричневый плащ на искусственном меху, бросил его на спинку кровати. Снял пиджак, положил его на плащ, ослабил галстук, расстегнул верхние пуговицы рубашки. Из человека официального, из лица должностного он на глазах превратился в этакого домашнего, раскованного, почти свойского. Можно было подумать, будто он, Балыш, у себя дома, а Скачков у него в гостях.

— Ну что с твоим шефом? — спросил он и, не дождавшись ответа, опустился в низкое кресло, взял со стола телефон, поставил его себе на колени, позвонил, у кого-то спросил про Дорошевича, послушал, поблагодарил и только после этого снова обратился к Скачкову: — Кажется, и правда инфаркт. Сейчас в реанимации. Не вовремя намекнули ему на пенсию. Наш заместитель министра никогда не отличался деликатностью.

— Действительно, деликатности не хватало, — кивнул Скачков. Он стоял посередине комнаты, не отваживаясь пригласить гостя к столу, на котором стоял коньяк.

Его выручил сам Балыш.

— Ну, что стоишь? Давай за здоровье твоего шефа, — сказал он и начал откупоривать бутылку.

— Вы зто серьезно — насчет пенсии? — поинтересовался Скачков, когда они выпили по рюмке.

— Не совсем. Пока что думали сделать только намек, чтобы, значит, привыкал к мысли… Однако заместитель, бывший чапаевец, рубанул сплеча.

— Сначала надо было бы принять наши предложения, а потом и заводить речь о пенсии, — упрекнул Скачков собеседника.

— Какие предложения? Насчет комиссии? — удивленно выпучил свои светлые глаза Балыш. — Вы хоть помните, что написано в вашей записке?.. Вы доказываете, что критическое положение возникло в результате варварской эксплуатации месторождения. А кто его эксплуатировал? Я… Вы хотите, чтобы я пошел к министру и подписал себе приговор? Поищите, как говорят, дураков в другом месте. А потом, если рассуждать серьезно, на кой черт вам та комиссия? План даете? Даете. Что вам еще надо?

— Вы-то знаете, чего нам стоит дать этот план?

— Примерно представляю. Стараетесь, не спите в шапку. Одним словом, умеете работать. За вас, способных, инициативных… — Он улыбнулся тонкими, почти совсем бесцветными губами, выпил свой коньяк одним глотком.

— Вы знаете, что скважины работают на пределе возможного? Насосы, которые закачивают воду, вот-вот взорвутся от напряжения. Люди забыли о выходных, особенно ремонтники. Если все более или менее сносно отремонтируем, напряжение, может быть, и спадет. Но будет ли нефть, вот вопрос! И как бы вам ни хотелось, Роман Тарасович, а мы вынуждены будем вернуться к вопросу о комиссии. И, думаю, скоро. Представляете, вдруг что случится? Тогда все всплывет. Кто и как раньше добывал нефть… Я, разумеется, постараюсь не допустить до этого. Но если вы не поможете нам сейчас, я до министра дойду. Домой вернусь только с комиссией. — Скачков сдержанно улыбнулся и выпил свой коньяк точно так, как и Балыш, — одним глотком. Потом налил в рюмки еще малость: — А теперь за что выпьем, Роман Тарасович?

— Вы не такой простачок, как мне сначала показалось. — Вдруг Балыш задумался, опустив глаза, потом глянул на Скачкова пристально, вприщур. Скачков понял, что тот принял какое-то решение. — Сделаем так. Напишите мне еще одну записку. Только договоримся сразу, не топтать меня, не вспоминать прошлое, не ссылаться. Писать, что в последнее время наблюдаются непонятные аномалии в поведении многих скважин, неожиданные отклонения в пластовом давлении. Мол, нужна комиссия, которая бы установила оптимальные режимы эксплуатации скважин. О плане, конечно, ни слова. Особенно о его снижении. План будет пересмотрен согласно выводам комиссии. Записку вышлите мне лично. Приезжать не надо. Вас небезопасно пускать в министерство. Шучу, шучу… Неожиданно дружелюбно улыбнулся он и, тут же погасив улыбку, серьезно заключил: — Я сам здесь все сделаю наилучшим образом, можете поверить. За это давайте и выпьем…

— Ну, за такой тост можно было бы и больше, да, жаль, коньяка нет. Послушайте, айн момент, я сейчас принесу еще, — подхватился Скачков, начал надевать пиджак, который тоже снял и повесил на спинку стула.

