От Носке до Гитлера

ЧАСТЬ ПЯТАЯ ФАШИСТЫ

О главе германского фашистского правительства, о "народном канцлере", о вожде национал-социалистической партии Адольфе Гитлере написано бесчисленное количество книг и брошюр. Но было бы огромной ошибкой полагать, что жизнь Гитлера исследована до конца, что его биографию, по крайней мере, до прихода национал-социалистов к власти, можно писать так, как пишут биографию по проверенной и заверенной соответствующими инстанциями анкете. В "анкете" Гитлера есть очень много провалов, очень много ям, которые ставят исследователя его жизненного пути перед недоуменными вопросами.

Во время первой же крупной склоки в национал-социалистической верхушке (в 1921 г.) противники Гитлера выпустили листовку под весьма красноречиво вопрошающим заголовком: "Где он, собственного говоря, берет средства к существованию?" (wovon lebtereigentlich?). Подобных вопросов много у всех, кому приходилось так или иначе заниматься проблемой жизни Адольфа Гитлера. Надо признать, что много в его биографии оставлено им самим и его соратниками в тени нарочито, ибо некоторая таинственность его жизненного пути является одним из факторов его успеха в массах, в особенности в массах обездоленной германской мелкой буржуазии. Но основное из того, чего недостает для точного восстановления всей биографии Адольфа Гитлера, — а ведь его биография, как никак, стала значительным куском германской истории, — быть может решающие моменты жизненного пути нынешнего канцлера оставлены стыдливо в тени, не извлекаются из архивов, ибо история жизни Адольфа Гитлера есть история жизни никак не революционера, а современного конквистадора, современного искателя счастия на большой дороге монополистического капитала эпохи империалистических войн и пролетарской революции.

Однако кое-что из биографии Адольфа Гитлера мы знаем. Мы знаем, например, точно, что глава фашистского Правительства родился 20 апреля 1889 г. в Бранау на германо-австрийской границе в семье мелкого таможенного чиновника. Настоящая фамилия Гитлера-отца была Шикльгрубер: он поменял фамилию в связи с получением какого-то наследства, и нынешние герои, "третьей империи" благодарят вероятно всех древних германских богов, что милостивая судьба избавила их "вождя" от фамилии, которыми талантливый австрийский писатель-юморист Нестрой снабжал своих сугубо комических героев. Семья Гитлера была обычной крестьянско-кулацкой семьей крепкого достатка. Форменная фуражка таможенного чиновника давала семье не столько средства к жизни, ибо их давало хозяйство, сколько несколько более с мелкобуржуазной точки зрения высокое социальное положение императорско-королевского австрийского чиновника. Но после смерти отца, а затем И матери хозяйство семьи Гитлеров быстро разваливается и хиреет и Гитлер остается без средств.

В человеке, получившем воспитание в мелкобуржуазной среде, такое падение с высоты маленького, но крепкого благополучия в низины голодного существования "вызывает, как правильно отмечает младоконсервативный публицист Улльман, более сильную социальную чувстительность, чем трудный, но беспрерывный подъем из бедственного положения в положение обеспеченного, хотя и скромного существования". Сюда надо еще прибавить, что в народной школе Линца, где учился Гитлер, некий ярый тевтонец превратил вообще всю всемирную историю в сплошной героический эпос германского народа и привил молодому Гитлеру убеждение, что любой немец призван осуществлять знаменитый лозунг: "Весь мир должен быть спасен германским естеством". В автобиографии Гитлера мы находим следы, что единственным последствием такого героического изображения прирожденной талантливости германской расы было то, что Гитлер совершенно забросил учебу и в конце концов был с позором изгнан из школы. Гитлер находит себе оправдание в том, что он уже тогда чувствовал в себе призвание художника: его мечтой было стать архитектором. Впоследствии апологеты и поклонники Гитлера сделают вывод, что архитектурный сплин их "вождя" таил в своем зародыше его великие политические таланты, ибо от архитектуры мол, гармонические, по законам классической архитектоники построенные социально-политические идеи вождя национал-социалистического движения. Но есть более трезвые свидетельства, говорящие о том, что мечты об архитектуре были бегством типичного неудачника. мечтами о великой роли германской расы отдалившегося от сокровенной мечты стать таким же человеком с кокардой, каким был его отец. История любит иногда остроумно шутить, и такой остроумной шуткой было возведение вождя национал-социалистической партии для получения германского гражданства (в 1932 г., почти на пороге власти) в звание правительственного советника при брауншвейгском посольстве в Берлине. Остроумно это было потому, что вражда Гитлера с баварским премьером Каром (мюнхенский путч 1923 г.), ненависть его к Брюнингу, полный разрыв с фон Папеном, лишь с большим трудом затем ликвидированный, — все это говорит о тайной глубокой зависти к людям, имеющим, по германской формулировке, "должность и честь", т. е. чиновникам. Мелкие буржуа исходят в этой своей зависти из определения народной пословицы: "Кому бог дает должность, тому он дает и разум". Неполучение такой освященной форменной фуражкой с кокардой должности и является свидетельством собственной бесталанности, от которого никак не уйти перед собственной совестью.

Гитлер пытается уйти от таких угрызений совести в архитектуру, ибо у него, действительно, обнаруживаются способности не то художника, не то чертежника. Он отправляется в Вену, чтобы стать художником или архитектором. Но в академию его не принимают за отсутствием аттестата зрелости. Гитлер слышит здесь столь ненавистное для мелкого буржуа слово "документ", ненавистное потому, что оно составляет предел его мечтаний. Адольф Гитлер становится тем, что немцы называют "vorbummeltes genie", (т. е. пропивший свой талант человечек). Ничему путному он не научился. Он начинает искать случайных заработков и одновременно заниматься самообразованием (как все выброшенные за борт школы неудачники он провозглашает: "всё врут календари".). Читает он без критического разбора все, что попадается под руку; это ему потом пригодится, как агитатору-пропагандисту, который очень будет импонировать мелкобуржуазным массам своим умением, благодаря действительно феноменальной памяти, хотя и несовсем точно процитировать того или иного писателя или философа. В это время Гитлер между прочим становится ярым поклонником Рихарда Вагнера, каковым он остался и до сего времени. Совершенно ясно, что именно берет Гитлер из героической поэмы вагнеровских Нибелунгов.

Надо жить, а Гитлер ничего не умеет. Остается искать случайных заработков в качестве строительного рабочего. Только что он мечтал о великолепной чиновничьей карьере, затем о еще более феерической карьере германского героя старинного предания. Всего несколько дней тому назад он мечтал о себе как о великом художнике, о великом строителе монументальных зданий. Не вышел из Адольфа Гитлера второй строитель Сольнес и приходится за мизерную плату таскать камни и бревна. Молодому Гитлеру в этот момент приходит в голову впервые мысль о том, что в капиталистическом обществе не все в порядке. Здесь есть один из тех провалов в биографии Гитлера, о которых мы говорили вначале. Есть следы, что Гитлер собирался вступить в ряды социал-демократии. Он отрицает эту "клевету" в своей автобиографии. Любопытно, как он защищается: он утверждает, что его оттолкнуло от пролетариата чувство солидарности. Товарищи по работе хотели убедить Гитлера для начала вступить в профсоюз, но Гитлер отказался. Этот отказ характерен: типичный мелкий буржуа боится слиться с массой, которую он считает толпой. Он согласен с тем, что в капиталистическом мире не все благополучно, но он хочет это неблагополучие как-то увязать и затем ликвидировать только по отношению к себе лично. Слиться же с массой значит окончательно отказаться от надежды стать "Единственным". Известно, что автобиография Гитлера называется "Моя борьба". Ударение здесь на слове "моя". Не тем гордится Гитлер, что он боролся, он не намекает на известное изречение Гете: "Быть борцом, значит быть человеком", он в своем мелкобуржуазном великолепии выпячивает свое "я". Послушайте, как Гитлер в своей автобиографии возмущается по поводу того, что его хотят заставить вступить в профсоюз: "Моя одежда была еще как-никак в порядке, моя речь изысканна и я себя держал очень сдержанно. Я искал работы только для того, чтобы не умереть с голоду и чтобы иметь возможность учиться. Я не обращал бы, если бы мог, никакого внимания на свое окружение". "Окружение" требует от Гитлера, чтобы он вступил в профсоюз, чтобы он не занимался штрейкбрехерством, чтобы он не якшался с хозяевами и приказчиками. Рабочие начинают понимать Гитлера: "желтого" начинают прогонять с работы, в одном месте Гитлера жестоко избили. Гитлеру приходится часто менять место работы. Он понемногу начинает этих действительных пролетариев не только ненавидеть, но и презирать: ведь эти дураки ждут улучшения своей судьбы от свержения капиталистической системы", т. е. от улучшения общей судьбы. Между тем Гитлер преисполнен уверенности в том, что каждый человек, а в особенности каждый германец своему счастию кузнец. Рабочие же осмеливаются не признавать за Гитлером каких-то особенных талантов. Затем в своей биографии он эту ненависть соответственно оформит: он не мог-де воедино слиться с людьми, которые все отвергают, т. е. отвергают понятие нации, в котором они видят только выдумку капиталистов, отечества, в котором они видят инструмент буржуазного угнетения, закона и права, в которых они видят только средства борьбы с законным возмущением рабочего класса его эксплоатацией и т. д. Но эта ненависть к рабочему классу и презрение к пролетариям отнюдь не обозначает, что Гитлер любит капиталиста и хозяина.

Ведь "verbummeltes genie" тем и отличается, что никого не любит, что стимулом его действий и рассуждений является не любовь, а ненависть, смешанная с завистью неудачников. Так и Гитлер завидует и по-своему ненавидит капиталистов. Поэтому он с жадной благодарностью, поскольку настоящее социалистическое учение ему недоступно, набрасывается на антисемитизм, который еще Бебель определил, как "социализм дураков". В Вене он знакомится с учением знаменитого антисемита Люэгера, основателя христианско-социальной партии, "расиста" Чемберлена и подобных ученых. В 1912 г. Гитлер переселяется в Мюнхен уже антисемитом и пангерманистом, укрепившим свое "мировоззрение" на венских наблюдениях борьбы германской буржуазии с другими буржуазиями австро-венгерской монархии. В Мюнхене Гитлер считает себя архитектором-чертежником. В действительности же он занимается более скромным ремеслом маляра.

Мировая война 1914 г., наконец, открывает перед Гитлером перспективу героики. С восторгом идет он добровольцем на империалистическую бойню, рисующуюся ему в самом романтическом свете. Наконец-то он получает возможность возвыситься над серой анонимной массой, вписать свое имя в золотую книгу германской истории или войти в Валгаллу. Империалистическая война дает Гитлеру несколько тяжелых ранений. Одно из них лишает его нa довольно продолжительное время зрения, другое — разума. Война дает ему чин ефрейтора. До большего чина Гитлер так и не дослужился. После прихода к власти национал-социалисты из нужды сделают добродетель и будут говорить: как хорошо, что вместе с фельдмаршалом мировой войны Гинденбургом Германию спасает "ефрейтор мировой войны" Адольф Гитлер. О конце мировой войны Гитлер узнает в лазарете в Пазевалке и здесь с ним происходит первый большой истерический припадок. С тех пор по всей его биографии проходят отличительные черты того, что еще Шарко описал как "великая истерия". Недаром биография Гитлера отмечает, что в роте Гитлера солдаты считали своего ефрейтора просто сумасшедшим и зачастую никак не могли понять, что он, собственно говоря, лихорадочной скороговоркой говорит.

Окончание мировой войны приводит к тому, что Гитлер оказывается на улице полуинвалидом и безработным. Опять его ненависть обращается против рабочих, прекративших мировую бойню и таким образом военную карьеру Гитлера, ибо ефрейторский чин отнюдь не отучил Гитлера от мечтаний о том, что в ранце если не любого германского солдата (с такой наполеоновской, эпигоно-революционной доктриной Гитлер отнюдь не соглашается), то во всяком случае Гитлера лежит маршальский жезл. Этого маршальского жезла ищет Гитлер в одной из тех контрреволюционных банд, которые Носке и белогвардейские генералы организовывали из офицерья и кулачья для подавления революционного движения. Вспоминающие о Гитлере того времени причисляют его к тем ландскнехтам буржуазии, которые при "пацификации" советской Баварии зверски-кровожадно расправлялись с революционными рабочими, не щадя женщин и детей. Есть с другой стороны свидетельства, говорящие о том, что как раз в этот момент Гитлер хотел поступить в социал-демократическую партию, которая тогда даже Гитлеру доказала свое право на существование, как агентура буржуазии в рядах рабочего класса, Факт тот, что зимой 1918—19 г. Гитлер впервые начинает подвизаться как агитатор-пропагандист. Его истерически-инфантильная манера выступать становится уже тогда его пропагандистской силой. Правильно говорил Конрад Гейден, что Гитлер "увлекает за собой массовое собрание (читай: мелкобуржуазных, деклассированных людей — Н. К.) с той же беззаботностью, с какой нервный ребенок умеет тиранизировать целую семью". От такой пропагандистской работы до службы в контрразведке только один шаг: после "завоевания" Мюнхена рейхсверовскими полками Носке Гитлер становится одним из составителей "обвинительных заключений" против деятелей Баварской советской республики и революционных рабочих. "Подвести разбитого врага под нож — наслаждение для человека, умеющего ненавидеть. Будущий трибунал мести, "катящиеся головы" (все те зверства, которыми отличилась заря "третьей империи", прибавим мы — Н. К.) — все это Адольф Гитлер прорепетировал во время своей деятельности во втором пехотном полку" (Конрад Гейден). Затем Гитлера отправляют на курсы для агитаторов при командовании рейхсвера в Мюнхене. Здесь он впервые слышит доклад Готтфрида Федера о "процентном рабстве" и приходит от него в безумный восторг. После одного из докладов он выступает в дискуссии и обращает на себя благосклонное внимание начальства. Начальник мюнхенской контрразведки подполковник Рем становится высоким покровителем Гитлера. Гитлеру поручается "освещать" и пропагандистски обрабатывать мелкие политические партии и организации. Он начинает странствовать по всем кабакам и пивнушкам Мюнхена. Готтфрид Федер проводит его между прочим на собрание национал-социалистической партии, основанной неким Дрекслером, который затем, после того, как взошла звезда Гитлера, бесследно исчез. В этой партии целых сорок членов, но она имеет свой центральный комитет, который называется "политическим рабочим кружком". Этот кружок состоит из шести человек. После темпераментного выступления Гитлера на одном из собраний "всей" партии Дрекслер по настоянию Федера привлекает Гитлера седьмым членом кружка. Подполковник Рем одобряет эту карьеру своего подчиненного. Рейхсвер давно ищет на всякий случай смену социал-демократии, как массовой буржуазной агентуре в рядах рабочего класса. Контрразведке мюнхенского командования рейхсвера национал-социалистическая партия кажется подходящим зерном для создания параллельной с социал-демократией массовой организации для мелкой буржуазии города и деревни, для деклассированных и политически несознательных рабочих. Гитлеру дают инструкции и, что неизмеримо важнее, деньги, имеющиеся у рейхсверовских офицеров на такие цели из промышленных и банковских кругов. Биография Гитлера с этого момента начинает переплетаться с историей национал-социалистического движения, с историей Германии вообще.

Национал-социалистическая партия сравнительно долго остается в тени. Лишь тогда, когда под влиянием инфляционистского похода на жизненный уровень широких народных масс и зарплату рабочих в Германии подымается вторая революционная волна, не только отдельные представители рейхсвера и промышленности начинают интересоваться Адольфом Гитлером и его партией, хотя социал-демократия и продолжает оставаться главной агентурой монополистического капитала в рядах рабочего класса. У Адольфа Гитлера находится покровитель в лице баварского диктатора Кара. Начинается тот период в жизни Гитлера, когда он сам удивляется своему успеху среди масс и среди сильных мира сего. Первое время наш преуспевающий маленький буржуа буквально обалдевает от своего успеха, кажущегося ему сном на яву. Он гордо говорит своим соратникам: "Все, что я говорю, войдет в историю!" И в то же время наблюдает исподлобья, не смеются ли они. Этот период жизни Гитлера замечательно изображен в романе Фойтвенглера "Успех".

"Дружба" Гитлера с Каром является очень интересным моментом в развитии не только политической карьеры, но и психологического облика Адольфа Гитлера. Брюнингу и даже Папену Гитлер мстил впоследствии мелко и подло, как только может мстить мелкий буржуа, за все те поучения, которые заставил его выслушать, и за все те унижения, которые заставил его пережить Кар. Адольф Гитлер, еще в бытность свою пропагандистом рейхсвера, разъезжал по всей Германии с докладом "Брест-Литовск и Версаль", в котором он доказывал, что Версаль отнюдь не вытекает логически из Бреста, но зато именно Версаль является первопричиной всех германских невзгод. Теперь он развил эту свою "истину" до целой внешнеполитической концепции, для осуществления которой он уже тогда (1922—23 гг.) предлагал передать ему всю полноту власти, хотя в интимнейших кругах его собственной партии ломали себе головы, что сделать с Гитлером в случае удачи контрреволюционного переворота, так как в роли министра или даже канцлера этот агитатор казался его рейхсверовским и капиталистическим покровителям невозможным. С каким бешенством должен Гитлер теперь вспоминать о тех мюнхенских временах, когда ему казалось, что он нашел политическую панацею от всех бед и несчастий Германии и что поэтому его должны немедленно же объявить национальным героем, между тем как этот чинуша Кар заставлял его выслушивать свои методические скучнейшие нравоучения и давал ему понять, какую огромную, иногда решающую роль в буржуазной политике играет бюрократическая техника. 8 ноября 1923 г. Адольф Гитлер, который заключил блок с Людендорфом, объявляет себя в одном из известнейших кабаков Мюнхена правителем Германии, но "пивной путч" оказывается неудачным предприятием, ибо на поверку оказывается, что германская буржуазия пока не нуждается в военно-фашистской диктатуре. Гитлер и несколько его соратников попадают под суд и в крепость, после того, как во время суда Гитлер впервые по-настоящему вышел на авансцену политики. "Капитуляция в Руре и установление твердой марки приводят к падению заинтересованности в причудливых прыжках баварских кондотьеров… Денежные ящики захлопываются!" — пишет эпилог к первому выступлению Гитлера его "левый" попутчик Мильтенберг.

Стабилизация, вызвавшая временное падение Гитлера, переходит очень быстро в невиданную по своей глубине экономическую катастрофу. Социал-демократическая партия начинает терять свои функциональные качества, как агентура монополистического капитала в рядах рабочего класса. Буржуазный публицист Марио дает (в очень занятной книжке "Шуттхауфен") следующую характеристику положения социал-демократии: "Социал-демократия стала со времени народноуполномоченных (правительства Эберта — Н. К.) и со времени учредительного собрания в Веймаре партией имущих классов. Социал-демократия стала новой германской консервативной партией. Стало возможно, что социал-демократы с ведома и разрешения партии стали получать твердые доходы до ста тысяч марок в год. В такой партии не может быть больше и следов пролетариата. Социал-демократы и профсоюзы являются представителями вызывающе блестящего имущества: Веймарской конституции и многих тысяч теплых местечек и общественных должностей. Никто так строго, как они, не осужден на то, чтобы становиться на защиту тех форм, которые охраняют существование старого мира. Они должны выступать в защиту частной собственности. Ведь они существуют тем, что имеется частная собственность, которую можно использовать для партии и которую можно представить рабочему классу в кризисные моменты как виновницу всех бедствий".

На смену социал-демократии в качестве агентуры монополистического капитала идет национал-социалистическая партия, в которой германской буржуазии все нравится. Нравится диктаторское построение руководства партией, ибо объявление Гитлера бесконтрольным "вождем" облегчает любые политические маневры. В окружении же Гитлера, весьма авторитетно влияющем на решения и установки Гитлера, достаточно людей, которым буржуазия не имеет никаких оснований не доверять (Рем, Эпп, Геринг). Псевдосоциалистическая демагогия Гитлера промышленников и банкиров не пугает, ибо в частных беседах Гитлер дает весьма успокоительные заверения насчет истинного содержания его "социализма". К моменту выхода Гитлера из крепости из касс монополистического капитала начинают поступать широким потоком субсидии. Начинает создаваться затем вооруженная армия для контрреволюционной борьбы в виде штурмовых отрядов Геринга и Рема. Рост партии и штурмовых отрядов сопровождается повторными попытками "дворцовых переворотов", направленных против Гитлера. Во время пребывания его в крепости Штрассер пытается передать все руководство партией Людендорфу. Затем во второй раз тот же Грегор Штрассер пытается свергнуть Гитлера за измену "социалистическим идеям". Параллельно идут несколько попыток сменить Гитлера, организованные Герингом и Ремом. Но все эти попытки свергнуть Гитлера идут ему только на пользу, ибо он все более укрепляется в своей роли "национального барабанщика". Хотя ясным для всех становится, что не может быть и речи о том, чтобы Гитлер являлся действительным вождем партии. В особенности это стало ясно в момент прихода Гитлера к власти, когда "маршалы" этого фашистского Наполеона (Геринг, Геббельс) не дали ему вести переговоров о вступлении в правительство Шлейхера, когда все окружение Гитлера особенно тщательно контролировало его переговоры с Гинденбургом и Папеном (маршалы не давали, например, своему вождю вести переговоры с Гинденбургом или Папеном с глазу на глаз). Маршалы "третьей империи" играли, наконец, решающую роль в формировании фашистского правительства при приходе Гитлера к власти.

Не приходится сомневаться в том, что если Гитлер, объявляя себя "национальным барабанщиком", делал из нужды добродетель, то значительная часть, по крайней мере, организаторов и покровителей национал-социалистического движения считала и до сих пор считает Гитлера именно только "национальным барабанщиком", вкладывая в это определение совершенно точное понятие, ограничивающее функционально роль и значение Адольфа Гитлера. В Адольфе Гитлере эти люди усматривают при этом не только "национального барабанщика", т. е. оратора высокой демагогической марки, но еще и "человека инстинкта", т. е. агитатора, чувствующего массовую аудиторию, умеющего "брать" ее, т. е. быстро вступать с ней в контакт. Именно об этих талантах Гитлера думали его высокие покровители, когда они говорили о "высоком государственном таланте" Гитлера. Именно об этом умении демагогически завладеть массовой аудиторией думал Людендооф, когда он заявил, что "Гитлер великолепный малый". Но даже его апологеты считают необходимым внести в "великого агитатора" Гитлера оттенок, подчеркивающий непрактичность его, непригодность его к управлению государственным аппаратом. Немедленно же после образования правительства Гитлера в Германии вышла фашистская апологетическая брошюрка расторопного репортера Ганса Вендта под рекламным заголовком "Гитлер правит". В этой брошюрке мелкому буржуа подробно рассказывается, как Гитлер правит Германией, т. е. описывается, как величественно и импонирующе выглядит Гитлер в роли канцлера. Но тут же делается маленькая незаметная как будто попытка подчеркнуть исключительно пропагандистскую роль Гитлера, представить его в виде, в лучшем случае, мечтателя-идеалиста. Вендт отмечает, что Гитлер не председательствует на заседаниях правительства, но зато очень много выступает в прениях. "Время от времени он впадает в восторг и начинает парить в небесах, — рассказывает Вендт со слов одного из министров, — тогда мы все смотрим на него и он опять сходит со своего высокого коня". Так и слышится, как кто-то на заседании фашистского правительства Германии говорит "национальному барабанщику" Германии словами. Остапа Бендера: "Оставим небо птицам и спустимся на землю".

От такого небольшого корректива к величию Гитлера, конечно, очень легко перейти к другому приему, который неоднократно пускался уже в ход против Гитлера в его интимнейшем окружении, а именно к обвинению его в мании величия. Полковник Берхем (см: "Гитлер и Кар") отметил, что у Гитлера "ярко выраженные повадки не то Наполеона, не то Мессалины". Гитлер любит проводить параллели между собой и Наполеоном, в особенности сравнивать свою борьбу за власть с бегством Наполеона с острова Эльбы и его маршем в Париж. "Гитлер, — рассказывает Берхем, — подчеркивал при этом, что Наполеон образовал свое правительство исключительно из самых заурядных, ничем не выдающихся людей". Как мы видим, между прочим, Гитлер отнюдь не лучшего мнения о своих соратниках, чем они о нем. Генерал Лоссов, командовавший мюнхенским округом рейхсвера во время мюнхенского путча, рассказывает, что Гитлер любит сравнивать себя с Муссолини и Гамбеттой. Не приходится, конечно, удивляться тому, что такие высказывания типичного выскочки приводили в некоторое смущение любителей "аристократической породы" или "чистой расы". Фашист профессор Грубер описывает Адольфа Гитлера, как представителя "плохой расы". Гитлер показался профессору-расисту (см. "Эссенер Фольксвахт" от 9 ноября 1929 г.) "не столько человеком, требующим себе беспрекословного повиновения, сколько человеком, возбужденным до последнего предела". Даже такой верный соратник Гитлера, как полковник Крибель, заявил накануне мюнхенского путча, "что не может быть и речи о предоставлении Гитлеру руководящего поста". Геринг считал вопрос — что делать с Гитлером после прихода к власти — важнейшей проблемой партии. В доказательство истерической неуравновешенности Гитлера в национал-социалистических кругах приводили много времени спустя после мюнхенского путча описание его истерического припадка после расстрела фашистской демонстрации, когда Гитлер носился, как безумный, по комнате, сравнивая себя со Сципионом, а Кара с Марием.

Неуравновешенность неврастеника Гитлера является логическим последствием того, что он вошел в национал-социалистическое движение полубольным физически и психически человеком, внушавшим к себе чувство презрительного сочувствия со стороны генералов империалистической воины, которую они сами, по авторитетному свидетельству фельдмаршала Гинденбурга, пережили, как пребывание на курорте. Мы знаем, что Гитлер пережил в молодости тяжелое легочное заболевание, что он был во время войны несколько раз ранен, что он пережил отравление ядовитыми газами, на время лишившее его зрения, после чего он был подвержен припадкам полуэпилептического характера. Сознавая свою физическую беспомощность, Гитлер в своем военном или полувоенном окружении нарочито подчеркивает, что он штатский человек. Несмотря на свое прошлое фронтовика и несмотря на милитаристский, военизированный характер своего движения, Гитлер в первые годы национал-социалистической партии является исключительно в штатском платье, в своем неизменном плаще-дождевике, обязательно в длинных брюках, а никак не в галифе, которые были в инфляционные годы столь модны среди фашистов большого и малого калибра. Конрад Гейден считает, что Гитлер играл при фашистских генералах сознательно роль "штатского комиссара". Как типичный истерик, Гитлер пытается, однако, компенсировать это свое физическое унижение перед военными громоподобными изречениями и монологами. Но любопытно, что именно из фашистского окружения Гитлера мы имеем свидетельства того, что Гитлер силен только в таких истерически-эпилептических словоизвержениях и сдает немедленно, как только монолог усилиями собеседника превращается в диалог. Болезненное самолюбие заставляет Гитлера больше всего бояться поражения или хотя бы затруднительного положения и такое поражение Гитлер заранее усматривает в любом каверзном или неприятном вопросе своего собеседника. Сюда же относятся свидетельства фашистского окружения Гитлера в том, что иногда очень трудно заставить Гитлера принять какое-либо окончательное решение по определенному срочному вопросу. Гитлер нередко уклонялся от такого решения или от приема ближайших соратников по партии путем бегства через потайную дверь в здании фашистского руководства в Мюнхене. Заметив, что окружение берет его нерешительность на заметку, он с другой стороны немедленно, как и все истерики, становится на ходули, начинает кричать, стучать кулаками по столу, угрожать старейшим своим сотрудникам и соратникам пощечинами и т. д. Имеются свидетельства, подтверждающие, что после таких споров Гитлер падал от изнеможения, как после эпилептического припадка.

Истеричность Гитлера обусловливается еще тем, что в окружении бывших генералов и офицеров прусского штаба, нынешних рейхсверовцев, промышленников и банкиров, в особенности же их ученых политических приказчиков, он болезненно переживает свое неловкое положение полуобразованного человека, нахватавшегося разных обрывков и отрывков знаний. Гитлер, как мы знаем, много читал, но читал совершенно бессистемно и зачастую приводит в своих писаниях и выступлениях цитаты, которые он запомнил, совершенно некстати и неуместно. Многого из прочитанного он просто не понял. Он объявляет, например, в своих мемуарах марксистские книги, включая "Капитал", "болтовней", но разоблачает сам себя, признавая, что он этой "болтовни" не понял, ибо только прочитав сочинения Готтфрида Федера он, по своему собственному признанию, понял содержание и значение "Капитала"! Этим полнейшим неумением понять самую сущность марксизма и ленинизма объясняется и тот факт, что Гитлер, очень любящий цитировать, классиков марксизма почти никогда не цитирует, предпочитая изображать их учение так, как он себе его представляет. Это идет его пропаганде в конечном итоге только на пользу, ибо Гитлер передает своим мелкобуржуазным и деклассированным слушателям марксизм и большевизм-коммунизм так, как эти мелкие буржуа себе его и сами представляют. Ничего, что здесь все выдумано. В своих воспоминаниях Гитлер недаром восторгается тем, как ловко и талантливо лгали англичане и французы в своей антигерманской пропаганде во время войны.

Отсутствие сдерживающих стимулов является одним из признаков истерии. В Гитлере это отсутствие усиливается еще тем фактом, что он является социально-политическим образчиком выскочки. Ничего оскорбительного в этом определении нет, ибо сам Гитлер считает выскочку (Empör kommling) социальным типом, заслуживающим массового распространения и подражания. "Выскочка, — говорит Гитлер, — любой человек, который благодаря своим собственным силам перешел от старой позиции в жизни к новой, более высокой. Зачастую жестокая борьба выскочки за свое существование убивает в нем сострадание. Собственная исполненная лишений и страданий борьба за существование убивает в выскочке всякие восприятия страданий и нужд тех, кто отстал".

"Нам не нужны миллионы равнодушных людей! Нам Нужны сто тысяч мужей, сто тысяч упрямцев (почему бы Не остаться при прежнем определении и не сказать: выскочек?! — Н.К.), — говорит Гитлер, обращаясь к своим штурмовикам: — Энергия сокрыта, как и все великое, только в меньшинствах. Историю мира творили только меньшинства!" Отсюда логически вытекает, что "нашу борьбу ведут не парламентские большинства, а большинство, представленное силой и волей, несмотря на мертвые цифры". Поэтому национал-социалистическое движение "не должно усматривать своего задания в завоевании все большего количества мандатов в рейхстаге и ландтагах и в создании жадных на свои суточные все новых и новых депутатов". Адольф Гитлер называет далее народ инструментом своей воли и своей целеустремленности и в связи с этим повторяет, что "все, что он (Гитлер) делает — принадлежит истории". Недаром его биограф Шотт называет его "человеком сердца" в отличие от "человека мозга" или, несколько точнее и приемлемее, "лунатическим провидцем" (траумлаллер). Только одному небезызвестному расисту Чемберлену дано было в отличие от всех этих характеристик сказать, что Гитлер "отнюдь не фанатик, ибо фанатик хочет людей заговорить, а Гитлер хочет людей убедить".

Между тем не подлежит никакому сомнению, что оратор Гитлер апеллирует не к разуму, а к чувству, к нервной системе своих слушателей. Он совсем не хочет убедить: он хочет загипнотизировать своих слушателей так, чтобы они стали беспрекословно творить его волю. Вышеприведенную характеристику Чемберлена о том, что Гитлер старается людей убеждать, а не, как фанатик, за собой увлекать, опровергает в качестве присяжного свидетеля никто иной, как сам Гитлер. Методы национал-социалистической пропаганды изложены в книге Гитлера "Моя борьба" с откровенностью и циническим презрением к массе всех талантливых шарлатанов, когда они начинают вскрывать интимные подробности своего ремесла. Посвященные пропаганде главы книги Гитлера дают великолепный материал не только для характеристики национал-социалистического движения, но и "национального барабанщика". Мы имеем здесь перед нами человека, который несомненно великолепно понимает свое ремесло. Важно, говорит он, не написанное, а сказанное слово. Ошибаются те, кто думает, что политические сочинения, проходящие через много рук, могут оказать свое пропагандистское действие. Нет, только тот пропагандист-агитатор, кто становится лицом к лицу с массой, борется с ней, по глазам отдельных своих слушателей определяет, понимают ли они его, следуют ли они за ним. Только такой пропагандист может овладеть массой. Правда, Адольф Гитлер публицист на редкость скверный и нельзя представить себе более мучительно скучного занятия, чем чтение его личных произведений или писаний его ближайших, подражающих гитлеровскому стилю, сотрудников. Но зато, когда Адольф Гитлер стоит перед многотысячной толпой и определяет по составу, что она хочет услышать от него, он умеет увлечь эту толпу за собой, ибо он фактически говорит ей только то, что сказал бы любой из его слушателей, если бы он посмел взобраться на трибуну. Адольф Гитлер обладает искусством вывести за скобку или привести к одному знаменателю мысли и чаяния людей, не умеющих этих своих, часто совершенно подсознательных, мыслей оформить. Содержание длиннейшей речи Гитлера всегда можно передать в нескольких весьма лапидарных строках. Любопытно, что даже теперь, после прихода Гитлера к власти, речи его печатаются в сокращенном тезисообразном изложении. Так они и застревают в мозгу его слушателей: Адольф Гитлер не хочет, чтобы его слушатель удержал в памяти доказательства преподнесенных ему истин, ибо он стремится лишь вбить в голову своим слушателям эти "истины", оставив у них впечатление, что они непреложны, что бы ни говорили противники и скептики. Ведь если слушатель удержит в памяти аргументацию Гитлера, то он может наедине со своими мыслями, в споре с приятелем или, наконец, в дискуссии с противниками критически пересмотреть аргументацию Гитлера и убедиться в ее несостоятельности и никчемности.

В своей автобиографии Гитлер с обезоруживающей откровенностью и, повторяем, почти наивным цинизмом рассказывает, что на первых порах своей политической деятельности он допускал после своих выступлений дискуссии, но потом от них отказался, ибо они всегда кончались грандиозным скандалом. Адольф Гитлер поясняет свою мысль о нежелательности дискуссии откровенным рассказом о том, что его выступления днем, т. е. когда его слушатели не были еще утомлены тяжелым трудовым днем, никогда не Пользовались успехом, что он в утренние часы никогда не мог добиться контакта с массами. Ибо его слушатели подходили к его заявлениям критически. Этого никогда не надо допускать, говорит Гитлер, и по его указке все национал-социалистические собрания до прихода к власти фашизма обязательно устраивались вечером, когда слушатели приходили с работы, утомленные и полусонные, воспринимающие слова и формулировки, как игру теней на экране, или в особо острые моменты, как яркие надписи плакатов, застревающие в утомленном мозгу.

Известный правый журналист Фриц Клейн дает следующее описание Гитлера как оратора: "Звучный голос, выдающаяся техника, необыкновенное умение приспособиться к желанию слушателей чувствовать себя как в театре. Выступление продолжается редко меньше двух часов. Отличительной чертой Гитлера является неслыханное мужество быть банальным. Само собой разумеющиеся вещи, которые никто не собирается опровергать, излагаются весьма подробно и объясняются во все новых и новых вариациях. Точно так же ораторский пафос соответствует подсознательным желаниям слушателей. Совершенно сознательно Гитлер ограничивает свою тему большими горизонтами, не вдаваясь в подробности, но делает это так, что слушатели этого не замечают. Его успех объясняется гармонией между его ораторской техникой и умением передать своим слушателям убеждение в том, что он сам внутренне верит в те идеи, о которых он говорит". Гитлер постоянно играет перед своей аудиторией роль фанатика, вернее, проповедника. Он всегда сохраняет несколько морализующий, поучающий тон не то проповедника, не то учителя, и его мужество в банальности (он, например, обещал всем женщинам в "третьей империи" мужей!) объясняются тем, что он никогда не пытается поднять своего слушателя до своего собственного уровня, хотя это не бог весть как трудно. Гитлер всегда спускается до умственного уровня своих слушателей. При этом дело никогда не обходится без столь ласкающих сердце и чувство мелких буржуа и деклассированных элементов выпадов против высокомерной науки, "всезнаек-интеллигентов и т. п. Гитлер знает, что его слушатели, как замоскворецкие дореформенные купчихи, боятся таких слов, как "металл" и "жупел". У Гитлера целая пригоршня таких слов, одно страшнее другого, и его "уничтожение марксизма" заключается собственно в жонглировании именно этими словами. Гитлер отнюдь не лучший оратор национал-социалистической партии. Например, Геббельс в этом смысле неизмеримо выше "вождя". Но Гитлер выше своих "маршалов" в технике экстаза, в технике чувства, в технике перенесения исстрадавшихся и измученных жестокой капиталистической действительностью людей в потусторонний мир почти иррационального, а не действительного бытия. Типичный эклектик в политике, т. е. ее идеологии и технике, Гитлер еще больший эклектик в оформлении своей собственной политической личности, и это также помогает его ораторскому успеху, ибо эклектизм выступления соответствует эклектизму оформления внешности оратора, который таков, каким хотел бы быть опять-таки любой из его слушателей. Гитлер копирует одновременно Наполеона, Муссолини, Цезаря и Вильгельма II, и кто знает, не затесалась ли в эту галерею знаменитых диктаторов и любителей сильных жестов какая-нибудь Елисавета Воробей?! Стремящийся переделать на основе какой-то новой морали весь мир и в первую очередь Германию Адольф Гитлер в то же время является прототипом всех мещанских добродетелей: он не курит, не пьет, в личной жизни, как утверждает национал-социалистическая пропаганда, весьма бережлив, любит природу и животных. Нет ничего более поучительного, чем альбом фотографий Гитлера, изданный партийным издательством, или описание виллы Гитлера в баварских горах. Сплошная мещанская идиллия, сплошной мещанский рай на земле. Ясно, что если бы не "призвание", если бы не "веление истории", Адольф Гитлер никогда не выходил бы из своей хижины. где его верный пес помогает ему в тиши гор коротать часы отдыха, прерываемого только выходом на свадьбы и крестины у родных и знакомых. "Национальный барабанщик" фашистской Германии должен быть мещанином для того, чтобы иметь успех у мелких буржуа и деклассированных людей, усматривающих выход из юдоли монополистического капитала не в свержении царства его, а в превращении себя лично в мелкого собственника или хозяйчика. Отвратительное ликование преуспевшего мещанина сквозит из каждой фразы Гитлера после любого большого или маленького успеха.

