От Носке до Гитлера

ЧАСТЬ ВТОРАЯ ПРЕДТЕЧИ ФАШИЗМА

В юго-восточной части Берлина, вдали от шумных и блестящих улиц мирового города, лежит провинциальная улица Кепеникерштрассе. Под 66-м номером на этой улице находится небольшой двухэтажный домик, полуразвалившийся, всем своим видом показывающий, что в нем нет и помину того современного комфорта, которым щеголяют дворцы промышленных баронов и финансовых тузов в западной части столицы. В этом доме нет ничего замечательного. Таких домов в Берлине много тысяч; в них проживают мелкие буржуа, отставные чиновники, ремесленники, рабочие находящихся вблизи мелких промышленных предприятий. Квартиры в этом доме, двор которого полон нечистот, не ремонтировались много лет. Стены черны от копоти, подвалы напоминают катакомбы древних христиан. Тяжелым отчаянием веет от самых стен этого дома, на дворе которого, как гласит соответствующая надпись, запрещены всякие игры. Этот дом — жилище людей, обездоленных войной, инфляцией и дефляцией. Обитатели этого дома добывают прибавочную стоимость для германской буржуазии и репарационную наживу для буржуазии победоносной Антанты.

В этом доме родился Густав Штреземан, основоположник германского нео-империализма, тот самый кумир некоторых германских кругов, которые думали, что пресловутой политикой выполнения Версальского договора можно "переиграть" мировую войну. Дом, в котором жили и умерли его родители, в его нынешнем состоянии является живым свидетельством того положения, в котором очутилась германская мелкая буржуазия при схватке германского империализма с антантовским, а затем во время боев между монополистским промышленным капиталом и рабочим классом. Социальные бои, в которых родилась, а затем и окрепла германская крупная буржуазия, вскормленная потом и кровью германского рабочего класса, были одновременно страшным бедствием для германской мелкой буржуазии. У германского мелкого буржуа был один выход из провонявшего домика на Кепеникерштрассе, если он только не хотел окончательно отказаться от своего буржуазного бытия и раствориться в пролетарских рядах: он должен был, если у него на то были способности и знания, попробовать переселиться с востока Берлина на его запад, стать одним из служителей крупной буржуазии в деле борьбы с рабочим классом, стать доверенным буржуазии, еще лучше — стать ее политическим приказчиком на передовых постах (торжественно это называется быть министром или вождем партии), — это предел мечтаний мелкого буржуа.

Когда Густав Штреземан родился на Кепеникерштрассе, положение германской мелкой буржуазии, конечно, еще не было столь отчаянным, каким оно является в наши дни. За четыре года до рождения Штреземана произошла франко-прусская война 1870—71 года, родилась Германская империя, а вместе с ней и германский империализм. Пять миллиардов французской контрибуции золотым дождем рассыпались по всей Германии, бешеным темпом развивались промышленность и торговля, а вместе с ними культура и науки. Но когда Штреземан стал подрастать, когда стали приближаться годы выбора профессии, — в Германии начался процесс трестирования и картелирования промышленности, промышленные тузы и финансовые бароны стали все больше захватывать руководство хозяйственной жизнью страны в свои руки, лишая мелких буржуа их прежней самостоятельности. На примере своего отца молодой гимназист, а затем студент мог проследить процесс пауперизации германской мелкой буржуазии. Это было, так сказать, первое издание этой пауперизации. Штреземану впоследствии пришлось пережить, уже после мировой бойни, второе издание этого процесса, улучшенное и дополненное на этот раз на почве инфляции и дефляции. Отец Штреземана имел пивную, которая снабжала пивом и всякой снедью рабочих предприятий всего околотка. Рабочий платил бонами, выданными ему фабрикой, а владелец пивной предъявлял в конце недели эти боны фабричной конторе и получал почти всю недельную зарплату рабочего. Таким образом, Штреземан-отец был самостоятельным посредником между рабочим и промышленником, он в буквальном смысле слова был представителем среднего класса, и это сознание преисполняло его сердце гордостью.

Так было, когда Штреземан-сын был ребенком. Но по мере того как он рос, росли и фабрики и заводы, находившиеся в околотке отцовской пивной. Фабрики, имевшие некогда десятки или сотни рабочих, теперь стали насчитывать их тысячами. Уже не индивидуальные владельцы фабрик, а директора-распорядители заводов, поставленные акционерами для получения наивысших дивидендов, волею обстановки не могли подарить владельцу пивной тот барыш, который у него оставался раньше. Им стал ненужен и даже опасен посредник между ними и их рабочими: они сами стали их кормить и поить пивом в заводских кантинах. Поставщик целых заводов и фабрик превратился во владельца небольшой пивной, в которой пропивали последние гроши отдельные рабочие да изредка забегали за излюбленным берлинским "белым пивом" жены и дочери мелких буржуа и отставных чиновников. Началось быстротечное падение величия семьи Штреземана. Для Штреземана, будущего министра, это падение стало классической иллюстрацией того процесса, который переживала германская мелкая буржуазия, попавшая под тяжелые колеса молодого промышленного империализма. Течение этого процесса до того занимало молодого Штреземана, что когда он кончил университет и ему пришлось писать докторскую диссертацию, он взял темой "Развитие торговли пивом в бутылках". Одновременно он пишет свою первую большую работу "Развитие универсальных магазинов и их экономическое значение" В этой работе он серьезно подходит к основной теме: разорению мелкой буржуазии, в данном случае мелких торговцев, крупным капиталом в виде универсальных магазинов.

Густав Штреземан никогда не был сентиментальным Дон-Кихотом. Отличительной чертой его ума и характера, которая проявилась на заре его политической карьеры, было умение служить не столько благородному, сколько разумному принципу: "довлеет дневи злоба его". Несколько забегая вперед, мы уже здесь скажем, что именно потому Штреземан и оказался основоположником германского послевоенного нео-империализма, что он умел применять этот принцип осторожного разрешения вопросов повседневной политики, которую должна была вести германская буржуазия после беспримерного поражения в мировой войне, не потому, что она того хотела, а потому, что она иначе не могла действовать, сжатая щипцами антантовского империализма и социальной революции. Повинуясь по окончании университета внутреннему голосу и наглядному примеру судьбы своего отца, Штреземан сказал себе, что надо, если не хочешь опуститься на пролетарское дно, добиваться ответственной работы на службе у крупного капитала. Штреземан верно, хотя и несколько забегая вперед (с ним это не раз будет случаться в течение его политической карьеры), определил момент, когда германская буржуазия должна была потребовать своего привлечения к непосредственному управлению государством, когда ей, стало быть, стали нужны люди, выходцы из родственно-буржуазной среды в качестве политических поверенных. Дело в том, что Германская империя была создана Бисмарком по принципу известного разделения труда: германскому промышленному и финансовому капиталу было предоставлено накопление "национального" достояния, а аграрному классу было поручено управление государством, вместе со всем административным аппаратом. Вся германская конституция, созданная Бисмарком, была так построена, что германская буржуазия навеки веков расписывалась в том, что национальные рамки для ее деятельности, добывающей прибавочную стоимость, созданы и сохраняются аграрно-милитаристским аппаратом. Бисмарк в свое время оценил страх германской буржуазии перед социальной революцией и правильно рассчитал, что крепкая плотина против наступления революционного пролетариата в виде юнкерской власти вознаградит как промышленную, так и финансовую буржуазию за ту разницу, которая имелась между всемогущим английским парламентом и декоративно-бессильным германским рейхстагом. Но Бисмарк не рассчитал и не мог рассчитать, что процесс накопления прибавочной стоимости со стороны германской буржуазии пойдет таким невероятным темпом, что государственные рамки, созданные им, неминуемо должны будут лопнуть и германская буржуазия должна будет поставить на руководящие посты политическо-административного аппарата своих людей. Слишком велики становились с каждым новым рынком, завоеванным Германией, с каждым новым миллиардом национального накопления ножницы между империалистской установкой промышленно-финансовой буржуазии и устаревшей политической идеологией и еще более устаревшими политическими навыками прусского юнкерства.

Поэтому прав был молодой Штреземан, когда он в 1907 г. на съезде национал-либеральной партии в Госляре выступил против тогдашнего смиреннейшего вождя партии Вассермана и потребовал, чтобы партия громко заявила о своем праве на непосредственное участие в управлении государством. Вассерман был вне себя от испуга. Между тем, прав был только что оперившийся политический птенец, который кукурекал те политические выводы из развития германской экономики, которые не решались прокудахтать вожди крупнейшей тогда буржуазной партии, воспитанные в бисмарковской идеологии. Штреземан мог своим вождям указать на свою деятельность в качестве "синдика", т. е. управдела союзов обрабатывающей промышленности (сначала шоколадных фабрикантов, а затем всего союза промышленников в Дрездене). Он мог им указать на то, что эти союзы, а затем и более крупные, тогда выраставшие в Германии как грибы после дождя, понемногу охватывавшие все германские промышленные предприятия, фактически активно вторгаются в область политики. Он мог подчеркнуть, что если эти союзы, которые являлись в то же время базой соответствующих политических партий, пока ограничиваются своей специальной областью, — областью социальной политики, то это происходит потому, что именно в этой области прежде и раньше всего анахроническая установка юнкерского правительственного аппарата оказалась опасным тормозом для развития германской экономики. Штреземану было ясно, что пройдет несколько времени, и промышленный капитал справится со своими насущными задачами и перейдет к осуществлению своих заданий в области высокой политики. Упрекая национал-либералов в том, что они слишком долго засиделись в старых девах принципиально правительственной партии юнкерского государства, Штреземан, однако, несколько забегал вперед.

Но империалистический темперамент кипел и бурлил в молодом Штреземаце. Сознание исторической роли германской буржуазий в осуществлении германского империйлизма и огромный ораторский талант приводили к тому, что Штреземан, которого буржуазия не посадила еще на министерскую скамью, стал одним из самых боевых ораторов германского "флоттенферейна", этого агрессивного пан-германского союза. Быть может, подсознательно Штреземан все-таки пытался руками юнкерских империалистов делать дело буржуазного империализма, которому нужен флот не для военной славы и лавров, которые можно приобрести в любой мелочной торговле, а для того, чтобы добиться новых рынков. Штреземану нужно было, чтобы на мировых океанских путях развевался германский национальный флаг только для того, чтобы по кильватеру, проложенному броненосцами, могли следовать пароходы с грузом дешевых немецких товаров. Любопытно, что Штреземан так преисполнен своих мыслей об историческо-националыюй миссии германского империализма, что он выступает с пропагандой мощного германского флота даже в мелкобуржуазных округах Германии, где плательщики налогов трезво меряют мечтания Штреземана аршином повесток фининспектора. Штреземану непонятно, как его товарищи по социальному классу не могут понять, что от пролетаризации может их спасти лишь безумный темп политического и экономического развития германского империализма; только империализм может, по мнению Штреземана, дать германскому купцу возможность самостоятельно выступать на новых заморских рынках, после того как он же вытеснил его вследствие своего монополистического положения из германского внутреннего рынка. Лозунг Штреземана был: ищи там, где ты потерял.

