От Носке до Гитлера

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ ГЕНЕРАЛЫ РЕСПУБЛИКИ

Великолепный солнечный майский день 1925 г. Продолжение Деберицкого шоссе, по которому несколько лет тому назад во время капповского путча двигалась на Берлин бригада Эргардта, так называемая "Войсковая улица" и весь Тиргартен запружены огромными толпами народа. Рабочих в этой толпе нет, разве несколько любопытных. Зато много мещан, мелких чиновников, отставных офицеров, инвалидов войны с разными патриотическими значками. Поражает огромное количество женщин и стариков. Старички все какие-то допотопные: они как будто бы вылезли из своих скрытых нор и протирают глаза, смотря с удивлением на как будто, несмотря на россказни молодежи, неизменившийся за время их отсутствия мир. По бокам аллей бесподобного Тиргартена стоят шпалерами добровольческие военные организации: как контрреволюционный "Стальной шлем", так и республиканский "социалистический" Рейхсбаннер. В чем дело? Берлин встречает нового президента республики фельдмаршала Гинденбурга, который прибывает из Ганновера и высадится из поезда, вопреки логике железнодорожной сети, на вокзале "Хеерштрассе ("Войсковая улица"), ибо контрреволюционной буржуазии нужна для президента-маршала via triumphalis (триумфальная улица). Гинденбург только что избран преемником Эберта после жестокой избирательной борьбы голосами фашистских и контр-. революционных партий. Его называют "спасителем" и его главное достоинство будто бы в том, что он никогда не занимался политикой и только после избрания прочел первую политическую книгу: текст веймарской конституции. За ним слава прежде всего человека честного и верного присяге, и так как он завтра в рейхстаге примет присягу на верность конституции, то встречающие нового президента-монархиста "демократические" журналисты держат в руках микроскопические республиканские флажки. Робкое помахивание этими флажками должно напомнить старику, что самый факт избрания его президентом республики превратил его из убежденного монархиста в верного долгу присяги республиканца.

Идут года. Президент Гинденбург живет в том же здании бывшего императорского министерства двора (какого-либо императорского дворца для главы государства республика занять не посмела), в котором жил президент Эберт. Злые языки говорят поэтому о "гении места". Окружение второго президента носит более придворный характер, чем окружение президента Эберта. Лакеи носят придворную ливрею, президентская канцелярия в ответ на получающиеся из всех концов стонущей под гнетом капиталистической рационализации страны слезницы о помощи посылает крохи из собственной шкатулки господина президента. Зато господа демократы и социал-демократы не нахвалятся своим президентом: он считается даже драгоценнейшим достоянием Германии, одним из важнейших ее положительных факторов в области внешней политики, олицетворяя прочность нового режима. Недаром он сохранил эбертианского статс-секретаря Майсснера. Президент, правда, не скрывает своих симпатий к правым кругам: в его окружении появляются известные политики старого императорского времени. Во время кампании в пользу конфискации гогенцоллернского имущества он энергично заступается за миллиарды Вильгельма, пребывающего, как известно, в изгнании. Но, говорят демократы, ведь это было частное письмо господина президента. Официальные же его письма безукоризненны: он выражает благодарность отечества всякого рода министрам, включая и социал-демократических. Правда, ходят слухи, что президент Гинденбург постоянно напоминает республиканским министрам о том, что пора начать править страной, в особенности его родной Пруссией, руками старорежимных бюрократов и без участия социал-демократов. В ответ на эти слухи из редакции "Форвертса" распространяют слухи, что Гинденбург два раза в неделю играет в карты с прусским министром-президентом Брауном и министром внутренних дел Зеверингом. Оба они столпы социал-фашизма. Четвертым партнером в этой игре состоит статс-секретарь Майсснер, про которого говорят в президентских кругах, что он не то наблюдает за верностью маршала республике, не то уговаривает президента выждать более удобный момент для установления правительства крепкой руки. Говорят даже, что статс-секретарь Майсснер, прошедший политическую школу во время германской оккупации на Украине и затем во время эбертианского президентства, в настоящий момент очень близок к национал-социалистам, которые с таким жаром выступают против президента Гинденбурга. Они вместе с националистами поносят Гинденбурга за то, что тот не осуществляет достаточно быстро их мечтаний об установлении внепарламентского диктаторского правительства.

В начале 1930 г. как будто наступает этот долгожданный момент установления крепкой власти, подведения заключительной черты под ту "демократическую" эпоху, когда германская буржуазия, оставаясь господствующим классом, правила руками социал-демократии. Оформлением плана Юнга "окончательно" разрешается репарационный вопрос. Экономисты-теоретики не видят в своей куриной слепоте надвигающегося капиталистического кризиса и пророчат эру величайшего экономического процветания. Буржуазия выгоняет из правительства "большой коалиции" социал-фашистов во главе с Мюллером. Образуется правительство Брюнинга, состав которого согласуется с личными пожеланиями президента-маршала: в это правительство входят почти исключительно участники мировой войны. Сам рейхсканцлер — лейтенант пулеметной роты. Правительство получает кличку "правительства фронтовиков". Вплоть до того момента, как это правительство будет заменено "правительством баронов и юнкеров", в просторечии "правительством монокля", германская "демократия" будет держаться на личной дружбе президента Гинденбурга и канцлера Брюнинга. Правительство, которое социал-фашизм называет "меньшим злом" по сравнению с откровенной военнофашистской диктатурой, правит не столько с помощью парламента, сколько с помощью чрезвычайных декретов, в которых источником права является подпись президента.

Двадцать шесть месяцев находится у кормила германского правления правительство Брюнинга. За это время "внепартийный" президент принимает в частной аудиенции вождей национал-социализма. Частым гостем на штаб-квартире фашистов становится его статс-секретарь Майс-снер. И все-таки, когда истекает срок полномочий президента-маршала, фашистский лагерь отказывается его поддерживать: не только фашисты выдвигают кандидатуру Гитлера, но и националисты-штальгельмовцы противопоставляют Гинденбургу своего собственного кандидата. Когда восьмидесятилетнему президенту докладывают, что его старый друг и сосед по имению Ольденбург-Янушау (тот самый, который некогда говорил, что для разгона рейхстага достаточно послать лейтенанта и десяток солдат) отказывается голосовать за него, Гинденбург отвечает с плохо скрываемым презрением: "С него начинает песок сыпаться". Ему теперь самому непонятно, как он мог в свое время так мало понимать в политике. Вспоминается страшное утро 29 сентября 1918 г., когда он вместе с Людендорфом явился в гостиницу "Британик" в Спа в номер министра иностранных дел фон Гинтце требовать от него немедленного начала мирных переговоров. "Не надо, однако, при заключении мира забывать о необходимости аннексии Брие и Лонгви", — сказал тогда Гинденбург и получил от Людендорфа окрик: "Теперь уже поздно говорить об этом". Но зато он с удовольствием вспоминает, как его последний начштаба, военный министр и министр внутренних дел правительства Брюнинга генерал Гренер докладывал ему в конце 1918 г. о плане марша на Берлин для уничтожения большевизма. Гинденбург тогда сказал: "Если мы теперь вступим в Берлин, то тогда положение автоматически разовьется до своего рода военной диктатуры. Теперь, однако. для этого слишком рано. Такая диктатура должна оставаться последним исходом, когда не остается ничего другого". Как стратег, президент Гинденбург знает, что такое предприятие надо подготовить осторожно и надежно.

10 мая 1932 г. голосами демократов разных мастей и социал-фашистов маршал Гинденбург второй раз становится президентом. Социал-фашисты поют, торжествуя победу над фашистским "врагом": "Милое отечество, ты можешь быть спокойным". В действительности же они начинают беспокоиться, ибо они убеждаются в том, что старый Ольденбург-Янушау действительно перестал что-либо понимать в политике. Из президентского окружения все более уверенно идут слухи о предстоящей смене правительства, которому при поддержке социал-фашистов в рейхстаге ничего не угрожает. Все более упорно говорят о том, что президент требует удаления из правительства Брюнинга всех "левых" (т. е. недостаточно реакционных) министров и, в особенности, принятия мер к удалению социал-фашистов из прусского правительства, этого Малахова кургана германской "демократии". Напрасно социал-фашисты напоминают Гинденбургу о его согласованной работе с Эбертом, о его дружбе с ним. Президент Гинденбург помнит так же хорошо, как помнил Эберт, страшные для них обоих дни германской революции. Маршал-президент помнит, как Исполком совета рабочих и солдатских депутатов принял решение о снятии с офицеров погон и эполет. "Это смеют эти люди от меня требовать! Чтобы я снял погоны, которые я ношу с дней моей молодости, — кричит он своему соратнику генералу Гренеру, увлекшему его на путь сотрудничества с Эбертом. — Чтобы я отдал свою шпагу, с которой я во время трех войн служил своему королю и отечеству. Этого никогда не случится". И когда от президента требуют, чтобы он согласился на дальнейшее сотрудничество с социал-фашистами, ему все еще кажется, что у него хотят отнять шпагу и те ордена и регалии, подарки королей, которые он с такой гордостью надевает в торжественные дни на свой президентский фрак.

Президент Гинденбург удаляется в свое поместие Ней-дек. Вместе с ним уезжает туда его статс-секретарь Майсснер. Редактор "демократической" газеты "Берлинер Таге-блатт" Теодор Вольф пишет накануне возвращения президента из его поместия, что если теперь возникает неожиданно правительственный кризис (правительству только что рейхстаг подтвердил свое доверие), то можно будет говорить о неконституционном правлении Германии. Демократический публицист весьма кстати вспоминает, как во времена императора Вильгельма, когда тот уезжал на охоту в Роминтен, оттуда получались сведения об интригах придворной клики против канцлера и министров. Так во время бесшабашной попойки и разнузданных танцев переодетых женщинами клевретов императора назывались новые министерские кандидаты. Так в свое время в 1909 г. в Роминтен любимец Вильгельма Эйленбург свергнул канцлера Бюлова, который только что получал во время известного скандала по поводу интервью Вильгельма II в "Дэйли Телеграф" признаки монаршего благоволения. Тогда совершенно неожиданно для всего мира во главе германского правительства оказался бесподобный Бетман-Гольвег.

В Нейдеке обстановка не столь пышная и опереточноромантическая, как во время оно в Роминтен. Наоборот, в имении президента-маршала царит псевдоспартанская суровость Фридерицианской эпохи. Но зато тем более там в тесном кругу померанских помещиков считается политической аксиомой учение о том, что Германией и, в особенности, Пруссией должны править люди дворянского служилого сословия, которые "выголодали" (гроссгехунгерт) Пруссию до звания великой державы. Это значит, что министрами и статс-секретарями должны быть крупные помещики, бывшие военные, бывшие чиновники и администраторы царского времени, словом, люди, имеющие опыт в управлении государственной машиной. Президент-фельдмаршал готов согласиться с тем, что послереволюционные "новые" времена требуют некоторых поправок к непримиримой дворянской обстановке вильгельмовской эпохи. Вильгельм до потрясений мировой войны не допускал социал-демократов ко двору. Президент Гинденбург считает, что его сосед по охотничьему участку Отто Браун очень славный охотник и еще лучший собеседник. Президент, к примеру, до поры до времени не имеет возражений против того, чтобы во главе имперского ведомства печати стоял социал-демократ Цехлин. Во-первых, говорят, что этот социал-демократ во время войны очень ловко подкупал печать в нейтральной Испании, что каждый служит отечеству, как может, и не всякому дано драться благородным оружием. Во-вторых, этот социал-демократ очень остроумно рассказывает каждый день президенту содержание газет, крепко поперчив свой доклад самыми свежими анекдотами и городскими сплетнями.

Президент курит свою стариковскую сигару и слушает за кружкой пива, что ему рассказывают его друзья и соседи, съехавшиеся в Нейдек, о ближайших политических планах правительства Брюнинга, который совсем не оправдал его, президента, надежд. Министр труда Штегервальд, товарищ Брюнинга по партии центра, не хочет окончательно уничтожить социального страхования, не хочет окончательно прекратить выдачу пособий безработным: он ссылается на свой опыт старого профсоюзного работника (он, правда, вождь христианских профсоюзов, но чем они отличаются от социал-демократических "свободных" профсоюзов…) и утверждает, что нельзя доводить людей до отчаяния. Старая Пруссия не знала ни страхования от безработицы, ни других каких-то особенных прав рабочих на помощь от государства, в ней были для непокорных рабочие дома и именно поэтому она процветала. На Германию наложены репарационные тяготы за проигранную войну. Что же, войну Германия проиграла, потому что революционное движение нанесло удар в спину действующей армии. Дворянское офицерство выполнило свой долг до конца, а между тем министр земледелия Шланге-Шенинген (как далеко зашло разложение в Пруссо-Германии, если этот старый юнкер и бывший член национальной партии носится с большевистскими идеями) хочет в принудительном порядке отчудить поместия задолжавшихся померанских юнкеров и распродать эти земли по участкам малоземельным крестьянам. О столыпинской ставке на "хозяйственного мужичка" в гинденбурговском кругу ничего не слышали, но о возможности нарушения священнейшего права частной собственности свидетельствует воспоминание об Октябрьской революции. Лиха беда начало. К тому же старый померанский зубр Ольденбург — Янушау с помощью крупнейших помещиков и промышленников преподнес президенту в дар большое имение. Президент Гинденбург, став помещиком, стал обнаруживать большое понимание и сочувствие требованиям аграриев, усматривавших в правительственных субсидиях за счет народных масс единственную возможность борьбы с кризисом в области сельского хозяйства.

