От руин Карфагена до вершин Атласа

Рабатские встречи

В декабре 1986 года я оказался в Марокко по приглашению университета имени Мухаммеда V в Рабате. Весной того года исполнилось 30 лет независимости страны и 25 лет царствования короля Хасана II. В связи с этими датами столичный университет с помощью западногерманского фонда Конрада Аденауэра организовал целую серию научных форумов с участием помимо марокканских ученых представителей Испании, Португалии, СССР, США, Франции и ФРГ. Первый из них именовался коллоквиумом «30-лет университетских исследований Марокко».

Встреча с Рабатом — это всегда праздник. Но не шумный и яркий, а, наоборот, спокойный и скромный. Здесь тихо, неброско, гармонично. Даже традиционная для арабского мира белизна домов не ослепляет так, как в столицах Алжира и Туниса.

Французские географы называют Рабат «гнездом» и «узловым пунктом» страны, отмечая вместе с тем его «умудренность», «умеренность», «терпимость». В архитектуре, одежде, обычаях, поведении жителей здесь нет ни свойственного Фесу сверхконсерватизма, ни присущего Касабланке ультрамодерна. Рабат, как говорят марокканцы, все принимает и ничто не отвергает. В нем удачно сочетаются прошлое и настоящее королевства.

Недалеко от высокой коричневато-оранжевой стены Алауитов (ныне правящей династии, начавшей укреплять город в XVIII в.) туристам показывают развалины древнеримской колонии Салы, которая была когда-то самым западным портом Мавретании Тингитанской — одной из трех африканских провинций Рима. Археологи нашли здесь следы еще более раннего финикийского поселения. Всего обнаружено более 300 захоронений финикийцев и римлян. Над развалинами римских укреплений, термов и арок династией Меринидов в XIII–XIV вв. выстроена массивная крепость с мечетью Абу аль-Хасана, самого могучего из Меринидов. Его называют «черным султаном» (его мать была эфиопка). Но в народе так же называют другого султана — Мулая Якуба, давно ставшего легендарным персонажем фольклора, повелителем духов и покровителем продавцов воды. Именно поэтому у руин крепости всегда суетятся представители этой типично марокканской профессии, которых издали можно узнать по характерному звону кружек, колокольчиков на экзотическом одеянии багрового цвета и бубенчиков на широкополой соломенной шляпе. Обычно они рассказывают посетителям про Мулая Якуба, а также про могилу Даллы Шеллы, дочери Абу аль-Хасана, чьим именем теперь и названа крепость. На самом же деле это могила матери Даллы Шеллы, которая, по слухам, была христианкой, позднее принявшей ислам.

Не только крепость напоминает о славном прошлом Рабата. В XII в. халиф Абд аль-Мумин из династии Альмохадов заложил в Рабате касбу. Заселенная вскоре андалусскими эмигрантами из городка Орначо («орначерос»), цитадель стала оплотом антисултанских выступлений. Чтобы пресечь это, султаны расселили здесь нанятое ими на военную службу племя удайя, в связи с чем цитадель и стала называться «касба удайя». Расположенная в самом высоком месте Рабата, она и сейчас грозно нависает над ним своими мощными стенами и башнями. Но и от прежних хозяев тут осталось кое-что: чудесный андалусский сад с фонтаном, обилие цветов, мавританское кафе с великолепным видом на океан, на устье реки Бу-Регрег и город Сале на другом ее берегу. Об андалусских эмигрантах, почти поголовно ставших корсарами с целью отомстить испанцам, напоминает и возвышающаяся над касбой Пиратская башня.

