От Носке до Гитлера

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ ПРОВОДНИКИ ФАШИЗМА

"Сомкнитесь тесной стеной в доверии к господу богу вокруг своего короля и своего лучшего друга!" — воскликнул в марте 1 848 г. прусский король в речи перед членами "объединенного" прусского ландтага. Из этого возгласа еще и теперь, много десятков лет спустя, слышится отзвук страха перед надвигающейся революцией. В феврале был разрушен трон Луи Филиппа, и на улицах Парижа появились вооруженные рабочие. В Лондоне развивалось и росло чартистское движение. Вся Германия пришла в движение. В Вене рабочие и ремесленники пошли на баррикады и князь Меттерних бежал в паническом ужасе.

Ясно было, что прусский король боялся отнюдь не предъявлявшей ему всякие требования о "конституции" буржуазии, — он боялся вместе с этой буржуазией появившегося на арене истории с винтовкой в руке вооруженного пролетариата.

18 марта столица Пруссии — Берлин — увидела вооруженных рабочих. Разгон мирной демонстрации перед королевским дворцом, выстрелы драгун вызвали отчаянное сопротивление рабочих. 183 берлинских рабочих и ремесленников погибли на баррикадах. Именно рабочих, дравшихся с королевской властью, а не бюргеров, только что ораторствовавших о разных "свободах" и при первых же выстрелах спрятавшихся в своих норах и затем, действительно, сплотившихся вокруг трона. Королю пришлось снять шляпу перед траурной процессией погибших в мартовские дни, а затем даровать конституцию, ибо плодами победы рабочего класса, умевшего тогда драться на баррикадах, но не имевшего еще ни политической партии, ни политического руководства, конечно, воспользовалась буржуазия.

В те дни, когда в Берлине под ударами рабочих кулаков рушилась феодальная прусская монархия, сидел в своем поместье Шенгаузен прусский юнкер фон Бисмарк. Две дворянские беженки рассказывают ему о том, что рабочие прогнали солдат, прогнали королевскую армию из Берлина. Прусский юнкер фон Бисмарк быстро оценивает создавшееся положение: он понимает, что развитие Германии переносит центр тяжести от его юнкерского класса к торговой буржуазии, ибо на примере своего собственного имения, которое он может спасти лишь устройством винокуренного завода, он видит, что новый молодой торговый класс вытесняет отживающее свой век экономически юнкерство. Но в то же время он чувствует, что политическую власть можно сохранить в руках юнкеров, ибо эти юнкера составляют командный состав армии, а армия является той силой, которая может защитить торговую буржуазию от уже подымающего голову вооруженного пролетариата. Кроме того, прусские юнкера крепко связаны с деревенскими кулаками, которые ненавидят бунтующий город и готовы встать на защиту королевской власти. Отто фон Бисмарк вооружает "своих" крестьян, которые ему повинуются беспрекословно, хотя крепостное право только что было отменено. Он идет на Берлин, где он пытается уговорить струсившего короля принять бой с революцией. Король в те дни боя не принимает. Но проходит всего только несколько лет, быстрыми темпами идет экономическое развитие Пруссо-Германии, прусская армия одерживает победы в трех империалистических войнах, французская контрибуция золотым дождем орошает торгово-промышленные нивы Германии, торгово-промышленная буржуазия переживает расцвет, о котором она раньше не смела и мечтать. Из своих сверхдоходов она бросает даже социальные подачки рабочему классу. Она знает при этом, что есть армия, которая держит в страхе внутреннего врага, рабочий класс, победила трех внешних врагов и поддерживает в мирное уже время колониальную экспансию могущественной империи, выросшей на фундаменте прусской монархии. Она видит, что армия руководится командной юнкерской кастой. Она видит во главе этой касты гениального в умении управлять империалистической машиной политика, блестящего стратега и тактика, теперь уже князя Отто фон Бисмарка, "арбитра Европы". Не только чувство благодарности, но и классовый инстинкт самосохранения повелевает торгово-промышленной буржуазии передать, лишь со слабыми потугами на протест, всю полноту политической власти прусскому юнкерству.

В 1932 г. после поражения в мировой войне, после ноябрьской революции 1918 г., после 14-ти лет упорнейших классовых боев пролетариата под руководством коммунистической партии, в условиях жесточайшего экономического кризиса, при серии неудач в области внешней политики, содержанием которой является попытка переиграть с Францией проигранную мировую войну, в 1932 г. германская буржуазия как будто опять передает власть прусскому юнкерству. Передает эту власть, как тогда, во времена Бисмарка, потому, что единственное оружие против пролетарской революции она видит в армии, которая ныне называется рейхсвером, а командный состав рейхсвера состоит из прусских юнкеров в то время, как рядовой состав пополняется из кулацкого контрреволюционного молодняка. Буржуазия передает власть юнкерам еще и потому, что союзник рейхсвера в подавлении революции, социал-демократия, теряет свои функции и особенно важными кажутся буржуазии резервы рейхсвера для борьбы с революционным пролетариатом в виде вооруженных организаций ("Стальной шлем" и др.), руководители которых те же юнкера. Кроме того, промышленно-банковской буржуазии кажется, что аграрии-юнкера меньше всего сравнительно пострадали от кризиса, потрясающего самые буржуазные основы существования Германии, и в этом сравнительном благополучии видит германская буржуазия как бы "моральное" оправдание для передачи всей власти в руки юнкеров.

Для решения исторических задач после столкновения с рабочим классом германская буржуазия нашла Отто фон Бисмарка. В 1932 г. она же нашла Франца фон Папена. Сопоставьте эти две фигуры, и вы найдете удивительно красочные заглавный лист и одну из концовок современной буржуазной Германии, ибо история современной Германии начинается не в ноябре 1918 г., а в марте 1848 г.

Биографию фон Бисмарка писали очень подробно, ибо она полна действительно драматических моментов. Бурная юность "бешеного юнкера" сменяется его же выступлениями в прусском ландтаге в качестве вождя ультра-реакционной оппозиции, где Он свои классовые истины преподносит всей буржуазии с наглостью Пуришкевича, но ловкостью Маккиавели или Талейрана. Посол в Петербурге при Николае I, а затем в Париже при Наполеоне III оказывается замечательным знатоком фехтовальных правил дипломатической игры. Бисмарк еще до войны 1870 г. фактически побеждает в этом политическом пока бескровном бою Наполеона III, тогдашнего лучшего дипломата Европы. Рейхсканцлер Бисмарк после основания империи оказывается великолепным тактиком на парламентской арене и только с одним соперником ему не удается справиться: несмотря на его антисоциалистические законы, растет и ширится классовое движение германского рабочего класса, который оказывается единственным победителем Отто фон Бисмарка. Но даже и это поражение Бисмарка не заключало в себе элементов смешного.

Биография Франца фон Папена не содержит элементов трагедии. Родившийся в 1879 г. в вестфальском поместьи, в одной из богатейших семей Рейна, Франц фон Папен поступает в ту самую армию, которой мелкопоместный юнкер Бисмарк создал привилегированное положение в государстве. Офицер уланского полка императорской гвардии фон Папен оказывается хорошим наездником и берет ряд скаковых призов (снимки головоломных прыжков через самые невероятные барьеры можно обозревать и теперь). Великосветский лоск и огромные связи, равно как и большое состояние (фон Папен женится на дочке известного фабриканта фарфора и посуды Бох-Галана) предопределяют дальнейшую карьеру фон Папена: он назначается военным атташе в Вашингтон и он, конечно, не виноват в том, что там его застает мировая бойня. Весьма приятный пост в мирное время превращается во время мировой войны в один из самых ответственных. Союзники закупают в "нейтральной" Америке военное снаряжение, огромная страна превратилась в гигантский вражеский арсенал; за закупками союзников приходится следить, и "нейтралитет" Америки военный атташе Германии должен поддерживать актами саботажа. Этому аристократа и белоручку фон Папена в кадетском корпусе, а затем на пирушках гвардии не учили: фон Папен быстро проваливается, часть документов, подтверждающих германские диверсионные акты в Америке, попала в руки союзников, причем злые языки, ссылаясь на весьма авторитетных лиц Из окружения Вильсона, весьма образно описывали, как это произошло. Секретарьша Папена, агент английской контрразведки, нарисовала на ящике, в котором были упакованы пикантные документы, условленное с Интеллидженс Сервис сердце, а ее начальник, военный атташе фон Папен, известный своей любезностью, собственноручно пронзил это сердце стрелой. Затем пароход, имевший на борту ящик с сердцем, пронзенным стрелой, был остановлен в открытом море английским крейсером, и ящик отправился, вместо Берлина, в Лондон. Анекдот? Быть может, но характерно для Папена то, что про него рассказывают такие анекдоты. Про Папена рассказывают второй уже совсем скверный анекдот, гласящий, что знаменитую переписку германского посольства в Вашингтоне с германским посольством в Мексике фон Папен просто забыл в вагоне нью-йоркской подземки и этим дал благовидный предлог для объявления Америкой войны Германии, ибо в этой переписке, как известно, германское правительство предлагало Мексике напасть на Соединенные штаты. Недаром уже после назначения Папена канцлером генерал Шлейхер любил говорить про него: "Говорят, что Папен легкомысленный человек. Но как раз такое качество иногда очень кстати".

