Остров Фиаско, или Последние приключения барона Мюнхаузена

1

Десять дней уже учимся, а меня еще не вызвали. Ни разу! Значит, завтра! А когда же еще? И я учу, учу, учу… И смотрю в окно.

Двор наш еще зеленый. Зеленая трава, зеленые листья. И только клен у забора, словно огромный желтый букет, сияет под солнцем. Осень…

А ведь совсем недавно, кажется вчера, я мчался в школу за новыми учебниками, носился по опустевшим лестницам и коридорам.

Я забежал в свой класс. За лето он стал выше, просторней. От чистых крашеных стен веяло прохладой. Через распахнутые окна светило солнце. Я стоял у доски и смотрел, как медленно кружит по классу белая бабочка.

Школа, снова школа, и портфель с блестящим замком, и черные параграфы. И я вспомнил о теплом Гольфстриме, я совсем забыл о Гольфстриме, а он ведь так влияет на климат Европы…

Это было летом, в августе, а сейчас — сентябрь, и я учу, учу, учу… Солнце скрылось за облаком, в комнате потемнело. Я раскрыл портфель и достал учебник истории.

Стоя в колеснице и натянув лук, огромный фараон вихрем мчался на врагов… Учебник был совсем новый, и я часто разглядывал его цветную обложку и страницы, такие белые, звонкие. От истории Древнего мира пахло папирусом.

Египетские воины захватывали пленников, земледельцы прогоняли скот по разостланным колосьям, чиновники собирали налоги… Вот сидят они друг за другом, поджав под себя ноги, и записывают, сколько должны крестьяне. А самый последний чиновник куда-то оглядывается. Сколько лет прошло! Три тысячи! А он все оглядывается…

Я смотрел им в глаза и думал: «А какие вы были на самом деле: вы, чиновники, вы, воины, вы, крестьяне?»

«Привет тебе, Хапи, — пели они, — выходящий из этой земли, приходящий, чтобы напитать Египет!» Большой Хапи — так древние египтяне называли реку Нил.

Заглянуть бы туда хоть на минутку и увидеть, как пашет поле крестьянин, как молотит зерно и поет:

Нет, думал я, никогда-никогда ты их не увидишь. И никто не увидит. Ни за что на свете! И хватит тебе бездельничать. Открывай свой учебник на странице семнадцать и учи свою историю…

И я снова взялся за уроки. И учил их до самого вечера. А потом лег спать.

2

Тихо, темно в моей комнате. В черном небе мерцают звезды. За окном то шумит, то стихает листва. Точно вдали, в ночной темноте катит волны река.

И плывет над водой далекая песня, и я тоже пою:

Исчезают звезды, бледнеет небо, и я вдруг взлетаю высоко-высоко — на вершину огромной пирамиды! Внизу, подо мной, плещется Нил. Вдали, за рекой, белеют стены города. У ворот, с копьями на перевес, замерли огромные воины. У подножия стен, поджав под себя ноги, сидят чиновники и пишут, пишут, пишут… А вдоль реки идут за быками крестьяне.

И, глядя на них, я думал: «Вот они, вот они, вот они! Смотри же, смотри! Запомни их лица! Они так близко, что можно их окликнуть!»

Но я молчал, как заколдованный. Как будто язык проглотил. И ничего не сказал. А я ведь так хотел!

А чиновники все писали и писали как заведенные. А крестьяне все шли и шли за быками…

И вдруг они остановились как вкопанные. А чиновники, вздрогнув, уронили перья и дружно подняли головы. Чиновники, крестьяне, воины — все как один смотрели в небо.

И я увидел, как над белыми башнями города, над высокими стенами, ослепительно сияя, плывет золотая лодка. Она поднимается все выше и выше над городом, и бог солнца Ра улыбается, стоя в лодке.

И чем шире он улыбался, тем ярче играли лучи над его головой, рассыпаясь по земле и голубому Хапи.

Потом он повернул ко мне лицо и громко, на весь Древний Египет, произнес:

— Доброе утро, Гарин!

3

В комнате было уже светло. Запотели окна. Со двора неслось зябкое карканье… Я закрыл глаза — мне хотелось уснуть, вернуться в мой сон, но не было больше волшебного города, не было воинов, чиновников, крестьян… «Молотите себе, молотите себе, о быки, молотите себе»… Но как ее пели, эту песню, я уже не мог вспомнить.

На кухне было тепло и уютно. На широком подоконнике, изнемогая от блаженства, развалился кот Маркиз. Его маленький шершавый носик влажно розовел, лапы лежали попарно; задняя на задней, передняя на передней. Зажмурив глаза и покручивая чутким ухом, он лениво наблюдал за пробуждавшейся вокруг него жизнью. Я погладил его круглый пушистый живот, почесал за ухом — Маркиз мурлыкнул в ответ и опять зажмурился в мехах.

«Тундра, лес, степь, лесостепь…» — быстро и легко, как бывает только утром, мне вдруг вспомнился выученный вчера урок. Я мигом оделся, заглянул в портфель, все ли на месте, и выскочил во двор.

Холодный, свежий воздух залил лицо, шею, от остывшей за ночь земли пахло осенью. Белая проседь заморозка покрыла траву, влажно коснулась крыш. Я обвел глазами наш двор, еще по-летнему нарядный, зеленый, и легонько подул: струйка пара растаяла в воздухе. Школьное утро, сентябрь, поредевший куст золотого шара…

Из-за дальних высоких крыш выглянул желтый шар, его лучи, густые и яркие, хлынули на улицу — на холодные дома и холодную мостовую. Закричали птицы, зашумели листья, блеснула паутина:

— Здравствуй, бог солнца Ра!

4

В школе было уже полно ребят. Шум, гвалт! Громче всех стучали на нашем этаже. Васька Соловьев положил на лопатки Сережку Чернова, но Сережка, красный как рак, доказывал, что его левая лопатка еще не касается пола. И все остальные ребята, припав лицом к полу, проверяли…

— Касается, касается, — пыхтел Васька.

— Нет, не касается!

— Сейчас же прекратите! — кричала тетя Маруся и грозно стучала шваброй. — Безобразие какое!

В классе тоже было весело. Колька Рябов с последней парты лихорадочно списывал задачу, Женька Окунев ему диктовал:

— Вопрос первый! Записал?

— Записал, записал! — шипел Колька. — Дальше!

— Вопрос второй! «Сколько было тонн в амбаре?» Записал?

— Готово! — орал Колька. — Давай третий!

Как хорошо тут!..

Я сижу на третьей парте вместе с Павликом Сергеевым. Павлик вечно трясется… Вечно учит и вечно трясется. Вот и сейчас: бормочет, а сам чуть не плачет.