Можно много рассказывать о старинных памятниках Рабата — о 44-метровой башне Хасана, являющейся эмблемой города, о филигранно выполненном в андалусском стиле мавзолее Мухаммеда V (отца ныне царствующего короля), о выстроенных в разное время и оставшихся от былых крепостей мощных стенах Альмохадов и Андалусцев, о традиционном шелковом рынке «кисарийя» на улице Консулов в медине (старинной части) Рабата. Но рассказ о городе останется неполным, если не сказать о современном Рабате. Это, как кажется на первый взгляд, город контор, бюро, банков, магазинов, отелей, привлекающих внимание вывесками, рекламами, эмблемами, наконец, названиями («Шелла», «Удайя», «Башня Хасана», «Шехерезада»). Но, вглядевшись внимательнее, видишь, что всего этого не так уж много. Вся эта роскошь сосредоточена вокруг центрального проспекта Мухаммеда V. Основная часть марокканской столицы — не бросающиеся в глаза жилые постройки, далеко не всегда привлекающие взор даже в новых кварталах — Океан (на побережье), Агдал (букв, «сады» — самый зеленый район столицы) и Суиси.

Здания преобладают невысокие, в 3–4 этажа. Очевидно, подданные не хотели, чтобы их жилища возвышались над королевским дворцом — золотящимся на солнце оранжевым зданием в два этажа, крытым темно-зеленой черепицей и снабженным различными башенками и пристройками. Дворец выстроен в 1912 г. Поэтому все современные здания, возводившиеся позднее в столице, как бы невольно старались «не заноситься» перед официальным местопребыванием монарха.

Огромная площадь отделяет дворец от возведенной за полтора столетия до него мечети Ахль-Фас (букв, «люди из Феса», о которых речь пойдет далее). Площадь называется Мешвар, то есть «место совета». Когда-то здесь собирались феодалы и шейхи племен, формально избиравшие (на деле лишь утверждавшие) султана страны. От площади получила свое название и королевская резиденция, включающая дворцовый комплекс — пристройки, мечети, здание министерства обороны, помещения для охраняющих дворец чернокожих гвардейцев. Она окружена высокими старинными стенами. Лишь по большим праздникам Мешвар заполняется народом, пришедшим посмотреть на выезд монарха из дворца в мечеть Ахль-Фас для участия в торжественных церемониях и официальных молитвах. Практически если король в Рабате (а у него есть еще несколько резиденций в «имперских городах» — Фесе, Мекнесе, Марракеше и летняя резиденция в Ифране), то он посещает мечеть каждую пятницу.

А теперь, когда читатель как бы познакомился с Рабатом, пора начинать рассказ о том, что же я там видел и слышал во время последней поездки.

Декабрьский Рабат 1986 г. встретил ярким солнцем (в тени было 18 градусов тепла), обычным для него отсутствием столичной суеты и редким обилием западногерманских туристов. Худой марокканец, в длинной, до пят, серой джеллябе у дверей отеля несколько дней подряд утром встречал их перед посадкой в автобус словами «гутен морген» и предлагал бусы местного изготовления. «Русский?» — недоверчиво переспросил он меня и, не поверив, стал задавать вопросы на английском, французском и испанском. Наконец, попросил сказать что-нибудь по-русски и больше с бусами ко мне не подходил.

Отель «Шелла» расположен на улице Ифни, выходящей на один из центральных проспектов столицы, названный в честь Мулая Хасана, султана прошлого века, предка ныне царствующего короля, носящего то же имя. Входить в отель, как и выходить из него, можно в любое время суток. В меню ресторана, как и везде в Магрибе, поражало нас, приехавших из довольно холодной в том году московской зимы, обилие свежих овощей всех сортов, перца, рыбы и маслин, которые Марокко экспортирует с давних времен. Здесь все время рекомендовали пить минеральную воду «Ульмлес» из источника Лалла Хайя (примерно так же, как в Алжире рекомендуют воду «Музайя» пли «Сайда»).

Рабатская публика показалась мне, по сравнению с 1982 г., не только более многочисленной, но и лучше одетой, особенно молодежь, преобладавшая на улицах (как и вообще в населении страны). Больше стало женщин, одетых по-европейски, особенно девушек: в брючных костюмах, блузках — серых, коричневых, бежевых и прочих осенних, мрачноватых тонов, а также — в кожаных куртках. Все это нередко удачно сочеталось с блеском золотых и серебряных колец, браслетов, сережек, каких-то диковинных гребней и заколок.