— Не надо никуда бегать, — встал Балыш, глянул на часы. — Минуточку, я сейчас звякну домой. — Подошел к телефону, набрал номер, заговорил глухо: Это ты? Слушай, малыш, я сегодня задерживаюсь. Здесь из Зуева приехали, их вопрос на коллегии. Нет, еще не слушали. Может, через часик… Будто первый раз затягивается коллегия… Потом, сама понимаешь, не оставишь их одних, надо хоть немного побыть вместе… Нет, может, здесь где. Всего! — Он положил трубку, весело проговорил: — Я перед своей благоверной отмолился… Времени у нас много. Сейчас спустимся в ресторан, посидим, полюбуемся, как столица отдыхает. Ну что задумались? Не журитесь, угощаю я. Пошли!

После шумного школьного помещения, в котором, казалось, всегда держится пыльный воздух, улица радовала своей тишиной и покоем. Голые деревья не заслоняли собой строений. Осень была такая сухая, что листья, успевшие опасть, перетирались под ногами, точно перед этим долго сохли в горячей печи. Когда по дороге проезжала машина, то крошево поднималось, кружилось следом за нею желтым облаком.

Алла Петровна остановилась в конце улицы, достала из сумочки бумажку, посмотрела адреса учеников, которых наметила посетить. Сначала она побывает у Игоря Калинова, который живет дальше всех, а потом, по дороге домой, заглянет к остальным. Скоро с улицы она свернула в переулок, заросший густой травой. Трава пробилась и меж длинных серых плит, которыми был выстлан узенький — двоим не разминуться — тротуар.

Дома скрывались за высокими штакетниками. Их номера писались на калитках ниже щелей почтовых ящиков.

У калитки с нужным ей номером Алла Петровна остановилась в растерянности. Рядом с номером была прибита бронзовая пластинка, которая красными буквами предупреждала, что во дворе злая собака.

Алла Петровна погремела задвижкой, надеясь, что кто-нибудь услышит и выйдет на звук или хоть залает та самая собака. Но кругом было тихо. Она чуть-чуть приоткрыла калитку, заглянула во двор. Нигде никого.

Дом был низкий, под оцинкованной крышей, на две квартиры. По бокам блестели многочисленными стеклами две похожие одна на другую веранды. К дверям вела дорожка, выложенная красными кирпичами. Алла Петровна пошла по этой дорожке, часто наклоняясь, чтобы не задеть за ветви развесистых яблонь, росших слева и справа. Поднялась на крыльцо, поискала кнопку от звонка. Кнопки не было. Из квартиры доносилась приглушенная музыка. Были включены телевизор или радио. Постучала в дверь. Никто не отозвался. Попробовала открыть дверь, она легко подалась, оказалась незапертой.

На веранде вдоль стены до самого потолка стояли ящики с яблоками. Сильно пахло антоновкой. У Аллы Петровны даже слюнки собрались под языком. Пройдя через всю веранду, она осторожно приоткрыла дверь в переднюю.

— Дома кто есть? — спросила, останавливаясь у порога, на всякий случай держась рукой за скобу.

Из передней во внутренние комнаты вели еще двое дверей. Алла Петровна не знала, в какую ей податься. Постояв в ожидании, открыла те двери, что были ближе. Увидела небольшую комнатку с узким и давно не мытым окном без занавески. У стены — низкая кушетка с облезлой овчиной на ней. У кушетки алюминиевая мисочка с водой. Из комнатки зловонно пахло псиной. Алла Петровна поспешно закрыла дверь, поморщилась. Неприятный запах будто прилип к носу. Потом открыла вторую дверь. Через узкую щелку увидела цветной телевизор. Передавали концерт. Женщина во всем красном путалась в золотистых лентах, которые свисали откуда-то сверху, и что-то нашептывала про старинные часы.