Помещик Гинденбург должен был воспринимать разоблачения по адресу этой правительственной помощи аграриям, как личное оскорбление по своему собственному адресу.

В Нейдеке начинают осторожно называть имена тех людей, которые могли бы сменить министров кабинета Брюнинга. При каждом имени президент сочувственно кивает головой: да, это люди, с которыми мне будет легко сговориться. Ба, знакомые все лица! Вот, например, барон фон Гейлл в качестве министра внутренних дел. "Да он сосед!" Гинденбург помнит его еще по собраниям Ландбунда своего округа. Военный министр — генерал Шлейхер. О, это тот самый бравый майор, который в ноябрьские дни 1918 г. с такой решительностью и с таким достоинством поставил Эберта и его правительство на свое место, когда оно робко попробовало "демократизировать" армию, провести в нее свои завиральные идеи! Кто знает, быть может вообще все тогдашние разумные идеи генерала Гренера, за которые президент ему так одно время доверял, были фактически идеями его адъютанта Шлейхера. Говорят, генерал Шлейхер пользуется особым благоволением кронпринца и очень дружен с Адольфом Гитлером. Что же, очень хорошо: результаты последних выборов в ландтаги показывают рост национал-социалистической партии и надо дать этому движению какое-нибудь удовлетворение. Старику президенту не совсем ясно, что, собственно говоря, этим хотят сказать: не то надо образовать новое правительство, чтобы подготовить органический переход власти к национал-социалистам, не то, наоборот, хотят образовать правительство, которое помешает этим людям, которые тоже имеют какие-то "социалистические" идеи, захватить власть. Но, во всяком случае, исполнится его мечта: наконец-то во главе Германии, а затем и Пруссии будет правительство, в котором будут сидеть все свои люди.

Но кого же назначить имперским канцлером? Президент-маршал вспоминает, как он во время войны в 1916 г. по требованию этого властного Людендорфа за что-то свалил тогдашнего канцлера Бетман-Гольвега. Когда этот столь напоминающий ему нынешнего канцлера Брюнинга осторожный бюрократ получил, наконец, отставку, из императорского окружения спросили его, Гинденбурга, кого он хочет иметь новым канцлером. Старого солдата этот вопрос сильно поразил и он ответил: "Конечно, следующего по рангу". Старый служака привык, что в армии всегда есть готовая смена командования. С тех пор он научился политике и знает, что при смене глав правительств дело обстоит не так просто. Но ему обещали подыскать подходящего человека. Сказали даже, что найден будет человек, с которым сможет работать в качестве министра иностранных дел канцлер Брюнинг, которого неудобно как-то совсем прогонять: ведь он с таким почти наивным доверием и жаром выступал в защиту второй президентской кандидатуры Гинденбурга и столько шумели в "демократических" кругах, что Гинденбург и Брюнинг почти отец и сын.

Президент Гинденбург возвращается в Берлин. Он совершает обычный обход своего сада и делает выговор садовнику за то, что некоторые газоны не совсем симметрично подстрижены: сад должен хотя бы в миниатюре напоминать "исторический" парк Фридриха II в Сан-Суси. Затем он принимает канцлера Брюнинга для очередного доклада.

Давно надоевшим президенту методическим голосом питомца католических патеров и профбюрократа канцлер Брюнинг излагает президенту основные черты нового чрезвычайного указа. Обыкновенно Гинденбург слушает своих докладчиков спокойно и никогда их не перебивает, На этот раз он неожиданно ставит вопрос: "Мне сказали, что в проекте указа есть проект большевистского поселения. Правда это?" Брюнинг не отвечает на вопрос и продолжает свой доклад. Новый вопрос президента: "Ага, финансовые вопросы! Все-таки. А я думал, что у вас теперь одни только большевистские идеи". Брюнинг понял намек, ибо он, конечно, знал содержание бесед в Нейдеке. Но верноподданный республиканец не принял вызова. Тогда Гинденбург переходит к фронтальной атаке. "Мой дорогой Брюнинг, говорит он, так больше ни в коем случае продолжаться не может. Мы не можем осуществлять большевистских законов о зарплате (?!) и о поселении. Оба профсоюзника должны выйти из состава правительства". Удивленно смотрит из-под своих очков на президента канцлер Брюнинг. "Я подразумеваю под этим вас и Штегервальда. Но вы, конечно, можете остаться в другом правительстве в качестве министра иностранных дел". В Брюнинге просыпается ненависть католика и южанина против этой лютеранско-прусской сухости: "Весьма обязан, господин фельдмаршал. С разбитым хребтом я не могу остаться министром". Этого Гинденбург не ожидал. Этот ответ Брюнинга не был предусмотрен составителями той шпаргалки, с которой считывал президент-фельдмаршал свои вопросы. Он смутно, вероятно, вспомнил о том, как Бисмарк схватил колеблющегося короля Вильгельма за эфес шпаги: "А что будет, если я обращусь к вам, как офицер к офицеру?" Но Гинденбургу никто не объяснил в кадетском корпусе диалектики политических ситуаций, а в его поместьи Нейдеке не сказали ему, что мы живем в очень сложную эпоху невиданного обострения классовых противоречий, вызывающих колебания в отдельных политических фракциях монополистического капитала. Ответ Брюнинга гласит: "В данном случае речь идет не о вопросах чувства. Для этого слишком серьезно положение и слишком далеко пошли события. Мне кажется, что вы не считаете больше моим заданием указывать вам на те опасности, которые появятся в результате того, что теперь может случиться. Вы, очевидно, весьма подробно осведомлены о положении из совершенно иных источников".

Канцлер Брюнинг возвращается в свою канцелярию, расположенную в двух шагах от президентского дворца. Короткое заседание совета министров. Опять в президентский дворец. Брюнинг вручает прошение об отставке. Это последнее свидание Брюнинга с Гинденбургом продолжается всего три минуты. "Я вручаю вам, господин рейхс-президент, свое прошение об отставке ровно семь недель спустя после вашего переизбрания президентом республики". Гробовое молчание. В этот момент Брюнинг, вероятно, вспомнил пророческое предупреждение генерала Гренера: "единственно, на что вы всегда можете рассчитывать в своих политических планах, это — измена старика" ("Worauf sie fest bauen können isr die Untreue des alten Herrn").

Канцлер в отставке Брюнинг медленно проходит по саду в свою канцелярию. В этом саду есть "исторический" уголок, где состоялось вручение прошения об отставке канцлером князем Бюловым императору Вильгельму. До этой отставки тоже столько болтали в придворных и политических кругах о трогательной дружбе и взаимной преданности главы государства и первого министра. Спустя несколько недель после ухода Бюлова в отставку, Вильгельм показывал этот уголок сада саксонскому королю: "Здесь, на этом месте я прогнал эту свинью".

Соответствующего "исторического" изречения Гинденбурга не существует.

Престарелый фельдмаршал-президент (Гинденбург родился в 1847 г. в Познани, где отец его служил в гарнизоне командиром роты) происходит из прусской деревенской семьи, которая привыкла считать армию оплотом не только буржуазного государства, но и вообще всего существующего, началом всех начал. Один из биографов Гинденбурга (Шультце-Пфельцер) рассказывает, что первая нянька Гинденбурга, бывшая маркитантка, приводила плачущего ребенка в чувство окриком: "Смирно! Рота, стройся!" (Ruhe in der Kompagnie). Воспринятая с молоком матери милитаристическая фразеология и идеология, конечно, дает Гинденбургу на всю жизнь монархическое мировоззрение, ибо в его представлении сильная армия немыслима без богопомазанника, которому надо беспрекословно повиноваться. Но другой биограф маршала-президента Георг Гунеус (см. "Дело Гинденбурга", "Фоссише" 2/Х 1932) совершенно правильно отмечает, что в Спа (германской Ставке во время мировой войны) поставленный перед дилеммой ноябрьских дней 1918 г., кого спасать, армию или императора, Гинденбург сделал выбор в пользу армии, ибо именно армия кажется ему основным источником государственной власти, оплотом того правопорядка, без которого Гинденбург себе мира не мыслит.

Во имя спасения армии Гинденбург вступает в сделку с Эбертом. Как глава армии, т. е. контрреволюционного офицерства, хотя и потерпевшей поражение в мировой войне, Гинденбург в этой сделке остается хозяином положения, ибо и Гинденбург и Эберт фактически ориентируются на эту армию, но Гинденбург естественно в данном случае сильнее Эберта. Георг Гунеус совершенно верно указывает, что в 1916—18 гг. Гинденбург был фактическим правителем Германии и совершенно оттеснил от руководства не только армией, но и государством вообще последнего кайзера. Ибо если согласиться с тем, что армия является единственным оплотом государства, его базой и его прикрытием, то тогда вся власть находится, конечно, в руках фактического, а не номинального "верховного вождя" армии.

Поэтому когда Гинденбург второй раз, уже в качестве президента республики, становится во главе армии, то это обозначает, что армия снова становится основным и решающим фактором государства. В условиях нарастающего революционного кризиса это обозначает подготовку к военной диктатуре. Описанная выше "конституционность" Гинденбурга этому не противоречит, а лишь обозначает, что Гинденбург в 1925 — 32 гг., как и в 1918 г., считает, что "такая диктатура должна оставаться последним исходом, когда не остается ничего другого". Недаром Гинденбург готов был снабдить полудиктаторскими полномочиями социал-фашиста Германа Мюллера. Только протест рейхсвера (выступление ген. Шлейхера) побудил его заменить Мюллера Брюнингом. Правительство Брюнинга, Папена, а затем Шлейхера, — все это попытки оттянуть тот момент, когда ничего другого не остается. Правда, диктатура пришла несколько в ином виде, чем предполагал Гинденбург: не военная диктатура, а фашистская диктатура национал-социалистической партии, После первого своего свидания (10 октября 1931 г.) с Адольфом Гитлером президент-фельдмаршал заявил, что "ему кажется, что революционные настроения Гитлера не носят враждебного государству характера и что между ним, Гинденбургом, и Гитлером нельзя установить какие-либо принципиальные расхождения. Он думает, что надо будет, когда придет время, предоставить Гитлеру участие в правительстве. Пока ему вождь национал-социалистов кажется слишком молодым и неопытным в области большой политики, чтобы перенять кормило правления: ему необходимо понемногу взобраться по лестнице государственной службы". (Шультце-Пфельцер, "Гинденбург и Гитлер" стр. 115). Это звучит несколько стариковски-наивно, но ведь Гинденбург лишь по-своему формулировал тогдашнюю установку решающих кругов германской буржуазии. Когда на поверку оказалось, что темпы революционного кризиса не могут ждать, пока "молодой" Гитлер продвинется по лестнице государственной службы, маршал-президент поставил себя рядом с вождем национал-социалистов в апофеозе "национального объединения". Во имя выполнения социального заказа германской монополистической буржуазии Гинденбург во время мировой войны оттеснил на задний план императора Вильгельма, в ноябрьские дни 1918 г. заключил сделку с Эбертом, в 1925–1929 гг. правил строго конституционно (недаром был то период относительной стабилизации), с 1929 г. подготовлял учреждение диктатуры и, наконец, 30 января 1933 г. ее освятил всем своим авторитетом. Вот в чем "величие" маршала-президента и вот в чем его верность идеалу, о которых так любят говорить германские "патриоты".

Германские "демократы", веровавшие в верность Гинденбурга "демократической" конституции, теперь вдруг вспомнили, что один из предков маршала-президента некий майор фон Бенкендорф и фон Гинденбург был приговорен военно-полевым судом к смертной казни за то, что он в 1806 г. сдал без боя крепость Шпандау французам. Эти горе-демократы проводят в эмиграции некую историческую параллель, изображая дело так, что престарелый президент сдал германскую крепость "демократии" без боя национал-социалистам. Крепость Шпандау была сдана без боя французам, исконным врагам. Германская "демократия" была ликвидирована Гинденбургом, который считал эту "ноябрьскую демократию" временным недоразумением. Неслучайно канцлер Папен пользовался такими симпатиями Гинденбурга: он видел в Папене представителя старого доноябрьского строя, вернувшегося на свое старое место. Когда фон Папен уходит, уступая место Шлейхеру, Гинденбургу кажется, что с воцарением "социального генерала" восстановление старого строя отсрочено, и он пишет меланхолически на пожалованном фон Папену портрете: "Я имел некогда товарища!" (Ich hatte einen Кameraden!) Когда по указке буржуазии Гинденбург оформляет национал-социалистическую, фашистскую диктатуру, он и тут ищет прежде всего надежд на простое восстановление старого прусско-юнкерского строя: его любимцем становится никак не Адольф Гитлер, несмотря на лубочные изображения единения "фельдмаршала и ефрейтора мировой войны", а старый прусский офицер и полицейский прусского образца Герман Геринг, которому он в годовщину битвы при Танненберге демонстративно клянется в вечной дружбе и которого он производит в чин генерала от инфантерии. Это опять-таки не значит, что Гинденбург, друзьями которого были Гренер, Брюнинг и Папен, не изберет себе какого-нибудь нового друга, если буржуазии понадобится в политических целях использовать его старческий "ореол".