— Как жили крестьяне… Как жили крестьяне… — это все он бубнит. — Горе крестьянину, пришел чиновник, зерна нет, связан крестьянин…

Отвечать на вопрос «Как жили крестьяне?» вызвали Окунева, а уж Павлик понесся дальше:

— Как жили ремесленники… Столяр устает больше крестьянина… Ткач целый день сидит, скорчившись… Сапожнику совсем плохо…

Но сам Павлик считает, что хуже всех ему.

В классе скрип, шорохи. Ребята притихли — первый урок… То слушают Окунева, то не слушают: Окунев всегда четверки получает — наверное, и сейчас получит.

На доске карта Древнего Египта — желтая-желтая. Она вся залита солнцем и похожа на пустыню. А какие там города! Энхаб, Эдфу… От них так и веет зноем.

Отыскав в портфеле тетрадь, я достаю из нее промокательную бумагу и рисую на ней пирамиду. А на самой вершине — крошечного человечка… Но тут ко мне подходит Антонина Алексеевна:

— Чем занимаешься, Гарин? Убери сейчас же!

Громкий вздох облегчения. Это Павлик — он думал, что учительница подошла к нему.

— Надо уважать своего товарища! — Антонина Алексеевна указывает на Рябова, которого вызвала к доске. — Он отвечает, а ты не слушаешь!

Рябов стоит у доски и уныло смотрит на меня. Ему все равно, слушаю я его или не слушаю. Наконец он получает долгожданную тройку, и начинается объяснение новой темы:

— Около тысячи пятисот лет до нашей эры египетское войско… — Антонина Алексеевна берет указку и подходит к карте, — египетское войско вторглось в Сирию и Палестину…

«Нет, — думаю я, — все было не так, совсем не так…»

Я смотрю на карту и вижу: далеко-далеко, где течет Хапи, поднимаются белые стены, а за ними — поле, пальмы. Но даже сюда доносится отдаленный шум… Сейчас мы свернем налево и выйдем на дорогу — она приведет нас в город, на площадь.

Грохот щитов, лязг мечей, блеск кольчуг… Тяжело раскачиваясь, движется по площади караван слонов из покоренной Нубии. Золото, бронза, слоновая кость, черное дерево… Позади — окруженные воинами, связанные, задыхающиеся от жары и жажды пленники. Караван движется ко дворцу фараона.

А во дворце в это время играет музыка, кружатся танцовщицы. В глубине зала, на возвышении — трон из драгоценных камней, на троне — повелитель Нижнего и Верхнего Египта Тутмос Третий! Его лицо блестит под темным загаром, взгляд неподвижен.

Два огромных чернокожих раба покачивают опахалами над его головой. По правую руку, низко склонившись, стоит первый министр. Тутмос Третий морщится. Он плохо спал эту ночь, и у него болит голова…

— Харуфа! Как идет строительство пирамиды?

— Успешно, ваше величество! Через двадцать лет пирамида будет готова!

Тутмос Третий снимает алмазный перстень и бросает его Харуфе. Согнувшись до самого пола, министр целует сандалию фараона и надевает перстень на палец.

— Харуфа! — и глаза фараона сверкают от гнева. — Я слышу шум! Опять ремесленники недовольны?

— Да покинет тревога сердце вашего величества, — отвечает министр, поигрывая перстнем. — Это только караван из Нубии. Пленные нубийцы, ваше величество.

Тутмос Третий задумчиво молчит, потом кивает:

— Каждому десятому отрубить голову, остальных заковать в цепи.

Летят, кружатся танцовщицы. Они то замирают, то снова взлетают вокруг огромного фонтана. Его тонкие струи, переливаясь в радуге, несут покой и прохладу повелителю.

С Нубией покончено!

— А теперь мы покорим Сирию, — и губы фараона раздвигаются в улыбке.

— Я сожгу их города и деревни, Харуфа, я вырублю их сады, я угоню их в рабство!

Тутмос Третий встает, и весь зал, огромный зал из розового мрамора, сотрясается от его голоса:

— Клянусь любовью Ра, похвалой отца моего Амона и тем, как молодо дышит мой нос жизнью и благоденствием, я пойду на Сирию!

«Клянусь любовью Ра, я пойду на Сирию!» — вот как это было на самом деле. А уж потом египетское войско вторглось в Сирию и Палестину. Но об этом теперь уже никто не знает и никогда не узнает…

А где-то там, три тысячи лет назад, идут по площади несчастные рабы. Они спотыкаются, падают, снова встают, и впереди всех — самый высокий и сильный раб, это я. Незаметно по дороге я сломал свои цепи, и все рабы уже знают об этом…

— Гарин! Гарин!

Вскинув брови и сжав указку, Антонина Алексеевна сердито смотрит на меня. Вокруг тихо хихикают.

— В чем дело, Гарин? Ты, случайно, не заснул?

Я встал.

— Будешь стоять до звонка! Из-за тебя пришлось прервать урок! — Антонина Алексеевна повернулась к классу. — На чем я остановилась?

— Особенно разбогатели жрецы! — крикнула Тонька Кожина.

Учительница кивнула:

— Особенно разбогатели жрецы!

Я стоял и мрачно оглядывал класс. Тысячелетия проносились предо мною… Да; конечно, еще в Древнем Египте дети ходили в школу и учили, учили, учили… А их наказывали, наказывали, наказывали… Это с тех еще времен!

Так вот все и тянется…

И я строго посмотрел на Антонину Алексеевну. Антонина Алексеевна посмотрела на меня и сказала:

— Сядь, Гарин.

Вот что значит справедливость!..

Но самое удивительное — меня опять не вызвали! Ни на втором, ни на третьем, ни на четвертом, ни на пятом уроке! Значит, завтра. Это уж точно. Завтра или никогда!

5

Из школы мы с Павликом возвращаемся вместе. Мы с ним в одном доме живем. На улице тепло, солнце, и кружатся, кружатся листья — желтыми лепестками ложатся в зеленую траву. Мы идем по тротуару, мимо дворов и подъездов, мимо мусорных урн, по арбузным косточкам…

Дома я бросаю портфель и, не раздеваясь, выбегаю из дома. Павлик уже на улице, и мы вместе мчимся к старому высокому клену и в два счета забираемся на толстую ветку. Внизу, наверху, сбоку — повсюду густо висят семена.

— Павлик! — кричу я. — Смотри, какие большие!

— А там! Посмотри, какие там! — кричит Павлик, поднимаясь еще выше.

И мы рвем и рвем холодные душистые семена. Тонкие желтовато-красные листья застилают глаза, трогают лицо, щекочут шею. С длинных ветвей то здесь, то там срываются стайки семян, легкими пропеллерами уходят вниз. Солнце просвечивает прозрачные листья, и вокруг так удивительно светло, гораздо светлей, чем внизу, на земле.

И вдруг с треском растворилось окно в нашем доме:

— И куда вас черти несут!