Алла Петровна вошла в комнату. На диване лежал Игорь Калинов и читал какую-то толстую книгу в красной обложке.

— Игорь! — окликнула учительница.

Не услышал.

Алла Петровна подошла к нему, тронула за локоть. Игорь какое-то время бессмысленно смотрел на учительницу, не понимая, каким образом она оказалась около него.

— Не узнаешь? — засмеялась Алла Петровна.

Игорь подхватился, сел, пригладил рукой взлохмаченные волосы, шмыгнул носом.

— Садитесь, Алла Петровна… — Хлопчик пододвинул к дивану стул, подождал, пока учительница сядет, сел снова на диван.

— Уроки учил? — спросила Алла Петровна.

— Еще нет. Зачитался.

— Выключил бы хоть телевизор. Как ты читаешь при нем?

— Нельзя.

— Не выключается?

— Выключается, — посмотрел на учительницу исподлобья. — Отец с соседом купили телевизоры. Замочили, потом заспорили, кто выбрал лучший. Побились об заклад. Договорились не выключать, чтобы посмотреть, чей раньше испортится. Выключают, когда кончаются передачи. А утром снова включают. Послушайте, у соседа тоже говорит. — Он чуть приглушил свой телевизор. Та же музыка послышалась через стену.

— А как же уроки?

— Под музыку, — усмехнулся Игорь. — Привык. Правда. Да оно и неплохо. Не пропустишь передачу.

— А нет ли у вас комнаты, где можно было бы учить не под музыку?

— У нас еще две комнаты. Спальня. — И Игорь показал на двери, которые Алла Петровна сначала не заметила. На дверях висел беленький квадратный замочек. — Там папа с мамой спят… Через открытые двери смотрят телевизор. И книги наши там. Отец вешает замок, чтобы их никто не брал без него.

— А кто может взять? — удивилась Алла Петровна.

— Я.

— Тебе не дает?

— Дает. Заставляет читать. Вот сказал прочитать Дюма.

— Уроки здесь учишь? — Алла Петровна заметила за диваном небольшой столик, на котором лежал портфель, и кивнула на него.

— Здесь. И сплю здесь. На этом диване.

— А телевизор?

— Я же говорю — привык. Смотрю, пока не усну. Бывает, и отец уснет. Тогда до утра мигает.

— Та-ак… — Теперь Алла Петровна поняла, почему так невнимателен на уроках ее ученик. В голове не уроки, а телепередачи вперемешку с каким-нибудь Дюма. Да и разве под эту музыку отдохнешь… — Я хотела с твоими родителями поговорить. Почему они не пришли на собрание?

— Не могли. У них на работе было собрание.

— Сегодня они тоже на работе?

— Дома. Пошли гулять с Марго.

— С Марго?

— С собакой. Они с ней гуляют каждый день.

— Я никого не встретила с собакой.

— Они здесь не гуляют. Здесь, говорят, глухо, нет людей. Марго может и одичать. Похвалить ее некому. Они ездят в центр города. А то в парк, на набережную. Но в парк ходят летом. Теперь — в городе.

— А когда ты гуляешь на улице?

— Когда захочу. Сегодня не хотелось. Читал.

— Жаль, что родителей не застала…

— Они скоро вернутся, Алла Петровна. Они Марго всегда кормят в шесть. Потом смотрят кино. Так что вот-вот придут. Сейчас почти шесть, — он показал на часы, висевшие над столом.

Стукнули двери. Сначала где-то в коридоре, а потом и в передней. Послышался молодой женский смех. В комнату заскочил высокий остромордый пес с длинной огненно-рыжей обвислой шерстью на боках. Зашлепал широкими, точно растоптанными, лапами по полу. Обнюхал Аллу Петровну, ткнулся мордой в живот Игорю.

— Марш! — шлепнул тот пса по шее.

Марго пискнула и выбежала из комнаты.

— Игорь! — сразу же послышался строгий мужской голос. — Сколько раз тебе говорить, не обижай Маргончика.