Фон Папен был, после отозвания из Вашингтона, откомандирован на турецкий фронт в ставку генерала Лиман фон Зандерса и из этого периода его деятельности существуют весьма скабрезные анекдоты, за распространение которых уже во время канцлерства фон Папена несколько германских газет были запрещены. Конец мировой войны обозначает как будто конец дипломатической деятельности фон Папена. Он, как богатый католик, помещик, да еще связанный с промышленными кругами получает, правда, от партии центра мандат в прусский ландтаг, но кто интересуется рядовыми депутатами даже не рейхстага, а прусского ландтага? Если о нем все-таки иногда и говорят, то только потому, что этот миллионер является одним из главных Акционеров центрального органа партии центра "Германия" и в качестве такового иногда пытается там протащить какие-то свои идеи в области франко-германских отношений. Но даже эта фактически Папену принадлежащая газета печатает его статьи на задворках, ибо в идеях Папена нет ничего оригинального: они являются бледной копией с фантастических проектов пресловутого Рехберга с создании единого франко-германского антисоветского фронта. Вместе со своим приятелем Рехбергом фон Папен устраивает какие-то свидания германских промышленников-католиков с французскими промышленниками, но каждый раз правительство и руководство центра его дезавуирует. 27 февраля 1931 г. фон Папен выступает с докладом об одной из таких своих поездок в пресловутом "Клубе господ". Уже после прихода фон Папена к власти протокол этого собрания "Клуба господ" попадает на страницы радикального еженедельника "Тагебух" (номер от 11 июня 1932 г.). Ничего оригинального в этом де-кладе нет: фон Папен подчеркивает, что "политика Штреземана была в основе своей правильна, неверна она была только в средствах и темпах. Нельзя достигнуть успеха скоропалительными выступлениями; франко-германского соглашения можно достигнуть только медленно и по частям (по этапам)". Фон Папен при этом решительно поддерживает тогдашнего канцлера Брюнинга: "надо объяснить французским католикам, что германские католики кровно заинтересованы в том, чтобы иметь своего лучшего представителя в правительстве и что они ждут и надеются на то, что политика этого их представителя встретит доброжелательный отзвук у французских католиков". Затем фон Папен распространялся о попытках привлечь французских капиталистов к участию в германской промышленности и указывает на то, что "во Франции критикуют германскую руссофильскую политику. Там под окончательным соглашением понимают германо-франко-польский союз. Германия при этом должна оставить свои притязания на пересмотр восточных границ, так как мирное разрешение этих вопросов, ввиду польского настроения, считается невозможным. Такой союз, называемый "тройственным соглашением", должен преследовать целью создание экономического блока против русской "пятилетки", которая считается опасной, ибо она может разрушить европейское народное хозяйство. В рамках такого тройственного соглашения французы быть может согласятся с увеличением вооружений Германии, ибо там понимают, что современное деклассирование Германии невозможно. Но для того, чтобы всего этого достигнуть, надо еще заполучить на свою сторону французские правые партии". В заключительном слове фон Папен подчеркнул, что "тройственное соглашение может быть осуществлено только как соглашение для борьбы с большевизмом".

Уже после того, как фон Папен стал канцлером, в печати был опубликован полный список членов "Клуба господ", официальным органом которого считается журнал "Ринг". Редактор этого журнала и один из руководителей клуба барон фон Глейхен известен в истории Германии тем, что он немедленно после ноябрьской революции организовал "антибольшевистскую лигу", финансировавшую из средств померанских помещиков и рейнских промышленников всякие организации, которые боролись против "большевизма", т. е. Против революционного движения германского рабочего класса. Следы этой деятельности фон Глейхена можно найти и в организации добровольческих отрядов Носке, и в организации убийства Розы Люксембург и Карла Либкнехта. Фон Глейхен связан со всевозможными контрреволюционными и фашистскими организациями, а самый "Клуб господ" является местом сборища всяких отставных чиновников и генералов старого режима, которые надеются, что "их еще призовут". Все это сборище сановников в отставке, вероятно, сочувственно выслушало доклад заурядного "большевикоеда" фон Папена, но им тогда и в голову не приходило, что их докладчик фон Папен когда-нибудь будет канцлером. В прусском ландтаге никто не слышал, чтобы фон Папен объявил себя вождем нового консервативного курса, каким объявил себя молодой Бисмарк, несмотря на возмущение врагов и недоумение, граничащее с испугом, своих друзей по классу и по фракционным скамьям. Наоборот, когда руководство фракции узнало про какие-то интриги фон Папена против прусского кабинета Брауна и пригрозило ему лишить его за нарушение партийной дисциплины мандата, он покорно голосовал доверие этому правительству "Веймарской коалиции".

Но вдруг 12 апреля 1932 г. депутат фон Папен выступил с трибуны ландтага с заявлением, что он голосовал против кабинета Брауна. Биограф Папена проф. Шоттэ совершенно правильно считает, что в этот день фон Папен появился на авансцене германской политики, хотя в свое время никто и не обратил внимания на отход Папена от линии своей партии. В письме в редакцию журнала "Ринг" фон Папен объяснил свое выступление против кабинета Брауна:

"Канцлер (Брюнинг) выдержал упорный бой. Со всем присущим ему жаром преданности судьбам германского оте-чества, со всей силой внутренней связи между двумя сильными личностями Брюнинг боролся за Гинденбурга. В исторический час германский народ решил, что личность есть все, а партия ничего. Углубленный и всепоглощающий смысл дня 10 апреля 1932 г. (избрание Гинденбурга президентом) должен стать отправной точкой для возрождения нации. Это надо сегодня осознать. Если данное решение не будет принято во внимание, то сегодняшние победители войдут в историю, как люди, пытавшиеся гальванизировать умирающий век либерализма устаревшими и истрепавшимися средствами парламентского искусства". Фон Папен призывает в своем "письме в редакцию" партию центра стать во главе нового движения. "Несколько раз указывал я уже публично на то, что мне представляется самой великой внутриполитической задачей главы германского правительства привлечение тех ценных элементов к управлению государством, которые находятся в рядах правых партий. Центр всегда с гордостью указывал на то, что его историческая миссия после революции заключалась в привлечении социал-демократии к управлению государством, в превращении социал-демократии в буржуазную партию. Неужели перед центром не стоит та же самая задача по отношению к тому движению, которое теперь заливает страну справа".

Смысл выступления фон Папена в ландтаге, таким образом, ясен: где-то и кто-то решил, что правительство Брюнинга не в состоянии решить основной ударной задачи привлечения и государственный аппарат и использования национал-социалистического движения. Чья-то рука (потом оказалось, что это рука генерала Шлейхера) указала на Папена, как на политика, который мог бы попробовать выполнить задачу, которую не мог или отказывался выполнить канцлер Брюнинг. Почему указующий перст остановился на Папене? Потому, что генерал Шлейхер был с Папеном знаком еще по кадетскому корпусу и затем службе в гвардейском полку, потому что генералу Шлейхеру нужен был политик, которому он в должный момент мог сказать: "Я тебя породил, я тебя и убью".

Каждый более самостоятельный политик мог в германских условиях сумерек буржуазного государства оказаться Големом. Как в еврейской легенде глиняная фигура, созданная рабби-чудотворцем, живет затем своей самостоятельной жизнью, так и в Германии мало-мальски самостоятельный политик мог выйти из повиновения генерала Шлейхера. Шлейхеру казалось, что фон Папен выйти из повиновения не может. Ценное в нем: его связи с юнкерами, его связи с промышленниками, и что главное — факт его принадлежности к партии центра, что дало надежду на то, что центр останется по отношению к кабинету Папена нейтральным. Однако заручиться поддержкой центра фон Папен не сумел. Как не сумел выполнить другого задания по линии привлечения национал-социалистов к участию в коалиционном правительстве.