В ноябре 1918 года начальник главной квартиры германской действующей армии генерал Вильгельм Гренер вместе с германским главковерхом фельдмаршалом Гинденбургом стоял перед последним германским императором Вильгельмом. Германская делегация во главе со статс-секретарем Эрцбергером находилась по пути в Компьень, чтобы получить там из рук маршала Фоша условия перемирия. Императорская Германия была разбита в мировой войне. По всей германской земле валялись сброшенные и оставленные короны королей, великих и малых герцогов. Только на голове Вильгельма II еще болталась германская и прусская корона, ибо социал-соглашатели во главе с Эбертом все еще надеялись, что смена правления пройдет самым безболезненным образом, быть может, даже с сохранением монархии. В порядке дня стоял вопрос не о защите, а о борьбе против революции, против восстания трудящихся. Эберт в Берлине и Гренер в Спа обсуждали вопрос, как сохранить боевые силы для борьбы с революцией. Обоим казалось для этого необходимым сохранить монархию. Эберт добивался добровольного отречения Вильгельма II от престола и назначения регента, Гренер же, кроме того, считал, что буржуазный строй будет еще в большей сохранности, если уходящая кондукторская бригада германской империалистической буржуазии, монархическая головка во главе с Вильгельмом, умрет красиво. Он не потому предлагал Вильгельму II пасть во главе своей гвардии на передовых позициях, что ему хотелось романтики, а потому, что ему казалось необходимым сотворением легенды о высоком, жертвенном патриотизме "царствующего дома", при смене кондукторской бригады на самом крутом повороте германского поезда, как бенгальским огнем ослепить классовое самосознание масс.

Вильгельм II пасть на передовых позициях не пожелал. Он, как известно, пожелал во главе "своих" войск двинуться на усмирение Берлина, пытался повторить поход георгиевских кавалеров генерала Иванова на Петроград. Из вильгельмовского похода, конечно, ничего бы не вышло. Но генерал Гренер не дал ему даже сделать попытки такой авантюры. Гренер тогда заявил:

— Не следует рассчитывать на то, чтобы серый фронтовой солдат стрелял против другого фронтовика, с которым он четыре года лежал в окопах и боролся против врага.

Красиво сказано, но не в красоте дело! Гренеру стало ясно, что сохранение монархии не является самоцелью. Первичной основной целью является сохранение буржуазного строя, ликвидация всякой попытки углубления революции, превращения гогенцоллерновской монархии не просто в республику, а в германскую социалистическую республику. В Берлине Карл Либкнехт только что водрузил над королевским дворцом красный флаг и провозгласил власть советов. Три ставленника буржуазии сразу же сделали свои контршаги: Шейдеман провозгласил перед крыльцом рейхстага республику, Эберт перенял на Вильгельм-штрассе из рук принца Макса Баденского власть, генерал Гренер в Спа вместе с фельдмаршалом Гинденбургом стали осуществлять свое "великое" дело примирения офицерства с молодой республикой: генерал Гренер стал эмпирическим путем вместе со всем кадровым офицерством проходить спешным порядком курс контрреволюционной политграмоты. Генерал Гренер и вождь социал-соглашательства, основоположник социал-фашизма Фриц Эберт нашли друг в друге достойных учителей и учеников.

Не успел Вильгельм II уехать из Спа в Голландию, не успели из имперской канцелярии в Берлине социал-соглашатели разъехаться по заводам и казармам, чтобы загнать революционное движение в свое соглашательское русло, как генерал Гренер и Фриц Эберт засели у телефонных аппаратов и стали договариваться, как быстрее и бесшумнее удушить революционное движение, как надежнее обеспечить сохранение буржуазного социально-политического строя. Официально эти переговоры назывались переговорами об отношении офицерского корпуса во главе с верховным командованием к республике. Но шла речь фактически именно о борьбе с революционным движением, которое оба, генерал и "социалист", по выражению самого Эберта, ненавидели, как грех. Начиная с исторического разговора 9 ноября, генерал и "социалист" почти ежедневно в течение больше полугода будут так беседовать по душам по тайному прямому проводу, о существовании которого тогда не знал никто. Об этом проводе не знали ближайшие сотрудники Эберта и Гренера. Знал только один из адъютантов генерала Гренера Фолькман, который сохранил для истории беспримерного предательства германских "социалистов" стенографические записи этих бесед[3].

Нельзя себе представить лучших специалистов своего дела, чем Эберт и Гренер. Первый прошел замечательную школу социал-предательского аппаратчика, второй — военную школу до и во время войны и политическую школу на Украине во время германской оккупации и в Берлине во время подавления исторической забастовки рабочих-металлистов.

Генерал Вильгельм Гренер родился в 1867 году в Людвигсгафене (Вюртемберге) в семье мелкого военнослужащего. Получил обычное военное образование, служил в генштабе и уже в 1912 г. Гренер начальник железнодорожного отдела генштаба. В день взрыва мировой войны Гренер назначается начальником полевых железных дорог, затем (в 1916 г.) начальником военного продовольственного ведомства. В конце 1916 г. Гренер становится во главе особого военного ведомства и осуществляет так наз. "программу Гинденбурга", т. е. программу мобилизации всего населения в тылу на нужды войны. Эту программу покойный т. Ларин называл введением крепостного права в пользу империалистической буржуазии. Когда в 1917 г. разразилась историческая забастовка берлинских рабочих-металлистов, Гренер подавил ее в трогательном сотрудничестве с социал-предателем Эбертом. При этом Гренер расклеил свою знаменитую прокламацию: "Подлец тот, кто бастует, когда Гинденбург велит работать!". В марте 1918 г. Гренер был переброшен на Украину и стал фактическим руководителем германской оккупации, причем главным его заданием была реквизиция продовольствия и сырья на Украине. В октябре 1918 года Гренер сменил генерала Людендорфа на посту начальника главной германской квартиры и с первого же момента защищал два тезиса: во-первых, невозможность какого-либо сопротивления победоносной Антанте, хотя бы в виде "народного восстания" levee en masse) и, во-вторых, невозможность вооруженной рукой подавить революционное движение. Впоследствии (в показании на так наз. "мюнхенском процессе", см. книжку Кабиша "Гренер", стр. 63) Гренер заявил: "О, если бы во-время образовали специальные отряды войск для борьбы с внутренними беспорядками! Правительство должно было образовать специальные войска из надежных элементов и из добровольцев (как это затем и сделал Гренер с Носке — Н. К.), обученных борьбе на улицах больших городов".

Уже из этой кратенькой биографии Гренера выпукло видны его основные черты: Гренер не генерал старых прусских традиций. Недаром именно он сказал в ноябре 1918 г.: "Присяга на верность знамени и монарху — только идея". Это отнюдь не генерал-дворянин, который хотел бы сказать про германо-прусскую монархию, как один из римских пап сказал про иезуитов: "Пусть она существует такой, как она есть, или пусть она не существует!" Гренер — военнополитический приказчик того гигантского торгового дома, который называется буржуазной Германией. Для него провозглашение республики является лишь сменой фирмы, переменой фирмы без перемены содержания. Здесь он встречается с социал-соглашателями. Нельзя представить ничего более естественного, чем союз Гренера и Эберта. Недаром оба они разными средствами пытались накануне ноябрьского крушения монархии спасти ее. Гренер пытался добиться образования правительства "национальной обороны" с непременным участием Эберта, исходя из предположения, что "война является величайшей демократической волной, которую когда-либо знала история нашей планеты. Кто попытается противостоять этой волне, будет отброшен назад. Поэтому надо попытаться плыть на этой волне, переменить курс и рулевых, чтобы добраться до гавани, если война кончится неудачей" (Кабиш, стр. 52) Гренер ищет свидания со Стиннесом и умоляет Стиннеса уговорить Людендорфа образовать правительство с участием Эберта. Стиннес отказывается от такого посредничества между Людендорфом и Эбертом, потому что он в отличие от Гренера уверен в победе Германии.

Германская главная квартира в Спа. Условия перемирия, продиктованные германским парламентерам в Компьене, генералу Гренеру известны: финис Германие (конец Германии!). Однако, по мнению Гренера, не Германии вообще, а только монархической Германии. Надо создавать новый вариант буржуазной Германии. Гренер ходит большими шагами по своему кабинету. Он вспоминает свое пребывание в Киеве в начале рокового для Германии 1918 года. Из Киева он наблюдал то, что происходит в Советской России. Почти целый год он пристально смотрел на Москву, стараясь понять самую сущность большевизма. По-своему он его понял: он крепко запомнил, что большевизм несет гибель всем буржуазным устоям. Один за другим вбегают в кабинет начальника главной квартиры взволнованные адъютанты и ординарцы: они сообщают о паническом отступлении огромной германской армии, за которой следуют по пятам антантовские полчища. Отдельные полки и дивизии идут уже под красными, а не старыми императорскими знаменами. Отдельные полки уже находятся в связи с фабриками и заводами, пытаются сохранить оружие для гражданской войны. Старый генерал вынужден сознаться перед самим собой, что с его точки зрения лучше, чтобы эта армия, зараженная большевизмом, разложилась окончательно, распалась на свои составные классовые элементы, ибо если она сохранится, то она может стать, или даже наверное станет большевистской армией. "Разбухшая миллионная армия пускай распадается, она его не интересует. Но офицерский корпус должен дальше существовать. Будущность (буржуазной) Германии немыслима без этого основного ядра дисциплины и сил волевой энергии и умения командовать и повиноваться. Теперь на поворотном пункте мировой войны решается, стоит ли и офицерский корпус на поворотном пункте своего пути, или он вообще перестает существовать, потерял ли он вследствие своего поражения в мировой войне право и дальше участвовать в определении судеб Гермамании, окончилась ли с падением монархии историческая роль офицерского корпуса. Генерал прислушивается к разговорам, которые ведут в его кабинете группы его адъютантов и сбежавшихся в главную квартиру офицеров разных частей. Он слышит отрывки суждений:

— Революция сверху… спасительная прививка… Не надо ждать образования революционных солдатских Советов, а надо самим приказать образовать такие Советы, которые не ограничивали бы прав офицерства в области военного командования.

"Поймут ли меня офицеры, — думает генерал. — Они пойдут за мной, ибо под таким приказом (признать республику — Н. К.) будет стоять подпись фельдмаршала (Гинденбурга). Они хотят, чтобы ими руководили. Ими должно руководить. Они всегда были только инструментом высшей воли (орудием в руках германских империалистов — Н. К.) и они никогда не учились мыслить политически. Они покажут свой здоровый (классовый — Н. К.) инстинкт и они будут повиноваться, повинуясь в свою очередь самой своей природе".

Мы не выдумываем этих мыслей Гренера. Они взяты из записей его сотрудника, его двуногого дневника[4].

В то время, как адъютанты Гренера пишут под его диктовку приказ об образовании в армии солдатских Советов, генерал вспоминает о своем разговоре с вождем социал-демократии Эбертом, который имел место в Берлине всего только три дня тому назад. Вот где можно найти помощь. Мысль о том, что социал-демократическая партия, как будто бы принципиальная противница буржуазного государства, может войти с ним, контрреволюционным генералом, в сделку, отнюдь не кажется ему фантастической. Он даже заранее решает, что эта партия пойдет на прочный союз с офицерством старой армии, как таковым. "Ибо Эберт умен и думает о том несчастии, которое поразило отечество". Кто-то из офицеров спрашивает:

— Разве может Ставка в первый же час существования республики отказаться от всякой попытки контрвыступления в защиту монархии? Союз с Эбертом возлагает на нас известные обязательства?

Гренер отвечает:

— Нет выбора. Сегодняшний день требует жертв во имя спасения того, что еще можно спасти.

Гинденбург объявляет себя солидарным с Гренером. Вечером 9 ноября состоялся тот первый разговор Гренера с Эбертом по прямому проводу, о котором мы уже говорили. Гренер сообщил Эберту, что он с Гинденбургом остаются во главе армии.

— Как будете вы относиться к Советам рабочих и солдатских депутатов? — спрашивает Эберт.

— Командирам дано указание договариваться с Советами.

— Чего вы ждете от нас?

— Господин фельдмаршал ждет от германского правительства, что оно поддержит офицерский корпус в его борьбе за сохранение дисциплины и строгого порядка в армии.

— Еще чего?

— Офицерский корпус надеется, что правительство будет бороться с большевизмом и он предоставляет себя в распоряжение правительства для этой борьбы.

Пауза. Затем слышится из Берлина глухой голос Эберта.

— Передайте господину фельдмаршалу благодарность правительства.

Быстро идут ноябрьские дни 1918 года. Миллионы германских рабочих и крестьян в солдатских шинелях возвращаются на родину. Но они не рассасываются по фабрикам и заводам, ибо германский производственный аппарат частью разбит, частью остановился. В отдельных городах уже идут схватки революции с контрреволюцией. Правильно говорит Фолькман, что "многое должно было остаться между Эбертом и Гренером недоговоренным". Самые завзятые бандиты не любят обсуждать подробно предстоящего им мокрого дела, а эти двое сговорились убить германскую революцию. Гренер отдает секретный приказ не очищать слишком быстро оккупированных русских провинций и создавать там базу для борьбы с Советской Россией. Одновременно, по его же приказу, идет во всей возвращающейся на родину германской армии вербовка добровольцев для борьбы с большевиками за пределами Германии. О вербовке добровольцев для борьбы с германскими большевиками Гренер пока не говорит, ибо у него есть план нанести германскому большевизму удар в центре революционного движения — в Берлине. Головные отряды возвращающейся армии уже приближаются к Берлину. Этой армии посвящены, главным образом, те тайные беседы по прямому проводу, которые ведутся ежедневно между Эбертом и Гренером. "В перегруженном трудами дне Эберта всегда имеется вечером четверть часа, когда он старательно запирает свою комнату в здании имперской канцелярии от всех посетителей. С его письменного стола идет секретный провод непосредственно к письменному столу Гренера в Вильгельмхехэ (Касселе — Н. К.) — новое местонахождение главной квартиры. В то время, как наблюдатели исполкома и радикалов напрасно вострят свои уши на телефонных станциях, Эберт благоговейно слушает, что ему говорит спокойный голос Гренера. Иногда, как бы гонимый непреоборимым чувством. Эберт приподнимает ту железную маску, которую он носит весь день, и все то, что тяжело давит ему на сердце, дает себя подбодрить словами генерала, который утешает его и призывает его к порядку. Эти четверть часа, от которых он редко отказывается, постоянно укрепляют в нем надежду, что он в конце концов останется победителем в своей игре".