— Кто это к нам пришел? — запела радостно женщина, появляясь в дверях. На ней был широкий коричневый плащ с капюшоном. На голове — высокая прическа. Шея обвязана цветистой косынкой. — Добрый вечер! Ой как хорошо, что вы заглянули! Мы с Петей только что говорили о вас. Вчера не смогли прийти на собрание, так сейчас ходим и думаем, как встретиться с вами… Пропела и исчезла, точно ее и не было.

Заглянул хозяин. Он был в кожаном пальто и такой же кожаной фуражке с узеньким козырьком. Поздоровался, раскланялся и тоже исчез. И вот они уже оба, раздевшись, вошли в комнату. Хозяин сел на диван рядом с сыном, а женщина, постукивая высокими каблуками, засуетилась, убирая с обеденного стола, стоявшего у окна рядом с телевизором, хрустальную вазу с привядшими астрами, застилая его белой шуршащей скатертью.

— Сейчас вот посидим, чайку попьем, поговорим. Петя, ты пошел бы, включил самоварчик.

— Ой, ничего не надо! — взмолилась Алла Петровна.

— Нет, нет, — запротестовала хозяйка. — Петя, я прошу тебя, включи самоварчик.

— Сейчас… — Хозяин поднялся, обратился к Алле Петровне: — Давайте плащик повешу. — И выставил короткие сильные руки.

— Нет, спасибо, — отказалась учительница. — Я сейчас пойду. Не одни вы не были на собрании.

— Очень приятно, очень приятно, — хохотнул мужчина. — Мы боялись, что только мы не были. А если нас много, то не страшно. Коллективно — оно веселей! — Он вышел, быстро вернулся, снова сел на диване. — Слушаю вас, извините, не знаю, как величать.

— Алла Петровна, — подсказал сын.

— Слушаем вас, Алла Петровна.

— Ваш сын не написал диктант, — сказала Алла Петровна.

— Знаем, знаем. Игорек говорил, вы быстро диктовали.

— Может, это и так, не будем уточнять, — казалось, согласилась учительница. — Но он вообще не писал. Посмотрите, чем занимался на уроке. И она развернула тетрадь как раз там, где вместо диктанта была нарисована остроносая голова собаки.

— Евочка! — неожиданно радостно закричал хозяин, увидев рисунок. — Иди посмотри. Вылитый Маргончик. Скорей же!..

Нагнувшись над тетрадью, Ева заохала, заахала, радостно поглядывая маленькими глазками то на мужа, то на учительницу.

— Алла Петровна, — попросил хозяин учительницу. — Подарите нам этот рисунок, если, конечно, можно. Мы собираем портреты собак. Набралась большая коллекция. Показать?

— Спасибо, спасибо! В другой раз. Я специально зайду, — пообещала учительница. — Лучше поговорим, почему ваш сын плохо учится. Паренек способный. Я посмотрела, ему негде учить уроки.

— Что вы, что вы! — запела Ева. — Как негде? Отдельная комната, отдельный стол…

— Мы ему отдали залу, — перебил жену хозяин. — Здесь целый день никого. Телевизор? Телевизор вот и сейчас включен. Скажите, он мешает нам разговаривать? Нет. Мы и не слышим его. Дома библиотека. Читай, пожалуйста… Конечно, Мопассана ему не даю, а так… Была бы охота! Марго завели, чтобы учился любить все живое. Правда, с кнутом над ним не стоим. Пусть привыкает отвечать за себя.

— Неужели вас не волнует, что он плохо учится? Ваш родительский долг…

— Извините, Алла Петровна, — не терпелось высказаться до конца хозяину. — Вы, надеюсь, кроме языка и литературы изучали экономику, историю. И, наверное, имеете хоть какое-то представление об общественном разделении труда. Какие наши обязанности перед обществом? Обязанности рабочего класса? Стоять у станков, зарабатывать деньги. Одевать, кормить детей. Ваша обязанность — их учить. Общество поручило вам эту святую работу. Теперь, представьте, наш завод не справляется с планом. Значит, десятки заводов недополучают наших изделий, не справляются со своими заданиями, а из-за них, в свою очередь, сотни, тысячи заводов забуксуют. Хорошо понимая это, мы что делаем? Остаемся у станков после работы. Трудимся в субботу. Выполняем свой рабочий долг. И правильно. Не можешь справиться в рабочее время, делай после работы. Но сделай! Так и вы… Не можете научить их на уроках, учите после уроков. А как же? Общество не должно нести урон из-за того, что кто-то из нас не умеет работать.