Отправная точка пропагандистских выступлений Гитлера заключается, в особенности на заре его карьеры, не столько в разрушении марксизма, сколько в борьбе против Версаля, что соответствовало самому зарождению национал-социалистической партии как служебной политической организации реваншистского рейхсвера. Первые публичные выступления Гитлера были, еще по указке его непосредственного начальника Рема, посвящены теме "Брест-Литовск и Версаль". Гитлер разъезжал по городам и весям Баварии и доказывал, что возможность осуществления Антантой продиктованного Германии в Версале мирного договора отнюдь не показал Антанте своим примером в Бресте сам Германский империализм, а наоборот, Брест был последней, хотя и неудавшейся попыткой Германии спастись от Версаля, т. е. от поражения в мировой войне. Отсюда Гитлер с логичностью "лунатического провидца" делает вывод, что "Версаль пройдет, но Брест останется, т. е. приходит к заключению, что Германия сможет сбросить иго Версаля только после осуществления второго Бреста, т. е. участием в вооруженной интервенции против Советского Союза. В своей автобиографии Гитлер пояснил эту мысль, указав на то, что "надо себе отдать отчет в том, что нельзя вернуть потерянных областей торжественным обращением к господу богу или упованием на Лигу наций. Вернуть их можно только вооруженной силой". Иначе говоря, освобождение Германии от Версаля может явиться только результатом ее участия в новой империалистической войне. В какой? "Сама судьба указует тут нам перстом. Выдавши Россию в руки большевизма, судьба лишила русский народ той интеллигенции, на которой до сих пор держалось ее государственное существование и которая одна только служила залогом известной прочности государства российского. Но государственные дарования славянства дали силу и крепость русскому государству. Всем этим старая Россия обязана была германским элементам — превосходнейший пример той громадной государственной роли, какую способны играть германские элементы, когда они действуют внутри более низкой расы". Вместо государства российского имеется ныне Советский Союз. "Это гигантское восточное государство, — вещает Гитлер, — неизбежно обречено на гибель. К этому созрели уже все предпосылки. Конец большевитского господства в России будет также концом России как государства. Судьба предназначила нам быть свидетелями такой катастрофы, которая лучше, чем что бы то ни было, подтвердит безусловную правильность нашей расовой теории". Еще проще: главная цель германской внешней политики по Гитлеру должна заключаться не в завоевании отдалённых колоний, о которых Гитлер отзывается весьма Презрительно, а в завоевании новых земель в Европе, ибо несчастия Германий происходят от того, что у нее слишком много людей (Гитлер удивительно гармонирует с Клемансо, утверждавшим, что имеется излишек в 20 миллионов немцев!) Эти земли можно найти только на востоке Европы, т. е. в России. Вот куда надо обратить все свои взоры, все свое внимание, тем более, что речь идет о стране ненавистного большевизма. Каких-либо сентиментальных, удерживающих от порабощения других народов соображений Гитлер не знает. Недаром он заявил: "Если бы я был французом и величие Франции было бы для меня столь же дорогим, сколь святым является для меня сейчас величие Германии, я в конце концов сам поступил бы так же, как поступил Клемансо". Кроме того, спец при Гитлере по "русским делам" Альфред Розенберг объяснил ему, что все евреи — большевики и все большевики — евреи, из какого гениального утверждения и родилась гитлеровская внешнеполитическая концепция, списанная в конечном итоге у русских белогвардейцев.

Национал-социалистическая партия превратилась в огромную партию, переполненную самыми разнообразными элементами из мелкой буржуазии города и деревни, из деклассированных элементов, из классово несознательных рабочих, в движение, руководящими элементами которого с самого начала его зарождения были сознательные контрреволюционные империалистически-реваншистские представители интересов монополистического капитала. Небольшой "политический рабочий кружок" Дрекслера превратился в партию Гитлера не потому, что великими откровениями оказались идеи Альфреда Розенберга об исторической внешнеполитической миссии Германии, которую этот бывший и настоящий русский черносотенец просто поставил в своем миросозерцании на место уничтоженной Октябрьской революцией царской России, и не потому, что диплом-инженер Готтфрид Федер открыл, что мир зиждется на "процентном рабстве". Массовое движение национал-социалистов стало для германской буржуазии орудием борьбы с революционным движением и прикрытием или оправданием установления фашистской диктатуры, средневековые формы которой чудовищно вырисовываются на фоне буржуазной культуры XX века. Переворот 30 января 1933 г. произошел отнюдь не силой идей Розенберга и Федера и отнюдь не вследствие каких-либо особенных, лишь в представлении его апологетов из лагеря фашиствующих интеллигентов существующих мистических талантов "вождя" Адольфа Гитлера, а лишь потому, что германская буржуазия сумела в свою пользу, в пользу установления фашистской диктатуры использовать страдания германских народных масс, возникшие вследствие беспримерного поражения Германии в империалистической войне, вследствие Версаля и его репарационных последствий, всей своей тяжестью бивших по широким народным массам. Германский монополистический капитал сумел, благодаря отчасти предательству германского социал-фашизма, заработать на Версале не только в буквальном смысле этого слова, но и политически, пропагандой национал-социалистов, поставив перед массами версальскую проблему вверх ногами. Ключ к пониманию успеха Адольфа Гитлера заключается в том, что он сумел подойти к многомиллионным мелкобуржуазным и деклассированным массам так, что эти массы поверили и отчасти верят еще и теперь, что он сумеет вывести их из всех тех страданий, которые в конечном итоге, действительно, в значительной мере вызваны версальской системой, хотя дело, конечно, не в "процентном рабстве", а в соглашении германской буржуазии с буржуазией стран, победивших Германию в мировой войне и продиктовавшей ей Версальский мир, на спине рабочего класса, на костях трудящихся Германии. "Каждый второй немец, говорит младоконсервативный публицист Улльман "In der grossen Kurwe", стр. 102), вынес из мировой войны, германского развала, инфляции, послевоенных потрясений, какое-нибудь Психическое ранение, какое-нибудь унижение, воспоминание о пережитой несправедливости, какой-нибудь незаживающий душевный рубец. С этого пункта должен начинать любой германский политик, если он хочет иметь успех. Все эти не имевшие возможности проявить себя чувства оскорбленной личности, эти восстания чувств требуют не столько чтобы их лечили, сколько чтобы их признали, приняли к сведению, формулировали, развили и обобществили. Если у кого-либо есть товарищ по материальному или душевному несчастию, то несчастие является полубедой, быть может вообще перестает быть несчастием, если страдавший до этого был совсем одинок. Среди больного, уничтоженного, измученного народа оратор, превратившийся в защитника и выразителя мыслей и переживаний этого народа, может стать чем-то вроде "эрзатца" душеспасителя. Только так можно понять тот граничащий с богохульством культ Гитлера, который исповедуется в особенности в протестантских слоях Германии". Мы имеем здесь очень любопытное свидетельство в объяснение успеха Гитлера прежде всего в мелкобуржуазных массах, ибо это объяснение нам дает тот же мелкий буржуа, который переполняет ряды гитлеровских сторонников и поклонников.

На Бриеннерштрассе в Мюнхене высится огромное, на редкость лишенное всякой архитектурной линии, здание "Коричневого дома". Это — здание центрального правления национал-социалистической партии. Над зданием развевается огромное знамя с фантастически огромной свастикой. Перед входом в здание стоят на часах два члена "штурмовых отрядов", отдающие входящим в здание, это святое святых национал-социализма, честь по военному артикулу, но фашистским жестом. Внутри здания бросается в глаза прежде всего огромный вестибюль, напоминающий вестибюль не то современной-гостиницы, огромного караван-сарая нашего времени, не то типичного немецкого вокзала, пытающего поразить проезжего иностранца своими фантастическими размерами, дать ему уже на вокзале удручающее представление о величии и могуществе Германии. Все здание генерального штаба "третьей империи", построенное по личным эскизам Гитлера, пожелавшего будто бы создать одновременно памятник германского ремесла (не искусства! Гитлера в академию не пустили!), является торжествующей песней мещанства, пережитком вильгельмовской эпохи, когда все должно было быть обязательно "колоссаль", все должно было брать на испуг своими исполинскими размерами, ибо "вторая империя", как и "третья", знала, что внутреннего содержания, а стало быть и художественной красоты в ней нет. По огромному вестибюлю постоянно толкутся люди самых разнообразных сортов: посланцы промышленного и банковского мира, аграрии и кулаки, отставные офицеры, неопределенного типа женщины, типичные салопницы, просто просители, словом — всякий люд, который обыкновенно собирается в таких местах, где центр деятельности большой политической партии несколько сливается с центром же псевдоблаготворительной организации. Просители, посетители и журналисты, которых впускают с большой опаской, пропускаются наверх, где расположены кабинеты больших и малых вождей. В ожидании пропуска они могут любоваться исполинской свастикой, выложенной камнями в потолке. Вдруг раздается команда "смирно". Фашисты вытягиваются во фронт, ибо у входа в вестибюль показывается "Осаф" Адольф Гитлер. По обычному "монаршему" трафарету он заговаривает с какой-либо сирой вдовицей, подробно расспрашивая ее о цели ее посещения, в то время как более влиятельные и нужные ему посетители вынуждены ждать своей очереди. Старый прием всех, играющих на популярность — от Наполеона Бонапарта до Гришки Распутина. Затем "вождь" направляется наверх в свой кабинет, рядом с которым находится "адъютантская", т… е. собственная его фашистского величества канцелярия.

Там же рядом находятся кабинеты "имперского казначея" и "имперского правителя дел", т. е. министра финансов и министра внутренних дел "третьей империи", ибо управление партией было с самого начала построено на основе того, что она является государством в государстве, а стало быть организацией, готовой в любой момент перенять всю полноту власти и управлять государством с помощью своего собственного аппарата.

Центр "Коричневого дома" составляет так называемый "зал сенаторов". В этом красном зале заседает президиум партии. Члены президиума сидят в красных кожаных креслах, поставленных вдоль стен. Вдоль средней стены идет ряд кресел для "вождя" и его маршалов. Некоторым противопоставлением "залу сенаторов" является кантина, находящаяся в полуподвальном помещении: здесь получают казеннокоштное питание занятые в здании правления члены партии и члены "штурмовых отрядов" или, вернее, "охранники" (отряды для охраны "вождя" и его ближайших соратников), причем рядовой состав строго отделен от командного состава: этому научили Гитлера во время войны, что даже на фронте офицерская кухня должна быть строго отделена от солдатского котла.

Однако со своей программной речью Адольф Гитлер выступил отнюдь не в "зале сенаторов" мюнхенского "Коричневого дома". Для изложения своей программы он отправился в Дюссельдорф, в клуб рейнских промышленников, т. е. к подлинным хозяевам современной Германии.

Адольф Гитлер для рейнских промышленников давно известная фигура. Он известен Тиссену, Кардофу и другим членам Дюссельдорфского клуба промышленников хотя бы потому, что они уже несколько лет субсидируют национал-социалистическое движение.

Содержание вооруженных национал-социалистических организаций (штурмовых отрядов) обходилось до прихода Гитлера к власти, по очень осторожным подсчетам, в 15 млн. марок в год. Доходы партии от ее рядовых членов составляли в лучшие годы 750 тысяч марок. Если даже считать, что у национал-социалистов ничего не уходило на содержание огромного партийного аппарата, на пропаганду, на содержание разных "коричневых домов" и т. д., то все-таки оставался за 1929—32 гг. дефицит свыше 14 миллионов марок в год, который покрывали промышленный и другие отряды монополистического капитала, и уже в этих цифрах имеется красноречивая иллюстрация к выступлению Адольфа Гитлера в Дюссельдорфе. Ибо среди собравшихся слушать вождя национал-социалистов в Дюссельдорфском клубе промышленников нет почти ни одного, кто не внес бы того или другого миллиона в национал-фашистскую кассу. Член партии Фриц Тиссен, знаменитый рейнский промышленник, германский король стали, собрал для национал-социалистов во время избирательной кампании 1930 г. свыше трех миллионов марок в несколько дней. То же самое можно сказать про другого покровителя национал-социалистов, руководителя рейнско-вестфальского угольного треста Кардофа. К другим покровителям Гитлера относились такие тузы промышленности, как Борзиг, Мутшманн, Ростерг (калийный концерн), такие банковские деятели, как банкир фон Штаусс, аграрии Восточной Пруссии и Померании, даже владельцы огромных универмагов, с которыми во имя сохранений существования мелкой буржуазии национал-социализм будто бы борется. Да что говорить об универмагах: Гитлера финансировали Шнейдер-Крезо и Крейгер, Детердинг и Форд, словом, тот международный финансовый капитал в самом широком смысле этого слова, против которого будто бы борется Адольф Гитлер. Они давали национал-социалистическому движению деньги, ибо, по удачному выражению одного из биографов Гитлера Теодора Хейсса, Гитлер заменил вполне определенные термины "прибавочная стоимость и классовая борьба", к восторгу монополистического капитала, расплывчатыми понятиями "кровь и раса".

"По нашему убеждению, — говорит Адольф Гитлер собравшимся в Дюссельдорфском клубе германским промышленникам, — германские бедствия в самом конечном итоге получаются не от событий в мировом масштабе, ибо таким образом были бы более или менее исключены возможности улучшения бедственного положения отдельных народов. Если бы было правильным положение, что германские бедствия имеют своей непременной и закономерной причиной только так называемый мировой кризис, на течение которого мы, как народ, можем иметь лишь весьма незначительное влияние, то тогда пришлось бы определить будущность Германии, как нечто совершенно безнадежное. Как может измениться положение, при котором нет непосредственных виновников? Взгляд на мировой кризис, как на единственную причину германского бедствия, должен привести к глубочайшему пессимизму. Я считаю необходимым раз навсегда порвать с убеждением, будто бы наши судьбы обусловлены в мировом масштабе".

Эти слова вождя национал-социалистов становятся понятными, если сопоставить их с тем, что он дальше говорит перед рейнскими промышленниками на тему о внешней политике: "Нельзя говорить, что внешняя политика решающим образом определяет путь народа, а надо говорить, что народ прежде и раньше всего должен сам определить свой путь, сообразно со своим внутренним содержанием, своим воспитанием и своей организацией, посреди остальной мировой системы. Я не имею права говорить, что внешняя политика может в каком-либо смысле изменить ценность народа, а я должен говорить: каждый народ должен вести борьбу в защиту своих интересов и может вести эту борьбу только тогда, когда она отвечает его внутреннему содержанию, его ценности, его способностям, качеству его организации и т. д. Поэтому неправильно говорить, что внешняя политика формирует народ. Наоборот, народы определяют свои взаимоотношения с остальным миром в зависимости от имманентных сил и в зависимости от воспитания и развития этих сил. Сообразно с этим я защищаю следующую установку: три фактора определяют политическую жизнь народа. Во-первых, внутренняя ценность народа, которая передается, как наследство, от поколения к поколению. Здесь заложены величайшие источники возрождения народа после величайших потрясений. Эта ценность может быть испорчена и разрушена. Ценность отдельных личностей, из которых слагается ценность народа, может быть заменена нивеллирующим чисто цифровым понятием демократии. Эта ценность может быть подвергнута отрицанию, ибо можно отрицать различие в ценности разных народов. Демократия и интернационализм неразрывны. Демократия лишает всякой ценности особые свойства отдельных народов, особые их способности. Ведь величие народа — второй фактор — получается не от суммы всех его дел, а только от суммирования величайших, рекордных дел отдельных личностей. Истинным народовластием является осуществление правления, при котором народом в любых областях его жизни управляют выдающиеся личности, прирожденные таланты в данной области, проявившие в данной области наилучшие способности. И отсюда получается третий фактор: борьба против лжеучения, что будто бы жизнь в этом нашем мире не должна поддерживаться путем постоянной борьбы".

Адольф Гитлер выступает перед промышленниками и поэтому он иллюстрирует свои мысли, которые мы привели в весьма сокращенном виде, следующим образом:

"Вы, господа, стоите на той точке зрения, что германское народное хозяйство может быть восстановлено исключительно на основе частной собственности. Но вы можете сохранить идею частной собственности только тогда, если она логически оправдана. Эта идея должна быть этически обоснована и надо доказать, что она заложена в самой природе вещей. Ведь вы не можете аргументировать так: так оно было до сих пор и поэтому оно так должно продолжаться и дальше. Поэтому я должен сказать: частную собственность можно отстаивать только в том случае, если мы признаем, что дела и успехи отдельных людей резко отличаются друг от друга. Тогда мы признаем, что люди не равноценны. Но если люди не равноценны, то было бы бессмыслицей предоставлять управление продуктом труда всех этих неравноценных людей всем людям в одинаковой мере. Но тогда является безумным противоречием устройство хозяйственной жизни на принципах индивидуального соревнования, т. е. практически на авторитете личности и замена его законом больших чисел, т. е. законом демократии. Я вижу, таким образом, противопоставление двух принципов: принципа демократии, который является принципом разрушающим, и принципа авторитета личности, принципа созидающего, ибо по этому принципу была создана вся человеческая культура во всех ее разновидностях".

"Эта человеческая культура, — утверждает далее Гитлер, демонстрируя представителям монополистического капитала, что надо говорить массам, — создалась потому, что белая раса была олицетворением принципа господства авторитета. Но белая раса, — докладывает далее Адольф Гитлер господам промышленникам, — может только тогда сохранить свое господствующее положение, пока сохраняется различие жизненных уровней в мире. Если дать так наз. рынкам сбыта Тот же жизненный уровень, который имеет Европа, то логическим следствием этого будет невозможность сохранения экономического и политического превосходства белой расы. Против такой установки теперь восстало миросозерцание, которое успело уже завоевать целое государство, и это миросозерцание угрожает развалом всему нашему миру. Большевизм, если мы не станем на его пути, так же переделает весь мир, как некогда христианство. Шансом большевизма является тот факт, что бедствие действительно очень велико. Это бедствие побуждает нас вводить режим экономии во всех областях. Самым естественным видом бережливости в народном хозяйстве является экономия рабочей силы. Промышленность должна все больше осуществлять рационализацию, т. е. увеличивать свою продуктивность при все меньшем количестве рабочей силы. Если же эти освобождающиеся рабочие силы нельзя применять в новых областях промышленности, то это обозначает, что у нас понемногу образуются три счетчика накопления свободной рабочей силы. Первый счетчик — сельско-хозяйственный. Здесь раньше освобождали рабочие руки для ремесел, а затем для промышленности (второй и третий счетчик). В наше же время все эти счетчики бросают людскую рабочую силу в один общий счетчик безработицы. Неправильно выражение "безработные", — делает сенсационное открытие Гитлер. — Вернее было бы говорить: не имеющие права на существование, лишние люди. Характерной чертой европейских наций является это появление известного процента населения, который статистическими данными можно определить, как совершенно излишний. Господа, неужели вы думаете, что если 7, 8 или даже 10 миллионов людей выведены из национального производственного процесса, то для этих миллионов большевистское миросозерцание не может быть чем-либо иным, как логическим выводом из их повседневного экономического положения? Но ведь дело в том, что если вы справитесь в учебниках истории, то вы найдете, что мы уже не раз переживали экономические кризисы. Выход из этих кризисов получался отнюдь не таким образом, что германское народное хозяйство завоевывало себе мир, а затем получалось германское господство в мировом масштабе, а наоборот: сильное волевое государство создавало предпосылки для развития народного хозяйства во всех его отраслях. Наше (национал-социалистическое) миросозерцание основывается на осознании того, что распадение народного хозяйства было всегда лишь предтечей распада государства, а не наоборот, и что нет в мире процветающего народного хозяйства, которое не имеет своим предтечей и защитной стеной процветающего мощного государства. Но в жизни народов сила государства во вне определяется силой его внутренней организации. Нельзя, например, говорить: мировая политика, мировое положение определили в XVI столетии положение Германии. Нет, наше внутреннее положение привело тогда к тому, что создалось разделение мира без участия Германии, от которого мы до сих пор так сильно страдаем. Было бы неправильно думать, что этот процесс внутреннего раздора повторился следующий раз только в ноябрьские дни 1918 года: нет, он начался уже в те дни, когда Бисмарк создавал объединение Германии. Только вместо пруссаков, баварцев, гессенцев мы в ноябре 1918 г. получили подразделение немцев на буржуа и пролетариев. Вместо национального разброда мы имеем классовый разброд, но эффект тот же. Необходимо, чтобы народ духовно возродился, чтобы народ нашел в себе свои внутренние силы. Наши поступки не могут быть следствием превосходства внешней политики, ее "примата", а наоборот, наши поступки внутри страны должны служить предпосылками наших внешне-политических успехов, даже предпосылкой наших основных целей в области внешней политики. Самым существенным является осуществление волеизъявления нации, ибо только это волеизъявление может быть исходной точкой для политических выступлений. Если имеется гарантия такого волеизъявления в смысле готовности пожертвовать решительно всем в пользу общенациональной цели, то правительство, опираясь на такое волеизъявление, может избрать пути, которые должны привести к успеху. Правительство, собирающее силы для общенациональной демонстрации сил, остающееся, однако, во власти марксистски-демократически-центровых партий (обычная национал-социалистическая терминология — Н. К.), никогда не будет в состоянии защищать свою установку до последнего исчерпывающего вывода. Партии разрушили Германию, и было бы бессмысленным верить в то, что факторы, исторически повинные в развале Германии, могли вдруг стать факторами ее возрождения. Каждая политическая организация является носительницей определенной политической установки, определенного политического духа". Гитлер здесь спешит успокоить буржуазию: "Неправильно было бы, однако, из такой нашей установки делать вывод, что мы, национал-социалисты, против буржуазии. Наоборот, если бы нас не было, не было бы давно в Германии буржуазии. Вопрос — быть или не быть большевизму, был бы давно разрешен. Но если на веки веков пытаются законсервировать понятия "пролетариат" и "буржуазия", то этим хотят законсервировать и германское бессилие, т. е. начало нашего конца, или же этим хотят обеспечить победу большевизма. Если вы не хотите отказаться от этих двух понятий, то вы отказываетесь от надежд на возрождение германской нации. Мне иногда говорят: с германскими бедствиями и вам не справиться. Что это обозначает, если это правда? Это обозначало бы, что мы идем навстречу ужаснейшим временам. Мне иногда говорят: вы только барабанщик национальной Германии. А если даже я только барабанщик этой национальной Германии? Ведь куда большим национальным делом является бить в барабан, будить в народе веру в его национальные силы, чем помогать ему транжирить остатки этих сил. Не отнимайте у людей надежды на лучшее будущее. Ведь гарнизон осажденной крепости борется только до тех пор, пока он надеется, что ему придет откуда-нибудь подмога. Не забывайте, с каким ожесточением и с каким упорством мы вели 1 50 лет религиозные войны. Ведь люди покидали родные клочки земли, люди жертвовали своим последним достоянием только во имя идеи, во имя убеждения. Поймите, как велика сила идеи, сила идеала. Только тогда вы поймете, что в наших рядах имеются сотни тысяч молодых людей, готовых пожертвовать своей жизнью. Я великолепно знаю, что когда национал-социалисты идут по улицам, когда звучит их марш, когда начинается шум драки и скандала, бюргер задергивает на всех окнах занавески и говорит: "Опять они тревожат мой сон и покой. Зачем эти "наци" бегают ночью по улицам и провоцируют?" Если бы мы все так думали, то буржуа сегодня не могли бы ходить по улицам. Ибо их не было бы. Если бы вся Германия жертвовала собой во имя национального идеала так, как жертвуют собой, национал-социалисты, то тогда наше положение в мире было бы иное. Ведь наше жалкое положение в мире получается только от недооценки наших собственных сил. Мы должны получить расширение наших границ для развития наших жизненных сил или же мы должны сконцентрировать все наши силы внутри страны и защищать наш внутренний рынок от вторжения иностранцев. Никто не может отрицать нашего прилежания. Силы нашего народа налицо. Надо создать только политические предпосылки, ибо без них все прилежание и все лишения будут совершенно напрасны. Порабощенная нация не может использовать для себя продуктов своей бережливости и своих лишений, ибо они непременно падут жертвой необходимости платить контрибуционную дань. Поэтому я в отличие от многих других вижу средство к национальному возрождению нашей страны не в осуществлении причины заданий нашей внешней политики, а лишь в восстановлении здорового национально-мыслящего и способного бороться народного организма. Для того, чтобы осуществить это задание, я основал 13 лет тому назад национал-социалистическое движение". Стенографическая запись гитлеровского доклада кончается пометкой: "бурные, долго не смолкающие аплодисменты".

Концовка доклада: "бурные, долго не смолкающие аплодисменты" должна убедить рядовых сторонников Гитлера, что капитаны промышленности, что властелины мира сего так же захвачены идеями Гитлера, так же подчиняются руководству его гения, как они, сирые и несчастные мира сего.

Сомнительно, чтобы это было так в действительности: атмосфера Дюссельдорфского клуба промышленников коренным образом отличается от атмосферы гитлеровских массовых собраний. На фашистских массовках атмосфера хлыстовских бдений, настроение экстаза и восторга, в котором не может быть места мало-мальски критическому подходу к тому, что говорит обожаемый оратор. В клубе промышленников деловая, спокойная атмосфера: утопающие в глубоких кожаных креслах капитаны промышленности слушают докладчика внимательно, но весьма критически. Они направляют свою критику не с точки зрения правильности или неправильности того, что говорит в данном. случае оратор, ибо они в этот январский день 1932 г. собрались не для интимных переговоров по какому-либо конкретному вопросу трестовской или общепредпринимательской политики, а исключительно для того, чтобы иметь возможность, не утруждая себя необходимостью пойти на массовое национал-социалистическое собрание, решить — подходит ли Адольф Гитлер для роли загонщика масс, для роли главного агента буржуазии в рядах трудящихся. Если есть что-либо особенное в их критическом подходе к Адольфу Гитлеру, то оно больше напоминает настроение богатых московских купцов дореволюционного периода, собравшихся проверить нового протодиакона: способен ли он оглушить толпу своим громовым басом. Они, вероятно, сухим, сдержанно корректным треском аплодисментов удостоверили Адольфу Гитлеру, что он сдал этот протодиаконский экзамен, что капитаны промышленности удостоверились в его умении провозгласить здравицу монополистическому капиталу среди многочисленных общин трудящихся.

Центр тяжести выступления Адольфа Гитлера в Дюссельдорфе лежал в его утверждении, что надо же чем-нибудь снова подтвердить права частной собственности на существование и надо чем-нибудь заменить изголодавшимся и истосковавшимся в бедствиях жестокого экономического кризиса массам материалистическое миросозерцание, учение о том, что освобождение рабочего класса может быть делом только самого рабочего класса, во-первых, и что улучшение положения каждого трудящегося в отдельности может быть только результатом всеобщего повышения жизненного уровня трудящихся, во-вторых. Тиссен, Кардорф и им подобные слушатели Гитлера, вероятно, действительно остались очень довольны, когда он им своей дюссельдорфской речью продемонстрировал, что национал-социализм вульгарно подменивает коммунистическое, революционное миросозерцание убеждением каждого мелкого буржуа, каждого деклассированного или не дошедшего еще до классового самосознания рабочего, что улучшение его положения никак не может последовать в результате освобождения всех трудящихся от капиталистического гнета (что капитализм трудящихся угнетает, это Адольф Гитлер допускает только вне Дюссельдорфского клуба промышленников, в Дюссельдорфском же клубе он этого, между прочим, ска-зать не посмел, и его "знаменитые" слова: "и вы, промышленники, также повинны в бедствиях Германии" оказались радикально вытравленными из "стенограммы"). Учение Адольфа Гитлера великолепно соответствует нетерпению мелкого буржуа и классово несознательного трудящегося, который считает, что, мол, очень уж долго ждать, пока всем станет лучше жить, пока рабочий класс опрокинет царство капитала и установит диктатуру пролетариата. Учение фашистского "вождя", кроме того, великолепно соответствует типичному мелкобуржуазному нежеланию бороться не только за себя, но и за других. Мелкий буржуа, крестьянин-кулак, не дошедшие до классового самосознания выходцы из низов ценят свое собственное благополучие только, если оно поднимается не вместе с общим жизненным уровнем, является исключением, а не правилом. Национал-социализм апеллирует (иначе это и быть не могло) к самым подлым чувствам зоологического эгоизма, как он в области международных отношений апеллирует к самым разнузданным шовинистическим чувствам. Громкими пустозвонными словами о "народных идеалах", об "оздоровлении нации", о "внесении элемента борьбы в политику" Гитлер призывает людей вести себя так, как себя ведут пауки в банке. Приходится ли удивляться тому, что Тиссены и Кардорфы довольны, что он такими лозунгами подменил лозунг классовой борьбы, лозунг — не человек против человека, а класс против класса.

Адольф Гитлер в своем докладе рейнским промышленникам далее учил их, что надо апеллировать еще к одному из чувств мелкого буржуа, т. е. к его чувству уверенности в том, что при таком пожирании друг друга он, данный мелкий буржуа, обязательно уцелеет и устроит свое подленькое личное благополучие, не дожидаясь осуществления общего благополучия, причем устройство такого благополучия, самая его победа на жизненном поле будут самым своим бытием оправданы этически, ибо эта победа докажет экспериментальным путем, что данный мелкий буржуа, что данный не развившийся до классового сознания солидарности трудящийся в гитлеровском смысле принадлежит к числу призванных и избранных. Адольф Гитлер фактически списал прием Наполеона Великого, как вся его политическая теория и практика полна таких плагиатов и эклектических соединений: он говорит любому из своих сторонников и слушателей: зачем тебе ждать освобождения от гнета капитализма, от гнета общего экономического и политического кризиса, когда у тебя в твоем мелкобуржуазном страдальческом горбу, как в ранце наполеоновского солдата, лежит маршальский жезл. Ведь вот я, Адольф Гитлер, являюсь фактически таким же многострадальным мелким буржуа, который не пожелал ждать всеобщего освобождения всей массы народа, а пошел своей собственной дорогой. Бери с меня пример и учись, как умелое применение от природы данных способностей приводит любого из нас на командные высоты политики, на вершины человеческого существования. Ибо что опять-таки может быть соблазнительнее для мелкого буржуа и деклассированного трудящегося, как надежда, что он, исстрадавшийся от того, что им другие помыкают, сможет в свою очередь взять в руки, если не маршальский жезл, то капральскую палку и командовать другими людьми? Даже один из поклонников Гитлера, Шмидт-Паули, подметил этот психологический прием Гитлера: каждый "наци" в какой-либо микроскопической области командир.

Адольф Гитлер власти в Германии не завоевал. Его к власти допустили и в этом смысле с национал-социалистической партией случилось то великое несчастие, что она, действительно, как покорно обещал монополистическому капиталу ее "вождь", добилась власти "легальными средствами", легальными, конечно, с точки зрения пресловутой формальной демократии. История прихода Гитлера к власти рассказана в очень интересной книжке национал-социалиста Эдгара фон Шмидт-Паули, разоблачающего нечаянно легенду о завоевании Гитлером власти по той простой причине, что этот национал-социалист пришел к Гитлеру из тех самых кругов контрреволюционной верхушки Германии, которая передала Гитлеру власть, и Шмидт посему в этом никакого позора для Гитлера не видит.

Вопрос о привлечении Гитлера к власти был фактически предрешен 14 сентября 1930 г., когда его партия вышла из всеобщих выборов с 107 мандатами и когда германскому монополистическому капиталу стало ясно, что разрешена задача о создании параллельно с социал-фашизмом Или вместо него новой массовой агентуры в рядах трудящихся. Все, что происходило в новейшей германской истории вплоть до 30 января 1933 г., т. е. дня назначения Гитлера канцлером, объясняется лишь спорами и склоками в верхушке германской буржуазии относительно оформления участия Гитлера и его партии в управлении государством.

Гитлер готовится уже давно к переходу от роли "национального барабанщика" к роли ответственного за судьбы Германии министра. В декабре 1930 г. он дает известное внешнеполитическое интервью о готовности уплатить частные долги Германии, Альфреда Розенберга посылает он в Лондон и Париж для доверительных переговоров. Гитлер и в особенности его "политические представители" Геринг и Рем ведут лихорадочные переговоры с самыми разнообразными представителями рейхсвера, промышленности, банков, прессы. Возникает первый вариант привлечения Гитлера к практической политике: в главной квартире Гитлера в "Кайзергофе" появляется (в начале 1932 г.) статс-секретарь президента республики, пресловутый Мейснер, с предложением национал-социалистам войти в блок, долженствующий провести переизбрание Гинденбурга президентом. Гитлер, по свидетельству Шмидт-Паули, принимает это предложение весьма благосклонно. "Быть может ему удастся простой поддержкой Гинденбурга свергнуть Брюнинга и сесть на его место. Но этот вариант не проходит, с одной стороны, потому, что Гинденбург не соглашается пожертвовать так быстро Брюнингом, с другой стороны, потому, что "радикальное" течение национал-социалистической партии, требующее всей полноты власти, в лице Геббельса, провозглашающего в Спорт-Паласе кандидатуру Гитлера в президенты, ставит над этим вариантом точку".

10 апреля Гинденбург переизбирается президентом, но уже в мае генерал Шлейхер, фактический руководитель рейхсвера, вступает в официальные переговоры с Гитлером. Этот вариант участия Гитлера в правительстве гласит: молчаливая поддержка гитлеровцами президиального правительства. Дело в том, что промышленно-банковские круги считают, что передача власти Гитлеру должна привести к огромным политическим издержкам в виде раскола национал-социалистов вследствие невыполнения псевдосоциалистических, но массами принимаемых всерьез обещаний пар-тии. Аграрные, круги, сгруппировавшиеся вокруг Гинденбурга, вообще считают национал-социалистов всамделишными социалистами, с их точки зрения еще более опасными, чем коммунисты, ибо национал-социалистическая агитация дает себя сильно чувствовать среди сельскохозяйственных рабочих Померании и Восточной Пруссии. Наконец, германская буржуазия в этот момент все еще не решила вопроса, что делать с социал-фашизмом, руками и в сотрудничестве с которым она правила весь Веймарский период германской истории. Переговоры Гитлера со Шлейхером приводят к тому, что Гитлер обещает толерировать "национальное" правительство, во главе которого должен стать Франц фон Папен. "Гитлер стоит на пороге правительственной власти", говорит его историк, "ему дают право участвовать в решении, кто должен быть этим "национальным" канцлером. Он стоит за канцлерским креслом. Его пока не видать, но ведь Шлейхера и Мейснера тоже не видать". Молча согласились между собой участники сговора, приведшего Папена во дворец канцлера, что правительство Папена имеет главной своей целью подготовку передачи власти Гитлеру в той или иной форме. Формальное оправдание такой передачи власти должно было дать новое соотношение сил в рейхстаге. Рейхстаг распускается.

Но померанские бароны, усевшиеся в министерских креслах, понемногу начинают чувствовать себя неловко при мысли о том, что эти кресла они должны будут уступить Гитлеру и его партии. Понемногу они начинают приходить к выводу, что они могут править лучше, чем национал-социалисты: затягивается назначение новых выборов, откладывается отмена запрещения штурмовых организаций Гитлера Генерал Шлейхер информирует через своих доверенных лиц Рема и Гитлера о некоторой неувязке, но заверяет их, что все образуется. Гитлер и Рем, взявшие курс на постепенный, соответствующий пожеланиям буржуазии приход национал-социалистов к власти, не проявляют признаков беспокойства. Но зато начинают волноваться главари штурмовых отрядов и представители "радикального" крыла Геббельс и Геринг. Барон Вернер фон Альвенслебен, один из руководителей "Клуба господ", мечется от Шлейхера к Гитлеру, от Гитлера к Рему и Геббельсу, Наконец, запрет штурмовых организаций отменяется. Рем торжественно прибывает в Берлин, как снова легальный начальник "коричневой армии". "Но, — говорит Опять-таки Шмидт-Паули, — судьбу правительства Папена предрешил тот факт, что коричневая армия стала питать подозрения к Папену, хотя Гитлер и знал, что своим триумфом он обязан исключительно Шлейхеру".

Это чувство триумфа у национал-социалистов продолжается недолго. С одной стороны имперское правительство даже и не думает заставлять отдельные страны осуществлять тайный сговор свой с Гитлером. С другой стороны Папен предпринимает в Лозанне внешнеполитическую акцию, из которой явствует, что он намерен в случае ее успеха прежде всего крепко усесться в министерском кресле.

В Лозанне у Папена вышло не совсем так, как он предполагал, и во всяком случае "успех" в Лозанне не давал ему права на перманентную власть. Но за то 20 июля 1932 г, Папен сверг социал-демократическое правительство Пруссии: Браун и Зеверинг сдались на милость победителя. Фактически Папен выполнил требование национал-социалистов. Но легкость победы над социал-фашистами, их готовность повиноваться первому окрику прусского юнкерства снова убедила прусских юнкеров в том, что, быть может, есть возможность простого восстановления старого довоенного порядка, когда Германией правили юнкера во имя интересов всего монополистического капитала, что, быть может, можно обойтись без национал-социалистов, в особенности без этого "богемского ефрейтора", как называл Гитлера Ольденбург-Янушау. Начинается ожесточенная кампания Гитлера и его партии против Папена и его правительства, но опять-таки Шмидт-Паули подчеркивает, что во время этой кампании ни единым словом или намеком не затрагивается военный министр Шлейхер, связи которого с Гитлером при помощи все того же барона Альвенслебена все больше расширяются. Исподволь подготовляется вместо комбинации Гитлер — Папен комбинация Гитлер — Шлейхер. Начинают сильно волноваться штурмовики, которым обещали, что приход Гитлера к власти ознаменуется, если не социальной революцией, то во всяком случае трехдневным погромом, о котором не может как будто быть и речи при таком постепенном легальном приходе к власти. "Внутри партии все сильнее и концентричнее становится давление штурмовиков. Руководство партии вынуждено с этим считаться, — по-ветствует Шмидт-Паули, — преторианцы ворчат. Но их сдерживает еще надежда на 31 июля (т. е. день выборов)". Выборы 31 июля дают национал-социалистам 230 мандатов из 607. "Гитлер думает, что он уже сделал последний шаг к власти". Но эту протянувшуюся к власти руку Гитлера останавливает фельдмаршал-президент Гинденбург.