Участники коллоквиума собирались в главном (из трех, не считая отдельных учреждений и институтов) корпусе университета, в самом центре города, вблизи королевской резиденции Мешвар и массивной башни средневековых ворот Баб ар-Руах. Здесь же рядом — министерство народного образования. Аудитории факультета литературы и гуманитарных наук — сравнительно небольшие, человек на 40 — обычно были переполнены. В перерывах между заседаниями можно было ознакомиться с выставкой последних публикаций марокканских ученых о своей стране и вообще об Арабском Западе, то есть Магрибе и арабо-мусульманской Андалусии VIII–XV вв. Преобладали неплохо изданные (нам бы поучиться!) диссертации по истории, филологии, экономгеографии и прочим гуманитарным наукам, в том числе защищенные марокканцами в США, Испании, Англии. Тут же были переводы на арабский язык работ марокканских авторов, печатавшихся за рубежом на различных европейских языках.

От выставки книг складывалось впечатление, что марокканцев в равной мере интересуют колониальная политика французского «проконсула» маршала Лиотэ и творчество Габриэля Гарсиа Маркеса, генеалогическая литература XV–XIX вв. и лирика Виктора Гюго, религиозные сюжеты и социологические опросы. Некоторые труды отдавали лишь традиционной для арабских историков тематике: риторике и авторитету богословов. Среди них были и диссертации, защищенные во Франции, например работа Ахада Себти «Городская аристократия, власть и ученое слово в доколониальном Марокко».

Разумеется, невозможно перечислить все зачитанные на коллоквиуме доклады, тем более что далеко не все они были равноценны. Остановлюсь лишь на некоторых из них. К тому же обсуждение докладов иногда было не менее интересно, чем выступления самих докладчиков, так как присутствовавшие могли задавать им вопросы, оспаривать их выводы, выступать со своими замечаниями. Всего в работе коллоквиума приняло участие свыше 60 человек, в том числе 12 зарубежных ученых. Вместе с тем помимо официальных докладчиков на заседании каждой секции присутствовало обычно не менее 20–40 преподавателей, аспирантов и студентов Рабатского университета. Некоторые из них принимали участие в обсуждении докладов. Как выяснилось несколько позже, среди присутствовавших были также профессора университетов Касабланки, Агадира и Кенитры. Был и представитель культурного центра Испании в Тетуане.

Больше всего иностранных гостей (трое из девяти) оказалось среди лингвистов: Мартин Форштнер из Института арабского языка и культуры при университете Майнца (ФРГ), Иоахим Пляйнес из университетов Вупперталя (ФРГ), Лионель Галан из Практической школы высших исследований (Франция). Галан сожалел, что исследователи берберских языков и литературы за последние 30 лет (французы, другие европейцы, американцы и марокканцы) отходят от бербероведения. Зато Пляйнес сообщил, что в ФРГ готовятся к печати три фундаментальные работы, посвященные исследованию арабского языка в Марокко (речь идет, судя по всему, о разговорном языке, рождающемся буквально на наших глазах из смеси диалектов и литературного языка), грамматике берберского диалекта Высокого Атласа и «анализу социолингвистического профиля Марокко». Я посочувствовал французам: и здесь западные немцы их обошли!

