От Мюнхена до Токийского залива: Взгляд с Запада на трагические страницы истории второй мировой войны

Трудно точно установить, когда в Берлине и Москве были сделаны первые шаги к установлению понимания между нацистской Германией и Советским Союзом, которое приведет к таким огромным последствиям для всего мира. Одна из первых попыток относится к октябрю 1938 года, через четыре дня после Мюнхена, когда советник посольства Германии в Москве информировал Берлин, что Сталин извлечет определенные выводы из мюнхенского урегулирования, из которого Советский Союз исключили, и, возможно, станет более позитивно относиться к Германии. Дипломат решительно высказался за «более широкое» экономическое сотрудничество. В конце октября германский посол в Москве граф Фридрих Вернер фон дер Шуленбург известил министерство иностранных дел, что он «намерен в ближайшем будущем обратиться к Председателю Совета Народных Комиссаров СССР Молотову в попытке достичь урегулирования вопросов, осложняющих германо-советские отношения». Посол едва ли мог самостоятельно задумать такую инициативу ввиду крайне враждебного отношения Гитлера к Москве. Намек он, видимо, получил из Берлина.

Об этом, в частности, свидетельствуют захваченные архивы министерства иностранных дел Германии. Первым шагом, по мнению немцев, должно было стать улучшение торговых отношений между двумя странами. Советско-германское экономическое соглашение истекало в конце года, и немецкие документы подробно освещают неровный ход переговоров о его возобновлении. Переговоры велись в течение нескольких недель, но к февралю 1939 года фактически зашли в тупик. Хотя Германия жаждала получить сырьевые материалы из России и Геринг постоянно настаивал на этом, рейх просто был не в состоянии поставить взамен требовавшиеся Советскому Союзу товары.

16 апреля Геринг на встрече с Муссолини в Риме привлек внимание дуче к последней речи Сталина на XVIII съезде ВКП(б) в Москве. На Геринга заметное впечатление произвело высказывание советского диктатора, что русские не позволят капиталистическим державам использовать себя как пушечное мясо. Он заявил, что поставит перед фюрером вопрос относительно возможности осторожного зондажа России… с целью сближения. Он напомнил Муссолини, что «в последних выступлениях фюрер вообще не упоминает Россию». Дуче, согласно конфиденциальному немецкому отчету о встрече, тепло приветствовал идею сближения стран «оси» с Советским Союзом. Он считал, что сближения можно будет «достигнуть сравнительно легко».

Это был радикальный поворот в политике стран «оси», который, несомненно, привел бы в удивление Чемберлена, узнай он об этом, равно как и наркоминдела СССР Литвинова.

4 мая на последней странице советских газет в разделе «Хроника» было опубликовано краткое сообщение: «М. М. Литвинов освобожден от обязанностей народного комиссара иностранных дел по его просьбе». Он был заменен Вячеславом Молотовым, Председателем Совета Народных Комиссаров СССР.

Значение неожиданного смещения Литвинова было очевидно всем. Оно означало резкий поворот советской внешней политики. Литвинов был активным сторонником политики коллективной безопасности, укрепления влияния Лиги Наций, обеспечения безопасности Советского Союза против нацистской Германии путем создания военного союза с Великобританией и Францией.

Колебания Чемберлена в отношении такого союза оказались роковыми для советского комиссара иностранных дел. По мнению Сталина (а его мнение было единственным имевшим вес в Москве), проводимая Литвиновым политика потерпела неудачу. Более того, она грозила втянуть Советский Союз в войну с Германией, в которой западные демократии вполне могли, ухитрившись, избежать участия. Тот факт, что Литвинов, еврей, был заменен Молотовым, который, как подчеркнуло в своей депеше германское посольство в Москве, не был евреем, должен был произвести определенное впечатление в высших нацистских эшелонах.

20 мая германский посол фон Шуленбург имел длинную беседу с Молотовым. Новый комиссар иностранных дел был «настроен весьма дружелюбно» и сообщил немецкому дипломату, что экономические переговоры между двумя странами могут быть возобновлены, если для них будет создана необходимая политическая основа. Когда Шуленбург спросил, что имеется в виду под «политической основой», русский наркоминдел ответил, что об этом следует подумать обоим правительствам. Все попытки посла втянуть осторожного наркома иностранных дел в дальнейшее обсуждение ничего не дали. «Он известен, — сообщил Шуленбург в Берлин, — своим упрямством». Шуленбург затем посетил первого заместителя наркома В. П. Потемкина и посетовал на то, что не смог понять, чего хочет Молотов в политическом плане. «Я попросил г-на Потемкина выяснить это», — доложил посол в Берлин.

Последние 10 дней мая Гитлер и его советники никак не могли решить, что предпринять по щекотливому вопросу налаживания отношений с Москвой, чтобы сорвать англо-русские переговоры. В Берлине считали, что Молотов в своей последней беседе с послом фон Шулен-бургом вылил ушат холодной воды на немецкие подходы, и на следующий день, 21 мая, Вайцзеккер радировал послу, что ввиду высказываний наркоминдела «мы должны сейчас проявить сдержанность, выждать и посмотреть, не выскажутся ли русские более откровенно».

Но Гитлер, решивший напасть на Польшу 1 сентября, не мог позволить себе сидеть сложа руки. Примерно 25 мая Вайцзеккера и заведующего договорно-правовым отделом министерства иностранных дел Германии Фридриха Гауса вызвали и, согласно показаниям Гауса на Нюрнбергском процессе, им сообщили, что фюрер хочет «установить более терпимые отношения между Германией и Советским Союзом». Риббентроп набросал проект указаний фон Шуленбургу, подробно излагавший новую линию, которую посол должен был обсудить с Молотовым, добившись встречи с ним «как можно скорее». Этот проект находится среди захваченных документов МИД Германии.

Судя по примечанию на документе, он был показан Гитлеру 26 мая. Это весьма примечательный документ. Он раскрывает, что к этому времени германское министерство иностранных дел было уверено, что англо-русские переговоры будут успешно завершены, если Германия не вмешается решительным образом. Риббентроп поэтому предлагал Шуленбургу заявить Молотову следующее:

«Между Германией и Советской Россией не существует реального столкновения интересов в международных делах… Пришло время рассмотреть оздоровление и нормализацию германо-советских отношений… Итало-германский союз[14] не направлен против Советского Союза. Он направлен исключительно против англо-французской коалиции…

Если вопреки нашим желаниям начнутся военные действия с Польшей, мы твердо убеждены, что даже это никак не должно привести к столкновению интересов с Советской Россией. Мы даже можем пойти гораздо дальше и заявить, что при решении германо-польского вопроса — в какой бы форме это ни произошло — мы учтем русские интересы, насколько это возможно».