Между тем этот период деятельности Штреземана, успевшего сделаться, наряду с Вассерманом, вождем национал-либеральной партии (он станет ее общепризнанным главой во второй год мировой войны, после смерти Вассермана), кончается возникновением мировой бойни. Никчемным занятием было бы гаданье, в каком направлении развилась бы политическая деятельность Штреземана, если бы не было мировой войны. Война разыгралась. Она была отвратительно подготовлена и не лучше велась в политическом смысле юнкерскими дипломатами. Но эти юнкера создали лучшую в мире прусско-германскую армию. Если старый вождь национал-либералов Вассерман громко говорил: "Мы имеем лучшую в мире армию и ведем самую никчемную в истории войну", то его молодой сотрудник Штреземан, если не говорил, то, во всяком случае, думал про себя: "Пусть создавшие лучшую в мире армию прусские юнкера выиграют войну, создадут сырьевую базу для германского империализма нового периода, а затем мы, промышленная и финансовая буржуазия, собравшая на кровавой ниве мировой бойни в виде жатвы все национальные богатства страны, будем управлять этой страной". Империалистические аппетиты Штреземана не имеют границ, Ссылаясь на Фридриха Великого, он повторяет: "Война, которая не приводит к завоеваниям, потерянная война". Он требует аннексии Курляндии для того, чтобы увеличить сельскохозяйственную площадь Германии, он требует Лонгви-Брие для того, чтобы получить руду, он хочет германского Гибралтара, т. е. он требует аннексии Бельгии для того, чтобы создать угрозу для Англии. Он цитирует своего любимого поэта Гете и бросает презрительные слова о тех, кто мечтает о дне мира. Лозунгом является война и победа. Он торжествует — об этом свидетельствует статс-секретарь Циммерман — по поводу каждого торпедированного американского судна, потому что это делает войну с Америкой неизбежной, а лишь победа над Америкой может сделать победу Германии в мировом масштабе. Не беспокойтесь, он отмолит все эти свои старо-империалистические грехи и получит за свои ново-империалистические мечтания Нобелевскую премию мира.

Из этой установки Штреземана во время войны логически вытекало, что он и не думал бороться с общим направлением прусско-германского милитаризма, ибо он мечтал сделать из него сверх-империализм по последнему крику капиталистической моды. Штреземан лишь боролся с некоторыми мелочами прусско-германского механизма: так, он помог военному командованию избавиться от Бетмана-Гольвега, применявшего устарелые дипломатические методы, и пытался навязать военному командованию и кайзеру своего любимчика — князя Бюлова. Он поддерживал мероприятия военного командования там, где они целиком и полностью совпадали с интересами воинствующего промышленного империализма. Так, например, он был одним из инициаторов знаменитой депортации бельгийских рабочих в Германию, которая доставила дешевую рабочую силу Стиннесу. Политическая диалектика привела Штреземана затем к тому, что он поддерживал военное командование даже там, где он чувствовал неправильность установки Людендорфа. Осознав, что промышленно-финансовый империализм связал крепко свою судьбу с юнкерским милитаризмом, Штреземан вел, обманывая себя и других, азартную игру до того момента, когда германской делегации, под руководством Эрцбергера, пришлось пойти путем германского империализма первого издания на Голгофу, помещавшуюся в 1918 г. в ставке ген. Фоша в Компьене. Если критики Штреземана приводят, как факт, его неумение ориентироваться в данной политической ситуации, и называют, как пример, его знаменитую речь о невозможности войны между Германией и Америкой, после произнесения которой ему подали правительственное сообщение об объявлении Германии воины президентом Вильсоном, то эти критики забывают, что Штреземан был горячим поклонником девиза Гинденбурга: войну выигрывает тот, у кого более сильные нервы. Штреземан обманывал других, чувствуя, что он сам обманут судьбой, побудившей его поставить свое политическое будущее и будущее доверившей ему защиту своих политических интересов буржуазии на битую резервами Фоша карту людендорфского милитаризма.

Кабинет председателя германского рейхстага. Редактор популярной демократической газеты "Берлинер Таге-блатт" Вольф, его товарищи по редакции, несколько других политиков, стоявших в вильгельмовские времена на крайнем левом фланге буржуазной политической мысли, обсуждают план создания большой демократической партии. Ноябрь 1918 года. Вильгельмовская монархия приказала долго жить. Последний кайзер скрылся в гостеприимной Голландии, "некоронованный король Пруссии" Гейдебрандт фон-дер Лаза, вождь консервативной партии, воспитанный на бисмарковских традициях и прусском трехклассовом избирательном праве, удалился от политической жизни и тем молчаливо произнес красноречивый некролог юнкерскому строю. Крупная и средняя буржуазия охотно уступили все позиции, только что очищенные прусскими юнкерами, социал-соглашателям всех мастей, радуясь тому, что из недр самого рабочего класса вышли люди, готовые защитить святыни частной собственности. Собравшиеся в кабинете председателя рейхстага политики образовывают политическую партию для того, чтобы создать организационную базу для собирания всех буржуазных сил, приемлющих республиканские формы. Господа демократы осторожны. Им нужны огромные пласты мелкой буржуазии для того, чтобы провести в учредительное собрание своих депутатов и тем, на всякий случай, избавить себя, а заодно уже и социал-шейдемановцев, от социалистического большинства в германской учредилке. Для этого нужна не только программа, напичканная до тошноты словами о народовластии и братстве народов, — нужно, чтобы в списках не было имен, которые звучали бы как напоминание о родственной близости буржуазной республики с только что скончавшейся монархией. Поэтому они не могут принять в свои ряды таких политиков, как Штреземан, имя которого тесно связано с именем Людендорфа, хотя они знают, что имя Штреземана еще более тесно связано с именем Стиннеса, который был настоящим повелителем императорской Германии последнего периода и будет действительным повелителем германской республики. Штреземан и его друзья, явившиеся на совещание основателей демократической партии в ноябрьские дни 1918 года, остались лишь безучастными зрителями. Их никто не приглашал вступать в новую демократическую партию, как несколько времени раньше им же Макс Баденский, образовывая свой парламентский кабинет, предоставил лишь место оппозиции.

Что же, Штреземан не очень обескуражен этим отказом в предоставлении ему политической жилплощади в молодой республике. Мы знаем, что его верховным принципом является лозунг: "довлеет дневи злоба его". Злобой сегодняшнего дня является отбитие революционного наступления рабочего класса. Германская буржуазия, германские промышленники и банкиры стоят между двух огней: между победоносным антантовским империализмом и социальной революцией. Столковаться с первым они могут, лишь победив вторую. Победить вторую они могут, лишь собрав под свои знамена и национальные лозунги широкие кадры мелкой буржуазии города и контрреволюционного кулачества деревни. В этом отчаянном положении германская буржуазия политически становится пассивной. Потерпев поражение на двух фронтах, национальном и социальном, она Повторяет тактику точно так же разбитой в 1871 году французской буржуазии, которую в свое время Тьер определил словами: "Наша месть заключается в том, что мы ничего не предпринимаем". Германской буржуазии легко было ничего не предпринимать: время работало на нее.

Время обесценивало германскую марку, освобождало буржуазную республику от военной задолженности, наследия императорского военного режима. Обесценивая марку, время освобождало германскую промышленность, германские банки, германских крупных помещиков от задолженности. Оно, таким образом, с первого же момента существования республики, с первого же момента установления факта необходимости платить победителям контрибуцию авансом обеспечивало германскую буржуазию, что эта контрибуция целиком ляжет на плечи мелкой, недорезанной мировой бойней буржуазии. Германская буржуазия, таким образом, с первого же момента получила при основании республики от истории в приданое два подарка: уверенность в том, что победившей буржуазии Антанты придется отдавать лишь часть сверхприбыли, и гарантию, что наступление революционного рабочего класса будет отбито социал-предательским аппаратом, выросшим за счет этого же революционного и рабочего движения. Иначе говоря, германская буржуазия знала, что ее внутренние и внешние политические издержки будут сравнительно невелики. Германская буржуазия должна была осознать, что дальнейшее развитие германского империализма должно быть куплено у победоносной буржуазии Антанты. Дело было не в размерах платежа за право мечтать о великодержавности, а в самом принципе платежа, который не укладывался как-то в представлении германских империалистов самым понятием возрождения империализма. В голове Густава Штреземана это понятие необходимости соглашения с победоносным империализмом Антанты именно во имя осуществления германского нео-империализма великолепно укладывалось. Из опубликованного посмертного "Завещания" штреземана, т. е. отрывков из его дневников, мы знаем, что Штреземан хотел осуществлять политику выполнения Версаля до того момента, когда германский империализм оправится от поражения в мировой войне и сможет взять реванш. "Пацифизм" Штреземана был лишь трезвым выводом из создавшегося для Германии положения. "Легенда о Штреземане" создалась потому, что в пресловутый Период "стабилизации" такой "великодержавный" исход политики выполнения казался возможным.

Штреземан за свою политическую карьеру довоенного и военного времени кое-чему научился. Он не выскочил на политическую арену совершенно сложившейся фигурой, вроде Минервы из головы Зевса, а все время рос и развивался. Его политическая фигура освобождалась от некоторых черт, умалявших ее размеры. Одним из недостатков Штреземана, вытекавших, впрочем, из самого естества его политического таланта, было желание перепрыгнуть через некоторые периоды развития политического самосознания того класса, интересы которого он взялся защищать.

Мы уже видели, как на съезде национал-либералов в Госляре в 1907 году Штреземан несколько преждевременно, хотя по существу и верно, формулировал политическую платформу германской крупной буржуазии. Эта платформа не была осуществлена потому, что класс, от имени которого выступал Штреземан, сам еще не дорос до штреземановских формулировок. Она не была осуществлена еще и потому, что чисто внешние механические причины, в виде мировой войны, помешали проведению ее в жизнь. Второй раз Штреземан несколько забежал вперед уже во время мировой войны: известна составленная им от имени шести союзов аннексионистская докладная записка, менее известна его брошюра "Михель, проснись, морской ветер воет", поставившая перед германской буржуазией во весь рост программу морского могущества Германии. Победоносная армия Антанты превратила обе эти платформы Штреземана в макулатуру, которую он сам впоследствии вынужден будет скупать вместе с пожелтевшими номерами "Дейтче Штимме", содержащими его аннексионистские статьи, для того, чтобы не дать возможности своим противникам в Германии и вне ее напоминать ему его аннексионистское прошлое. Трагедия, разыгравшаяся в Компьенском лесу, поставила Штреземана в смешное положение известной всем нам девушки, которая несла в город на продажу молоко, размечталась о своих барышах, и в пылу своих мечтаний опрокинула кувшин с молоком. Поэтому весь период политической деятельности Штреземана с ноября 1918 г. до августа 1923 года можно определить, как период страховки и перестраховки себя от несчастья, случившегося с ним.

Штреземан предпочитает, чтобы в это время всякие опыты и изыскания выхода германской буржуазии из тупика, в который загнало ее поражение в мировой войне, производили другие. Пусть Эрцбергер и Ратенау платят своей жизнью за попытку добиться соглашения с Антантой. Пусть за это заплатит своей политической репутацией Вирт. Штреземан спокойно ждет, пока его хозяева и доверители, монополистский промышленный капитал Германии, поймут, что нет другого выхода для Германии на мировую арену, как через дверь соглашения с антантовской буржуазией. Пусть вдребезги разлетится политическая репутация Куно и Гельфериха, руководителей германской буржуазии в рурской борьбе. Эта борьба была неизбежной "детской болезнью" германской буржуазии. Без нее она не могла бы спокойно войти в период борьбы за доступы к германскому нео-империализму. Рурская борьба была необходимой предохранительной прививкой: не переболев этой ветряной оспой, германская буржуазия погибла бы от настоящей оспы. Штреземан за все это не отвечал: умный циник, лишенный всяких сентиментов, обладающий прирожденным берлинским "юмором висельника", он спокойно ждал на этот раз, пока созреют его политические плоды.