Интересны были доклады об итогах и перспективах подготовки кадров географов в Марокко, об отношениях между человеком и окружающей средой, об отходе марокканских географов от подражания западным исследователям, прежде всего французским, что выражается, по словам профессора Лахсана Джаннана, в «углубленном изучении марокканского пространства в рамках магрибинской школы, направляющей географические исследования в соответствии с национальными целями». Генеральный секретарь Ассоциации марокканских географов Абд аль-Латиф Фадлуллах сделал обзор публикаций журнала «География Марокко» — «основной трибуны марокканских географов и единственного такого рода журнала в стране». Остальные докладчики максимально старались увязать свои темы с практикой, в том числе с государственными планами развития хозяйства ряда областей и районов. Жерар Фэй (из Национального института планирования и урбанизации в Рабате) ввел понятие «социогеографии» и связал материал исследований центральных районов Среднего и Высокого Атласа с планированием местными общинами «мероприятий по их развитию». Исследователь из Агадира Слиман Азики подвел итоги четверти века изучения отношений «город — деревня» в Марокко, причем особо остановился на, по его мнению, «практически не изученном иностранными географами» вопросе городского землевладения. Жан-Франсуа Труэн из университета Тура (Франция) остановился на десятилетних исследованиях по демографии, урбанизации и экономике Марокко в университетах Тура и Пуатье, где к тому времени уже были защищены по этой тематике 27 докторских диссертаций и подготовлены еще 68, преимущественно стажерами-марокканцами. Это лишний раз подчеркивало уже известный факт, что процессы урбанизации арабского мира в преобладающей степени изучаются во Франции на примере Марокко, что лишь подтвердило выводы коллоквиума, имевшего место ранее в Лионе в 1982 г.

Наиболее «марокканской» по своему составу оказалась секция социологии, где из 12 докладчиков был лишь один иностранец — Уильям Зартман из США. В ряде докладов подчеркивалось, что американские специалисты, работающие в Марокко, получают очень большие стипендии за счет правительства США, отдельных министерств и университетов. По мнению Мухаммеда Гессуса (университет Рабата), лучшие диссертации по социологии и политологии защищались теми марокканцами, которые не просто обладали хорошей подготовкой (полученной нередко за рубежом), но и работали совместно с иностранными экспертами в смешанных компаниях или международных организациях.

Особо стоит сказать о внимании марокканцев к англо-американской «антропологии», под которой здесь понимают довольно широкий комплекс дисциплин, включая не столько антропологию как таковую, сколько этнографию, социологию семьи, личности и культуры. Профессор Буасла ат-Тибари из Рабата специально назвал свой доклад «Актуальные тенденции англосаксонской антропологии: пример Марокко». Разбирая англоязычную «социально-антропологическую» литературу, посвященную Марокко и вышедшую в США, Англии, Канаде, он определил наличие в ней разных направлений, прежде всего констатирующих пестроту марокканского общества, быстроту социально-экономических изменений в нем, развития его культуры от «традиции» к «современности». Направление «политической экономии» в США, по мнению ат-Тибари, «еще только формируется». В целом он считал, что, несмотря на «некоторые недостатки анализа», следует признать «научную состоятельность» англосаксонских исследований.

Однако не все марокканцы разделяют подобное мнение. Это выяснилось на последнем заседании секции, где с докладом «Замечания о политических исследованиях Марокко в США» выступил Уильям Зартман. Видный американский магрибист, профессор университета Джона Хопкинса в Вашингтоне, бывший президент Ассоциации ближневосточных исследований США, а ныне директор специальной Программы африканских исследований, он заехал в Марокко по пути, направляясь в Алжир и Тунис, но за два дня успел выступить и с лекцией в университете, и с докладом на коллоквиуме. На его докладе присутствовало около 100 человек. Зартман признал, что с 1970 г. в США нет значительных работ о Марокко. Исключением явились, по его мнению, лишь опубликованная американцами работа Мишеля Сулеймана о студентах Марокко, а также репортаж Э. Теслера о марокканской элите. Однако он сообщил, что американские социологи «много и непрерывно ездят по Африке» и предполагают издать коллективный труд «Экономическое и социальное положение Марокко» одновременно на английском, арабском и французском языках.