Затем Шуленбургу следовало подчеркнуть опасность для России союза с Великобританией.

«Мы не можем понять, что может реально побуждать Советский Союз активно участвовать в английской политической игре окружения (Германии. — Прим. перев.)… Это означало бы принятие на себя Россией одностороннего обязательства без какого-либо действительно ценного ответного английского обязательства… Британия не в состоянии предложить России действительно ценное quid pro quo, как бы ни были сформулированы договоры. Всякая [военная] помощь в Европе сделана невозможной “Западным валом”[15]… Мы поэтому убеждены, что Британия снова будет придерживаться своей традиционной политики предоставить другим державам таскать для нее каштаны из огня».

Шуленбург также должен был подчеркнуть, что Германия не имеет «агрессивных намерений» против России. И наконец, ему поручалось сообщить Молотову, что Германия готова обсудить с Советским Союзом не только экономические вопросы, но и «возвращение к нормальным политическим отношениям».

Гитлер счел, что проект идет слишком далеко, и приказал задержать его. По словам Гауса, на фюрера произвело впечатление оптимистическое заявление Чемберлена 24 мая, когда английский премьер-министр сообщил палате общин, что в результате новых английских предложений он надеется на возможность достижения широкого соглашения с Россией «в скором времени». Гитлер боялся нарваться на отказ. Он не отказался от идеи «сближения» с Москвой, но решил, что пока лучше будет придерживаться более осторожного подхода.

Захваченные официальные немецкие документы подтверждают эти колебания фюрера. Подготовленные Риббентропом указания послу, которые были показаны Гитлеру 26 мая, так и не были отправлены. Гитлер отменил их. В тот же вечер Вайцзеккер направил Шуленбургу радиограмму, в которой рекомендовал придерживаться «позиции полной сдержанности — Вы лично не должны предпринимать никаких шагов до следующего указания».

Эта криптограмма и письмо, которое статс-секретарь МИД Германии написал Шуленбургу, но задержал отправку до 30 мая, когда к нему была сделана весьма примечательная приписка, наглядно показывают замешательство в Берлине. В своем письме Вайцзеккер сообщал, что в Берлине полагают, что англо-советское соглашение «будет не так легко предотвратить» и что Германия колеблется предпринять решительную попытку помешать этому из-за опасения вызвать в Москве «взрыв язвительного татарского хохота». Кроме того, конфиденциально сообщил статс-секретарь, Япония и Италия холодно относятся к предполагаемому шагу Германии в Москве, и эта холодность союзников сказалась на решении Берлина придерживаться сдержанной позиции. «Таким образом, — подытожил Вайцзеккер, — мы сейчас хотим подождать и посмотреть, как далеко зайдут взаимные обязательства Москвы и Парижа — Лондона».

Вайцзеккер задержал отправку письма, видимо считая, что Гитлер еще не принял окончательного решения. 30 мая он добавил к письму следующий постскриптум:

Эта беседа с Астаховым мало чего дала, но она представляла собой начало нового почина со стороны немцев. Предлогом для приглашения советского поверенного в делах было обсуждение статуса советского торгпредства в Праге, которое русские стремились сохранить. В ходе беседы, вращавшейся вокруг этого вопроса, оба дипломата пытались выяснить, что друг у друга на уме. Вайцзеккер сказал, что он согласен с Молотовым — политические и экономические вопросы не могут быть полностью отделены друг от друга — и выразил заинтересованность в «нормализации отношений между Советской Россией и Германией». Астахов заметил, что Молотов не имел «намерения закрыть дверь для дальнейших советско-германских обсуждений».

Несмотря на взаимную осторожность, немцы несколько приободрились. Вечером 30 мая Вайцзеккер отправил срочную криптограмму Шуленбургу в Москву:

«Вопреки планируемой до этого момента тактике, мы сейчас, в конце концов, решили установить определенный контакт с Советским Союзом».

На протяжении всего июня в Москве между германским посольством и народным комиссаром внешней торговли А. Микояном велись предварительные переговоры о новом торговом соглашении.

Советское правительство по-прежнему с большим подозрением относилось к Берлину. Как сообщил 27 июня Шуленбург, Кремль полагает, что немцы, добиваясь торгового соглашения, хотят сорвать переговоры русских с Англией и Францией. «Они опасаются, — радировал он в Берлин, — что, как только мы этого добьемся, мы можем завести переговоры в тупик».

28 июня Шуленбург имел длительную беседу с Молотовым, которая, согласно его донесению в Берлин, протекала «в дружественной обстановке». Тем не менее, когда немецкий посол положительно отозвался о договорах о ненападении, которые Германия заключила с Прибалтийскими республиками,[16] советский наркоминдел ехидно заметил, что «должен усомниться в надежности таких договоров, после того что происходит с Польшей».

Шуленбург был одним из уцелевших приверженцев старой школы Секта, Мальцана и Брокдорф-Рантцау, которая стремилась к сотрудничеству с Советской Россией после 1919 года и установила его в Рапалло. Как свидетельствуют его отчеты и телеграммы в 1939 году, он искренне пытался восстановить тесные отношения.

Внезапно 29 июня Гитлер приказал прервать переговоры с русскими, в том числе и по экономическим вопросам.

Немецкие секретные документы не содержат никаких сведений, объясняющих эту внезапную перемену настроения Гитлера. Шнурре еще 15 июня предупредил, что прекращение экономических переговоров будет невыгодным для Германии политически и экономически.

Да и неровный ход англо-французских переговоров с Советским Союзом едва ли мог настолько обескуражить Гитлера, чтобы привести его к этому решению. Он знал из депеш германского посольства в Москве, что Россия и западные державы зашли в тупик в вопросе предоставления гарантий Польше, Румынии и Прибалтийским государствам. Польша и Румыния решительно отказывались разрешить проход советских войск через их территории, чтобы встретить нападение Германии. Латвия, Эстония и Финляндия также упорно не соглашались принимать советские гарантии — позиция, которую поощряла Германия, открыто грозя им карами, если их решимость ослабнет.

Стремясь найти выход из тупика, Молотов предложил в начале июня, чтобы Великобритания прислала в Москву на переговоры министра иностранных дел. Однако лорд Галифакс отказался поехать. Вместо него англичане решили послать второстепенного чиновника Форин оффис Стрэнга, которого мало кто знал в Англии и за ее пределами. Русские восприняли это как свидетельство того, что Чемберлен по-прежнему не относился всерьез к созданию союза против Гитлера.

18 июля советский торговый представитель в Берлине Е. Бабарин посетил Юлиуса Шнурре в министерстве иностранных дел и сообщил ему о желании России расширить и оживить советско-германские экономические отношения. Он передал памятную записку по вопросу о торговом договоре и заявил, что, если существующие разногласия между сторонами будут устранены, он уполномочен его подписать. 22 июля советская пресса сообщила, что в Берлине возобновились советско-германские торговые переговоры.