Гинденбург во исполнение велений своего феодального класса и германской буржуазии вообще хочет получить от Гитлера заверения в том, что он и не думает осуществлять "социалистические" требования своей "неподлежащей изменениям" программы. Начинается за кулисами борьба между Папеном и "социальным генералом" Шлейхером, который как раз "социалистические" лозунги Гитлера хочет использовать для того, чтобы внести смятение и разброд в ряды революционного авангарда рабочего класса. В результате компромисс: Гитлеру предлагается на выбор пост вице-канцлера или несколько портфелей для его соратников. "Преторианцы уже не только ворчат. Они начинают готовиться к борьбе. Весьма опасным моментом является тот факт, что, хотя начальники и призывают их к выдержке и спокойствию, преторианцы выходят из повиновения этим начальникам". Шмидт-Паули удостоверяет, что в рядах национал-социалистической партии образовалась военная партия, которая хотела пойти походом на Берлин. Но, как он удостоверяет, заверение Шлейхера, что рейхсвер будет стрелять в идущих походом на Берлин, лишило военную партию всякого влияния в национал-социалистическом руководстве.

Параллельно с борьбой внутри национал-социалистического руководства идут секретные переговоры представителей Гитлера (самого его несколько оттеснили на задний план), Геринга и Рема, с рейхсвером. Распространяются слухи о том, что национал-социалисты требуют, чтобы их штурмовым отрядам была отдана на три дня на погром и разграбление после прихода Гитлера к власти вся Германия, в особенности Берлин. Историк прихода Гитлера к власти вносит некоторую поправку в эти слухи. Верно, говорит он, что штурмовики требовали, чтобы приход к власти их "вождя" ознаменовался предоставлением им права "очистить улицы от нежелательных элементов". "Кроме того, национал-социалисты составили списки скомпрометированных, по их мнению, лиц, которые должны были пережить после прихода их к власти невеселые дни". Был еще, свидетельствует Шмидт-Паули, смягченный вариант учреждения особых судов, перед которыми упомянутые выше лица должны были предстать. Отсюда явствует, что события, разыгравшиеся в Германии после прихода Гитлера к власти, отнюдь не были "стихийными проявлениями" или "провокационными выходками примазавшихся уголовных элементов", а национал-социалистический погром был подготовлен и заранее одобрен теми представителями буржуазии, которые вели с уполномоченными Гитлера переговоры об оформлении фашистской диктатуры. "Надеялись (очевидно, в руководстве национал-социалистов — Н. К.) преисполнить штурмовиков чувством победы и триумфа и одновременно создать отдушину для охватившего их возбуждения (невыполнением социалистической программы? — Н. К.). 13 августа Гитлер появляется, "воодушевленный чувством достижения своей цели", у генерала Шлейхера. Шлейхер сообщает ему с прискорбием, что Гинденбург отказывается сделать Гитлера канцлером: померанские помещики все еще считают Гитлера революционером. Во время последующего свидания Гитлера с Папеном Гитлер, которому предложили быть вице-канцлером, окончательно убеждается в том, что соглашение Папен — Гитлер нарушено: Папен не хочет или не может уйти с канцлерского поста. В передней Гитлер в присутствии высших чиновников ругается, как извозчик. Затем он направляется к Геббельсу, где радикалы торжествуют по поводу провала коалиционных переговоров и требуют от Гитлера перехода к нелегальным, бунтарским выступлениям. Безрезультатно проходит свидание Гитлера с Гинденбургом в присутствии подполковника Рема (ибо национал-социалисты, не доверяя "вождю", никак не хотели оставить его с глазу на глаз с фельдмаршалом-президентом). Следует полукомическое интермеццо: "демократическая" печать узнает от "нечаянно" проболтавшегося прессешефа Папена, что Гитлер во время свидания с Гинденбургом требовал себе всей полноты власти, и начинаются выступления демократов и социал-демократов всех мастей в защиту "демократии" фон Папена.

В одном из морских курортов Германии собирается национал-социалистическое руководство. Одновременно здесь же собираются крупные промышленники и банкиры. Гитлера уговаривают в "интересах национал-социалистического движения" отказаться от министерского портфеля. По рукам ходит список коалиционного правительства, в котором национал-социалистам даются несколько портфелей, но движущей силой которого является генерал Шлейхер. Эту комбинацию разбивают решительно Геринг и Геббельс. Гитлер в конце концов к ним присоединяется. Его поддерживает уже тогда (в середине августа 1932 г.) только один Грегор Штрассер, который берет курс на коалицию со Шлейхером. Именно эта угроза возможности шлейхеровской коалиции с национал-социалистами заставляет Папена временно порвать с Гитлером. За кулисами начинает лихорадочно интриговать генерал Шлейхер, который соглашается в частных разговорах с тем, что правительство Папена, в состав которого он сам входит, осуществляет жесточайшую социальную реакцию. "Социальный генерал" составляет проект воззвания, который и дает ему в осведомленных кругах звание "социального генерала". Это звание дает ему возможность свергнуть Папена и занять его канцлерское место, но оно же таит в себе залог его конечного поражения, ибо когда Шлейхеру удается уговорить решающие круги германской буржуазии, что нельзя оформить фашистской диктатуры без социальной демагогии, он этим самым убирает последние преграды на пути Гитлера к власти. И любопытно, что, по свидетельству Шмидт-Паули, в решающий момент накануне роспуска рейхстага Папеном попытку уговорить Гитлера, Папена и Шлейхера обойтись без социальной демагогии, попытку посредничать при составлении коалиционного правительства с участием национал-социалистов делает не кто иной, как германский кронпринц. Появление этой фигуры окончательно доказывает, что вся борьба в решающих кругах германской буржуазии велась вокруг вопроса об оформлении фашистской диктатуры, т. е., что Гитлер не взял власти, а ему ее дали, и он только очень косвенно влиял на темпы и формы этой передачи власти. Напрасно пытался Геринг своим театральным выступлением ("гусарской атакой" называет Шмидт-Паули тактику Геринга против Папена в заседании рейхстага, приведшем к его роспуску) предотвратить легальную передачу власти национал-социалистам, поссооить Гитлера с такими представителями буржуазии, как Папен и Гугенберг. Геринг чуть ли не привел партию к расколу (Геринг — Геббельс против группы Штрассер — Федер), он ускорил замену Папена Шлейхером, но не мог помешать новому появлению Папена в качестве посредника при передаче власти Гитлеру в тот момент, когда германская буржуазия решилась именно в таком виде оформить фашистскую диктатуру. Но любопытно признание Шмидт-Паули, что Геринг действовал за собственный страх и риск и что "Гитлер был от его поведения не в восторге". Не в первый и не в последний раз приходится спросить, кто кем командует: "национальный барабанщик" маршалами "третьей империи" или они своим "вождем"?

6 ноября состоялись снова выборы в рейхстаг. Национал-социалисты потерпели сильный урон. "Одного никак нельзя скрыть: коммунистический прирост голосов наводит на грустные размышления, — отмечает Шмидт-Паули: — в связи с тем не приходится радоваться национал-социалистической потере голосов". Иными словами, поражение национал-социалистов приводит их ближе к цели, чем эвентуальная победа. Ибо рост голосов компартии заставляет колеблющихся представителей решающих кругов германской буржуазии смириться с представлением о том, что "богемский ефрейтор" будет сидеть на кресле Бисмарка. Папен подает в отставку. 19 и 21 ноября фельдмаршал-президент Гинденбург снова принимает Гитлера. Но Гинденбург хочет, чтобы Гитлер составил правительство, опирающееся на большинство в парламенте (социал-фашистам и "демократам" всех мастей надо облегчить сотрудничество с гитлеровским правительством в роли "ответственной оппозиции"). Официозный историк гитлеровского правительства Шмидт-Паули авторитетно подтверждает, что Гитлер готов был пойти на эту уступку, принял фактически предложение Гинденбурга и только затем во время совещания фашистских вождей в "Кайзергофе" вынужден был от возглавления парламентского кабинета отказаться. Шмидт-Паули осторожно говорит "об изменении настроения Гитлера под влиянием представителей более решительного курса Геббельса и Геринга". Вместо обещанного списка министров и программы Гитлер пересылает Гинденбургу докладную записку, в которой он указывает на "свою тринадцатилетнюю борьбу против парламентского режима в Германии". Иначе говоря: его политическая программа гласит: "Я могу и иначе!" Но представитель "более решительного курса" Геринг (отнюдь не сам Гитлер, ибо ему национал-социалистическое руководство несовсем доверяет) все-таки ведет переговоры с представителями партий. Переговоры не приводят к положительным результатам, ибо Геринг и Геббельс уверены в том, что руководящие круги буржуазии готовы передать Гитлеру всю власть и что надо, стало быть, только проявить известное терпение. В национал-социалистическом руководстве нет единства. 23 ноября в печати появляется в опровержение слухов о расколе заявление Фрика, Геббельса, Геринга, Рема и Штрассера о верности "вождю", но в политических кругах знают, что Штрассер, Фрик, Функ и Федер требуют участия национал-социалистов в коалиционном правительстве Шлейхера. Совещание руководства кончается тем, что Штрассер и Фрик запираются в своих комнатах в "Кайзергофе" и так громко выражают свое недовольство "вождем", что стоящие в коридоре американские журналисты узнают решительно всю закулисную историю борьбы Геринга со Штрассером (по свидетельству Шмидт-Паули). Гитлер спасается от необходимости стать на ту или иную сторону бегством в Мюнхен. Штрассер ведет переговоры со Шлейхером и вызывает Гитлера для окончания этих переговоров в Берлин. Напрасно ждут своего "вождя" Штрассер и Фрик на одном из берлинских вокзалов. О предстоящем свидании "вождя" со Шлейхером узнали Геринг и Геббельс и вытащил в полпути, в Иене, Гитлера со сопровождавшим его Ремом из поезда и увезли в Веймар на новое совещание фашистской головки. Грегор Штрассер выходит из национал-социалистического руководства. Фрик долго колеблется, но в конце концов подчиняется Герингу и Геббельсу. Дольше всех держится в стороне Федер, пока (опять-таки по свидетельству Шмидт-Паули) ему говорят: "Или ты подпишешь заявление о лойяльности "вождя" или вылетишь из партии". Федер, изобретатель "процентного рабства", подписывает. У Геринга и Геббельса нет больше серьезных противников. Если пока "социальный генерал" Шлейхер и является канцлером, то решает то обстоятельство, что "руководители народного хозяйства (читай: промышленники и банкиры — Н. К.) являются к Гинденбургу и предлагают ему передать канцлерские полномочия Гитлеру". Это выступление представителей монополистического капитала решает дело: не может теперь Шлейхер осуществить свой план — заставить национал-социалистов войти в коалиционное правительство под угрозой новых выборов, ибо Гинденбург отказывается подписать декрет о роспуске рейхстага. Одновременно фон Папен по поручению определенных капиталистических кругов ведет переговоры с Гитлером, которого он сводит с Гинденбургом. Гинденбург назначает Гитлера канцлером, ибо "Гитлер теперь не только вождь партии, а предложенный (промышленниками и банкирами — Н. К.) вождь всей нации" (Шмидт-Паули). Назначение Гитлера ускоряется еще слухами о путче, который во главе рейхсвера готовит генерал Шлейхер, намеревавшийся арестовать не только Гитлера, Папена и Гугенберга, но и фельдмаршала-президента Гинденбурга.

В начале июля 1933 г. Гитлер выступил в Рейхенгалле с большой речью перед руководителями штурмовых отрядов и наместниками. В этой речи "вождь" объявил об окончании процесса уничтожения всех политических партий в Германии. Он заявил о необходимости радикального искоренения последних остатков демократии и провозгласил окончание революции в Германии. Это окончание революции было затем оформлено специальным при "казом министра внутренних дел Фрика. "Революция, — говорил Адольф Гитлер, — не может быть перманентным состоянием: необходимо перевести поток революции в русло эволюции… Наша программа не обязывает нас решительно все ниспровергать". В этой речи Гитлер фактически запретил своим сторонникам вмешиваться в дела предпринимателей и еще более в дела рейхсвера, "ибо носителем оружия нации является исключительно рейхсвер". Гитлер выступил в пользу сохранения порядка и спокойствия и против второй революции. Положение стало ясным: уничтожение политических партий было благословлено монополистическим капиталом, который вместе с национал-социалистическим руководством не мог позволить, чтобы в какой-либо степени существовали организационные формы для собирания недовольных или готовых бороться против фашистской диктатуры. Монополистический капитал согласен править руками главарей национал-социалистической партии. Он согласен, чтобы это происходило в еще более резко выраженной форме, чем в свое время управление руками социал-демократии. Но этот же монополистический капитал заставляет Гитлера сказать, что "в области хозяйства революционные методы не должны применяться". Орган тяжелой промышленности "Бергверксцейтунг" дает к этому заявлению свой комментарий: "Все германское народное хозяйство будет благодарно канцлеру за его целеустремленность, не допускающую никакой фронды. Людей практики охватывают доверие и мужество, когда они слышат такие золотые слова". Почему не радоваться таким "золотым словам", если одновременно становится известно, что новый министр народного хозяйства Шмидт (крупный хозяйственник и не член партии) объявил своей задачей освобождение хозяйства от национал-социалистических комиссаров, если всем известно, что автор теорий "процентного рабства" Федер является в качестве статс-секретаря этого министра поставщиком национал-социалистической идеологии для весьма "практических" мероприятий — по указке монополистического капитала. Адольф Гитлер знает, кто его хозяева не с сегодняшнего дня. Еще 22 мая 1930 г. сказал он об этом в беседе с "левым" фашистом Отто Штрассером. Когда Отто Штрассер поставил вопрос о необходимости после победы фашизма создать организацию государственного управления промышленностью (49 % акций Отто Штрассер оставлял предпринимателям, 41 % отдавал государству и 10 % рабочим), то предложение Штрассера привело Гитлера в состояние нескрываемого бешенства. "Ведь то, что вы предлагаете, — завопил Гитлер, — есть чистый марксизм, просто большевизм… Только предприниматель несет ответственность за производство. Он дает хлеб рабочим. Наши крупные предприниматели отнюдь не занимаются только тем, что загребают деньги. Для них самая важная сторона дела — ответственность. Они поднялись благодаря своему умению и отбору, который создает высшую расу. Наши предприниматели имеют право руководить, а вы хотите на их место поставить чиновника или фабзавком, который не имеет никакого понятия о производстве. На вопрос Отто Штрассера, разве в случае перехода власти к национал-социалистам в руках предпринимателей останется собственность, прибыль и руководство, Гитлер ответил: "Понятно, ведь я же не сумасшедший, чтобы разрушать хозяйство" (Отто Штрассер, "Министерские стулья или революция?"). Вот ответ Гитлера на вопрос, поставленный в заглавии разоблачающей его брошюры "левого" фашиста. На вопрос "министерские стулья или революция?" Адольф Гитлер всегда отвечал: "министерские стулья". В особенности именно так ответил он в своей Дюссельдорфской речи перед германскими промышленниками, которая решила его политическую судьбу. Не его вина, что мелкая буржуазия и другие несознательные элементы, давшие Гитлеру массовую базу для фашистской диктатуры, брали из того, что он говорил, только то, что переносило их из мира страданий, созданного монополистическим капиталом, в мифический иррациональный мир хлыстовско-фашистских бредней. Гитлер, несмотря на весь свой нарочитый мистицизм и свою истеричность, как многие истерики, человек очень практической складки. Как человек практический, он знает свое место в партии и умеет делать вид, что он вождь даже тогда, когда он вынужден проводить политику своего окружения, отличную от своих первоначальных планов. Как человек практический, он знает не только своих хозяев, — он знает, что его судьба тесно связана с судьбой германской буржуазии.

Тихий переулок, выходящий на одну из самых аристократических и фешенебельных улиц Берлина. Здесь живут представители крупной буржуазии — банкиры и промышленники, однако, из тех, которые не достигли еще той степени накопления, которая позволяет иметь свою собственную виллу в Груневальде или особняк в Тиргартене. Поэтому именно здесь живут также и те люди, которые по своему служебному положению тесно связаны с крупной буржуазией: высоко оплачиваемые директоры банков и промышленных концернов, правительственные чиновники, связанные с буржуазией помимо своего высокого чина и еще родственными связями. Здесь же живут, наконец, и те полуавантюристы, которые надеются тем или другим путем занять одну из командных высот, политических или хозяйственных, в огромной системе капиталистического хозяйства.

В одном из таких фешенебельных домов занимал несколько лет большую архи-буржуазную квартиру Герман Геринг после того, как он поселился в Берлине в качестве полномочного представителя Адольфа Гитлера и политического представителя национал-социалистической партии. Меблировка квартиры, все ее сугубо прусское оформление совпадали с тем идеалом полумещанского и полуспартанского уюта, который типичен для прусского чиновничества и прусского офицерства, всегда щеголявшего воспоминаниями о героической эпохе создания Пруссо-Германии на чахлых бранденбургских песках и возводившего в некий, нигде будто бы не превзойденный идеал умение на костях служилого сословия творить государственность. И лишь те интимные друзья Германа Геринга, которые имели доступ к его рабочему кабинету, могли именно в этом кабинете убедиться в том, что прусско-спартанская простота всей остальной квартиры служила лишь прикрытием для дешевой романтики и крикливой фантасмагории, в которой "жил и работал" политический представитель Адольфа Гитлера в Берлине.

Стены рабочего кабинета Германа Геринга обиты яркими красно-золотыми обоями. На одной из стен висит огромный меч германского средневекового палача, являющийся как бы кровавым символом той "исторической" роли, которую предназначает самому себе хозяин кабинета. На письменном столе, хотя мы живем в эпоху электричества и в любом иллюстрированном приложении к германской газете можно найти образцы изящных и приятных для взора, равно как полезных для глаза с гигиенической точки зрения ламп, — красуются огромные канделябры с зажженными свечами, так что получается впечатление, как будто бы мы попали не то в капеллу, не то в кабинет патриция средневековья. Повсюду рассеяны портреты германских национальных героев, в первую очередь старика Фрица и Бисмарка. На особо почетном месте красуются портреты последних Гогенцоллернов, кайзера и кронпринца, непосредственным соседом которых в этой монархической галерее является Бенито Муссолини. Но совершенно неожиданно против рабочего кресла Германа Геринга висит огромный портрет императора французов Наполеона, и друзья Геринга утверждают, что ближайший соратник Адольфа Гитлера любит ночью при свете свечей мечтать перед лицом французского императора и задавать ему политические вопросы, стараясь угадать, как бы поступил на его месте знаменитейший из карьеристов Великой Французской революции.

В этом кабинете Геринга происходили, однако, только интимные совещания национал-социалистических вождей до прихода Гитлера к власти. Настоящая штаб-квартира Германа Геринга находилась в одной из самых дорогих гостиниц Берлина "Кайзергофе", и в этом выборе помещения для деловых свиданий сказалась вся нарочитость романтики Германа Геринга. Он великолепно понимал, что для переговоров с представителями германского монополистического капитала, с директорами банков, промышленных концернов, для бесед с министрами и генералами и для разговоров с журналистами нужна именно сухая и деловая обстановка ап-партамента гостиницы, кстати расположенной в самом центре политического Берлина, в двух шагах от всех министерств и руководящих банков. Именно в этих комнатах гостиницы происходили свидания Геринга со статс-секретарем президента Майснером и тут же состоялось первое свидание Майснера с Гитлером. Здесь происходили переговоры Геринга с рейхсверовскими генералами, которые затем привели к известным свиданиям Афольфа Гитлера с ген. Шлейхером. В кабинете Геринга были оговорены условия свидания с тогдашним канцлером Брюнингом и в этой же комнате велись переговоры с бывш. кронпринцем. Во время дипломатических переговоров, предшествовавших приходу Адольфа Гитлера к власти, двери кабинета Геринга были открыты решительно для всех, в том числе для крупных еврейских банкиров. Геринг вел переговоры решительно со всеми, кто только соглашался говорить с ним. Ибо Геринг являлся не только политическим представителем Адольфа Гитлера. Он в то же время являлся офицером связи между национал-социалистическим движением и руководящими кругами германской буржуазии. Он твердо стоял на том, что германская буржуазия должна доверить национал-социалистической партии и ее вооруженным организациям разгром революционного движения германского рабочего класса. Он твердо стоял на том, что национал-социалисты могут притти к власти только с согласия и по указке монополистического капитала. Фашистский путч или "государственный переворот" в концепции Геринга — политическая инсценировка, хотя постановка ее и должна быть предварительно одобрена решающими инстанциями буржуазии… Он поэтому дополнял и обезвреживал псевдосоциалистическую демагогию фашизма своими дипломатическими объяснениями истинной природы национал-социализма, как подлинной агентуры монополистического капитала. Но он же одновременно, убеждаясь в течение переговоров все более и более в готовности германской буржуазии передать власть его партии, уговаривает Адольфа Гитлера и других руководителей этой партии не спешить, не входить ни в какие парламентские коалиционные комбинации, а ждать терпеливо того момента, когда решающие факторы германской политики и экономики будут готовы пойти на предоставление Гитлеру всей полноты правительственной власти.

Адольф Гитлер назвал себя как-то "национальным барабанщиком". Эту роль трескучих выступлений Герман Геринг всецело предоставил своему "вождю". Он сумел до прихода национал-социалистов к власти подавить в себе эту, присущую национал-социализму, как движению глубоко-мещанскому и лишенному всякого глубокого идейного содержания, мишуру и псевдо-романтику, позволяя разойтись до прихода к власти своему пристрастию к мишуре только в рамках своего интимного кабинета. Мы увидим затем, как именно Геринг после прихода национал-социализма к власти вознаградил себя сторицей за это своеобразное воздержание. Равно как только после прихода национал-социалистов к власти Геринг, прусский министр-президент и имперский министр, вспомнил о том, что "нельзя говорить только о национальной революции. Ибо победу одержал не германский национализм, но мы счастливы своей возможностью утверждать, что победили германский социализм. Ибо только тот, кто подчеркивает наличность германского социализма, является настоящим националистом". После прихода Гитлера к власти Геринг вдруг вспомнил, что "национализм нужен только на периферии Германии, а внутри ее довлеет социализм". Но до прихода Гитлера к власти Геринг был только его политическим представителем и пока его задачей было подготовить бесконечным конвейером дипломатических переговоров приход гитлеровцев к власти, он хотел казаться всем тем, с кем ему приходилось сталкиваться, сухим и деловым прусским офицером-политиком, созданным по образцу и подобию лучших с германской буржуазной точки зрения традиций времен Фридриха Великого, когда руками этого офицерства и бюрократического чиновнического аппарата камень за камнем воздвигался фундамент прусской великодержавности. В этой своей работе Геринг, по словам своего секретаря и биографа Зоммерфельда, "не придавал особой цены моральным завоеваниям". Ибо, опять-таки по свидетельству того же биографа, Геринг хотел "разжечь в Германии пламя революции, устанавливающей порядок, а не низвергающей основы", т. е. осуществить контрреволюционное восстановление старого режима.

Герман Геринг родился, правда, в Баварии (в 1893 г. в гор. Розенгейме) в семье дипломата средней руки. Но семья Геринга была семьей выходцев из Пруссии, и Геринг был определен своими родителями в известный кадетский корпус в Лихтерфельде, питомник кадрового прусского офицерства. Во время войны Геринг переходит из пехоты в летчики, и он становится одним из самых известных германских летчиков. Крупная фигура Геринга с лицом, являющимся идеалом красоты и мужества для всех немецких Мещанок, не сходит со страниц иллюстрированных изданий. После поражения Германии в мировой войне Геринг, как и все ему подобные, участвует в организации тех контрреволюционных отрядов, которые были созданы Носке и белогвардейскими генералами для борьбы с попыткой германского рабочего класса углубить германскую революцию. Но в отличие от своих товарищей по оружию Геринг не вступает в рейхсвер после "стабилизации" республики, а предпочитает в ожидании лучших времен эмигрировать заграницу в Скандинавию, где он сначала в Да нии, а затем в Швеции служит гражданским летчиком. Лишь в 1922 г. он возвращается в Мюнхен и примыкает здесь сразу к национал-социалистическому движению. В отличие от других выдающихся представителей национал-социалистической партии Геринг никогда до прихода Гитлера к власти и не пытался изображать из себя социалиста, хотя бы гитлеровского толка. Наоборот, он вступает в партию как раз в тот момент, когда в ее руководстве отходят на задний план мелкобуржуазные или полупролетарские элементы и когда становится ясным, что перед национал-социалистической партией открывается большое политическое будущее именно потому, что капитаны промышленности и командоры банков усматривают в ней эвентуальную преемницу социал-демократии, как политического орудия разложения и разгрома революционного движения рабочего класса. Геринг вступает в партию как раз в тот момент, когда в кассу этой партии через посредничество генерала рейхсвера фон Эппа (нынешнего баварского диктатора) и его ближайшего сотрудника Рема начинают поступать субсидии промышленников и банкиров. Историк национал-социализма Гейден совершенно верно говорит об этом моменте в истории национал-социалистической партии, как о моменте "победы кавалеров над мещанами". Таким победившим дворянином-кавалером и был Геринг, женившийся к тому времени на богатой шведке, и взаимоотношения между Герингом и Адольфом Гитлером лучше всего характеризуются тем, что Адольф Гитлер лично долгое время был просто на содержании у Геринга.

Геринг является в этот период развития национал-социалистического движения (до мюнхенского путча) после полковника Рема виднейшим организатором вооруженных отрядов национал-социалистической партии. Геринг был, что называется, самым подходящим сотрудником Рема в организации армии гитлеровских преторианцев. С одной стороны, именно через него (как и через Эппа и Рема) поступали деньги на организацию этих погромных отрядов и именно ему промышленники и банкиры доверяли свои деньги, совершенно верно полагая, что Геринг не позволит этим вооруженным отрядам стать армией, которая попыталась бы продиктовать свою волю буржуазии. С другой стороны, Геринг был тем человеком из окружения Гитлера, через которого осуществлялась связь с рейхсвером, и он был в боль шей мере доверенным лицом Гитлера, чем Рем, поскольку Рем был офицером рейхсвера. При подготовке мюнхенского переворота между Гитлером и Герингом должны были поэтому возникнуть противоречия. В то время как Гитлер добивался уже тогда для себя руководящей роли и хотел привлечь в будущее "национальное" правительство Людендорфа лишь в качестве военспеца, Геринг и другие члены национал-социалистической партии (тот же Рем, например), выходцы из старого и нового офицерства, хотели провозгласить германским диктатором Людендорфа. Гитлер же должен был только сыграть свою роль "национального барабанщика", т. е. согнать трескотней своих демагогических выступлений массы, волнение которых было необходимо для оформления контрреволюционного переворота. Типично для Геринга, что он с Гитлером даже не спорил, а просто заявил на собрании фашистских штурмовиков, что "конечно, Людендорф будет имперским диктатором, а Гитлера как-нибудь в правительстве устроят". Иначе говоря, уже в 1923 г, Геринг не знал, что ему делать с "вождем" после захвата власти. Кто знает, быть может это и теперь одна из тех проблем, которые пытается разрешить в молчаливых собеседованиях с Наполеоном в нынешние дни Герман Геринг?

Тогда, в 1923 г. провал мюнхенского путча (предвкушая установление "сильной власти", Геринг требовал, чтобы новое правительство начало с расстрелов) избавил Геринга от необходимости срочно разрешить вопрос, что делать с Гитлером после победы. Правда Геринг крикнул в перепуганную толпу грандиозного мюнхенского кабака, где произошла прокламация "национального" правительства: "Вы можете быть довольны: теперь у вас будет вдоволь пива!" Этот слишком уже откровенный политический лозунг не мог скрыть того факта, что по известным причинам рейхсвер не пошел на гитлеровский переворот, и несколько выстрелов разогнали контрреволюционные отряды Гитлера и Людендорфа. Не помогла даже угроза Геринца рейхсверовцам: Геринг вышел из рядов "исторической" демонстрации гитлеровцев на следующий день после переворота, торжественно встал во фронт и объявил, что за каждого убитого гитлеровца будет расстрелян один из заложников. Но рейхсверовцы великолепно знали, что, помимо необычайного катценяммера путчистов, никаких заложников у них нет, и угроза Геринга так же беспредметна и детски наивна, как и его апелляции к пивным страстям баварцев. Герингу пришлось после расстрела демонстрации бежать заграницу; он долго жил в Инсбруке, а затем в Италии, причем, пользуясь средствами своей жены, вел весьма широкий образ жизни, чем возбудил большое недовольство первое время действительно бедствовавших фашистских эмигрантов заграницей. Но когда Геринг в 1927 г. возвращается в Германию, он немедленно занимает опять одно из самых выдающихся мест в руководстве партии, ибо слишком тесны его связи с финансовыми и военными кругами, чтобы Гитлер мог отказаться от его услуг… Он, правда, не дает ему стать во главе вооруженных отрядов штурмовиков, вождем которых окончательно становится Рем, но он поручает ему ряд политических и дипломатических миссий, при ведении которых Геринг еще крепче захватывает в свои руки руководство партии, чем если бы в его руках осталось руководство штурмовиками.

Адольф Гитлер исходил, очевидно, из следующей оценки личности и качеств одного из своих ближайших соратников. Геринг являлся для Гитлера, несомненно, чужаком, пришедшим из определенных "феодальных" кругов для установления функциональных возможностей национал-социалистической партии, т. е. возможностей ее использования для разгрома революционного движения и погрома революционных организаций рабочего класса. Не приходится сомневаться в том, что Адольф Гитлер и его ближайшее окру-жение хотели использовать Германа Геринга исключительно как офицера связи между национал-социалистическим руководством и верхушкой буржуазии, включая командные слои рейхсвера, а затем после прихода к власти поставить Геринга на какое-либо весьма почетное, но политически не очень влиятельное место. Именно поэтому при первой же возможности Гитлер постарался сплавить Геринга на весьма почетный, но при национал-социалистическом режиме почти смехотворный пост председателя рейхстага. При этом был еще со стороны Адольфа Гитлера, который великолепно знает, что Геринга обуревают сомнения по ли нии того, что делать с самим "национальным барабанщиком" в рамках осуществленной фашистской диктатуры, гонкий политический расчет: на посту председателя рейхстага Геринг во время известной Папен-Шлейхеровской прелюдии к национал-социалистической диктатуре неминуемо должен был во время комедийной защиты "прав народного представительства" оказаться весьма одиозной фигурой именно для тех феодальных кругов, связь с которыми осуществлял сам Геринг.

Но Адольф Гитлер не рассчитал одного весьма важного момента. Не говоря уже о том, что самый процесс бесконечных переговоров Геринга с самыми разнообразными представителями буржуазного лагеря Германии, несмотря на временные размолвки или расхождения (вроде парламентского инцидента во времена Папена), должен был все более и более укреплять связи Геринга с верхушкой германской буржуазии, сам Геринг именно для этих слоев, ввиду тех ударных задач, которые были поставлены перед национал-социалистами монополистической германской буржуазией, становился центральной фигурой фашистской диктатуры. На первый взгляд кажется парадоксальным и неестественным, что именно Геринг, несмотря на то, что в нем нет и помину той псевдосоциалистической демагогии, которая имеется у Гитлера или Геббельса (не говоря уже о Грегоре Штрассере), т. е., что именно Геринг является классическим выразителем и представителем толкования всего национал-социалистического движения как политической агентуры германской буржуазии, что именно Герман Геринг все время последовательно и энергично боролся в руководстве национал-социалистической партии за отказ от парламентски-коалиционных комбинаций и за принятие бремени власти только в случае установления подлинной фашистской диктатуры. В то время, как не только Грегор Штрассер, но и сам Адольф Гитлер в период с начала режима Папена, а затем правительства Шлейхера склонялись к идее сотрудничества не то с центром, не то с рейхсверовским генералом Шлейхером, Геринг решительными, иногда нарочито театральными жестами разбивал такие возможности и убивал такие комбинации в зародыше. Если Гитлер думал, поставив Геринга на пост председателя рейхстага, вбить клин между Герингом и так называемым национальным лагерем, то Геринг, выполняя соответствующую директиву своей партии, довел дело до положения, при котором после шлейхеровского интермеццо тот националистический лагерь, представителями которого являются Папен и Гугенберг, должен был принять экстраординарные меры для того, чтобы фашистская диктатура включила представителей этого лагеря в состав правительства хотя бы на первый период его существования.

Парадоксальна и неестественна позиция бывшего офицера кайзеровской армии Германа Геринга только на первый взгляд. Если бы национал-социалисты пришли к власти, как одна из коалиционных партий, как равноправный, но не более того, партнер рейхсвера, центра или даже национального (гугенберговского) блока, то Геринг был бы автоматически оттеснен на задний план, ибо с точки зрения связи с верхушками германской буржуазии, рейхсвером или по части полицейских талантов и опыта в самом национальном лагере имеются фигуры, несомненно, более представительные и авторитетные, чем Герман Геринг. При курсе же национал-социалистического руководства на монополию власти, т. е. на монопольное владение правительственным и административно-полицейским аппаратом, Герман Геринг автоматически является для верхушки германской буржуазии единственным своим человеком в национал-социалистическом руководстве. Добиваясь поэтому установки национал-социалистического руководства на захват власти целиком и полностью, Геринг таким образом неизмеримо усиливал свое влияние и свой авторитет, ибо переводя эту политическую установку на язык штурмовиков и национал-социалистических сторонников из чиновничества, офицерства и деклассированной интеллигенции, это обозначало обеспечение для национал-социалистов сотен и тысяч всякого рода теплых местечек. Это автоматически обозначало для партии создание той полицейско-чиновничьей базы фашистской диктатуры, которую не сумела или не смела создать пресловутая германская "демократия". Это одновременно усиливало авторитет Геринга во всем буржуазном лагере, ибо перспективы такого крепкого фашистского полицейского аппарата, перспективы создания такого соответствующего требованиям эпохи борьбы с революционным движением административно-чиновничьего аппарата примиряли германский финансовый капитал с перспективой весьма ограниченного участия "национального" (Гугенберг — Папен) лагеря, а затем и его окончательного удаления из правительства фашистской диктатуры. Одновременно Геринг закреплял свое положение в рамках фашистской диктатуры тем, что, ввиду незначительного удельного веса национального лагеря, он оставался единственным своим и понятным верхушкам германской буржуазии членом национал-социалистического правительства.

Герман Геринг недаром так часто при свете мерцающих свечей смотрит на портрет Наполеона I, пытаясь угадать, какими политическими приемами и провокаторскими трюками можно закрепить завоеванные позиции и расширить свое влияние в эпоху империалистических войн и пролетарской революции, т. е. в обстановке ожесточеннейшей классовой борьбы. Во всех планах и во всех приемах Геринга имеются, несомненно, бонапартистские мотивы. Иначе говоря, Герингу нужна обстановка театрального государственного переворота, во время которого и по отношению к противнику, и по отношению к союзникам, а больше всего и раньше всего по отношению к своим товарищам по руководству своей собственной партии легче всего можно смешать решительно все политические карты. Ничто так не пугало Геринга, как возможность отсутствия инсценировки путча или переворота при по существу легальном приходе национал-социалистов к власти. Ему нужна была политическая ночь, когда все кошки серы и ничего разобрать нельзя. Известно, что за несколько недель до прихода Адольфа Гитлера к власти должно было состояться после соответствующих переговоров тогдашнего канцлера Шлейхера с Грегором Штрассером свидание Шлейхера с Адольфом Гитлером, причем в Берлине Гитлера должны были встретить Штрассер и Геббельс, а сопровождал его на свидание со Шлейхером пресловутый полковник Рем, начальник штурмовых отрядов. Не знал о предстоящем свидании только Герман Геринг, т. е. как раз тот член национал-социалистического руководства, в руках которого, собственно говоря, как мы знаем, сосредоточены все нити самых различных переговоров. Национал-социалистическое руководство знало, что переговоры, которые ведет Геринг, имеют одну установку, а свидание Гитлера с канцлером — генералом Шлейхером может привести к совершенно другому результату. Именно поэтому самая возможность вступления Гитлера в правительство Шлейхера держалась от Геринга в секрете. Геринг, однако, об этом узнал и, захватив, что называется, "вождя" на месте преступления, вытащил его посреди ночи и на полпути в Берлин на станции Иена из его купэ международного вагона, заставил его отказаться от свидания со Шлейхером. Этот факт является, между прочим, великолепной иллюстрацией к тому, какое положение занимает Геринг внутри фашистского руководства.

При образовании фашистского правительства Адольф Гитлер, несомненно, пытался сделать из нужды добродетель. Известно, что германский финансовый капитал, устанавливая фашистскую диктатуру, во избежание излишних политических издержек, которых в форме "переворота", хотя и инсценированного, добивался Геринг, оформил эту диктатуру в том виде, что власть Адольфу Гитлеру была вручена президентом-фельдмаршалом Гинденбургом. Иначе говоря, фашистская диктатура была оформлена в виде весьма помпезного национального объединения. Такое оформление фашистской диктатуры было совершенно невозможно без включения в состав фашистского правительства Гугенберга, Папена и Зельдте, причем для пущей верности была смонтирована, как в дешевой кинокартине, сцена торжественного заверения Адольфа Гитлера престарелому президенту, что он "под честным словом" обязуется никогда не расставаться со своими соратниками.