На внутреннем фронте положение было такое же. Штреземан еще на заре своей политической карьеры был решительным сторонником пактирования с чиновниками из профессионального и социал-демократического аппарата. Еще в первом десятилетии нашего века он бросил крылатую фразу о возможности соглашения промышленников с этими "отнюдь не худшими элементами рабочего класса". За туманом революционной фразеологии довоенной германской социал-демократии он тогда еще разгадал их соглашательскую сущность. В его старых речах, произнесенных задолго до мировой войны, можно теперь найти весьма поучительные примеры того, как ему, синдику различных промышленных союзов, удалось, путем переговоров с представителями профессиональных союзов, довести до минимума количество забастовок и других "недоразумений" между трудом и капиталом. Если Штреземан в 1907 году уговаривал свою буржуазию взять власть в свои руки, то теперь он же должен был бы уговаривать эту же самую буржуазию поступиться частью перенятой ею власти в пользу социал-демократии в интересах лучшей организации борьбы с революционным движением рабочего класса. Штреземан понимал, что эту простую истину агрессивные элементы промышленного капитала никак не поймут: они никак не поймут, что надо на коленях благодарить всех изобретенных самим капитализмом богов, что нашлась рабочая партия, совершающая беспримерное в истории предательство дела своего класса, Из невыговоренных Штреземаном, но формулированных Эрцбергером и Виртом тезисов о необходимости соглашения с антантовской буржуазией и с собственным рабочим классом, вернее, его соглашательской партией, германская буржуазия сделала вывод, что надо лишь воспользоваться борьбой с революционным движением для соглашения с Антантой, или же надо было поступить наоборот. Во всяком случае, уступки возможны были только на одном фронте, но никак не сразу на обоих фронтах.

Поэтому и в области внутренней политики Штреземан ждет того момента, когда гора придет к Магомету, т. е. когда воззрения промышленной буржуазии на сотрудничество с социал-соглашателями совпадут с его собственными. Он знал, что, как это ни странно, гора обязательно придет к Магомету. Штреземан стоит во время борьбы из-за конституционного устроения буржуазной республики, что называется, с ружьем у ноги. Он отмежевывается от антиреспубликанской национальной партии, формулирует программу несколько фантастической "всенародной императорской власти", сознавая ее неосуществимость и "давая понять, что он станет в тот момент республиканцем, когда вся республика станет политическим орудием в руках промышленного и финансового капитала. Иначе говоря, Штреземан, любивший перелистывать пожелтевшие страницы истории, делать выводы по исторической аналогии, совершенно сознательно шел путем французских "раллие". Он заставляет свою партию воздержаться при голосовании Веймарской конституции, он не принимает участия в травле социал-демократических министров и в своих речах покровительственно похлопывает по плечу Эберта. Он дает понять, что он никак не считает его государственным гением-самородком, а расценивает его так, как старый кадровый офицер расценивает прапорщика, выслужившегося из фельдфебелей до офицерского чина. Больше всего заботится он о том, чтобы социал-демократы не забывались и помнили об отведенном им месте в буржуазном государстве.

Между тем инкубационный период германской буржуазной республики приближался к концу. Семимильными шагами приближался осенний кризис 1923 года, после которого неминуемо должен был наступить "оздоровительный период" германской республики, т. е. период превращения ее в окончательную государственную форму угнетения рабочего класса и трудящихся деревни промышленным капиталом, смычка которого с аграрным капиталом была уже совершившимся фактом. Процесс превращения социал-соглашательской партии в без лести преданную служанку монополистического капитала был закончен. Буржуазия уже не искала спасения и не трепетала в объятиях социал-демократов, последние лакействовали в ее приемных. На внешнем фронте, под излюбленным предлогом необходимости столковаться ввиду разыгравшейся социальной грозы, намечалось соглашение германской буржуазии с буржуазией победоносной Антанты. Доисторическими казались те времена, когда Стиннес, стоя, "чтобы смотреть врагу в глаза", ораторствовал перед представителями Антанты в Спа, как побежденный, решившийся любой ценой взять реванш. Некоронованный король Германии подготовлял уже в духе современности свое свидание с маркизом Аюберзаком. На внешнем и внутреннем политических фронтах промышленная буржуазия пришла с боями, но зато окончательно, к той политической установке, осуществителем которой давно мечтал быть Штреземан.

12 августа 1923 года. Вечер. По огромной, совершенно опустевшей площади у Бранденбургских ворот идет высокого роста плотный человек, с толстой сигарой во рту, заложив руки за спину и с выражением деланного равнодушия, которое столь типично для всех деловых людей, направляющихся на совещание и не желающих показать ни другу, ни противнику своей заинтересованности в исходе совещания. Словом, перед нами типичный немецкий директор крупного предприятия, с брюшком (ясно, что пиво — его любимый напиток), но не лишенный некоторой легкости мысли, приобретенной за долгие годы борьбы с жестокими конкурентами. — Густав Штреземан направляется из рейхстага к президенту республики Эберту. Он знает, что президент предложит ему быть рейхсканцлером и составить правительство. Он заранее готов принять предложение президента, список министров кабинета "большой коалиции" у него в кармане. Он будет сидеть в том самом кресле, в котором некогда сидел Бисмарк. Он достиг предела мечтаний немецкого бюргера, ибо почетнее сесть на место, на котором сидел Бисмарк и его, Штреземана, идол Бюлов, чем на то место, на котором пока сидел только Эберт и которое станет почетным в глазах германского бюргерства только после того, как его освятит Гинденбург. Исполнился не только предел его мечтаний. Осуществилась и та политическая комбинация, руководить которой Штреземан считает себя призванным уже много лет: в его правительстве представители тяжелой промышленности будут сидеть рядом с социал-демократами.

Мысленно, по пути ко дворцу президента на Вильгельмштрассе, Штреземан кратко резюмирует для своего собственного употребления свою карьеру. Империалистические грехи молодости как будто изжиты, а вместе с ними и его более чем прохладное отношение к республике. Он знает, что республиканцы и сторонники политики соглашения примут его с распростертыми объятиями. Не потому, что аннексионистский Савл превратился в пацифистски республиканского Павла, и не потому, что в республиканском небе больше радости из-за одного раскаявшегося грешника, чем из-за десяти праведников. Он, Штреземан, не один идет к Эберту: за ним незримо идут огромные, могучие полчища промышленного и финансового капитала. Тот факт, что вождь народной партии, которую тогда по справедливости называли "партией Стиннеса", соглашается стать во главе правительства большой коалиции, свидетельствует о том, что тяжелая промышленность милостиво признала республику и, скрепя сердце, согласилась на долгие годы делить прибавочную стоимость с буржуазией победоносной Антанты. Она посылает для переговоров с послами и министрами Антанты своего умнейшего и талантливейшего представителя. Этим она демонстрирует, что она добивается соглашения с антантовским империализмом всерьез и надолго. Она будет добиваться устами Штреземана лишь твердого установления репарационной дани и предоставления возможности окончательно расправиться с революционным движением рабочего класса, поражение которого он считает, впрочем, предопределенным.

Штреземан внутренне горько улыбается, представляя себе, как он в рейхстаге с высокой трибуны, больше для внешнего, чем для внутреннего употребления, сделает, что называется, из нужды добродетель, ибо Германия действительно накануне революции, будет говорить о том, что он "глава последнего конституционного правительства Германии". Этот намек на то, что после него возможна, в случае его поражения, или правая контрреволюционная или левая пролетарская диктатура (любая из них не улыбается буржуазии Антанты), сделает Штреземан для того, чтобы заставить, наконец, буржуазию Антанты отказаться от неразумного сопротивления созданию в Пруссии и в остальных частях Германии сильной полиции. Зеверинг, социал-демократический министр внутренних дел Пруссии, создает эту полицию, как армию исключительно гражданской войны, и Штреземан даст понять послам Антанты, как неостроумно мешать германской буржуазии победить свой собственный трудовой народ. С дипломатами он будет говорить дипломатическим языком. Но иностранным журналистам он скажет: "Нельзя же от меня требовать, чтобы в случае социальной революции я посылал к каждому полицейскому специального курьера с известием, что ему надо собраться и бежать защищать государственную власть". Он это скажет без особой горечи, без особого пафоса, он просто зло и остроумно пройдется насчет Пуанкаре и других непримиримых империалистов Антанты, которые из жадности никак не хотят назвать своей цены за восстановление германской великодержавности. Он быстро очарует своей находчивостью и остроумием (как типичный берлинец, он именно в несчастьи оптимист) иностранных журналистов. Они создадут ему даровую рекламу, они дадут понять общественному мнению стран Антанты, а еще больше Америки (это самое важное), что наконец-то в Германии нашелся государственный деятель, с которым можно и должно договориться.

Со Штреземаном можно договориться, ибо "Песнь песней" германской политике соглашения написали Эрцбергер и Ратенау, Вирт и даже Куно с его гарантийным пактом, а Штреземан собирается лишь ее переиздавать по поручению тяжелой промышленности и брать себе гонорар в виде исторической славы. Он мысленно повторяет все ошибки, которые сделали его предшественники, пытавшиеся предвосхитить, как некогда он сам, Штреземан, историческое развитие. Он знает, от каких плевел надо очистить предложение разрешения репарационного вопроса и гарантии безопасности Франции, которое было сделано Германией Вирта-Куно. Он знает, как надо пользоваться советским козырем в той большой игре, которую он собирается играть с Антантой. Правда, он напишет германскому послу в Москве гр. Брокдорфу-Ранцау письмо, в котором он посоветует ему во взаимоотношениях с большевиками дать им понять, что они имеют дело с графом, с отпрыском старинной дворянской семьи. Он осторожно спрячет советский козырь в карман, но будет продолжать трезвую политику добрососедских отношений с Советским Союзом. Пусть его обвиняют в том, что он не мыслит в таких широких политических линиях, в каких мыслили Вирт и Ратенау. Он слишком вырос, чтобы бояться невыгодных для его политического тщеславия сравнений. Он сможет указать на то, что именно он еще в 1920 году до Вирта и до Ратенау выступил в рейхстаге публично с требованием возобновления, по крайней мере, торговых сношений с Советской Россией. Одновременно он будет в своей газетке "Время" писать ехидные антисоветские статейки. Он ведь все-таки мелкий буржуа и из своей кожи выпрыгнуть никак не может. Своим политическим эклектизмом Штреземан всех мог перещеголять. Надо ли говорить, что Германии в ее положении нужен был именно такой политический эклектизм, нечто вроде воодушевленного политического универмага, который мог бы во всякий данный момент борьбы с победоносной Антантой за подступы к германскому нео-империализму вынуть из своего политического арсенала именно то, что требуется.

Как ни хорошо подготовил Штреземан свое появление на политической авансцене, все-таки ему пришлось испить до дна чашу огорчений и разочарований, пока он через дебри антантовско-империалистического леса добрался до опушки Дауэса и Локарно. Это разочарование Штреземана не могло быть даже компенсировано тем фактом, что ему удалось взять реванш на внутреннем фронте и с помощью рейхсвера подавить авангарды социальной революции в Саксонии и Тюрингии, восстание в Гамбурге, окончательно лишить всяких претензий на какую-либо самостоятельную роль германскую социал-демократию, превратившуюся в служанку германского монополистического капитала, нанимаемую по мере надобности на поденную черную работу. Эта внутренняя компенсация тем меньше удовлетворила Штреземана, что именно победа на внутреннем фронте побудила гегемона германской буржуазии, тяжелую промышленность, фактически освободить Штреземана от внутриполитических заданий и поручить ему исключительно осуществление внешнеполитического задания: восстановление германской великодержавности. Эта последняя должна была выразиться в выходе антантовских войск из оккупированных по Версальскому договору рейнских провинций и в создании предпосылок для нео-империалистической германской политики.