Опорой папеновского правительства была поэтому только армия. Недаром близкая правительству газета "Дейтче Альгемейне Цейтунг" цитировала в те дни изречение историка Трейтчке: "Нет учреждения, которое так осуществляло бы идею государственного единства, которое так не посредственно давало бы и рядовому человеку почувствовать принадлежность к великому сообществу, как организованная армия, отвечающая состоянию умов нации". Одного Трейтчке мало. Цитируется еще и знаменитый фельдмаршал Мольтке, соратник Бисмарка: "Армия является самым выдающимся учреждением государства, ибо только она делает возможным существование остальных учреждений того же государства: все политические и гражданские свободы, все творения и завоевания культуры, финансы, само государство существуют и падают вместе с армией". Но, кроме армии, очевидно, должно существовать еще что-то: во время Бисмарка, кроме армии Мольтке, которую воспевал Трейтчке, был еще и Бисмарк. Поэтому все та же "Дейтче Альгемейне Цейтунг" храбро тревожит тень короля Фридриха II: "Сила государства покоится на его великих людях, которые рождаются государству в потребный ему час". И, наконец, цитируется еще Бисмарк: "Я считал бы несчастным трусом того министра, который не поставил бы на карту свою честь и свою голову, чтобы спасти отечество даже против воли (парламентского) большинства".

Фон Папен поставил на карту свою честь, хотя и не свою голову, ибо пока его голове ничего не угрожало. Про его внешнюю политику говорить не будем, ибо его эскапада в Лозанне имела только то последствие, что сначала говорили о "гусарских налетах" в политике, а теперь стали говорить об "уланских налетах". Это был единственный положительный результат его беседы с Эррио, во время которой германский канцлер предложил французскому премьеру формальный франко-германский военный союз, острием своим направленный против СССР. Если в области внешней политики Папен должен был сказать по адресу Франции "да", то в области внутренней политики ему было поручено сказать "нет" национал-социалистам в ответ на их требование передать им всю полноту власти.

Военный министр фон Шлейхер сказал (если верить "Кельнише Цейтунг") про Франца фон Папена: "Это человек, который умеет сказать "нет" с величайшей вежливостью. Чтобы быть вождем, человеку надо не только обладать дешевым скептицизмом, но еще обладать известной долей цинизма".

На поверку оказалось, что фон Шлейхер ошибся в своем товарище по кадетскому корпусу и по гвардейскому полку. Папен сумел, хотя и без приписываемой ему Шлейхером вежливости, ликвидировать участие социал-демократии в правительственном аппарате (разгон прусского правительства Брауна-Зеверинга), но не оказался способным сказать какое-либо новое слово. Неутомимый биограф Папена Шоттэ собрал в книжке "Новое государство" изречения, речи, статьи и частные высказывания бывшего канцлера. Профессор Шоттэ пытается нам объяснить, на основании самых различных высказываний канцлера Папена, что его правительство представляло собой что-то "принципиально новое". Возьмем, говорит Шоттэ, историю возникновения правительства Папена. Как образовывались раньше правительства в Германии? "На первом плане стояли политические и личные интересы. Тот или другой вождь партии требовал себе какого-нибудь портфеля или для кого-нибудь из рядов своей партии, причем обыкновенно речь шла о каком-либо его сопернике, от которого он хотел избавиться". Только после этого говорили о программных вопросах и проблеме изыскания большинства в парламенте. Иначе дело обстояло при образовании правительства фон Папена в течение 48 часов, правда, без программы и без большинства в парламенте, а лишь милостью президента-фельдмаршала и военного министра Шлейхера.

В этом возникновении правительства Папена проф. Шоттэ видит доказательство осуществления "идеи господства" в отличие от идеи руководства. Что такое "идея господства", — проф. Шоттэ не объясняет, но говорит, что по этому поводу "нельзя торговаться" и что она "абсолютна;". Даем теперь слово самому Францу Папену: пускай он выступает перед читателем:

"Только обладающий призванием и при этом для выполнения своей задачи не ограниченный временем политик может — как бы ни слаб был человек, как таковой — быть в действительности независимым и действовать в этой своей независимости. Только призванным на основании их заслуг. и принявшим на себя определенные политические обязательства можно верить, что они отставят все интересы и соображения временной конъюнктуры в пользу одной великой цели сохранения самого государства, преемственности политики впредь до достижения основной цели. Ибо в этом-то и отличаемся мы, консерваторы, от либералов, что мы усматриваем величайшее счастие человечества только в идеальном оформлении политического правопорядка, как сверхъестественно формулированной задачи устроения жизни, исходя из сверхъестественного смысла политической жизни народа". Поняли что-нибудь, читатель? Мы ничего не поняли и думали бы, что имеем дело с "Записками сумасшедшего" или злостной клеветой на бывшего канцлера, если бы перед нами не лежала книжка его лейб-биографа, профессора Шоттэ.

Но все-таки послушайте дальше, читатель. На вопрос: не собирается ли он восстановить монархию, Папен отвечает так: "Что такое государственные формы перед господом богом? Перед богом имеют значение только народы, их воля к жизни, их сила ответственности, их сила созидания, их сверхличное, сверх-национальное естество во имя господа. Я стою среди народа, я нахожусь в империи и я знаю, что эта империя — республика". Но вы думаете, что Папен всегда вот такую, извиняемся, белиберду говорит: нет, когда дело доходит до весьма старых проблем, хорошо знакомых прусскому юнкеру, он начинает высказывать что-то членораздельное. Например, о взаимоотношениях всей Германии с Пруссией Папен говорит:

"Неужели нельзя себе действительно представить Пруссию существующей без парламента, избранного на основе всеобщего, равного, прямого и тайного голосования?" Ему не нравится, что в этом прусском государстве да во всей Германии после войны "кухаркины дети" хотят учиться и государство за это должно платить. "Государство — говорит он, — совершенно не обязано дарить образование. Я считаю совершенно невозможным, что расходы государства на народные школы по сравнению с довоенным временем возросли втрое". Еще одно изречение фон Папена из той же области: "Только то государство носит социальный характер, которое создает работу, которая сама себя оплачивает". Этот афоризм направлен против какой-либо помощи безработным, которых Папен хочет заставить отрабатывать бросаемые им подачки каторжным принудительным трудом. Скудость политической мысли фон Папена получается от разрыва между нашей эпохой монополистического капитала и отсталой юнкерской психологией прошлого века.

Что же такое все-таки представляет собой предшественник генерала фон Шлейхера на посту германского канцлера? Его биограф Шоттэ отвечает нам: "Конечно, господин Папен не философ, господин Папен не ученый государствовед, он не профессор и не бюрократ (Шоттэ хочет сказать: не опытный чиновник). Во имя господа бога: он диллетант. Но он человек, который уже больше тридцати лет борется во имя народа, как целого, который пробирается к народу из осознания своего старого служебного долга (служба в армии??), из переживаний времен войны и разрушения страны. Он предчувствует, он ощущает, он хочет нового государства. И он обладает смелостью. Папен — мы не жалеем об этом — кавалерист. Такой тип нам нужен. Он теперь еще каждый день сидит на лошади и берет барьеры. Это та атака, с помощью которой завоевывается будущее".

В начале октября 1932 г. перед Францем фон Папоном в имперской канцелярии сидит американский репортер Никебокер, который поставил вопрос: "Оправляется ли Европа от кризиса?" "Мы имеем теперь окончание кризиса, — говорит Папен, — Германия опять идет вперед. Этой зимой у нас будет на два миллиона меньше безработных". Германский канцлер, описывает американский репортер, ударил кулаком по столу, улыбнулся и прибавил: "Все, что нам теперь требуется, это — мужество". И этот же американский репортер продолжает: "Предыдущий канцлер Гейнрих Брюнинг сказал приблизительно год тому назад, что Германия переживает самую тяжелую зиму, какую она только переживала за последнее столетие. То была, действительно, самая тяжелая зима, о которой только могут вспомнить живущие теперь поколения. Нынешний канцлер предсказывает, что наступающая зима будет более легкой, что на горизонте вырисовывается улучшение положения". И дальше корреспондент продолжает: "Самое большое впечатление производит ласковое доверие канцлера к самому себе. Из всех политиков Европы, с которыми я беседовал, никто не был так уверен в себе, никто не верил так твердо в будущее своего правительства и своей страны, как канцлер Папен. Президент (Австрии) Миклас был неспокоен, министр-президент Муссолини серьезен, министр-президент Эррио был хотя и жовиален, но все-таки озабочен, канцлер фон Папен был все время равномерно весел и доволен".

Вот уж подлинно: ходит птичка весело по тропинке бедствий, не предвидя от сего никаких последствий! Позвольте — воскликнет советский читатель: — что же такое представляет собой бывший канцлер фон Папен? Неужели просто пошлый гвардейский офицер, только и умеющий брать на своем скакуне барьеры на скачках? — Почти что так, ибо при смене правительства "Франкфуртер Цейтунг" (4/XII 1932 г.) писала: "Мы усматривали в фон Папене фигуру в игре, которую всегда можно заменить другой, и эту игру выдумал фон Шлейхер. Нам всегда казалось, что фон Папен будет живым опровержением конституции, которая утверждает, что канцлер устанавливает руководящие линии политики. Канцлер фон Папен остался фигурой, которую можно и должно заменить, но мы все видели в эти дни (правительственного кризиса), как трудно было произвести смену фигур. Каждый канцлер, которому господин фон Гинденбург в нынешнем положении дарит свое доверие, получает самодовлеющее значение и вес, так что его трудно становится сдвинуть с места. Он получает прирост власти и силы со стороны президента и он получает некоторое укрепление своей позиции ввиду того высокого уважения, которое даже после весьма короткого срока пребывания у власти этот канцлер начинает питать к самому себе".