В этот же день Вайцзеккер довольно радостно телеграфировал в Москву послу Шуленбургу весьма интересные новые инструкции. Говоря о торговых переговорах, он сообщил послу, что «мы будем действовать здесь в подчеркнуто позитивной манере, поскольку завершение их в возможно кратчайший срок желательно по общим причинам. Что же касается чисто политической стороны наших бесед с русскими», добавил он, «мы рассматриваем период ожидания, о котором говорилось в нашей телеграмме [29 июня], закончившимся. Вы, следовательно, уполномочиваетесь возобновить контакты снова, но без излишней настойчивости».

Контакты фактически возобновились через четыре дня в Берлине, где 26 июля Шнурре по указанию Риббентропа пригласил на обед в фешенебельный берлинский ресторан советского поверенного в делах Астахова и Бабарина, чтобы выяснить их взгляды.

В секретном отчете о встрече Шнурре писал, что «русские оживленно и с интересом говорили о политических и экономических проблемах, представляющих для нас интересы».

Астахов, при полном одобрении Бабарина, заявил, что улучшение советско-германских политических отношений отвечает жизненно важным интересам обеих стран. В Москве, сказал он, никогда полностью не понимали, почему нацистская Германия столь враждебно относится к Советскому Союзу. Немецкий дипломат в свою очередь объяснил, что «германская политика на Востоке сейчас пошла совершенно другим курсом».

Так поздно вечером 26 июля была предпринята первая серьезная немецкая попытка достичь договоренности с Советской Россией. Новый курс был изложен Шнурре по указанию Риббентропа. Астахов с удовлетворением выслушал его. Он обещал Шнурре, что немедленно сообщит о беседе Молотову.

На Вильгельмштрассе (местонахождение министерства иностранных дел) с нетерпением ожидали, какова будет реакция советской столицы. Через три дня, 29 июля, Вайцзеккер направил в Москву диппочтой секретное послание Шуленбургу.

«Нам было бы важно узнать, какой отклик вызвали в Москве соображения, высказанные Астахову и Бабарину. Если у Вас будет возможность организовать еще одну беседу с Молотовым, прозондируйте его в подобном же духе…»

Двумя днями позже, 31 июля, статс-секретарь послал «срочную» телеграмму Шуленбургу:

Впервые в исходящие из Берлина депеши вкралась нота срочности.

У Берлина имелись веские основания для спешки: 23 июля Франция и Великобритания наконец-то дали согласие на советское предложение о немедленном проведении военно-штабных переговоров для выработки военной конвенции, которая конкретно определит, как три государства будут вести борьбу против гитлеровских армий.

Однако пока английские и французские штабные офицеры ожидали тихоходного торгово-пассажирского судна, чтобы отплыть в Ленинград, немцы действовали быстро. 3 августа был критическим днем для Берлина и Москвы.

В этот день Риббентроп, обычно доверявший ведение телеграфной переписки статс-секретарю Вайцзеккеру, отправил в Москву срочную шифрограмму Шуленбургу за своей подписью:

Через час после отправки Риббентропом своей телеграммы статс-секретарь Вайцзеккер послал Шуленбургу еще одну шифрограмму:

Хотя внезапное желание Риббентропа к «конкретным» переговорам по всем вопросам от Балтики до Черного моря, должно быть, удивило русских, министр иностранных дел подчеркнул в своей телеграмме Шуленбургу, что он заявил советскому поверенному в делах, что «мы не спешим».

Это было блефом, и проницательный советский поверенный в делах, когда он встретился со Шнурре, легко раскрыл его.

Шнурре, однако, не растерялся и заявил Астахову, что, «хотя министр иностранных дел вчера и не упоминал о какой-либо срочности в контактах с Советским правительством, мы тем не менее считаем целесообразным использовать ближайшие несколько дней для продолжения переговоров, чтобы создать основу как можно быстрее».

Для немцев, таким образом, дело свелось к ближайшим нескольким дням. Астахов сообщил Шнурре, что он получил «промежуточный ответ» от Молотова на германские предложения. Он был в основном негативным. Хотя Москва также желает улучшения отношений, «Молотов сказал, что пока ничего конкретного о позиции Германии неизвестно».

Советский наркоминдел в этот же вечер лично изложил свои соображения Шуленбургу. Посол в длинной депеше сообщил, что в беседе, длившейся более часа, Молотов «отказался от обычной сдержанности и казался необычно откровенным». Похоже, что так оно и было. Ибо после того как Шуленбург повторил мнение Германии, что между двумя странами «на всем протяжении от Балтийского до Черного моря» не существует разногласий, и подтвердил немецкое желание «достичь соглашения», непреклонный русский комиссар перечислил примеры враждебных акций рейха против Советского Союза: антикоминтерновский пакт, поддержка Японии против России и Мюнхенское соглашение.

«Как, — спросил Молотов, — можно примирить эти три момента с новыми немецкими заверениями? Доказательства перемены позиции германского правительства пока что по-прежнему отсутствуют».

Шуленбург, видимо, был несколько обескуражен. «Мое общее впечатление [сообщил он в Берлин], что Советское правительство в настоящее время преисполнено решимости заключить соглашение с Британией и Францией, если они удовлетворят все советские пожелания… Я верю, что мои заявления произвели впечатление на Молотова; тем не менее потребуются значительные усилия с нашей стороны, чтобы добиться перемены политического курса Советского правительства».

Хотя опытный немецкий дипломат неплохо разбирался в русских делах, он явно переоценивал успех переговоров с делегациями Англии и Франции в Москве. Он к тому же все еще не представлял, как далеко Берлин был готов сейчас пойти в своих «значительных усилиях», необходимых, по мнению посла, для достижения перемены курса советской дипломатии.

Но на Вильгельмштрассе росла уверенность, что этого можно достигнуть.

Прозорливый французский поверенный в делах в Берлине Жак Тарбе де Сэн-Ардэн уловил перемену в политической атмосфере германской столицы. 3 августа он сообщил в Париж: «В ходе последней недели в политическом климате Берлина наблюдается заметная перемена… Период неуверенности, колебаний, склонности к лавированию и даже компромиссам среди нацистских лидеров уступил место новой фазе».

11 августа итальянский министр иностранных дел Чиано вел переговоры с Риббентропом в поместье последнего около Зальцбурга. Риббентроп сообщил своему гостю, что решение напасть на Польшу неумолимо.

«Итак, Риббентроп, — поинтересовался Чиано, — что вы хотите? Коридор или Данциг?»

«Нет, больше мы этого не хотим, — ответил Риббентроп, глядя на него холодными оловянными глазами. — Мы хотим войны!»