Из открытого окна высунулось круглое лицо Дарьи Петровны. Она смерила нас грозным взглядом и ударила в подоконник толстым кулаком:

— Бездельники!

— Мы не бездельники! Мы семена собираем!

— Без вас соберут! Марш с дерева! Я кому сказала!.. Это ты, Павлик, дырку в заборе сделал? Врешь! А кто вчера веревку со столба сорвал?

— Не срывали мы веревки!

— Срывали, срывали, я сама из окна видела! — закричала Дарья Петровна и затопала ногами. — У вас совесть есть?

— Есть! Есть! — заорали мы хором.

— Нету! — как из пушки выпалила Дарья Петровна и, высунув из окошка руку, показала нам кончик мизинца. — Ни капельки! А теперь слезайте с дерева и чтоб духу вашего здесь не было! Распустились! — Она громко высморкалась. Школьники!..

Окно закрылось, но тут же распахнулось другое:

— Ви-тя! Ви-тя!

Так я и знал!

— Иду! — кричу я. — Иду!

И снова рву семена. Это мама — уже три часа, и мне пора домой.

— Немедленно! Сейчас же!

— Да иду же, иду!

Чуть не плача, я сползаю с дерева.

— Павлик, — говорю я, — айда домой?

Но Павлик и слышать об этом не хочет и остается на дереве. Я тоже не хочу, но я иду… Нет, не иду — я мчусь, я врываюсь домой как ракета!

— Можно еще пять минут?

— Пять минут? Я уже десять минут тебя зову!

— Но, мама, нам почти не задали уроков!

— Вот и отлично! Сделаешь уроки — и гуляй на здоровье!

Ну почему, почему меня все время заставляют? На каждом шагу!.. Но тут мама берет меня за руку и подводит к стене. На длинном белом листке моею рукой выведено: «Режим дня… С трех до семи — уроки».

«Режим» обведен красивой рамкой, и каждое слово в «режиме» раскрашено. Я составил его еще в прошлом году после двойки по математике…

С трех до семи — уроки… Я бухнулся на стул и уставился в окно. В глубине двора виднеется клен, на нем болтается Павлик. Вот он взмахнул руками, крикнул, и целая туча семян закружилась в воздухе. Стараясь не шуметь, я подкрался к окну и отворил его — и в оконном стекле, как в зеркале, закачался наш зеленый двор: трава, кусты, деревья… Закачалась тропинка к воротам, закачались ворота…

И вдруг раз-два — окно захлопнулось! Не проронив ни единого слова, мама гневно покидает комнату. Все! Делать нечего! Пора за работу.

6

Вот уже целый час я сижу за столом и ничего не делаю. У меня так часто бывает — сижу и ничего не делаю. Просто думаю… О чем? О чем угодно, кроме уроков.

Но все это ничего, лишь бы мне не подвернулась интересная книжка. Сначала я читаю до двадцатой страницы, потом до тридцатой, потом до тридцать пятой… «Стоп! — говорю я себе. — Хватит! Ты ничего еще не сделал, ничего!»

И что же? Спокойно читаю дальше. Как заколдованный!

«Закрой, — говорю, — закрой сейчас же, пока не поздно. Ты еще пожалеешь, лодырь несчастный!»

Но в том-то и дело, что я не могу закрыть, пока не узнаю, чем все кончится. И снова читаю, читаю, читаю… Все! Дочитал! Закрыл! Наконец-то! Все кончилось хорошо, просто замечательно! И я опять сижу и ничего не делаю.

Мне говорят:

— В чем дело? Что с тобой происходит?

— Да ничего, — говорю, — ничего со мной не происходит. Просто мне надо подумать, вот и все.

Мне говорят:

— Сколько можно думать, как тебе кажется?

И в самом деле, сколько можно? Ведь у меня нет времени, нет времени! И я ничего не успею! Нельзя терять ни секунды! И вот тут на меня вдруг наваливается жуткий голод. Ну просто сил нет!

— Как! — удивляются все. — Но ты ведь только что ел!

— Значит, не наелся, — отвечаю я. — Ну и что?

— Да нет, ничего… Ешь, — говорят, — приятного аппетита.

— Спасибо, — мычу я в ответ и ем, ем, ем… Все, что подвернется.

Мне говорят:

— Может быть, хватит? Отдохни немного…

— Да нет, — говорю, — еще не наелся.

И это правда. Страшно есть хочется. Зверский аппетит…

Но сегодня все было по-другому. Никакого аппетита! Зато куда-то пропал дневник. Я раз десять проверял портфель. Ручка, учебники, тетради — все на месте. А дневника нет!

И тут снова появилась мама:

— В чем дело? Опять дневник в классе забыл?

— Ничего я не забыл! Я точно помню…

— Если так, то где же он?

Вместо ответа я вытряхнул из портфеля учебники и тетради.

— Вот, смотри! История, ботаника, литература…

— А это что? — и мама вдруг вытащила из стопки книг на столе мой дневник.

— Ага! Нашелся! Ну что я говорил?

— Да, действительно, — вздохнула мама, — на этот раз ты забыл его дома…

— Но я же точно помню, как записывал задание!

Я распахнул окно и закричал во всё горло:

— Эй, Павлик! Павлик! Что нам по математике задали? Что-что? Повтори! Не слышу!

Я закрыл окно и молча повернулся к маме. Потом сказал:

— Он дневник в классе забыл…

И не успела она опомниться, как я был уже у дверей:

— Я сейчас, быстро! Только уроки узнаю и назад! Через пять минут вернусь!

Ну конечно, через пять. У меня ведь есть велосипед!

Быстро сбегаю вниз по ступенькам, велосипед прыгает рядом — его заднее крыло дребезжит. Вскочив в седло и приподнявшись на педалях, я набираю скорость. Рвется, свистит ветер, все быстрей и быстрей крутятся колеса, и вот уже спицы сливаются в серебряную паутину. Чиркнуло колесо по луже, и серая шина стала черной. А я кручу все сильней, сильней, последний проворот — и носком ноги резко останавливаю педаль — велосипед, как из лука, сам летит дальше. Легкий, тонкий, крепкий — он дрожит от быстрого бега. Тяжело пристукнула крышка люка. Одинокие прохожие смотрят мне вслед…

Впереди на дороге краснеют кирпичи, проехать между ними почти невозможно. Проеду ли я? Да, проехал! А теперь — между деревом и фонарем.

Если проеду, даже подумать страшно: я — олимпийский чемпион! С ходу врезаюсь в дерево, перелетаю через руль, качусь по асфальту… Этот асфальт дерется, как наждак! Пуговицы отлетели, все в пыли. Олимпийский чемпион! Дуралей несчастный!.. Уф! Подхожу к велосипеду — переднее колесо все еще крутится…

А уроки я узнал у Люси Королевой. Кто-кто, а она всегда все знает. Отличница… И вот что она придумала: бросила мне вниз с балкона бумажного голубя. Прямо с пятого этажа! Вот молодец! И пока он кувыркался, нырял и кружил, я крутился внизу как сумасшедший. То вперед, то назад, то снова вперед — чуть с ног не свалился. Люська страшно хохотала!