Алле Петровне стало ясно, что они говорят на разных языках. Продолжать разговор, тем более спорить, не было никакого смысла. Да и нужды не было. Она пришла сюда, чтобы посмотреть, в каких условиях живет ее ученик. Посмотрела. А что делать дальше, об этом она еще подумает.

— Ну хорошо, — встала учительница.

— Куда вы? Мы же с вами посидим за самоварчиком. Поговорим, поспорим. Знаете, как иногда хочется порассуждать с образованным человеком. А то, бывает, неделями, кроме распоряжений и приказов, ничего не слышишь. Пожалуйста, Алла Петровна, не отказывайтесь. — И неожиданно угрожающе крикнул в дверь жене: — Что ты там возишься?

— Спасибо! — отказалась Алла Петровна.

— Алла Петровна! Алла Петровна! Куда же вы? — заслонила собой дверь хозяйка. — Знали бы вы, какой у нас чай. Такой чай вы в магазине сроду не купите.

— В другой раз, в другой раз, — пообещала Алла Петровна. — Я обязательно зайду к вам. Выберу свободный вечерок и зайду. — И не удержалась от того, чтобы не уколоть хозяев: — А то тяжело говорить при включенном телевизоре.

— Я заглушу его сейчас же. Соседа позову. Вот интересный человек. Вместе посидим… Может, и по чарке пропустим за нашу долговечную технику. Алла Петровна, смотрите, я выключаю телевизор…

— Нет, спасибо, я пошла, — решительно подалась к выходу Алла Петровна. Обернувшись, глянула на Игоря. Тот сидел на диване, свесив голову. Проводил он учительницу грустными глазами, наверное, больше всех хотел, чтобы она осталась.

На этой же улице, только в другом конце, в двухэтажном деревянном доме, внизу, жил Юра Шагун. Алла Петровна позвонила. Открыл ей сам Юра. Какое-то время он стоял молча, разглядывая учительницу. Казалось, мальчик остолбенел от неожиданности. Он был в грязной майке, вылинявших синих брюках, босой.

Уже свечерело. Там и сям на столбах поблескивали красным электрические лампочки. Горел свет и в окнах нового пятиэтажного дома, в котором жил Василь Журавель. Среди приземистых деревянных домиков, обсаженных деревьями, этот пятиэтажный напоминал морской корабль, севший на мель.

В подъезде одуряющий дух жареной рыбы. Где-то поют на несколько голосов. Песню ведет хрипловатый баритон взрослого, его поддерживают слабые детские голоса. Слышится писклявый смех женщин.

В какой квартире пели — в той, которая была нужна Алле Петровне, или в соседней, трудно было разобрать. Она нажала на кнопку звонка, задержав палец дольше, чем надо было. Дверь отворила краснощекая полная блондинка в розовом платье и белом кухонном фартуке. В руке у нее был длинный столовый нож. Видать, только что резала хлеб.

— Извините, здесь живет Василь Журавель? — спросила Алла Петровна, жалея, что вообще заглянула сюда.

— Здесь, здесь… А вы?..

— Я классный руководитель. Вы мать?

— Нет, тетка, — улыбнулась краснощекая и, обернувшись, крикнула куда-то через плечо: — Вася! Твоя учителька пришла.

Вдруг за спиной женщины вырос высокий мужчина с космами черных волос, прилипших к потному лбу, в белой рубахе под голубым, чуть отпущенным галстуком. Глаза блестели, бессмысленно-пьяная улыбка расплывалась по всему лицу.