Во второй половине ноября по этому прямому проводу идут между Гренером и Эбертом переговоры о том, как можно использовать возвращающуюся на родину армию "для восстановления порядка в стране". Гренер шлет в Берлин своего представителя, полковника Гефтена, который развивает приблизительно следующую программу: немедленно созывается рейхстаг, который создает временную конституцию. Уничтожаются все Советы рабочих и солдатских депутатов и восстанавливаются права офицеров в области командования. Разоружается целиком и полностью гражданское население. Распускаются все вооруженные революционные организации. Все названные мероприятия проводятся исключительно под руководством Ставки, т. е. самого Гренера.

Этого плана осуществить не удается вследствие известных событий 5 декабря. Полковник Гефтен представляет тогда Эберту, по поручению Гренера, новый план "пацификации" Берлина. Начиная с 5 декабря с запада, востока и юга должны быть стянуты к столице девять дивизий, которые должны между 10 и 21 декабря вступить в Берлин. Эти дивизии должны разоружить рабочих, очистить казармы от "дезертиров", т. е. от революционных солдат и создать базу для образования добровольческих контрреволюционных отрядов. Эберт отвечает, по записи адъютанта Гренера, что "он питает самое полное доверие к намерениям верховного командования, но что он очень беспокоится относительно возможного исхода такого предприятия". Гренер выносит впечатление, что "Эберт не хочет нести формальную ответственность за подобное выступление. Вероятно, ему хотелось бы, чтобы он был по отношению к своим коллегам в правительстве и по отношению к своей партии внешне свободен от всякой ответственности и чтобы его, поскольку это возможно, поставили перед совершившимися фактами". Правда, при этом Эберт пытается оговорить еще кой-какие разногласия. "Эберт требует, чтобы была сделана попытка обойтись без кровопролития, в то время как верховное командование в такую возможность давно не верит".

Речь идет о декабре 1918 г., но как помогают разобраться эти замечания во взаимоотношениях между Гренер ом и социал-фашизмом в 1932 году!

8 декабря Эберт получает послание Гинденбурга, фактическим автором которого является генерал-квартирмейстер Гренер. Это послание напоминает вождю германской социал-демократии, что "офицерский корпус отдал себя в распоряжение правительства 9 ноября в ожидании, что его самопожертвование встретит признание отечества и поддержку нового правительства. Между тем авторитет офицерства ущемляется распоряжениями и событиями самого прискорбного характера. Необходимо восстановить все права офицерства и удалить солдатские Советы из армии. Необходимо скорей созвать Учредительное собрание. Необходимо устранить от правительственных дел Советы рабочих и солдатских депутатов". "Мы все знаем, — пишет под диктовку Гренера фельдмаршал Гинденбург своему предшественнику на посту президента республики Эберту, — что прискорбный исход войны сделал необходимым новое устроение государства на новых основах и в новых формах. Мы хотим оздоровления государства и не хотим, чтобы это оздоровление было задержано уничтожением основ нашей хозяйственной жизни" (т. е. ущемлениями прав "священной частной собственности" — Н. К.). "Я знаю, — заключает Гинденбург свое послание, — что радикалы (т. е. революционные рабочие — Н. К.) относятся ко мне враждебно потому, что я будто бы вмешиваюсь в политику (читатель видит из самого послания Гинденбурга, как его, бедного, оклеветали — Н. К.). Но желанием моего сердца продиктованы мне эти высказывания. Я желаю вам сил для полных радостной решимости действий".

Гренеровский план разоружения Берлина становится известным независимцам. Назревает правительственный кризис. Гренер докладывает о создавшемся положении Гинденбургу.

Гренер говорит фельдмаршалу, что надо обдумать, не следует ли Ставке (т. е. Гинденбургу с Гренером самолично) отправиться в Берлин, чтобы перенять руководство предполагаемым предприятием. Часть генштаба считает, что нельзя свалить ответственность за такое предприятие на берлинских генералов и что нельзя по линии политического руководства целиком и исключительно надеяться на Эберта, у которого не хватает решительности и воли. "Против этого предложения, — продолжает Гренер, — говорит, однако то, что берлинское предприятие является лишь частью в совокупности революционных событий. Если это предприятие плохо кончится, то тогда, быть может, Либкнехт провозгласит в Берлине красную диктатуру. Если же Ставка будет непосредственно вовлечена в эту катастрофу, то ее роль вообще навсегда кончилась. Такой опасности мы подвергаться не можем. Ибо Ставка и имя Гинденбурга являются последним средством, чтобы в крайнем случае организовать сопротивление страны против большевистского Берлина".

Берлинский командующий генерал Леки получает указание действовать по инструкциям Ставки, но на собственный риск и страх. Не следует выполнять распоряжений правительства, если они не соответствуют секретному соглашению Ставки с Эбертом. Одновременно Гренер посылает в Берлин своего политического советника майора Шлейхера, ставшего впоследствии военным министром и канцлером Германии.

Во время решающего заседания правительства народных уполномоченных точка зрения Ставки, в особенности по вопросу о разоружении Германии, побеждает. "Побеждает мастерская тактика Эберта, которого в решающие мо-Мейты крепко поддерживает Шлейхер". Фронтовые войска под руководством контрреволюционного офицерства вступают в Берлин. Почти в тот же момент статс-секретарь Эрцбергер подписывает в Трире продолжение перемирия с маршалом Фошем. Германский представитель умоляет об оставлении ему пулеметов для борьбы с большевизмом. Но Фош предоставляет германскую буржуазию своей судьбе.

Несколько дней спустя Гренер наглядно демонстрирует Эберту, что молодая германская "демократическая" республика зиждется на двух китах: на социал-демократии и армии, причем армия диктует социал-демократии взаимоотношения между этими двумя основными факторами германской "демократии", а не наоборот.

16 декабря германский съезд советов принимает "радикальную" резолюцию об уничтожении погон и других знаков отличия, о запрещении носить оружие во внеслужебное время и о подчинении армии Совету народных уполномоченных. Соответствующая резолюция в разговоре по известному нам прямому проводу Гренером отклоняется. Гренер заявляет Эберту:

— Господин фельдмаршал рассматривает решение съезда, как нарушение обещаний, данных в первые дни революции. Он объявляет это решение незаконным, ибо этим решением нарушаются права имеющегося собраться Учредительного собрания.

Медленно, голосом затравленного зверя, отвечает Эберт:

— Я настоятельно прошу ваше превосходительство не принимать слишком быстрых решений, пока не исчерпаны все возможности разрешения конфликта.

Ответ Гренера:

— Не мы, господин Эберт (глава республиканского правительства для генерала Гренера никак не "превосходительство" — Н. К.), вызвали этот конфликт и не наше дело его ликвидировать.

Эберт:

— Мы должны попытаться ловкими переговорами поладить с этим неприятным делом. Я рассчитываю на вашу поддержку.

Эберт просит Гренера приехать в Берлин. Длинная пауза. Затем Гренер говорит:

— Я приеду, но я обращаю ваше внимание заранее на то, что фельдмаршал, я и все главное командование ставят свою судьбу в зависимость от разрешения этого вопроса.

Одновременно Гренер дает по всем еще существующим корпусам и штабам приказ о непризнании решения съезда Советов. Шейдеман по указке Эберта, за спиной которого, стоит Гренер, произносит на съезде Советов резкую речь против требования передачи всей власти Советам.

20 декабря Эберт созывает совещание правительства, Центрального комитета Советов с участием генерала Гренер а. Гренер приехал в Берлин в сопровождении майора Шлейхера. Оба офицера идут демонстративно пешком по Лейпцигерштрассе в военное министерство в полной парадной форме со всеми орденами и знаками отличия. Часовой у входа в министерство пытается их задержать, но Гренер тут же отдает приказ об аресте этого часового, причем любопытно, что арест приводится в исполнение чиновником гражданской политической полиции. На заседании правительства с Центральным комитетом Советов Гренер категорически заявляет, что осуществление решения съезда приведет к отставке верховного командования и, стало быть, к хаосу, как его понимают Гренер и Эберт, т. е. к революции. Нечего и напоминать, что правительство и Центральный комитет немедленно же преклоняются перед волей командующего армией. Ибо социал-демократы эбертианского толка и независимцы — все они хорошо понимали, что они выполняют задания по разложению революционной армии и революционного тыла, но вооруженную борьбу с революцией все-таки ведет контрреволюционное офицерство под командой Гренера.

Второй урок дает Эберту Гренер, когда Эберт — Шейдеман не так быстро, как этого хочет верховное командование, приступают к усмирению известного восстания революционных матросов, засевших в Маршталле (быв. здание королевской конюшни в Берлине).

— Что это обозначает, господин Эберт? — кричит по прямому проводу Гренер. — Я должен потребовать у вас объяснений — чем вызваны уступки по отношению к матросам? Терпение фельдмаршала и мое совершенно истощилось. Такими переговорами вы губите те войска, которые еще преданы своим офицерам. Верховное командование никак не может согласиться принять на себя ответственность за развитие этого положения.

Эберт:

— Речь идет о более важных делах, чем чисто военные вопросы. Кровавая баня имела бы в настоящий момент самые ужасные последствия для внутриполитического положения страны.

— Я сожалею, — отвечает главе "революционного" правительства генерал Гренер, милостиво согласившийся с этим правительством, из высокого патриотических соображений, "сотрудничать": — но не могу за вами следовать в этом деле. Фельдмаршал и я требуем разоружения и роспуска морской дивизии, — и мы позаботимся, чтобы это было осуществлено.

Любопытно, что весьма контрреволюционный автор документации, которой мы пользуемся, отмечает, что "Эберт долго внутренне боролся, совещался с Шейдеманом прежде, чем отдать приказ о применении вооруженной силы против матросов", но оказалось на поверку, что колебания эбертианцев были напрасны: Гренер уже успел отдать приказ командующему берлинским гарнизоном об атаке на революционных матросов.

Это выступление берлинских контрреволюционных частей из состава старой армии было фактически первым и последним. Немедленно же после кровавой расправы с революционными матросами выяснилось, что старую армию надо вычеркнуть из списка сил контрреволюции еще до того, как победоносная Антанта вычеркнула ее в Версальском договоре из списка вооруженных сил германского империализма, и что необходимо приступить к образованию "добровольческих" отрядов, т. е. к образованию контрреволюционной армии из офицерства старой армии, социал-фашистских и профсоюзных аппаратчиков и кулацкого молодняка. Неправильно, оказывается, предполагать, что основоположником этой армии был Носке. Он оформил лишь политически идею, преподанную ему военспецом Гренером. Когда в Касселе (германской Ставке) получилось известие о развале в берлинском гарнизоне, то, как рассказывает Фолькман, "в Ставке воцарилось чувство уныния и потери духа. Генерал Гренер собрал всех начальников отделов, осведомил их о серьезности создавшегося положения и просил изложить ему их мнение. Часть офицеров высказала мнение, что борьба закончилась поражением (контрреволюции — Н. К.). Нет смысла дальше бороться против судьбы. Верховному командованию приходится объявить себя распущенным. Каждый должен отправиться домой и в одиночку попытаться спасти свою семью и свою шкуру. Против такого взгляда самым резким образом выступил майор Шлейхер, впоследствии естественный преемник Гренера. Он заявил, что борьба только теперь начинается. Все, что происходило до сих пор, фактически преследовало только одну цель, а именно — выигрыш времени. Если теперь бросить оружие, это будет обозначать гибель Германии (буржуазной, конечно. — Н. К.). Спасение придет от добровольческих отрядов. Надо только, что бы ни случилось, крепко держаться этой идеи и надо терпеливо ждать, пока эти отряды станут надежным оружием. Ни в коем случае не надо давать нынешним затруднениям отвлекать себя от конечной цели восстановления твердой правительственной власти. Если так поступать, то берлинское поражение окажется лишь эпизодом".

И Фолькман подчеркивает: "Генерал Гренер говорит, что он вполне присоединяется к этому мнению. Восстановительная (? — в смысле восстановления контрреволюционной власти — Н. К.) работа верховного командования должна продолжаться". Любопытно, что теперь очередь Эберта проявлять признаки нетерпения. Когда 29 декабря, при похоронах павших революционных матросов, начинаются революционные демонстрации против эбортианского правительства, Эберт берет опять трубку прямого провода и спрашивает Гренера, когда же, наконец, будут в Берлине эти обещанные им добровольческие отряды.

— Мы накануне восстания, — кричит Эберт, — а у меня нет солдат для борьбы с ним.

Гренер отвечает, что "господину Эберту придется потерпеть. ибо фельдмаршал не выпустит из своих рук добровольческих отрядов, пока их дисциплина не будет достаточно укреплена". Эберт возражает, что он не может так долго ждать. "Каждую минуту Либкнехт может прибегнуть к силе и свергнуть правительство. Тогда все будет слишком поздно. Он, Эберт, ждет в этот момент величайшей опасности, что для него все сделают те офицеры, для которых он сам сделал решительно все, что только было в его силах".