И все-таки я поймал его. Еще бы! Я ведь знал, что это голубь почтовый. Он принес мне домашнее задание.

7

— Садись, Гарин, пять!

Елена Сергеевна протягивает мне дневник и кивает — солнечный зайчик рассыпается в ее волосах… Вызвали! Наконец-то! Я с победой возвращаюсь к своей парте и записываю домашнее задание. Потом застегиваю портфель, ботаника — последний урок.

— Ты чего улыбаешься? — спрашивает Павлик.

Оказывается, я улыбаюсь. А я и не знал…

Домой, домой! Сдвинуты парты, исписаны доски, чья-то ручка лежит на полу, густой поток голосов скатывается вниз по лестнице, бурлит в раздевалке, у школы… «Пальто, пальто, где пальто?!» Высоко вверх взлетел чей-то портфель.

— Подожди! — кричит мне Павлик. — Подожди!

— Давай, давай!

И Павлик бросается на поиски фуражки.

8

— Я так и знал, что сегодня меня вызовут! Честное слово, знал!

— Это почему же? — мама улыбается.

— Да потому что всех уже вызвали! Один я остался!

Но тут раздается стук в дверь:

— Витя дома? — Павлик подмигивает мне и машет рукой: — Пошли в кино, на два часа!

— На два часа? — я вопросительно смотрю на маму. — Можно?

— А уроки?

— Но я же в четыре вернусь и все сделаю! Вот увидишь! Честное слово!

И мы с Павликом выскакиваем во двор.

— А ты точно знаешь, что начало в два?

— Конечно, в два! Я точно помню!

И мы мчимся к кинотеатру. Только бы не опоздать, только бы успеть! Заворачиваем за угол — без пятнадцати два! На больших серых часах дернулась стрелка… Успели, успели! Наверное, билеты кончились… Нет, все в порядке! Билеты есть! Вбегаем в фойе — налево розовый зал, направо голубой! Бежим в голубой — пятый ряд, третье и четвертое места. Ух, жарко!

Хлопают стулья, зал быстро заполняется: шляпы, фуражки, платки…

— Смотри, — толкает меня Павлик, — Колька Рябов!

И правда Колька — в первом ряду уселся, головой вертит. А вон и Чернов с Соловьевым… Да тут полкласса!

— Васька, Колька! — кричим мы и размахиваем фуражками.

Увидели, смеются! Вот здорово!

Все! Началось! Тихо! Тихо!

В черных бескозырках бегут матросы, бегут солдаты… Строчит пулемет… падают, встают… враги наступают… Победа или смерть!

Они идут в разорванных рубашках, забрызганные кровью, руки связаны. Они идут к высокому обрыву — осталось так мало… И они начинают петь.

Но вот далеко из-за леса взвилось облачко пыли, и на пригорок вылетел всадник, за ним — второй, третий… И вот уже целый отряд мчится по полю, и поле мчится ему навстречу. Наши! Наши!

И тут заиграла такая музыка, такая музыка, что кажется, будто и мы в зале скачем на помощь пленным. Скорее, скорее, скорее!

И зал зашумел, заскрипел, задвигался.

А конница мчится по полю, потом через речку и на гору, и с горы… А наших уже подводят к обрыву… Скорей, ну скорей же! Последний поворот — и, блеснув саблями, отряд вырывается к самому обрыву. И тут в зале началось!.. Ребята стали вскакивать, кричать, а наши пленные уже бьются вместе с конницей, и все ребята кричат: «Ура-а!»

Вспыхнул свет, и все потянулись к выходу. Пахнуло ветром, прогремел грузовик… И мы увидели часы на углу — без пятнадцати четыре — и синюю вывеску: «Канцелярские товары».

— Покупайте пирожки! Покупайте пирожки! — кричала продавщица в белом халате.

А рядом, освещенные сентябрьским солнцем, краснели в ларьке помидоры.

— Ура! — донеслось издалека. Это кричали ребята в розовом зале.

Мы стояли у афиши и смотрели на тех, кто купил билеты на четыре…

А впереди — уроки, уроки… до самого вечера, и опять — в школу.

И тут налетели наши ребята:

— Здорово, а? — кричал Петька Харлашкин. Он сегодня уже два раза смотрел этот фильм и оба раза без билета.

Вдали, в самом конце улицы, густо зеленел сквер. Посреди широкой площадки стоял обмелевший фонтан.

— В футбол сыграем? — предложил Петька. — Вы идите в сквер, а я — за мячом.

«Домой надо идти, опоздаю…» — подумал я и поплелся вместе со всеми.

Воротами у нас были высокие густые каштаны. И вся земля вокруг была усыпана зелеными игольчатыми ядрами. Мы побросали куртки в траву, на каштаны, Петька свистнул, и игра началась.

Я откинул мяч Сережке, Сережка — мне, я — ему, он — мне, Петька — за мной… Я остановился, бац по мячу — прямо Петьке в лоб, а от него — в ворота.

— Гол! Гол! — закричали мы.

— Не считать! — орал Петька, держась за лоб. — Не считать! Штрафной!

Подхватив мяч, Чернов обыграл меня, потом — Кольку…

— Сашка, пас, пас! — кричал ему Петька. — Пас, балда, пас!

Но Чернов уже мчался к нашим воротам:

— Атакует Марадона! — вопил он, приближаясь к воротам. — Атакует Эйсебио! Бьет Пеле!

Тут он наступил на мяч и свалился. А мы снова гол забили:

— Два — ноль! Два — ноль!

И мы с Сережкой обнялись и пожали друг другу руки.

— Ноль — ноль! — заорал Петька. — Наши ворота шире!

Красный и всклокоченный, с грязным пятном на лбу, он принялся измерять ворота: свои — маленькими шажками, наши — большими.

— Это мы еще посмотрим!

— Посмотрим, посмотрим! — сплевывал Чернов. Он стоял на голове, задрав ноги, и отдыхал по системе йогов.

И снова мы бросились в атаку. Только я с мячом выбрался — Петька меня за ногу оттащил. А с Чернова штаны свалились… Удар!

— Взял! Взял! — замахал нам из ворот Павлик и, красиво бросившись, растянулся с мячом в руках.

Но тут набежал Петька, выбил мяч из рук и закатил в ворота:

— Один — ноль, — сказал он и вытер рукавом потный лоб.

— Один — ноль! Один — ноль! — закружился Чернов.

— Марадона! — кричали мы. — Пеле!.. Штаны подбери!

— Проиграли, проиграли, чего там… — отдувались они.