По докладу Зартмана (как и по сделанному вслед за ним докладу рабатского профессора Абдаллаха Саафа; критиковавшего американских и французских авторов за устарелость оценок, за невнимание к социальным механизмам политического развития Марокко, а также за «противопоставление национального движения королевскому двору» и замену серьезного анализа «кучей имен» и «раздуванием значения отдельных личностей»), разгорелась дискуссия. «По моему мнению, — сказал студент третьего цикла обучения (то есть аспирант) Абд аль-Азиз Удди, — господин Зартман умолчал о заинтересованности американского империализма в изучении Марокко, что и объясняет финансирование американских исследований многочисленными фондами, преследующими отнюдь не филантропические цели. То же самое относится и к изучению других стран Магриба, и не только американцами, но и французами. Все вы представляете Марокко как демократическую и либеральную страну. Но мы-то знаем, что социальные исследования у нас монополизированы государством. Любое из них может запретить министр внутренних дел».

Это смелое выступление, как мне сказали, вовсе не было чем-то исключительным в Марокко, особенно с конца 70-х годов, когда в стране начал набирать темпы официально провозглашенный королем «демократический процесс». Было интересно наблюдать, как горячо выступал высокий, худой, черноусый Удди («человек крайне левых убеждений, сидел в тюрьме», — шепнул мне сидевший рядом студент-марокканец), сверкавший стеклами очков на коренастого седоватого Зартмана, внешне сохранявшего полную невозмутимость. Но это было обманчивое впечатление. Когда началась дискуссия, американец преобразился: невысокий, курносый, с упрямо наклоненной головой и немигающим стальным взглядом, он напоминал бывшего госсекретаря США Александра Хейга, безапелляционно генеральские выступления которого неоднократно показывались по нашему телевидению в начале 80-х годов (я в этой связи вспомнил, что и Зартман семь лет прослужил в Марокко офицером морской разведки США, как это указано на обложке одной из его книг).

Выступление Удди было встречено аплодисментами присутствовавшей на заседании студенческой молодежи. Однако координатор (руководитель) секции М. Гессус призвал «не превращать академическое заседание в политическое собрание и решать научные вопросы спокойно, логично и обоснованно». Признав далее, что действительно были случаи запрета социологических исследований в Рабате и Касабланке и даже «ежедневные недоразумения с полицией и аресты студентов», он тем не менее утверждал: «Если, действуя в рамках закона, заранее удается добиться разрешения на исследование, то все проходит нормально и без каких-либо конфликтов». Указав на многочисленность задач социологии Марокко (изучение административных и социальных структур, племен, взаимоотношений города и деревни, психологии различных классов, социальных групп и категорий), Гессус подчеркнул «полезность прагматического аспекта англосаксонских исследований», который побуждает марокканских историков, экономистов, социологов и психологов к решению задач, нужных стране. Гессусу возражали другие участники дискуссии (в частности, аль-Вакыди), указывавшие на «идеологические аспекты иностранных исследований». Профессор Абд аль-Али Думу из Касабланки даже обратил внимание на «рост интереса англосаксонских авторов к Марокко, что видно хотя бы по участившимся за последние годы публикациям». Абдаллах Сааф, подчеркивая необходимость сравнительного анализа марокканской монархии и ее институтов с «феодальной бюрократией» и монархиями Европы и Китая в XVII–XVIII вв., признал, что и в Рабате и в Касабланке были случаи запрещения публикаций и даже защиты ряда диссертаций по политологии, ибо «политикой трудно заниматься в научном плане». А профессор факультета права Мухаммед Дахан обратил внимание аудитории на то, что «иностранные социальные исследования, особенно американские, иногда направлены на дестабилизацию политического режима в Марокко и утверждение определенных групп». Франсуаза Бушанин (из Института урбанизации Рабата) указала на сомнительность данных, приводимых иностранными социологами, ввиду недостоверности методологии опросов и выборочного анкетирования «человека с улицы», которого можно настроить как угодно самим характером задаваемого вопроса.

Отвечая своим оппонентам, Зартман особенно обрушился на Удди, обвинив его в «невежестве», желании «запретить иностранным ученым изучать Марокко» и в «незнании американского общества». Он сказал: «Печально, что вашему выступлению аплодировали, исходя из мифа о якобы наличии «таинственной руки» из-за рубежа и «дьявольских секретов» американской науки. У нас могут быть ошибки и недостатки, главным образом из-за неполной информации, номы работаем индивидуально, имеем собственное мнение, свободно обсуждаем все вопросы, мыслим критически, отвергая любой догматизм. А вы хотите исключить всякую критику. Но наука должна расширять политические горизонты».