Опять-таки только на первый взгляд кажется странным, почему за несколько дней до выборов 5 марта Герингом предпринимались попытки к осуществлению формального государственного переворота. Ведь на первый взгляд национал-социалистическая партия добилась своей цели. Во главе правительства не то национального возрождения, не то национального восстания стоит Адольф Гитлер. Национал-социалистам переданы все посты по руководству полицейско-административным аппаратом. В частности, Герман Геринг является не только президентом рейхстага и имперским министром воздушного флота, но и прусским министром внутренних дел, т. е. фактически главой всего полицейского аппарата. Представители национального лагеря имеют в своих руках так называемые хозяйственные ведомства, которых лучше пока не трогать, ибо национал-социалистические демагоги отнюдь не собираются платить по своим псевдосоциалистическим векселям. Фашистское правительство существует в сиянии национального объединения и единства, олицетворением которого является престарелый маршал-президент. И между тем, все-таки Герман Геринг затевает формальный государственный переворот, ибо национал-социалистическая партия пришла к власти не так, как ему нужно было. Стало быть, необходимо аннулировать историческое отныне "честное слово" Гитлера, арестовав не только Гинденбурга, но и всех так называемых национальных министров. "Переворот" Геринга не удается не только потому, что в отличие от Эберта, бежавшего во время капповского путча из Берлина в Штуттгарт, президент-фельдмаршал Гинденбург удаляется в Дебериц под сень рейхсверовских штыков. Этот переворот не удается потому, что германская буржуазия не видит еще необходимости пойти по линии оформления фашистской диктатуры дальше, чем она уже пошла, создав под высоким покровительством того же Гинденбурга объединение национал-социалистической партии с так называемым напиональным лагерем. Побитый по линии своего бонапартистского варианта и неудовлетворенный в болезненном влечении к театральному эффекту, Геринг быстро выдвигает всегда имеющийся у него в запасе полицейский провокационный вариант: горит рейхстаг. Под жигатели скрываются в доме председателя рейхстага, т. е. в том доме, который по своему положению занимает Геринг. Провокация сделана грубо, но это неважно. Важно то, что дан повод для запрещения коммунистической партии и всех революционных организаций рабочего класса, что дан сигнал для физического уничтожения германских революционеров и передовых рабочих. Вся контрреволюция вынуждена сплотиться вокруг Геринга, ибо он сделал то, что она не решалась предпринять долгие годы.

В своей речи в Эссене Геринг сказал (11 марта): "Я не хочу оставить никакой недоговоренности. Я только начал чистить и еще далеко не кончил. Я должен подчеркнуть, что для нас существуют две части германского народа: одна, которая стоит за народ (?) и за которую стоит государство, и другая, разрушающая и разлагающая, которую государство уничтожит. Я благодарю господа, что не знаю объективности. Да, я субъективен. Лес рубят — щепки летят. Быть может, мы делаем многое неправильно, но во всяком случае мы действуем активно и не теряем самообладания. Лучше я выстрелю несколько раз слишком далеко или слишком близко, но я по крайней мере стреляю". Геринг сказал как-то еще более красочно: "Мое дело не наводить справедливость, а искоренять и уничтожать. Я солдат и убедился в том, что ошибка в методах не так плоха, как провал в действии".

Однако пресловутая попытка государственного переворота была таким провалом в действии. Поэтому Геринг после эффективного поджога рейхстага стал действовать более систематически. Его система помимо искоренения революционного движения заключается еще в изображении, в противоречии со всей национал-социалистической терминологией и идеологией, "третьей империи" как прямой наследницы Потсдама времен Фридриха Великого, т. е. в установлении своеобразной, рассчитанной на сугубо мещанскую неграмотность политической преемственности.

11 февраля 1919 г. В провинциальном городе Веймаре, в котором будто бы по сие время веет дух Гете и Шиллера, заседает германская учредилка, бежавшая из Берлина, в котором еще не окончательно потухло восстание рабочего класса, пытавшегося противопоставить предательской формуле "социализм марширует" Эберта и Носке и пулеметам белогвардейских генералов попытку углубить германскую революцию в борьбе за советскую Германию. В Германии положение таково, что новоизбранный президент республики Эберт боится не только революционной демократии, но и подлинной буржуазной демократии и не хочет, да и не может дать "самой демократической республике мира" даже в Веймаре то оформление, которое дало своей республике Великая Французская революция. Эбертианская республика рождена в социал-предательском грехе с разбитым в мировой войне германским империализмом. Такая республика и такая демократия не может и не смеет даже в своем внешнем оформлении опереться на широкие народные массы. Она не смеет сделать выборов первого президента и его явления народу всенародным праздником. Даты, подобной 14 июля, т. е. дня штурма Бастилии и национального праздника Французской республики, Германская республика не имеет в своем политическом календаре. На балконе Веймарского театра появляется небольшая группа людей. В центре ее виден небольшой плотный мужчина с типичным бюргерским брюшком. Репортер "Форвертса" Адольф Кестер провозглашает здравицу в честь этого бюргера, т. е. свежеиспеченного первого президента Германской республики Фридриха Эберта. Стоящая на площади перед театром небольшая кучка людей с полу-юмористическим любопытством принимает эту "историческую" прокламацию к сведению.

21 марта 1933 г. В гарнизонной церкви Подсдама происходит торжественное открытие рейхстага, избранного 5 марта 1933 г. в условиях неслыханного террора национал-социалистической диктатуры, но подводящего под эту диктатуру некую легальную базу. Резиденция прусских королей соответствующе разукрашена. Национальные флаги, транспаранты, цветы, зелень. Дома украшены портретами Гинденбурга и Гитлера. Через всю ширину улиц воздвигнуты арки, украшенные флагами и цветами и высоко-патриотическими богоугодными надписями, вроде "С нами бог". Тротуары заняты необозримыми массами народа: чиновники, отставные офицеры, мещане, просто любопытные. Их много тысяч, ибо национал-социалистическая режиссура согнала в Потсдам "цвет" всего германского мещанства. На всех площадях оркестры рейхсвера играют прусские марши. Повсюду видны дети, которых наделили сластями и национальными флагами. Словом, нарочито создана картина всенародного праздника. Смысл этого "праздника" становится понятным, когда за полками рейхсвера, отправляющимися на площадь перед церковью, где должен состояться торжественный парад, начинают вступать в город отряды гитлеровских штурмовиков со своими знаменами.

Но министру полиции Германии Герингу мало создать картину "всенародного" гулянья. Это больше по части его товарища, министра пропаганды Геббельса. По его политической части полицейская задача демонстрирования всей германской буржуазии того, что дело национального объединения, оформленное фашистским правительством, находится под угрозой удара со стороны революции. Герингу надо доказать, что революционное движение разбито, но не добито, и что полный разгром революции возможен только все большим применением полицейского террора, который только централизованная воля национал-социалистического руководства способна осуществлять. Если Геббельс согнал в Потсдам сколько мог любопытных, то Геринг согнал сколько мог полиции. В высоко торжественный день всенародного праздника в Потсдаме было, не считая вспомогательной полиции штурмовиков и усиленного берлинскими частями потсдамского гарнизона рейхсвера, 1 600 полицейских в форме и свыше 2 000 шпиков.

На крышах домов поставлены рейхсверовские пикеты, наблюдатели с пулеметами. Особые отряды саперных войск слушают, не прокладывает ли революционный враг подземных мин. Целая армия полицейских и шпиков подслушивает телефонные разговоры, причем Геринг через послушную ему печать с чисто прусским наивным цинизмом описывает, как сумела политическая полиция применить новейшее завоевание техники в так называемой "длинной конюшне" отведенной для представителей германской и иностранной печати, чтобы контролировать всю информацию о торжественном открытии рейхстага в потсдамской гарнизонной церкви.

И все-таки никакие цензурные меры и никакие полицейские предосторожности не могли скрыть от всего мира истинное лицо потсдамского всенародного праздника. Достаточно перелистать бесчисленные снимки, воспроизведенные во всех германских иллюстрированных журналах, что бы убедиться в том, что в Потсдаме в буквальном смысле слова мертвые пытались схватить живого, и там происходила жуткая пляска теней прошлого. Среди мещан, стоявших на тротуарах и долженствовавших изображать собою ликующий народ, легко даже на снимках опознать гитлеровских штурмовиков и подонки темного Берлина, воров и сутенеров, всегда сочувствовавших полиции в ее борьбе с революционным движением. Вот на одном перекрестке стоит группа только что выпущенных из тюрьмы потемпских убийц, гитлеровских штурмовиков, зверски убивших революционного рабочего и возведенных самим канцлером в сан национальных героев. Их привезли по личному распоряжению Гитлера накануне потсдамского торжества из Силезии. Они при-ветствуют президента-фельдмаршала Гинденбурга, отвечающего на их приветствия наклонением фельдмаршальского жезла. Затем их приветствует канцлер Адольф Гитлер. Вождь национал-социалистической партии прибыл в гарнизонную церковь на автомобиле, на подножках которого по обеим сторонам стояли вооруженные с ног до головы штурмовики из его личной охраны. Сам канцлер сидел около шофера, и только с трудом можно даже на снимке разыскать его небольшую фигуру.

И только Герман Геринг являл собою на этом сборище отставных генералов, проигравших мировую воину и праздновавших победу над своим собственным народом, обличие народного героя, соответствующее представлению о герое в сердцах мещан, деклассированных элементов и политически неграмотных людей, даже понятия не имеющих о том, что представляет собой этот период прусской истории. Этот период олицетворяется тощей и сгорбленной фигурой "старого Фрица", короля, перенесшего испытание Семилетней войны, сумевшего использовать тогдашние империалистические противоречия целого ряда держав и заложить на песках Бранденбурга основу прусского великодержавия. Напрасно призывает дух Фридриха Великого обер-полицейский фашистской диктатуры Герман Геринг, обрюзглый сорокалетний мужчина с небольшими глазками на толстом, заплывшем от злоупотребления пивом и водкой, лице, весь увешанный орденами, трофеями его подвигов во время мировой войны. Никто не собирается оспаривать того факта, что Геринг был одним из лучших военных летчиков Германии, но в самой Германии в таких случаях презрительно называют чрезмерное украшение богатырской груди орденами витриной лавки лудильщика. Сравните эту дешевку мещанского хвастовства с исторической сухостью фигуры "старого Фрица" и тогда станет понятно, что Геринг так же напрасно апеллирует в Потсдаме к тени Фридриха Великого, как Эберт взывал к музам, вдохновлявшим Гете и Шиллера.

Но надо полагать, что именно таким представляли себе министра полиции "третьей империи" ее герои и поклонники. Обожаемый Герингом Наполеон имел, как известно, министра полиции Фушэ, великого мастера тонкой и искусной провокации и бесшумного сыска. Разве не показательно для всего режима фашистской диктатуры в Германии то, что в 1933 г. понадобился герой пошлейшей театральщины, грубейшей провокации и самого распространенного толкования знаменитого треповского лозунга "патронов не жалеть". Царский сатрап, пытавшийся утопить в крови восстание питерских рабочих, был краток. Геринг необычайно многословен. Он не может говорить лозунгами, он говорит тезисами: "необходимо действовать со всей строгостью против террористических организаций коммунистов, причем, в случае надобности, следует прибегать беспощадно к оружию. Полицейские, которые при исполнении своего долга будут прибегать к оружию, независимо от последствий этого, будут пользоваться моей защитой. Наоборот, тот, кто из ложных опасений откажется от применения оружия, будет подвергаться дисциплинарным взысканиям. Каждый полицейский должен твердо помнить, что нерешительность в действиях влечет за собой более серьезные последствия, чем ошибка в исполнении служебного долга". В июльские дни 1917 г. тов. Сталин писал про таких героев контрреволюции: "Разруха все идет, угрожая голодом, безработицей и общим разорением, причем полицейскими мерами против революции думают разрешить хозяйственный кризис. Такова воля контрреволюции. Слепые! Не видят, что без революционных мер против буржуазии невозможно спасти страну от развала".

Герман Геринг и не думает спасать страну от хозяйственного развала. Ведь это не задача его ведомства. Он сам себе поставил задачу на службе германского финансового капитала: разгромить полицейскими мерами революционное движение рабочего класса. Герингу нет дела до экономики, хотя он и не хочет думать о том, что и экономика не будет считаться с ним.

Из Потсдама смехотворная и тошнотворная мистерия парламентского освящения фашистской диктатуры была перенесена в Берлин в помещение государственной оперы. Здесь после программной речи канцлера Гитлера униженно молил о пощаде вождь германской социал-демократии Вельс. На это выступление оппозиции на коленях ответил весьма темпераментной речью Адольф Гитлер, фактически объяснивший социал-демократии, что благодаря ее политической импотентности и предательству фашизм достиг власти. Но германскую буржуазию теперь мало интересуют заслуги Германской социал-демократии и ее прегрешения в прошлом. Германская буржуазия одинаково благодарна социал-демократии за эти ее заслуги и упущения, за упущения, пожалуй, даже больше, чем за заслуги. Но благодарность очень низко котируется на капиталистической бирже. Германскую буржуазию несравненно больше еще до прихода национал-социалистов к власти, а в особенности после установления фашистской диктатуры, интересовал вопрос, каким образом можно использовать тот политический утиль, который имеется в виде германского социал-фашизма. Не Адольф Гитлер, а Герман Геринг дал ответ на этот вопрос. В своей речи в рейхстаге он сказал: "Социал-демократы не могут уклониться от ответственности за то, что социалистическая печать заграницей распространяет лживые сведения о Германии, ибо такие сведения попадают в иностранную печать из Германии через подземные каналы. Пока социалистическая печать заграницей забрасывает грязью представителей национального правительства, германская социал-демократия не вправе удивляться по поводу того, как с ней обращаются. Если она хочет доказать, что она не имеет ничего общего с этой кампанией, то ей будет разрешено издавать ежедневно бюллетень для опровержения лживых сведений, распространяемых заграницей. Вы можете — обращается Герман Геринг к германским социал-демократам, — доказать наличие международной (социалистической) солидарности, если вам удастся побудить иностранную печать (т. е. печать II Интернационала) изменить ее тон по отношению к Германии. Если вам это удастся, то вы увидите, что мы сумеем обращаться с вами иначе".

Цинично и грубо, что соответствует его характеру, и совершенно открыто в публичном заседании рейхстага, что соответствует весьма примитивным приемам германской политической тактики, Герман Геринг предложил фактически социал-демократам стать пропагандистами и разведчиками фашистской диктатуры заграницей. Он предложил им повторить на службе у фашизма то, что они делали во время войны на службе у германского империализма. Он совершенно верно скомбинировал, что если Шейдеман мог ездить с поручениями Бетмана Гольвега заграницу, то Вельс может теперь ездить с его, Геринга, поручениями. За 19 лет предательства интересов рабочего класса германская социал-демократия, однако, сильно пала в цене в глазах фашист-ских политиков: Бетман Гольвег обещал Шеидеману держать его в награду за верную службу в курсе внешней политики императорского правительства во время мировой войны и этим подготовил назначение Шейдемана впоследствии статс-секретарем его величества. Геринг откровенно заявляет, что все социал-демократические министры и чиновники в отставке не будут получать честно выслуженных ими государственных пенсий. Он только обещает, что если социал-демократии удастся использовать в интересах фашистской диктатуры свои связи с партиями II Интернационала, то с нею в Германии будут лучше обращаться. Весьма скромная награда, но Геринг по многолетнему опыту германской "демократии" великолепно знал, с кем он имеет дело. Его ожидания не были обмануты.

Несколько дней спустя после выступления Геринга в рейхстаге, в личный особняк президента рейхстага Геринга явился не только вождь социал-демократии Вельс, но целая делегация в составе Вельса, бывшего председателя рейхстага Лебе, редактора "Форвертса" Штампфера и секретаря фракции Герца. Геринг заставил эту делегацию ждать полтора часа и принял ее затем в огромном зале, лишенном всякой мебели, так чтобы господа социал-демократы не могли бы присесть. Что произошло дальше, об этом можно прочесть в "Истории одного города" Салтыкова-Щедрина: "Произошел обычный прием, и тут в первый раз в жизни пришлось глуповцам на деле изведать, каким горьким испытаниям может быть подвергнуто самое упорное начальстволюбие. Все на этом приеме совершилось как-то загадочно. Градоначальник безмолвно обошел ряды чиновных архистратигов, сверкнул глазами, произнес: "не потерплю" и скрылся в кабинете. Чиновники остолбенели, за ними остолбенели и обыватели. Несмотря на непреоборимую твердость, глуповцы народ изнеженный и до крайности набалованный. Они любят, чтобы у начальника на лице играла приветливая улыбка, чтобы из уст его по временам исходили любезные прибаутки, и недоумевают, когда уста эти фыркают и издают загадочные звуки. Начальник может совершать всякие мероприятия: он может даже никаких мероприятий не совершать, но ежели он не будет при этом калякать, то его имя никогда не сделается популярным". Но дело в том, что берлинский Органчик совсем не искал у социал-демократов популярности. Нечленораздельной взбешенной тирадой по адресу социал-демократическом делегации он хотел лишь продемонстрировать, что социал-демократия должна без всяких дальнейших объяснений понимать желание начальства на основе своего многолетнего опыта на службе у германской буржуазии. Однако социал-демократы, совершенно обомлевшие от страха, несмотря на все усилия разобрать политическое содержание начальственного окрика, так и остались бы в неведении относительно заданий фашистского правительства, если бы дело происходило все-таки в щедринском городе Глупове, а не в столице Германии — Берлине: расторопный полицейский чиновник объяснил представителям германской социал-демократии, что им выдаются заграничные паспорта для того, чтобы они пропагандой в пользу фашистского правительства заграницей сумели доказать, что и для них найдется работенка в рамках "третьей империи". Известно, что вожди социал-демократии так ревностно выполняли задание Германа Геринга, что даже Фридрих Адлер и Леон Блюм стыдливо от них отвернулись.

Отпустив социал-демократических лакеев фашистской диктатуры, Герман Геринг уединился в своем кабинете. Надо полагать, что после этого свидания с социал-демократами и после того, как его товарищ по правительству Геббельс продемонстрировал ему страницы вчера еще "демократических", а сегодня сверхфашистских газет, он пожалел, что в припадке излишней энергии и патологического избытка инициативы специально призывал к себе скандинавских журналистов, чтобы объяснить им, почему он несколько раз вынужден был уединяться в больницах для душевно-больных. Из песни слова не выкинешь, и не мы выдумали историю психических заболеваний одного из вождей национал-социалистической партии и члена германского правительства. Многое в психологии и политических установках Геринга становится понятным, только если учесть тот факт, что он (как он сам признал) морфинист. Морфинистом Геринг стал еще во время мировой воины, когда вся его нервная система была потрясена действительно ужасными переживаниями войны в воздухе. Злоупотребление морфием привело Геринга в одну из стокгольмских больниц, причем, как это часто бывает у больных, отравленных морфием, у него были констатированы признаки буйного умопомешательства, так что его пришлось на некоторое вре мя запереть в камеру для буйных больных. Скорбный лист одной из лучших больниц Стокгольма отмечает у пациента необычайную физическую силу, так что с ним едва справились пять санитаров. В момент просветления разума Геринг-просил внимательней следить за ним, ибо он вспомнил, что хотел убить одного из санитаров, чтобы украсть ключ и вырваться на волю. Одновременно в скорбном листе отмечено, что пациент страдает пристрастием к фантастике и самой обыкновенной лжи. В своего интервью для скандинавской печати, повторяем, Геринг признал свое пристрастие к морфию, свою двукратную попытку вылечиться, причем он подчеркнул, что он временами был действительно так невменяем, что о его здоровьи пришлось заботиться его родственникам. Геринг утверждает, что он вылечился от своей пагубной страсти к морфию, хотя есть основание полагать, что уже после пребывания в Швеции Геринг опять лечился в санатории Кале в Кельне (в 1928 г.). Известно также, что Геринг иронически относится к мещанскому воздержанию Гитлера и Геббельса от спиртных напитков и считает, что умение поглощать неимоверное количество оных является исконной тевтонской добродетелью.

От особняка президента рейхстага до французского посольства в Берлине ходу ровно два шага. Надо только обогнуть знаменитые Бранденбургские ворота. Опасающийся, как мы знаем, больше всего "провала в действии", Герман Геринг поэтому уже 13 февраля 1933 г., т. е. ровно через две недели после прихода его партии к власти, очутился в кабинете посла французской республики Франсуа-Понсэ. Прусский министр внутренних дел предложил при этом Франции помощь Германии с целью оторвать Украину от Советской России в случае, если Франция со своей стороны окажет Германии поддержку в вопросе Польского коридора. Так, по крайней мере, изображал существенное содержание этой высоко-политической беседы орган Отто Штрассера "Дер Шварце Зендер", и это сообщение никем опровергнуто не было.

Отто Штрассер писал тогда: "Хотят содрать шкуру со зверя, не запачкав себе руки. Геринг желает освободить германский восток, но по возможности без всякого риска для себя. Если подумать, что такие внешнеполитические экскурсы позволяет себе прусский министр внутренних дел, то легко себе представить, каково положение в самом кабинете". Отто Штрассер откололся, как известно, от нац. — социалистической партии, потому, что он почти всерьез принимал псевдосоциалистическую фразеологию и демагогию германских фашистов. Поэтому ему кажется несколько странным и, во всяком случае, сенсационным, что один из членов фашистского правительства, что называется с места в карьер, берет курс на антисоветскую интервенцию, и ему кажется уже совершенно неестественным, что инициатива такого внешнеполитического экскурса исходит от министра полиции, которому внешняя политика не подсудна.

Но дело в том, что в выступлении Германа Геринга перед французским послом есть не только своеобразная логика, но и логическая увязка со всей его внутриполитической установкой. Хорошо осведомленная в германских делах венская "Арбейтер Цейтунг" сообщала по поводу этого свидания, что "министерство внутренних дел и в особенности Герман Геринг требуют открытого разрыва с Советским Союзом, ибо только таким образом можно будет, по их мнению, радикальным образом и навсегда искоренить "большевистскую чуму". Дело заключается в том, что основные моменты самого зарождения национал-социалистического движения взяты исключительно из внешнеполитической области. Истоки национал-социализма заключаются в организации широкого народного движения против продиктованного Германии победившими ее державами в Версале мира. Вся премудрость национал-социалистической агитации, создавшей основные кадры национал-социалистического движения, заключалась в утверждении, что источником всех бедствий германского народа в послевоенный период является Версальский мир. Разбить Версальский мир — значит, по мнению германской буржуазии, разрубить гордиев узел всех тех внешнеполитических и внутриполитических противоречий, которые душат германский народ и германское народное хозяйство. Не надо забывать, что национал-социалистическое движение в самом своем зародыше было политическим движением, порожденным рейхсверовским руководством, искавшим в дополнение к своему политическому партнеру — социал-демократии — собственной массовой базы… Руководители же рейхсвера никак не считали себя призванными разрешать проблемы германской экономики или социальнополитические вопросы, выполняя лишь в этой области достаточно четкие установки монополистического капитала. Рейхсверовские генералы и их представители в национал-социалистическом руководстве прежде и раньше всего имели перед собой задачу восстановления мощи германской армии, разрешение задачи о том, как еще раз переиграть Окончившуюся поражением Германии мировую войну. Между германским империализмом военного периода и нац. — социализмом существует прямая и неразрывная преемственность. Отнюдь не случайно, что первое публичное выступление Адольфа Гитлера было посвящено теме "Брест-Литовск и Версаль", причем вождь национал-социалистов возражал против теории, что Версаль является логическим последствием Бреста, т. е. что насильственный мир, продиктованный германскими генералами в Бресте, дал Антанте возможность продиктовать такой же по духу мир в Версале. Если для Адольфа Гитлера, Геббельса, Штрассера и других "разночинцев" национал-социалистического движения внешнеполитическое зерно нац. — социалистической программы затем обросло псевдосоциалистической шелухой всякого рода социально-политической и экономической демагогии, если для них одно время "учение" Федера об уничтожении "процентного рабства" было даже важнее внешнеполитической анти-версальской установки, то для Геринга и подобных ему по происхождению и связям национал-социалистов эта анти-версальская внешнеполитическая установка должна была остаться основной. Инициативой свидания с французским послом Геринг пытается вернуть Гитлера и всю его партию к основной исходной точке национал-социалистического движения. Восстановление германской великодержавности в единственно возможном, с точки зрения Геринга, антисоветском оформлении необходимо Герингу не только потому, что для Геринга национал-социалистическое движение является прежде и раньше всего массовым идеологическим обоснованием германского неоимпериализма, приличествующим, по его мнению, нашей эпохе империалистических войн и пролетарской революции, но еще и потому, что Геринг, как доверенное лицо, как свой человек германского монополитического капитала в нац. — социалистическом руководстве должен самыми быстрыми темпами удалять с основного антиверсальского зерна национал-социалистической программы все остатки псевдосоциалистической демагогии.

В выдвижении на первый план антисоветского ударного задания в области внешней политики именно со стороны Геринга, т. е. министра полиции и руководителя дела разгрома германского революционного движения есть имманентная логика еще и потому, что Геринг, в отличие от в первую голову пропагандистов Гитлера и Геббельса, человек волевых и активных установок. Об этом не надо забывать, хотя Геринг со своим пристрастием к опереточным одеяниям манией величия, словом, всем тем, что делает его даже в Германии мишенью бесчисленных анекдотов, иногда кажется просто смешной фигурой, Его циничные выступления на процессе о поджоге рейхстага против т. Димитрова, его известные заявления наводят на мысль, что опереточный, даже скоморошный грим закрывает оскал хищного зверя. Поэтому в то время как Гитлер и Геббельс продолжают упиваться своим собственным красноречием в истерическом восторге, что они могут заставить решительно всю Германию слушать и читать свои бесконечные, хотя и однообразные тирады, Герман Геринг раньше всего учитывает, что правительство, утверждающее, что оно пришло к власти на волнах революционного движения, должно прежде всего проявлять активность, т. е. действовать. Оно должно, если оно хочет существовать, сохранить свою социально-политическую базу или, по крайней мере, сохранить кадры своих сторонников. Оно должно попытаться хотя бы на первое время эти кадры расширить. Часть национал-социалистических кадров закреплена опять-таки руками Геринга на всякого рода правительственных и административных местах, но основные миллионные массы могут быть закреплены исключительно выполнением какой-либо части той национал-социалистической программы, которая завербовала национал-социализму миллионы голосов на выборах, которая дала фашистской диктатуре "демократическое" оправдание. Ни одного из пунктов своей социально-экономической программы фашистская диктатура выполнить не может и не хочет, ибо вся эта псевдосоциалистическая демагогия представляла собою шагреневу кожу, уменьшавшуюся, как в известном романе Бальзака, по мере того, как увеличивались субсидии финансового капитала и руководящие круги германской буржуазии склонялись к мысли о передаче власти для борьбы с революционным движением нац. — социалистической партии. Эта "шагреневая кожа" исчезла окончательно в тот момент, когда было исполнено заветное желание Адольфа Гитлера и его соратников и они стали германским "национально-революционным" правительством. Остается, стало быть, только возможность выполнения внешне-политической программы, т. е. борьба против Версаля, ибо одними еврейскими погромами долго жить нельзя, а борьба с революционным движением есть с формальной точки зрения осуществление разрушающей, а не созидающей части национал-социалистической программы. Вот почему именно Герман Геринг является среди членов фашистского правительства одним из самых активных "дипломатов" (неоднократные поездки в Рим и т. д.).

Объявить настоящую борьбу против Версаля — значит организовать национально-освободительное движение в Германии, значит активизировать те самые революционные силы, разрушить которые ставит себе целью фашистская диктатура и в первую очередь Герман Геринг. Если в эпоху так наз. освободительных войн, т. е. войны Пруссии против Наполеона можно было использовать народно-освободительное движение в империалистических целях прусско-германской буржуазии, а затем отказаться после победы над Наполеоном от каких бы то ни было внутриполитических выводов, то в нашу эпоху империалистических войн и пролетарской революции — это понимает даже своим полицейским умом Герман Геринг — такого опыта повторять нельзя. Если уже в полуфеодальной затхлой обстановке Пруссо-Германии начала XIX столетия национально-освободительные лозунги привели затем, хотя и через 30 лет, к революции 1848 г., то наша эпоха знает совершенно другие темпы и сроки. Кроме того, при национально-освободительном движении 1813 г. мобилизовались широкие круги средней буржуазии, и революция 1848 г. была возмущением бюргеров, по отношению к которым не выполнил своих обещаний феодальный класс прусских помещиков. Но прусские феодалы и германские торговцы быстро поладили между собой, как только в революцию попытался активно вмешаться рабочий класс. Барон Штейн и Гарденберг, национальные герои эпохи освободительных войн, могли пользоваться безнаказанно революционной фразеологией при организации сопротивления Наполеону, ибо подлинные народные массы за ними не шли, и они не боялись вызывать духов, ибо заклинания до духов не доходили. Деятели этой эпохи, на которых любят так же, как и на старого Фрица, ссылаться национал-социалисты, могли позволить себе роскошь быть якобинцами, ибо у них не было санкюлотов. Геринг же знает, что в Германии теперь имеется многомиллионная армия санкюлотов, и он даже знает, что фашистская диктатура, призванная финансовым капиталом в обстановке жесточайшего мирового кризиса сохранить его сверхприбыль за счет дальнейшего ограбления трудящихся и дальнейшего понижения жизненного уровня широких масс, автоматически увеличивает многомиллионную армию германских санкюлотов. Поэтому Герман Геринг никак не может быть якобинцем. Да это ему и и в голову не приходило!

Про национал-социалистов, восстановивших в Германии целиком и полностью власть воинствующей контрреволюции, никак нельзя, конечно, сказать, что они, как французские Бурбоны, вернулись к власти в повозках иностранцев. Но несмотря на всю антиверсальскую фразеологию, национал-социалисты, как и Бурбоны, вынуждены из боязни мобилизации собственных народных масс искать поддержки за рубежом своей собственной страны именно в тех империалистических кругах, которые являются творцами и владельцами версальской системы. Геринг должен был пойти на поклон к французскому послу. В клубке бесконечных противоречий и игры краплеными картами и чудовищно-извращенными понятиями Герингу не остается ничего иного, как чисто полицейским механическим методом увязать внутриполитическую установку национал-социализма на борьбу внутри страны с внешнеполитической установкой на антисоветский блок. Вся программа национал-социализма руками Геринга сводится к нарочито-простой формуле о борьбе с большевизмом. Из этой формулы Геринг предлагает вычитать решительно все, что сказано в знаменитых 25 пунктах национал-социалистической программы, объявленной, как известно, не подлежащей никаким изменениям. Герман Геринг больше всего с точки зрения сохранности фашистской диктатуры боится, как мы знаем, провала в действии. Единств венная активность, которую он может проявлять, идет, естественно, поскольку даже жалкое идеологическое содержание своей собственной программы он презрительно отвергает, по линии разгрома и погрома. Внутри Германии против революционного движения, вне Германии — против Советского Союза под видом борьбы за восстановление германской великодержавности, т. е. уничтожения Версаля обходным путем. Но ведь Геринг все-таки только министр полиции, человек, которому буржуазией поручено "тащить и не пущать". Герингу мало дано, но с него много спрашивают. В этом противоречии отнюдь не личная трагедия Геринга. В этом — трагедия германской контрреволюции и германского империализма новейшей формации и в этой трагедии залог их гибели, как залог позорнейшего провала самого Геринга. Быть может, сознавая это, Геринг готовит себе линию отступления в поддержке монархических течений в Германии. Он себе несовсем ясно представляет, кто и каким образом может стать "обожаемым монархом", но великолепно учитывает те шансы, которые в руководящих кругах германской буржуазии может иметь монархически-военная диктатура в случае провала диктатуры Адольфа Гитлера.

30 января 1933 г. считается в Германии — впредь до отмены и замены — "историческим днем". Двадцать первым германским канцлером стал сравнительно недавно до этого получивший обходным путем право германского гражданства, бывший австрийский маляр Адольф Гитлер, тот самый "богемский ефрейтор", которого маршал-президент клялся ни в коем случае не допускать в освященный традицией рабочий кабинет Отто фон Бисмарка. Поздней ночью через известные всему миру Бранденбургские ворота и не менее знаменитую улицу Под Липами идут к Вильгельмштрассе, на которой находятся командные высоты германской власти (дворец президента и ряд министерств во главе с имперской канцелярией) вооруженные отряды германской контрреволюции. Идут боевые отряды национал-социалистической партии, в первую очередь "защитительные отряды" (Шутцштафельн, сокращенно S.S.), т. е. преторианцы Гитлера, идут участники империалистической войны, офицеры и унтер-офицеры бывшей императорской армии, мелкие и средние буржуа города и деревни, объединившиеся в "Стальном шлеме", идут офицеры, организаторы и руководители ныне еще больше, чем в 1918—19 гг., воспрянувших духом контрреволюционных банд Эберта-Носке, — словом идет озверевшая в своем контрреволюционном бешенстве "третья Германия", почти апокалиптическая ипостась которой освещается во время этого жуткого "факельцуга" не столько гротесково-фантастическими очертаниями разнообразных форм белогвардейских организаций, сколько всей историей германской революции и контрреволюции, которая началась с того момента, как принц Макс Баденский передал власть соц. — демократическому президенту Эберту, в свою очередь немедленно же связавшемуся с главной квартирой действующей армии, т. е. фельдмаршалом Гинденбургом. Строго на почве легальности допущенный к власти вождь германского фашизма Адольф Гитлер приветствует тех, кто будто бы добыл для него эту власть, но все-таки в берлинском факельцуге нет ничего похожего на итальянский "марш на Рим". Адольф Гитлер скорей показывает германской буржуазии этой же буржуазией вооруженные отряды для борьбы с революционным движением рабочего класса, чтобы доказать, что деньги рейнских промышленных магнатов, берлинских банкиров и прусских аграриев не пропали даром, что они употреблены по всем правилам политической экономии и бухгалтерии. Из одного из окон президентского дворца смотрит на эту своеобразную демонстрацию престарелый маршал-президент, который отвечает на приветствия демонстрантов лишь легкими кивками головы. На балконе имперской канцелярии, время от времени подымая руку для традиционного фашистского приветствия, стоит, как на капитанском мостике, сам Адольф Гитлер. Он окружен не столько своими ближайшими сотрудниками и товарищами по руководству партией (только министр и председатель рейхстага Геринг находится около него): он окружен теми, кто пригласил его к участию и даже возглавлению власти, т. е. Гутенбергом, Папеном и Зельдте. Можно даже спорить, они или Адольф Гитлер принимают этот беспримерный парад контрреволюции.

Вожди национал-социалистической партии находятся в ином месте, хотя и очень близко от президентского дворца и имперской канцелярии. Они стоят на балконе одного из фешенебельнейших отелей Берлина со столь символическим названием "Кайэергофа". Здесь демонстрантов приветствуют Рем, фон Эпп, — все эти бывшие генералы и штаб-офицеры, высшие чиновники и придворные императорского периода германской истории. Эти люди четырнадцать лет назад не смели и мечтать, что "день славы наступит", что можно будет в "третьей империи" прославлять старую настоящую империю. Сказать, глядя на все эти типы и макеты вильгельмовской эпохи, "ба, знакомые все лица", не значит исчерпать всю политическую символику "исторического дня" 30 января: надо обязательно противопоставить эту группу "отцов-командиров" по военному и гражданскому ведомству той группе, которая во главе с Адольфом Гитлером изображает собой германское правительство, чтобы понять: речь идет никак не о перевороте, не о "марше на — Берлин", а о передаче монополистическим германским капиталом власти группе людей, представляющих собой совершенно определенную политическую породу. Эти люди, кажется, так и родились в формах императорских полков или в черных сюртуках с трагикомическими воротниками, известными всему миру по карикатурам "Симплициссимуса".

В группе фашистов, собравшихся на балконе "Кайзер-гофа", выделяется очень резко один человек. Национал-социалисты, как известно, антисемиты, и с особым рвением блюдут они расовую чистоту своей партии. Заподозрить какого-нибудь фашиста, да еще из командующей головки, в семитском происхождении — значит нанести ему кровное оскорбление. Спертым и смрадным воздухом германского средневековья повеяло на весь мур, когда в одном провинциальном немецком городке в прошлом году завязалась упорная склока и судебная тяжба между двумя фашистами: жена одного из них, на смерть огорчившись, что не ей, а ее сопернице выпала на долю высокая честь уступить на ночевку свою постель "вождю" Адольфу Гитлеру, обвинила счастливицу в том, что про ее прапрабабушку в семейных преданиях городка записано подозрение в любовной преступной связи с евреем-банкиром и, стало быть, великий "вождь" почивал на оскверненном — весьма теоретически — евреем ложе. Со страниц берлинского органа национал-социалистов, газеты "Ангрифф", ежедневно смотрят на нас карикатурно-вычурные изображения евреев, которым зоологический антисемитизм редактора Иосифа Геббельса придает вид злых и отвратительных гномов. Ненависть антисемита так сильна и примитивна, что все эти будто бы с натуры списанные или даже сфотографированные изображения евреев превращаются в самый настоящий штамп-макет: это одно и то же лицо, одна и та же фигура с очень небольшими, весьма мало заметными вариациями. Но прием повторения заставляет читателей "Ангриффа" сохранить в мозгу и в воображении фашистское оформление еврея, как тип, который всей своей физической слабостью и мизерностью противопоставляется физически сильной и будто бы красивой германской расе.