Возражения Чиано, что конфликт с Польшей локализовать нельзя, что в случае нападения на Польшу Англия и Франция будут воевать, Риббентроп категорически отмел.

В ходе двух встреч Чиано с Гитлером в Оберзальцберге 12 и 13 августа фюрер повторил, что Франция и Англия воевать не будут. «Я лично, — заявил Гитлер, — абсолютно убежден, что западные демократии в последний момент отшатнутся от развязывания общей войны». На это Чиано ответил, что «он надеется, что фюрер окажется прав, но не верит в это». Итальянский министр затем подробно описал слабости Италии, и из его горестного повествования фюрер, должно быть, окончательно убедился, что Италия будет малополезной ему в предстоящей войне. Одна из причин стремления Муссолини отсрочить войну, сказал Чиано, состоит в том, что дуче «придает огромное значение проведению запланированной Всемирной выставки 1942 года» — это замечание, должно быть, поразило Гитлера, погруженного в изучение военно-штабных карт и расчетов. Гитлер, видимо, не менее изумился, когда Чиано наивно достал проект коммюнике, в котором говорилось, что министры иностранных дел стран «оси» «подтвердили миролюбивые намерения своих правительств» и свое убеждение, что мир может быть сохранен путем «обычных дипломатических переговоров». Чиано пояснил, что дуче имел в виду мирную конференцию главных европейских стран, но из уважения к «сомнениям фюрера» готов согласиться на обычные дипломатические переговоры.

Гитлер на первой встрече не отклонил полностью идею проведения конференции, но напомнил Чиано, что «Россию нельзя более исключать из будущих встреч держав». Это было первым упоминанием Советского Союза, но не последним.

Чиано попытался выяснить время нападения на Польшу. Гитлер ответил: «До конца августа, самое позднее». Хотя потребуется всего две недели, объяснил он, для разгрома Польши, «окончательная ликвидация» потребует еще две — четыре недели — поразительно точный прогноз, как потом оказалось.

Но Италия в тот момент меньше всего интересовала Гитлера. Его мысли были прикованы к России. В конце встречи с Чиано 12 августа фюреру, как указывается в немецком отчете о встрече, передали «телеграмму из Москвы». Беседа была прервана на несколько минут, пока Гитлер и Риббентроп знакомились с ее содержанием.

Затем Гитлер обратился к Чиано: «Русские согласились на поездку в Москву немецкого политического представителя».

Происхождение этой телеграммы из Москвы сомнительно Никакой такой телеграммы, исходящей из советской столицы, в германских архивах обнаружить не удалось.

Возможно, основанием для нее послужило переданное по телетайпу в Оберзальцберг 12 августа сообщение с Вильгельмштрассе об итогах встречи советского поверенного в делах со Шнурре Астахов сообщил министерству иностранных дел, что Молотов готов теперь обсудить поднятые немцами вопросы, включая Польшу и другие политические проблемы. Советское правительство предлагает в качестве места переговоров Москву. Астахов разъяснил, что спешки быть не должно. Он подчеркнул, как писал в своем отчете Шнурре, который, по-видимому, был срочно послан в Оберзальцберг, «что основной акцент в полученных им от Молотова указаниях сделан на слове “постепенно”… Переговоры могут проводиться только постепенно».

Но Адольфа Гитлера не устраивали «постепенные» переговоры с Россией. Как он только что сообщил потрясенному Чиано, он назначил последнюю возможную дату нападения на Польшу на 1 сентября. Чтобы преуспеть в срыве англо-французских переговоров с русскими и провернуть свою собственную сделку со Сталиным, нужно было действовать быстро — не постепенно, а одним большим скачком.

Понедельник 14 августа был еще одним критическим днем. В этот день Риббентроп направил послу Шуленбургу срочную телеграмму. В ней послу поручалось срочно встретиться с Молотовым и зачитать ему длинное «устное» послание.

Таким образом, Гитлер наконец сделал решающую ставку. Германо-советские отношения, писал Риббентроп, «достигли исторического поворотного момента… Между Германией и Россией не существует реального столкновения интересов… Когда в прошлом обе страны были друзьями, дела шли хорошо, а когда были врагами, это имело худые последствия».

«Как нам сообщили, Советское правительство также считает желательным внести ясность в германо-русские отношения… Я готов нанести краткий визит в Москву, чтобы от имени фюрера изложить взгляды фюрера г-ну Сталину. На мой взгляд, только посредством такого прямого обсуждения можно добиться перемен… и тем самым заложить основу для окончательного урегулирования германо-русских отношений».

Английский министр иностранных дел не захотел поехать в Москву, а германский министр иностранных дел сейчас не только был готов, но горел желанием приехать — контраст, который, как правильно рассчитали нацисты, должен был произвести впечатление на недоверчивого Сталина. Немцы считали также исключительно важным, чтобы их послание дошло до самого советского диктатора. Поэтому Риббентроп в телеграмме особо отметил желательность того, чтобы Шуленбург попросил об аудиенции со Сталиным, подчеркнув также, что «условием его поездки в Москву помимо совещания с Молотовым является также обстоятельная беседа со Сталиным».

Предложения Риббентропа содержали также слабо замаскированную приманку, на которую, как полагали не без оснований немцы, должен был клюнуть Кремль. Повторив, что «на всем протяжении от Балтийского до Черного моря нет вопросов, которых нельзя было бы разрешить к полному удовлетворению обеих стран», Риббентроп конкретно назвал «Прибалтийские государства, Польшу, юго-восточные вопросы и т. п.».

Германия была готова разделить Восточную Европу, включая Польшу, с Советским Союзом. Это было предложение, которое Англия и Франция не могли — а если бы и могли, то, очевидно, не захотели бы сделать. И, выдвинув это предложение, Гитлер, видимо уверенный, что оно не будет отклонено, в этот же день — 14 августа — созвал на совещание в Оберзальцберге своих высших военачальников, чтобы изложить планы и прогнозы предстоящей войны.

Германо-советские переговоры 15–21 августа 1939 года

Посол фон Шуленбург встретился с Молотовым вечером 15 августа и в соответствии с указаниями зачитал ему телеграмму Риббентропа о готовности министра иностранных дел приехать в Москву для урегулирования советско-германских отношений. Как затем доложил посол в Берлин, советский комиссар воспринял это сообщение «с большим интересом» и «тепло приветствовал немецкие намерения улучшить отношения с Советским Союзом». Однако, как опытный игрок в дипломатический покер, Молотов не проявил никаких признаков торопливости. Подобная поездка, которую предлагает Риббентроп, заметил он, «требует надлежащей подготовки для того, чтобы обмен мнениями мог привести к результатам».