Вместе с тем Зартман возражал и Дахану, сказав, что «если режим может быть свергнут из-за публикации какого-то исследования, значит, он заведомо слаб». Спорил он и с Саафом, утверждавшим, что у национально-освободительного движения и марокканской монархии не было противоречий. Призывая «работать честно, все подвергая сомнению», он сообщил, что в США с его помощью готовятся к публикации около 20 политологических диссертаций о Марокко, а также несколько статей, «написанных в критическом духе, в том числе американцами левых убеждений».

Спор его с Удди продолжался и после окончания заседания. Но если марокканец при этом что-то доказывал, то американец главным образом отделывался насмешливыми репликами и ироническими улыбками. Для Зартмана явилось неожиданностью как присутствие представителя СССР на коллоквиуме, так и мое желание с ним познакомиться. Во всяком случае, визитную карточку он давал (в обмен на мою) с явной неохотой. Как оказалось, он понятия не имел о том, кто в СССР занимается изучением стран Магриба и какие у нас вышли работы на эту тему. Он не знал даже, что у нас его труды рецензировались и изучались. Из всех востоковедов и африканистов СССР он помнил лишь директора Института Африки АП СССР и его заместителя, которых незадолго до этого встречал в США. Мне показалось, что и о наличии в нашей стране Института востоковедения он услышал впервые. Вместе с тем Зартман сообщил, что собирался приехать в СССР, но «так и не получил обещанного приглашения от африканской секции Академии наук СССР».

Самой многочисленной по составу участников была секция истории; в ней выделялся доклад, сделанный Мухаммедом аль-Мансуром, который считает, что с 1956 года до середины 70-х годов марокканская историография во многом следовала за «колониальной историографией» и только за последнее десятилетие перешла «к изучению истории Марокко изнутри, сосредоточиваясь на ее социальных аспектах». Мухаммед Меззин (из Феса) проанализировал послания факихов (мусульманских законоведов) за 1956–1986 гг. как источники не только по истории общественной мысли, но и по экономической и социальной истории. Это, кстати, был не единственный пример внимания к религиозной тематике.

Несколько неожиданной оказалась тема доклада координатора секции Мухаммеда Кенбиба (из университета Рабата): «Исследования иудео-мусульманских отношений в Марокко». В основном Кенбиб сделал широкий обзор работ западных этнографов, социологов и антропологов, в меньшей мере историков, среди которых он особенно критиковал «активистов сионизма первого часа» и современных израильских авторов, писавших о якобы «окончательном решении» еврейского вопроса в Марокко в XII–XIII вв. при династии Альмохадов. В своем же докладе Кенбиб утверждал, что на самом деле положение еврейской общины в Марокко и в средние века, и в новейшее время было намного лучше, чем в других странах Средиземноморья, ибо местные власти всегда были особенно терпимы к иудейской религии и всегда понимали «необходимость налаживания межобщинных иудео-мусульманских отношений».

Как говорили сами марокканцы, тема доклада Кенбиба была тогда в Марокко особенно актуальна ввиду состоявшихся в том же году переговоров короля Хасана II с премьер-министром Израиля Шимоном Пересом, неофициально встретившимся с монархом в его резиденции в Ифране. Сам факт встречи, закончившейся в общем-то неудачно, вызвал протесты в самых разных арабских странах (ни один представитель которых на коллоквиум не приехал), а также среди исламо-экстремистов и арабских националистов в самом Марокко. Однако правительство Марокко в ответ как бы дало понять, что считает свои действия правильными и, более того, стало демонстрировать особое внимание к евреям Марокко. Стоит напомнить, что и ранее в Марокко евреи пользовались гораздо более либеральным, чем в других арабских странах, режимом, вполне официально могли заниматься политической и экономической деятельностью, быть избранными в муниципалитеты, в руководство политических партий, быть преподавателями университетов и т. п.