Усталые и охрипшие, с прилипшими рубашками, мы долго стряхивали пыль, разглядывали синяки. Потом разобрали куртки и пошли по домам. Петька Харлашкин ушел в третий раз смотреть кино.

9

Всю дорогу домой я бежал. А когда отворил калитку, то увидел в окне папу. Он стоял у самого подоконника и хмуро смотрел на меня.

Дома было тихо. На диван, где сидела мама, я старался не смотреть. Папа, заложив руки за спину, медленно прохаживался по комнате.

— Ты когда обещал прийти? — спросил он отрывисто. И стало слышно, как потрескивают обои на стене…

— Мари-на! Мари-на! — донеслось с улицы.

— Мы в футбол играли, — признался я.

— «Мы в футбол играли»! — закричал папа. — Они играли в футбол! И это вместо того, чтобы честно сказать: «Я виноват, я плохо поступил, я никогда больше так не сделаю!»

Я проглотил слюну и откашлялся:

— Я виноват, я плохо поступил, я никогда больше так не сделаю…

— Сколько раз, — закричал папа, — можно обещать одно и то же?! — и повернулся к маме: — А все потому, что он не чувствует никакой ответственности! Ответственности! — повторил папа и пристукнул карандашом.

«Как это не чувствую? Все время чувствую! И в школе, и дома, и в сквере сегодня… С утра до вечера покоя нет».

— Ну хватит, — сказала мама, — уже совсем поздно, пусть уроки делает…

…Высоко под потолком розовеет зонтик абажура, за окном, как в черном зеркале, висит такой же. И зеленое сукно стола в чернильных пятнах… учебники, тетради… А уроков задали столько — делать не хочется!

Да какой же это штрафной, если мяч в лоб попал? «Штрафной, штрафной!» Кричат как сумасшедшие…

Все! Хватит! Надо учить!

«Чик — щик, чик — щик… Оньк — еньк, оньк — еньк…»

Эти суффиксы — как муравьи. Господи, сколько их развелось в учебнике! И я учу, учу, учу… Потом принимаюсь за математику — скобки открыть, скобки закрыть… Потом за географию: «Равнина называется плоской, если… если…»

Ах, как хочется прижаться щекой к мягкой, прохладной подушке и накрыться с головой теплым одеялом! Темно, тепло, уютно… А ночью проснешься, повернешься на другой бок и спишь себе дальше. И ничего тебе больше не надо, ничего…

Равнина, широкая равнина. Она вся, от края и до края, покрыта высокой мягкой травой, и я падаю в эту траву и засыпаю. Засыпаю… А уроки я доучу завтра утром, перед школой, на свежую голову.

Спокойной ночи…

10

Когда я утром прибежал в школу, кругом уже стояла тишина. Опоздал!

Быстро-быстро вешаю куртку на крючок вешалки. Она вся, в два ряда, забита шапками, шарфами. А вот и куртка Павлика… Все, все уже пришли! Подхватив портфель, я взбегаю по лестнице, а где-то там за спиной уже слышатся чьи-то шаги и скрипят двери… Директор! И я перескакиваю через ступеньки, цепляюсь за перила — выше, выше… Наконец коридор, классы. Из-за плотно прикрытых дверей сдержанный гул голосов, и каждая дверь шумит по-своему.

Из пятого «Б» — голос Ксении Петровны, из пятого «В» — Елены Сергеевны, а в пятом «Г» смеется Сергей Антонович! Веселый человек Сергей Антонович! И у всех у них голоса добрые, хорошие… А в нашем пятом «А» — Егор Степанович. Ну и голос! Как будто он уже видит меня. И мне так не хочется открывать нашу дверь, так не хочется.

Я на секунду останавливаюсь перед дверью и вхожу в класс:

— Можно войти?

У карты — Рябов. Одного уже вызвали …

Урок, конечно, прервался, и все ребята, очень довольные, уставились на меня. Особенно доволен Рябов.

— A-а, Гарин! — Егор Степанович поворачивается ко мне и усмехается. — А мы-то думали, ты уже не придешь сегодня. Ну садись…

Павлик радостно суетится, поднимает крышку парты.

— Давно урок начался?

— Только что.

Усевшись на свое место, я тут же достаю из портфеля географию. Вот досада! На обложке учебника — грязное пятно.

— Павлик, — шепчу я, — стиралка есть?

Какое там?.. Павлик даже головы не поднял. Прилип к учебнику и замер. Прощается с жизнью…

И в это время Люся Королева оборачивается и протягивает мне стиралку. А я и не просил ее, сама… Улыбаясь, я стираю с учебника грязное пятно.

— Люсь, у тебя карандаш есть?

И Люся дает карандаш. Она ничего не говорит, а только улыбается. Чего бы еще попросить?..

В косичках у Люси большой голубой бант. Выставив карандаш, я тихонько вожу им по шелковистой ленте — Люся не оборачивается, молчит. Павлик хитро посматривает то на меня, то на Люсю. Даже про учебник забыл…

И вдруг как гром среди ясного неба:

— К доске пойдет Гарин! С дневником…

Все! Мне конец! Я пропал! И пока мои руки копошатся в портфеле в поисках дневника, я читаю, читаю, читаю — без передышки. И никак не могу начитаться. Вот бы дома так!..

— Быстрей, быстрей, Гарин! — торопит Егор Степанович.

И вот медленно, очень медленно я поднимаюсь — выше, выше, выше… Словно я на своих плечах поднимаю весь земной шар: моря, леса, горы…

— Класс ждет! — кричит Егор Степанович. — Класс ждет!

А я все расту и расту…

— Гарин!

Все! Пошел!

— Вернись! — кричит Егор Степанович. — Вернись сейчас же!

Класс хохочет!

— Положи учебник!

Оказывается, я прихватил учебник с собой.

Ну почему, почему я вчера не выучил географию? Или утром? Как легко, как быстро я выучил бы утром!

Молча смотрю я на карту… Красные горы, желтые пустыни, зеленые равнины, леса, джунгли.

А вокруг моря и океаны — голубые-голубые, как небо. Еще бы! Ведь на карте всегда ясный день…

— В нашей огромной стране… — медленно начинаю я, — территория которой простирается с запада на восток… с севера на юг…

Забыл, забыл, все забыл!

— А какие, Гарин, бывают равнины? — перебивает Егор Степанович.

— В нашей огромной стране очень много равнин…

— Несомненно, — говорит Егор Степанович и задумчиво потирает руки.

— А какие же равнины называются плоскими?

— Плоскими… плоскими…

Павлик отчаянно шелестит страницами.

— Плоских равнин очень много в Западной Сибири, — сказал я и обвел указкой Западную Сибирь.

Егор Степанович усмехнулся, встал, прошелся по классу.

— Ну что ж, рассказывай то, что знаешь.

Когда я закончил, он пером отыскал в журнале мою фамилию, и весь класс затаил дыхание…

— Тройка.