Но если предположить, что все эти собравшиеся на балконе гостиницы "Кайзергоф" упитанные генералы с лицами цвета выпитого ими пива и весьма объемистыми животами, которые берлинец непочтительно окрестил непереводимым словом "шмербаух", действительно являются представителями "благородной" чисто арийской германской расы, то обративший на себя наше особое внимание человечек микроскопического роста, с худым и вытянутым лицом или личиной гнома, с огромным, карикатурно изогнутым носом, кривыми ногами, хромой к тому же, кажется нам соскочившей со столбцов "Ангриффа" на площадку арийских и фашистских отцов-командиров карикатурой на еврея, будто бы являющегося паразитом германского народа. В чем дело? Неужели фашисты действительно приводят в исполнение свою угрозу перевешать в первый же день прихода к власти всех евреев-банкиров, не пощадив даже Якова Гольдшмидта, который жирно финансировал фашистское движение в Германии? Неужели они хотят бросить толпе фашистов, идущей густым потоком мимо "вождей", этого гнома, который по своему изощренно элегантному костюму, несомненно, захвачен на улицах западного Берлина или Грюневальда, т. е. там, где одна за другой теснятся виллы богачей-банкиров? Нет, перед нами все-таки не кто иной, как главный редактор "Ангриффа", он же имперский руководитель пропаганды национал-социалистической партии Иосиф Геббельс, посаженным отцом которого на свадьбе с действительно белокурой (иллюстрация к популярному изданию Тацита) германской девой был сам Адольф Гитлер. Игрушечная фигурка редактора "Ангриффа" и будущего имперского министра пропаганды теряется среди сегодняшних триумфаторов, а между тем, если кто-либо из нац. — социалистов в какой-либо мере действительно завоевал Берлин лавочников и мещан, то это был именно Иосиф Геббельс, пожалуй, ха-мая красочная фигура из всех национал-социалистов. К тому же, если не считать Грегора Штрассера — Геббельс и Адольф Гитлер — единственные в национал-социалистическом движении, не связанные кровно со старой империей, ни с ее армией, с ее чиновничеством. Они единственные маршалы "третьей империи", не имеющие чинов старой империи. Гитлер дослужился, как мы знаем, только до чина ефрейтора, а Геббельс вообще в старой армии не служил по причине своего физического недостатка. "Берегитесь отме-ченных физическими недостатками людей, — сказано в одной из саксонских пословиц, — говорит Эрих Кох, один из фашистких исследователей расы. — Эта пословица формулирует многовековой опыт, отмечающий последствия смешения рас и предостерегающий от представителей смешанной расы. Английский король Ричард III был горбуном и хромым, придворный шут французского короля Людовика XII также был калекой, и хромоножка Талейран, как известно, был человек особенно плохого характера. Про этого человека даже нельзя сказать, что у него был характер. Он великолепно умел блистать и преувеличивать, пускать в свет лживые сведения, использовать преданность других людей, выжимать их, как лимоны, а затем вышвыривать их вон для того, чтобы приписывать самому себе заслуги других. При этом он был великолепным знатоком искусства клеветы, интриги и надувательства. Он в беспрестанно сменявшейся игре предавал как своего императора Наполеона, так и своего же короля Людовика XVIII".

"Довольно этих примеров, — читаем мы дальше в "весьма научной" статье Эриха Коха "Последствия смешения рас". — Все эти примеры свидетельствуют нам о страшных последствиях смешения рас, дегенерации рас. Обладатели расовыми качествами, вызванными душевной и физической дисгармонией, иногда имеют некоторые на первый взгляд блестящие качества и способности; но эти качества напоминают ослепительный свет электрической лампочки перед полнейшей темнотой в тот момент, когда происходит короткое замыкание. Речь идет всегда и везде об интеллигентных, конечно, но безгранично тщеславных и лишенных всякого чувства эгоистах, которые до сих пор всегда народу, как таковому, причиняли только вред".

Эта "научная" статья была напечатана в "рабочей газете" Грегора Штрассера, которую тот тогда издавал в Берлине. Псевдонаучность статьи должна была скрыть ее "нелегальный" характер, ибо вопреки воле "вождя" Адольфа Гитлера этот выпад был направлен против Иосифа Геббельса, который тогда начинал играть виднейшую роль в национал-социалистической партии и против которого в лоне самой партии начинали восставать все те, кто видел в Геббельсе "восходящую звезду" в окружении Гитлера.

Этого Иосифа Геббельса "открыл" для национал-социалистического движения Грегор Штрассер. Во время од-ной из своих агитационных поездок по всей Германии еще в 1925 г. (Штрассер вел агитацию не столько в пользу всей партии, сколько в пользу возглавления этой партии не Гитлером, а им, Грегором Штрассером), Штрассер натолкнулся в Эльберфельде на молодого руководителя одной из уездных организаций Рура, который, как и Штрассер, был недоволен мюнхенским руководством партии (т. е. Гитлером), а именно — забвением всяких социалистических идеалов, предательством социалистических идей в партийной агитации во имя завоевания симпатий банкиров и капитанов промышленности. Геббельс и Штрассер основывают бюллетень, сначала предназначенный только для руководящих лиц партии, под названием "Националистические письма". Эти письма защищают в основном тезис: "Осуществление социалистической идеи в рамках государства, вот где наше будущее". В особенности резко формулирует Иосиф Геббельс (вместе с Грегором Штрассером) свои "социалистические" идеи (во время известной кампании за конфискацию имущества бывших владетельных домов Германии, в первую очередь Гогенцоллернов), ибо, как и Грегор Штрассер, он знает, что без этих социалистических или псевдо-социалистических лозунгов ему не получить масс, а Геббельс мыслит свою роль народного трибуна в партии только при наличности масс. Однако на бамбергском совещании вождей национал-социалистической партии, на котором "социалистическое" крыло партии представлено Штрассером и Геббельсом, Гитлеру удается восстановить полностью свой авторитет вождя, снова установить центр партийного руководства в Мюнхене и произвести прежде и раньше всего усечение "социалистической" части своей программы, заставив партию отказаться от участия в кампании за конфискацию княжеских имуществ. Часть "инфицированных" "социалистическими" идеями национал-социалистов (вроде брата Грегора Штрассера — Отто) ушла тогда из партии, часть, во главе с Грегором Штрассером, для которых "социализм" был лишь средством тактической борьбы за руководство партией, отошла на заранее заготовленные позиции в ожидании лучших времен для организации нового дворцового переворота против Адольфа Гитлера. Иосиф Геббельс переметнулся тогда на сторону Адольфа Гитлера. Он становится немедленно же одним из главных соратников Гитлера в борьбе против Штрассера, цитаделью которого был до сих пор Берлин. Геббельса переводят из Рурской области в столицу государства и одновременно назначают не только главой берлинской организации, но и руководителем всей пропагандистской работы в берлинском округе. Поскольку руководителем всей пропаганды в общегерманском масштабе тогда был Грегор Штрассер, то Геббельс в известной степени становится как бы удельным князем, посаженным Гитлером в пику "великому князю" Штрасеру.

Гитлер обнаружил при назначении Геббельса на этот важнейший в партии пост большое знание людей и понимание их качеств. "Глубокоуважаемый и дорогой Адольф Гитлер, — писал Гитлеру после бамбергской встречи руководителей партии Геббельс, — Я столькому научился от вас. Вы мне по-товарищески показали столь новые пути… Ведь у нас есть люди. Призовите их. Или еще лучше просто позовите их, одного за другим, если тот или другой покажется вам достойным такого призыва… Тогда пусть настанет день, когда все будет уничтожено, когда чернь будет бушевать, кричать и неистовствовать вокруг вас: "Распни его". Мы станем тогда вокруг вас железной стеной и будем взывать в песнопениях: "Осанна!"

Уже из этих слов видно, что в Иосифе Геббельсе мы имеем в национал-социалистической партии прежде всего литератора. Действительно, нынешний министр пропаганды является тем, что в "Романишес кафе", в котором в Берлине собирались литераторы, артисты, поэты и критики, называется "непризнанным гением", и, как приличествует непризнанному гению, Геббельс прежде и раньше всего страдает манией величия (недаром в просторечьи "Романишес кафе", между прочим, называется "Кафе Грессенван") и затем до болезненного тика мечтает об овациях толпы, — решительно все равно какой. День своего величайшего триумфа, час своего торжества Геббельс пережил отнюдь не в тот момент, когда он вместе с другими вождями своей партии с балкона гостиницы "Кайзергоф" принимал факельцуг гитлеровцев и штальгельмцев. Нет, он пережил этот пресладкий час славы и господства над толпой тогда, когда он с крыши автомобиля управлял демонстрацией протеста против постановки в театре на Ноллендорфплатц фильмы "На западе без перемен". Какое сладостное чувство видеть, как тысячи людей по его указке громят кино, не впускают туда зрителей, как шикарно одетые дамы разбегаются из кино-театра, ибо там выпустили из клеток белых мышей, как скромно и даже бедно одетые рабочие не могут пробраться в это же кино, хотя у них есть купленные за свои кровные гроши билеты, ибо "республиканский" министр внутренних дел Вирт не решается пустить в ход свою полицию против фашистских банд Геббельса, а лишь восстанавливает порядок на площади, мешая публике принять меры самозащиты против хулиганов! Деклассированные элементы визжат и улюлюкают, банды Геббельса играют на самых невероятных инструментах: получается парламентская обструкция, вынесенная на улицу и помноженная на разгоревшиеся страсти обострившейся до последнего предела классовой борьбы, в которую Геббельс вводит элементы погрома. Как здесь не трепетать от радости, не чувствовать себя не то Савонаролой, не то не менее известным монахом Бонавентурой, с которым фашистского оратора уже начинают тогда сравнивать всякие "объективные" демократические борзописцы.

Кто знает, если бы эти "публицисты" и "критики" более мягко обошлись с Иосифом Геббельсом, автором освистанных драм и никем не прочитанных романов, то, быть может, Иосиф Геббельс никогда и не стал бы национал-социалистом. Геббельс родился в 1897 г. в одном из провинциальных городков Рейна (Рейдте). Отец его, богатый кулак, почти помещик, дает сыну не только среднее, но и высшее образование. Больной, неспособный ни к ведению сельского хозяйства, ни к военной карьере, Геббельс изучает историю, философию, филологию и историю литературы в целом ряде университетов (Бонн, Фрейбург, Вюрцбург, Мюнхен, Гейдельберг, Кельн и Берлин видят его студентом). Он не видит настоящей, полнокровной жизни: литература не является для него преломлением жизни, а наоборот — жизнь он видит исключительно сквозь призму литературы. Недаром он был учеником Гундольфа, известного биографа Шекспира и Гете, исследователя германского романтизма. У Геббельса изучение романтиков причудливо переплетается с почти болезненным преклонением перед Достоевским. Так оно и должно было быть: будущий вождь берлинских национал-социалистов должен был стать поклонником автора "Бесов". Федор Михайлович хотел в этом романе дать чудовищно карикатурное изображение революционного движения. В эпилептическом ясновидении дал он в проекции на эпоху империалистических войн и пролетарской революции жутко реалистическое, почти натуралистическое изображение фашизма. Геббельс великолепно мог бы быть одним из героев "Бесов", хотя бы бессмертным в своем роде если не Ставрогиным, то Петром Степановичем Верховенским на берлинский лад. Геббельс сам признает в одном из своих "произведений", что его осенила следующая фраза в посредственной драме "Гнейзенау" Вольфганга Гете: "Дай нам бог цели, все равно какие!" Если Архимед искал точки опоры, чтобы перевернуть мир, то Геббельс, этот типичный выскочка-мещанин, искал лишь идейки для приложения своих талантов. В политику он спасся от неудач в литературе; политиком-пропагандистом, агитатором он стал потому, что решил на одном из поворотных пунктов своей жизни, что говорить легче и безопаснее (по линии безопасности от критического анализа и уничтожающего рассмотрения на досуге своих собственных идей), чем писать. Недаром именно Геббельс где-то отметил, что его национал-социалистическая партия выросла не усилиями журналистов, а своих ораторов. Геббельс даже поясняет свою мысль: литература и журналистика, говорит он, не могут быть примитивными. Но словесная агитация может и даже должна быть обязательно примитивной. В своей очень занятной книжке полуавтобиографического характера "Борьба за Берлин" Геббельс пишет: "Нашу агитацию ругают примитивной и лишенной всякого духовного содержания. Но при этой жестокой критике исходят из совершенно неверных предпосылок. Конечно, национал-социалистическая пропаганда примитивна, но ведь и народ мыслит весьма примитивно. Агитация нарочито упрощает проблемы, она сознательно срывает с проблем всякие покровы и привходящие обстоятельства для того, чтобы приспособить их к образу мышления и горизонту народа". Любопытно, что в этом контексте Геббельс щеголяет тем, что его ораторское искусство не только демагогично, что оно грубо и цинично, и Геббельс с помощью очень популярного словечка берлинского жаргона "благородная чепуха" ("эделькватч") издевается над всеми ораторами, Пытающимися внести в свои словоизвержения известное изящество.

Геббельс, как говорят в таких случаях, делает из нужды, из своего недостатка добродетель. Сам Геббельс пытался быть изящным (повторяем, недаром он слушал лекции Гундольфа по истории литературы и эстетики), когда он был еще литератором. Он написал тогда несколько романов и драм и особенно любопытным является теперь написанный им в форме дневника роман "Михаил" (Michael) ибо по записям героя романа (очевидно, самого Геббельса, автобиографический характер этого романа несомненен) мы видим, как недоучившийся литератор, писатель-неудачник маленький человек, обиженный судьбой в своем физическом уродстве, но все-таки человек не без талантов и способностей, становится беспардонным демагогом. Герой романа, Михаил, является в начале романа литератором, в конце "человеком, который слышал Гитлера" (дайте мне точку опоры и я переверну весь мир!). Роман начинается следующими замечательными словами: "Между моих ног не трепещет больше полнокровный конь". Извиняемся за этот очень уж бледный образ и извиняемся заранее перед советским читателем, если наши цитаты из данного и других произведений Геббельса, хотя он отрекся от литературы, будут очень напоминать именно бумажные, как говорят немцы, т. е. нежизненные фразы литераторов-неудачников. Не наша вина, если Геббельс, как и остальные фашисты, между прочим говорят и пишут на совершенно невозможном, не только грамматически неверном, но и в своем построении совершенно не отвечающем самому духу немецкого стиля, языке, обнаруживающем и духовную нищету и выхолощенность мысли. Геббельс, как и его герой Михаил, потому никогда не мчался на полнокровном коне, что у него никогда не было силы и мужества, никогда не было стремления к сумасшедшему бегу к известной цели, когда ветер истории освежает, а не пугает всадника, ибо у Геббельса никогда не было этой силы, а было только бессильное мечтание о силе и красоте, — словом, были отрицательные черты романтика без положительного элемента романтизма. У Михаила — Геббельса не было никогда сильных, ослепительно ярких мыслей, а были одни лишь кажущиеся сильными слова. "Молодежь всегда права перед стариками, — говорит Михаил, — ибо сегодняшняя молодежь не выступает против бога, а только против его казенно-религиозных прислужников", а в другом месте он записывает: "Христианство не является религией для многих, не говоря уже о том, что оно не может быть религией для всех. Только потому, что избранники взлелеяли христианство и претворили его в дело, оно стало одним из самых благоухающих цветов, которые только знает жизнь". Несколькими строками ниже этот же герой говорит своей возлюбленной: "Задание женщины быть красивой и рожать детей!" Представьте себе Петра Верховенского, произносящего все эти изречения своей бесподобной скороговоркой (бисером), и вы поймете, кто такой, собственно говоря, Иосиф Геббельс. Правда, Достоевский в эпоху Александра III никак не мог знать, что именно Петр Верховенский, а никто другой, на четырнадцатом году германской республики после беспримерных классовых боев, после длинной истории предательств социал-демократии будет все-таки принимать парад контрреволюции перед имперской канцелярией, хотя бы и с балкона гостиницы.

Но вернемся к прототипу Геббельса, к Михаилу, герою его романа. Что делает он в Гейдельберге, где породивший его Геббельс изучал философию и историю литературы? Гейдельберг — один из красивейших городов Германии, он славится тем, что в нем молодые студенты обыкновенно переживают не очень глубокие, но все-таки душевные любовные драмы. Кто в это не верил, тот был в том убежден популярнейшей песенкой "Я потерял свое сердце в Гейдельберге". Михаил пишет драму о Христе. По записям в романе-дневнике мы видим, что этот, с позволения сказать, оппонент и критик Ренана не утруждает себя изучением истории религии или даже жизни Христа. Ему помогает "вдохновение": "Христос не мог быть евреем. Этого не приходится даже научно доказывать, ибо это так!" Это словечко "ибо это так" является впоследствии одним из "сильнейших" аргументов Геббельса-агитатора. Героиня романа, которой посвящается драма о Христе, подобно всем гейдельбергским девушкам, великолепно знающим, чем какой из профессоров знаменит, и считающим, что они вкусили благодаря знакомствам со студентами не только от древа познания добра и зла, но и вообще от древа познания, эта простая девушка Герта Голк отказывается от Михаила и пишет ему прощальное письмо, нужное автору исключительно для того, чтобы объяснить, зачем его герой стал посещать политические собрания, чего обыкновенно гейдельбергские студенты, если они добрые бюргерские сынки и веселые бурши-корпоранты, не делают. На читателя, опять-таки бисером Петра Верховенского, сыпятся изречения, одно другого пошлее: "Граждане, — разве есть слово, которое было бы более крепким ругательством?" Или: "Падающего толкни!" И даже Христос, герой неизданной драмы Геббельса, хоть он и не еврей, вдруг оказывается пошляком: "Я революционер; об этом я говорю с гордой уверенностью и я никогда не смогу быть кем-либо другим". Этот "революционер" Христос вдруг вспоминает, что он живет в двадцатый век от своего собственного рождения и считает в такой форме необходимым опровергнуть революционный социализм: "Собственность является кражей, пока она еще мне не принадлежит". При этом Христос ссылается на Карла Маркса, не зная даже, что его "родитель" Геббельс перевирает и передергивает Прудона. Ничего, превратившись из безграмотного литератора в беспардонного демагога-агитатора, он еще не так будет перевирать и передергивать.

Михаил читает затем ежевечерне нагорную проповедь, но в ней он не находит утешения, что-то в ней ему кажется неправильным. "Кровопролитие никогда не бывает бессмысленным" — записывает он вдруг в свой дневник. Следует самый беспардонный эксхибиционизм Михаила — Геббельса: "Я надеваю шлем и декламирую Лилиенкрона". Лирические стихи, когда кровопролитие никогда не может быть бессмысленным и когда у Михаила врагов и противников сколько угодно, ибо буквально на каждой странице он кого-нибудь ненавидит. Он ненавидит "русского коммуниста Венуровского", ибо тот "панславист". Он ненавидит Францию, ибо она боролась во время империалистической войны "за свой мешок золота". Он прежде и раньше всего ненавидит всех германских бюргеров, ибо "буржуа — зоологическое существо и ничего больше". Михаил вдруг (у Геббельса все "вдруг") решается стать горнорабочим. Вместо университетского города Гейдельберга — уогльные шахты Рура, но здесь Михаил убеждается в том, что "рабочие его ненавидят, ибо они видят в нем господина (?!)". Нечего и предупреждать читателя, что Геббельс был горнорабочим только в романе и что его руки могут быть выпачканы только в черниле, а никак не угле. В романе герой его Михаил погибает в шахте во время обвала.

Самое любопытное в романе — его посвящение некоему другу Рихарду, который будто бы действительно погиб во время обвала шахты. Уверенности у нас в этом нет (хотя это не столь существенно), ибо, как мы увидим дальше, Геббельсу соврать для красного словца, что выпить стакан воды. Сам же Рихард выведен в романе как преуспевающий издатель; иначе говоря, Геббельс в романе самовольно поменялся со своим другом ролями, дав себе судьбу умирающего под землей шахтера, а другу — свою собственную судьбу преуспевающего в рамках капитализма с помощью столь будто ему ненавистного банковского капитала издателя. Правда, Геббельс при писании своего романа не знал, что он, поскольку речь идет о его собственной судьбе, окажется в некоторой степени пророком.

В одной из драм Геббельса, которую никак не хотел поставить Франкфуртский городской театр и этим навлек непримиримый гнев Геббельса на все "ожидовевшие" городские театры, герой драмы обладает автомобилем. Если бы драма была поставлена во Франкфурте, то эту реплику никто бы и не думал устранять из текста пьесы. Но когда эту же драму поставили в национал-социалистическом театре Берлина, то сакраментальную фразу про владельца автомобиля пришлось вычеркнуть, ибо фашистский цензор испугался демонстрации пролетарских элементов национал-социалистических слушателей ввиду того, что за это время автор драмы Иосиф Геббельс успел приобрести роскошный автомобиль, известный всему Берлину ввиду своего снобистского оформления.

Геббельс за это время успел выдвинуться в первые ряды национал-социализма. Фашисты любят символы, хотя и очень нарочитые. Когда Геббельс принял изрук Гитлера свое берлинское Наместничество, оно помещалось в скромной квартирке грязного переулка и имело небольшую еженедельную газетку, которую никто не читал. Теперь берлинский штаб наци занимает огромное здание на Вильгельм-штрассе, некогда принадлежавшее созданному Вальтером Ратенау военному ведомству снабжения, и Геббельс нарочито занял именно тот кабинет, в котором работал Ратенау, как известно, убитый фашистами. Свое положение Геббельс завоевал двумя средствами: беспрекословным подчинением "вождю" и своим действительно большим ораторским талантом, демагогическому диапазону которого соответствует полная беспринципность его владельца. Геббельс был во время пребывания в штрассеровской оппозиции горячим сторонником положительного сотрудничества в парламентской работе, но как только Штрассер был Гитлером побежден, Геббельс в открытом письме председателю фракции Фрику не преминул следующим образом охарактеризовать пребывание национал-социалистов в парламенте: "К чорту с нашими предложениями парламенту. Что общего между такими предложениями и нашим евангелием… Когда близится день перевыборов, вождь должен самолично установить, кто должен быть включен в список депутатов. Старые мандаты дают только право ждать, не позовут ли их обладателя опять. Лучшие агитаторы партии должны сменяться с лучшими ее боксерами. Если действительно наступает большой парламентский день, то сомкнутым строем выступают двадцать лучших боксеров и агитаторов партии: крепкие. как молодые дубы, должны стоять они перед трибуной парламента — десять ораторов, прошедших через огонь и воду, и десять боксеров, изучивших все приемы единоборства. Десять ловких "цвишенруферов" должны уметь смутить даже самого Штреземана. Если же демократия красного и розового цвета попробует продемонстрировать в пользу свободы, равенства и братства скандалом и швырянием чернильниц, то несколько ловких ударов должны научить этих демократов уму-разуму". В этом парламенте Геббельс может быть только агитатором, а никак не боксером: наш маленький человечек потому и становится на такие ходули, что природа его обидела по части физической силы!

Для того, чтобы быть политиком, хотя бы и буржуазной. т. е. политиканствующей складки. Геббельсу недостает умения логически и. прежде всего, спокойно, в тиши своего кабинета мыслить. Геббельс все должен делать с невероятным шумом и треском, все должно происходить перед толпой, и единственное, что Геббельс умеет — это щекотать вкусы деклассированной или озверевшей от классовой ненависти толпы мелких и средних буржуа, городских лавочников и деревенского кулачья, звериные сердца которых так любят примитивную лирику Геббельса. По линии такого лирического разжигания низменнейших страстей Геббельс действительно непревзойденный мастер, и российский Пуришкевич даже в исторической перспективе перед ним щенок. Огромной заслугой Геббельса перед национал-социалисти ческой партией является превращение всего национал-социалистического движения в глазах ослепленных и обманутых масс в творимую легенду. Гитлер мыслит более прозаически, чем Геббельс, и он ищет, требует героев для спасения Германии. Для Геббельса эти герои существуют и их надо только уметь найти. Перелистайте страницы созданной Геббельсом газеты "Ангрифф". Нам, конечно, язык ее кажется бедным, бледным и однообразным до тошноты. Нам, конечно, смешно, когда на нас сыплются политические и псевдонаучные "аксиомы", которые не только требуют доказательств, но являются просто белибердой. Но "Ангрифф" пишется и печатается для совершенно определенной публики: для людей исстрадавшихся и людей жаждущих мщения и расправы, словом — для людей, требующих от печатного станка, чтобы он только воспроизводил их же бледные мысли, окрасив их лишь мишурой весьма поддельной поэзии. Поддельная поэзия Геббельса находит "героев" просыпающейся Германии при описании марша национал-социалистических вооруженных отрядов через рабочие окраины мирового города. Как он умеет воспевать любого будто бы коммунистами или рабочими убитого, а чаще действительно в пьяной драке или провокационном налете просто избитого фашиста! Что наш Гоголь с его красочными описаниями гибели казацких атаманов от польской пули! "Словечка в простоте не скажет, все с ужимкой". Когда Геббельса переводят из Рура в Берлин, то это весьма прозаическое событие он описывает в следующих выражениях: "Жребий брошен и его решение не соответствует ни вашей воле, ни моему желанию… С тихой скорбью сворачиваю я. свою палатку и, когда вы будете читать эти строки, меня бешеным темпом будет нести огнедышащее чудовище в Берлин, эту огромную духовную пустыню из асфальта". Он едет завоевывать Берлин, но он не может, конечно, сказать, что хочет завоевать берлинскую улицу. На его "красочном" языке это формулируется так: "Владычество над улицей дает немедленно же право на обладание самим государством!"

Инстинктом чувствует Геббельс, как надо завоевывать "улицу" т. е. оглушать массы, отчасти потерявшие классовое чутье от голода, так, что лозунги национал-социалистического агитатора звучат одновременно и для жертв и для палачей, что называется, "национальным социализмом". В лице Геббельса Гитлер имеет, несомненно, своего самого талантливого, самого сильного агитатора.

Как и все гномы в сказках, этот маленький человечек невероятный трус. Хотя именно Геббельс, а не кто-либо другой, придумал для всех национал-социалистов в целях пропаганды обязательное ношение свастики, он сам ее никогда "в частной жизни", т. е. вне окружения своих телохранителей не носит, ибо "я редко ощущаю необходимость и пользу завязывания политических разговоров с публикой. Жизнь национал-социалистического вождя полна всяких опасностей, выдумать которые Геббельс мастер, что называется, первой руки. После посещения больного товарища Геббельс находит, что улицы, прилегающие к больнице, "как во время гражданской войны заняты марксистскими защитниками денежных ящиков (?!): наш противник собрал со всех близлежащих построек кирпичи, чтобы побить меня камнями по всем правилам еврейского ритуала. Зловещая минута, во время которой решается моя судьба. Как раз в тот момент, когда я колеблюсь — не скрыться ли мне в больнице при пуримовском смехе евреев-врачей и евреек-сиделок или же дать себя лучше растерзать моим больным духом братьям по народу, как раз в этот момент появляется символ этой республики, т. е. резиновая дубинка полицейских. Улица свободна!"

Смешно? Следующая картинка, пожалуй, смешнее. Геббельс едет на своем автомобиле по шоссе среди бела дня. "Вдруг доктор Геббельс — описывает сие происшествие "Ангрифф" — встает с своего сидения. Товарищ шофер, остановись! Машина стоит. Что случилось? — Не знаю, но мы в опасности! Мы прячем руки в карманы (очевидно, там револьверы…) и выходим одним прыжком из машины. Осматриваем машину; все четыре шины в порядке. Но что это такое? На заднем колесе не хватает четырех гаек из пяти. Подлое предательство, от которого остались, следы в виду явной неловкости рук преступника. Так борются евреи и их слуги. Это называется духовным оружием"… Да, действительно, это называется у Геббельса духовным оружием. Еще один пример, последний: Геббельс как-то пространно рассказал, как во время французской оккупации Рура его избили и арестовали за пропаганду в пользу Гинденбурга. Геббельса уличили в грубой лжи, доказав ему, что его в те дни не было вовсе в Руре. Геббельс промолчал об этой обиде, которая дает все основания полагать, что и все выше рассказанное было лишь плодом досужей, отнюдь не болезненной, а очень деловой и целеустремленной фантазии Иосифа Геббельса.

Геббельс подымается на исторические ходули в "борьбе за Берлин". Правильно говорит цитировавшийся уже нами Конрад Гейден, что "Геббельс ползал в борьбе за Берлин по асфальту мирового города". Гитлер в своей агитации выступал против верхушек государства: громил вождей партий, глав правительств, министров, президента республики. Его слово должно было сразить голову врага. Геббельс пытается, если можно так выразиться, схватить врага за ноги. Его очень мало интересует канцлер, его даже меньше интересует министр внутренних дел. Он выбирает мишенью своих нападок помощника берлинского полицейпрезидента Бернгардта Вейсса, которого Геббельс самовольно переименовывает в Исидора, ибо так это имя более демагогически звучит в устах антисемита. Когда Бернгардт Вейсс доказывает суду, что его зовут именно Бернгардтом, а не Исидором, Геббельс продолжает выступать в своей газете против Исидора, как собирательного понятия. Он громит "еврейских", т. е. "демократических" полицейпрезидентов вообще, как он вообще выдумывает агитационный лозунг необходимости борьбы против "системы", под которой подразумевались поочередно Брюнинг, Гинденбург и Папен. "У нас никто не знает, что такое высокий умственный уровень. Все это чепуха и дерьмо", — с таким лозунгом пошел Геббельс на Берлин. "Осуществить революцию для того, чтобы освободить класс и вместе с этим классом освободить отечество, вот в чем заключается задача молодого рабочего класса Германии, рабочих кулака и лба (т. е. рабочих от станка и от интеллекта). Историческим заданием германского рабочего является освобождение Германии". Но не думайте, что новая Германия будет страной демократического равноправия: "у нас никогда не было монотонии, новая перестановка сословий должна составлять содержание нового государства. У нас никогда не было модой замазывать социальные различия, получающиеся из различных жертв, различного качества труда и различных заслуг". Геббельс призывает в своей газете к погрому с указанием имен и адресов разных людей, подозреваемых в приверженности республике, демократии, коммунизму. Погромы в индивидуальном порядке. Погромы в больших масштабах. Ибо Геббельс писал еще в 1927 г.: "Кто имеет мужество защищать свое мировоззрение с помощью террора и грубой силы, тот будет некогда иметь возможность и средства для низвержения государства. Кто может нам помешать логически продумать все эти вещи и еще более логически проводить их в жизнь!"

Иосиф Геббельс старается как можно выше приподняться на цыпочках на балконе гостиницы "Кайзергоф", в которой еще только вчера мирно уживались рядом вожди национал-социалистической партии с членами правления Всегерманского общества вспомоществования евреям. Только на цыпочках может он из-за широких спин бывших генералов и высоких чиновников старого режима рассмотреть, что делается на площади перед гостиницей и на Вильгельм-штрассе, как идут сомкнутыми рядами демонстранты, члены его партии, ее вооруженных боевых организаций и "Стального шлема", вождь которого стоит у окна имперской канцелярии рядом с Гитлером, как член правительства, в то время как Рем, командир боевых отрядов национал-социалистической партии, должен удовлетвориться скромным местом на балконе гостиницы. Главный редактор "Ангриффа" уже теперь слышит мысленно не треск пулеметов, о котором он мечтал, как о сопроводительной музыке к "маршу на Берлин", а всего только треск наборной машины, которая будет жадно набирать строчки его очередной километрической передовицы. Хочется найти какие-то новые слова, какие-то формулы победы и песнопения, а в голову лезут отрывки из того самого романа Достоевского "Бесы", из которого он впервые знакомился с тем, как воспользоваться идеями социализма для того, чтобы сделать его "национальным" т. е. превратить его в оружие той самой контрреволюции, которая сегодня торжествует как-то совсем по-иному, чем он, Геббельс, себе это представлял. Он смотрит на всех этих людей старого режима, немыслимых без мундира, и вспоминает разговор Петра Верховенского с Николаем Ставрогиным: "Идет? Как нельзя легче. Я вас посмешу: первое, что ужасно действует — это мундир. Нет ничего сильнее мундира. Я нарочно выдумываю чины и должности: у меня секретари, тайные соглядатаи, казначеи, председатели, регистраторы, их товарищи — очень нравится и отлично принялось". (А как смеялась над всеми этими чинами в гитлеровской организации, над приказами Гитлера по его "армии" "демократическая" печать, ничего не понявшая во всей тактике и психологическом построении национал-социалистического движения, рассчитанного прежде всего на взбунтовавшегося мещанина). "Затем следующая сила, разумеется сантиментальность. Знаете, социализм у нас (читай: в тех слоях, к которым обращаются Гитлер и Геббельс) распространяется преимущественно из сантиментальности (министр пропаганды Геббельс скажет патетически в своем воззвании по поводу "национально-трудового" праздника первого мая: "Чтите труд и уважайте рабочего! Мозг и руки должны заключить неразрывный союз!"). Но тут беда, вот эти кусающиеся подпоручики (в 1933 г. сказали бы, конечно, взбунтовавшиеся мелкие буржуа); нет-нет да и нарвешься. Затем следуют чистые мошенники; ну, эти, пожалуй, хороший народ, иной раз выгодны очень, но на них много времени идет, неусыпный надзор требуется (Геббельс невольно вспомнил, сколько усилий он потратил после своего назначения руководителем берлинской организации, чтобы скрыть ее слишком уж явно уголовные элементы, и как затем тут же рядом на балконе стоящий полковник Рем опять набрал в вооруженные отряды национал-социалистов бандитов и головорезов — Н. К.). Ну и, наконец, самая главная сила, цемент все связующий, — это стыд собственного мнения. Вот это так сила! И кто это работал, кто этот "миленький" трудился, что ни одной-то собственной идеи не осталось ни у кого в голове! За стыд почитают!" Геббельс вспоминает, как на этом месте Николай Ставрогин сердито прерывает "бисер" Петра Верховенского и удовлетворенно улыбается, ибо Адольф Гитлер оказался в этом смысле практичнее и разумнее Ставрогина. Он верит своему Геббельсу — Верховенскому, когда тот ему говорит: "А коли лежит просто, рот раззевает на всех, так как же его не стибрить! Будто серьезно не верите, что возможен успех? Эх, вера-то есть, да надо хотения. Да именно с этакими-то и возможен успех".

После выборов 5 марта 1933 г. Геббельс скажет всяким "демократам" и социал-фашистам: "Именно для того, чтобы доказать, что мы не диктатура меньшинства, мы устроили выборы. "Берлинер Тагеблатт" пишет: "Такие выборы может устроить любой хозяин государственного аппарата". На это мы отвечаем: ведь и вы владели этим аппаратом. Ваше дело, если вы не умели им пользоваться. Государственный аппарат не игрушка: кто не умеет им пользоваться, тот его не заслуживает, тот его теряет".

"Не надо образования, — опять лезут Геббельсу в разгоряченный мозг цитаты из "Бесов": — "Довольно науки". Эх, кабы время! Одна беда — времени нет. (Как говорит Адольф Гитлер: "Дайте нам только четыре года спокойно работать!") Мы превозносим разрушение… почему, почему, опять-таки, эта идейка так обаятельна! Но надо, надо косточки поразмять. Мы пустим пожары (Рейхстаг поджечь, — мелькает в голове у Геббельса). Мы пустим легенды".

"Мы пустим легенды", механически повторяет Геббельс и чувствует, как его кто-то сзади трогает за плечо. Видный член известного "Клуба господ" барон Вернер фон Альвенслебен сообщает ему о необходимости опровергнуть измышления английской печати о том, что будто накануне образования правительства Гитлера — Папена — Гугенберга готовился поход Потсдамского гарнизона на Берлин, чтобы помешать престарелому маршалу-президенту оформить назначение этого правительства. Барон Альвенслебен напоминает в связи с этим, что по его сведениям, наоборот, генерал-лейтенант и рейхсканцлер фон Шлейхер указывал президенту на те опасности, которые связаны с назначением канцлером фон Папена, против которого восстало 90 % германского народа. "Мне было известно, — говорит Альвенслебен. — что вождь национал-социалистов Адольф Гитлер отклонил предложение возглавить правительство, в которое вошли бы Папен и Гугенберг, так что господин президент решился было составить правительство без Гитлера. В таком разрешении правительственного кризиса я усмотрел огромную опасность для нашего отечества и полагал, что в таких условиях я должен, насколько мне позволяют мои слабые силы, действовать в том направлении, чтобы канцлерство было все-таки поручено Адольфу Гитлеру. Я вел на эту тему переговоры с некоторыми выдающимися деятелями национал-социалистической партии и объяснял при этом, что, по моему мнению, просто надо арестовывать людей, которые хотят побудить престарелого президента-маршала назначить чисто "национальное" правительство без участия национал-социалистов. Я поддерживал тот взгляд, что армия, которая должна была бы выступить против 90 % германского народа, была бы распылена и растерта и что нельзя ни в коем случае ставить армию в такое положение".

Геббельс понимает, что значат эти откровения, что Адольфа Гитлера благосклонно взяли в правительство капитаны промышленности, банкиры и аграрии. Редактор "Ангриффа" вспоминает, что он писал против этих "хозяев земли германской" и против их политических ставленников — фон Папена и Гугенберга, которые теперь объединились вокруг "верховного вождя" Адольфа Гитлера, принимают из окна имперской канцелярии факельцуг и парад боевых отрядов контрреволюции. "Народ рассматривает господина фон Папена как провокацию… Для нас не существует понятий мира на время зимы, гражданского мира или национальной концентрации… Народ будет нас когда-либо благодарить на коленях, что мы не приняли участия в этом неслыханном диллетантском правительстве фон Папена. Народ когда-нибудь оценит тот день, когда Адольф Гитлер, которого эти надувшиеся от важности господа пригласили также стать министром, отказался от должности и почестей, чтобы остаться верным народу и своей программе".

Это о Папене, о котором было еще сказано: "Мы когда-нибудь сядем в правительственный поезд, только не тогда, когда паровоз правительственного поезда будет вести фон Папен". А о Гугенберге писалось еще резче: "Партия Гугенберга давно уже отжила свой век: она питается крохами, которые падают с нашего стола. Она пытается тайком пробраться через черный ход, открыть отмычкой замок и нахально усесться в правительственные кресла. Это те самые господа, которые и в 1848 году вылезли из своих крысиных нор. Неужели вы думаете (писал Геббельс в ответ на один националистический (гугенберговский) памфлет), что наши чувства по адресу националистов стали теплее после их попыток украсть у нас наше наследство? Неужели вы думаете, что можно обниматься с вором, который засел за вашим столом, только потому, что тот призывает вас жить с ним, как с братом. Неужели вы согласитесь с этим вором, что сбросить его в ответ с лестницы — значит начать братоубийственную борьбу? Всегда считалось некрасивым поступком одну руку протягивать, а другую засовывать в чужой карман".