Гренер и не думает выражаться дипломатически:

— Ваши жалобы совершенно не кстати. Две недели тому назад можно было еще выступать энергично. Вы несе-те последствий колебаний. Мы теперь предпринимаем последнюю попытку создания для вашего, господин Эберт, правительства вооруженной силы. Если эта попытка окончится неудачей, то тогда ваша и наша одновременно судьба решена, и в стране будут царствовать большевизм и анархия. Это заставляет нас действовать осторожно. Никто, даже вы, не можете фельдмаршала и меня освободить от возложенной на нас ответственности.

Любопытно, что одновременно Гренер требует от Эберта замедления эвакуации оккупированных русских провинций. "Если даже и не думать о завоеваниях в России, то жизненной необходимостью Германии является держаться в должном отдалении от большевизма… Поэтому фельдмаршал и он, Гренер, считают необходимым не только задержать эвакуацию русских земель, но и приступить к наступлению в Курляндии, чтобы создать между Советской Россией и Германией безвоздушное пространство".

Когда несколько позже (в апреле 1919 года) в имперской канцелярии происходит совещание о положении на Востоке, "Гренер заявляет, что осуществлена поставленная им цель установления вдоль германской границы надежной защитной стены против большевиков. В данный момент нет непосредственной опасности, тем более, что большевистские войска заняты отражением наступления армий Колчака и Деникина. Можно было бы даже теперь положить конец советскому царству, если бы армия Антанты вместе с германскими войсками с Запада двинулась бы против России".

Зато в решающий момент борьбы в Веймаре вокруг подписания или неподписания Версальского мира Гренер без колебаний высказывается за подписание позорного мира с врагом внешним, чтобы освободить все наличные вооруженные силы для борьбы с внутренним врагом — с революционным движением. Его телеграмма Эберту в высшей степени замечательна. Она гласит:

"Возобновление борьбы обречено на поражение после преходящих успехов на Востоке. Приходится поэтому заключать мир на поставленных врагом условиях. Я считаю необходимым, чтобы министр рейхсвера Носке перенял руководство народом, и ответственность за подписание мира. Только если Носке объяснит в воззвании к Народу Необходимость подписания мира и потребует от каждого офицера и солдата, чтобы он и после подписания мира остался на своем посту в интересах отечества, только тогда есть надежда на то, что военные сплотятся вокруг Носке и этим уничтожат всякие попытки восстания внутри страны".

Эта телеграмма отправляется с одобрения Гинденбурга.

Гинденбург:

— Вы взяли на себя тяжелую ответственность.

Гренер:

— Я сумею ее нести.

Ночь с восьмого на девятое ноября 1923 г. глава правительства "большой коалиции", т. е. правительства стиннесовской (народной) партии тяжелой промышленности и социал-демократии, Густав Штреземан ужинает с одним из виднейших банковских деятелей, будущим президентом Госбанка Шахтом. Неожиданно его вызывают к телефону. Его срочно требуют в имперскую канцелярию. Бледный, трясущийся от ужаса Штреземан узнает, что в Мюнхене произошел фашистский переворот. Адольф Гитлер провозгласил себя главой германского правительства. Начальник баварского рейхсвера генерал Лоссов перешел на сторону путчистского правительства. Командование германской армией поручено генералу Людендорфу. Страшный удар справа нанесен правительству "большой коалиции", которое все время находилось под угрозой победоносного революционного восстания трудящихся, доведенных до последней грани отчаяния инфляционным походом монополистического капитала на зарплату рабочих и жизненный уровень мелкобуржуазных масс города и деревни. Штреземан созывает немедленно совет министров. Одному из своих интимнейших друзей он еще из ресторана передает сенсационное сообщение о мюнхенском путче и кричит истерически в аппарат: "Конец Германии!"

Во двор имперской канцелярии один за другим въезжают министерские автомобили. Туманную осеннюю ночь прорезывают жутко яркими бликами автомобильные фонари. Заспанные, перепуганные министры входят в зал заседаний, в котором перепуганные не меньше господ минист-ров Курьеры забыли включить электрический свет в большую люстру, так что лишь лампы на круглом столе дают какой-то молочно-мерцающий полусвет. Повсюду робко шепчущие группы министров и статс-секретарей. Особенно выделяется группа потерявших совершенно голову социал-демократических министров во главе с Гильфердингом.

— Все собрались? — спрашивает Штреземан, у которого нет времени рассмотреть своих коллег по правительству.

— Мы ждем только генерала, — отвечает чей-то несмелый голос. И вдруг все присутствующие министры и статс-секретари совершенно невольно расступаются. Образуется как бы шпалера придворных при выходе монарха, и мимо этой почтительной шпалеры штатских, жалких в своем отчаянии фигур проходит быстрым военным шагом, в своей походной форме, генерал фон Сект, командир рейхсвера. Про него никто не мог бы сказать, что его только что разбудили и в несколько минут из постели доставили на экстренное заседание правительства. Он таков, каким его все привыкли видеть на смотрах и на заседаниях рейхстага, или приемах у министров и иностранных послов. Не лицо, а маска, черты которой не проявляют ни малейшего движения. Этого окаменевшего лица нельзя себе представить без монокля. В отличие от других, созванных сюда в столь пожарном порядке, генерал не задает ни одного вопроса. Молчаливо опускается он на свой стул за зеленым столом и внимательно слушает доклад рейхсканцлера, который все время обращается к командиру рейхсвера, как будто бы он только ему, а не членам правительства, докладывает о том, что только что произошло в Мюнхене.

Штреземан кончил доклад. Воцарилась тишина, никто не просит слова, все ждут, что скажет генерал Сект. Тот молчит. Молчание понемногу наполняет воздух самого зала электричеством. Эберт, председательствующий в качестве президента республики, не выдерживает этой пытки молчания и начинает возбужденно бегать по залу. Наконец, он останавливается перед все еще молчащим генералом и хриплым, прерывающимся от волнения голосом задает фон Секту тот вопрос, который решительно у всех министров, в особенности у социал-демократических министров, на устах:

— А рейхсвер, господин генерал? Рейхсвер за Баварию или за германское правительство?

История повторяется, — говорит Наполеон. — Первый раз историческое событие является трагедией, второй раз фарсом.

В ночь на 9 ноября 1918 года Эберт задал этот же приблизительно вопрос генералу Гренеру. Тогда это была трагедия социал-демократического предательства революции. Теперь он задает этот же вопрос преемнику и ставленнику Гренера и его предшественнику. Теперь это фарс, ибо самым этим вопросом вождь и основоположник германского социал-фашизма расписывается в своей служебной роли по сравнению с основной контрреволюционной силой германской империалистической буржуазии, ее армией.

Опять-таки молча долго смотрит начальник рейхсвера генерал фон Сект на "президента республики". Кажется, что он, как любопытную букашку, рассматривает маленького и толстенького Эберта, который между месяцами разгрома революционного движения в 1919 г. и этой страшной ночью 1923 года, если не принимать в расчет краткого интермеццо капповского путча, всерьез считал, что он и его социал-демократическая партия правит Германией или делал вид, что не понимает, что германская буржуазия считает тактически правильным временами править руками социал-демократов. Генерал фон Сект недаром носит кличку сфинкса. На вопрос президента республики он отвечает несколько непочтительно.

— Рейхсвер будет повиноваться моим указаниям.

Звонкий голос начальника рейхсвера звучит, как команда на площади. Министры-"социалисты" вздрогнули: мысль о том, что их прогонят штыки Секта, промелькнула в их головах. Но затем они вздохнули свободно: оказалось, что это пифическое изречение обозначает лишь, что рейхсверу, как отрядам Гренера во время Оно, надо представить на некоторое время всю полноту власти. Это министры-"со-циалисты" сделали с восторгом. Дрожащими руками Эберт подписал декрет о переходе всей военной и гражданской власти в руки Секта. Коммунистическая партия была объявлена нелегальной. Социалистические правительства в Саксонии и Тюрингии были смещены с помощью штыков. Мюнхенский путч справа был сдан за ненадобностью в архив. После разгрома революционного движения германская буржуазия могла, смотря по условиям данного момента, или править руками социал-фашистов, или же давать им возможность в оппозиционной передней восстанавливать свой исчерпанный в правительстве политический капитал влияния на массы. Второй раз, на этот раз необыкновенно четко И ярко была выявлена та истина, что "демократическая" германская республика покоится на двух китах: на рейхсвере и социал-фашизме. И поскольку социал-фашистским вожакам после опыта с Гренером и Сектом показалось, что эта истина имеет вечную ценность, они успокоились, так сказать, в масштабе многих десятилетий. Поэтому так обрадовались они, когда во главе министерства рейхсвера в пресловутую эпоху "стабилизации" снова стал генерал Гренер.

10 октября 1931 года перед дворцом президента республики на Вильгельмштрассе собралась огромная толпа. Большинство людей в этой толпе носит фашистский значок, знаменитую свастику. Демонстрация против президента республики? О, нет, в президентском дворце давно уже нет социал-демократа Эберта, с 1925 г. президентом германской республики является генерал-фельдмаршал Гинденбург. Военным министром состоит (с 1928 г.) его сотрудник в роковые для германского империализма осенние месяцы 1918 г. генерал Гренер, который затем вместе с фельдмаршалом положил, как мы видели, основу той контрреволюционной армии, которая имеет своим основным заданием борьбу не столько против внешнего, сколько против внутреннего врага. Но, с другой стороны, быть может, собравшаяся у дворца президента республики толпа национал-социалистов (фашистов) все-таки враждебно относится к правящей ныне в Германии головке? Ведь генерал Гренер (который через месяц станет к тому же и министром внутренних дел) имеет своими ближайшими сотрудниками генералов Шлейхера и Гаммерштейна, которые как будто бы всегда высказывались против сотрудничества с крайними правыми партиями и всегда утверждали, что в современной Германии можно править никак не против социал-демократии, а только вместе с ней. Ведь генерал Шлейхер — это тот самый майор Шлейхер, который в 1919 г. категорически отклонил в Ставке предложение части офицерства отмежеваться резко и окончательно от Эберта и его правительства. А генерал Гаммерштейн — тот самый майор Гаммерштейн, который в 1920 г. во время капповского путча отказался от участия в этой контрреволюционной авантюре, несмотря на то, что он был зятем и адъютантом генерала фон Люттвица, тогдашнего начальника рейхсвера и военного организатора капповского похода на Берлин.

И все-таки толпа фашистов собралась у президентского дворца не для враждебной демонстрации против головки "республиканского" правительства Германии, а для того, чтобы присутствовать при "исторической" сцене прибытия вождя национал-фашизма Адольфа Гитлера на свидание с президентом республики Гинденбургом. Дело в том, что министр Гренер не знает еще, что его генералы Шлейхер и Гаммерштейн уже расходятся с ним в оценке темпов фашизации Германии и считают необходимым в срочном порядке заменить социал-фашистов национал-фашистами. Генерал Гренер не знает, что свидание Гитлера с Гинденбургом по существу начало конца его, Гренера, карьеры.

Вот подкатил в роскошном автомобиле Адольф Гитлер со своим адъютантом Герингом и скрылся, помахав своим сторонникам ручкой, в подъезде президентского дворца. Часовые не сделали ему, правда, на-караул, но ведь не отдают воинских почестей и германским министрам. Они признают только генералов, да еще иностранных послов. Гитлер идет к президенту республики для того, чтобы изложить ему лично цели и принципиальные установки своей партии, ставшей после последних выборов в рейхстаг крупнейшей буржуазной партией Германии. Это не обыкновенное свидание вождя одной из крупных политических партий с главой государства. Этому свиданию предшествовали неоднократные свидания Гитлера с политическим сотрудником и советником генерала Гренера, генералом Шлейхером, За этим свиданием последуют новые встречи Гитлера и его ближайших сотрудников с тем же генералом Шлейхером и затем с самим Гренером. Адольф Гитлер в политической диспозиции Гренера начинает понемногу играть роль Эберта и его социал-фашистских эпигонов. Но этой своей диспозиции генерал Гренер выполнить не мог, ибо он слишком уже увяз в трафарете сотрудничества с социал-фашистами. Гренер выполнял эту диспозицию механически, повинуясь указаниям Шлейхера, и это предрешило его падение, как только обстоятельства заставили Шлейхера появиться на авансцене политики.

В огромное здание германского военного министерства, этот типичный памятник помпезной и безвкусной архитектуры вильгельмовской эпохи, быстро вошел моложавый генерал типичной походкой военного, делающего легко большую карьеру. Огромного роста швейцар подобострастно распахнул перед вошедшим двери и по всей его приветливо лакейской улыбке можно было заключить, что он приветствует, правда, старого начальника, но очевидно, все-таки человека, целиком и полностью только недавно сделавшегося хозяином данного дома. Швейцар распахнул двери министерства перед бывшим начальником "министерского ведомства" (статс-секретарем) и новым военным министром, генерал-лейтенантом фон Шлейхером.

Новый министр прошел в свой рабочий кабинет и стал быстро просматривать свежие газеты, единогласно называвшие ген. Шлейхера виновником падения правительства Брюнинга и назначения германским канцлером доселе совершенно неизвестного широким кругам Франца фон Папена. Одновременно большинство газет утверждало, что правительственный кризис был вызван фрондой рейхсвера против военного министра Гренера, причем организатором фронды называли опять-таки генерала Шлейхера.