— Слава тебе господи! — громко вздохнул Павлик, и все ребята засмеялись.

А Егор Степанович взял указку и стал объяснять новый урок: полезные ископаемые… Нефть, уголь, медь, никель… В нашей огромной стране ужасно много полезных ископаемых. Ну просто уйма! Золото, алмазы, торф…

Наконец прозвенел звонок, Егор Степанович записал на доске домашнее задание, свернул карту и ушел в учительскую.

— Выходите из класса! — кричал дежурный. — Выходите!

И вдруг Петька Харлашкин схватил стул и поставил его посреди класса:

— Ну, кто перепрыгнет?

Никто не прыгал.

— Ага! Боишься! — крикнул мне Петька.

Все посмотрели на меня, и Люся — тоже.

— Кто боится? Я боюсь?

Я разбежался, прыгнул через стул и вместе со стулом с грохотом полетел к стенке. Потом ударился об стол, потом о подоконник и с размаха в окно — бац! Звонко брызнули осколки стекла!

Ребята вскрикнули и вдруг все разом смолкли. Обернувшись, я увидел Софью Семеновну, нашего завуча. Крепко поджав губы и прищурившись, она в упор смотрела на меня.

— Сколько раз, — медленно и спокойно начала Софья Семеновна, — сколько раз говорилось, чтобы в классе на переменах не было ни души… — и, повернувшись к дежурному, вдруг прокричала: — Что в классе остается только дежурный!

И все ребята тихо, друг за другом стали выскальзывать в коридор. А мы с Софьей Семеновной отправились в учительскую — впереди Софья Семеновна, я за ней. Мы шли по широкому, длинному коридору, и все расступались перед нами.

— За мной! — повторяла Софья Семеновна. — За мной, Гарин!

— Софья Семеновна! Софья Семеновна!

— За мной, Гарин, за мной!

В учительской было шумно. В углу, возле вешалки, Егор Степанович разговаривал с Антониной Алексеевной. И Софья Семеновна подвела меня к вешалке:

— Антонина Алексеевна, полюбуйтесь, ваш Гарин разбил окно! Подхожу я к классу, а оттуда грохот, — тут Софья Семеновна быстро зажала себе уши, — вы не представляете! Как будто потолок обрушился!

Василий Иванович, самый старый учитель в школе, не поднимая головы, сказал:

— Лет двадцать назад учился у меня в шестом классе Артамошкин. И вел себя так же безобразно, — тут Василий Иванович тяжело вздохнул и, приподняв косматые брови, взглянул на меня: — Дело кончилось очень грустно!..

— Ну что ж, Гарин, — сердито сказала Антонина Алексеевна, — на уроках мечтаешь, троек нахватал, окно разбил… Что будем делать?

— Позвонить отцу! Немедленно! Сейчас же! И пусть немедленно придет! — решительно сказала Софья Семеновна. — Что же еще делать?.

Дверь в учительскую открывалась, закрывалась, в щель то и дело заглядывали наши ребята.

— Сейчас же отойдите от дверей! — кричала Софья Семеновна, и топот стихал в глубине коридора.

Но уже через минуту снова появлялись знакомые лица — они улыбались, кивали, подмигивали… Счастливые! И я вспомнил, как болел недавно, лежал в постели и смотрел в окно, на улицу, на ребят… Как теперь в коридор.

В учительской ко мне уже привыкли. Все знали, что я — Гарин из пятого «А», окно в классе разбил. А теперь стою у вешалки. Ну и ладно…

— Что мне с Голубевым делать, ума не приложу, — говорила Елена Сергеевна, — ничего не учит! Придется сегодня снова вызвать к доске…

А Голубев, наверное, сейчас по школе носится и знать ничего не знает, дурачок.

— В пятых классах всегда тяжело! — Софья Семеновна вздохнула.

— Развинтились ребятки, — произнес Егор Степанович и прищелкнул пальцами.

И вдруг Сергей Антонович сказал:

— Все мы учились в пятых, дорогие коллеги, — он посмотрел на Софью Семеновну и улыбнулся. — Хорошее было время, не правда ли?

И все засмеялись. Но тут прозвенел звонок на урок, и в тот же миг Егор Степанович, подхватив синий глобус, с журналом под мышкой, исчез в коридоре, за ним следом, с гербарием цветов, Елена Сергеевна, потом Софья Семеновна…

Они выходили из учительской, и в классах становилось все тише, тише… Наконец где-то наверху гулко захлопнулась последняя дверь, и я остался один во всей школе. На стене лениво тикали желтые деревянные часы, за высокой дверью с табличкой «Директор» было тихо. За шкафом висели таблицы — правила правописания. Среди них я узнал и наши.

И зачем я, балда, вчера в кино пошел! Помчался как угорелый!.. А потом еще мяч гонял два часа подряд. Вот дуралей! Не пошел бы в кино, географию бы выучил, а географию бы выучил, тройки бы не было. Да что там говорить, ничего бы вообще не было!

Да, не было! «Кто через стул прыгнет?» — кричит Петька. А я иду себе мимо и хоть бы что!.. Как ни в чем не бывало!

И сидел бы я сейчас в классе на уроке, а не здесь, в учительской. Вот этот стол был бы здесь, и таблицы висели бы, и маятник так же отстукивал, а меня бы здесь не было. Да, не было!

И еще я подумал о том, как хорошо сейчас в классе. Я бы все сейчас отдал, чтобы быть там, вместе со всеми. И ничего мне больше не нужно!

Звонок — и тут же где-то наверху с треском распахнулась дверь, за ней вторая, третья… Школа зашумела.

В дверях показалась Елена Сергеевна, Антонина Алексеевна, вернулась сердитая Софья Семеновна. Весело помахивая указкой, явился Егор Степанович.

И вдруг своей обычной походкой, ни весело, ни грустно, вошел мой папа. Он поздоровался со всеми, улыбнулся Антонине Алексеевне и, повернувшись ко мне, мрачно блеснул глазами…

— Как же так! — возмущался папа, поглядывая то на меня, то на учительницу. — Как ты мог разбить окно! Да кто же тебя заставлял через стул прыгать?

«Действительно, — думал я, — никто ведь не заставлял…»

— И вообще, — огорченно рассказывала Антонина Алексеевна, — он стал себя вести намного хуже. Вчера на уроке с Харлашкиным разговаривал.

«Да я с ним больше и слова-то не скажу, — думал я. — Пусть пристает, пусть лезет… Не хочу! Кончено!»

В это время дверь отворилась, и в учительскую вошел Вовка Семин из пятого «Г», за ним шла его мать, а еще дальше — учительница. Остановившись у стола, он поднял голову, и мы грустно посмотрели друг на друга.

— Одну минутку, — спохватилась Антонина Алексеевна, — сейчас я журнал принесу.

— Папа, папа, — зашептал я, — у меня там тройка по географии, я ее исправлю…

Домой мы идем молча. О чем нам разговаривать?