Обо всём этом помнил Иосиф Геббельс. Правда, он пишет много; он, пожалуй, самый плодовитый журналист современной Германии. Геббельс записал в Гейдельберге в 1927 г. в свой дневник: "Мне становится просто противно, когда я думаю об этом испачканном в чернилах столетии, в котором считается духовным творчеством писание передовиц, продукция парламентских речей и прочая фразеология". "Не тот, кто умеет написать хорошую статью, но является вообще неудачником, может быть призван к руководству общественным мнением". Несколько лет спустя, Геббельс не может представить себе своего трудового дня без очередной передовой статьи, по числу которых он (как и по числу агитационных речей) побил все рекорды. Мало того: его прилежание стало его гордостью, его правом на то место, на которое он претендует в партии. Но несмотря на огромное количество написанного Геббельсом, основное содержание оного легко вывести за скобки и привести к одному знаменателю: борьба сначала против Брюнинга и Гинденбурга, затем против Папена, Шлейхера и Гугенберга. Но все-таки маленький гном садится за стол и пишет статью о "великом чуде". Ибо, как сказал Петр Степанович, "мы пустим легенды".

"Когда в ночь с 30 на 31 января на Вильгельмштрассе умолкли ликующие клики, когда последние массы отхлынули назад и улицы стали пустынными, ибо в имперской канцелярии закрылись окна, среди людей, столпившихся вокруг вождя, на одно мгновение воцарилось глубокое, почти молитвенное молчание. Они все сознавали в эту, преисполненную счастья, минуту, что только что окончился исторический день, и Германия стала на пороге новой эры. Осуществление их сокровенных мечтаний лишило их дара слова. Элементарный взрыв народной воли, выраженной сотнями тысяч людей, переливавшихся в продолжение нескольких часов по Вильгельмштрассе, дал достойное оформление этому великому событию. Произошло чудо, которого они ждали с надеждой четырнадцать лет, во имя которого они четырнадцать лет боролись и страдали. После беспримерного роста в оппозиции национал-социалистическое движение заключило свой мир с государством (стало быть, отнюдь не завоевало государства, как это произошло при "марше на Рим" Бенито Муссолини — Н. К.), вождю движения было поручено руководство делами, которое некогда находилось в руках Бисмарка… Великий солдат, символ германского единения во время войны (Гинденбург — Н. К.), протянул, как президент Германии, свою руку молодежи (?), и эта молодежь ударила с ним по рукам, исполненная чувства радости. Старая и новая Германия объединились, исполненные решимости оказать сопротивление врагам нации (т. е. революционному движению германского рабочего класса — Н. К.)"

Новая Германия? Германская молодежь? Фон Папен и Гугенберг в роли молодых и совершенно новых людей? Или новым человеком в современном или староримском звучании этого слова является "новый" министр внутренних дел Фрик, дослужившийся до высоких степеней еще в полиции довоенного режима? Геббельс забыл решительно все, что он писал про Гугенберга и про Папена, и говорит именно про них: "Только великими мерами можно еще спасти Германию. Люди, которым суждено осуществить эти меры, должны обладать мужеством и храбростью, они нуждаются в доверии народа… Правительство национальной концентрации (по формулировке самого Геббельса, правительство, состоящее из воров и мошенников, которые не позволяют сопротивляться налету под предлогом, что такое сопротивление будет братоубийственной борьбой — Н. К.) потерпит неудачу, если попытаться связать его по рукам и ногам… Поэтому партия снова идет на выборы, но на этот раз с совершенно иной установкой, чем во время прошлых избирательных кампаний. Тогда мы хотели завоевать власть, теперь мы должны ее только сохранить, более того, мы должны создать для нее ту базу, на которой она будет стоять крепко и нерушимо в течение ближайших лет".

Для чего? Для создания "национального социализма"? 1 октября 1931 г. Иосиф Геббельс произнес в берлинском "Дворце спорта" большую речь, которая затем была издана им же брошюрой под заглавием "От пролетариата к государству!" "Если вы меня спросите, — говорил тогда Геббельс, — что является содержанием национального социализма, то я смогу вам на это ответить краткими и точными словами: социализм, как мы его понимаем, исходит, в отличие от капитализма, не от отдельного человека, а от народа. Поэтому мы и называем наш социализм народническим (völkisch), поэтому мы и ссылаемся на народ, как на наивысшую решающую инстанцию. Социализм, как мы его понимаем, хочет, чтобы политика, экономика, культура во всех своих проявлениях служили народу. Ибо мы, германские социалисты, стоим на той точке зрения, что экономика, политика и культура всегда только средства для достижения цели, в то время как народ является самоцелью. Ибо не народное хозяйство, не экономика выдумали и изобрели народ, а народ изобрел и выдумал экономику и поэтому отдельные индивидуумы не имеют права пользоваться народным хозяйством, а лишь народ, как целое, имеет право и даже обязан поставить всю экономику на службу всего народа. В действительности дело происходит наоборот. В действительности царствуют на развалинах германского хозяйства отдельные концерны и тресты, накопившие огромные денежные средства одиночки, и эти частные люди располагают неограниченными возможностями отказывать народу в куске хлеба, отнимать у него работу и даже нарочито превращать в пустыню отдельные области народного хозяйства". Так говорил Геббельс до прихода к власти. Министром пропаганды он выдумал "Eintopfgericht" для разрешения социального вопроса: раз в месяц германские буржуа должны съесть одно только блюдо к обеду; то, что они таким образом "экономят", идет в пользу безработных. История не знает более грандиозной пошлости! Но Геббельс никогда и не мечтал о большем.

В отличие от своего героя Михаила, Иосиф Геббельс никогда и не мечтал быть Единственным, никогда не мечтал о чем-то сверхъестественном. Он чувствует себя великолепно в роли министра пропаганды фашистской диктатуры, в роли руководителя организованной пошлости. Пошлостью преисполнены все его "идеологические" выступления перед деятелями печати, искусства, театра и т. д. Гном-неудачник пляшет на развалинах вековой культуры, уничтоженной фашистской диктатурой. Такие гномы являются естественными спутниками колесницы победителя, в особенности, если бег происходит в темную, полную и других фантастических теней, ночь.

В начале 1918 г. в главной квартире германской армии в Ревеле появляется приехавший несколько дней тому назад из Москвы и окончивший там Рижский Политехнический институт (эвакуированный в Москву) уроженец нынешней столицы Эстонии Альфред Розенберг. Молодой архитектор истерически-восторженно говорит прусским генштабистам о своих германских национальных чувствах. Белокурый юноша утверждает, что он из традиционной немецкой семьи, одной из носительниц германской культуры в Прибалтике, говорит с ненавистью о России, как бывшей царской, так и нынешней Советской, и предлагает свои услуги своему не то новому, не то старому германскому отечеству в качестве не то пропагандиста германской культуры, не то простого разведчика, ссылаясь на свои знания России и связи с русскими в самых различных слоях общества. Германская контрразведка наводит справки. Она устанавливает, что Альфред Розенберг родился действительно в Ревеле (в 1893 г.) в семье торговца средней руки, который ничем особенно не выделялся среди других ревельских коммерсантов, живших в достатке в этом провинциальном городе, не упускавших случая заверить русского царя в своих верноподданнических чувствах и дававших волю своей привязанности к германской культуре разве участием в немецких традиционных певческих ферейнах. Во время "исторического" свидания последнего русского царя с английским королем Эдуардом VII в Ревеле певческий союз ревельских немцев исходатайствовал даже особое разрешение начальника охранного отделения ген. Спиридовича и счел за особую честь спеть хором немецкие народные песни перед "обожаемым монархом" и его высоким английским гостем, которые, как известно, во время ревельского свидания заканчивали дипломатическую подготовку той антигерманской коалиции, которая затем нанесла поражение Германии в мировой войне.

Германская контрразведка установила дальше, что молодой Розенберг, окончивший реальное училище в Ревеле, во время мировой войны был студентом по отделению архитектуры в Политехническом институте в Риге. Германское наступление на восточном фронте в 1917 г. ставит Ригу под угрозу германской оккупации. Институт эвакуируется в Москву. Казалось бы, что германский патриот Розенберг должен был быть в восторге от мысли о том, что германские войска вступят в Ригу, и он, наконец, сможет приобщиться к классическому выражению той германской культуры, которую он чтит, т. е. к прусской армии. Но Розенберг эвакуируется вместе со своим институтом в Москву и, лишь получив диплом, он возвращается в Ревель несколько не совсем ясным путем и там объявляет о своих высоко-патриотических чувствах германскому командованию.

Попутно германская контрразведка устанавливает весьма интересный факт: во время войны Розенберг успел побывать в Париже. Германская контрразведка великолепно знает, что русская контрразведка весьма охотно пользовалась услугами прибалтийских немцев, которые, благодаря знанию немецкого языка, были великолепными разведчиками на германской стороне и которые, с другой стороны, вследствие своих всем известных верноподданнических чувств и связей с российским дворянством, являлись весьма надежными элементами. Следует ли при таких обстоятельствах удивляться тому, что германская контрразведка отклонила услуги Альфреда Розенберга, хотя она, вероятно, и не сомневалась в том, что все симпатии к России были в корне уничтожены Октябрьской революцией, ибо Альфред Розенберг любил и собирался служить России помещиков и купцов, антисемитов и черносотенцев, а отнюдь не России рабочих и крестьян.

Отказ германского командования вернуть Розенберга в лоно его германского отечества не обескураживает молодого "патриота". Он занимается в Ревеле во время германской оккупации погромной агитацией против большевиков и евреев, но предусмотрительно за несколько дней до советского переворота бежит в Германию, причем старые его связи с русскими белогвардейскими черносотенными кругами побуждают его направить свои стопы сразу в Мюнхен, — тогдашний (в 1919 году) Кобленц российской контрреволюции. Здесь видный уже тогда деятель национал-социалистического движения Дитрих Эккарт знакомит его с Гитлером, кстати сказать, его коллегой по образованию (оба они архитекторы), и Альфред Розенберг становится при Гитлере специалистом сначала по русским, а затем по внешнеполитическим делам.

Появление Альфреда Розенберга в качестве такого специалиста в руководстве национал-социалистической партии не случайно. Если бы в истории национал-социалистической партии или вернее в истории ее внешнеполитической установки не было прибалтийского немца-черносотенца, имеющего связи с самыми реакционными кругами русской эмиграции, то его надо было бы выдумать. Буржуазный историк национал-социалистического движения Конрад Гейден совершенно правильно говорит, описывая появление Розенберга в Мюнхене: "Было бы преувеличением сказать, что национал-социалистическая внешняя политика есть фактически политика царской России. Но она действительно имеет свои истоки в царской России в мире черной сотни и истинно-русских людей. Эти круги вынуждены (после Октябрьской революции) покинуть родную почву, они становятся людьми, лишенными отечества, и невольными кочевниками; так заносят они свои идеи, свои мечтания и свою ненависть в Среднюю и Западную Европу. Мрачный и кровавый российский антисемитизм пропитывает более мирный германский антисемитизм. Мережковский проповедует отвращение к большевистскому антихристу, в Германии начинают усердно читать протоколы Сионских мудрецов. Для белогвардейских эмигрантов в борьбе с большевизмом старый русский антисемитизм является естественным оружием. Теперь этот антисемитизм превращается в носителя внешнеполитических идей германского национал-социализма".

В мае 1921 г. Розенберг принимает участие в съезде русских эмигрантов в Рейхенгалле. На этом съезде присутствовал, между прочим, Скоропадский и пресловутый "гетман Полтавец-Остраница. Розенберг принимал в этом съезде участие и как русский эмигрант и как представитель ген. Эппа и Рема, рейхсверовских покровителей Гитлера. Съезд воскресил план отторжения Украины от Советской России и именно этот план, как часть плана "освобождения России от евреев", Розенберг предложил Гитлеру взять за основу политической деятельности. Как "эксперт по русским делам" Альфред Розенберг учит Адольфа Гитлера: кпо существу почти каждый еврей является большевиком". Этот тезис приходится Гитлеру весьма по душе. Ибо его убеждение в том, что "каждый еврей является марксистом, (в его, Гитлера, известном толковании), дало ему антисемитскую установку в его внутриполитической, националистической и псевдосоциалистической программе. Заявление Розенберга дает ему ту отправную антисемитскую точку для внешнеполитической установки, которую он давно искал.

В январе 1921 г. становится известным, что пресловутый германский промышленник и политик-любитель Арнольд Рехберг обратился к ряду политиков стран Антанты с докладной запиской, в которой он предложил организацию вооруженной интервенции против Советской России. Арнольд Рехберг "подготовлял" эту докладную записку рядом антисоветских статей в "Фелькишер Беобахтер", который как раз в эти дни стал официальным органом национал-социалистической партии. Одновременно в этой же газете появляется большая анонимная статья, которая фактически до сих пор является основным программным документом национал-социалистической партии в области внешней политики. Автор статьи, несмотря на окончание советско-польской войны, предвидит оккупацию Польши Красной армией и говорит; "Именно теперь, когда опять собираются грозовые тучи над восточной частью Германии, надо собрать там сто тысяч готовых пожертвовать своей жизнью мужей. Если по приказу господ Конов и Леви была бы осуществлена железнодорожная забастовка в Германии, то надо, чтобы эта добровольная армия пошла к восточным границам пешком. Надо быть исполненным решимости, и поэтому не надо бояться возможности того, что западные евреи по ту сторону Рейнской границы пустят в ход французские пушки и танки и поднимут невероятный крик, когда увидят, что восточным евреям угрожает опасность. Если удастся остановить армию Ленина в Польше, то всегда можно будет, затем Польшу спасти. Польша напоминает истерическую женщину, которую нужно крепко ударить по голове при попытке вытащить ее из воды. Решающим фактором будет вторая битва при Танненберге, после которой русская армия будет отброшена обратно в Россию. Это должно быть делом исключительно немецких рук и началом нашего возрождения". Автором этой статьи, проповедывавшей под предлогом отражения мнимого советского нападения на Польшу крестовый поход против Советской России, был Альфред Розенберг. Быть может, кое-кто из гитлеровского окружения подумал уже тогда про Розенберга словами Горького: "Голова, а в ней что-то шевелится, словно кошка играет клубком серых ниток и перепутала их, дрянь эдакая!" Но спрос на идеологов у национал-социалистов был столь велик, что даже такая "голова" сразу выдвинулась.

С легкой руки Розенберга национал-социалистическая внешняя политика является с первого дня своего существования антисоветской, антисемитской и, несколько неожиданно (правда, временно), антибританской. Эту внешнюю политику нельзя, однако, считать антифранцузской, несмотря на истерические тирады вождя партии Адольфа Гитлера против версальской системы и ее главной носительницы — Франции. Уже в первой статье Розенберга упоминается о том, что французские пушки и танки на Рейне угрожают Германии, вообще и в частности, в случае похода против Советской России только потому, что "западные евреи" в Париже сочувствуют "восточным евреям" в Москве. В изображении Розенберга Франция Клемансо и Пуанкаре "заражена" большевизмом. В другой статье Розенберга имеется даже пророчество о "наступлении весны европейских народов, как только французский народ, благородную душу которого мы признаем, осознает, что судьбы Франции будут решать национальные социалисты". Иначе говоря, Розенберг мечтает даже о своеобразном франко-германском национал-социалистическом интернационале. Пока, конечно, соглашение с Францией невозможно: там не только правят евреи, но французское правительство состоит из "приказчиков англо-саксонской мировой фирмы". И, наконец, когда англо-французская Антанта предъявляет к Германии знаменитый Лондонский ультиматум об уплате 132 миллиардов, то Розенберг требует отклонения этого ультиматума на основании, что на Востоке у Германии вот-вот будет могущественный союзник в виде монархической России, ибо советская власть накануне падения. Так из остатков военно-политической идеологии Людендорфа и Гофмана, проектов Рехберга и мечтаний белогвардейской российской эмиграции, выразителем которых является Розенберг, рождается внешнеполитическая программа национал-социалистов.

Этой программы Розенберга, как известно, на практике применить не пришлось. Советская власть разбивает на 14 фронтах гражданской войны и интервенции всех своих противников, начинается восстановительный период советской истории, а вместе с ним период рапалльских взаимоотношений между Германией и Советским Союзом. Как раз в тех военных кругах, которые отчасти являются родоначальниками и организаторами национал-социалистического движения, крепнет так называемая "восточная ориентация", т. е. ориентация на углубление политических отношений с Советским Союзом. Выразителем этой восточной ориентации в национал-социалистической партии является Грегор Штрассер, статьи которого в "Фелькишер Беобахтер" вызывают понятное волнение в кругу белогвардейских друзей Розенберга.

Редакция "Фелькишер Беобахтер" в те времена фактически состояла из одной небольшой комнаты, в буквальном смысле слова заваленной книгами, журналами и газетами, которые в совершенно невероятном количестве проглатывал Альфред Розенберг, с упорством фанатика и прилежанием пчелы отовсюду собирая материал для своих идеологических изысканий и словоизвержений по разным вопросам программного порядка. Поскольку внешнеполитические установки балтийского немца пока оказались несколько преждевременными, Адольф Гитлер превратил Розенберга в присяжного составителя тезисов и программных заявлений по любому вопросу национал-социалистической политики. Нечего и говорить, что, как и во внешней политике, Розенберг по всем этим вопросам танцует от антисемитской печки. Его евангелием являются фактически пресловутые "протоколы Сионских мудрецов", о которых он написал целое "научное" исследование, представляющее смесь излияний нововременца Розанова и незабываемого царского эксперта на процессе Бейлиса, неграмотного ксендза Пранайтиса. В книге Розенберга о "Протоколах Сионских мудрецов" наворочена такая фантастика и несусветная чепуха, что даже в среде национал-социалистов возникли сомнения не только о научной ценности этого трактата, но и подлинности антисемитской документации. Розенберг рассеял все сомнения товарищей по партии следующим заявлением: "Как я могу не верить в подлинность этих документов? Слушайте: дело происходило в Москве. Однажды открывается дверь моей комнаты. Входит человек, которого я раньше никогда не видал, молча кладет книгу на стол и удаляется еще до того, как я успеваю спросить его о цели его прихода. Этот неведомый мне человек, имя которого мне и до сих пор неизвестно, принес мне "Протоколы Сионских мудрецов". Я верю в эти протоколы". Вот вам, что называется, классическое саморазоблачение крупнейшего из теоретиков национал-социализма.

Фантазия Розенберга, как видит читатель, так богата, что она во всяком случае граничит с приверженностью к зрительным галлюцинациям. Однако не из области галлюцинаций, а из области вполне реалистических, просто погромных понятий происходит политический лозунг Розенберга о "еврейских головах, красующихся после прихода национал-социалистов к власти на каждом телеграфном столбе на линии Мюнхен — Берлин". Так изображал "освобождение Германии от еврейского господства" Розенберг накануне мюнхенского путча, после разгрома которого "национальный герой" был первым спасшимся бегством в Австрию, причем больше всего Розенберг был уязвлен тем, что прокурор не удостоил его включением в список мюнхенских путчистов, преданных суду.

Поражение национал-социалистического движения в 1923 г. совершенно естественно способствовало усилению влияния Розенберга в национал-социалистической партии. Когда до мюнхенского путча Гитлеру казалось, что его партия накануне захвата государственной власти, ему, конечно, мистика и фантастика Розенберга нужны были только в минимальных дозах, придающих известный колорит и яркие краски национал-социалистическому движению. Поражение национал-социалистической партии и падение национал-социалистического влияния во время последовавшей затем относительной стабилизации германской "демократии" должны были в мелкобуржуазной, мещанской и полной деклассированных и полуобразованных элементов партии открыть широкое поле деятельности именно для такого псевдомистика и фантаста, каким является Альфред Розенберг. В национал-социалистической партии в то время не нашлось ни одного трезвого мещанина, который мог бы сказать Розенбергу, как было сказано чеховскому телеграфисту, что "они хочут свою образованность показать и говорят о непонятном". Наоборот, Адольф Гитлер, Рем и другие руководители партии и ее покровители из рейхсвера и тяжелой промышленности с весьма практическим складом ума были в восторге от того, что паузу в развитии национал-социалистического движения, вызванную относительной стабилизацией Германии и возрождением функциональных качеств социал-демократии, Розенберг заполнил своими весьма импонирующими мелкой буржуазии и полуграмотной интеллигенции "изысканиями", направленными против евреев, масонов, католиков, мирового финансового капитала в толковании Розенберга и т. д. За эти годы Розенберг написал целый ряд книг, одна фантастичнее другой, в том числе знаменитый "Миф XX века", чуть не поссоривший навсегда национал-социалистическое движение с католической церковью. Хотя Адольф Гитлер и объявил по некоторым тактическим соображениям этот "миф" частным произведением Розенберга, за который, мол, партия не отвечает, надо признать, что от "Мифа" все качества национал-социалистической идеологии. Можно сказать, что после прихода национал-социалистов к власти именно "Миф XX века", вместе с не менее сумбурным произведением Меллер ван ден Брука "Третья империя", стал евангелием национал-социализма, в то время, как фактически были сданы в архив как устаревшие две другие книги Розенберга, а именно: "Существо, принципы и цели национал-социалистической партии" и "Будущие пути германской внешней политики".

Первое из этих двух программных произведений Розенберга является логическим продолжением того политического курса, который вывез прибалтийский немец, связанный с российской черной сотней, из царской России. "Если Германия останется республикой, то это будет республика с сильной руководящей верхушкой и с соответствующим дворянством. Это обозначает, что такая республика признает монархический принцип, как единственный принцип, со-храняющий государственные основы, и неравенство сословий, как необходимую предпосылку сохранения ценности государства. Каждый мельник знает, что его колесо вращается только вследствие неравенства в уровне воды". Совершенно очевидно, что Розенбергу прототипом "Третьей империи" кажется царская Россия с ее самодержавным царем и 40 тысячами помещиков-исправников эпохи Николая Палкина. В этот царский российский строй Розенберг, уступая своим прибалтийским национальным влечениям, вносит прусскую поправку, ибо в Пруссии "глава государства имел в своем распоряжении три огромных фактора: армию с ее огромным и гармонически-дисциплинированным офицерским корпусом, аппарат чиновников и огромную массу народа, совершенно свободного от каких-либо ядовитых влияний". Это и есть тот германский социализм, который проповедует Розенберг, повторяя за упомянутым Меллером ван ден Бруком, что "каждый народ имеет свой собственный социализм". Нечего и говорить, что это "социализм" мещан, твердящих, что при кайзере "было лучше", ибо именно мещан объявил Розенберг носителями идеи национального социализма в Германии. В демагогии национал-социалистов, пытавшихся привлечь в свои ряды всех и вся, всегда было своеобразное разделение труда: Гитлер объявлял носителями национал-социалистической идеи рабочих, Рем — военщину и прусское дворянство, а ревельскому мещанину Розенбергу было предоставлено объявление именно мелкой буржуазии избранным классом. "Единственным сословием, которое сознательно сопротивляется обману в мировом масштабе, является среднее сословие", писал Розенберг в своем комментарии к партийной программе и он же заявляет, что именно среднее сословие "будет творцом национал-социалистической рабочей (?) партии во Франции, Англии, России и Италии". Розенберг в некотором смысле является фашистским аббатом Сиэсом наизнанку. Сиэс дал, как известно, накануне Великой Французской революции классическое определение "третьего сословия", "которое является ничем, а должно быть всем". По концепции Розенберга в защиту интересов германского монополистического капитала германское третье сословие нашего времени, т. е. многомиллионная мелкобуржуазная масса должна жить иллюзией, что она является "всем", т. е. привилегированным сословием, но фактически быть ничем, ибо с помощью такой иллюзии создается некоторая массовая основа для фашистской диктатуры. Именно для мелкобуржуазных масс и был сотворен Альфредом Розенбергом "Миф XX века". Гордость германской буржуазии, Бисмарк, говорил про одного из своих сотрудников (Бэттихера): "Он обладал способностью пускать в оборот между людей духовные ценности высшего порядка в виде мелкой разменной монеты". Гитлер имеет в Розенберге человека, который в отличие от Бэттихера и создает именно те "духовные ценности высшего порядка", которые национал-социалистическая партия пускает в массы, разменяв их на мелкую монету разного рода лозунгов и тезисов. Нечего пенять на зеркало, коли рожа крива! Не вина Розенберга, что национал-социалистическое движение других "духовных ценностей высшего порядка", кроме "Мифа XX века", дать не могло.

Выше уже было сказано, что "Миф XX века" — полуфантастическое произведение полуграмотного фанатика. Прочесть это произведение человеку, привыкшему усваивать лишь написанное нормальными людьми, значит подвергнуть себя добровольной умственной пытке. Надо, собственно говоря, быть благодарным Альфреду Розенбергу, что он в одном из своих докладов по радио (см. "Фелькишер Беобахтер" от 8 апреля 1933 г.) изложил содержание своего учения о "Мифе XX века". Необходимость уложиться в рамках доклада и еще больше необходимость политизировать изложение "Мифа" заставили его автора все-таки мыслить политическими категориями и приблизиться к нормальной членораздельной речи. Мы говорим "приблизиться", ибо в докладе Розенберга осталось достаточно туманных выражений и еще больше сумбурных понятий. Однако дадим советскому читателю возможность познакомиться с оригинальным розенберговским толкованием "Мифа XX века":

"Так же как ноябрьское восстание 1918 г. дало лишь внешний облик растерзанной народной души, — поучает Розенберг своих слушателей, — так и политическое обновление наших дней (после прихода Гитлера к власти) является внешним оформлением глубокого внутреннего поворота, обновляющего духовного самосозерцания, глубокой внутренней веры, простирающейся на все области жизни. Ибо то, что теперь переливается бушующими волнами в германской общественной жизни, является чем-то неизмеримо большим, чем осуществление логически продуманной идеи. Изжиты все чисто логические критерии, и германский человек все больше находит свой обратный путь к своему душевному центру. Он понимает сегодня, какой большой ошибкой было осознание жизни с чисто интеллектуальной точки зрения и попытка эту жизнь организовать в смысле установления царства разума, как это пытались сделать во вред всем нациям 150 лет тому назад. Он понимает, что настоящая жизнь имеет свои собственные законы, что она алогична и что человеческий разум при организации общественной жизни должен уважать свои первичные инстинкты, ибо если он этого не делает, то тогда природа мстит ему и эту месть природы мы называем катастрофой государств".

"Столкновения нашего времени, — продолжает Розен берг, — разыгрывались поэтому совершенно в другой плоскости, чем раньше. В то время как в течение 1 50 лет спорили о том, является ли данное мероприятие "разумным" или "неразумным", мы сегодня спрашиваем, отвечает ли данная мысль или дело характеру нации? Вместо единоборства рациональных дедукций получилось единоборство ценностей, и поэтому решения наших дней имеют более глубокий характер, чем столкновения предшествовавших политических революций. Мы думаем, что государство, культура, экономика и философия только тогда могут составить нечто целое, если они будут руководиться из одного и того же центра, который установит во всех областях жизни определенный маршрут, даст проявлениям всех областей жизни один и тот же критерий и одно и то же мерило. Этот центр нельзя описать точными логическими понятиями, ибо в нем собираются все органические духовные и волевые нити, и этот центр мы называем мифом народа. Если выразиться еще более точно на языке нашего времени, то мы скажем, что мы верим в расовую душу, которая направляет внутренне здоровую нацию на предначертанный ей путь. Великое развитие или, вернее, глубокая вера нашего времени заключается в том, что теперь рассматривают кровь и характер не как два чужеродных понятия, а как нечто однородное, находящее себе лишь различное выражение. Такая вера не носит материалистического характера, но она и не спиритуалистического порядка, ибо она воспринимает факт единства (крови и характера) как первичный феномен в Гетевском толковании, искать основ которого (феномена) нам не дано. Раса является, таким образом, внешней стороной души, а душа наоборот, является внутренним отражением расы".

"Если с этой точки зрения, — преподает Розенберг урок фашистской политграмоты, — подойти к событиям нашего времени, то тогда уже сегодня сотни тысяч смогут осознать, что этот взгляд на вещи им как бы подарил новые глаза, ибо новая расовая теория пытается органически разделить людей и ценности. Этот процесс нового оформления духовного мира теперь только начинается, но он уже приводит к определенным выводам во всех областях и от этих выводов бросает в жар и холод защитников старого порядка, хотя и они впоследствии вынуждены будут осознать, что возрождение германской нации является началом неслыханного духовного восстания, защитники и передовые борцы которого усматривают в нем завершение того, что было предсказано великими пророками: единство германского существа в государстве и культуре, науке и искусстве. Поэтому теперь живо сознается всеми, что всемирная история должна быть написана заново, что, собственно говоря, нет всемирной истории, а есть лишь история разных рас и народов, различных расовых душ, которые борются между собой и со своим окружением". Розенберг призывает здесь в свидетели известного немецкого поэта Гердера, как-то сказавшего, что "каждая нация имеет свой центр счастья, как каждый шар имеет свой центр тяжести".

Если пожертвовать драгоценным временем нашей эпохи невиданных темпов и разобраться в "учении" Розенберга, то получится, что Розенберг ничего нового не говорит, а просто пытается к восторгу всех немецких мещан вернуть германскую политическую мысль к самым истокам немецкого мещанства. Карл Маркс писал в "Немецкой идеологии" (сочинения, т. IV, стр. 29–30): "Все прежнее понимание истории или совершенно игнорировало эту реальную (т. е. материалистическую — Н. К.) основу истории, или же видело в ней нечто побочное, совершенно не связанное с историческим процессом. Поэтому историю приходилось всегда писать, руководствуясь каким-то лежащим вне ее масштабом; действительное производство жизни представляется чем-то доисторическим, а историческое — чем-то оторванным от обыденной жизни, чем-то стоящим вне мира и над ним… Эта концепция могла поэтому видеть в истории только выдающиеся государственно-политические выступления и религиозную, вообще теоретическую борьбу, и каждый раз при изображении той или другой исторической эпохи вынуждена была разделять иллюзии этой эпохи. Так например, если какая-нибудь эпоха воображает, что она определяется чисто "политическими" или "религиозными" мотивами, — хотя "религия" и "политика" суть только формы ее действительных мотивов, — то ее историк усваивает себе эту иллюзию. "Воображение", "представление" этих определенных людей по своей действительной практике превращается в единственно определяющую и активную силу, которая господствует над практикой этих людей и определяет ее… Все это понимание истории вместе с его разложением и вытекающими отсюда сомнениями и колебаниями, — лишь национальное дело немцев и имеет только местный интерес для Германии… Вообще эти немцы всегда озабочены лишь тем, чтобы претворять ту бессмыслицу, которая уже имелась до них, в какую-нибудь другую причуду, т. е. предполагать, что вся эта бессмыслица имеет какой-то особый смысл, который надо раскопать, меж тем как все дело лишь в том, чтобы объяснить эти фразы из существующих действительных отношений".

К "существующим действительным отношениям", говоря словами Маркса, мы перейдем дальше, когда нам опять придется говорить о Розенберге, как идеологе внешней политики национал-социалистической партии. Ибо "Миф XX века" Розенберга и его антисоветская политика являются, говоря уже словами самого Розенберга, феноменами, исходящими из одного и того же духовного центра. Если "Миф XX века" Розенберг выдумал, чтобы создать иллюзию для мелкой буржуазии, то антисоветская политика в розенберговской концепции является единственно приемлемой для германского монополистического капитала формой национал-социалистического поднятия мелкой буржуазии на восстание против Версаля, восстание, которое фактически является признанием Версаля.

Дело в том, что "Миф XX века" выдуман Розенбергом с совершенно определенной политической целью. Розенберг, среди соратников Гитлера, является идеологическим дополнением Геринга или вождя штурмовиков полковника Рема. Рем, ка известно, создал по поручению рейхсвера национал-социалистическое вооружение (штурмовые отряды), как резервы будушей германской армии, освободившейся от версальских ограничений; Розенберг же создавал ту идеологию, которая должна была будто бы освободить Германию от Версаля и восстановить ее утерянную во время мировой войны великодержавность. Излагая свой "Миф XX века", Розенберг, между прочим, распространяясь на счет того "внутреннего германского центра", о котором шла речь выше, все время подчеркивает, что отличительным стимулом, приводящим этот германский центр в движение, являются геройство и беззаветная преданность долгу чести. Нарочито не определяя точно, в чем дело, Розенберг будит в полубразованных мещанских массах воспоминания об эпохе наполеоновского владычества над германскими странами и об эпохе так называемых "освободительных войн". В сознании германской буржуазии эта эпоха связана со смутными, но весьма приятными воспоминаниями о временах, когда она, что называется, и невинность соблюла и капитал приобрела. Невинность была соблюдена в том смысле, что у "освободительных войн" был в самом их начале, а еще больше в их конце, отнят всякий революционный оттенок, и трудящиеся массы были использованы в качестве исключительно пушечного мяса в борьбе за империалистические цели тогдашней германской буржуазии. Капитал был приобретен германской буржуазией, причем кое-что перепало в то время и мелкой буржуазии, — и во время наполеоновского господства и во время ликвидации этого господства французского империализма. Опять-таки у Маркса (стр. 1/6 — IV том) мы читаем: "При господстве Наполеона немецкие бюргеры продолжали и дальше заниматься своими мелкими делишками и великими иллюзиями… Немецкие буржуа, которые ругали Наполеона за то, что он заставил их пить цикорий и нарушил их покой военными постоями и рекрутскими наборами, изливали все свое моральное негодование на него и все свое восхищение на Англию; а между тем Наполеон, очистивший немецкие авгиевы конюшни и устраивавший цивилизованные пути сообщения, оказал им величайшую услугу, англичане же только ждали удобного случая, чтобы начать их эксплоатировать вдоль и поперек". Отсылая германского мелкого буржуа к воспоминаниям "героической" эпохи наполеоновских войн, Розенберт хочет жульнически подменить одну эпоху (да еще эпоху империалистических войн и пролетарской революции!) совершенно другой эпохой, в расчете на то, что малообразованные "истинно-германские" массы не заметят грубого романа. Вот политический смысл и социальный заказ "Мифа XX века""

"В каждую эпоху мысли господствующего класса суть господствующие мысли, т. е. тот класс, который представляет собой господствующую матера льную силу общества, есть в то же время и его господствующая духовная сила", говорит Маркс (стр. 36 — IV т.). "Класс, имеющий в своем распоряжении средства материального производства, в силу этого располагает и средствами духовного производства, так что ему благодаря этому в то же время в общем подчинены мысли тех, у кого нет средств для духовного производства. Господствующие мысли есть не что иное, как идеальное выражение господствующих материальных отношений… следовательно, это — идеальное выражение тех отношений, которые и делают один этот класс господствующим, т. е. мысли его господства".

Руководящая мысль германского господствующего класса в той области, где выразителем этих мыслей является творец "Мифа XX века", заключается в действительно мифическом представлении о том, что потерпевшая беспримерное поражение в мировой войне Германия может ныне, пользуясь междуимпериалистическими противоречиями нашего времени и, в частности, согласно классической формулировке т. Сталина, основным противоречием, т. е. противоречием между капиталистическими странами и страной строящегося социализма, переиграть мировую войну и восстановить свою великодержавность. "Миф XX века" является той идеологической базой, на которой должен быть построен германский неоимпериализм новейшей формации. Если, следуя национал-социалистам и, в частности, Розенбергу, искать параллелей в эпохе наполеоновских и освободительных войн Пруссо-Германии, то надо вспомнить, что тогдашняя Германия сначала боролась на стороне Наполеона, участвуя также и в походе на Москву, а затем уже в качестве участницы антифранцузской коалиции приняла бой с Францией под Ватерлоо и Лейпцигом.

В своей программной речи по вопросам внешней политики (в берлинском "Дворце Спорта" 25/1 1932 г.) Розенберг определяет как основную цель внешней политики национал-социалистического правительства "замену Германии Маттиаса Эрцбергера Германией Адольфа Гитлера". Розенберг, конечно, хочет сказать, что, мол, политику выполнения постановлений Версальского договора, в частности, политику выполнения репарационных обязательств надо заменить политикой отрицания Версаля, борьбой за пересмотр оформления результатов мировой войны. Совершенно верно сказал как-то продолжатель политики Эрцбергера, Штреземан, что Германия вступила на путь выполнения Версаля не потому, что она подписала Версальский договор, а потому, что ее победили в мировой войне. Розенберг видит будущую заслугу национал-социализма в уничтожении Версаля, а прошлую заслугу его в том, что, мол, "не будь национал-социализма, то большевизм был бы владыкой Берлина". Но ведь дело-то в том, что фактически то же самое, что теперь столь громогласно провозглашает Альфред Розенберг приверженцам национал-социализма и жадно хватающимся за любые иллюзии мелкобуржуазным массам, несколько заикаясь и волнуясь, ибо обстановка была, естественно, совершенно другая, излагал Эрцбергер генералиссимусу антантовских войск маршалу Фошу в Компьенском лесу, когда просил у него согласия на перемирие и мир. Эрцбергер уже тогда умолял французского полководца оставить Германии то количество пулеметов, которое необходимо ей не только для борьбы с "внутренним врагом", т. е. с революционным пролетариатом Германии, но и для охраны Германии от "внешнего большевизма", т. е. для участия в вооруженной интервенции против Советской России. Эрцбергер изображал положение так, что, мол, Советская Россия собирается напасть на Германию, но он великолепно знал, что именно его правительство, по предложению Шейдемана, порвало дипломатические сношения с Советской Россией, именно его правительство собиралось уже тогда поддерживать в Прибалтике всякие интервенционистские начинания и белогвардейские "правительства" и он, насколько это только было возможно в его положении униженного просителя перед победителем в мировой войне, пытался начертать перед Фошем ту самую программу действий, которую на основе "Мифа XX века", долженствующего прикрыть туманом фраз и пустозвонных понятий факт поражения Германии в мировой войне, теперь в обстановке национал-социалистического навождения скороговоркой Хлестакова извергает из себя Розенберг.