По коридорам военного министерства не даром уже несколько недель ходили слухи о том, что между военным министром и министром внутренних дел Гренером и его помощником, официально носившим звание "начальника министерского ведомства", какие-то нелады. Многие из штабистов, умеющих лучше передвигаться по гладким паркетам великосветских гостиных и политических салонов, чем по боевому полю, сначала не хотели верить этим слухам. Все знали, что министра Гренера и генерала Шлейхера связывает давнишняя дружба, что они сработались еще в ноябрьские дни 1918 г. и что поговаривали даже, что министр Гренер считал генерала Шлейхера своим приемным сыном. Поэтому никто не удивлялся тому, что именно Шлейхеру поручил Гренер вести переговоры с Адольфом Гитлером, ибо кому еще мог он доверить эти весьма щекотливые и требующие искусного политического подхода переговоры. Никто не мог ведь подумать, что начальник политической канцелярии сможет свалить министра.

Кроме того, казалось, не было оснований для серьезных разногласий между генералом Шлейхером, вокруг которого сгруппировалась значительная часть головки рейхсвера, и генералом Гренером. Ведь военный министр Гренер фактически стремился к тому, о чем теперь думает в своем кабинете новый министр Шлейхер: к привлечению Гитлера к политическому сотрудничеству без прямого участия его в правительстве. Кто знает, быть может, в начале этих переговоров генерал Шлейтер, действительно, выступал только как представитель Гренера и Брюнинга. Ведь именно он, а никто другой, познакомил канцлера Брюнинга с бывшим германским кронпринцем и дал ему возможность познакомиться с влиятельнейшими фашистскими и монархическими заправилами. Но потом у него, вероятно. пропала охота работать на Гренера и Брюнинга. Как бы нечаянно составился заговор против военного министра, тем более, что Гренер очень далеко ушел от прямолинейного солдатского мышления и больше военного министерства полю бил министерство внутренних дел, во главе которого он стоял "по совместительству". Недаром демократический публицист Георг Бернгард сказал после падения Гренера, что он пал жертвой любви к бюргерскому цилиндру. В переводе на политический язык это обозначало, что Гренер, создатель союза Гинденбург — Гренер — Эберт — Носке, никак не может себе мыслить базы германского государства иначе, как из социал-фашизма и рейхсвера, причем v него ударение не всегда на второй части этой формулы. Если бы знаменитый "заговор генералов", приведший к падению Гренера и положивший начало кризису правительства Брюнинга, получил со стороны политических партий заслуженный отпор, то рейхсвер не очень бы вступился за организатора заговора Шлейхера: генерала даже штабные офицеры называют "генералом-бюрократом" и он не очень популярен. Но Гренер ушел, ибо Брюнинг и политические партии покорились воле генеральской клики, которая правильно поняла, очевидно, общую установку монополистического капитала. Было лишь естественно, что генералы затем потребовали головы самого Брюнинга. Вместе с желанием играть не подсобную, а решающую роль генералу Шлейхеру пришла, вероятно, в голову мысль, что он призван "навести в Германии порядок". Ведь генерал Шлейхер является фактическим организатором осадного положения 1923 г., когда в борьбе с революционным движением германского рабочего класса буржуазия передала руками социал-демократического президента Эберта всю власть рейхсверу в лице генерала Секта. Тогдашний майор Шлейхер выработал подробную диспозицию гражданской войны, в том числе и смещения лево-.социалистических правительств Саксонии и Тюрингии, пользуясь своим опытом 1918/19 гг., ибо никто иной, как Шлейхер, тогда ближайший сотрудник генерала Гренера, являлся инициатором и организатором разоружения рабочих, а затем создания и вооружения так наз. "добровольных" контрреволюционных отрядов. Шлейхер был, таким образом, в решающие моменты современной германской истории офицером связи между военным командованием и социал-демократическим руководством: в 1918/19 и 1923/24 гг., причем в первый раз опять-таки Шлейхер был автором "исторических" требований Гинденбурга и Гренера о восстановлении привилегий офицерства, отмененных революционными солдатами. Генерал-политик и на этот раз решил, что его частные интересы полностью совпадают с интересами государства. Этому его учили в тех салонах финансовых тузов и промышленных магнатов, где он передвигается с такой же легкостью, как в кулуарах рейхсвера, и где его давно уже считают желанным гостем. Он никак не является представителем тех рейхсверовских офицеров, которые поношенными мундирами демонстрируют свою верность традициям времен Фридриха Великого, когда Пруссия оправлялась от бедствий семилетней войны и офицерство вместе с чиновничеством ело сухой хлеб, услащенный лишь сознанием, что они непосредственно осуществляют предначертания верховной власти. Шлейхер, является душой общества, остроумным и, когда нужно, даже циническим человеком "большого света", умеющим не только болтать, но и прислушиваться к различным течениям в мире политики.

Хотя Курт Шлейхер и родился в прусском городе Бранденбурге (в 1882 г.), но отец его был крупным торговцем, составившим себе в Данциге миллионное состояние и умершим старейшиной ганзейского купечества Данцига. Коммерческие традиции семьи привели к тому, что "прусское" воспитание ген. Шлейхера в кадетском корпусе, а затем в гвардейском полку оказалось смягченным или подмоченным более современным, — роднящим этого генерала с буржуазными кругами меркантильными приемами. Шлейхер еще в кадетском корпусе, а затем в полку и в генштабе, где он служил в железнодорожном отделе под начальством Гренера, умел завязывать полезные связи. Благодаря именно этим связям Шлейхер все время мировой войны оставался в Ставке главнокомандующего, где он опять-таки завязал связи с промышленниками, банкирами и политиками, причем с самого начала своей карьеры, еще во времена императорской Германии, Шлейхер умел завязывать связи не только в "своих", т. е. буржуазных кругах, но и кругах социал-демократии. В особенности Шлейхер сумел сблизиться с реформистскими Профбюрократами. Затем самое положение Шлейхера как "политического" офицера военного министерства (участие в парламентских комиссиях, переговоры по бюджетным вопросам с фракциями рейхстага, выступления с ответами на разные запросы депутатов и т. д.) дало ему возможность перезнакомиться решительно со всеми политиками, выдающимися журналистами и тому подобными нужными людьми. Можно с уверенностью сказать, что за последние годы существования "демократической" Германии Шлейхер был лучше всех других политиков осведомлен о всяких настроениях, перестановках людей и тактических приемах в партиях и фракциях. Это в конце концов погубило генерала Шлейхера, ибо он за кулуарными интригами перестал видеть фактическую классовую расстановку сил в Германии.

Генерал Шлейхер отложил газеты в сторону и вспомнил, как его уговаривали в марте 1920 г. (он был тогда одним из адъютантов Носке, к которому он перешел от Гренера) принять участие в капповском путче. Он отказался, как отказался тогдашний адъютант начальника рейхсвера и ближайший соратник фон Шлейхера в политических боях майор Планк. Они оба поняли тогда, что из контрреволюционной попытки переворота, которой они в душе, конечно, сочувствовали, ничего не выйдет и выйти не может, ибо не были забыты еще в народных массах страдания мировой войны и еще не пустило глубоко корни убеждение в том, что республика нисколько не лучше, а, пожалуй, и хуже монархии: во времена монархии ("раньше") все было во всяком случае лучше. Не было масс, которые можно было бы повести в бой, а генерал Шлейхер крепко запомнил учение Носке о том, что и для контрреволюционного переворота нужны массы, хотя бы и обманутые массы. Он не белоручка, о, нет! Он не участвовал в капповском путче отнюдь не потому, что надо было бы перебежать с одной стороны баррикады на другую, а потому, что капповский путч был обречен на неудачу.

Генерал Шлейхер стал перелистывать папку дел, оставшихся неразрешенными его предшественником Гренером. Ему попалась на глаза петиция "Германского общества защиты прав человека" об амнистии для редактора радикального журнальчика "Вельтбюне" — Оссецкого. "Ты. конечно, прав был, писака, когда презрительно обозвал Брюнинга Ромулусом Августулусом германской республики, но все-таки теперь ты крепко отсадишь свои два года за разоблачение военных секретов". Правда, военных секретов в инкриминированной Оссецкому статье особенных не было, но с ним расправились за старые разоблачения "Вельтбюне" о "черном рейхсвере". В разгар "стабилизации" германской "демократии" этот журнальчик, что называется, обнаглел и опубликовал состав командной головки "черного рейхсвера", и в книге Гумбеля "Предатели судятся судом Фемы" еще теперь можно найти третьим по рангу из командиров "черного рейхсвера" (после министра Гесслера и начальника легального рейхсвера Секта) тогдашнего подполковника фон Шлейхера. Когда контрреволюционные убийства нелегальных организаций все-таки стали предметом судебного разбирательства, один из приговоров установил: "Рейхсвер при создании "рабочих отрядов" должен был сознавать и сознавал, что он создает формации, которые приходится держать в тайне".

По поручению военного министра Гесслера полковник Шлейхер составил тогда докладную записку в ответ на разоблачения о "черном рейхсвере". В этой докладной записке отрицается военный характер "черного рейхсвера", т. е. установка этой организации на борьбу с внешним врагом, и косвенно признается, что эта организация предназначалась для борьбы с внутренним врагом. "Рабочие отряды, говорится в докладной записке, были чем-то в роде собирательного канала для элементов, освободившихся ввиду роспуска добровольных отрядов (Носке — Н. К.). Эти отряды сослужили отечеству великолепную службу". А чтобы было понятно, в чем состояла эта служба, полковник Шлейхер вставляет слова "О существовании рабочих батальонов знал прусский министр внутренних дел" (Зеверинг). Но в этой докладной записке Шлейхер умолчал о том, что, как и при организации "добровольных отрядов", он был фактическим инициатором создания "черного рейхсвера".

Это было в те далекие времена (в нашу эпоху пять лет огромный размах времени!), когда рейхсверовским генералам казалось, что не может быть никаких разговоров даже с Францией об увеличении рейхсверовских и полицейских войск для борьбы с нарастающим революционным движением рабочего класса. Теперь Франция, быть может, согласится таким разрешением помочь германской буржуазии справиться с восстающими рабочими.

Избрание фельдмаршала фон Гинденбурга президентом республики увеличило до последнего предела влияние рейхсвера на управление государством. Узаконено было это влияние историческим союзом социал-демократии с белогвардейскими генералами с ноября 1918 г. "Позиции германской армии, говорит Рудольф Фишер в своей книжке о Шлейхере, основывались на том, что Эберт призвал ее на помощь в борьбе с "левым радикализмом" (читай: революционным движением) во имя восстановления "порядка". Равновесие между обоими союзниками, армией и Эбертом, и есть сущность нового государства", причем Фишер объясняет нежелание рейхсверовских генералов слишком нажимать на социал-демократов "боязнью потерять обеспечение против опасности всеобщей забастовки" (стр. 51).

Тесные связи нового президента-фельдмаршала со старой армией и его формальное командование новой создали Чрезвычайно важный фактор в германской политике. Адъютантом президента является "непредусмотренный Веймарской конституцией" сын его, подполковник Гинденбург, связанный узами тесной дружбы с генералом Шлейхером, с которым он служил в свое время в том же гвардейском полку, что и фон Папен. Не надо забывать, что половина германского командного состава армии и головки министерства (в особенности министерства иностранных дел) связана такими крепкими узами старого товарищества (полкового или студенческо-корпоративного). Подполковник фон Гинденбург и генерал Шлейхер, ставший генералом уже в 46 лет, однолетки и оба они принадлежат к тому поколению германских военных, которые живут миросозерцанием довоенного времени, но знают. что охранить это миросозерцание и старые социальные устои в интересах своего класса можно только новыми политическими методами. Таким образом, генерал Шлейхер встретил в президентском дворце понимание своих политических планов.