И опять эта улица, и этот угол перед нашим домом с помятой водосточной трубой. Опять семена, листья… Еще немного — и дожди, дожди.

Хорошо летом! Утром встанешь, выйдешь во двор босиком — земля свежая, прохладная, кругом все зеленое, воробьи чирикают. Потом речка — лежишь, загораешь, травинку жуешь. С речки пришел, книжку почитал — снова во двор.

А дождь? Да разве осенью бывает такой дождь? Когда на теплое лицо брызнет первая капля, а на крышах, будто сами собой, скачут темные крапинки. И вдруг как хлынет, польет, зашумит… И снова солнце, снова ясно, и только теплые ручьи и радуга.

На углу папа остановился.

— Возьми, — и он протянул мне ключ. — Вечером поговорим.

11

До чего же все надоело! И вечер, и день, и утро. Или этот двор: только выйдешь из дома — и сейчас же перед тобой ворота, а налево забор, а направо сарай. Да на него и смотреть не хочется!

Дома было пусто. Притаившись в углу, поблескивал зеркалом шкаф. Стол на четвереньках. Сбившись в кружок, его тихо обступили стулья. «Молотите себе, молотите себе…» — стучал пузатый будильник… И снова я увидел пирамиду и площадь, по которой вели рабов, и Тутмоса Третьего… Смешно… Я сам все это придумал.

А когда-нибудь, через тысячу лет, захотят увидеть, как жили мы. И, наверное, тоже будут думать: «А как все это было? Как они жили? Какие были?» И будут искать, раскапывать… И как-нибудь через тысячу лет вдруг найдут мое послание, которое я оставлю им сейчас…

«Только тысячу лет назад, — скажут они, — были такие тетради — в двенадцать листов…»

Они раскроют мою древнюю тетрадь и будут читать:

…Сегодня пятница, пятнадцатое сентября тысяча девятьсот семьдесят третьего года. Меня зовут Витя Гарин, мне одиннадцать лет, и я учусь в пятом классе. А всего у нас сейчас — десять.

Я сижу за столом, а напротив окно: через него я вижу весь наш двор, забор, ворота, калитку.

А ветер за окном такой сильный, что отворил ее, и она скрипит, раскачиваясь…

Я подошел к окну и долго разглядывал наш старый двор. Потом опять стал сочинять свое письмо.

…Как мы живем? По-разному. И думаю я о разном. Утром по дороге в школу я говорю себе: «Не волнуйся, все будет хорошо!» Но я-то знаю, что в школе всякое может случиться, даже если ты все выучил и знаешь все на свете.

Хорошо учителю: ему бояться нечего. Пришел в класс, открыл журнал, а сам думает: «Кого бы вызвать?.. Могу вызвать Рябова, могу Чернова, Гарина, Харлашкина… кого захочу, того и вызову».

А потом слушает, как Рябов бормочет, и думает: «Ну что же ему, лодырю, поставить? Тройку или двойку? Двойки мало, тройки много…»

Вот так и живем. Целый год мучаемся, отметки исправляем…

Хороший день — первое сентября! Рано утром мелькают по улицам белые фартуки, ленты, цветы. Идешь вместе со всеми и думаешь: «Ну как там они, наши ребята? Какие? Целое лето не виделись!»

Приходишь в класс, смотришь: Рябов опять что-то жует, Гусева все так же хихикает… И учителя те же, смотрят на нас, улыбаются. Ну и мы улыбаемся. И все рады: до чего же здорово, до чего интересно в школе! А потом как зададут уроков да как бац — двойка, а у этого единица, а того в учительскую отвели — вот тут-то все и призадумаются. Да поздно — лето кончилось.

И начинаем мы тогда ждать воскресенья. Ждем, ждем, ждем… И вот приходит суббота. Вы бы видели, как мы возвращаемся из школы в субботу! Мы никуда не спешим, мы просто идем: спорим, шумим, толкаем друг друга, но никто не злится, все смеются. И о чем бы мы ни говорили, каждый думает только одно: завтра — воскресенье!

А в понедельник в школу придешь — все из рук валится. Опять уроки, перемены, задачи, упражнения — хоть плачь… Дома тоже радости мало. То лицо запачкал, то платок носовой потерял, то штанину порвал. Садишься поесть — «почему руки не помыл?» Помоешь — «плохо помыл»!

А если гулять пойдешь?

Я говорю: «В полчетвертого вернусь». Мне говорят: «В три!»

«В полчетвертого», — говорю. — «Нет, в три!»

Да что же это такое!

Все гуляют, а у меня в голове часы тикают: «Скоро три! Скоро три! Скоро три!» А, думаю, пропади все пропадом, не пойду я домой и все тут!

А дома уже думают: не попал ли он под машину? Ведь с таким, как я, говорит папа, все, что угодно, может случиться…

А вот папа, когда учился в школе, всегда был отличником. Его никогда не наказывали и не ругали. Только хвалили. В школе, дома, на улице… Он никогда не обманывал старших и больше всего на свете любил заполнять дневник.

Но сколько я ни старался, я никогда не мог вообразить себе папу мальчиком. А я ведь так хотел и даже видел иногда, как возвращаются из школы его одноклассники, а рядом сквозь весь этот шум спокойно движется маленькая фигурка с большущим портфелем — это мой папа. Но когда он подходит ко мне поближе, я вижу, что он такой же, как сейчас, только ростом поменьше…

Мама моя тоже была отличницей. И вот теперь мама с папой хотят, чтобы и я был отличником.

«Ты же можешь», — говорит мама.

«Чем ты хуже Санина?» — спрашивает папа.

Санин — это наш отличник.

«Он способней Санина, — говорит мама. — Если бы он захотел, то стал бы лучшим учеником в классе!»

Тут папа вскакивает и начинает бегать по комнате… А я стою и думаю о том, какой я способный. Я даже вижу, как без единой запинки отвечаю уроки и получаю пятерки, только пятерки — одну за другой, одну за другой. И наш Сергей Антонович говорит: «Вот, поучитесь, как надо отвечать!»

А Егор Степанович, если шум в классе, на меня кивает:

— Вы, наверное, все знаете урок, как Гарин…

Вот до чего я способный!

И вдруг папа застывает посреди комнаты и, стиснув руки, громко произносит:

«Обещай, что в этой четверти ты будешь отличником!»

«Обещай!» — просит мама.

«Обещаю!» — говорю я.

Наконец-то! Наконец-то я стану отличником!

И нам так хорошо, так хорошо в этот день! А вдруг я и вправду стану отличником? До конца четверти далеко…

Но я-то знаю: кто учится на тройки, тот и учится на тройки, хоть лопни. А кто — на четверки, тот — на четверки, и ничего тут не поделаешь. А если ты отличник, значит, отличник и все тут! Таким ты уродился…

…И опять я стал думать о том, как найдут мое письмо и кто его найдет. Наверное, он будет совсем другой, этот человек, не такой, как мы, и одет будет по-другому. Да что говорить, все тогда будет другое: и земля, и солнце, и небо… Только жаль, что я его никогда не увижу. Никогда-никогда! А он — меня.