Понимать это высказывание бывшей "демократической" газеты надо так: конечно, фон Папен, связанный с аграрными и юнкерскими кругами, был поставлен на свое место генералом от политики Шлейхером. Фон Папен и его ближайшие сотрудники были выдвинуты на свои ответственные места, ибо промышленно-банковским кругам казалось. что именно аграрии и юнкера легче всего осуществят "твердую" власть ввиду своих групповых связей с рейхсвером и контрреволюционными организациями. Но на поверку оказалось, что генерал Шлейхер и стоящие за ним капитаны промышленности и банкиры не рассчитали целого ряда моментов. Во-первых, темпы кризиса и нарастания классовых противоречий в стране, равно как и темпы укрепления революционного фронта оказались значительно быстрее, чем предполагалось при образовании правительства Папена. Во-вторых, обострение кризиса, естественно, должно было привести к тому, что вместо укрепления единого буржуазного фронта в недрах самого правительства началась групповая борьба интересов, особенно ярко выявившаяся в споре вокруг так называемых контингентов, т. е. количества сельхозпродуктов, подлежащих ввозу из-за границы. Результат выборов 6 ноября показал небывалый рост компартии и одновременно опасность отхода от национал-социалистов обманутых ими масс в революционный лагерь, равно как опасность разложения их вооруженных отрядов до того, как буржуазия успеет их использовать для разгрома рабочих и революционных организаций. Приходилось, стало быть, спешить с разрешением этой задачи, которая была поставлена Папену ввиду того, что ее не сумел в свое время выполнить Брюнинг. Но на поверку оказалось, что Папен еще меньше может ее выполнить, чем Брюнинг.

Надо сказать, что в сельских округах Германии коммунистическое движение по сравнению с революционным движением в городах и промышленных районах развивается слабо (о причинах говорить здесь не будем). Поэтому при наличности псевдореволюционной фразеологии национал-социалистов именно они, а не коммунисты казались тогда аграриям-юнкерам опасными разложителями крестьянства и сельского пролетариата. К тому же национал-социалисты являлись конкурентами и соперниками таких организаций, как "Стальной шлем", являющихся по преимуществу юнкерскими организациями. Именно престарелый друг фельдмаршала-президента Ольденбург-Янушау, вошедший в историю Германии еще во времена Вильгельма II классическим изречением о "лейтенанте и десяти солдатах", которые должны разогнать рейхстаг, назвал Гитлера "богемским ефрейтором" и именно под его влиянием Гинденбург изрек после первого своего свидания с Гитлером: "Пока я президент, этому ефрейтору не бывать канцлером". Таким образом те круги, которые выдвинули Папена, не дали ему тогда возможности осуществить задания по привлечению национал-социалистов к участию в правительстве. Это сопротивление аграрных кругов вызвало отставку канцлера Папена. Только после неудачных экспериментов канцлера-генерала Шлейхера, когда во всех руководящих кругах германской буржуазии установился единый взгляд на необходимость передачи всей полноты власти национал-социалистам, Папену удалось сыграть роль посредника между Гит лером и Гинденбургом и пристроиться в правительстве фашистской диктатуры в звании вице-канцлера, но фактически не то декоративной фигуры, не то чиновника для особых поручений по дипломатической части. Карьеры Бисмарка Папен не сделает, потому что катастрофически пал удельный политический вес прусских аграриев.

Между скамьями правого сектора германского рейхстага (дело происходит во времена процветания германской "демократии") медленно пробирается к своему месту депутат лет шестидесяти. По наружному виду это как будто один из весьма невлиятельных членов национальной партии. Эта партия крупного промышленного и аграрного капитала любила щеголять своим "демократизмом", ставшим необходимым после того, как ноябрьская революция 1918 года заставила для обеспечения интересов капитала пользоваться "демократической" республикой, а не прерогативами императора германского и короля прусского. В целях придания демократического флера партии промышленных баронов и аграриев пришлось в большей степени, чем до войны и революции, включить в свои ряды политических манекенов, выдавая их за представителей "трудящихся", в ход пошли отставные чиновники, мелкие служащие, беспрекословно выполняющие волю господ, кулаки, не за страх, а за совесть следующие указке промышленников и аграриев.

Только что усевшийся на свое место депутат, очевидно, и принадлежит к числу этих "демократических" членов высококапиталистической партии. Вся его фигура типична для средней руки чиновника в отставке.

Однако этот отставной чиновник занял место на одной из скамей, предназначенных для вождей партии. Он углубился в чтение документов с видом весьма занятого человека. К нему почти ежеминутно подходят депутаты его же партии за какими-то справками и, судя по согнутым спинам, за приказаниями. Внимательный наблюдатель может установить, что наш депутат дает эти справки весьма отрывисто — "под Наполеона". Словом, даже невооруженным глазом можно установить, что мы имеем дело отнюдь не с рядовым депутатом, а с человеком, который чувствует себя хозяином и, очевидно, весьма жестоко обращается со своим окружением.

Перед нами действительно "вождь" национальной партии — Альфред Гугенберг, один из крупнейших и влиятельнейших германских промышленников. Его имя у всех на устах. Оно является таким же ярлыком для определения политических вожделений известной части германской буржуазии, каким имя Стиннеса было во время инфляции.

Но в отличие от Стиннеса, который избегал выдвигать на первый план политические вожделения, чтобы не заострять на себе внимание рабочих масс, Гугенберг считает, что он не может оставаться в тени. Он считает, что Германия Дауэса и Юнга, осуществившая капиталистическую стабилизацию и рационализацию на плечах рабочего класса и всех трудящихся вообще, вступает опять в полосу жесточайших классовых боев. Предпосылкой победы в этом бою является сосредоточение инициативы и руководства в руках небольшой, но авторитетной головки. Гугенберг считает, что в предыдущую эпоху, пожалуй, можно было оставлять за социал-фашизмом и демократией политическое "руководство" страной, ибо внешнеполитическая ситуация (необходимость соглашения со странами-победительницами) требовала, а внутриполитическое положение (относительная стабилизация после поражения германского рабочего класса в 1 923 году) позволяло оставлять на политической сцене марионетки, котооые можно было дергать и переставлять из-за кулис. Теперь, по окончании стабилизационной эпохи, нельзя положиться на сложный марионеточный аппарат "демократии": марионетки могут разбиться, ниточки могут запутаться. Положение до того обострено, что Гугенбергу уже не страшно, что с удалением марионеток широким массам станет ясно, кто их дергал все время за ниточки. Гугенберг считает, что в настоящий момент приходится жертвовать решительно всем, лишь бы поставить генеральный штаб крупного капитала как можно ближе к полю битвы, как можно более полно сосредоточить в нем все руководство назревающей гигантской классовой битвой.

Обращению с массами учился Гугенберг по двум линиям: по бюрократической линий и по работе в профессионально-кооперативных организациях, созданных в свое время восточно-прусскими аграриями для борьбы с польскими аграриями. Здесь он нажил опыт политической борьбы вообще. Затем Гугенберг был долгое время мелким правительственным чиновником в Познани. Там он завязал широкие связи с местными аграриями и финансистами, обслуживавшими этих же аграриев. Эти связи дали ему возможность получить место руководителя познанских сельскохозяйственных кооперативов, основанных Рейфейзеном и носящих его имя. Двойной опыт — административный и финансовый — дает Гугенбергу возможность вернуться на правительственную службу в качестве крупного чиновника прусского министерства финансов. Здесь его связи распространяются на весьма высокие правительственные круги, а женитьба на дочери франкфуртского бургомистра дает ему возможность стать директором Горно-Металлического банка. В 1909 году Гугенберг становится во главе управления крупповских заводов: он стал во главе крупнейшего, промышленного предприятия довоенной Германии, он стал одним из влиятельнейших лиц в крупной промышленности. Он еще не хозяин, он — крупнейший в Германии приказчик, и такому приказчику легко при первой возможности стать самостоятельным хозяином.

Понемногу Гугенберг становится своим человеком во всех германских министерствах. Он до того могущественен, что когда почти накануне войны разыгрывается грандиозный скандал (обнаружилось, что Крупп создал целую систему коррупции в германских правительственных учреждениях для набивания цен на поставляемое им пушки и гранаты), то Гугенберг только презрительно пожимает плечами и в ответ на все обвинения замечает, что о подобных "пустяках" он и разговаривать не желает.