Каким результатам? Лукавый русский комиссар высказал некоторые соображения. Будет пи германское правительство, спросил он, заинтересовано в договоре о ненападении между двумя странами? Готово ли оно использовать свое влияние в Токио, чтобы улучшить советско-японские отношения и «устранить пограничные конфликты» — ссылка на необъявленную войну, все лето бушевавшую на маньчжурско-монгольской границе. Затем Молотов спросил, что думает Германия относительно совместной гарантии суверенитета Прибалтийских государств.

Все эти вопросы, сказал он в заключение, должны быть обсуждены в конкретной форме, с тем чтобы в случае приезда сюда германского министра иностранных дел речь шла не об обмене мнениями, а о принятии конкретных решений. Молотов снова подчеркнул, что «надлежащая подготовка этих вопросов необходима».

Таким образом, первое предложение о германо-советском пакте о ненападении было сделано русскими — в тот самый момент, когда они вели переговоры с Францией и Великобританией о вступлении в случае необходимости в войну с целью противодействия дальнейшей германской агрессии.[17] Гитлер был полностью готов обсуждать такой пакт «в конкретной форме», поскольку заключение его исключало участие России в войне и давало ему возможность напасть на Польшу, не опасаясь советского вмешательства. А если Россия не будет участвовать в конфликте, то он был убежден, что Великобритания и Франция струсят.

Была лишь одна трудность — шла вторая половина августа и его не устраивал медленный советский темп, подразумевавшийся требованием Молотова о «соответствующей подготовке» визита министра иностранных дел в Москву.

На следующий день, 16 августа, Гитлер и Риббентроп сочинили ответ Молотову, который был срочно направлен в Москву.

Нацистский диктатор безоговорочно принял советские предложения. Шуленбургу поручалось снова встретиться с Молотовым и сообщить ему, что «Германия готова заключить пакт о ненападении с Советским Союзом сроком на 25 лет. Кроме того, Германия готова гарантировать вместе с Советским Союзом [суверенитет] Прибалтийских государств. Германия также готова оказать влияние на Японию в целях улучшения и нормализации русско-японских отношений».

Теперь всякое притворство, что германское правительство не спешит, было отброшено.

«Фюрер [говорилось далее в телеграмме] считает, что с учетом нынешней ситуации и возможности в любой день возникновения серьезных событий (пожалуйста, при этом объясните г-ну Молотову, что Германия не намерена бесконечно терпеть провокацию Польши) желательно принципиальное и быстрое выяснение германо-советских отношений и позиции каждой из стран по текущим вопросам.

По этим причинам я готов прибыть самолетом в Москву в любое время после пятницы 18 августа для рассмотрения всего комплекса германо-советских отношений и, если необходимо, подписать соответствующие договоры».

Риббентроп включил в телеграмму личные дополнительные указания послу, чтобы тот «срочно попросил» об ответе Советское правительство и Сталина, а также конфиденциально ориентировал посла, что «мы особенно заинтересованы в том, чтобы моя поездка в Москву состоялась в конце этой недели или начале следующей».

На следующий день Гитлер и Риббентроп с нетерпением ожидали ответа из Москвы.

Но для сгорающих от нетерпения нацистских руководителей очередная встреча Шуленбурга с Молотовым оказалась неудачной. Полностью, несомненно, понимая причины лихорадочной спешки Гитлера, нарком иностранных дел вел игру с немцами, дразня и подначивая их. После того как Шуленбург вечером 17 августа зачитал ему эту телеграмму Риббентропа, Молотов, не обращая особого внимания на ее содержание, передал письменный ответ Советского правительства на первое послание имперского министра иностранных дел от 15 августа.

Ответ начинался с саркастического напоминания о многолетней антисоветской направленности политики нацистского правительства, в нем указывалось, что «до последнего времени Советское правительство… исходило из того, что германское правительство ищет повода для столкновений с СССР», в частности оно, «используя так называемый антикоминтерновский пакт, стремилось создать и создавало единый фронт ряда государств против СССР…». По этой причине, говорилось в ответе, СССР «принимал участие в деле организации фронта обороны против такой агрессии».

Если, однако, германское правительство сейчас намерено, указывалось далее в ответе, осуществить поворот от прежней политики в сторону серьезного улучшения политических отношений с СССР, Советское правительство может лишь приветствовать подобную перемену и со своей стороны готово пересмотреть свою политику в отношении Германии в плане ее серьезного улучшения.

Это улучшение, подчеркивалось в ответе, должно, однако, осуществляться постепенно посредством ряда «серьезных практических шагов».

Первый шаг: заключение торгово-кредитного соглашения.

Второй, «через короткий срок», — заключение пакта о ненападении.

Одновременно со вторым шагом Советы предложили «принять специальный протокол», уточняющий интересы договаривающихся сторон по тем или другим вопросам внешней политики. Это был более чем намек, что в отношении раздела Восточной Европы по меньшей мере Москва положительно отнеслась к германской точке зрения, что договоренность возможна.

Что же касается предлагаемого визита Риббентропа, Молотов заявил, что Советское правительство с удовлетворением восприняло эту идею, поскольку «посылка столь видного политического и государственного деятеля подчеркивает серьезность намерений германского правительства.

Однако поездка германского министра иностранных дел требует тщательной подготовки…»

Молотов ни словом не обмолвился о настойчивом конкретном предложении Риббентропа приехать в Москву в конце недели, и Шуленбург, по-видимому ошеломленный ходом беседы, не настаивал на нем.

На следующий день, получив отчет посла, Риббентроп направил очередную «сверхсрочную» телеграмму Шуленбургу с указанием «немедленно договориться о новой беседе с Молотовым и сделать все возможное, чтобы она состоялась без задержки».

Послу поручалось заявить Молотову, что «германо-польские отношения с каждым днем обостряются. Мы должны считаться с тем, что инциденты могут случиться в любой день, и это сделает возникновение открытого конфликта неизбежным… Фюрер считает необходимым, чтобы возникновение германо-польского конфликта не застало нас врасплох, пока мы добиваем выяснения германо-русских отношений. Поэтому он сч: тает предварительное выяснение необходимым, хотя бы для того, чтобы суметь учесть русские интересы в случае такого конфликта, что, конечно, будет трудным без такого выяснения».

Посол должен был сказать, что «первый шаг», упомянутый Молотовым, — заключение торгового соглашения — сделан 19 августа, договор заключен и наступило время приступить ко второму. С этой целью германский министр иностранных дел предлагает «немедленно отправиться в Москву» с полномочиями «урегулировать весь комплекс проблем».

В Москве он, Риббентроп, «будет в состоянии подписать специальный протокол, регулирующий интересы обеих сторон в вопросах внешней политики того или иного рода; например, согласовать сферы интересов в районе Балтики. Такое согласование будет возможным, однако, только посредством [прямых] устных переговоров».