В своем докладе о международной политике национал-социалистов Розенберг противопоставляет "борьбу" национал-социалистов против Версаля соглашательской политике "демократической" Германии. Социал-демократия и центр, говорит Розенберг, никогда не боролись против Версаля, всегда выполняли этот договор. Это, мол, была пассивная внешняя политика, а нужна активная. Ибо "международную политику может вести только народ, исполненный национальных чаяний", провозглашает Розенберг, который во всей внешней политике предыдущего периода германской истории усматривает именно отсутствие таких "национальных чаяний". Но ведь мы уже давно знаем, как выглядят "национальные чаяния" самого Альфреда Розенберга, который между прочим утверждает: "Война 1914 г. еще не кончилась и уже хотя бы поэтому ее никак нельзя считать (для Германии) проигранной (читатель видит, как Розенберг в отличие от Наполеона III никак не утверждает, что "третья империя есть мир" — Н. К.), Розенберг хочет, стало быть, действительно, уже не одними только дипломатическими средствами переиграть первую империалистическую войну. Правда, так внешнеполитический глашатай национал-социалистов говорил до захвата власти. После (в апреле 1933 г.) он В своем известном интервью говорил, что "внутриполитические проблемы Германии слишком серьезны, чтобы она могла позволить себе роскошь вести агрессивную политику". Но не следует забывать, что в этом же интервью Розенберг отказался высказаться по вопросу о советско-германских отношениях, и этот отказ редакцией его собственной газеты "Фелькишер Беобахтер" был даже отмечен в особом примечании. Иначе говоря: война 1914 г. еще не кончена, ибо есть возможность продолжать ее в виде антисоветского похода. Дело опять-таки в том, что Розенберг, который появился на арене большой политики в 1918 г. в тот момент, когда он предлагал свои услуги германскому командованию в Риге, фактически опять вернулся к своей старой мысли о "походе на Восток", ибо в этом походе он видит единственную не только возможность разрешения ударных заданий германской внешней политики, но здесь, в устремлении к германской колонизации Прибалтики и повторению германской авантюры на Украине Розенберг видит единственную опять-таки возможность разрешения вопроса об удовлетворении чаяний германской мелкой буржуазии, порождаемых его же "Мифом XX века". Земли Прибалтики и Украины, прирезанные германским колонистам, должны дать воплощение национального мифа германским кулакам и крестьянам-середнякам, увлеченным национал-социалистической демагогией, но не знающим удовлетворения своим чаяниям ввиду того, что национал-социалисты не могут и не смеют произвести аграрной реформы за счет прусских юнкеров. Эти же земли должны дать Германии те самые рынки или колонии, без которых не только для мелкой буржуазии, но вообще всей германской буржуазии весь "миф XX века" лишен всякого практического содержания.

В своей книге "Будущие пути германской внешней политики" Розенберг на этот счет выразился весьма точно, совершенно откровенно выдвигая на первый план германской внешней политики идею участия Германии в антисоветском блоке, руководимом Англией. Розенберг писал тогда: "Соответственно с позицией Англии по отношению к Германии должна будет определяться позиция Германии по отношению к московскому государству (хороша независимая национальная политика, которая руководится в одном из основных вопросов установкой другого государства. — Н. К.), в какой бы форме оно ни существовало. Не надо забывать, что и после отторжения южных областей (т. е. Украины) и, само собой разумеется, Кавказа, русское государство все еще будет колоссом, который благодаря своей значительности сможет играть все еще значительную роль. Уже Бисмарк заявил в своих "Мыслях и воспоминаниях", что интересы Англии легче можно защищать на русско-польской границе, чем в Афганистане. Союз Германии с Украиной даст возможность Германии оказать Англии услугу защиты ее богатейшей колонии, если Англия примет на себя защиту германской границы от французского вторжения". Так сказать, в дополнение к этой программе антисоветского англо-германского соглашения, Розенберг проповедует соглашение национал-социалистической Германии с белогвардейскими эмигрантами и контрреволюционерами всех мастей и категорий, в особенности с украинскими. Недаром ныне Розенберг является руководителем пресловутого украинского института, где не столько изучаются украинские проблемы, сколько собираются кадры для эвентуального интервенционистского похода на Советскую Украину и для диверсионно-шпионской работы.

Розенберг таким образом вернулся после сотворения "Мифа XX века" к тем самым внешнеполитическим установкам, с которыми он приехал в свое время из Ревеля в Мюнхен, привезя в своем истрепанном чемодане идеологию русских черносотенцев и внешнеполитические установки прибалтийских баронов, которые мнили себя всегда носителями германской культуры в России, а поставляли царской России не столько культуртрегеров, сколько жандармов. И поэтому совершенно естественно, что Розенберг вернулся к той исходной точке своей внешней политики, при которой соглашение с Англией является только вторым принимаемым на худой конец вариантом национал-социалистической внешней политики. Ибо основным вариантом, основной рабочей гипотезой Розенберга является соглашение с Францией, несмотря на демагогические выпады против Версаля. Недаром Розенберг, как мы видели выше, выступил впервые на внешнеполитической арене не только вместе с русскими белогвардейцами, но и с пресловутым Адольфом Рехбергом, одним из самых заядлых, почти миниакальных прожектеров германо-французского антисоветского союза. Нечего и говорить, что в 1931 г. по пути в Англию, где Розенберг вел свои известные переговоры с английскими политиками в качестве официального посланца Гитлера, он остановился в Париже, где при посредничестве Рехберга состоялось в гостинице Литтре свидание с французскими прожектерами антисоветской интервенции.

До прихода национал-социалистов к власти кое-кто был уверен, что Розенберг будет министром иностранных дел гитлеровского правительства. Розенберг сам считал, что его взаимоотношения с Гитлером будут, по крайней мере, того же типа, что и взаимоотношения Талейрана с Наполеоном Адольф Гитлер питает несомненную слабость к своему "учителю" Розенбергу. Гитлер вообще питает слабость к архитекторам. Занятие архитектурой всегда было заветной мечтой Гитлера, и Гитлер больше всего любит и в политических построениях находить архитектонику. Ему кажется, что Розенберг, если не в архитектуре, то в международной политике обладает конструкторским талантом. Любопытно, что даже ближайшие соратники Гитлера, в особенности Геб-белье и Геринг, неоднократно пытались убедить Гитлера, что построения Розенберга в области внешней политики — плод весьма богатой, вернее, больной фантазии — представляют собой больше воздушные замки, чем реальные политические построения. Даже Геббельс и Геринг считают Розенберга просто сумасшедшим, и плачевные результаты лондонской поездки в мае 1933 г. дали такому взгляду на Розенберга весьма веские основания. Но Розенберг все еще уверен в том, что национал-социалистическое правительство должно будет в области внешней политики руководиться теми положениями, которые даны в "Мифе XX века" и в "Будущих путях германской внешней политики". Он твердо стоит на том, что те руководящие круги германской буржуазии, которые покровительствовали национал-социалистическому движению, были до приезда Альфреда Розенберга в Мюнхен, что называется, без руля и без ветрил в области внешней политики. Розенбергу кажется, что про него все еще в решающих кругах говорят именно так. как увековеченный Карлом Марксом (т. IV соч., стр. 531) Август Беккер говорил почти сто лет тому назад про некоего доктора Георга Кульмана из Гольштинии: "Не было человека, который выразил бы все наши страдания, все наши томления и надежды, словом все, что волнует нашу эпоху в ее сокровеннейшей глубине. Среди этой мучительной борьбы сомнений и чаяний он должен был выйти из своего духовного одиночества и принести решение загадки, обступающей нас со всех сторон, в столь ярких образах. Этот человек, которого ждет наша эпоха, появился". Альфред Розенберг, как мы знаем, тоже из Прибалтики, и ему казалось, что именно он привез в Мюнхен разрешение "всех загадок", обступающих германский неоимпериализм. Поэтому ему казалось, что на следующий же день после прихода Гитлера к власти именно ему будет поручено доказывать на практике путем руководства германской внешней политикой, в чем заключается разница между эрцберговской и гитлеровской Германией. Но на поверку оказалось, что гитлеровское правительство стоит перед теми же затруднениями в области попыток переиграть мировую войну, из которой Германия вышла с беспримерным поражением, перед которыми стоял в Компьенском лесу Эрцбергер. На поверку оказалось, что французские и английские политики пока отвечают Розенбергу и другим гитлеровским посланцам так, как в свое время маршал Фош ответил Эрцбергеру и как Пуанкаре или Бриан отвечали Штреземану. Можно даже сказать, что в некотором смысле Розенбергу хуже, чем Эрцбергеру: в момент свидания Фота с Эрцбергером в Компьенском лесу можно было спорить о том, как долго будет существовать на территории бывшей России советская власть и к чему приведет Октябрьская революция. Теперь дискуссия на эту тему даже в кабинетах буржуазных дипломатов и на свиданиях всяких прожектеров антисоветских блоков очень осложнилась благодаря неслыханным успехам нашего внутреннего строительства и небывалому росту международного веса и влияния Советского Союза. С одной стороны великая стройка в СССР, т. е. действительно творимая легенда нашей эпохи, с другой стороны, поскольку речь идет об Альфреде Розенберге, только "Миф XX века", оказавшийся несколько фантастической базой для активной германской политики. Пришлось пока повременить с назначением Розенберга ответственным руководителем германской внешней политики. Его назначили только "начальником внешнеполитического отдела национал-социалистической партии". После этого назначения Розенберг сам так определил круг своих обязанностей: "Германию, — сказал он, — теперь посещают заинтересованные лица со всех частей света. Получилась необходимость иметь возможность направлять их в какое-нибудь авторитетное место в руководстве партии. Дальнейшая область деятельности дана необходимостью следить за событиями заграницей и в углублении знаний о деятельности различных лиц". Розенберг, таким образом, нечто в роде руководителя справочного бюро не то для знатных иностранцев, не то для руководителей национал-социалистической партии. Тот факт, что руководители национал-социалистической диктатуры не решились дать Розенбергу более активный и ответственный пост, доказывает, что они в душе согласны с тем, что к Розенбергу может быть применена та оценка, которую Карл Маркс дал уже названному нами голштинцу: "Но этот великий мировой петух в действительности обыкновеннейший каплун, который одно время кормился у немецких ремес-. ленников и который не избежит своей судьбы". Розенберг не может избежать своей судьбы, как не может избежать своей судьбы вся внешнеполитическая установка фашистской диктатуры в Германии, хотя она пока только Розенбергу разрешает на его личный страх переводить на язык актуальной внешней политики "Миф XX века". Карл Маркс говорит про другого "голштинца", что "этот вдохновенный доктор — спиритуалистический обманщик, мистический хитрец". Национал-социалистическое движение, как мы знаем, в значительной степени выросло на дрожжах инстинктивного сопротивления широких народных масс версальскому гнету. Но разве не показательно для всей пустоты идейно-духовного содержания этого движения и для шаткости всей идеологической базы фашистской диктатуры, что главным специалистом в этой, казалось бы, решающей области оказался Альфред Розенберг, спиритуалистический обманщик и мистический хитрец из Прибалтики, не сумевший, кроме мистики, которая совершенно неуместна после прихода к власти, дать фашистской диктатуре ничего другого, что уже не было бы испробовано, с одной стороны, черносотенными подпевалами русской царской дипломатии, с другой — теми же версальскими "соглашателями" Эрцбергером и Штреземаном, в отличие от которых Розенберг грозился сказать какое-то новое слово?

Лучший из историков национал-социализма в Германии Конрад Гейден заявляет, что "национал-социализм" как политический инструмент задуман мюнхенским рейхсвером. С помощью рейхсвера национал-социалистическое движение влили в организационные рамки Адольф Гитлер и полковник Эрнст Рем". Не без основания ставит историк национал-социалистического движения рядом с именем нынешнего правителя Германии имя начальника вооруженных (штурмовых) отрядов национал-социалистической партии. Ибо именно в Эрнсте Реме воплотилась идея национал-социалистического движения, как движения контрреволюционного, как движения, организующего армию для борьбы с "внутренним врагом", т. е. с рабочим классом собственной страны, и как движения, подготовляющего новую войну во имя продолжения империалистической войны 1914—18 гг.

Беспримерное поражение Германии в мировой войне имело одним из первых и главнейших последствий лишение ее той армии, которая была красой и гордостью прусско-германского империализма, которая была не только инструментом всей внешней политики Германии или внешним выражением, но и оплотом всего германского государства.

От этой армии, после Версаля, остался только стотысячный рейхсвер, т. е. армия, как будто бы лишенная боеспособности для борьбы с внешним врагом и даже несколько ограниченная в своих действиях и в борьбе с "внутренним врагом", хотя именно для борьбы с этим врагом, т. е. для борьбы с революционным движением германского рабочего класса эта армия "демократических" преторианцев и предназначалась. Недаром рейхсвер вышел из лона "добровольных" контрреволюционных отрядов, навербованных Носке и белогвардейскими генералами из офицеров старой армии и кулацких сынков немедленно же после ноябрьской революции 1918 г. Совершенно естественно, что легализация такой армии со стороны победителей Германии в мировой войне в виде рейхсвера не могла уничтожить нелегальных (т. е. нарушающих соответствующие постановления Версальского договора) стремлений активной контрреволюции к созданию при рейхсвере резерва в той или другой форме, с одной стороны, для увеличения рейхсвера именно как армии гражданской войны, с другой — для подготовки резервов пушечного мяса для второй империалистической войны. Так после организации рейхсвера или параллельно с ним рождалась идея "черного рейхсвера", т. е. нелегального рейхсвера из остатков "добровольных" отрядов Носке, причем организаторами этого "черного рейхсвера" были Сект, Шлейхер и Зеверинг, олицетворяя истину о том, что германская "демократическая" республика держится На двух китах: на рейхсвере и социал-демократии.

Из среды этой военщины, считавшей, что Германией должна править армия в сотрудничестве с массовой рабочей партией, являющейся агентурой буржуазии в рядах рабочего класса, и вышел полковник Эрнст Рем. В его лице Мы имеем современного ландскнехта, т. е. наймита-офицера, не представляющего себе жизни вне войны, будь то империалистической или гражданской. Любимое выражение Рема гласит: "Я смотрю на мир только со своей солдатской (мы бы сказали солдафонской) точки зрения, т. е. нарочито односторонне". Его автобиография начинается со знаменательной фразы: "23 июля 1906 г. я стал солдатом". Иначе говоря: "Я ландскнехт, стало быть, я существую". Потомок традиционно-чиновничьей семьи (Рем родился в 1887 г.), нынешний вождь коричневых штурмовиков сделал обычную карьеру офицера императорской армии, получил ряд тяжелых ранений, несомненно отразившихся на его психике, и стал одним из тех офицеров-фронтовиков, которые в момент заключения перемирия и демобилизации совершенно выбиваются из колеи и никак не могут себе представить другой жизни, кроме окопной в боевой страде и тыловой на отдыхе, где можно безнаказанно грабить и издеваться над мирным населением. Совершенно естественно, что именно Рем с восторгом вступает в "добровольный" отряд генерала Эппа, ныне одного из виднейших национал-социалистов, участвует в кровавой ликвидации баварской советской республики и в организации затем нелегальных отрядов знаменитого "Оргеш". При этом Рем не скрывает своих чувств по отношению к германскому народу, который он ненавидит за то, что он прогнал Вильгельма II в Голландию: "Я заявляю, что я не принадлежу больше к германскому народу. Я припоминаю только, что я некогда входил в состав германской армии", Эта армия, по его словам, не выполнила, однако, своего долга, т. е. не сумела довести своего контрреволюционного дела до конца, до восстановления старого режима: "Опять прошел бесследно исторический час армии и народа. Быть может это было последнее мгновение, когда армия могла восстать против веймарского духа". Рейхсвер кажется Рему "армией марксистского и золотого интернационалов", т. е. орудием господства над Германией социал-демократии и международного финансового капитала. Только в Баварии в его изображении остается очаг национального сопротивления: дело в том, что после ликвидации капповского путча, действительно, в Баварии было осуществлено контрреволюционное дело до конца и свергнуто социал-демократическое правительство Гофмана, место которого занял ставленник монархической реакции фон Кар.

Презрительный отзыв Рема о рейхсвере отнюдь не означает, что он отказывается вступить в него. Ландскнехт отнюдь не обязан, уважать свою армию, начальников и ее хозяев. Он великолепно может получить жалованье и в то же время быть ставленником совершенно других кругов. Недаром именно Рем озаглавил свои воспоминания как "Воспоминания государственного изменника" (Erinerunngen eines Hochverräters). Состоя начальником политического отдела мюнхенского рейхсвера, Рем является организатором не только нелегального резерва для рейхсвера сначала в виде организации "Оргеш", а затем штурмовых отрядов национал-социалистов. Он считает, обладая известным политическим нюхом, что социал-демократия не сможет вечно служить массовой базой для господства рейхсвера как орудия империалистической и контрреволюционной политики, и что надо заблаговременно готовить социал-демократии смену. Эту смену Рем помог создать, покровительствуя национал-социалистическому движению и финансируя его из средств рейхсвера, т. е. "демократического" государства, Для этой цели полковник Рем создает офицерский политкружок "Железный кулак", в который привлекается обративший на себя внимание унтер-офицер контрразведки Адольф Гитлер. После того как Адольф Гитлер доносит своему начальнику Рему о наличности национал-социалистической организации Дрекслера (в которую Гитлер вступил в контрразведывательных целях внутреннего освещения седьмым членом руководящей группы), начальник политотдела рейхсвера считает, что он нашел то ядро, из которого можно приготовить смену социал-демократии. Рем затем вступает сам в эту организацию (его партбилет помечен семидесятым номером) и любопытно, что Рема с первого же момента прежде всего интересует возможность создания при национал-социалистической организации вооруженных отрядов. Он является посредником между Гитлером и контрреволюционной бригадой Эргардта, а затем, когда национал-социалистическая организация начинает расти, именно Рем направляет в нее все остатки всяких "добровольческих" отрядов и "черного рейхсвера". Но не забывает Рем и о национал-социалистическом движении в целом: деньги на покупку "Фелькишер Беобахтер" дали Гитлеру из рейхсверовских опять-таки сумм генерал Эпп и его ближайший сотрудник полковник Рем.

Крупнейший контрреволюционной организацией того времени (1920—21 гг.) была организация "Консул", наследница именно той "бригады Эргардта", солдаты которой носили "стальной шлем со свастикой". В организации "Консул", только что убившей Эрцбергера, собрались все самые отборные элементы германской контрреволюции, не нашедшие себе места или не пожелавшие себе таковое найти в регулярном рейхсвере. "Консул" является таким образом ядром новой нелегальной армии в то время, как национал-социалистическое движение дает этому ядру возможность расти в виде всегерманской организации. Именно Рем с первого же момента существования вооруженных (штурмовых) отрядов национал-социалистов строит их так, что они в любой момент могут стать остовом всегерманской армии. "Штурмовые отделы" являются миниатюрными макетами рейхсвера: "группа" в 3—16 человек, по возможности работающих на одном и том же предприятии, это — взвод.

Затем идет отряд, соответствующий роте. 4–5 отрядов составляют "штурм", соответствующий батальону. 4–5 "штурмов" составляют "штандарт", т. е. полк, и все штандарты данной области составляют "областной штурм", соответствующий дивизии рейхсвера той же области: точно так же нац. — социалистические "армейские инспекции" соответствуют разделению рейхсвера на округа. Надо, однако, сказать, что при организации "штурмовых отрядов" Рему пришлось выдержать большую борьбу с Гитлером. Официальная версия создания "штурмовых отрядов" говорит о них, как об "отрядах для охраны собраний" и как группах для расклейки и раздачи прокламаций, афиш, листовок и т. д. Гитлер хотел превратить повод для создания "штурмовых отрядов" в самоцель, т. е. сделать их исключительно политическим инструментом национал-социалистической партии, что вызвало из кругов рейхсвера по адресу "штурмовых отрядов" презрительную кличку "клеющей колонны". Гитлер, конечно, опасался, что милитаризация "штурмовых отрядов" превратит их в орудие рейхсвера и, в частности, лично полковника Рема. Как это ни странно, Гитлер был, вероятно, в душе согласен с тогдашним министром рейхсвера Гесслером, который считал, что всякие военизированные организации должны давать народу лишь "музыку, парады и любовь для женщин" в то время, как Рем подготовлял из коричневых штурмовиков резервы для регулярной армии и полиции. При этом псевдосоциалистическая демагогия Гитлера шла Рему на пользу, давая ему возможность создавать армию именно ландскнехтов или преторианцев. Полунасильственные реквизиции квартир "сочувствующих", их автомобилей, наложение на богатых членов партии контрибуций в виде "добровольных" пожертвований деньгами, продовольствием и товарами, создавали еще до прихода к власти иллюзию победоносной гражданской войны. Правда, такая постановка дела создавала в "штурмовых отрядах" опасность восстания против начальства в случае задержки уплаты жалованья, притока реквизиции и т. д. Мы знаем, что "штурмовые отряды" пережили ряд кризисов и что пришлось из этой армии деклассированных ландскнехтов гражданской войны выделить особую гвардию для охраны личности Гитлера и его ближайшего окружения (так называемые "охранные отряды").

Разногласия между Гитлером и Ремом по вопросу об организации "штурмовых отрядов" были быстро ликвидированы потому, что именно полковник Рем, а не кто-либо другой, сделал Гитлера фактическим вождем партии и дал, кроме того, всей партии тот военно-политический маршрут на легальность, который дал национал-социалистическому движению возможность в течение ряда лет подготовлять решающие круги германской буржуазии вместе с ее военной верхушкой, т. е. рейхсвером, к мысли о возможности или даже повелительной необходимости передачи власти Адольфу Гитлеру для учреждения фашистской диктатуры как последнего оплота против революции. Не надо забывать, что в решающий момент оформления национал-социалистической партии шла ожесточенная борьба из-за руководства между Гитлером и генералом Людендорфом. Именно Рем способствовал возведению Гитлера в сан диктаторского вождя партии, считая, что Гитлер будет послушным инструментом в руках военщины. 24 сентября 1923 г. Рем представил руководящей головке национал-социалистической партии докладную записку (составленную по его указаниям Шейбнер-Рихтером), в которой между прочим говорилось: "Национальная революция не должна ни в коем случае предшествовать захвату национал-социализмом политической власти. Наоборот, овладение полицейскими органами государства должно составлять предпосылку национальной революции (мы теперь знаем, что эта политическая наметка Рема выполнена совершенно точно). Другими словами, необходимо, по крайней мере, предпринять попытку овладеть полицейским аппаратом государства с помощью внешне кажущихся легальными средств. Риск предприятия будет тем меньший, чем больше выступление будет соответствовать настроениям народа и чем легальнее оно будет выглядеть". Прекращение пассивного сопротивления в Рурской области правительством Штреземана дает Рему повод для провозглашения Адольфа Гитлера вождем партии: это происходит 25 сентября, причем Рем по всем правилам сентиментальной демагогии инсценирует трогательную сцену: сам он после соответствующей речи Гитлера обливается горючими слезами, плачут также присутствующие здесь Геринг, Гесс, Крейбель и Другие.

Первая попытка легального захвата полицейского аппарата для осуществления национальной революции происходит, как известно, в виде мюнхенского путча 1923 г., подготовленного переговорами Гитлера и Рема с Каром, генералом Лоссовым и другими носителями полицейско-военной власти. Тогда ввиду намечавшейся относительной стабилизации "демократии" и капитализма план Рема не удался: путч оказался именно путчем, быстро ликвидированным рейхсвером. Начальнику политического отдела Мюнхенского рейхсвера Рему пришлось в штабе рейхсвера отстреливаться во главе восставших от регулярных полков рейхсвера. Когда Рем сдался на милость победителя, он знал, что связь между рейхсвером и национал-социалистической партией порвалась в том смысле, что "штурмовые отряды" перестали быть нелегальным приложением к рейхсверу, а стали жить самостоятельной жизнью. "Для национал-социалистической партии, — говорит Конрад Гейден, — кровавый день 9 ноября был все-таки счастливым днем. Он отделил окончательно национал-социалистическую партию от дела рейхсвера. В некотором смысле 9 ноября является днем рождения партии". Совершенно верно, ибо до этого разрыва с рейхсвером национал-социалистическая партия была почти что исключительно политическим предприятием контрразведки мюнхенского рейхсвера в лице полковника Рема.)

Процесс мюнхенских путчистов заключил в крепость Адольфа Гитлера, но оставил на свободе полковника Рема и генерала Людендорфа. Рем не был бы тем авантюристом и ландскнехтом, которым он является, если бы он не попробовал теперь против Гитлера вместе с Людендорфом создать то, что он раньше создавал против Людендорфа вместе с Гитлером. Пользуясь неограниченными полномочиями, оставленными ему заключенным в крепость Гитлером, Рем хочет теперь поставить Людендорфа во главе новых "штурмовых отрядов", организуемых им после поражения мюнхенского путча, ибо он не видит другой возможности собирания разбитых контрреволюционеров. Эта новая организация должна была носить название "Фронтбанн" (Frontbann) и в виде явной конкуренции рейхсверу носить исключительно военный, а не политический характер. Полковник Рем выработал уже для этой новой организации статуты, полевой устав и форму, в которой были предусмотрены все "пуговички и петлички", составляющие по Определению полковника Скалозуба отличительные черты каждой армейской единицы. Гитлеру эта новая форма организации "штурмовых отрядов" не понравилась, ибо он чувствовал, что такая организация очень быстро совершенно ускользнет из его непосредственного руководства. Пользуясь отсутствием популярности Людендорфа среди руководящих слоев нац. — социалистической партии (Людендорф вел себя более чем подозрительно во время мюнхенского процесса), а также ревнивым недоверием к новой организации Рема со стороны рейхсвера, Гитлер ликвидирует планы Рема, который слагает с себя руководство вооруженными отрядами национал-социалистов и даже эмигрирует из Германии. В этот период относительной стабилизации германского капитализма национал-социалистическое движение, в особенности же его вооруженные организации стали хиреть. Кто знает, быть может, старый ландскнехт Рем был даже доволен, что он имеет благородный политический повод для того, чтобы перейти на блестяще оплачиваемую службу инструктора боливианской армии. В Боливии только что произошел военный путч. Как специалист-организатор таких путчей Рем учит правительство Боливии, как можно такой путч подавить. Он становится там правой рукой военного министра и живет припеваючи до октября 1 930 г., когда Гитлер призывает его на его старый пост вождя "штурмовых отрядов", выросших в те времена до размеров настоящей армии гражданской войны.

Рем был некогда "кингмейкером" Гитлера, т. е. именно он сделал Гитлера вождем партии. Затем он же, когда партия после мюнхенского процесса была на ущербе, стал во главе фронды против Гитлера и пытался заменить его Людендорфом. Связь Рема с рейхсверовскими офицерами и его опыт в деле организации армии из головорезов, деклассированных элементов и ландскнехтов заставляют Гитлера в 1930 г. в тот момент, когда вместе с ростом партии вопрос о "штурмовых отрядах" становится снова актуальным, снова поставить Рема во главе этих отрядов. Дойдя до этого момента в истории развития национал-социалистического движения, Конрад Гейден говорит о том, что "важнейшей задачей для Гитлера было образование целого круга вождей и руководителей партии. Гитлер формулировал в день образования партии по поводу выбора ее руководителей принципы, расплывчатый оппортунизм которых резко противоречит той строгости, с которой он осуждает вождей других партий". Эти принципы очень любопытны (опубликованы они были Гитлером в "Фелькишер Беобахтер" от 20/11 1925 г.):

"Я не считаю задачей политического вождя предпринимать попытки к улучшению имеющегося в наличности человеческого материала. Темпераменты, характеры и способности отдельных людей так различны, что невозможно собрать в один единый организм большое количество одинаково воспитанных человеческих существ. Опять-таки не является задачей политического вождя попытаться путем "воспитания" уничтожить эти недостатки, добившись однообразия. Человеческие натуры являются раз навсегда данными фактическими явлениями, которых нельзя никак изменять". Гитлер считает, что, если бы политические вожди стремились воспитывать людей, то они должны были бы составлять свои планы на неизмеримо бесконечные времена, а не годы или десятилетия". Гитлер видит поэтому свою задачу в том, чтобы "открыть доступ в движение (т. е. в национал-социалистическую партию) самым различным темпераментам, способностям и характерам". Гейден комментирует это так, что "Гитлер признает единственным принципом выбора руководителей партии лозунг: цель оправдывает средства". Историк национал-социалистического движения не щадит здесь красок для соответствующей характеристики "диадохов Гитлера" и подчеркивает, что "история национал-социалистической партии необычайно богата самыми скабрезными аферами, внушающими большие сомнения по адресу вождей" (очевидно, относительно их личной чистоплотности). Объясняет Гейден эти "качества" вождей национал-социалистической партии отчасти тем, что огромное большинство их происходит из тех кругов, в которых считается почти нравственным долгом убийство политического противника или подозреваемого в измене или просто уходе из партии вчерашнего товарища (так называемое "убийство Феме"). Рем является одним из самых видных организаторов таких убийств из-за угла и он является несомненным виновником целого ряда преступлений в Баварии, так и оставшихся не раскрытыми, "ибо, по словам Гейдена, убийцы скрывались затем в защитной темноте влияния и связей Рема". "Через всю карьеру Гитлера, — говорит дальше Гейден, — красной нитью проходит дружба с людьми, занимавшимися пролитием крови, начиная с выражения солидарности с убийцами Ратенау, до поручения Шульце и Гейнесу (известные деятели "Феме") виднейших постов в партии (а ныне в правительственном аппарате) и до телеграммы по адресу потемповских убийц (убийцы рабочих в Потемпе). Речь отнюдь не идет о сделках с совестью во имя дела; этот неврастеник достаточно часто заявлял, что у него нет никакого чувства уважения к человеческой крови". Надо сказать, что этому неуважению к человеческой крови учил Адольфа Гитлера Эрнст Рем, его начальник штаба. "Нет ничего более лживого, — говорит Рем в своих воспоминаниях, — как так называемая мораль. Я заявляю, что отнюдь не отношусь к так наз. порядочным людям (Anständigen) и не мечтаю о том, чтобы меня считали порядочным человеком. Еще меньше я хотел бы, чтобы меня считали человеком морали. Когда так называемые государственные люди, народные вожди и им подобные люди начинают говорить о морали, то это лишь обозначает, что им ничего более остроумного в голову не приходит. Я не удивляюсь, когда о морали говорят литераторы, которые не были на фронте и пережили войну в укромных местечках". И надо сказать, что требование Эрнста Рема к германской общественности — не считать его порядочным человеком — было выполнено. Ибо восстановление Рема в звании начальника "штурмовых отрядов" вызвало целую волну разоблачений в тогдашней "демократической" печати о пьянках, скандалах, растратах и гомосексуальном разврате в отрядах, подчиненных Рему, причем за этими больше бытовыми разоблачениями последовали другие, говорившие о том, что Рем возродил в "штурмовых отрядах" те самые убийства из-за угла, ту самую "Феме", которая таким жутким багрово-красным цветом освещает всю историю предшественника "штурмовых отрядов", "черного рейхсвера". Дело дошло до того, что отдельные лица из командного состава "штурмовых отрядов", которым угрожала такая расправа-самосуд, искали защиты в левых организациях и редакциях социал-демократических и коммунистических газет. Процесс социал-демократической "Мюнхенер Пост" (летом 1932 г.) по поводу одного из таких разоблачений развернул отвратительную картину сыска, солдафонства и ландскнехтских манер самого худшего пошиба, которые царили в вооруженных отрядах национал-социалистов еще до прихода их к власти. В казармах коричневых войск пахло кровью и грубым развратом еще до "национальной революции", когда разные фашистские литераторы, о которых выше столь презрительно отозвался Рем, стали восторгаться наступившей возможностью вполне легально убивать, грабить и измываться над "мирным населением". Ведь в официальных тезисах партии (от 26 февраля 1924 г.) было сказано: "Целью "штурмовых отрядов" является укрепление физического здоровья германской молодежи, воспитание ее к повиновению и готовности жертвовать во имя общего великого дела". Это писалось именно тогда, когда Гитлер отмежевался от своего старого друга Рема, как только он заметил, что рейхсвер больше не считает Рема своим доверенным лицом и что, стало быть, Рем, как выражается Гейден, "просто друг, а не человек с деньгами и связями". Рем скрылся в Боливию до нового зова Гитлера, которому он как-то писал: "Ты должен мне только приказать передать, чтобы я был со своими молодцами тогда-то в определенном месте, и я там буду". Единственная месть, которую он себе позволил за временную опалу, заключалась в следующей фразе в воспоминаниях. "Мои пути приводили меня часто туда, где добрый, мещански рассуждающий бюргер краснеет и содрогается". Это направлено исключительно по адресу Гитлера. Ибо прощальное замечание по адресу рейхсверовских генералов, слишком поздно заметивших, что созданное Ремом политическое орудие (национал-социалистическое движение) становится политической вещью в себе, гласит проще: "По долгу службы я по приказу своих начальников в течение четырех лет действовал в нарушение закона и всех изданных постановлений (очевидно по линии верности рейхсвера республике и конституционному правительству)".

В августе 1932 г. пути истории, развитие классовой борьбы в Германии привели полковника Рема, генерала от гражданской войны, действительно туда, "где добрый, мещански рассуждающий бюргер краснеет и содрогается" только не от ужаса и отвращения, а от восторга и благоговения, а именно в "исторический" рабочий кабинет Бисмарка, в котором временно сидит Франц фон Папен, а затем и еще выше, во дворец маршала-президента Гинденбурга. Выборы 31 июля 1932 г. дали национал-социалистам 230 мандатов. "Преторианцы Гитлера (т. е. вооруженные отряды под начальством Рема), — говорит официальный историк прихода Гитлера к власти Шультце-Пфельцер (см. "Hi denburg und Hitler", стр. 127), — хотят выступить, положение несколько дней куда серьезнее, чем подозревает народ (т. е. готовится государственный переворот против воли "Титлера). Отдельные командиры "штурмовых отрядов" мобилизуют свои силы. Как будет вести себя рейхсвер, когда дело начнется? В "Коричневом доме" прилагают честно усилия, чтобы избегнуть нелегального столкновения (иначе говоря, Гитлер держится старой доктрины Рема — до мюнхенского путча — что раньше надо завладеть правительственным аппаратом, а затем осуществлять "национальную революцию" — Н. К.)" Но гитлеровская армия в шестьсот тысяч человек уже так настроена, что нельзя ею управлять простым нажатием кнопки". Здесь Шультце Пфельцер заявляет, что вина за эту ландскнехтовскую недисциплинированность "штурмовиков" ложится на те "демократические" правительства, которые запрещением вооруженных отрядов нац. — социалистической партии не давали руководству партии охватить всю страну щупальцами центрального партаппарата!" В окрестностях Берлина, продолжает свой рассказ историограф Гитлера, штурмовики ставят в боевой готовности пулеметы. На всех шоссе и дорогах появляются грузовики с гитлеровскими солдатами. Начштаба Рем, вместе с политическим уполномоченным Гитлера, Герингом, ведет переговоры с министерством рейхсвера, которое не оставляет сомнений в том, что рейхсвер будет стрелять при попытке штурмовиков занять Берлин. "От имени Гитлера берлинский начштаба граф Гельдорф "запрещает путч". "Опасность путча, эпически спокойно повествует Шультце-Пфельцер, избегнута, но штурмовые отряды требуют, чтобы им отдали в их распоряжение на три Дня улицу для политической дезинфекции, как только Гитлер станет канцлером. Среднее звено руководителей штурмовиков укрепляет их в надежде на исполнение этого желания".

Это и есть те знаменитые "три ночи длинных ножей", о которых пророчествовали все идеологи национал-социализма и которые затем выразились не в трех днях, а в бесконечном кровавом терроре против революционных рабочих, коммунистической партии и мало-мальски сочувствующей революционному движению радикальной интеллигенции. Обещание "штурмовым отрядам" было выполнено!

13 августа должно состояться свидание канцлера Папена с Гитлером. Так как, утверждает Шультце-Пфельцер, штурмовики опасаются, что Гитлера могут вовлечь в политическую западню, то вместе с Гитлером отправляется к канцлеру Папену и начальник штурмовых отрядов Рем.

Гитлер только что объявил себя "национальным барабанщиком". Он проявлял все признаки желания оттянуть свой приход к власти, опасаясь, что с приходом к власти руководство партией, несмотря на его пышный титул неограниченного вождя, перейдет к его соратникам Рему или Герингу. "Но вот, — опять-таки повествует Шультце-Пфельцер, — Гитлер сидит в огромном, залитом светом кабинете канцлера напротив Папена, в кресле которого он сам еще сегодня вечером хочет усесться. Он говорит об этом без всяких обиняков (ведь рядом как контролер и соглядатай сидит начштаба Рем — Н. К.): я хочу, я должен стать канцлером". Но Папену еще не удалось уговорить Гинденбурга пойти на это назначение. Он предлагает поэтому Гитлеру разделение власти: власть должна принадлежать Папену и Гитлеру, как двум римским консулам. Опять-таки по шпаргалке непримиримого течения в партии, представленного в рабочем кабинете Папена Ремом, Гитлер требует всей полноты власти, установления в стране национал-социалистической диктатуры. Затем Гитлер и Рем уезжают на квартиру Геббельса, где фашистская головка собирается на военный совет и под давлением Рема и Геринга решает не уступать и не участвовать в коалиционном правительстве. Несмотря на угрозы рейхсвера стрелять в случае путча, Рем стоит на той точке зрения, что германская буржуазия готова передать всю полноту власти фашистской диктатуре, и поторопиться пойти на участие в коалиционном правительстве — значит продешевить, не получить полностью в свои руки того государственного и полицейского аппарата, обладание которым, как мы уже знаем, по Рему, является необходимой предпосылкой для осуществления "национальной революции". Совещание фашистских вождей прерывается, так как посланец Папена требует Гитлера к президенту Гинденбургу. Гитлер по телефону пытается справиться, не принял ли маршал-президент уже то или другое решение, так как в этом случае визит был бы бесцелен. Гинденбург просит приехать, и Гитлер отправляется в президентский дворец опять-таки в сопровождении своего начштаба Рема, хотя фашистская головка великолепно знает, что Гинденбург и его окружение относятся к авантюристу и ландскнехту Рему с нескрываемым презрением. Но главари национал-социалистов не желают оставлять Гитлера наедине с Гинденбургом.