Однако нападки в связи с крупповским скандалом вовремя дали Гугенбергу предметный урок насчет роли печати в "демократическом" государстве. Главный директор Круппа, он же председатель организации западно-германских тяжелых промышленников ("Бергбаулихер Ферейн"), создает два общества для того, чтобы иметь возможность распространять в печати сведения, соответствующие его интересам. В 1916 году известное издательство Шерля (ему принадлежат самая распространенная правая газета "Локаль Анцейгер", популярнейший журнал германского мещанства "Ди Boxe" и т. д.) оказалось в затруднительном положении. Шерль был германским Сувориным, и в интересах императорской власти, равно как реакционных кругов, было поддержать эту издательскую организацию. Гугенберг осуществляет одним ударом гениальный план: пользуясь своими связями, он организует с помощью правительства акцию спасения Шерля, но организует ее так, что купленное на казенные деньги издательство Шерля остается в личном владении Гугенберга. Таким образом, за государственные деньги Гугенберг получает сразу собственное богатейшее предприятие, которое дает ему возможность совершить превращение из приказчика в хозяина и одновременно дает возможность Гугенбергу считать, что он рожден для "чего-то высшего", т. е. рожден быть диктатором германского государства.

Уже в 1919 году Гугенберг уходит из правления Круппа. Это могущественнейшее до войны предприятие усечено Версальским договором. Гугенберг взял от него, что можно было взять: деньги и связи. Оставаться далее у Круппа было бы простой тратой времени, тем более, что издательство Шерля оказалось великолепным остовом для образования гугенберговского концерна. В этот концерн входят: 1) "Ала" (самая могущественная организация по сбору объявлений, в зависимости от которой находится почти вся провинциальная печать), 2) "Випро" и "Маттерн-корреспонденц", поставляющие информационный материал для мелкой провинциальной прессы, причем 1.500 провинциальных газет получают готовые матрицы, в которые они должны ставить лишь местную хронику, 3) Тель-Унион — крупнейшее в Германии телеграфное агентство, и, наконец, 4) "Уфа" — крупнейшее в Германии кинопредприятие, включающее самые мощные кинофабрики и крупнейшие театры. Словами Гейне Гугенберг мог бы спросить самого себя: "Милочка, чего тебе еще, надо?"

На этот вопрос Гугенберг ответа не дает, да он и не нужен. Важнее и интереснее, что Гугенберг откровенно дает ответ на вопрос, зачем нужна концентрация организаций по обработке общественного мнения в столь грандиозных всеобъемлющих размерах. Гугенберг так это объясняет: "Большая германская газета не может быть имуществом промышленника или представлять его интересы, потому что ее читатели разбегутся. Большая газета может быть только кристаллизационным пунктом идеи. Основой ее должны быть две идеи: национальная идея и восстановление влияния личности в культуре и хозяйстве".

Совершенно ясно, что Гугенберг хочет сказать. Он если его расшифровать, говорит: нельзя влиять на мелкобуржуазные массы информацией и статьями, в которых ясно выражены политико-экономические взгляды имперского союза промышленников. Надо дать этим массам идею. Эта идея должна носить общий, как можно более туманный характер. Надо говорить о сохранении германского хозяйства и величии германской империи, и каждый добрый германец будет во имя спасения отечества нести возложенные на него капиталистической рационализацией тяготы и молча страдать, думая, что он борется за "оздоровление наций".

Идея должна иметь врагов. Эти враги не только коммунисты, но и буржуазные демократы. В разгар полемики о Гугенберге вышла написанная его интимным другом проф. Людвигом Бернардом книга "Концерн Гугенберга", самый факт появления которой дает психологический ключ для понимания Гугенберга. Бернард устанавливает, кроме конечной фазы классовой борьбы между имущими и неимущими, еще как бы прелюдию к этой борьбе в виде борьбы между капиталистами, обладающими движимым и недвижимым имуществом. Первые хотят реформы банков, биржи, спекуляции, в то время как вторые хотят "реформировать" только аграрный и промышленный капитал. Гугенбер-говский концерн великолепно развивает узоры на этой основной мысли для уловления не только мелких буржуа, но _даже — в блоке с национал-социалистами гитлеровского толка — отсталых рабочих. Как при приобретении издательства Шерля, так и теперь на подъеме своего могущества Гугенберг пытается завоевать демократическую республику фактически средствами самой этой республики: основой его могущества является влияние на так называемые "Генераль Анцейгеры", т. е. бесчисленные губернские и уездные ведомости современной Германии, живущие казенными объявлениями. Там, где не хватает средств республики, Гугенберг берет капиталы тяжелой промышленности, аграриев, кулацких кооперативных организаций. Достаточно назвать имена промышленников, входящих в состав гуген-берговского экономического объединения, чтобы дать представление о влиянии Гугенберга в те времена, В это объединение входили: Кирдорф (горно-промышленное о-во), Феглер (объединенные сталелитейные заводы), Крупп, фон Боллен-Гальбах, Дитрих (Рейфейзеновские кооперативы) и т. д. Эти капитаны промышленности присоединились к Гутенбергу, потому что в его руках оказался ряд крупнейших берлинских газет ("Локаль Анцейгер", "Таг"), провинциальных ("Мюнхенер Нейесте Нахрихтен", "Гамбургер Нахрихтен", "Рейниш-Вестфалише Цейтунг"), в общем около 600 газет в той или иной форме принадлежат Гутенбергу, не говоря уже о том, что половина выходящих в Германии газет пользуется информацией гутенберговского агентства Тель-Унион и добрых двух десятков издаваемых Гугенбергом бюллетеней с отчетами о заседаниях рейхстага, ландтагов, судов, экономических организаций и т. д.

Логическим последствием учреждения этого газетного царства было избрание Гугенберга вождем национальной партий. В условиях "демократии" большая политическая партия не может существовать без печати, а о национальной печати Гугенберг с присущей ему откровенностью перед своим избранием заявил: "Национальная печать принадлежит мне, и она будет писать то, что мне угодно". Раз выбранный вождем национальной партии, Гугенберг немедленно превратил эту партию в политическое отделение своего концерна. Как он этого достиг? Очень просто. До избрания Гугенберга вождем партии и председателем Рейхс-ландбунда был Шиле (бывший тогда министром сельского хозяйства). На его место Гугенберг посадил Гольдакера, одновременно являющегося членом правления "Уфа" и получающего большие тантьемы. Во главе отдела печати партии был поставлен также гугенберговский человечек, которому одновременно дана была хорошо оплачиваемая должность в Тель-Унион. Гугенберг стал покрывать из своих "личных средств" все расходы по содержанию аппарата партии. Эти его. личные средства — средства солидарных с ним промышленных организаций, но деньги шли через его руки.

Для того, чтобы сместить Гугенберга, руководство национальной партии должно было уплатить свыше двух миллионов марок долгов. Где взять такие деньги, если обладающие такими суммами члены партии солидарны с Гугенбергом?

Поэтому Гугенберг остался совершенно непоколебимым, когда в его партии началась фронда и из нее ушла группа Тревиранус-Шиле.

Гугенберг просчитался в одном: он не рассчитал, что представители германских аграриев не удержатся от участия во власти, как только им будет дана возможность набить правительственными субсидиями карман. Было бы бессмысленно с точки зрения Гугенберга сопротивляться этому стремлению прусских аграриев, которые уже при правительстве Брюнинга завопили: "жрать хочу". К этой "жратве" Брюнинга — Шиле — Тревирануса Гугенберг своих аграрных друзей подпустил, рассчитывая, что в конечном итоге кормежка аграриев пойдет ему на пользу, поскольку она вызовет дальнейшее ожесточение широких народных масс, обострение классовой борьбы, которую Гугенберг приветствует, ибо считает, что в условиях обостренной классовой борьбы он является тем стержнем, вокруг которого обязательно должны собраться все те, которые в решительном классовом бою будут отстаивать существование буржуазной Германии. Но он не рассчитал, что логическим продолжением правительства Брюнинга должно быть правительство Папен-Шлейхера, восстановившее политические прерогативы аграрного класса, как класса, правящего во имя финансового капитала, как такового.

Здесь развитие пошло мимо Гугенберга, и самая логика этого развития (политическое саморазоблачение аграриев) ослабила позиции Гугенберга в фашистском правительстве Гитлера.