В эту решающую эпоху своей политической жизни Штреземан встречается с английским послом в Берлине, небезызвестным лордом Даберноном. Штреземан и английский посол были и раньше знакомы. Их сотрудничество было почти исторически предопределено. Из дневников лорда Дабернона мы знаем, что еще в 1921 году (после лондонского ультиматума) Штреземан запрашивал у английского посла, какую поддержку оказало бы ему английское правительство, если бы он, Штреземан, стал во главе германского правительства. Дабернон утверждает, что лишь запоздалый ответ из Лондона не дал возможности Штреземану уже тогда, с благословения Англии, стать германским канцлером. Он стал им в 1923 году без английского благословения, но старое знакомство было немедленно возобновлено и быстро превратилось в дружбу. Правда, дружба представителя могущественной победоносной Великобритании с руководителем побежденной Германии, которой навязывают вторичное добровольное признание Версальского договора, была тем, что в политике называется "societis leonina" (дружба со львом). В продолжительных разговорах Штреземана с Даберноном (они виделись почти ежедневно у знаменитого германского художника Ленбаха, писавшего портрет Штреземана) родилась идея "активизации" германской внешней политики, приведшая Германию к Локарно и вступлению в Лигу наций. Однако сомнительно, принесла ли бы эта активизация всем известные локарнские плоды, которые впоследствии оказались столь скоропортящимся товаром, если бы за это время в руководящих странах Антанты, во Франции и Англии, определенный исторический процесс не привел бы к власти Эррио и Макдональда как представителей тех прослоек буржуазии, которые по отношению к Германии признали такую простую истину, что нельзя резать курицу, если хочешь, чтобы она несла золотые яйца. На историческом свидании Макдональд — Эррио в Чекерсе Штреземан, естественно, даже не присутствовал. Таким образом, прекращение рурской борьбы, проведенное Штреземаном, встретилось чисто механически с контракцией Антанты. В этом нет никакой заслуги Штреземана. Даром предвидения он не обладал. Но ему повезло.

Штреземан представленный ему шанс несомненно использовал. Одна из самых остроумных шуток, которую позволила себе история, — это та, которую она отпустила по адресу Штреземана. Штреземан во время мировой войны детски радовался по поводу каждого торпедированного германскими подводными лодками американского судна и предвкушал радость победы Михеля над дядей Самом. Но уже когда кабинет Куно представился германскому рейхстагу и с коммунистических скамей прозвучала кличка "ставленники американского капитализма", депутат Штреземан, вздохнув глубоко от самых сокровенных мечтаний, ответил: "Мы были бы счастливы, если бы Америка заинтересовалась нашей судьбой". И став руководителем германской внешней политики, тот же Штреземан пользуется прежде всего шансом, который ему дан планом Дауэса и соглашением в Локарно, для того, чтобы привлечь сколько возможно американский капитал к восстановлению германской промышленности и германского народного хозяйства вообще. Штреземану казалось, что 15 миллиардов германской задолженности Америке предопределяют помощь Америки в восстановлении германской политической независимости от Антанты.

Одновременно ему казалось, что с подписанием локарнского соглашения, со вступлением Германии в Лигу наций уже исполнено то первое задание, которое было ему поставлено германской тяжелой промышленностью: освобождение Рейна и восстановление германской великодержавности. Недаром он повесил над своим письменным столом телеграмму, извещавшую сидевшую в Берлине на упакованных чемоданах германскую делегацию, что Германия принята в Лигу наций. Но дело с восстановлением германской великодерг жавности не обстояло так легко, как это рисовал ему во время сеансов у художника его друг Дабернон. Купленная великодержавность имеет тот изъян, что продавец в договоре о купле-продаже обязательно оставляет лазейки, с помощью которых он заставляет своего покупателя стать своим постоянным клиентом. Не сразу понятная Штреземану диалектика процесса восстановления германской великодержавности и приобретения (а никак не завоевания) подступов к германскому нео-империализму предопределяла естество этого нео-империализма как нечто служебное и подсобное по сравнению с незыблемым империализмом Антанты. Германия была осуждена на размышления об естестве своего нео-империализма. Эти рассуждения не были бесплодны: Германия, после плана Дауэса, пришла по собственной инициативе к плану Юнга, и после Лондонской конференции Штреземан торговался со своим антантовскими партнерами в Гааге.

В Гааге в тот вечер, когда выяснилось с ужасающей для Германии четкостью, что она опять должна покупать очередные подступы к осуществлению нео-империализма, поняв, что эта покупка происходит никак не в последний раз, Штреземан целый вечер истерически плакал. Физически больной министр, за спиной которого стояла смерть, своими слезами написал в Гааге эпилог своей политической карьеры. Он понял, что достиг на службе германской буржуазии определенной цели. Но, достигнув этой цели, он понял, что он, собственно говоря, пришел не туда, куда он хотел притти. Он пришел к выходу Германии на большую империалистическую дорогу, он приоткрыл даже калитку и увидел, что дорога имеет совершенно определенное направление, выработанное без участия Германии Англией и Францией. Он понял еще, почему он был так популярен за последние годы своей политической карьеры в кругах тяжелой промышленности и финансового капитала, которые приспустят несколько позже, в день его смерти, флаги своих крепостей-предприятий. Если Штреземан все время шел на несколько шагов впереди своего класса, то в последние годы его класс, промышленный капитал, лучше его понимал, куда должна привести Германию внешняя политика Штреземана. но он соглашался со Штреземаном потому, что политика Штреземана возвеличения германского престижа набивала продажную цену германского нео-империализма. Промышленники и банкиры боготворили Штреземана потому, что им казалось, что имей они политический и ораторский талант Штреземана, обладай они его умением вести дипломатические переговоры, они поступали бы именно так, как поступал Штреземан. Штреземан потому займет совершенно определенное место в истории германской буржуазии, что он был как бы уменьшенным изданием, экстрактом из всех тех германских промышленников и финансистов, которые стремятся добиться любой ценой соглашения с Антантой и Америкой. Но Штреземан был представителем германского нео-империализма только для одного определенного переходного периода. Его подсознательное понимание совершенно своеобразного германского нео-империализма годилось только именно для этого переходного периода. Для нового периода нужны политики другого, не штреземановского, калибра: более упрощенные, более приспособленные для откровенного циничного торга.

Жаркий летний день 1913 г. Улицы в центре Берлина переполнены толпой разряженных бюргеров, мелких буржуа, отставных чиновников и офицеров-разночинцев. Лишь изредка встречаются в этой толпе люди, очевидно принадлежащие к рабочему классу. Рабочие явно насмешливо и недружелюбно относятся к тому поводу, который вызвал это, и для многомиллионного города необычное, стечение народа в нескольких кварталах. О необычайности события, привлекшего любопытную и глазеющую толпу, свидетельствуют и усиленные наряды полиции. Речь идет о торжественной встрече последнего русского царя Николая Романова, приехавшего к последнему германскому императору Вильгельму в гости на свадьбу дочери последнего. Правящая императорская клика принимает все меры, чтобы многолюдные толпы бюргеров и чиновников изображали из себя германский народ, приветствующий дружескую встречу двух императоров, Вилли и Никки, но в то же время эта клика опасается, чтобы рабочие, чтобы трудящиеся массы Берлина не выразили своих чувств по адресу русского царя. Поэтому столько полиции на улицах Берлина. Поэтому толстые шуцманы стоят лицом к толпе, из которой они готовы немедленно же извлечь крикуна, который осмелится провозглашать что-либо неприятное по адресу русского царя, или арестовать того, кто, быть может, сделает жест, внушающий подозрение, что готовится покушение на драгоценную жизнь державного "друга" германского императора.

Однако все прошло благополучно. Процеженная старательно толпа, изображавшая германский народ, приветствовала положенное число раз русского царя. На следующий день умиленный бюргер мог прочесть в своей газете, что прием русского царя в столице Берлина доказал своей сердечностью, что налицо не только историческая дружба двух императоров, но и двух великих народов. А меньше чем через год между Германией и Россией вспыхнула кровопролитнейшая из войн.

Никто, конечно, не знает, вспоминал ли эти дни встречи двух императоров, из которых один казнен освобожденным народом, другой пребывает спокойно милостью германского верноподданнического социал-фашизма в голландском городке Доорне и стрижет купоны с капитала в полтора миллиарда марок, — никто не может проверить, думал ли об этой любопытной исторической параллели в последние дни сентября 1931 года берлинский полицей-президент Гржезинский. По-настоящему он должен был вспомнить об этих днях, ибо мы знаем из сообщения архибуржуазной "Дейтче Альгемейне Цейтунг", что организация охраны двух весьма почетных гостей германского правительства, французского министра-президента Лаваля и его министра иностранных дел Аристида Бриана, пан-европейского миротворца, была целиком списана с планов охраны драгоценной персоны русского царя. Из французских источников мы знаем, что охрана французских министров в пути, пока они находились на германской территории, тоже напоминала охрану царских поездов в дореволюционное время, когда даже мерный стук колес не мог заглушить галлюцинации взрыва бомб, покладываемых под специальный поезд. Корреспондент руководящего органа английской буржуазии "Таймс" утверждает, что у вокзала в Берлине собрались встречать друзей германского канцлера Брюнинга — Лаваля и Бриана одни полицейские и шпики в штатском да их родственники и друзья. "Берлинер Тагеблатт" утверждает, что толпа состояла из членов разных пацифистских организаций и известной "республиканской" социал-фашистской организации "Имперского флага" (Рейхсбаннера).

Этот исторический день посещения Берлина французскими "Министрами вплоть до аудиенции у президента — фельдмаршала Гинденбурга, которого, как известно, Франция поставила во главе списка "военных преступников", подлежащих выдаче, и посещения опять-таки в сопровождении полицейских в форме и штатских шпиков могилы Штре-зевана — все это является таким же торжеством политики примирения и соглашения с Францией, которую проводил германский канцлер Геинрих Брюнинг, каким последнему Вильгельму казалось посещение германской столицы последним же русским царем. И кто знает, быть может, председательствуя на совещании французских и германских министров в историческом зале рейхсканцлерского дворца, Гейнрих Брюнинг вспоминал, что один из вожаков социал-фашизма недавно назвал его "лучшим германским канцлером после Бисмарка": ведь именно в этом зале происходили заседания Берлинского конгресса, на которых председательствовал Бисмарк и этим афишировал великодержавность молодой империалистической Германии!..

Уже, во всяком случае, не мог думать о близости Гейнриха Брюнинга к "железному канцлеру" Бисмарку двенадцать лет тому назад известный германский прелат, один из влиятельнейших отцов церкви в Германии — Карл Зонненшейн. Тот сидел летом 1919 г. в своем кабинете, заваленном книгами по богословию и социологии, и думал о том, какого замечательного сотрудника послала ему воля божия, все претворяющая во славу католической апостолической церкви, в лице молодого доктора философии Гейнриха Брюнинга, живущего, как и сам прелат, в католическом общежитии полумонастырского типа. Наш прелат особенно любовно смотрел при этом на огромную картотеку, составленную Брюнингом и содержащую исчерпывающие данные о представителях различнейших политических и профессиональных организаций Германии, находящихся под прямым или косвенным влиянием и руководством католической церкви. Прелат Зонненшейн не напрасно изучает не только отцов церкви, но и основоположников и комментаторов той еретической науки, которая называется марксизмом и которая учит о классовой борьбе, подменившей в наш греховный век "любовь к ближнему". Прелат с умным аскетическим лицом не пропускает ни одного более или менее интересного народного собрания, даже тех, которые созываются безбожниками-социалистами, и учит своего секретаря Брюнинга усердно посещать эти собрания, ибо как ни велик опыт католической церкви в деле управления массами, пути господни неисповедимы и надо учиться и молиться всю жизнь. Конечно, бог построил один из лучших миров, но люди допускают в дальнейшем оформлении этого мира много ошибок, и недаром в 1891 году с высоты папского престола наместником Христа на земле Львом XIII в энциклике "De rerum nov rum" (о новых вещах) были провозглашены тезисы о том, как надо с помощью католического вероучения стать церковным средостением между трудом и капиталом, чтобы не дать ниспровергнуть тот, богом установленный, порядок, при котором существуют хозяева и работники. Первым советуется, не злоупотреблять своим богатством, вторым — помнить, что не хлебом единым жив человек и что им обеспечено царство небесное. Учение о любви к ближнему остается в силе, учение же о классовой борьбе объявляется богопротивным и мерзким.