— Заходите, заходите. Ваш плащик прошу, сумочку… Вот так. — Он помог Алле Петровне раздеться, взял ее под руку. — Раз уж заглянули, то будьте гостьей. Прошу, прошу…

— Ой, что вы, — неумело отказывалась Алла Петровна. — Я зашла спросить, почему вашего сына не было в школе.

— Конечно, не было. Вы знаете, что сегодня за день? Сегодня день моего рождения. У батьки праздник! Праздник в семье! А как же? Прошу, прошу.

Он провел учительницу в зал, усадил во главе стола. Женщина в розовом платье поставила перед ней чистую тарелочку. Другая женщина — в зеленом платье, наверное, жена хозяина, — положила закуску. Хозяин налил вина.

— Я понимаю, что вы зашли, чтобы узнать, почему мои дети не были в школе. Но никакого разговора не получится, пока не выпьете за мой день рождения. И не подумайте отказываться. Ничего не выйдет. Вася! — обратился к хлопчику, который насупленно сидел здесь же, за столом, напротив отца. — Как твою учительницу звать-величать? Ага, Алла Петровна… Алла Петровна, у меня отказываться нельзя. Предложи я чарку любому жителю нашего дома, да что дома — всего города — никто не откажется. Сочтут за честь. Потому как меня все знают.

— Что ты разговорился, — вдруг набросилась на него женщина в зеленом. Пригласил человека, так не мели языком.

— Пардон, мадам, — раскланялся хозяин перед женщиной. — Прошу, Алла Петровна! За мои сорок пять! Только много не желайте. Разве что еще столько. И то только потому, что я знаю, как нужен народу.

— За ваше здоровье! — пригубила рюмку Алла Петровна.

— Ясно, — притворно вздохнул хозяин. — Немного же вы желаете мне здоровья.

— Ну что пристал? — снова вмешалась женщина в зеленом. — Человек на службе.

— Пардон, Алла Петровна. Осечка, — продолжал хозяин извиняющимся тоном. — Тогда так. Поговорим о деле, потом продолжим… — Он поставил в сторону свою рюмку, отодвинул от себя тарелку, подпер подбородок руками и от напряженного внимания сморщил лоб. — Я слушаю, Алла Петровна.

— Я учу только одного вашего сына. Василя.

— Остальным мужикам, значит, повезло, — подмигнул отец двоим хлопчикам, моложе Василя, которые тоже сидели здесь же, за столом. — Пардон, Алла Петровна, что перебил…

— Ваш сын плохо написал диктант. Сегодня на уроке мы разбирали допущенные ошибки, а его не было.

— Конечно… Я сегодня оставил их дома. Не они виноваты, и даже не я, а мои родители, которые в этот день меня родили…

— Постыдился бы детей, — упрекнула хозяина женщина в зеленом.

— А чего мне стыдиться? Что меня уважают? Я их и дома оставил, чтобы послушали, что говорят об их отце. Пусть знают, какой у них батька. Конечно, учеба — важное дело. Не спорю. Но уважение к родителям — важнее. Что мне с того, что они будут много знать, но не уважать меня? По мне, лучше ничего не знают, но любят меня, ценят мое дело. Чтобы, значится, не потерялась перспектива жизни. А потом, какой же праздник без них. В них смысл и значение. Я в детях — как в зеркале. А потом, пусть тоже учатся содержанию семейной жизни. В школе этому не учат. А без семьи человек не человек. Вот почему они сегодня со мной. Говорим, танцуем, поем. Одним словом, понимание поколений. А пить они у меня не будут. Если что, из дома выгоню. Знаете, ни один пьяница еще не заказал костюм в нашем ателье. Для пьяницы красоты нет.

— Опять разговорился? — перебила его женщина в зеленом. — Человек по делу, а ты?

— Я по делу… Скажите, разве не по делу, Алла Петровна? Про воспитание, так сказать, подрастающего поколения. Так вот, Алла Петровна, из-за меня они не были в школе. Я и своему директору сказал, что меня сегодня не будет, чтобы не искали. Пусть хоть министр едет! Имею родительское право один день в году побыть с сынами? Как вы, Алла Петровна?