Схема Гугенберга, поддерживавшего национал-социалистов, была очень тонка, но, как известно, где тонко, там и рвется. Он считал, что национал-социалисты должны давать те несбыточные обещания, которых он давать не может, и этими несбыточными обещаниями взрывать революционный фронт изнутри, т. е. парализовать его сопротивление установлению диктатуры Гугенберга. Уже на Гарцбург-ском съезде можно было спросить, кто того обманывает: Гугенберг национал-социалистов или национал-социалисты Гугенберга. На поверку вышло, что национал-социалисты обманули Гугенберга; Гарцбургский съезд и временное соглашение с Гугенбергом нужны были им, чтобы через Гугенберга сблизиться с другими представителями монополистического капитала и верхушками рейхсвера, старой армии и старой бюрократии. Как только Гугенберг сыграл свою роль маклера и церемониймейстера при дворе его величества монополистического капитала, национал-социалисты дали понять Гугенбергу, что не может быть и речи, чтобы Гугенберг и его партия были гегемонами контрреволюционного фашистского лагеря. Гугенберг хотел быть вождем, а стал лишь одним из служак фашистского лагеря. В речи на съезде руководителей национальной партии (в июне 1932 г.) Гугенберг признал этот факт своего поражения, подчеркнув, что "националистов отделяют от национал-социалистов глубокие экономические противоречия". "Если национальная партия, — говорил он. — не станет сильным фактором в лагере национального большинства (т. е. фашистском лагере), то последует очень опасное для Германии развитие положения… Опасность в нераздельном господстве национал-социалистов". Было ясно, что Гугенберг боится последствий своей политики. В связи с этой речью Гугенберга в печати появились разоблачения, свидетельствующие о том, что Гугенберг тщетно добивался свидания с вождями национал-социалистов для восстановления единого гарцбургского фронта. При этом выяснилось, что национал-социалисты не нуждаются больше в Гугенберге, что он, с их точки зрения, уже выполнил свою политическую функцию при подготовке фашистской диктатуры, т. е. перевел благополучно разочарованные "демократической" республикой массы мелких буржуа из национальной партии к национал-социалистам и, как указывалось выше, сыграл роль офицера связи между национал-социалистами и монополистическим капиталом. Мысль Гугенберга о возможности осуществления диктатуры без демагогических обещаний массам оказалась на поверку неосуществимой. Гугенберг был заранее поэтому обречен играть при учреждении такой диктатуры не первую роль, а одну из вторых, впрочем, достаточно важных ролей.

Орган германской тяжелой промышленности "Бергвергсцейтунг" писал после образования правительства Гитлера: "Если смотреть в даль, то победителем сегодняшнего дня является Гугенберг. Ибо, наконец, несмотря на все затруднения и колебания он осуществил свою мысль о гарцбургском фронте". Вообще очень умный орган германской буржуазии на этот раз грубо ошибся. Национал-социалисты дали Гугенбергу видимость власти, предоставив ему все так называемые "хозяйственные" ведомства (министерства народного хозяйства, продовольствия и сельского хозяйства). Но на поверку оказалось, что они предоставили Гугенбергу эти министерства потому, что в условиях жесточайшего экономического кризиса и беспрестанного ухудшения положения широких масс эти министерства не представляют, конечно, ничего заманчивого для партии, занимающейся во имя сохранения массовой базы своей диктатуры самой беспардонной социальной демагогией. Государственно-административный аппарат Германии перешел целиком не в руки руководителей гарцбургского фронта, а исключительно в руки национал-социалистов, сумевших терроризовать националистов не меньше других буржуазных партий, включая социал-демократическую. Гугенбергу не только пришлось согласиться с переменой названия националистической партии, которая, став "национальным фронтом", перестала вообще быть политической партией, а стала очень расплывчатым понятием, — ему пришлось даже отказаться от звания вождя этого "фронта". В талантливой книжке молодого младоконсервативного (умеренно-фашистского) публициста Германа Улльмана ("На великом повороте") дается следующая характеристика Гугенберга человеком, что называется, его же мировоззрения: "В личности Гугенберга наступил решительный перелом, когда в 1918 г. оказалось, что германский народ сделал революцию, тот самый народ, о котором Гугенберг будто бы заботился в качестве бюрократа, промышленника, реформатора или организатора, тот самый народ, который он так хорошо опекал. Пангерманские бюргеры (прототипом которых является Гугенберг — Н. К.) переживают это разочарование даже тяжелее, чем детронизированные прусские юнкера. Разбита вся цель их жизни, разрушена их национал-либеральная вера и они приходят к убеждению, что "народ, которому они и раньше доверяли, только поскольку удавалось им командовать, теперь надо очень энергично взнуздать". Улльман подчеркивает, что Гугенберг никогда не был либералом, но опыт ноябрьской революции 1918 г. сделал его "самым решительным, внешне и внутренне самым резко выраженным носителем вызванной революцией реакции, вернее, тех комплексов, которые в буржуа вызывает революция". Ясно, что политик с таким узко, почти маниакально ограниченным кругозором должен потерпеть поражение не только в столкновении с революцией, но и в сделке с активной контрреволюцией, должен был стать не гегемоном, а лишь временным сотрудником фашистской диктатуры.

В момент образования коалиционного правительства Гитлер — Гугенберг положение Гугенберга было больше чем затруднительным. Для того, чтобы стать безраздельным хозяином национальной партии, Гугенберг пожертвовал значительной частью ее. Поддержка национал-социалистической партии прессой Гугенберга способствовала отчасти росту национал-социалистов за счет партии Гугенберга. Оба эти обстоятельства привели к тому, что тот самый промышленный капитал, по доверенности которого действовал Гугенберг при оказании поддержки национал-социалистам, начал от него отказываться. Когда Гугенберг попытался оказать сопротивление назначению Гитлера канцлером, промышленники и банкиры, убедившиеся в том, что фашистская диктатура будет беспрекословно повиноваться указке монополистического капитала, стали распространять слухи о грозящем Гугенбергу банкротстве. Этими слухами, являвшимися в своеобразной форме выражением недоверия Гугенбергу со стороны его единомышленников, выражением неверия в необходимость его сохранения в составе правительства, была уже в момент зарождения правительства Гитлера-Гугенберга предрешена судьба Гугенберга. Его не мог спасти даже его пресловутый антисоветский меморандум на Лондонской конференции 1933 г., в котором Гугенберг в униссон некоторым национал-социалистам (Розенбергу в первую очередь) требовал для Германии права и возможности расчленить Советский союз, который должен был, по мысли Гугенберга, стать предметом колонизаторских вожделений германского капитала. Гугенберг представлял себе до прихода Гитлера к власти дело так, что тяжелая промышленность и банки содержат национал-социалистическую партию, как новую агентуру капитала в рядах рабочего класса, в рядах мелкой буржуазии в дополнение и в противовес социал-фашизму. Гугенбергу казалось, что германскому монополистическому капиталу никогда не придет в голову мысль править руками своих "содержанцев". Ему казалось, что национал-социалисты и социал-фашисты будут нейтрализовать друг друга и единственно возможным будет "авторитарное" правительство с ним, Гугенбергом, во главе. Но тяжелая промышленность и банки, убедившись в том, что нет никакой опасности, даже попытки осуществления демагогических лозунгов Гитлера, решили доверить ему "власть", сделали именно Гитлера и его соратников своими ставленниками в "авторитарной" власти. В тот момент, когда фон Папен установил в доме кельнского банкира Шредера непосредственный контакт между национал-социалистами и германской тяжелой промышленностью, кончилась политическая. карьера Альфреда Гугенберга. Логическим последствием лишь была ликвидация Гутенберговского концерна.

В маленьком гольштинском городке в семье мелкого страхового агента родился в 1877 г. президент германского Рейхсбанка Яльмар Шахт, ставший финансовым диктатором Германии, когда к власти пришли национал-социалисты. Это была типично мелкобуржуазная семья, давшая с трудом своим детям среднее, а затем и высшее образование. Наставления Шахта-отца, которые давались им своим сыновьям, напоминали, вероятно, наставления Чичикова-отца своему сыну и сводились к лозунгу: береги копеечку. Этот лозунг был претворен в жизнь очень успешно Яльмаром Шахтом. Получив высшее образование, он поступает на службу в так наз. "Союз торговых договоров", т. е. торгово-промышленную организацию, защищающую перед правительственными инстанциями интересы своего класса при заключении торговых договоров. Оттуда он переходит на службу в один из крупнейших германских банков ("Дрезденер Банк") на весьма скромную должность архивариуса. При этом он сводит все свои жизненные потребности до минимума. Среди своих товарищей он пользуется славой скряги и нелюдима.

Впоследствии, уже будучи одним из богов финансового Олимпа, Шахт будет рассказывать в интимном кругу, что самым счастливым днем в его жизни был тот день, когда он узнал, что на его текущем счету имеется собранная путем сбережений сказочная сумма в 3.000 марок. Шахту тогда казалось, что этим он открывает себе доступ в тот мир, который составлял предел его мечтаний. Шахт не ошибся в своих предположениях. Уже через несколько лет Шахт имеет довольно круглое состояние. Параллельно развивается его служебная карьера, и уже в 1903 г., т. е. в возрасте 26 лет, он получает должность заместителя директора самого "Дрезденер Банка", в который он поступил на службу в качестве скромного архивариуса. В этом банке он служит 12 лет, до 1915 г., когда он становится совладельцем "Националь-Банк", а затем одного из руководящих германских банков "Дармштедтер унд Националь-Банк". Шахт уже больше не маленький банковский чиновник. Его голос авторитетно звучит в совете банкиров и биржевых тузов, и, когда наступает мировая война, германское правительство посылает его в оккупированную Бельгию для того, чтобы организовать там особую систему для выколачивания реквизиций и контрибуций.