Прелат и ученый доктор философии Зонненшейн потрогал задумчиво четки и вспомнил историю борьбы католической церкви с социалистическим лжеверованием и учением. Он вспомнил все то, что он говорил на этот счет своему молодому ученику и секретарю Гейнриху Брюнингу и с удовлетворением еще раз про себя констатировал, что этот молодой человек, который в свое время так преуспевал в науках, а затем так отличился на войне, подает все надежды стать и в политике добрым солдатом католической церкви. Еще неизвестно, когда именно понадобятся католической церкви и ее партии такие люди, как Брюнинг. Но прелат с удовлетворением подумал, что велик выбор смены в партии центра, благодаря той многовековой традиции, которую через раннее христианство, прозелитизм, набор воинствующего духовенства и монашества, как нерасплесканную чашу, принесла католическая церковь в партию центра. Именно поэтому эта партия и пользуется таким благоволением германского промышленно-финансового капитала, давно сообразившего, какие самые разнообразные социально-политические заказы способна выполнять эта католическая партия центра, достойным членом которой стремится наш прелат сделать Гейнриха Брюнинга.

Карл Зонненшейн еще раз с внутренним удовлетворением посмотрел на составленную молодым Брюнингом картотеку и вспомнил, как партия центра стала одной из крупнейших германских политических партий и как ей пришлось с первого же момента германской республики поставлять на благо всей германской "нации" министров самого разнообразного оттенка. В самый момент революции, когда пришлось перекраситься в защитный цвет "демократии", центр быстро сдал в архив и политический резерв тех своих реакционных вожаков, которые пытались спасти падающую в историческое небытие императорскую Германию, и выдвинул на первый план таких политиков, как Эрцбергер, которые представляли "взбунтовавшихся мелких буржуа" и во многих вопросах были куда радикальнее социал-демократов, руководимых Эбертом и ненавидевших не только революции, но и "демократическую" республику, как грех. Но как только в Германии был отражен первый напор революции, когда контрреволюционными войсками Носке было разбито восстание спартаковцев в Берлине, революционное восстание в Средней Германии, когда белогвардейские генералы, социал-фашистские вожди и католические попы прошли огнем и мечом карательных экспедиций промышленные районы Германии и наступило успокоение, при котором можно было уже с улыбочкой говорить о "марше социализма", — центр выдвинул на первый план более знакомых крупной буржуазии политиков. Членами германского и прусского правительств от партии центра стали политики, сохранившие и восстановившие тесную связь с промышленниками и банкирами. Центр и в годы "штурм унд дранга" германской республики защищал только интересы монополистического промышленно-финансового капитала, но тогда делал вид, что прислушивается к стенаниям разоренного войной и послевоенными тяготами мелкой буржуазии, крестьянства, что он хочет сохранить или даже поднять жизненный уровень рабочего класса, что он хочет, одним словом, дать демократической республике соответствующее социальное содержание. Теперь же, в момент успокоения, центр стал официальным представителем интересов промышленно-финансового капитала. На первый план вышли "благодетели" этой монастырской по психологии и организации партии, промышленные бароны из прирейнских областей, крупнейшие помещики из Силезии и Померании, старые выслужившиеся до чина тайного советника бюрократы вильгельмовских времен. Но как только в истории Германии в связи с нажимом версальских держав, в связи с попыткой германской буржуазии переложить всю тяжесть контрибуции на трудящиеся массы и с одновременной попыткой еще удесятерить под репарационный шум свою сверхприбыль, как только в истории этой многострадальной страны открылась новая глава обостренной классовой борьбы, центр снова спрятал, как в представлении итальянских бродячих комедиантов, своих реакционеров и выдвинул на первый план своих "демократов". Прелат Зонненшейн, любящий делиться с молодым Брюнингом своими беседами в великосветских и банкирских политических салонах, рассказывал ему как-то, что греховные люди любят сравнивать центр с картой "джокер" в игре в покер. "Джокер", как известно, заменяет в этой азартной игре любую карту и с остальными картами составляет любую комбинацию. Так и центр вместе с социал-демократами и демократами может составить левую, с националистами и народной партией правую коалицию. Велик выбор политиков на тот и другой случай в партии центра! Как говорится по-немецки: велик зверинец господа бога!

Поэтому любой более или менее способный член партии центра может держать наготове свой портфель, который может превратиться в министерский портфель так же быстро, как во времена Наполеоновских войн в ранце каждого солдата оказывался маршальский жезл. Разве знает бесшумно падающая четка, когда ее сбросят, и разве знает она, какая рука ее направляет? Это сравнение четок с членами партии центра, вероятно, нередко фигурировало в беседах прелата Зонненшейна с молодым Брюнингом. Никто не может знать, когда на нем, смиренном сыне католической церкви и дисциплинированном члене партии центра, остановится указующий перст того коллективного руководства, которое в центре составляется из нескольких прелатов церкви, промышленных баронов прирейнских областей и крупнейших помещиков Силезии. Быть может, прелат Зонненшейн имел дар предвидения и мог предугадать, например, какое глупое лицо сделает депутат центра Вирт, когда его сделают вдруг министром финансов. Наверно можно сказать, что эта историческая сценка произвела огромное впечатление на Брюнинга, ибо тогда он понял, как верно утверждение его учителя Зонненшейна, что за католической церковью и партией центра молитва и покорное усердие не пропадают. Эта сценка так красочно иллюстрирует "естественный" подбор политиков и министров — вождей партии центра, что ее стоит здесь воспроизвести. Дело происходило в 1920 г. во время скандального политического кризиса, вызванного падением министра финансов, одного из самых выдающихся деятелей партии центра того времени, Эрпбергера. Авторитет партии центра был сильно потрясен, стоном стоял крик о политической и бытовой коррупции в молодой "демократической" республике. Между тем, центру не хотелось сознаваться в своем поражении, не хотелось к тому же выпускать из рук "ключевой" позиции в виде министерства финансов. Решено было поэтому поставить во главе этого министерства политика, имя которого бы звучало приемлемо для масс, в происхождении и карьере которого был бы залог незапятнанной репутации. Депутат Иосиф Вирт, только что променявший должность скромного сельского учителя в католическом Бадене на звание депутата рейхстага, не мог и мечтать, что вожди партии центра именно на него наложат послух министра финансов в это тяжелое время. Наоборот, никто не интересовался даже его мнением в разгар политического кризиса, и добродушный здоровяк-южанин решил воспользоваться свободным от заседаний парламента и фракций временем и хорошенько всхрапнуть на одном из весьма располагающих ко сну уютных диванчиков кулуаров германского рейхстага. Здесь он безмятежно почивал, пока его не разбудил один из вождей его партии, смеясь, вероятно, в душе над сонно-глупым и растерянным видом новоиспеченного имперского министра финансов, сообщил ему о том высоком доверии, которым облекла его назначением на этот высокий пост партия. К сожалению, неизвестно, сделал ли более умное лицо наш Гейнрих Брюнинг. когда, девять лет спустя, при избрании вождем партии прелата Кааса, последний заявил, что он примет избрание только в том случае, если ему в ближайшие помощники в качестве председателя парламентской фракции партии центра будет дан молодой депутат Гейнрих Брюнинг, о существовании которого знали до этого только специалисты по налоговым вопросам.

Но мы несколько забегаем здесь вперед, ибо в 1919 г., когда Гейнрих Брюнинг служил личным секретарем у прелата Зонненшейна, партией центра выдвигались на авансцену не Вирт и не сам Брюнинг, а политики типа тогдашнего прусского министра народного благосостояния (собеза), затем вождя христианских профсоюзов и ближайшего соратника канцлера Брюнинга в качестве министра труда — словом, типа Адама Штегервальда.

Адам Штегервальд представлял в центре, этом эклектическом и синтетическом сколке со всех германских бур-жуазных политических партий (включая, конечно, и социал-фашистскую партию), так называемое рабочее крыло, т. е. политическое представительство католических рабочих, объединенных в так называемых "германских профсоюзах", составляющих фактически разновидность социал-соглашательских, реформистских "свободных" профсоюзов. Совершенно неслучайно, что в момент очередного обострения классовой борьбы взор прелата Кааса остановился на Брюнинге, ибо тот вышел в конечном счете из этого христианского профессионального движения, вышел из-под профбюрократической полы Штегервальда, как многие социал-фашисты вышли из-под полицейской шинели Носке и Зеверинга. Не надо забывать, что политический аппарат германского монополистического капитала все послевоенное время и вплоть до прихода к власти Гитлера составлял этот беспримерный контрреволюционный синтез из знатоков полицейского сыска и охраны, какие имелись в лице перенятого от императорской Германии аппарата полицейского государства, старой контрреволюционной армии (вернее, ее рейхсверовских остатков, сохранившихся для борьбы с внутренним врагом, т. е. революционным движением) и новой контрреволюционной армии из профбюрократов самого разнообразного калибра, искушенных в понимании малейших движений рабочего класса, знающих его желания и настроения и умеющих говорить на понятном рабочим массам языке. Иногда полицейский опыт и опыт профбюрократа давал в одном лице замечательных представителей, олицетворяющих всю государственно-административную систему современной Германии (прусские и вообще германские полицей-президенты из социал-фашистского, вернее, реформистско-профбюрократического лагеря). Тогда, в 1919 г., социал-фашиста Зеверинга в роли прусского министра полиции дополнял католический профбюрократ Штегервальд. На том перевале обостренной классовой борьбы такая спаренная политическая езда социал-полицейского и профбюрократа была уже в Германии политическим бытовым явлением.

Вот этот-то Адам Штегервальд и прислал поздним летом 1919 г. одного из своих директоров департамента Брахта к прелату Зонненшейну с просьбой рекомендовать ему из своей паствы личного секретаря. Прелат несколько поколебался и затем уступил министру своего собственного секретаря Гейнриха Брюнинга. Этим он, несомненно, толкнул своего любимца на путь политической карьеры, а не духовной или философско-филантропической, как думал раньше определить свое жизненное призвание бывший офицер пулеметной команды Брюнинг.

Гейнрих Брюнинг родился в зажиточной торговой, бывшей кулацкой семье в Вестфалии (в 1885 г. в Мюнстере). Там и кулаки какие-то особенные: это даже в германском масштабе настоящие помещики, живущие сытой привольной жизнью. Недаром самой лучшей ветчиной в Германии считается вестфальская ветчина, а ведь Германия — родина колбасы и ветчины. Вестфальские буржуа не очень любят сами трудиться. На их красных здоровых лицах видны не только следы солнечного загара полей и пота, но и огромных количеств выпитого вина и тяжелого вестфальского пива. Их шутки и забавы грубы — про вестфальцев никто не скажет, что они происходят из народа "поэтов и мыслителей". Они любят примитивные радости жизни: нигде нет в Германии такого количества драк и скандалов, нигде попы сами не напоминают так кулаков (все круглые красные лица), как в Вестфалии. И нигде у кулака-помещика нет такой тяги к отходу от земли, к переходу к более легкой торговой наживе, как опять-таки в Вестфалии, откуда вышли целые поколения германских купцов и торговцев. Не по-крестьянски ловкие, поворотливые и сметливые вестфальцы (германские "ярославцы" довоенного времени в России) при первой возможности перестают обрабатывать землю, возделывать виноград и начинают торговать вином. Тем более, что огромные кулацкие деревни в процессе роста расположенной в Вестфалии промышленности органически сливаются в города. Так и отец Гейнриха Брюнинга сравнительно рано бросил свое крестьянство, стал виноторговцем после того, как ему удалось скопить небольшой капиталец в кулацком чулке. Виноторговцем он свой капиталец превратил уже в солидный капитал, пользуясь тем покровительством, которое оказывали богобоязненной семье Брюнинга столь многочисленные в Вестфалии католические монастыри и католические организации.