А потом о его находке узнает весь мир, мои пожелтевшие страницы попадут в музей, и люди будут приезжать со всех концов света, чтобы посмотреть на них, и будут говорить, что до этой находки многое из прошлого было непонятно…

Подумав немного, я отыскал свой прошлогодний дневник, за четвертый класс, чтобы запрятать его вместе с моим посланием.

Синяя обложка дневника была истерта и взлохмачена, на первой же странице чернела жирная надпись: «На уроках улыбается». А внизу, под нею — «На уроке пения гудел». Потом появилась первая оценка, и снова надпись — «На уроке математики дневник для оценки не подал, пытался передать его соседу».

Это Павлику, конечно. Растяпа! Он дневник на пол уронил от страха. Я улыбнулся, потом перевернул лист и прочитал: «Завтра, двадцатого октября, в девятнадцать часов состоится родительское собрание». После этой страницы потянулись чистые страницы и никаких, совсем никаких замечаний…

А вот и Новый год. Через пустые белые страницы — огромные слова: «С Новым годом! Зимние каникулы!»

Снег, метель, шум, смех, все в огнях! Потом — февраль, март… И страницы стали как будто светлей. Пришла весна… И так хорошо было мне смотреть на домашние задания, на оценки, замечания. Даже жалко. Ведь никогда у нас уже не будет тех уроков, и Мария Михайловна не будет нас учить.

А двойки в дневнике, если и попадались, то такие постаревшие, безобидные, как пугало в огороде.

Я перелистывал дневник и думал о том, что если и найдут его когда-нибудь, то все равно ничего не поймут. Увидят они эту кляксу, но разве узнают, как все это было? А было это как раз перед Новым годом, на первом уроке. В классе свет горел, а за окнами темно-темно…

«А погода великолепная, воздух чист, прозрачен и свеж…»

Мария Михайловна сидит за столом и спрашивает наизусть отрывок из чеховского «Ваньки».

«.. Ночь темна, но видно всю деревню с ее белыми крышами и струйками дыма, идущими из труб, деревья, посеребренные инеем, сугробы. Все небо усыпано весело мигающими звездами, Млечный Путь вырисовывается так ясно, как будто его перед праздником помыли и потерли снегом».

— Ночь темна, — отвечает Володин, глаза у него красные, заспанные, под носом чернильное пятно, — ночь темна, но струйка, но струйки… — и щупает в кармане перочинный ножик, который он выменял перед уроком у Вовки Птушкина.

В классе чисто, светло, на полу влажные, потемневшие следы снега, кое-кто зябко поеживается, вспоминая мягкую постель и согреваясь. А за окнами совсем как в деревне: белые крыши, сугробы, струйки дыма, и еще мигают веселые звезды. Но уже синеют подо льдом окна, и звезды бледнеют, и видно, как тяжело, словно белые веревки, висят мохнатые провода.

Нет, подумал я, ничего, ничего они не поймут. А я так люблю все это! Я люблю первый снег. Это самый белый, самый чистый снег. Я люблю снег под солнцем, когда больно глазам и на голубые сугробы ложатся тени, зимний вечер, когда мерзнут руки в варежках, когда снег засыпает шапку и пальто, прилипает к штанам, набивается в ботинки.

Я люблю Новый год. На пушистых еловых ветках сверкают игрушки, цветные бумажные ленты, потрескивают свечи. Пахнет лесом, зимой, мандаринами…

Потом приходит весна. И все радуются, все улыбаются и несут по улицам пушистую вербу.

А ты жмуришься на солнце, слушаешь, как шумят ручьи и думаешь: «Скорей бы все растаяло!»

Но еще лучше, когда пробивается первая зеленая трава, а на деревьях распускаются маленькие блестящие листочки — словно тысячи крошечных зеркал дрожат и переливаются на солнце. И наступает праздник Первое мая! Тогда всюду стригут и белят деревья и посыпают землю желтым песком. А вокруг летают майские жуки, и пахнет тополем.

Тогда мы сидим в школе на уроках и считаем, сколько осталось дней до лета, и никто не верит, что оно придет…

Громко стукнула калитка, и в глубине двора показалась Дарья Петровна. Тяжело переваливаясь, с кошелкой в руке, она шла по засыпанной листвой дорожке. Двор был завален листвой: на крыше, под кленом, в палисаднике, среди цветов… А в комнате на подоконнике блестели яблоки. Я выбрал себе самое большое — крепкую, пожелтевшую, в красных точках антоновку — и отворил окно. За окном было тихо, как в комнате, и желтый лист на проводах крутился вниз головой, сверкая под солнцем.

И вдруг калитка снова отворилась, и я увидел Люсю. Не в школьной форме, а в синем платье и синем берете. Она меня сразу заметила и улыбнулась.

— Люсь, ты ко мне?

Она подошла к нашему палисаднику, стала у ограды и говорит:

— Ты знаешь… я дневник в классе забыла.

Вот чудеса! Люська дневник в классе забыла. Я рассмеялся.

— Что нам по математике задали?

— Задачу! Восемьдесят пятую!.. Люсь, хочешь яблоко?

И я бросил ей свое яблоко. Она даже ответить не успела, поймала его на лету — хлоп, прямо в ладони! Засмеялась, покраснела и прижала яблоко к щеке… Потом сказала:

— Спасибо… Я домой пойду. Уроки делать.

— Люсь! Подожди! Я тоже с тобой!

Я выскочил во двор, и мы пошли с ней вместе.

— А знаешь, — сказала она, — стекло уже вставили…

И мы засмеялись.

Когда я вернулся во двор, окно моей комнаты горело от красного вечернего солнца. Блестела паутина… А желтый лист на проводах крутился и крутился, как маленький флажок в синем небе.

Даже Том Сойер позавидовал бы неистощимой выдумке и энергии учеников 6 «а». Герои книги постоянно попадают в уморительно смешные ситуации. Правда, самим им бывает не до смеха.

Представь, что ты вдруг очутился в 1982 году, да еще в школе, где учатся твои будущие родители. Забавно пообщаться со своим отцом, когда ему было столько же лет, сколько тебе сейчас.

Трое друзей — мальчик Митя, плюшевый львенок Мефодий и маг-недоучка Авося — отправляются в развеселую страну Шутландию, где с ними происходят очень смешные приключения, хотя самим героям часто бывает не до смеха.

В книгу известной детской писательницы Марины Дружининой вошли смешные рассказы и стихи про ребят. Чего только не происходит с этими выдумщиками и озорниками в школе и дома!