Впервые выступает генерал Шлейхер на арену большой политики во время "эры Брюнинга". В октябре 1 929 и началось в Германии то, что германской печати угодно называть "кризисом демократии" и что явилось результатом, с одной стороны, известного "разрешения" репарационного вопроса с помощью правительства социал-демократа Мюллера, с другой стороны, конца пресловутой "стабилизации", побудившего германскую буржуазию во имя сохранения сверхприбыли форсировать наступление на рабочий класс и прогнать социал-демократов в оппозицию. Любопытно для исторической преемственности двухчленной формулы "рейхсвер и социал-демократия", что "кризис демократии" в конце существования правительства Мюллера вызвал у президента-фельдмаршала мысль о награждении вождя социал-демократии теми диктаторскими полномочиями, которыми затем, как мы знаем на основании § 48, награждалось правительство Брюнинга и еще больше правительство Папена. Такому выдвижению социал-демократа на пост главы полуфашистской диктатуры воспротивился генерал Шлейхер. Тогдашний статс-секретарь военного министерства был, правда, именно тем лицом, которое читало в президентском дворце своим сановным слушателям лекции по политграмоте на предмет доказательства возможности установления в Германии военно-фашистской диктатуры на основании § 48; т. е. на основании Веймарской конституции. Но именно генерал Шлейхер возражал против того, чтобы установление такой диктатуры производилось руками социал-демократов: диктаторский меч § 48 должен был быть передан в руки непосредственных политических представителей правящих классов, т. е. правых партий, для того, чтобы не лишить окончательно социал-демократию ее функциональных качеств, как буржуазной агентуры в рядах рабочего класса. В качестве главы такого правого правительства генерал Шлейхер выбрал до того никому неизвестного референта партии центра по финансовым вопросам Гейнриха Брюнинга, который понравился генералу тем, что он, несмотря на происхождение из профсоюзного движения, являлся представителем самых консервативных кругов центра. Историки современной Германии не без основания сравнивают этот выбор генерала Шлейхера с назначением канцлера Михаелиса милостью генерала Людендорфа во время мировой войны. Людендорф с Михаелисом, Шлейхер с Брюнингом говорили до их назначения канцлерами раз в жизни по чет верти часа, и этих четверти часа бравым генералам было достаточно, чтобы открыть великие государственные таланты обоих мужей. Но надо сказать, что уже при назначении Брюнинга Шлейхер показал, что он кое-что понимает в политико-парламентской тактике: возглавление "правого" правительства главой фракции центра было вызвано желанием Шлейхера перетянуть центр слева направо. Для того, чтобы быть уверенным в преданности себе Брюнинга, Шлейхер дал ему в качестве адъютанта своего личного друга, майора Планка, с которым он создавал еще в свое время добровольческие контрреволюционные организации. Правительство Брюнинга было, однако, создано Шлейхером в надежде на то, что к поддержке его удастся привлечь национальную партию Гугенберга, причем предполагалось, что очередные выборы принесут этой партии сильный прирост. Как известно, выборы 14 сентября 1930 г, дали сенсационный прирост голосов национал-социалистам, заявившим претензию на руководство правым контрреволюционным лагерем. Одновременно процесс "ульмских офицеров" (лейтенанта Шерингера, впоследствии замученного в концлагере коммуниста) показал генералу Шлейхеру, что национал-социалистическое влияние проникает и в рейхсвер. Фашисты усмотрели в генерале Шлейхере главного виновника этого процесса, т. е. главного виновника разрыва между рейхсвером и "национально-освободительным" движением Германии. "Фелькишер Беобахтер" писал тогда (17/Х 1930 г.): "Как по-военному звучит титул этого генерала! Но это все-таки только бледный политиканствующий генерал от канцелярии. Ему, вероятно, самому кажется его военная форма неудобной (между прочим: генерал Шлейхер, действительно, не любил появляться в военной форме. — Н. К.). Во время войны, хотя он и был в Ставке, он все-таки ничего общего с руководством военными операциями не имел. После войны он занимался исключительно политической деятельностью. Ему бы лучше появляться в визитке, чем в военной форме". Выступление национал-социалистов против генерала имело совершенно неожиданный результат: начался путь генерала Шлейхера в национал-социалистский Дамаск, хотя генерал Шлейхер был до этого момента сторонником очень осторожного использования национал-социалистов.

Так как окружение Гитлера в буквальном смысле слова кишит бывшими офицерами старой и новой армии, Шлейхеру нетрудно было установить контакт с фашистской головкой. Доверенным лицом Шлейхера становится подполковник Рем, начальник штаба гитлеровских отрядов.

Брюнинг оказывается не в состоянии разрешить задачи привлечения правого лагеря (Гутенберга и Гитлера) к правительственной власти; Шлейхер начинает понемногу разваливать им же созданное правительство: он фактически свергает последнего "демократического" министра Германии Вирта, он добивается отставки министра иностранных дел Курциуса и по его инициативе военный министр Гренер становится также министром внутренних дел. Однако в министерстве внутренних дел генерал Шлейхер появляется всего один раз: он пользуется тем, что его "начальник" путешествует между двумя министерствами, чтобы окончательно заполучить военное министерство в свои руки.

Во время переговоров об обновлении состава правительства Брюнинга генерал Шлейхер приглашает Адольфа Гитлера на свою частную квартиру на политический завтрак. Во время этой беседы вдвоем было достигнуто полное соглашение между генералом Шлейхером и Гитлером. Все разногласия были устранены. Шлейхер признал необходимость предоставить национал-социалистическому движению участие в государственной власти. Он выражал сомнения только по Линии армии. Гитлер ответил, что по линии персональных пожеланий нац. — социалисты относительно армии отнюдь не предъявляют тех претензий, которых опасается генералитет. Гитлер при этом заявил, что не может быть и речи, чтобы национал-социалистические отряды составили, наподобие фашистской милиции, конкуренцию регулярной армии.

С этого момента генерал Гренер отказывается бороться с национал-социалистическим террором. Платой должно было быть согласие национал-социалистов на переизбрание Гинденбурга президентом республики, о чем Шлейхер вел переговоры с Гитлером и Ремом. Одновременно Шлейхер вел переписку по этому же вопросу с другими видными национал-социалистами, с Герингом и генералом фон Эпп. При этом статс-секретарь военного министерства фон Шлейхер выступал в качестве формального уполномоченного канцлера Брюнинга. Это дало возможность после неудачи переговоров возложить формальную ответственность за их провал на Брюнинга, который будто бы очень неудачно вел переговоры с Гутенбергом.

Крупная политическая игра, которую вел генерал Шлейхер, была нарушена сенсационными разоблачениями о подготовке национал-социалистов к государственному перевороту, о мобилизации вооруженных отрядов и о конспиративной (несмотря на сепаратный мир с Шлейхером) работе национал-социалистов в армии. Генерал Шлейхер счел тактически правильным в этот момент объявить себя солидарным со всем правительством по вопросу о необходимости запрещения гитлеровских вооруженных организаций. Но накануне президентских выборов, а именно, 9 апреля 1932 г. генерал Шлейхер совершенно неожиданно появляется в кабинете своего начальника Гренера и делает следующее компромиссное предложение: он предлагает вступить в мирные переговоры с Гитлером и возложить на него ответственность за неизбежный запрет его организаций. Гренер немедленно же побудил Брюнинга в день президентских выборов созвать особое совещание.

Вокруг рабочего стола имперского канцлера сидят, потонув в глубоких креслах, министр внутренних и военных дел Гренер, министр юстиции Иоель, статс-секретарь президента Мейснер, несколько крупных чиновников, вызванных в качестве "сведущих лиц", и, наконец, генерал фон Шлейхер. Огромные люстры заливают почти дневным светом большой кабинет, оборудованный в современном стиле, т. е. без всяких лишних украшений, трезво и практично. Можно легко прочесть любое движение мысли или чувства на лицах собравшихся. Брюнинг кажется слишком нервным, смертельно усталым после продолжительной президентской кампании, подавленным немилосердными волнами докладных записок, которые он старательно прочитывает, ибо он страдает отсутствием воли к окончательному решению и поэтому прячется от такого решения за изучением вопроса. На огромном книжном шкафу стоит бронзовый бюст президента-фельдмаршала Гинденбурга, патрона и покровителя этого правительства, и этот бюст смотрит как бы с некоторым удивлением на группу штатских и одного генерала, собравшихся вынести решение по центральному политическому вопросу.

Гренер требует запрещения гитлеровских организаций. Шлейхер развивает план письма правительства Гитлеру, которое должно возложить на вождя национал-социалистов ответственность за дальнейшие события. Начинается дуэль между Гренером и Шлейхером, ибо всем ясно, что дело не в компромиссном предложении Шлейхера, а дело в том, что ставший всемогущим генерал готовит себе по отношению к национал-социалистам линию отступления и готовится к перенятию уже формальной ответственности за управление армией, т. е. к свержению Гренера. Однако на этот раз правительство Брюнинга вдруг оказывается твердым и непреклонным: Шлейхер оказывается с своим предложением в блестящем одиночестве. Нервы генерала Шлейхера не выдерживают: этот классически спокойный человек, копирующий Мольтке и Секта, внезапно начинает бить истерически кулаком по столу. Затем он вдруг встает, бормочет что-то про себя (он, мол, здесь лишний) и покидает твердым военным шагом рабочий кабинет Брюнинга. Глухо замыкается за ним дверь.

На следующий день генерал Шлейхер не является на служебный доклад в военном министерстве. Он отклоняет также приглашение Гренера пообедать в семейном кругу. Он занят заложением мин, которые должны привести к падению Гренера. Он пытается предотвратить запрещение гитлеровских организаций: он возвращается к старому неосуществленному предложению Гренера о подчинении всех во-оруженных и военизированных организаций военному министерству. Шлейхер входит в соглашение с начальником рейхсвера генералом Гаммерштейном. Но времени слишком мало: помешать запрещению гитлеровских организаций Шлейхер не успевает. Это запрещение не застает Гитлера и его командную головку врасплох, ибо их все время информировали о борьбе по этому вопросу внутри правительства. Немедленно же после опубликования запрещения, Гинденбурга стали организованно бомбардировать протестами. Посланцы Гитлера были немедленно приняты Шлейхером. В разговорах с ними генерал подчеркивал, что он является противником запрета фашистских организаций и что он старается добиться его отмены. После бесед с гитлеровцами Шлейхер еще раз докладывает президенту о необходимости отменить запрещение фашистских организаций. Два дня по опубликовании запрещения Гинденбург пишет Гренер у свое известное письмо с требованием отмены его. Самый текст письма, несколько невежливого по адресу Гренера, ибо оно обвиняет военного министра, что он дезинформировал главу государства, — дело рук Шлейхера.

В свое время Шлейхер, узнав о возможности предоставления диктаторских полномочий Мюллеру, свалил это правительство, заявив президенту республики, что армия против такого разрешения политического кризиса. Теперь он пускает тот же прием в ход, чтобы свалить сначала генерала Гренера, а затем и все правительство Брюнинга. Всем и каждому в политических кругах и в командной головке рейхсвера рассказывает Шлейхер, как он скорбит по поводу того, что Гренер совершенно изменил свое политическое миросозерцание. Всему виной совместительство Гренера, т. е. факт совмещения им военного министерства и министерства внутренних дел. Между тем, творцом этого совместительства опять-таки является генерал Шлейхер, ибо при назначении Гренера министром внутренних дел Брюнинг и Гренер хотели сделать Шлейхера военным министром, чтобы возложить на него уже тогда формальную ответственность за армию, чтобы вытащить его из-за кулис политики на ее авансцену. Гренер пытается теперь ответить на кампанию Шлейхера повторением своего предложения об его назначении военным министром, т. е. уйти добровольно. Но уже — поздно: воспользовавшись вызвавшим возмущение всех контрреволюционных кругов выступлением Гренера против фашистских организаций в рейхстаге, генерал Шлейхер предъявляет ему требование об уходе с поста военного министра, мотивируя свое требование отсутствием доверия армии к своему министру. Генерал Шлейхер свергал Гренера и Брюнинга для того, чтобы попробовать вместе с Францем Папеном разрешить все ту же задачу привлечения национал-социалистов в государственный аппарат для осуществления формальной фашистской диктатуры.

Этой задачи Франц фон Папен не выполнил и поэтому и он был генералом Шлейхером свергнут.

"Задача, вокруг которой все вращается за последнее время и особенно в данный момент, заключается в повторном укреплении буржуазного режима в Германии, — писал тогда один из влиятельнейших органов германской буржуазии "Фюрербрифе". — Правительство фон Папена еще не обозначало такого укрепления… Первой консолидацией буржуазного режима в Германии надо считать "Веймарскую коалицию", которая фактически держалась до 1930 г. История германского послевоенного времени содержит, стало быть, элементы, которые с динамической точки зрения родственны нынешним проблемам. Параллелизм идет потрясающе далеко. Тогдашняя социал-демократия и нынешний национал-социализм с функциональной точки зрения равноценны в том смысле, что они могильщики старой системы, ведущие затем руководимые ими массы к новым формам буржуазного господства вместо того, чтобы вести их к провозглашенной революции. Сравнение между Гитлером и Эбертом в этом смысле вполне законно".

Автор статьи в "Фюрербрифе" затем доказывал, что оба движения (социал-фашистское и национал-социалистическое) походят друг на друга по своей социальной структуре. Отсюда логически вытекает, что "национал-социализм имеет заданием сменить социал-демократию в роли массового опорного пункта для сохранения господства буржуазии… Проблема укрепления буржуазного режима в Германии получилась вследствие того, что командующая экономикой страны буржуазия слишком немногочисленна, чтобы сама выполнять это господство. Она для сохранения своего господства, если она не хочет прибегать к чрезвычайно опасному оружию чисто военного насилия, должна привязывать к себе слои, которые с социальной точки зрения к ней не относятся, но которые дают буржуазии пункты опоры в массах". В "Фюрербрифе" доказывается затем, что национал-социализм потому труднее использовать, чем социал-демократию, что "социал-демократия дала буржуазии поддержку организованного рабочего класса" в то время, как "национал-социалисты не имеют специфического и точно очерченного класса за собой" (переполнение национал-социалистических рядов мелкой буржуазией). "Именно потому, что национал-социализм не имеет социального остова, который продолжал бы существовать и без Гитлера, он может или завоевать всю государственную власть целиком и затем с помощью государственного аппарата приобрести то, что ему не дано в его социальной структуре, или же национал-социализм разобьется о социально-политическую организацию, которая его не принимает как партнера… Фашистский вариант — полное завоевание государства — отвергнут, но его социальные возможности еще не определены… Быть может, придется с национал-социализмом покончить силой, но одновременно его надо будет превратить в общественную организацию, которая должна служить целям укрепления буржуазного господства. Необходимой предпосылкой социального закрепления буржуазного господства в послевоенной Германии является раскол рабочего класса. Любое растущее снизу рабочее движение должно носить революционный характер и против этого движения нельзя долгое время защищать буржуазное господство, даже пустив в ход военную силу".