Брюнинг-отец стал домовладельцем, "отцом города", вообще одним из столпов общества. И умер, обеспечив семью хотя и сравнительно небольшой, но крепкой пожизненной рентой.

Из нелюбви вестфальских кулаков к земле, из взгляда на землю, как на обыкновеннейший предмет эксплоатации, рождается их стремление при первой возможности освобождать сыновей от зависимости от земли. Вестфалец еще больше, чем баварец, мечтает сделать сына попом, адвокатом, на худой конец инженером или врачом. Лучше всего, конечно, сделать сына философом или юристом, ибо это с помощью католической церкви и партии центра открывает дорогу к политической карьере, к разным теплым местечкам не только для удачливого сына, но и для всей семьи и родни. Брюнинг-отец имел двух сыновей: старшего он отдал в духовное училище и этот брат будущего канцлера стал довольно быстро известным католическим прелатом, распространявшим христову веру в колониях, создававшим связи между германскими и французскими католиками до и после войны, словом, одним из тех воинов-политиков в рясе, которых так много в Германии. Будущего же канцлера его отец пустил по юридической части. Гейнрих Брюнинг еще студентом был типичным представителем дегенерирующей в городе крестьянско-кулацкой семьи. Худой, бледный, рано испортивший себе зрение и потому закрывающий утомленные глаза очками, не имеющий собственной воли и не находящий долго себе места в жизни, без особого увлечения изучающий любые науки и старательно откладывающий окончательный выбор призвания или занятия, будущий канцлер Брюнинг, по свидетельству его товарищей по университетским аудиториям, бесшумно передвигался по мрачным коридорам исторических провинциальных университетов Германии. Любопытно, что товарищи Брюнинга уже тогда отмечали в нем что-то иезуитски-ханжеское. Брюнинг им казался не обыкновенным германским студентом, веселым буршем, а переодетым в штатское послушником монастыря, семинаристом. Все товарищи Брюнинга уже тогда отмечали в нем необыкновенное трудолюбие, терпение, но полное отсутствие оригинальных мыслей, буйных запросов, столь свойственных именно молодым студентам. Брюнинга материальная обеспеченность освобождала от необходимости торопить окончание своего образования, он несколько раз менял университеты и факультеты: в Мюнхене он слушал лекции на юридическом факультете, затем он перешел в Страсбург, где учился философским наукам, побывал в Берлине, где слушал лекции по истории.

Для таких маниловских ростков на некогда крепком, а теперь иссыхающем от перенесения на непривычную другую почву буржуазном дереве типично, что они после долгого раздумья и колебания выбирают себе совершенно неожиданные "цели жизни". Молодой Брюнинг долго колебался — быть ли ему учителем или юристом — чиновником — и вдруг решил, что основная цель его жизни, обеспеченной вообще небольшой отцовской рентой, — написать биографию малоизвестного английского поэта и философа XIX века Вальтера Горация Патера, несколько напоминающего в романтических исканиях голубого цветка германского поэта Новалиса. Конечно, мир не потерял ничего от того, что Брюнинг биографии Патера так и не написал, хотя и ездил со специальной этой целью в Англию. Впрочем, тетушки-сплетницы из семьи Брюнингов. очень недовольные тем. что Гейнрих никак не мог себе выбрать призвания или ремесла, тогда утверждали, что будущий рейхсканцлер уехал на несколько лет в Англию для того только, чтобы не сдавать государственных экзаменов, после которых ему все-таки пришлось бы окончательно самоопределиться. Но в 1911 г. Брюнингу пришлось взять, наконец, аттестат, дававший ему право стать учителем гимназии. Говорят, что родные чуть не силой доставили Боюнинга в экзаменационный зал. Правда, раз поставленный лицом к лицу с заданием, он выполнил его блестяще. Учителем гимназии Брюнинг не стал: он уехал опять за границу, на этот раз во Францию — семья Брюнингов была давно связана дружбой с французской семьей в Нормандии — под предлогом необходимости изучить французский язык.

Гейнрих Брюнинг прожил некоторое время в Нормандии у знакомых, а затем у своего брата, который был в это время французским кюрэ, и вместе с братом переселился он потом в Англию, где впервые заинтересовался политикой: Брюнинг внимательно наблюдал нравы и обычаи английской "демократии" и мечтал о том, как их пересадить в родную Германию.

Взрыв мировой войны освободил Брюнинга от забот с выборе какого-нибудь занятия. Война поставила на свое место многих таких "брюнингов", имевших небольшую ренту и не находивших в капиталистическом хозяйстве категорического императива для того, чтобы трудиться, чтобы заниматься чем-нибудь общественно полезным. Такие проблематические фигуры, которые хотят, чтобы какая-то высшая сила устанавливала за них регламент и распорядок жизни, давала им раз навсегда наметку и план, обрадовались войне, во время которой полевой устав и распоряжения командования освобождали мозг и сердце от обязанности думать и чувствовать. В небольшой биографии Брюнинга, которую опубликовал некий Беер[2], приводятся письма Брюнинга с фронта. Любопытные письма: из них веет на нас своеобразным спокойствием и удовлетворением. Не то, чтобы человек обрел свое призвание, открыл в себе какие-то особые качества вояки или профессионального солдата. Нет, просто автор этих писем доволен, что он нашел себе место в жизни, что он знает, что можно и чего нельзя, что его мечтания и волнения введены в какие-то реальные рамки. Совсем нет ничего удивительного в том, что слабенький телом и духом, глубоко верующий и католически дисциплинированный в этой вере Брюнинг выбирает себе на фронте ремесло пулеметчика. Здесь он как бы тренируется к своей будущей политической деятельности и одновременно обнаруживает свои основные политические черты: умение ждать и выжидать, умение спокойно смотреть на приближение противника и хладнокровно ударить в последнюю, или вернее, в предпоследнюю минуту.

Биограф Брюнинга приводит отзывы начальников молодого лейтенанта-пулеметчика. Все они в один голос утверждают, что никто не умел так хорошо, как Брюнинг, вы бирать засады или прикрытия, из которых можно было бы спокойно наблюдать все движения противника, что никто не умел так хорошо, выдержанно и спокойно ждать, пока штурмующие колонны неприятеля приблизятся на такое близкое расстояние к пулемету, что он, пущенный, наконец, в ход, даст максимальные потери противника. Представьте себе живо эту изможденную ночными бдениями, молитвами и философскими размышлениями о человеке, боге и жизни, фигуру с типично иезуитским лицом, усталыми глазами, защищенными очками, посмотрите, как этот человек, притаившись, ждет приближения неприятеля и высчитывает секунды, когда надо пустить в ход пулеметные ленты, и вам станет понятно, что такое Брюнинг и что такое представляет собой его политическая тактика борьбы с революционным движением.

Мы видели, как Зонненшейн передал, что называется, Брюнинга Штегервальду. Адам Штегервальд — вождь католических профессиональных союзов, вождь той мощной организации, которая расшатывает рабочий тыл, взрывает единый фронт борьбы рабочих против капитала изнутри.

Католические попы любят еще со времен наисвятейшей испанской инквизиции повторять, что их церковь боится крови (ecclesia sanguinem abhorret). Во времена Филиппа Испанского, это, конечно, обозначало, что еретиков и грешников не расстреливали, а сжигали. В наши времена классовой борьбы между трудом и капиталом это обозначает, что католические партии центра предпочитают брать трудящиеся массы тихой сапой, разбивать их сопротивление все усиливающейся эксплоатацией монополистического капитала, еще до того как массы выходят на улицу и приходится пускать в ход пулеметы. Из того факта, что будущий канцлер был начальником пулеметной команды, никак не следует заключать, что он любит стрелять из пулемета; из этого только следует, что он должен уметь из него стрелять и знать, когда нужно пустить в ход пулеметную ленту. Но в его биографии сохранились следы того испуга молодого пулеметчика, когда он 28 октября 1918 г., т. е. в самый канун германской революции, получил из германской ставки секретный приказ, что он, как и другие начальники пулеметных команд, должен держать свою команду в боевой готовности на предмет выполнения в нужный момент плана "X". В дневнике Гейнриха Брюнинга сохранилась запись: "План "X" обозначает внутренние беспорядки".

Стрелять в "бунтовщиков" Брюнингу не пришлось. Наоборот, он, как и многие другие офицеры — выходцы из буржуазных семей, пошел путем примирения с новым режимом, путем приспособления к этому "республиканско-демократическому" режиму, убедившись в том, что итти в ногу с "революцией", в особенности в ногу с эбертианцами и носкидами — значит спасать ту священную частную собственность, которая так крепко защищается в папской энциклике и во всех творениях отцов церкви и защищать которую повелевает, прежде всего, оставленная отцом рента, позволяющая все еще откладывать выбор постоянного занятия. Брюнинг до того хорошо приспособился к новому режиму, что сорвавшие с других офицеров погоны солдаты избрали лейтенанта Брюнинга членом совета солдатских депутатов. В качестве уже выбранного начальника Брюнинг довел свою команду до того места, где она демобилизовалась. Только классового чутья рабочих не мог, конечно, обмануть новоиспеченный демократ-пулеметчик, приготовлявшийся выполнять план "X": в дневнике Брюнинга отмечено, что за все время войны его нигде, даже в оккупированной Франции не принимали так плохо, как его и его пулеметную команду приняли в том небольшом промышленном городе, где будущий канцлер окончательно снял офицерскую шинель. В прусской офицерской форме Брюнинг видел наивысший авторитет государства полицейского правопорядка: недаром он с удовольствием вспоминает о тех годах, когда он носил эту форму. Но еще с большим удовлетворением вспоминает он о тех месяцах, когда с помощью социал-демократов удалось избегнуть применения плана "X", необходимости уже на фронте обернуть пулеметы против германского тыла. Из этих двух элементов, т. е. веры в непреклонный авторитет армии и ее все сметающую силу и в извечность социал-демократического, соглашательского умения разлагать при этой лобовой атаке армии на рабочий класс тыл трудящихся — из этой веры в рейхсвер и социал-фашизм, как два кита государственно-политической системы Германии, и слагалась вся политическая программа Гейнриха Брюнинга. Школа прелата Зонненшейна и затем школа вождя христианских профсоюзов Адама Штегервальда только развернула это политическое миросозерцание Брюнинга, дала теоретическое обоснование и практические выводы тому, что молодой Брюнинг в момент германской революции почувствовал почти инстинктивно.