Встреча протекает очень холодно. Гитлер и Рем, демонстративно вытянувшись по-военному, ждут заявления Гинденбурга, "Гинденбург, читаем мы опять-таки у Шультце-Пфельцера, спрашивает, готов ли Гитлер к правительственной службе, очевидно, рассчитывая на то, что для Гитлера этот вопрос будет поводом для подробного разъяснения, как он себе мыслит свою правительственную деятельность". Но ведь рядом с Гитлером стоит Рем. "Гитлер отвечает отрывисто и коротко, указывая на то, что канцлер и военный министр (Шлейхер) достаточно полно знакомы с его взглядами. Гитлер ограничивается повторением требования участия в правительственной власти в полном размере ввиду силы национал-социалистического движения. Гинденбург понимает, что речь идет об установлении диктатуры".

Шультце-Пфельцер, ныне член национально-социалистической партии, не забывает нам рассказать, что "Гинденбург просил Гитлера вести дальнейшую борьбу (против Папена) по-рыцарски и прощается с ним словами: "Мы с вами старые боевые товарищи, я хочу вам протянуть руку". Но этот же фашистский историограф не забывает сказать, что "в передней Гитлер перед Мейснером (статс-секретарем президента) облегчил свое сердце" т. е. просто выругался. Борьба за власть откладывается до осени, и Рем распускает свои вооруженные отряды на каникулы до осени.

Эти каникулы продолжались до 30 января 1933 г., т. е. до дня одновременного овладения государственным аппаратом и осуществления "национальной революции". Никто, вспоминая пережитое Гитлером в его дружеском сотрудничестве с Ремом, не удивился, что могущественный начальник вооруженных отрядов после захвата власти был пока оставлен несколько вдали от Берлина на несколько второстепенном посту одного из баварских комиссаров. Как никто не удивился тому, что именно Рему было поручено ликвидировать международного проходимца Белла, знавшего тайну беспримерной провокации — поджога рейхстага. "Привезите мне Белла живым или мертвым, лучше живым", сказал Рем своим штурмовикам. И штурмовики убили Белла в пограничном австрийском городке по всем правилам старинной "Феме". Так и вошел в старой роли убийцы в историю уже не национал-социалистической партии, а фашистской Германии Эрнст Рем, вдохновитель всего национал-социалистического движения, ее офицер связи с рейхсвером, старинный покровитель Гитлера, организатор и начальник "штурмовых отрядов" "третьей империи".

В августовские дни 1932 г. гостиница "Кайзергоф" в Берлине, расположенная как раз против президентского дворца, напоминала лагерь Валленштейна. Один из этажей этой гостиницы занимает генеральный штаб национал-социалистической партии. Другой этаж занят "союзным руководством" "Стального шлема", во главе которого стоит владелец магдебургской фабрики ликеров Франц Зельдте. "Коричневый" (национал-социалистический) и "серый" (цвет организации "Стального шлема") этажи враждуют друг с другом, ибо Рем и Зельдте возглавляют две конкурирующие между собой вооруженные организации контрреволюционных партий. Организация Зельдте считается вооруженной силой, политически примыкающей к национальной партии Гугенберга, а стало быть, после отказа Гинденбурга возглавить правительство Адольфом Гитлером, поддерживающей правительство Папена-Шлейхера. Недаром на так называемом общеимперском параде "Стального шлема" на Темпельгофском поле в качестве почетных гостей присутствуют Папен и Шлейхер, которым под руководством Зельдте члены организации "Стального шлема" устраивают овации, как вождям национального правительства. Геббельс презрительно называет в эти дни конкурентов "частной армией Папена" или еще выразительнее — "ночными сторожами правительства баронов".

Коричневые и серые штурмовики не так давно были союзниками в борьбе за установление фашистской диктатуры, и теперь мы знаем, что в конце-концов они опять соединятся под единым руководством Адольфа Гитлера. Но в те дни в лагере так называемой "демократии", в особенности среди социал-демократов были наивные люди, которые рассчитывали на серьезные расхождения между коричневыми и серыми ландскнехтами германской буржуазии, не замечая того, что эти расхождения проявляются только в те моменты, когда германский монополистический капитал начинает проявлять сомнения насчет целесообразности установления формальной фашистской диктатуры. Уже тогда, собственно говоря, было ясно, что после оформления фашистской диктатуры, согласно простого закона экономий собирания сил, все контрреволюционные отряды будут объединены под единым руководством и что это руководство может быть только национал-социалистическим, поскольку осуществление фашистской диктатуры поручено в первую очередь национал-социалистической партии. "Демократическая" печать воспроизвела с необычайным восторгом после так называемого Гарцбургского съезда переписку между Зельдте и Гитлером. Зельдте жаловался тогда горько на то, что в Гарцбурге "Стальной шлем" заставили ждать полчаса прежде, чем дать ему возможность пройти церемониальным маршем перед вождями контрреволюции. Зельдте жаловался Адольфу Гитлеру на то, что знаменам "Стального шлема" со стороны национал-социалистов не были оказаны те воинские почести, которые оказываются обыкновенно "союзным войскам". Гитлер совершенно справедливо указал в своем ответе Зельдте на то, что "национал-социалисты с трудом заставляют себя говорить о "Стальном шлеме" как о союзниках". Ибо уже тогда Гитлер ставил Зельдте на свое место, т. е. на место одного из подчиненных ему второстепенных вождей контрреволюционного движения. Недаром в правительстве фашистской диктатуры Зельдте было уготовлено место министра труда, функций которого никто точно определить не может.

Дело в том, что вся биография Франца Зельдте и вся история основанной им организации — "Стального шлема" показывают, что в решающий момент ни Франц Зельдте, ни "Стальной шлем" не смогут сохранить своей самостоятельности по отношению к национал-социалистической диктатуре по той простой причине, что вся установка "Стального шлема" на объединение исключительно бывших фронтовиков, старых солдат (вернее, офицеров и унтер-офицеров) бывшей германской армии слишком оголяет контрреволюционный характер этого сугубо милитаристического движения. Этот милитаристический характер был придан "Стальному шлему" Дюстербергом, игравшим в этой организации как офицер связи с рейхсвером ту же роль, какую Рем играл в штурмовых отрядах Гитлера. Иначе говоря, именно после установления фашистской диктатуры в Германии в интересах самой буржуазии было слить "серое" движение "Стального шлема" с "коричневым" движением национал-социалистов, преисполненным соответствующих демагогических лозунгов, предназначенных для отсталых слоев рабочего класса и мелкой буржуазии. Слишком откровенный контрреволюционный характер организации Франца Зельдте, если бы эта организация стала самостоятельной, должен был бы сузить, а не расширить массовую базу фашистской диктатуры.

Франц Зельдте ставил себе совершенно откровенно целью восстановление старой Германии. Еще в 1923 г. Зельдте выработал план, по которому вся власть в Германии должна была быть передана в руки директории для восстановления общественного порядка и спокойствия. Зельдте выдвигал тогда кандидатуру ген. Секта в качестве временного диктатора, причем этот фабрикант ликеров даже приготовил ему текст первой прокламации. Она должна была гласить: "Имперский президент назначил меня, ввиду возможности дальнейших беспорядков, правителем государства с диктаторскими полномочиями. Рейхстаг распускается. Полиция переходит под мое командование, и ее состав увеличивается. Забастовки впредь до отмены воспрещаются. Немедленно учреждаются "военно-полевые суды с правом присуждать к смертной казни за попытку восстания, сопротивление правителю государства, призыв к забастовке". По "восстановлении порядка и спокойствия" правитель государства должен был передать власть законному императору, ибо "Стальной шлем" никогда не скрывал своего откровенно монархического характера. Недаром во всех демонстрациях и парадах "Стального шлема" почетными гостями Франца Зельдте были сыновья б. кайзера, всякие другие принцы и короли, маршалы и генералы императорской армии и высокие чиновники старого режима. Парады "Стального шлема" всегда казались фильмами, воспроизводящими дела и дни бывшей германской империи.

Иначе оно и не могло быть. Магдебургский фабрикант ликеров Франц Зельдте стоит во главе фирмы, выросшей в эпоху грюндерства после победоносной франко-прусской войны 1870 г., и не знает другого способа сопротивления попыткам рабочего класса улучшить свое положение, как восстановление прусско-полицейского государства точно так же, как он не знает другого способа завоевания рынков, как восстановление классического инструмента германского империализма, его "славной армии". Он, конечно, понимает, что восстановление старого режима не может произойти так просто, как он это рисовал своим слушателям в одной из своих речей: "В один прекрасный день национальный рейхсканцлер, которому рейхстаг выразил недоверие, откажется подать в отставку и скажет: я вам тоже выражаю недоверие и посылаю вас на каникулы. У входа поставлена батарея, которая, когда вы покинете это здание, сделает салют в вашу честь. При пушках должны быть наготове амуниция, и жерла их должны быть направлены против рейхстага. Это не будет путч, это будет только оказание на рейхстаг давления сверху". Приблизительно так оно и произошло в Германии при осуществлении "национальной революции". Но в нашу эпоху невиданного обострения классовых противоречий необходимо было все-таки для такого "давления сверху" создать некое массовое движение в пользу "национальной революции".

У Франца Зельдте не было в его политическом словаре других терминов, кроме взятых им из фронтовой жизни. Он фактически умел только без конца варьировать те описания фронтовой и окопной жизни, в которой будто бы проявляются в человеке личшие чувства товарищества и солидарности. Франц Зельдте не умел иначе действовать на психику своих слушателей, как воспоминаниями о всяких героических подвигах или о веселых днях отдыха в тылу. На учредительном собрании "Стального шлема" в Магдебурге в январе 1919 г. Зельдте не давали говорить. Тогда он прыгнул на стол и завопил: "Вы, проклятые готтентоты, неужели вы думаете, что я потерял свою левую руку под трамваем". Такая казарменная острота может, конечно, завоевать на некоторое время симпатии кое-кого из бывших унтер-офицеров, но массового движения такими приемами создать нельзя. В одной из своих многочисленных книжек Зельдте прибегает к следующему образному сравнению, чтобы объяснить основную идею "Стального шлема": "Только тот, кто валяется на мостовой, не может нас понять. Но кто имеет сад и любит его, тот знает, что сад надо содержать в порядке, надо за ним ухаживать и деревья своевременно подрезать. Народ — нечто вроде большого сада. Государство же — большая фирма. Политика есть умное руководство делами фирмы". Прелести войны Зельдте рисовал своим слушателям так: "Моим солдатам дали (в тылу) блестящую жратву с соответствующей выпивкой, а затем две княжеские комнаты, о которых мои солдаты не смели и думать в своих самых смелых мечтах. Вы должны были, дети, видеть, как они храпели на белоснежных простынях под шелковыми одеялами".

Такая фразеология Зельдте сходила, пока деятельность "Стального шлема" проявлялась, главным образом, в устройстве всяких фронтовых, военных и т. д. праздников. Сердца всех мещан, мелких чиновников, отставных офицеров и членов всяких "кригерферейнов" бились крепче от радости, когда они видели, что над лучшей гостиницей их города, которая обыкновенно называется "Король Прусский" (или что-нибудь в этом роде) развевается старый военный флаг империи. Ибо в гостинице находится штаб "Стального шлема". На рыночной площади оркестр в полевой форме играет военные марши. Улицы переполнены офицерами б. армии, почетными членами "Стального шлема" и др. подобной публикой. К полудню на площадь приходят колонны штальгельмовцев с барабанным боем и с традиционным маршем прусской гвардии. У памятника павшим во время мировой войны стоит Зельдте со своим штабом и принимает парад. Вокруг него генералы старой армии, из которых каждый выиграл какую-либо битву во время мировой войны, а все вместе ее проиграли. Зельдте произносит речь, например, следующего содержания: "Штальгельмовцы, смирно! Смотри прямо: видите дерево, а за ним точку, которую надо взять на прицел. Этот прицел Восток. Поняли цель?" И серая масса отвечает хором, что она поняла, и все слушающие Зельдте мещане думают, что уже переиграна первая империалистическая война и Германия сохранила свои грандиозные завоевания на Востоке.

Между тем именно Франц Зельдте должен был бы знать, что дело нельзя перевернуть так просто. Магдебургский фабрикант (Зельдте родился в Магдебурге в 1882 г.), который действительно отличился на фронте во время мировой войны (в качестве офицера пулеметной роты был тяжело ранен и потерял левую руку), подвизался в качестве офицера контрразведки в нейтральных странах и в первые же дни после ноябрьской революции 1918 г. заорал, как Шульгин во время Февральской революции: "Пулеметов!" Пользуясь своим опытом, вынесенным из мировой войны, он предлагает организовать известные "добровольческие" отряды для борьбы с революционным движением исключительно в виде пулеметных рот, и по соглашению с Носке первый опыт образования такой контрреволюционной армии производится в родном городе Зельдте, Магдебурге. "Кровавая собака" германской контрреволюции Носке выдает Зельдте следующее полномочие, которое можно считать учредительным уставом "Стального шлема": "Предъявитель сего, владелец фабрики и обер-лейтенант Зельдте намеревается организовать в Магдебурге охрану из всех слоев населения, в особенности из рабочих и в контакте с местными властями. Вооружение этой охраны и снабжение ее амуницией должны быть произведены при помощи штаба IV корпуса армии. Охрана подчиняется гвардейской стрелковой дивизии. Военный министр Носке". В Магдебурге Зельдте, конечно, и не думал вооружать "в особенности рабочих". Наоборот, он спрятал целые вагоны амуниции и тысячи ружей у фабрикантов, крупных торговцев и на складах экспедиторов. Когда представители советов рабочих и солдатских депутатов задержали подозрительные транспорты, то Зельдте заявил, что в них доставляются вина и спирт для его ликерной фабрики. Конфискация части оружия, предоставленного военщиной Зельдте, послужила Носке поводом для организации белогвардейского похода на Магдебург. Таково было начало организации "Стального шлема".

Франц Зельдте никогда не скрывал, что его организация защищает то, что должны были в 1919 г. защитить в Магдебурге созданные с разрешения Носке контрреволюционные отряды, т. е. пресвятую частную собственность. "Стальной шлем", — писал он, — считает, что большевистское движение и учение подвергают опасности самый принцип частной собственности. Мы защищаем частную собственность как основу всякой культуры и предпосылку внутреннего удовлетворения каждого человека (?)". Обращаясь к рабочим, Франц Зельдте между прочим говорил: "Не предприниматель, а предприятие платит зарплату. Чем больше отдельный рабочий работает, тем больше он зарабатывает". Так как в условиях жестокого кризиса эта теория Зельдте не очень была популярна, то он основал при "Стальном шлеме" организацию "Стальной самопомощи", которая, памятуя о завете Носке набирать членов контрреволюционного отряда в особенности из рабочих, должна была дать всей организации "Стального шлема" некую дружескую рабочим окраску. Но нечего и говорить, что в действительности "Стальная самопомощь" была типичной штрейкбрехерской организацией. Социальное содержание учения Франца Зельдте выразилось в его требовании организации принудительных работ, сиречь рабочей повинности, — и в этом выразилась вся его программа как министра труда фашистской диктатуры. Фабрикант Зельдте хочет получить даровую или во всяком случае очень дешевую рабсилу, а империалист и милитарист Зельдте хочет согнать, если не в казармы, поскольку это запрещает Версальский договор, то в рабочие бараки пушечное мясо для второй империалистической войны. Ибо весьма любопытно, что Зельдте и в особенности его бывший ближайший соратник полковник Дюстерберг требовали, чтобы организации "Стального шлема" и рабочие в годы "трудовой повинности" ревностно занимались спортом. Только спорт этот весьма сильно напоминает обучение военному ремеслу (бросанье гранат, рытье окопов, уничтожение и устройство колючих заграждений и т. д.). При этом Францу Зельдте продолжение первой империалистической войны всегда рисовалось в виде войны против Советского Союза, в виде интервенции против страны строящегося социализма. В одной из своих статей (в апреле 1927 г.) Зельдте писал: "Ныне в Германии идет великая борьба за власть. Но в то время, как мы здесь разворачиваем черно-бело-красное знамя, красный фантом показывает нам свое большевистское лицо". В 1929 г. Зельдте сказал в речи в Магдебурге: "Было бы неправильно говорить и думать, что мы должны готовиться к войне на Западе. Ибо наши будущие возможности лежат не на Западе, а на Востоке. Чего добились бы мы, если бы мы на Западе после тяжелых боев завоевали несколько километров земли? На Востоке стоят перед Германией огромные задачи и бесконечные возможности развития". Совершенно очевидно, что при такой установке Зельдте не мог для получения массовой базы для своей диктатуры развивать даже, как полагается по контрреволюционному канону, антиверсальской демагогии. И действительно, в его речах нет тех попыток провести параллель между нынешним положением Германии и положением Пруссии во время наполеоновских войн. Ибо, если верно, что Штейн и Гарденберг были якобинцами, не имевшими масс, то Франц Зельдте является контрреволюционером, который боится масс и не умеет их привлекать для своих контрреволюционных и военно-провокационных целей.

Ясно поэтому, что Франц Зельдте мог играть только известную роль по линии мобилизации для "национальной революции" части мелкой и средней буржуазии, мог осуществить стык между старорежимной Германией и "третьей империей", но немедленно же после осуществления и оформления фашистской диктатуры должен был подчиниться гегемону этой диктатуры — национал-социалистической партии и ее вождю, Адольфу Гитлеру. Можно смело сказать, что Рем, начальник национал-социалистических вооруженных отрядов, вождь "коричневых" штурмовиков, является большей опасностью лично для Гитлера, чем Франц Зельдте. Зельдте не удалось отстоять самостоятельность "Стального шлема" в качестве "ночного сторожа правительства Папена" просто потому, что представленная Папеном и родственная Зельдте феодальная прослойка германской буржуазии не смогла и не сумела отстоять своей самостоятельности. Францу Зельдте не оставалось ничего другого, как признать в своем скоропалительном послании по радио, что "мы ("Стальной шлем") признаем германскую революцию (т. е. гегемонию Гитлера) и подчиняемся вождю этой революции Адольфу Гитлеру". Основание: "немецкие солдаты должны бороться вместе".

Не очень убедительно, но, по крайней мере, в своей казарменной фразеологии Франц Зельдте остался верен себе до конца.

На фронте мировой войны к Грегору Штрассеру, лейтенанту баварского артиллерийского полка, после пресловутой "словесности" подошел солдат и задал ему следующий вопрос: "Господин лейтенант, отечество — ведь это та страна, где мой отец имеет землю. (Буквальный перевод немецкого слова "отечество" — фатерлянд). Но ведь у моего отца нет земли. И у моего деда не было земли. У нас нет ни клочка земли…" Лейтенант Штрассер не может ответить на этот вопрос. Он склоняет голову, отворачивается от "своего" солдата и уходит. "Понятие отечества, — говорит его биограф, д-р Дибов, утверждающий, что после этого инцидента один из выдающихся национал-социалистов стал политиком, — ведь отчасти включает в себя и описание социального вопроса".

"Цветущие земли Германии, волнующиеся колосья германских полей, сады, луга и леса Германии становятся в его (Штрассера) глазах жирными полями Этрурии, на которых потные рабы добывают для других богатства и средства для роскошной жизни". Ах, мы растеряли в грохоте мировой бойни, в громах эпохи империалистических войн и пролетарской революции все классическое образование! И если бы биограф Штрассера нам этого не сказал, то мы, вероятно, и не знали бы, что процитированные слова являются отрывком из скорбной речи знаменитого народного трибуна древнего Рима Тиберия Семпрония Гракха: "Дикие животные имеют свои берлоги и свою добычу, но люди, боровшиеся и умиравшие за свое отечество, не имеют в своем отечестве ничего, кроме воздуха и света. Над ними только издеваются, когда их во время боя призывают бороться за неприкосновенность божественных алтарей и гробниц предков". Неизвестно, пришли ли эти слова Тиберия Гракха на ум Грегору Штрассеру, когда он не смог ответить безземельному крестьянину в изорванной, выпачканной в крови и грязи солдатской шинели, ибо в отличие от этого безыменного солдата у лейтенанта Штрассера, по свидетельству его биографа, есть отечество. Хотя его отец и не владеет землей, но он все-таки является чиновником средней руки. Он смог дать своим детям приличное образование и, в частности, дал Грегору Штрассеру немедленно после возвращения с фронта возможность закончить свое высшее образование по химическому факультету и затем купить небольшую аптеку в Ландсгут (Нижняя Бавария). Но более чем вероятно, что эти слова фронтовика заронили в мозгу Штрассера мысль о том, что такие "антипатриотические" настроения солдатской массы можно соответствующим образом использовать.

Все-таки, быть может, Грегор Штрассер остался бы на веки вечные провизором, если бы беспримерное поражение Германии в мировой войне не вызвало у миллионов немецких рабочих и крестьян в солдатских шинелях стремление вложить в понятие отечества то самое "социальное содержание", о котором только задумывался солдат того полка, в котором подвизался Штрассер. У Штрассера рождается уверенность, что "мы, фронтовое поколение, сможем сказать свое веское слово при построении нового государства". Воспоминания молодости поддерживают это стремление — урвать свою долю добычи при преобразовании "отечества": еще будучи до мировой войны аптекарским учеником в Фронтгаузене, молодой Штрассер писал статеечки для местной газетки, что давало ему известный вес среди местных мещан и некоторый гонорар, весьма приятное добавление к более чем скромным карманным деньгам, выдаваемым по-баварски расчетливым родителем.

Памятуя, однако, о своих фронтовых наблюдениях, Грегор Штрассер вступает в политику "социалистом". Штрассер хотел даже вступить в социал-демократическую партию. "Партия, которую выпестовал Бебель и во имя которой бились некогда готовые на жертвы и отречения миллионы сердец, сделалась партией Бармата", сказал как-то Штрассер, нападая на социал-фашистов, так сказать, "слева". Дело, конечно, в том, что Штрассер не хотел пойти в старую социал-демократическую партию, где лучшие теплые местечки уже были заняты. Впоследствии (майская речь 1929 г. в Берлине) он дал такое определение началу своей политической карьеры: "Германский солдат-фронтовик, который четыре с половиною года рисковал своей головой, завоевал себе право заниматься политикой. Он изучил историю на фронте и стал там националистом, повинуясь инстинкту самосохранения. Он стал одновременно социалистом, переживая борьбу народов, узнав чувство солидарности в несчастии и голоде". Таким образом, Штрассер хочет делать политику за солдат-фронтовиков, присваивая себе их права. Естественно, что при таком "трезвом" взгляде на вещи Грегор Штрасер не замедляет раскрыть истинное содержание своих "социалистических" переживаний, поступая в знаменитую баварскую охранную бригаду (орднунгсвер), т. е. контрреволюционную боевую организацию, которая вместе с рейхсвером Носке разгромила в Баварии революционное движение и в буквальном смысле слова утопила его в море крови. Еще тогда Грегор Штрассер весьма точно определил содержание своего "национального социализма", объявив его антитезой французской революции: "Лозунг французской революции о всеобщем равенстве является величайшим нахальством, величайшей ложью, самой безбожной глупостью в истории человечества". Ибо, если все равны после переживаний на фронте, то как же Штрассеру вскарабкаться в период гражданской войны по спинам солдат-фронтовиков, а то и по их трупам к командным высотам власти? Именно поэтому он приемлет лишь лозунг французской революции о неприкосновенности священнейшей частной собственности.

Для того, чтобы все стало ясным, Штрассер так формулирует свою мысль: "Социализм — это старый офицерский корпус. Социализм — это Кельнский собор. Социализм — это стены старого германского города". Это пошло и плоско, если брать штрассеровские формулировки исключительно в их пустозвонном звучании. Но более чем интересно раскрыть истинное содержание этих формулировок. Ведь за "старым офицерским корпусом" скрываются германское дворянство, прусские юнкера и баварские кулаки; за Кельнским собором — германское духовенство, и недаром Штрассер является верующим католиком и проводит политику соглашения с партией центра; "стены старого германского города" в его описании означают германскую крупную и среднюю буржуазию. Только для германских трудящихся Штрассер даже в рамках "новой социалистической" Германии не нашел никаких фигуральных сравнений, ибо он им в политической борьбе предназначает ту же роль, что и на фронтах мировой войны, — роль пушечного мяса.

В феврале 1921 г. Штрассер впервые слышит Адольфа Гитлера на одном из национал-социалистических собраний в Баварии. Как Чичиков во время рассказов повытчика о мошенническом залоге "мертвых душ" в банке, Штрассер мог воскликнуть: "Чего я ищу рукавицы, когда они у меня за пазухой?" Он становится отныне верным соратником Гитлера, он является организатором второй по счету местной ячейки национал-социалистов (первой была основная мюнхенская), и он же является основателем первой бригады гитлеровских штурмовиков, в ряды которых он набирает сынков мелкой и средней буржуазии, не теряя с самого начала тесной связи с рейхсверовскими офицерами.

Штрассер принимает со своим отрядом участие в мюнхенском путче 1923 г. и переживает всю горечь "предательства" рейхсвера, но убеждается в том, что в качестве "офицеров связи" национал-социалистов с рейхсвером в самой национал-социалистической партии есть более подходящие люди, чем владелец аптеки и сын баварского "рехнунгсрата". Власть в Германии, решает Штрассер, нельзя взять с наскока с помощью путча, надо к ней итти этапами. Кроме того, надо вступить в сделку с какой-нибудь уже существующей буржуазной партией, выполняя те политические функции, которых она при изменившейся обстановке выполнять больше не может. Такой партией кажется Штрассеру католический центр, к коалиции с которым он всегда стремился. Для осуществления такой коалиции он порывает даже с Людендорфом, с которым он фактически делил руководство партией во время пребывания Гитлера в крепости после путча. Между тем именно Штрассер, несмотря на сопротивление Гитлера, переносит центр национал-социалистического движения из Мюнхена в Берлин. Этот баварец стремится стать прусским министром-президентом, памятуя о старой политической истине: кто имеет Пруссию, имеет всю Германию. Даже среди национал-социалистов Штрассер является самым беспринципным политиком: он не перестает твердить о своей преданности Гитлеру и в то же время два раза устраивает "дворцовый переворот" против Гитлера. Штрассер созывает, между прочим (в ноябре 1924 г.) съезд северогерманских национал-социалистических организаций в Ганновере (ганноверская "фронда"), где Штрассер (баварец по происхождению) хотел поднять знамя восстания против "мюнхенского папы", т. е. Гитлера и усилить "социалистический", т. е. демагогический акцент агитации партии. Гитлеру удалось справиться (на бамбергском совещании в феврале 1925 г.) со Штрассером только тогда, когда требование Штрассера об участии национал-социалистической партии в кампании за конфискацию имущества быв. царствующих домов дало Гитлеру возможность мобилизовать в свою пользу всех влиятельных покровителей партии из буржуазии. При этом в борьбе Штрассера с Гитлером значительную роль играл вопрос германо-советских отношений. Штрассер энергично отклонял антисоветскую установку Гитлера и его интервенционистские планы, утверждая, что борьба против Версаля невозможна без дружеских отношений с СССР. Гитлер же считал, что продолжение рапалльской политики должно привести к "большевизации" Германии. В конце концов происходит некоторое разделение труда. Гитлер становится "национальным барабанщиком", а Штрассер — официальным руководителем всей организации. На этом посту, да еще с центром своей деятельности в Берлине, Штрассер становится фактическим вождем партии. Он снова предпринимает попытку совершенно изолировать Гитлера в верхушке партии, развивая вместе со своим братом Отто псевдосоциалистическую демагогическую агитацию. Лишь в 1931 г. бунт берлинских штурмовиков из-за невыплаты жалованья дает Гитлеру повод послать в Берлин в качестве ответственного руководителя местной организации Геббельса, который был до бамбергского совещания соратником Штрассера (именно Штрассер выдвинул нынешнего министра пропаганды на ответственную работу в партии), но затем переметнулся на сторону Гитлера. Ныне одной из крупнейших заслуг Геббельса считается ликвидация берлинской базы Штрассера. Во время этой ликвидации, которая окончилась второй капитуляцией Штрассера (первая полукапитуляция была в Бамберге), происходит знаменитая беседа Гитлера с Отто Штрассером, во время которой Отто Штрассеру удается полностью разоблачить демагогический характер социалистической агитации партии Гитлера и доказать, что эта партия служит исключительно интересам капитала. Отто Штрассер организовал тогда "черный фронт" ("левую" фашистскую организацию). Но брат его Грегор не только остался в партии, но продолжал, во имя Адольфа Гитлера, пользоваться этой псевдосоциалистической фразеологией.

Штрассер — практик. Он не забывает, что своей руководящей роли добился исключительно благодаря своим демагогическим выступлениям. И он остается верен себе: по основным вопросам германской внешней и внутренней политики, по узловым проблемам он в буквальном смысле слова вечером на массовом собрании (Штрассер выступал уже полторы тысячи раз) сжигает то, чему он поклонялся днем на более интимном совещании с промышленниками, банкирами или во время беседы с американским журналистом. Можно и должно, конечно, говорить о циничной, побившей всякие рекорды демагогии Штрассера, тем более, что в отличие от Гитлера Штрассер дает иногда очень конкретные формулировки некоторых политических задании и лозунгов и не может ссылаться на туманный смысл общих фраз, которыми отделывается Адольф Гитлер.

Грегор Штрассер является не только творцом всей организации национал-социалистов, но и автором ее программы. Пусть эта "социалистическая" программа устарела или, вернее, сузилась, как "шагреневая кожа" Бальзака, по мере осуществления некоторых пожеланий национал-социалистов в виде субсидии звонкой монетой со стороны промышленников и банкиров. Но ведь еще 10 мая 1932 г. Штрассер сказал в рейхстаге: "Германский социализм является формулой той великой антикапиталистической тоски и тех чаяний, которые преисполняют наш народ и которые, сознательно или бессознательно, охватили уже 95 % нашего народа". Вче парламента Штрассер выразился еще более крепко: "Мы давно осознали, что эта экономическая система капитализма с ее эксплоатацией экономически слабого, с ее кражей трудовой силы рабочего должна уступить свое место новому, более справедливому экономическому порядку. Германская промышленность, германское народное хозяйство в руках международного финансового капитала обозначают конец мечтаний о возможности социального обеспечения, конец мечты о социалистической Германии.

Поэтому мы проповедуем борьбу против финансовых гиен, которые под маской готовности к помощи хотят экспроприировать последние ценности и хотят еще усугубить свое экономическое господство. Мы проповедуем борьбу с германскими пособниками (международного финансового капитала), хотя бы они и были членами германского союза промышленности… Мы хотим на место капиталистической системы поставить настоящий социализм. Мы являемся социалистами, смертельными врагами капиталистической системы. Долой рабство капитализма, да здравствует национальная, да здравствует социальная революция!"

Но для того, чтобы получить министерский портфель, к которому Штрассер стремился, несмотря на то, что именно он утверждал неизбежность гибели партии в тот момент, когда ее вожди станут министрами, надо было завоевать доверие международного финансового капитала, против которого только что так резко выступал Штрассер. И вот в беседе с американским журналистом Никербокером вождь национал-социалистов, про которого этот журналист пишет, что, мол, если деловые люди боятся национал-социалистов, то они, собственно говоря, боятся Штрассера, заявляет: "Мы признаем частную собственность. Признаем частную инициативу. Мы признаем наши долги и наше обязательство их уплатить. Мы против огосударствления промышленности. Мы против огосударствления торговли. Мы против планового хозяйства в советском смысле. Мы против инфляции и за золотой стандарт. Если мы придем к власти. то не будет никаких насильственных изменений". Это говорит человек, бросивший фразу о "ночи длинных ножей", которая должна наступить при приходе его партии к власти. Прав американский журналист в своем утверждении. что "Штрассер буквально изорвал в клочки традиционную программу национал-социалистов".

Тогда в Германии очень модна была идея "третьего фронта", т. е. правительства, составленного из представителей всякого рода профсоюзов — желтых реформистских, черных католических и коричневых национал-социалистических. "Ученые интеллигенты" при генерале Шлейхере из "Ди Тат" проповедывали идею создания такого правительства. поставляя, по формуле Бисмарка, идеологию для фактов, которые должна была создать армия. Называли имя Грегора Штрассера, как эвентуального канцлера такого правительства военных и профбюрократов. Поэтому Грегор Штрассер выступил в рейхстаге с речью, в которой сделал попытку сближения с реформистскими профсоюзами. "Я вынес впечатление, что конгресс профсоюзов (1932 г., на котором Тарнов говорил о необходимости излечения капитализма) является решающим для судеб германского народа, ибо он выявил старые трагические противоречия между профсоюзным движением и (социал-демократической) партией. Получается развитие, при котором возможен фронт всех трудящихся Германии в рамках национальной самопомощи, чем и объясняется, что вожди германских (реформистских) профсоюзов, вышедшие, в отличие от вождей партии, из рядов рабочего люда, отвергают политику выполнения репарационных обязательств. "Но на поверку оказывается, что вместо "третьего фронта" Шлейхер помогает образованию правительства фон-Папена и что, хотя разговоры о "третьем фронте" и продолжаются, распределение министерских портфелей находится в руках представителей финансового капитала. Штрассер отвечает на вопрос американского журналиста, который ставит проблему "третьего фронта" и планового хозяйства, в духе "татовцев": "Под такой программой я расписаться не могу. Ее осуществление должно привести к большевизму. Если вы начнете проводить принцип государственного контроля над промышленностью и торговлей, то вы не сумеете найти должных границ. Вся нация окажется в смирительной рубашке. Невозможно будет сохранить частную собственность и частную инициативу".

Так говорил Штрассер в первых числах октября 1932 г. (интервью было опубликовано впервые в "Фоссише Цейтунг" от 6 октября), а 10 октября он заявил громогласно на митинге в "Спортпаласе": "Мы убеждены в том, что германское народное хозяйство должно подвергнуться коренным изменениям и что нынешняя его конституция никак не может быть сохранена. Для того, чтобы этого достигнуть, необходимо совершенно переорганизовать не только всю структуру германского народного хозяйства, но и е отдельные учреждения". И в этой речи он опять возвращается к идее "третьего фронта", ибо, ссылаясь на более чем известную речь вождя реформистских профсоюзов Лейпарта, Штрассер заявляет: "Если Лейпарт честно так думает, то на будущее открываются широкие перспективы".

Что все сие обозначает, — Грегор Штрассер невольно разоблачает сам в своей брошюре "Молот и мечи" (Бергин, 1928 г.): "Выло уже раз время германского бедствия, которое можно сравнить с нынешним, а именно, время глубочайшего германского унижения в 1806 г. И тогда с одной стороны, был огромная сила угнетения, а с другой стороны — совершенно раздавленная вследствие проигранной войны нация. И тогда только небольшая кучка исполненных решимости мужей верила в лучшее будущее Германии, ибо у них была воля к такой вере. Не включением во французскую систему европейской гегемонии, а напряжением всех национальных сил и разрешением тогдашних социальных проблем была освобождена Германия. То была революция, которую тогдашние феодалы представляли столь же опасной, как нынешние капиталисты представляют наши национал-социалистические требования". Грегор Штрассер знает, что он говорит, ибо в германских массах так называемые "освободительные войны" действительно живут, как героические войны, которые велись народом против воли имущих классов. Но представители имущих классов, великолепно знающие действительную историю Германии, помнят, что народные массы поднялись против Наполеона под влиянием обещания всяких реформ, уничтожения феодализма и введения конституционно-демократического строя, а затем, после победы над Наполеоном, буржуазия ни одного из этих обещаний не выполнила и в Германии, возглавленной Пруссией, началась полоса самой беспросветной реакции.

Достаточно мельком взглянуть на семейную идиллию, изображенную в биографии Штрассера, чтобы убедиться в том, что в лице Штрассера мы имеем дело не с фанатиком и даже не с взбунтовавшимся мещанином, каким несомненно, хотя бы только отчасти, является Адольф Гитлер, а с политиком весьма практического склада ума, который разными зигзагообразными ходами, — на то он беспардонный буржуазный политик-демагог, — шел к своей цели, т. е. министерскому креслу. На фотоснимке изображена типичная бюргерская семья: эти толстые и краснощекие люди хотят жить в свое удовольствие и, главное, иметь обеспеченное будущее, которое им должна дать не мизерная аптека главы семьи, а его политическая карьера. Глава этой до тошноты откормленной семьи — Грегор Штрассер — меньше всего похож на фантазера и мечтателя: он твердо стоит на земле на своих крепких ногах. Правда, он поторопился в погоне за министерским креслом и несколько легкомысленно поставил на канцлера — генерала Шлейхера, с которым он вел переговоры сначала от имени Гитлера, а затем за свой собственный риск и страх, считая вполне осуществимой идею образования правительства "третьего фронта". Во имя этой идеи Штрассер пошел на разрыв с Гитлером. Ген. Шлейхер, как известно, со своей идеей "третьего фронта" позорно провалился и увлек в своем падении Грегора Штрассера. Позиции Штрассера в национал-социалистической партии, однако, так сильны, что, несмотря на эту третью попытку фронды против руководства Гитлера и несмотря на то, что на этот раз Гитлер, став канцлером, как будто бы окончательно победил Штрассера, Гитлер не решился просто исключить Штрассера из партии, опасаясь раскола, если Штрассер, вспомнив о своей "социалистической" идеологии и развернув соответствующую демагогию, возглавит оппозиционные течения в партии. После целого ряда переговоров Гитлера со Штрассером последний ушел "в продолжительный отпуск". Но он вернется и займет свое место в рамках фашистской диктатуры. Ибо Грегор Штрассер отнюдь не обязательно должен в службе возвращения на авансцену политики продолжать свою линию на коалиционное правительство, курс на которое он в качестве единственного из "вождей" национал-социалистов держал во время пресловутого совещания в одном из курортов. Грегор Штрассер может, если его час пробьет, стать представителем "интегрального" национал-социализма, хотя именно он выписал Адольфа Гитлера для переговоров с генералом Шлейхером и напрасно ждал его на Ангальтском вокзале в Берлине, ибо Гитлера в пути перехватил Геринг. Но пока его час не пробил, Штрассер, оставаясь для "преемственности" в рядах национал-социалистической партии, предпочитает создавать себе кругленький капиталец в качестве руководителя объединения германской химической промышленности.