Автор статьи в "Фюрербрифе" указывает дальше на связь профсоюзной реформистской головки с буржуазией и на то обстоятельство, что связь профсоюзов с социал-демократией автоматически уничтожается в случае отмены парламентаризма. Национал-социалистам предлагается поэтому попытаться заполучить руководство реформистскими профсоюзами или, по крайней мере, вступить с ними в контакт (при отсутствии парламента). Хотя автор статьи в "Фюрербрифе" и заявляет, что он является противником "третьего фронта" (проповедываемая группой "Ди Тат" комбинация: рейхсвер плюс профсоюзы всех оттенков), но его идеи недалеко ушли от идей вертящихся около генерала Шлейхера интеллигентов из группы "Тат". Тут спор только о темпах осуществления этого плана. В одном из бюллетеней этой группы говорилось в статье "Плохой прогноз для Германии": "Почему приходится включить (в правительственную систему) национал-социалистическую партию? Часто слышишь от мнящих себя реальными политиками людей мнение: пусть, мол, национал-социалистическая партия остается вне практической деятельности и распадается. Кто занимается политикой, тот должен считаться с определенным развитием в будущем. Развитие положения в Германии определяется двумя моментами: личностью президента, который приближается к возрасту, при котором с ним нельзя долго считаться, и радикализацией Германии, которая только теперь действительно начинает по-настоящему проявлять себя и которая дает коммунистическому движению огромную ударную силу. Если то, что группируется вокруг Гитлера, теперь или в течение наступающей зимы распадется, то коммунизм получит новый прирост сил… Момент для включения национал-социалистов в государственный аппарат выбирается не слишком ранний. Уже теперь несомненно идет кризис в штурмовых отрядах гитлеровцев, в особенности в тех, которые расположены в промышленных округах…" Это писалось непосредственно после ухода фон Папена в отставку, а после образования кабинета фон Шлейхера газета "Теглихе Рундшау", орган этой же группы, писала: "В лице генерала Шлейхера к кормилу правления приходит сильнейший, умнейший и самый молодой представитель того поколения, которое занимает ключевые позиции общественного порядка. В руках пятидесятилетнего офицера сосредоточивается полнота власти, которая во много раз превосходит ту власть, которую имели его предшественники. Генерал остается начальником армии; поскольку он одновременно имперский комиссар Пруссии, ему подчинена вся полиция. Как рейхсканцлер он, в случае вакансии (т. е. смерти Гинденбурга), глава государства… Его кабинет является одновременно концом и началом. Старшее поколение дало в лице генерала своего сильнейшего и последнего представителя, оно больше не имеет резервов… Генерал Шлейхер в своих связях шел далеко вправо, ибо у него были непосредственные связи с национал-социалистами. Но он заходил и далеко влево, ибо его связи включают и связи со "свободными (т. е. реформистскими) профсоюзами", что дало ему кличку "красного генерала". Его правительство имеет своей задачей включить все (буржуазные) силы справа и слева в резерв государства. Перед ним долгий путь, и разные этапы его развития могут отвечать разным перестановкам в его правительстве. Но личность канцлера останется без перемен!"

Того же мнения о своей незаменимости был и генерал Шлейхер, который считал своим главным достоинством то, что у него, мол, крепкие нервы. "Заметили ли вы, — говорил Шлейхер журналистам, — сколько людей говорят о своих нервах? Как будто вечно надо щадить нервы. Эта нервозность только проявление трусости. Эти люди не могут ночью заснуть, ибо они боятся ответственности. Я этой боязни не знаю и поэтому бессонницей не страдаю".

"Славная освободительная война" 1813—14 и 15 гг., "самый славный период истории Германии" и т. д., как ее называли, была проявлением безумия, за которое будет еще много лет краснеть всякий честный и благоразумный немец. Правда, в то время проявлен был большой энтузиазм, но кто его проявлял? Во-первых, крестьянство, т. е. самая тупая часть народа, которое, цепляясь за феодальные предрассудки, подымалось массами, готовое скорей умереть, чем перестать повиноваться тем, которых они, их отцы и деды называли своими господами, которым они подчинялись и которые топтали их ногами и били кнутами. Затем студенты и вообще молодые люди, которые считали эту войну принципиальной войной, более того — религиозной войной, потому что они не только считали себя призванными бороться за принцип законности, называемой их национальностью, но также за святую троицу и существование бога; во всех поэмах, памфлетах и речах того времени французы изображаются представителями атеизма, неверия и безнравственности, а немцы — представителями религии, благочестия и порядочности. В-третьих, еще кое-какие просвещенные люди, которые смешивали с этими идеями некоторые понятия о "свободе", "конституциях" и "свободной печати"; но эти последние составляли меньшинство. В-четвертых, сыновья торговцев, купцов, спекулянтов и т. д., которые боролись за право покупки на самых дешевых рынках и за право пить кофе без примеси цикория, маскируя, конечно, свои цели выражением полного энтузиазма по поводу "свободы", "великого немецкого народа", "национальной независимости" и т. п. Это были те люди, которые с помощью русских, англичан и испанцев разбили Наполеона". (Ф, Энгельс. Положение Германии. Письмо первое).

Мы отнюдь не собираемся проводить какой-либо параллели между положением Германии во время наполеоновских войн и положением Германии в тот момент, когда власть перешла к генералу Шлейхеру. "Режим террора, который сделал свое дело во Франции, — говорит Энгельс, — Наполеон в других странах применял в форме войны, и этот "режим террора" в Германии был крайне необходим. Наполеон разрушил Священную римскую империю и уменьшил число мелких государств в Германии, образовав большие государства. Он ввел свой кодекс законов в завоеванных странах, кодекс, который был бесконечно выше всех существующих кодексов и в принципе признавал равенство. Он заставил немцев, которые до сих пор жили только частными интересами, работать над проведением великой идеи все побеждающих общественных интересов. Но это именно восстановило немцев против него. Он вызвал недовольство крестьян именно теми мерами, которые освободили их от гнета феодализма, потому что он в корне подорвал их предрассудки и древние обычаи. Он вызвал недовольство средних классов теми именно мерами, которые положили начало немецкой мануфактурной промышленности". Правящие классы тогдашней Германии, которые использовали недовольство широких масс политикой Наполеона, чтобы поднять их на "освободительную" войну, оперировали очень примитивной формулой: "раньше было лучше". Те ставленники монополистического капитала в Германии, вроде генерала Шлейхера, которые пытались выступать подражателями деятелей эпохи "освободительной" войны, также оперируют такой формулой: "раньше было лучше". Они скрывают весьма тщательно от масс, в особенности от крестьянства и деклассированного пролетариата, что германская буржуазия переложила на широкие народные массы тяготы версальской системы, что бедствия инфляции, дефляций и капиталистической рационализации получились от того, что фактически по линии жесточайшего с точки зрения положения широких масс нажима версальской системы (т. е. финансового или контрибуционно-репарационного) великие бедствия германского народа являются результатом ряда сговоров отечественной буржуазии с буржуазией стран-победительниц. Поэтому формула "раньше было лучше" в нынешней Германии, является еще более чудовищным извращением, чем во времена "освободительной" войны.

Но для генерала Шлейхера параллели и уроки "освободительной" войны были ценны потому, что он пытался перенять у той эпохи прием, которым можно поднять массы под предлогом "освободительной" борьбы на выступления, которые привели бы к укреплению власти правящих и господствующих классов над широкими массами и осуществлению их империалистических целей. Говорят, что любимым героем Шлейхера из этой исторической эпохи является генерал Иорк фон Вартенбург. Генерал Иорк для тех мещан, которые не знают подробно его биографии и знают его фигуру по тем же олеографиям, по которым они знают Блюхера и Гнейзенау, как они во время мировой войны знали Гинденбурга и Людендорфа, генерал Иорк является тем командиром-патриотом, который во время отступления Наполеона из России, не дожидаясь решения трусливого и жалкого прусского короля, отложился со своим корпусом от Наполеона и подписал с командующим русской армией Дибичем знаменитую военную конвенцию в Тауроггене. Недаром в Берлине говорили, что поскольку соответствующая агитация успела уже приклеить Гинденбургу ярлык фельдмаршала Блюхера, а Людендорфа превратила в Гнейзенау, генералу Шлейхеру только и оставалось, что заявить претензию на роль Иорка. Но, если вспомнить более подробно прусскую историю того времени, то мысль Шлейхера выступает предательски выпукло и ярко. Дело в том, что в головке прусской военщины того времени были две фракции: одна (Блюхер — Гнейзенау) хотела бороться с Наполеоном — в особенности после его бегства из России — исключительно с помощью регулярной армии, социальный состав которой гарантировал ее преданность монархии и иммунитет против заболевания революционными идеями Франции. Другая, под руководством Иорка, стремилась привлечь к участию в походе против Наполеона народные массы в виде добровольческих и партизанских отрядов. Именно этой идеей привлечения масс к движению, идущему на пользу исключительно правящим классам, и хотел воспользоваться генерал Шлейхер, который стремился в совершенно неправильной и давно перевранной придворными историками и продажными перьями буржуазии исторической перспективе изобразить для своих внутренних политических целей штурмовые отряды Гитлера теми добровольческими отрядами, которые хотел слить с регулярной армией генерал Иорк. Так родилась у ген. Шлейхера мысль о необходимости популяризовать в Германии фигуру генерала Иорка с помощью фильма, сделанного по его специальному заказу.

Недаром свою большую политическую карьеру генерал Шлейхер начал формированием, по поручению Носке, добровольческих отрядов в 1919 г. в Кольберге. Именно в Кольберге была главная квартира Иорка, руководившего организацией повстанческих отрядов в 1813 г.

История любит иногда шутить злые шутки. "Великий патриот" до того, как он сделал свою "историческую" карьеру во время "освободительной войны", отличился в прусской армии рядом весьма некрасивых поступков (взятки, злоупотребления по интендантской части и т. д.), был исключен из списков армии, бежал и поступил на службу в голландскую армию. Он служил в качестве типичного ландскнехта в голландских колониях. Карьера генерала Шлейхера определилась его связью с германской тяжелой промышленностью, которая началась весьма своеобразно. Его имя во время мировой войны встречается редко: он с самого начала войны был прикомандирован к Ставке главнокомандующего и там оставался вплоть до германского разгрома, когда началась его политическая карьера, нам уже известная. В качестве представителя Ставки он участвовал в совещании различных ведомств с германскими промышленниками по вопросам организации депортации бельгийских рабочих в Германию для работы в угольных копях и военной промышленности. На этом совещании обер-лейтенант Шлейхер шел целиком навстречу промышленникам и при этом внес ряд весьма практических предложений по линии "добровольной" вербовки бельгийских рабочих для Германии.

Генерал Шлейхер и не думал стать во главе общенародного освободительного движения. Как человек умный и по-своему образованный, генерал Шлейхер великолепно знал, что освободительное движение не обязательно должно остановиться там, где это угодно правящим классам. Воспоминания об освободительном движении ему нужны исключительно для привлечения штурмовых отрядов Гитлера в состав армии борьбы с внутренним врагом, для борьбы с революционным движением рабочего класса. Некоторые буржуазные круги Германии испугались самого применения такой национально-революционной фразеологии в устах гене-рала рейхсвера. Еще более испугались они претензии генерала Шлейхера на звание "социального генерала". Хотя один из апологетов Шлейхера (Рудольф Фишер) так объясняет "социальный уклон" канцлера-генерала: "Для военспеца Шлейхера основной политической предпосылкой всей его установки является осознание необходимости "прикрытия" армии, ее обеспечения от проникновения в нее социальных течений (читай: революционной пропаганды). Несколько раз, как только положение (буржуазного государства — Н. К.) улучшалось, в Германии думали, что можно отказаться от этого "прикрытия". Но как только опять начинались неполадки, все более становилось ясным следующее: детски легко осуществить в Германии военный путч, но этим еще дело (восстановление старого режима — Н. К.) не сделано, если остается неразбитым и неповрежденным оружие всеобщей забастовки. Вся деятельность Шлейхера в военном министерстве заключалась в организации безопасности по этой линии". (Р. Фишер. "Шлейхер", стр. 54).

Другие же решающие круги германского монополистического капитала, убедившись именно на примере правительства генерала Шлейхера в условиях необычайного обострения классовой борьбы и роста революционного движения в неизбежности осуществления фашистской диктатуры, решили возглавить ее Адольфом Гитлером, лучшим специалистом, чем генерал рейхсвера по части социальной демагогии, создающей массовую базу для такой диктатуры. Генерал Шлейхер искренне верил, что "он будет четыре года у власти", хотя история Пруссо-Германии должна была напомнить ему, что в свое время прусская буржуазия в лице своего совершенно обнаглевшего после "победы" над Наполеоном короля отплатила черной неблагодарностью генералу Иорку именно за его идею включения добровольных отрядов в состав регулярной армии. Даже из написанных для "народных школ" учебников прусской истории мы знаем, что генерал Иорк был, правда, возведен в графское достоинство, но зато отставлен от всяких дел и умер в опале, забытый и оплеванный новыми служаками германской буржуазии. Современная германская буржуазия поступила с генералом Шлейхером еще подлее: она фактически осуществила и даже перевыполнила его политический план. Но его самого она сдала в архив истории. Впрочем, это не обозначает, что Шлейхер не может быть извлечен из архива истории той же буржуазией, если ей на смену национал-социалистической диктатуры понадобится военная диктатура. Недаром генерал Шлейхер из своей виллы в Нейбабельсберге (около Потсдама) сохраняет свои связи с рейхсвером, который в лице генеральской головки не дает себя "унифицировать" подобно другим учреждениям и организациям.