Особенно хорошую школу прошел Гейнрих Брюнинг именно под руководством Штегервальда сначала в роли его личного секретаря, а затем в качестве секретаря христианских профсоюзов, каковым Брюнинг сделался в 1920 г., в тот момент, когда Штегервальд, покинув прусское министерство, опять стал вождем этих профсоюзов. Здесь Брюнинг научился чрезвычайно важному в Германии искусству фракционных переговоров, умению создавать компромиссы, выводить за скобки связывающие различные политические партии и фракции общие пожелания, и не менее важному искусству доказывать никчемность и маловажность разделяющих эти партии и фракции разногласий и споров. Христианские профсоюзы (Deutscher Gewerkschafts bund) никогда не были такой однородной по направлению и составу организацией, какой являлось, например, всегерманское объединение реформистских (так наз. свободных) союзов. Католические профсоюзы представляли собой не менее пеструю амальгаму, чем и сама партия центра. Если в партии центра были представлены все течения буржуазной политической мысли от наилевейшего демократизма до самой черной реакционности и последовательнейшего представительства интересов монополистического промышленно-финансового капитала, то в христианских профсоюзах в свою очередь были представлены все виды профессиональных и культурно-просветительных организаций, которые только знает Германия, все виды представительства интересов самых разнообразных "получателей зарплаты" (Lohnemnfänger). Здесь сливались под сень матери-церкви союзы рабочих, объединения служащих и ферейны государственных чиновников. Во главе всех этих организаций стояли политики и профбюрократы самых различных оттенков и мастей. Секретарь общего объединения Брюнинг должен был учиться маневрировать среди этих политиков и профбюрократов, должен был наловчиться брать у каждого вожака и каждой организации только ту крупицу, которую можно было бросить в общий политический котел, в котором варится та эклектическая политическая и социальная программа германского монополистического капитала, пытающегося как-нибудь прожить без официальной военно-фашистской диктатуры (sich durchwursteln) — по непереводимому немецкому выражению), прожить до того момента, когда сопротивление трудящихся беспрерывному увеличению нагрузки, вызываемой стремлением этого монополистического капитала сохранить всю свою сверхприбыль и при этом взвалить на трудящиеся массы все репарационные тяготы, приведет к такому резкому классовому столкновению, что придется привести в исполнение старый план "X" и пустить в ход пулеметы военно-фашистской диктатуры. Эта работа по профессиональной линии была для Брюнинга замечательной школой по обучению германской политике вообще. Она была для него тем более полезной, что нигде так хорошо, как именно в христианских профсоюзах, нельзя было научиться сотрудничеству с социал-фашизмом вообще. Здесь Брюнинг окончательно убедился в элементарной необходимости перманентного сотрудничества с социал-фашизмом.

Недаром он уже впоследствии, в бытность свою канцлером, с большим внутренним удовлетворением и даже умилением перед многовековой мудростью католической церкви прочел в новой энциклике нынешнего уже наместника Христа на земле, изданной по поводу сорокалетнего юбилея исторической энциклики "О новых вещах": "Совершенно иначе (т. е. иначе как к коммунистам — Н. К.) надо относиться к тому умеренному направлению, которое еще и теперь все еще называет себя социалистическим. Этот социализм не только отказывается от применения грубой силы для достижения своих целей, но он сам все больше приходит к смягчению классовой борьбы и если не к полному отказу от враждебности по отношению к частной, собственности, то во всяком случае к сильному смягчению этой враждебности. Этот социализм испугался своих собственных принципов и в особенности того употребления, которое делает из этих принципов коммунизм, и этот социализм обращается теперь обратно к тем учениям, которые всегда проповедывались христианской церковью. Нельзя никак сомневаться в том, что в требованиях этого социализма мы имеем приближение программных социалистических требований к тезисам христианской социальной реформы.

Если этот социализм окончательно откажется от враждебности и ненависти к другим классам, то тогда можно будет вообще лишить ядовитости достойную осуждения классовую борьбу, которая тогда превратится в честную, преисполненную чувства справедливости дискуссию между классами, которая не будет, конечно, еще тем социальным миром, о котором мы мечтаем, но может быть исходной точкой того мирного сотрудничества между разными прослойками общества. Справедливые требования и законные стремления (рабочего класса) отнюдь не заключают в себе ничего такого, что бы противоречило мировоззрению католической церкви, ибо в них нет ничего специфически социалистического. Кто хочет только такого осуществления справедливых требований, тому нет необходимости объявлять себя социалистом".

Эти "законные требования" рабочих и трудящихся масс Брюнинг понимал так, что в момент так наз. "стабилизации" он в качестве секретаря профсоюзов возражал против повышения ставок, потому что эти ставки потом ведь придется опять снижать!

Германский рейхстаг. Кулуары переполнены депутатами, журналистами, банкирами и промышленниками, различными их ходатаями, просто аферистами и жуликами, пытающимися подработать по политическим и "почти" политическим делам. Воздух полон всяких слухов и комбинаций. Иногда в эти кулуары вместо делегаций промышленных и торговых организаций попадают делегации от рабочих, служащих, совсем редко крестьян, которых все больше разоряет политика правительства "демократической" республики, защищающей исключительно интересы монополистического капитала. Тогда можно наблюдать умилительную картину, как разные "демократические" и в особенности социал-фашистские депутаты прячутся от своих избирателей, о суверенной воле которых они так любят распространяться в речах, произносимых в пленарном зале. В этом пленарном зале, если только продолжительный гудок не возвестил о речи министра или поименном голосовании, за отсутствие при котором "народных представителей" штрафуют в двадцать марок, невыносимо скучно. На трибуне очередной оратор считывает с старательно сложенных стопочкой листочков свою речь, его внимательно слушают только стенографы да несколько статистов — членов его собственной партии, на скамьях остальных партий сидят исключительно дежурные, на обязанности которых лежит созыв членов своей фракции, если в пленарном зале случится что-нибудь экстраординарное. Но обыкновенно ничего не случается: парламентская машина работает, что называется, без сучка и без задоринки, и перемалывает в соответствующие юридические законодательные формулы очередные приказы монополистического капитала. Эти формулы были изобретены в бесчисленных комиссиях и в фракционных комнатах, помещающихся во втором этаже, куда обыкновенно публике вход, в отличие от кулуаров, строго воспрещен. Ливрейные лакеи демократии старательно следят за тем, чтобы люди непосвященные, а в особенности любознательные журналисты не проникли в эти кухни политики; недаром над входом во второй этаж красуется гордая надпись: "Отечество превыше партий!"

Здесь, в этих комнатах комиссий и фракций жестоко сталкиваются интересы отдельных секций монополистического капитала, отдельных концернов. Почти каждый такой концерн, каждый крупный банк, не говоря уже о различных течениях в лагере монополистического капитала, имеет в различных партиях своих представителей. Эти представители, памятуя о том, что интересы отечества, т. е. монополистического капитала, в целом превыше партий и фракций, кропотливо делят пирог, получающийся от ограбления масс, от выдачи правительственных субсидий, кредитов и других благ, черпаемых из казны. Каждая партия имеет здесь своих специалистов по самым различным вопросам. Эти специалисты, в особенности специалисты по налоговым вопросам, выносят фактически на своих плечах всю тяжесть "законодательной" работы. Работа эта неблагодарна и кропотлива, она редко дает славу, ибо речи, предназначенные для "народа", для печати, произносят затем в пленарном зале вожди, зачастую весьма смутно представляющие себе, о чем собственно идет речь. Это и есть те речи, об одной из которых вождь партии центра Виндхорст сказал как-то, сходя с трибуны: "С божьей помощью я сегодня всеми правдами и неправдами замечательно выпутался из положения!" ("Fein habe ich mich heute mit Gottes Hilfe durchgelogen").

Но бывает, что в тиши этих фракционных и комиссионных комнат неожиданно появляются новые "государственные мужи". Это случается или тогда, когда такой "специалист" своей усидчивой работой набирает слишком много секретного компрометирующего хозяев и вождей знания интимной политики и ему надо дать в виде звания вождя или министерского портфеля кусок правительственного г. и-рога. Так сделал свою карьеру Эрцбергер. Или же это бывает тогда, когда монополистический капитал предпочитает, чтобы во главе правительственной машины стояли серенькие и скромненькие, без провоцирующего любовь в одних кругах, ненависть в других — имени. Тогда обыкновенно выбирают такого "нового человека", чтобы с его именем не связывали никаких особенных надежд и ожиданий, страхов и опасений. Так получилась кандидатура в канцлеры Гейнриха Брюнинга, когда в 1930 г. после так называемого "разрешения" репарационного вопроса монополистический капитал Германии решил выкинуть социал-фашистов из правительства и заставить их играть менее заметную политическую роль в лакейской оппозиции, для того чтобы они могли хоть несколько, хотя бы обычными для лакеев судачествами на счет господ, восстановить свой потрепанный во время "большой коалиции" Мюллера авторитет в массах.

Поставить во главе правительства какого-нибудь из видных руководителей центра нельзя было. Вожди партии — Каас, Вирт, Штегервальд, все это были люди с довольно определенной политической программой. Одно их имя могло возложить на партию и стоявшие за ней руководящие слои германской буржуазии определенные обязательства, могло обязать германскую буржуазию к определенному маршруту как в области внутренней, так и в области внешней политики. Германская же буржуазия считала, что она провела "разрешение" репарационного вопроса в необычайно ударный момент. Она, как известно, никак не хотела согласиться с тем анализом социально-политического положения, который был дан тогда Коммунистическим Интернационалом и который говорил, что полоса так называемой "стабилизации" кончилась, что начинается беспримерный в истории капитализма кризис, который должен привести к обострению классовых и междуимпериалистических противоречий. Но германская буржуазия еще не знала, как ей использовать это наступившее, по ее мнению, успокоение, она собиралась во всех областях производить эксперименты и для таких экспериментов ей казался самым подходящим человеком именно Гейнрих Брюнинг, про которого не только в широких массах, но и в профессионально-политических кругах до того мало было известно, что его весьма скудную биографию можно было найти только в справочнике депутатов рейхстага. Из этого справочника можно было, однако, лишь узнать, что Брюнинг был секретарем христианских профсоюзов, редактировал некоторое время их газету "Дер Дейтче" да еще был на фронте и имеет несколько боевых отличий, о которых каждый уважающий себя германский бюргер не забывает упомянуть в любой анкете. Пришлось выдумывать, и так родилась легенда о "кабинете фронтовиков", об огромных связях Брюнинга с папским престолом, с католическими кругами Франции и других стран, о его особо интимной дружбе с президентом Гинденбургом, который его будто бы помнит еще со времен империалистической войны, хотя где было германскому главнокомандующему знать каждого из десятков тысяч офицеров, подвизавшихся на фронте, а не в ставке! И можно смело сказать, что если бы действительно была осуществлена какая-нибудь, хоть самая плохонькая стабилизация, то Брюнинг скромно выполнил бы поставленное ему социально-политическое за-дание и оформил бы очередное ограбление масс на почве "разрешения" репарационного вопроса. Недаром выдвинул Брюнинга на авансцену политики ген. Шлейхер, присвоивший себе впоследствии звание "социального генерала". Задача Брюнинга была: осуществить с помощью рейхсвера, представившего его президенту Гинденбургу, отказ от сотрудничества с социал-фашизмом так, чтобы вожаками последнего казалось, что их могут в любой момент снова "призвать".