«Пожалуйста, подчеркните [продолжал Риббентроп], что германская внешняя политика сегодня достигла исторического поворотного пункта… Добивайтесь быстрого осуществления моей поездки и соответственно отклоняйте любые новые русские возражения…»

19 августа действительно был решающим днем. Приказы немецким подводным лодкам и «карманным» линкорам о выходе в английские воды задерживались до получения сообщений из Москвы. Им необходимо было сняться с якоря немедленно, чтобы успеть занять свои намеченные позиции к началу военных действий — 1 сентября Две группы армий, предназначенные для вторжения в Польшу, также должны были немедленно начать развертывание.

Напряжение в Берлине и особенно в Оберзальцберге, где Гитлер и Риббентроп нервозно ждали решения Москвы, становилось почти невыносимым. Шнурре доложил, что переговоры с русскими о торговом соглашении завершились вчера вечером «полным согласием», но русские тянули его подписание, ссылаясь на необходимость получения указаний из Москвы.

Наконец в 7.10 вечера 19 августа поступила долгожданная телеграмма.

Первая беседа в Кремле, начавшаяся в 14.00 и длившаяся около часа, была, как сообщил посол, не очень-то удачной. Русских, казалось, невозможно было убедить принять гитлеровского министра иностранных дел.

Но вскоре у него появились новые соображения.

После этого комиссар иностранных дел сообщил ему, что Риббентроп может приехать в Москву 27 или 28 августа, если торговое соглашение будет подписано и опубликовано завтра.

Это предположение было, несомненно, правильным. Где-то между 15 и 16.30 — это явствует из телеграммы Шуленбурга — Сталин оповестил Молотова о своем фатальном решении.

В своей депеше об итогах беседы с Молотовым 19 августа Шуленбург сообщил, что его попытка уговорить наркома иностранных дел согласиться на более раннюю дату поездки Риббентропа в Москву «оказалась, к сожалению, неудачной».

Но немцам необходимо было, чтобы она была успешной. Весь график вторжения в Польшу, более того, сама возможность проведения наступления до начала осенних дождей зависела от этого. Если Риббентроп не будет принят в Москве до 26 или 27 августа, а затем русские к тому же затянут переговоры, как опасались немцы, соблюсти намеченную дату — 1 сентября — не удастся.

На этой критической стадии Адольф Гитлер сам обратился к Сталину. Проглотив свою гордость, он лично попросил советского диктатора, которого он так часто и столь длительное время всячески поносил, срочно принять германского министра иностранных дел. Его телеграмма Сталину была спешно направлена в Москву в 18.45 в воскресенье, 20 августа, буквально через несколько часов после получения депеши Шуленбурга. Фюрер поручил послу «немедленно» вручить ее Молотову.

В течение последующих 24 часов — с вечера 20 августа, когда телеграмма Гитлера Сталину передавалась по проводам в Москву, — до следующего вечера фюрер находился в состоянии, близком к коллапсу. Он не мог заснуть. Посреди ночи он позвонил Герингу, чтобы рассказать о своем беспокойстве относительно реакции Сталина на свое послание и излить раздражение по поводу задержек в Москве. В 3 часа ночи 21 августа министерство иностранных дел получило «сверхсрочную» телеграмму от Шуленбурга, сообщавшую, что телеграмма Гитлера еще не получена. В 10.15 утра в понедельник 21 августа встревоженный Риббентроп направил срочную радиограмму Шуленбургу: «Пожалуйста, сделайте все возможное, чтобы поездка обязательно состоялась. Дата [поездки], как в телеграмме». Вскоре после полудня посол известил Берлин: «Я увижусь с Молотовым в 15.00 сегодня».

Наконец в 9.35 вечера 21 августа телеграфные провода доставили в Берлин ответ Сталина:

По своей циничности Сталин не уступал Гитлеру. Теперь путь для них собраться вместе и завершить одну из самых неприглядных сделок нашей бесчестной эпохи был открыт.

Ответ Сталина был передан фюреру в Бергхоф в 10.30 вечера. Вскоре после этого музыкальная передача немецкого радио была внезапно прервана и диктор объявил: «Имперское правительство и Советское правительство договорились заключить пакт о ненападении друг с другом. Имперский министр иностранных дел прибудет в Москву в среду 23 августа для завершения переговоров».

На следующий день, 22 августа 1939 года, Гитлер, получив личное заверение Сталина, что Россия будет соблюдать дружественный нейтралитет, вновь вызвал высших военных командующих в Оберзальцберг, где прочел им лекцию о своем собственном величии и о необходимости вести войну жестоко и безжалостно, а также сообщил им, что, вероятно, отдаст приказ, чтобы нападение на Польшу началось через четыре дня, в субботу 26 августа, то есть на шесть дней ранее намеченной даты. Сталин, смертельный враг фюрера, сделал это возможным.

Гитлер считал «весьма вероятным», что Англия и Франция не будут воевать, но такой риск тем не менее необходимо было учитывать. Но разве он не рисковал ранее — при оккупации Рейнской области, при захвате Австрии, Судетской области и остальной части Чехословакии?

Во всяком случае, наступило время для всех их показать свои боевые качества. Гитлер создал Великую Германию, напомнил он генералам, «политическим блефом». Теперь пришла необходимость «проверить военную машину». Армия должна приобрести опыт настоящих боев до главной решающей схватки на Западе. Польша даст нам такую возможность.

Говоря об Англии и Франции, Гитлер сказал:

Будет ли война длительной?

Разделавшись, таким образом, по меньшей мере, как ему хотелось, с Великобританией и Францией, Гитлер вынул свой козырной туз. Он заговорил о России.

Путь для солдат будет открыт в том случае, если Чемберлен не устроит еще один Мюнхен. «Единственное, чего я боюсь, — заявил Гитлер своим военачальникам, — что какая-то сволочь (швайнехунд) выступит с предложением о посредничестве».

Военные операции, подчеркнул Гитлер, не должны зависеть от того, как он может поступить с Польшей после ее разгрома. Новая германская граница, сказал фюрер, будет основана на «разумных принципах». Возможно, он создаст небольшое Польское буферное государство между Германией и Россией.

На следующий день, 23 августа, после совещания в ОКБ (Верховное главнокомандование вермахта) начальник генерального штаба ОКХ Гальдер записал в своем дневнике: «День начала вторжения в Польшу определенно намечен на 26-е (суббота)».

Риббентроп в Москве 23 августа 1939 года

Вооруженный письменными полномочиями Гитлера заключить договор о ненападении «и другие соглашения» с Советским Союзом, которые должны вступить в силу с момента их подписания, Риббентроп вылетел в Москву 22 августа. Многочисленная немецкая делегация провела ночь в Кенигсберге, Восточная Пруссия, где нацистский министр иностранных дел, по словам переводчика Шмидта, трудился всю ночь, постоянно разговаривая по телефону с Берлином и Берхтесгаденом и составляя множество записей для своих переговоров со Сталиным и Молотовым.