Алла Петровна понимала, что спорить, доказывать свое нет никакого смысла. Она вообще жалела, что зашла сюда. Только время потеряла.

— Давайте поговорим о сыне, раз пришла. О диктанте…

— Знаете, Алла Петровна, диктант меня не беспокоит, как и вся школьная наука. Школьную науку может одолеть каждый, лишь бы штанов не жалел.

— Вы меньше слушайте его, больше закусывайте, — попросила учительницу женщина в зеленом.

— Конечно… Конечно, Алла Петровна, вы слушайте, но и закусить не забывайте. Вот этого лещика возьмите. Совсем свеженький, холера! Вчера из Днепра. А это поросятинка. Один председатель завез. На нас не смотрите, мы давно за столом… Так вот, Алла Петровна, я говорю за жизнь… А она, жизнь, штуковина очень сложная… Смотришь временами, ученый человек, а живет… Лучше так не жить. А другой безграмотный в масле купается. Конечно, станки, механизмы всякие, но нужна и лопата. Нужны люди, которые бы умели копать этими лопатами… Вот почему я не жму на хлопцев. Пусть учатся, как умеют. Возьмите меня. Что такое дамский закройщик? Вот вы заказали у меня костюм. Он удался. Бывает, и не удается. Но редко. Вы женщина. Радуетесь. Мужчина в таких случаях что делает? Приглашает в пивной бар. Женщина в бар не пригласит, а отблагодарить хочет. У моей рабочей курточки на груди кармашек всегда чуть-чуть оттопырен. Понимаете? Я не замечаю, как это делается. Это — женский секрет. Только пощупаю кармашек, а там хрустит… Я вашей директорше шил костюм. Надела, поглядела на себя в этом костюме. Руки мне целовала. И в кармашек того… Хе-хе!.. Потом — меня все знают. Внимание от общества. Вы знаете, что в деревне все со всеми здороваются, а в городе нет? Со мной и в городе все здороваются, — тряхнул он головой и весело рассмеялся. — Моя благоверная злится. Бабы со мной здороваются, да какие! Королевы! Признание народа, да… Такого добиться труднее, чем диктант написать. Я никогда их не умел писать. Семилетку осилил и подался в ремесленное… Вот так. Однако это не значит, что я от своих детей не потребую. Потребую! Еще как! Алла Петровна, давайте за ваши успехи! Учителя очень нужные люди. Как и закройщики. Мы кроим одежду, а вы — души. Это вели-и-икая работа! За нашу работу, Алла Петровна!

Алле Петровне не хотелось задерживаться у счастливого именинника. Сказав, что ей еще надо зайти к другим ученикам, она поднялась из-за стола, простилась, не разрешив дамскому закройщику проводить себя, хотя тот решительно начал одеваться. Вышла, постояла, дыша свежим воздухом. Голова у нее немного кружилась. Наверное, от разговоров и усталости. У последнего подъезда она столкнулась со своим учеником Иваном Мустафаевым. В спортивном трико и кедах, он бежал наперерез с пустым белым пластмассовым ведерком. Наверное, только вынес мусор. В вечерних сумерках она и не заметила бы паренька, если бы тот не поздоровался с нею первым.

— Добрый вечер, Алла Петровна!

— А-а, Иван… Ты здесь живешь?

— Ага…

Живой, чернявый, с цыганскими глазами, Иван был лучшим учеником класса. Учился почти на одни пятерки. Правда, диктант написал на четверку. Интересно, в каких условиях живет этот ученик? И следят ли за тем, как он делает уроки, его родители?

— Кто у вас дома, Иван?

— Мы и отец. Мама во вторую смену.

— Зайти можно?

— Пожалуйста, Алла Петровна. Только у нас такой ералаш…

Алла Петровка остановилась за порогом. В коридоре были сдвинуты стулья, стоял скрученный в трубку ковер. Через открытые двери в комнату был виден большой круглый стол на толстых ножках. На столе лежали раскрытые книги, тетради. Наверное, дети учили уроки, да не доучили. Малыш в одной длинной майке ползал с тряпкой по полу — мыл… На кухне что-то шкварчало и булькало. Пахло жареным луком.