Ноябрьский переворот 1918 г. впервые открывает перед Шахтом возможность принять активное участие в политической жизни Германии. Вместе с рядом других германских хозяйственников и политиков он является одним из основателей германской демократической партии. Как он сам говорит[5], настал тогда тот момент, когда германская буржуазия должна была взять в свои собственные руки руководство своей судьбой, потому что еще страшнее поражения на внешнем фронте стало ее внутреннее положение, ввиду появления большевистской опасности. Уже тогда Шахт видит единственное спасение германской буржуазии в установлении тесного контакта с буржуазией победоносных стран, в особенности же с буржуазией Америки. Он направляется в Гаагу и пытается там завязать сношения с американцами. В названной нами книге Шахта он сам описывает сценку, изображающую провал его первой попытки. Шахт явился в американское посольство в Гааге. К нему вышел один из атташе и грубо спросил его, является ли он германским гражданином. На утвердительный ответ Шахта последовал лапидарный ответ: "Я не могу с вами разговаривать". Когда Шахт попытался объяснить цель своего прихода, лапидарный ответ последовал во второй раз. Такова была первая встреча будущего друга Моргана с представителем Америки.

Неудача этой попытки отнюдь не обескураживает Шахта. Он пытается завязать сношения с Францией, ведет переговоры с тогдашним председателем репарационной комиссии Барту, имеет свидание с Пуанкаре и предлагает им образовать германо-французский блок для того, чтобы вместе использовать американский денежный рынок для разрешения репарационной проблемы. Эти переговоры не дают положительных результатов. Безрезультатными также остаются переговоры о разрешении репарационного вопроса, которые Шахт ведет по собственной инициативе в Лондоне. Шахт понимает, что германская буржуазия только тогда сможет вести задуманные им переговоры, когда ей самой удастся окрепнуть внутри страны, разрешить за счет германского рабочего класса финансовую проблему, поставленную перед ней фактом беспримерного поражения в мировой войне и осложненную необходимостью делить свою прибавочную стоимость с буржуазией победоносной Антанты.

В ноябре 1923 г. германское правительство назначает Шахта валютным комиссаром. Министром финансов ему сделаться не удалось, ибо Штреземан в последний момент не решился оформить это назначение ввиду предъявления ему компрометирующих Шахта документов. Шахт проводит стабилизацию марки, причем он, "демократ", представитель интересов финансового капитала, проводит свою реформу на основе предложений Гельфериха, вождя откровенно контрреволюционной, тогда исключительно аграрной национальной партии. Шахт тогда заявляет, что валютная реформа должна была быть проведена так, чтобы быть популярной в руководящих кругах аграриев. Иначе говоря, Шахт уже тогда пытается осуществить смычку монополистского промышленного и финансового капитала, интересы которого он представлял, с аграрным капиталом в сознании того, что именно эта смычка составляет истинное социальное содержание "демократической" германской республики. Во время известной кампании за конфискацию имуществ бывших владетельных князей и королей Германии Шахт выходит из демократической партии, которая, по его мнению, заняла весьма двусмысленную позицию по отношению к священнейшему праву частной собственности. В широких буржуазных кругах у Шахта было мало друзей, но эти друзья представляли собою головку германского промышленного и финансового мира. Дело в том, что уже тогда Шахт представлял интересы не финансового и промышлен-кого мира вообще, а лишь интересы монополистического трестированного капитала. Его политика привела к тому, что стабилизация германской марки больно ударила не только по мелкой буржуазии, не говоря уже о рабочем классе, но и по средней германской буржуазии, сильно пострадавшей во время знаменитой "черной пятницы" 1923 г. Именно из кругов средних банкиров и средних промышленников, в особенности из Рейнской провинции, посыпались обвинения против Шахта, уличавшие его в том, что он, как валютный комиссар, действовал, как старый биржевик, который не потерял связи с тем миром, в котором он вырос и который его выдвинул на первый план. Поэтому не приходится удивляться тому, что когда встал вопрос о кандидатуре Шахта в президенты германского Рейхсбанка, то совет этого банка, состоявший в значительной степени из представителей средних банков, отклонил его кандидатуру. Несмотря на это германское правительство, повинуясь диктовке монополистского капитала, назначило его президентом банка. В это время Шахт был, конечно, одновременно кандидатом и соц. — демократов. Любопытно, что Шахт сам рассказывает о том, что на вопрос тогдашнего канцлера Маркса, не боится ли он затруднений ввиду того, что совет и персонал Госбанка отказывается с ним работать, ответил кратким — нет. В этом ответе весь Шахт. Редко кто так презирает людей, так третирует их, так верит в то, что сила денег ломит не только солому, но и людей, как нынешний финансовый диктатор Германии Яльмар Шахт.

Едва назначенный президентом банка, Шахт едет в Лондон, где имеет свидание с директором Английского банка Монтэгю Норманом, которому он подробно излагает финансовое и валютное положение Германии. Почему Шахт немедленно после своего назначения ищет свидания именно с этим банкиром, почему он делает подробный отчет о положении Германии? На этот вопрос опять-таки совершенно откровенно дает ответ сам Шахт, подчеркивая, что Монтэгю Норман был связан с банкирским домом Моргана, что через него он установил контакт с этим мировым банкиром, от которого тогда уже фактически зависело так наз. разрешение репарационного вопроса. Шахт, конечно, великолепно помнит, что именно Морган финансировал войну союзников против Германии, что именно Морган фактически является победителем Германии в мировой бойне. Но это его мало смущает. Шахту нет никакого дела до политической установки банкиров в прошлом, его интересует один только центральный вопрос: нельзя ли теперь присоединиться к такому могущественному повелителю финансового мира, как Морган, чтобы обеспечить за верхушкой германской буржуазии скромное, подсобно-служебное, но все-таки обеспеченное место в капиталистическом мире.

Роль, которую Шахт играет во время выработки плана Дауэса, опять-таки сводится фактически к установлению самого тесного контакта между германским финансовым миром и Морганом. На языке Шахта это звучит так: "без преобладающего духовного и морального руководства Английского банка, который поддерживал меня в тесном сотрудничестве с Морганом, вряд ли удалось бы так скоро осуществить тяжелое дело (стабилизацию германской марки)". Наконец, в октябре 1925 г. Шахт едет в Америку, где ведет переговоры со своими "хозяевами" — руководителями все того же банка Моргана.

Было бы ошибкой предполагать, что, исполняя задание монополистского германского капитала, Шахт ставит себе исключительно финансово-репарационные задачи. Он является одновременно также руководителем германской крупной буржуазии в деле восстановления ее капиталонакопления. Он первый выбрасывает лозунг продуктивного использования иностранных кредитов, которые широким потоком полились в Германию после осуществления плана Дауэса. Шахт преследует две цели, осуществление которых представляет собою одно гармоническое целое. Он добивается того, чтобы эти кредиты шли исключительно на "оздоровление" германских промышленных и финансовых предприятий, т. е. он пытается воспрепятствовать тому, чтобы кредиты хотя бы в малейшей степени шли на поднятие культурного и жизненного уровня широких слоев населения. Для этой цели Шахт добивается того, чтобы распределение иностранных кредитов находилось под исключительным контролем германского Рейхсбанка. Поэтому так наз. совещательный орган по иностранным кредитам, образованный по настоянию Шахта, закрывал пути пользования иностранными кредитами, с одной стороны, органам местного самоуправления, которые пытались пользоваться этими кредитами для осуществления некоторых культурных и социальных заданий. С другой стороны, этот орган закрывал пути для пользования иностранными кредитами средней германской буржуазии, оставляя монопольное право на одалживание у Моргана за головкой германского промышленного, финансового и аграрного мира.