Два гигантских четырехмоторных транспортных самолета «кондор» с немецкими делегатами прибыли в Москву в полдень 23 августа, и, наскоро перекусив в посольстве, Риббентроп спешно отправился в Кремль, чтобы предстать перед советским диктатором и его наркомом иностранных дел. Первая встреча длилась три часа и, как Риббентроп информировал Гитлера телеграммой с грифом «сверхсрочно», окончилась благополучно для немцев. Судя по депеше министра иностранных дел, никаких трудностей в согласовании условий пакта о ненападении, который исключал участие Советского Союза в войне Гитлера, не было вообще. Фактически единственное затруднение, докладывал он, было явно незначительным и касалось дележа добычи. Русские, писал он, потребовали, чтобы Германия признала небольшие порты Либау и Виндау в Латвии «как входящие в их сферу интересов». Поскольку вся Латвия должна была остаться на советской стороне линии, разграничивающей интересы двух держав, это требование не вызывало затруднений, и Гитлер быстро согласился. Риббентроп также уведомил фюрера после первого раунда переговоров, что «предусматривается подписание секретного протокола о разграничении взаимных сфер интересов во всем Восточном районе».

Договор о ненападении и секретный протокол были подписаны позднее, тем же вечером на второй встрече в Кремле. Немцы и русские так легко достигли соглашения, что эта пиршественная встреча, которая длилась почти до следующего утра, была по большей части посвящена не какому-то упорному торгу, а оживленному дружественному обсуждению международного положения, страна за страной, с неизбежными обильными тостами, обычными для крупных торжественных межгосударственных церемоний в Кремле. Составленный одним из присутствовавших членов немецкой делегации служебный отчет запечатлел эту почти невероятную сцену.

На вопросы Сталина о намерениях германских партнеров — Италии и Японии — Риббентроп дал обнадеживающие ответы. Что касается Англии, советский диктатор и нацистский министр иностранных дел, который теперь чувствовал себя как рыба в воде, сразу же нашли общий язык. Английская военная делегация, доверительно поведал Сталин своему гостю, «так и не сказала Советскому правительству, чего она в действительности хочет…». Риббентроп в ответ подчеркнул, что Британия всегда пыталась нарушить добрые отношения между Германией и Советским Союзом. «Англия слаба, — хвастливо утверждал он, — и хочет, чтобы другие воевали за ее самонадеянные притязания на мировое господство».

К этому времени советский правитель и гитлеровский министр настолько поладили между собой, что упоминание антикоминтерновского пакта более не смущало их. Риббентроп еще раз объяснил, что пакт был направлен не против России, а против западных демократий. Сталин вставил замечание, что «антикоминтерновский пакт в действительности напугал главным образом Лондонское Сити (то есть английских банкиров) и английских лавочников».

В этот момент, как свидетельствует немецкий отчет, благожелательное отношение Сталина привело Риббентропа в столь хорошее расположение духа, что тот даже попытался раз-другой сострить — примечательное событие для этого полностью лишенного юмора человека.

В заключение нацистский министр иностранных дел ударился в рассуждения, как горячо немецкий народ приветствует соглашение с Россией. «Сталин ответил, — говорится в немецком отчете, — что он действительно верит этому. Немцы желают мира».

Этот фарс достиг своего апогея, когда наступило время произносить тосты.

Молотов выпил за здоровье имперского министра иностранных дел. Молотов и Сталин неоднократно пили за пакт о ненападении, новую эру в германо-советских отношениях и за немецкий народ.

Имперский министр иностранных дел в свою очередь предложил тост за Сталина, тосты за Советское правительство и за успешное развитие отношений между Германией и Советским Союзом.

Однако, несмотря на подобный теплый обмен речами между людьми, которые еще недавно были смертельными врагами, Сталин, по-видимому, в уме испытывал сомнения относительно соблюдения нацистами подписанного пакта о ненападении. Когда Риббентроп собрался уйти, он отвел его в сторону и сказал: «Советское правительство очень серьезно воспринимает новый договор. Он может в качестве гарантии дать свое честное слово, что Советский Союз не предаст своего партнера».

Что же подписали новые партнеры?

Опубликованный договор содержал обязательство, что обе договаривающиеся стороны воздержатся от всякого нападения друг на друга. Если одна из них «окажется объектом военных действий со стороны третьей державы, другая Договаривающаяся Сторона не будет поддерживать ни в какой форме эту державу». Ни Германия, ни Россия не будут «участвовать в какой-нибудь группировке держав, которая прямо или косвенно направлена против другой Стороны».

Текст основных статей почти идентичен тексту советского проекта договора, который Молотов вручил Шуленбургу 19 августа и о принятии которого Гитлер сообщил в своей телеграмме Сталину. Русский проект уточнял, что договор о ненападении вступит в силу только в том случае, если одновременно будет подписан «особый протокол», который станет неотъемлемой частью пакта.

Согласно свидетельству Фридриха Гауса, участвовавшего в вечерней встрече, высокопарная преамбула, подчеркивающая установление дружественных советско-германских отношений, которую Риббентроп хотел включить в договор, была выброшена по настоянию Сталина. Советский диктатор возразил, что «Советское правительство не может вдруг внезапно преподнести своему народу германо-советскую декларацию о дружбе после того, как нацистское правительство шесть лет подряд лило на него навоз ушатами».

Таким образом, Гитлер получил то, чего он конкретно хотел: срочное согласие Советского Союза не присоединяться к Великобритании и Франции, если они сдержат свои договорные обязательства прийти на помощь Польше в случае нападения на нее.

Цена, которую заплатил Гитлер, была изложена в «Секретном дополнительном протоколе» к договору.[20]

Вновь Германия и Россия, как и во времена немецких королей и русских императоров, договорились о разделе Польши. А Гитлер предоставил Сталину свободу рук в восточной Балтике.

И наконец, в Юго-Восточной Европе русские подчеркнули свою заинтересованность в Бессарабии, которая отошла от Советского Союза к Румынии в 1918 году, а немцы декларировали свою незаинтересованность в этой территории — уступка, о которой Риббентроп позднее пожалеет.

«Этот протокол, — говорилось в документе, — будет сохраняться обеими сторонами в строгом секрете».[22]

И действительно, его содержание стало известным только после войны и захвата секретных архивов Германии.

24 августа торжествующий Риббентроп вылетел в Берлин, а на следующий день Ворошилов, встретившись с главами английской и французской военных делегаций, заявил им: «Ввиду изменившегося политического положения нет смысла продолжать обсуждение».