Биограф Брюнинга отмечает, что он отказался от славы диктатора. Он хотел осуществить свою волю, но по возможности в самых непатетических формах. Поэтому он перенял буржуазные остатки правительства Германа Мюллера и заменил только новыми министрами вышедших из состава этого правительства социал-демократов. Биограф канцлера дает неплохую формулировку: Брюнингу было дано задание осуществить фактическую диктатуру монополистического капитала с помощью того, что мы назвали бы агрессией по этапам, т. е. осуществить диктатуру, пользуясь поелику возможно, с помощью социал-фашизма, легальными формами "демократии". Надо было отказаться от "диктаторской славы", ибо в противном случае была бы разбита вдребезги социал-фашистская теория "меньшего зла", была бы ускорена мобилизация масс против фашизации государственной власти. Это не значит, конечно, что Брюнинг в какой-либо мере отвергает фашизм. Он, правда, в своих речах, выступал довольно резко против всякого рода фашистских течений, но только потому, что его хозяин, монополистический капитал, тогда еще не решил, в какой форме ему следует использовать фашизм — в форме ли дублирования социал-фашизма по части отвлечения возбужденных и революционизирующихся народных масс от настоящей революционной партии, от партии германского пролетариата, его коммунистической партии, — или же в форме непосредственного привлечения к участию в правительственном аппарате. Брюнинг пошел бы и на такое использование фашизма. Недаром Брюнинг затем неоднократно изъявлял готовность уступить власть Гитлеру. Он в роли канцлера чувствовал себя, как некогда на фронте: за него думают в кабинетах промышленных баронов и банкиров-королей. Сказал же про него вождь партии центра Каас как-то: "Я систематически выдвигал Брюнинга в первые ряды, потому что у него име-ется синтез мысли и действия, который редко встречается у государственных мужей, разве только у античных греков". Можно легко себе представить, как улыбаются короли биржи и капитаны промышленности, когда они слышат, что доброго пулеметчика Брюнинга сравнивают с Периклом и Демосфеном. Был еще один, и к тому же немаловажный аргумент, который удерживал Брюнинга, вернее, пославших его, от привлечения к непосредственному участию в правительственной власти национал-социалистов, сиречь фашистов. Этот аргумент откровенно изложен в статье лейб-журналиста нынешнего канцлера, редактора его органа "Германия" Гагеманна в "Цейтшрифт фюр Политик": откровенная фашизация германской политической власти была тогда невозможна по внешнеполитическим причинам, ей воспротивились бы версальские державы, в первую очередь Франция. Брюнинг же хотел передать власть Гитлеру после осуществления соглашения с Францией.

Известно, что долгожданная "стабилизация" не наступила. Народно-хозяйственный аппарат Германии начал давать серьезнейшие перебои. Количество безработных начало расти до астрономических цифр, за время канцлерства Брюнинга в Германии кончали самоубийством в среднем около 50 человек в день. Нагрузка германской промышленности стала падать, внутренний рынок сужаться. Мало того: этот внутригерманский кризис стал давать себя еще больше чувствовать по мере роста и углубления мирового общекапиталистического кризиса. Но сначала Брюнинг в этот мировой кризис не верил: ему казалось, что центр тяжести лежит в германском кризисе. Надо, мол, опять (в который раз окончательно?) договориться с буржуазией стран-победительниц насчет дележа добычи, получаемой от переложения всех репарационных тягот на трудящиеся массы, и тогда германское народное хозяйство пойдет по пути к выздоровлению. — Выборы 14 сентября 1930 г. Брюнинга не обескуражили: быть может, он даже решил, по германскому образцу, сделать из нужды добродетель и на демонстрации тяжелого положения народных масс опять выторговать еще кусок репарационного пирога для своего собственного монополистического капитала и финансового капитала стран-победительниц. Он совершает поездку по городам и весям Германии, он проходит всю эту страну и изображает из себя Христа, идущего на Голгофу: с истинно христианским наигранным смирением встречает он камни, которые летят в его автомобиль в германских городах. Начинается целая серия "чрезвычайных указов". Говорят, что Гинденбург подарил в эту тяжелую зиму канцлеру теплую шубу с президентского плеча: известно, что с того времени вся германская "демократия" состояла из президентских постановлений, имеющих силу законов, вопреки всем постановлениям Веймарской конституции. Лейт-мотивом во всех выступлениях Брюнинга проходит призыв к аскетическому образу жизни. Лучшего выбора германский монополистический капитал как будто сделать не мог: иезуит и аскет в личной жизни, Брюнинг с силой внутреннего убеждения развивал лозунг "ora et labora" (молись и трудись). Усиленная молитва должна была компенсировать жестоко урезанную реальную зарплату. Безработным и лишенным пособий декретами Брюнинга предлагалась в утешение одна только молитва.

Начинается активизация германской внешней политики, т. е. именно та попытка сделать из нужды добродетель, о которой мы говорили выше. Брюнинг обращается к Америке. По его совету президент республики обращается к Гуверу со слезницей-телеграммой, изображающей в самых черных красках положение Германии, т. е. не широких народных масс, а монополистического капитала, Не желающего терять ни крохи из основного капитала (пресловутая "субстанция"!), ни сверхприбыли. Биограф Брюнинга свидетельствует нам, что после решающего разговора с американским послом Брюнинг решил поехать в Лондон. В дороге туда произошла встреча Брюнинга с французскими министрами Лавалем и Брианом. Мы теперь знаем, о чем шла речь во время этого парижского свидания. Франция, которая почувствовала приближающееся землетрясение общекапиталистического кризиса, тоже решила сделать из нужды добродетель. В ее подвалах накопились горы золота. Это золото не находит себе применения, между тем капитал должен приносить проценты, иначе он мертв, иначе он превращается из радости в несчастие, равному которому нет. Но Франция одновременно чувствует, что беспримерный капиталистический кризис потрясает всю версальскую систему. Под эту потрясенную версальскую систему надо подвести золотую базу. Эта база может быть дана, если Германия возьмет французские кредиты на условиях, превращающих ее в сателлита Франции, в составную часть версальской системы. Брюнингу было предложено в Париже надеть на Германию золотые цепи, но все-таки цепи. Говорят, что, когда Брюнинг уехал из Парижа в Лондон и пароход стал приближаться к английскому берегу, германский канцлер упал на колени и стал горячо молиться. Англия казалась ему той обетованной землей, где он соглашением с английским правительством надеялся отгородиться от похода французского империализма на последние остатки политико-экономической независимости Германии.

Свидание в Чеккерсе Брюнингу ничего не дало: тогда еще не было известно, какие трагические переживания предстоят английской буржуазии, но тогда уже было ясно, что Англия пытается прежде всего помочь самой себе: ей уже тогда было не до оказания помощи Германии. Между тем французский империализм давал одним ударом за другим чувствовать Брюнингу свою силу: политически — ликвидацией так называемого австро-германского таможенного соглашения, экономически — выкачиванием из Германии краткосрочных кредитов. Как раз в тот момент, когда в самой Германии чувствовались сильнейшие подземные толчки надвигающейся катастрофы, из Англии пришла весть об отмене золотого стандарта, пришла весть об историческом землетрясении в стране, на которую Брюнинг обратил все свои взоры.

Еще большим землетрясением было для Брюнинга знаменитое сообщение, в котором были зафиксированы результаты свидания Лаваля с президентом САСШ Гувером. Лаваль проехал в Вашингтон с максимальной программой французского империализма. Французский премьер хотел возобновить ту линию французской политики, которая оборвалась в тот момент, когда американский сенат отказался ратифицировать Версальский мирный договор и когда Америка отказалась уплатить по политическим векселям Вильсона, т. е. подписать вместе с Англией договор, гарантирующий Франции ее послеверсальские приобретения и преимущества. То, чего не удалось достигнуть Клемансо и Пуанкаре, должен был достигнуть Лаваль: он хотел получить от Гувера американскую гарантию версальской системы. Этой гарантии Лаваль не получил в том виде, в каком он хотел и надеялся ее получить, но он все-таки получил косвенное подтверждение версальской системы со стороны Америки.

Если летом 1931 г. Гувер предложил дать Германии репарационную передышку и этим установил, что репарационный вопрос есть вопрос международный, вернее, вопрос, долженствующий интересовать все руководящие капиталистические страны, то официальное сообщение, фиксирующее сговор Лаваля с Гувером, фактически устанавливает, что вопрос репараций есть вопрос, который должен быть разрешен путем непосредственных переговоров между Германией и Францией. Это, если хотите, есть косвенное признание Америкой версальской системы, гегемоном которой является Франция и которая держится на порабощении Германии. Соглашение Гувера с Лавалем после отмены золотого стандарта в Англии было вторым решающим ударом для Брюнинга. Он был поставлен во главе правительства переходного периода как во внутренней, так и во внешней политике. Глубокий мировой кризис капитализма — ибо соглашение Гувера с Лавалем, вернее, победа Франции над Америкой является прямым последствием глубокого социально-экономического кризиса САСШ — поставил Брюнинга перед задачами, которые, собственно говоря, история, конечно, предназначала не для него. Когда Брюнинг после своей отставки стал жаловаться, что его-де свергли "всего за сто метров до его финиша", он только показал полное непонимание своей роли: своей проповедью аскетического голодного пайка он привел в отчаяние мелкую буржуазию и очистил дорогу Гитлеру к власти. Он сделал свое дело, хотя иначе, чем он его себе мыслил.

Ибо Брюнинг был маленьким человеком неоимпериалистического германского безвременья. В дни великой разрухи и землетрясения, вызванного поражением Германии в мировой войне, лейтенанту пулеметной команды Гейнриху Брюнингу удалось перекраситься в защитный цвет члена совета солдатских депутатов и незаметно нырнуть в серую солдатскую массу. Задачей канцлера Брюнинга было сидеть у пулеметов только до того момента, когда надо будет пустить в ход пулеметные ленты и тогда у пулеметов станет другой, более "сильный" ставленник капитала, окруженный нарочито "ореолом диктатуры". Именно нарочитая необходимость "ореола диктатуры" решила политическую судьбу Гейнриха Брюнинга. Его коренная ошибка заключалась в том, что он, подготовляя военно-фашистскую диктатуру (ведь он вел переговоры с Гитлером), не учел своевременно, что германскому монополистическому капиталу нужны все более быстрые темпы в деле фашизации страны, во всяком случае более быстрые, чем их мог применять по самому своему характеру Брюнинг.

Но именно этот политический гамлетизм Брюнинга предопределил роль его, как вождя "оппозиции" ее величества фашистской диктатуры. Неслучайна после прихода Гитлера к власти именно Гейнрих Брюнинг был избран вождем партии центра, да еще с "диктаторскими полномочиями" по линии тактических решений и персональных перемен во всех органах партии. После падения Брюнинга генерал Шлейхер дал ему вдогонку следующую характеристику: "Ничто я так не презираю до глубины души, как недостаток решительности. Есть много людей (читай: Брюнинг, прежде всего!), у которых является перманентным состояние, когда они борются во имя какого-либо решения с самим собой и поэтому никак не могут притти к какому-либо решению вообще. Я не знаю более резкого упрека по адресу человека, не знаю также более оскорбительного, как упрек в том, что он сам не знает, чего он хочет!" Именно потому, что он "не знает, чего он хочет", Брюнинг и стал вождем "ответственной оппозиции" в рамках фашистской диктатуры. Но еще одна черта личного характера Брюнинга предназначила его на эту роль.

Сам Брюнинг писал как-то в одной из своих статей (см. А. Нобель, "Брюнинг", стр. 87): "Политика является разрушительницей счастья тех, кто ею занимается. Политика всегда является уделом меланхолических темпераментов и людей, перенесших тяжелые испытания в жизни, в особенности в молодости. Политика требует у своих поклонников умения владеть своими нервами и кружениями своего сердца. Политика требует чувствительной нервной системы, которая умеет предсказывать развитие вещей в самом печальном свете". Действительно, именно таким должен быть политик, вождь "демократической" оппозиции в рамках фашистской диктатуры!

Но Брюнинг продолжает свою характеристику политика: "Настоящий политик должен чувствовать, какие настроения носятся в воздухе. Он должен уметь эти настроения впитать в себя и затем влить в великое русло национального прогресса". Это писалось в 1923 г. в дни обострения классовой борьбы в Германии. В 1933 г. партия центра избрала Брюнинга своим вождем, поручила ему во исполнение призыва Гитлера уловить настроения, которые носятся в воздухе, и приспособить их на пользу фашистской диктатуры. Брюнинг сделал свой на этот раз логический вывод: он ликвидировал партию центра.

Но любопытно, что национал-социалисты, хотя Брюнинг подготовил приход Гитлера к власти, преследуют бывшего канцлера. Гейнрих Брюнинг ведет в буквальном смысле слова кочевую жизнь: не успеет он где-нибудь в глухом провинциальном городке поселиться, как под нажимом штурмовиков, сдавшие Брюнингу квартиру предлагают ему ее очистить "во избежание недоразумений".