Шахт великолепно знает, что Германия может платить репарации только путем форсирования своего экспорта. Германии нужны рынки. Шахт знает, что ни европейские кредиторы Германии, ни Америка Германии своих собственных рынков не уступят. Поэтому он ставит проблему новых рынков. Он патетически восклицает, что нельзя говорить о недостатке рынков, пока у каждого негра в Африке нет своего собственного радиоаппарата. Он требует международной организации для разрешения важнейших экономических вопросов, т. е. для изыскания новых рынков. Было бы странно, было бы даже сверхъестественно, если бы Шахт в связи с поисками новых рынков не подумал о Советском Союзе. Он не любит скрывать своих мыслей за двусмысленными формулами. Он говорит откровенно: "Огромные рынки лежат без использования, вследствие политического ослепления. Большевистская Россия искусственно отрезывает себя от внешней торговли в то время, когда ее население могло бы обменивать свои аграрные продукты на промышленные изделия". Он дает формулу известному течению германской неоимпериалистической мысли, мечтающему о превращении Советского Союза в аграрный придаток сугубо промышленной Германии. Так говорит Шахт в своей книге, вышедшей в свет в 1927 г., т. е. тогда, когда он уже мечтал о руководящей политической роли и выражался, хотя и недвусмысленно, но все-таки осторожно. Но во время парижской конференции экспертов, когда в печать проникли слухи о планах Шахта относительно Советского Союза, одна бельгийская газета опубликовала интервью с Шахтом времен Локарнской конференции 1925 г. Тогда Шахт сказал следующее: "Первым шагом Европы должна быть борьба с большевизмом, вторым шагом — эксплоатация естественных богатств России. Мы (т. е. немцы) дадим для этого дела все наши силы, все наше излишнее население, наших техников и инженеров. Вы (капиталисты антантовских стран) дадите свои капиталы. Осуществлением этого плана вы помешаете распространению большевизма в Европе и спасете свои капиталы в России. С другой стороны, это приведет к экономическому восстановлению Европы".

Такова внешне-политическая программа Шахта. Его внутриполитическая программа стала ослепительно ярко ясна во время конфликта с германским правительством, приведшего к падению автора "Финансового капитала" Гильфердинга с кресла министра финансов и во время второй гаагской конференции. Центральный орган германских социал-демократов "Форвертс" восклицал тогда: "Неужели в Германии положение таково, что конкуренция двух американских банков (Моргана и Диллон, Рид и К⁰) может привести к падению министра финансов". Правительственная же печать доказывала, что финансовая программа Гильфердинга фактически была выгоднее германской буржуазии, чем программа Шахта, мешающая осуществлению немедленного снижения налогов на имущие классы. Но дело в том, что Гильфердинг и коалиционное правительство весьма расширительно толкуют понятие "германской буржуазии". Шахт же, как мы видели выше, толкует это понятие весьма ограничительно. Он запрещает интересы той тонкой прослойки германской монополистской буржуазии, которая вступила в длительное служебное соглашение с американским капиталом в лице Моргана. Если Шахт, честолюбивые планы которого сводились к слиянию политической власти с фактической властью финансового и промышленного капитала, т. е. к легализации в его лице существующего положения, стал бы формально руководителем политических судеб Германии, то он был бы им милостью Моргана, как Вильгельм II был императором "милостью божией".

Во время второй гаагской конференции Шахт открыто повел наступление против германского правительства, выставив свои пресловутые условия, на которых он только и соглашался на участие Рейхсбанка в реализации плана Юнга. Его наступление было на сей раз отбито, несмотря на сильнейшую поддержку со стороны Моргана. Но Шахт не считает себя побежденным. И после гаагской неудачи он продолжает твердо верить, что будущее принадлежит ему, что он, Шахт, несмотря на все, станет диктатором Германии.

Эти свои надежды на диктаторство Шахт основывал на том, что он во-время переориентировался. Когда почти Непосредственно после окончания парижской репарационной конференции, выработавшей план Юнга, появились первые признаки глубочайшего экономического кризиса, поразившего весь капиталистический мир, то одним из первых, сделавших из этого кризиса политические выводы, был Яльмар Шахт. За парижской конференцией, выработавшей план Юнга, последовала почти непосредственно гаагская конференция, оформившая политически этот план. Под планом Юнга красовалась подпись Шахта, но в Гааге Шахт очень искусственными предлогами возглавил оппозицию против оформления плана Юнга. Не потому, что он разочаровался в политике "выполнения" (Версальского договора), а потому, что он, имея весьма изощренный нюх на всякие политические перегруппировки в лагере монополистического капитала, почувствовал, что вместе с небывалым даже для Германии экономическим кризисом настает приближение откровенной военно-фашистской диктатуры в Германии. Для Шахта это обозначало необходимость отмежевания от "демократических" кругов и приближения к правонационалистическим кругам.

Шахт уходит (вернее, его уходят) с поста президента имперского банка и становится политическим комми-вояжером крайнего контрреволюционного крыла германской буржуазии внутри страны и за-границей, в особенности в Америке. Он находит замечательную формулу: "Германия неплатежеспособна, но никак нельзя заставить мир этому поверить". Для того, чтобы осуществить это чудо веры, он совершает поездку в Америку, где выступает с докладами о германском положении, сводящимися к популяризации учреждения в Германии диктатуры. При этом очень скромно умалчивается, что диктатором должен быть сам Яльмар Шахт. На известном Гарцбургском съезде "национальной оппозиции" (Гугенберг-Гитлер) Шахт выступает уже в качестве официального докладчика этого лагеря контрреволюции и подготовки военно-фашистской диктатуры. При этом он так резко нападает на правительство Брюнинга, что обвиняет его в сознательном сокрытии от других стран истинного положения Германии, в опубликовании несоответствующих действительности данных. Огромную рекламу создают Шахту слухи о готовящемся привлечении к ответственности за государственную измену.

В этом своем гарцбургском выступлении Шахт не скрывает своего разочарования Америкой, которую он обвиняет в "капиталистическом эгоизме" и целиком переориентировывается на "выход из положения исключительно с применением внутренних средств", т. е. путем беспощадного наступления на жизненный уровень трудящихся. Однако Шахт не сразу становится приемлемой фигурой для национал-социалистического лагеря. Слухи о вступлении Шахта в национал-социалистическую партию дементируются этой партией. Геббельс пишет в своем "Ангриффе", что "Шахт является уполномоченным известных финансовых групп, которые держат нацию за горло". В другой раз Шахту была дана характеристика, что "он датский еврей и изолгался до того, что сначала он выступал в пользу планов Дауэса и Юнга, а затем написал книгу против этих планов". Наконец, в национал-социалистической печати было официально заявлено, что "выступления Шахта говорят многое, что не могло бы быть лучше формулировано национал-социалистами, но он представитель того финансового мира, который обречен на гибель". Словом, было ясно, что Шахт стучался в двери Гитлера, но ему долго их не открывали.

По мере того, как сам Гитлер все больше становился доверенным лицом того самого монополистического капитала, которому с самого начала беззаветно служит Шахт, стали, однако, расти шансы Шахта на то, что и Гитлер откроет ему свои двери. Никто не смеет больше называть в национал-социалистической печати Шахта "датским евреем". Наоборот, он считается уже финансовым гением грядущей фашистской диктатуры. Шахта привлекают уже в качестве не то эксперта, не то советника при совещаниях фашистской головки и в день прихода Гитлера к власти Шахт находится в "Кайзергофе" среди победителей. Его затем назначают президентом государственного банка и опять отправляют в Америку за новыми кредитами, хотя Шахт до прихода национал-социалистов и размахивал кулаками насчет необходимости жить только внутренними ресурсами страны.

Об этой необходимости он особенно распространялся в своем последнем произведении "Основы германской экономической политики", которое является пространным изложением программы Шахта в предвидении прихода к власти "национального" правительства. Шахт считает предпосылкой здоровой экономики и хозяйственного процветания "национальное возрождение умов", как оно, мол, и началось в Германии за последние годы, т. е. учреждение фашистской диктатуры. Свою мысль Шахт объясняет весьма точно: он считает, что германский народ после войны имел слишком высокий жизненный уровень. Иначе говоря, "национальное возрождение", т. е. рост национал-социалистического движения имеет целью снижение жизненного уровня широких масс. Усиление германской задолженности Шахт и объясняет исключительно повышением (!) потребления в Германии, между тем как для повышения потребления не были созданы предпосылки ценой жертв и лишений. Шахт, как мы видим, все принесенные германскими массами жертвы и все лишения германских трудящихся просто не принимает в расчет. Ему их мало!

Применяясь к национал-социалистической фразеологии, Шахт не хочет признавать "обычного противопоставления капитализма социализму". "Надо воспитать народ в религиозном и национальном мировоззрении" и тогда можно будет достигнуть того, что польза одиночки будет приспособляться к нуждам всего народа и общества. Для крупного экономиста это как-то слишком примитивно "идеалистически". Это наводит на мысль, что такие идеалистические установки преподносятся исключительно трудящимся массам. Действительно центр тяжести всего "послания германскому народу", ибо таков подзаголовок книжки Шахта, заключается в утверждении, что рабочие поступали неправильно, "пытаясь практическими средствами добиться повышения зарплаты" в то время, "как люди должны быть товарищами". В этом смысле национал-социалистическое движение и воспитывает германский народ или, как говорит Шахт, "одухотворяет" его.

Яльмар Шахт при национал-социалистической диктатуре еще далеко пойдет! Это не бесталанный бюрократ в роде "советника финансов" Банга, министра финансов Капповского правительства, а подлинный бард монополистического капитала современнейшей формации и фразеологии!