Иван, едва они вошли, шмыгнул на кухню, и оттуда сразу вышел невысокий черноусый мужчина со смуглым лицом, на ходу снимая через шею передник.

— Пройдемте, Алла Петровна, в наши апартаменты, — он шире распахнул перед ней двери, сказал что-то тихо карапузу, тот, прижимая тряпку к животу, вышел. Хозяин принес из коридора стулья, поставил у стола, пригласил сесть.

Комната была небольшая. Вдоль боковых стен стояли деревянные кровати. На одной из них громоздились две раскладушки. За кроватью в углу виднелся небольшой буфет.

— Вы извините, Алла Петровна, за беспорядок… Пришел с работы, вижу, квартира не убрана. Я и объявил тревогу. Один подметал, другой мыл, третий картошку чистил. На ужин драники делаем. Моя Лида их любит. Вот и решили порадовать ее. Эй, джигиты, где вы попрятались? — крикнул весело хозяин. Идите сюда!

Мальчики топтались в дверях, прячась друг за друга. Только самый маленький вышел вперед, выставив обтянутый мокрой майкой живот.

— Вот они какие, мои джигиты. Иван, Алесь, Павел, Андрейка. Мы с женой договорились — имена белорусские, а фамилия моя. Мустафаевы! Вот что, джигиты, запомните учительницу. Чтобы при встрече здоровались и кланялись. Ну все, идите на кухню, кончайте там. Ты, Иван, посматривай, чтобы драники не подгорели… — Когда мальчики вышли, Мустафаев улыбнулся: — Вот так и живем. Я вас, Алла Петровна, сейчас угощу чаем. Настоящим чаем.

— Ой, спасибо, — начала отказываться Алла Петровна. — Я зашла только посмотреть, как вы здесь живете.

— Чудесно живем. Когда я приехал на промысел, мне дали эту комнату. Потом привез свою Лиду, а потом… Лида часто говорит, что тесно, а я ей: это же, говорю, хорошо, что все в одной комнате. Все на глазах. Видишь, кто раскрылся или неловко лежит. У нас одна проблема. Джигиты не любят спать на кроватях, хотят на раскладушках. Раскладушки только две, больше не поставишь. Я им очередь установил…

— Учиться-то как, помогаете детям?

— Что вы, как я могу помогать? Я шесть классов имею, а Иван в седьмом. Он отца научит. Он и проверяет уроки у младших, а вечером докладывает нам с женой, как кто подготовился. Вы извините, я сейчас чайник…

— Спасибо, я… — встала Алла Петровна, собираясь идти. Хотя ей было интересно, она не хотела засиживаться.

— Алла Петровна, не надо меня обижать. Я вас угощу настоящим чаем. Если понравится, дам рецепт. И вы будете пить настоящий чай. Вы же не знаете, что такое настоящий чай. Разве можно жить на свете, не зная этого? Минуточку, Алла Петровна, я сейчас… — Он еще постоял в дверях и только после того, как увидел, что учительница снова села, вышел на кухню.

Когда Алла Петровна возвращалась домой, над городом висела звездная ночь. Думала о том, что она сделала сегодня, чего добилась, о чем узнала. Ну прежде всего посмотрела, как живут ее ученики. У одних псиной пахнет, жареным лещиком или луком… Но, если говорить серьезно, радоваться нечему. С отцом Игоря Калинова не поговорила толком. Надо было бы остаться, послушать хозяина, самой высказаться. Теперь когда с ним встретишься?.. Нет, все же не хватает ей, Алле Петровне, твердости характера. У дамского закройщика совсем растерялась, не хотела спорить при детях. Хотя можно было выйти с ним в соседнюю комнату, поговорить там. Хорошо, что заглянула к Мустафаевым. Надо попросить мужа, чтобы поискали ему квартиру. А то о планах думает день и ночь, а с людьми, которые те планы выполняют, часто некогда и поговорить по душам…