Два года спустя, когда немецкие войска вторглись в Россию, в нарушение этого пакта, Сталин по-прежнему продолжал оправдывать свою одиозную сделку с Гитлером, заключенную за спиной англо-французских военных делегаций, проводивших переговоры в Москве.

Так ли? Этот вопрос все еще остается предметом споров. То, что эта грязноватая тайная сделка дала Сталину такую же передышку, какую царь Александр I получил от Наполеона в Тильзите в 1807 году, а Ленин от немцев в Брест-Литовске в 1918 году, было очевидным. Вскоре она также обеспечила Советскому Союзу выдвинутые оборонительные рубежи против Германии за пределами существовавших границ Советского Союза, включая базы в Прибалтийских государствах и Финляндии — за счет поляков, латышей, эстонцев и финнов. И самое главное, как подчеркивалось позднее в официальной советской «Истории дипломатии», она гарантировала Кремлю, что, если Россия позднее подвергнется нападению Германии, западные державы уже будут бесповоротно втянуты в войну против «третьего рейха» и Советский Союз не должен будет один противостоять немецкой вооруженной мощи, как этого боялся Сталин летом 1939 года.

Все это, несомненно, верно. Но есть и другая сторона медали. К тому времени, когда Гитлер собрался напасть на Россию, армии Польши и Франции, а также Английский экспедиционный корпус на континенте были уничтожены, а Германия имела в своем распоряжении ресурсы всей Европы и никакой западный фронт не связывал ей руки.

На протяжении 1941, 1942 и 1943 годов Сталин будет с горечью сетовать на отсутствие второго фронта в Европе против Германии и что Россия вынуждена нести бремя борьбы почти со всей германской армией. В 1939–1940 годах имелся Западный фронт, отвлекавший немецкие силы. Да и Польша не была бы захвачена за две недели, если бы русские поддержали ее вместо удара в спину. Более того, войны, возможно, не было бы вообще, если бы Гитлер знал, что ему придется помимо Польши, Англии и Франции сражаться также с Россией. Даже политически робкие немецкие генералы, если верить их показаниям на Нюрнбергском процессе, могли воспротивиться развязыванию войны против такой грозной коалиции. Согласно свидетельству французского посла в Берлине, в конце мая и Кейтель и Браухич предупреждали Гитлера, что у Германии очень мало шансов выиграть войну, в которой Россия будет участвовать на вражеской стороне.

Ни один государственный деятель, и в том числе даже диктаторы, не может предсказать ход событий на длительный срок. Можно доказывать, как это делал Черчилль, что каким бы хладнокровно-расчетливым ни было решение Сталина о заключении сделки с Гитлером, оно также «в тот момент было в высшей степени реалистичным». Первым и первостепенным соображением Сталина, равно как и любого другого главы государства, была безопасность страны. Он был убежден летом 1939 года, как он позднее скажет Черчиллю, что Гитлер собирается начать войну. Он был преисполнен решимости не допустить того, чтобы Россию завлекли в чреватую опасностью позицию, где ей пришлось бы одной противостоять вермахту. Если прочный союз с западными державами окажется невозможным, тогда почему бы не повернуться лицом к Гитлеру, который стучится к нему в дверь?

К концу июля 1939 года Сталин был убежден — и это очевидно, — что Франция и Великобритания не только не хотят прочного союза, но и что целью правительства Чемберлена и Великобритании является побудить Гитлера вести свои войны в Восточной Европе. Он, по-видимому, сильно сомневался в том, что Великобритания с большей готовностью выполнит свои гарантийные обязательства перед Польшей, чем Франция выполнила свои обязательства перед Чехословакией. И все происходившие за последние два года события на Западе лишь усиливали его подозрения: отклонение Чемберленом советских предложений после «аншлюса» и нацистской оккупации Чехословакии о созыве конференции для выработки планов по сдерживанию дальнейшей нацистской агрессии; умиротворение Чемберленом Гитлера в Мюнхене, куда Россию не допустили; задержки и колебания Чемберлена в проведении переговоров об оборонительном союзе против Германии, когда роковые летние дни 1939 года быстро сменяли друг друга.

Одно было очевидным — почти всем, за исключением Чемберлена, — англо-французская дипломатия — нерешительная и невнятная — теперь потерпела полное банкротство. (А также и польская дипломатия.) Французский посол в депеше в Париж так описал реакцию польского министра иностранных дел Бека на подписание германо-советского пакта: «Бек совершенно спокоен и, кажется, нисколько не озабочен. Он считает, что, по существу, почти ничего не изменилось». Шаг за шагом западные демократии отступали перед Гитлером. С Советским Союзом на их стороне они все еще могли убедить германского диктатора не начинать войну или, если бы это не удалось, сравнительно быстро победить его в вооруженном конфликте. Но они позволили этой последней возможности ускользнуть из их рук.[23]

Теперь, в самое невыгодное время, в самых худших обстоятельствах, они были обязаны прийти на помощь Польше, когда она подвергнется нападению.

Упреки и обвинения в Лондоне и Париже по адресу двуличного Сталина были громкими и злобными. Советский деспот на протяжении многих лет громко осуждал «фашистских зверей» и призывал миролюбивые государства объединиться, чтобы остановить нацистскую агрессию. Сейчас он сам превратился в ее пособника. Кремль мог доказывать, что он и сделал, что Советский Союз сделал лишь то, что сделали Великобритания и Франция годом ранее в Мюнхене: купили мир и время для перевооружения за счет малого государства. Если Чемберлен был прав и поступил честно, умилостивив Гитлера в сентябре 1938 года принесением в жертву Чехословакии, был ли Сталин не прав и бесчестен, замирившись с Гитлером год спустя за счет Польши, которая в любом случае отвергала советскую помощь?

О циничной секретной сделке Сталина с Гитлером с целью раздела Польши и получения свободы рук, чтобы поглотить Латвию, Эстонию, Финляндию и Бессарабию, за пределами Берлина и Москвы никто не знал, но она вскоре станет очевидной благодаря советским действиям и шокирует многие страны мира даже сейчас. Русские могли бы сказать — что они и сделали, — что они всего лишь вернули себе территории, которые были отняты у них в конце первой мировой войны. Но населявшие эти земли люди не были русскими и не проявляли желания присоединиться к России.

После вступления в Лигу Наций Советский Союз завоевал определенный моральный престиж как защитник мира и ведущий противник фашистской агрессии. Теперь этот моральный капитал был полностью растрачен.

Помимо всего прочего, согласившись на эту неприглядную сделку с нацистской Германией, Сталин подал сигнал к началу войны, которая почти наверняка превратится в мировой конфликт. Это он, безусловно, знал.[24] Как потом окажется, это был самый крупный просчет всей его жизни.