Обо всем этом я узнал позже. А тогда, во время доклада Кенбиба, я отметил про себя, что, пожалуй, ни в какой другой арабской стране выступление на такую тему было невозможно.

Доклад профессора Рабатского университета Жермена Аяша[3] «Новое направление исторических исследований в Марокко», доказывавший необходимость совмещения современной национальной историографией лучших сторон традиционной и зарубежной историографий, вызвал самый большой приток слушателей: сравнительно небольшую аудиторию заполнило более 100 человек. Но и споров доклад вызвал больше всего. Оппоненты Аяша считали, что не следует переоценивать влияния западных держав на историческое развитие Марокко, а необходимо больше внимания уделять «внутренним факторам и исламу». Аяш отвечал, что от них, конечно, многое зависит, но что западные державы «всегда выступали против самобытности Магриба и против ислама», поэтому история Марокко во многом слагалась в борьбе с ними.

Интересен был доклад профессора университета Лион-2 Даниэля Ривэ (Франция) о вывезенных во Францию колониальных архивах и изучении истории французского протектората в Марокко. Особое внимание он уделил личности французского генерального резидента в Марокко в 1912–1925 гг., маршала Юбера Лиотэ, который, по мнению Ривэ, «экспериментируя, создал в лице режима протектората прототип полицейско-бюрократического государства, в будущем появившегося и в Европе». Много фактов Ривэ взял из частных архивов и семейной переписки Лиотэ.

Хорошо был встречен доклад «Советские историки и социологи о Марокко». Марокканцы были очень удивлены, узнав, что у нас их страной занимались еще в прошлом веке, что советских исследователей Марокко насчитывается около 50 человек, что известный военный и политический деятель Советского государства Михаил Фрунзе опубликовал уже в 1925 г. книгу о Марокко. Удивление марокканцев (а это почти все были профессиональные ученые, преподаватели, аспиранты, студенты), да и зарубежных гостей, в общем-то понятно: долгое время у нашей научной общественности не было или почти не было контактов с марокканскими коллегами, а когда такие контакты наконец появились, то мы их поддерживали преимущественно с учеными-марксистами пли близкими к ним. Например, Аяш приезжал в СССР дважды или трижды. Поэтому для пего все сказанное в докладе не было новостью. Но для остальных… Ведь в библиотеке Рабатского университета не было даже изданной в СССР на арабском языке «Новейшей истории арабских стран». Интересно, куда был направлен тираж этой книги, в которой есть раздел и о Марокко?

При обсуждении доклада все выступавшие (А. Себти, А. Д. Фаринья, Ж. Аяш и еще двое присутствовавших, по-моему, из числа молодых аспирантов) его одобрили, а в перерыве подходили ко мне и спрашивали, где можно достать библиографию упомянутых в докладе советских работ, переведены ли они на арабский или французский языки и как можно с ними ознакомиться. Но что я мог ответить? Мы, конечно, во многом проигрываем из-за недоступности марокканцам наших работ на русском языке. В лучшем случае их читают единицы. А все, что издается по-французски или даже по-английски, легко доходит до. заинтересованного читателя в Марокко.

Но этот читатель к нам и нашей культуре (тем более к нашим публикациям по Марокко) проявляет очень большой интерес, причем не только в столице. В дни работы коллоквиума я встретил в советском культурном центре Мухаммеда Уадрхири, председателя ассоциации «Культурное возрождение» в городе Мекнесе. Меня познакомили с ним работавшие тогда в центре Петр Михайлович Пак и Николай Николаевич Дьяков, историки и арабисты по образованию, прилагавшие огромные усилия, дабы максимально информировать марокканцев о жизни в СССР и наладить контакты между марокканской интеллигенцией и советскими востоковедами, приезжавшими в Марокко. Уадрхирц, добродушный человек почти русского вида (так, кстати, нередко выглядят берберы Северного Марокко), сказал: «Мы, марокканцы, по-дружески, с открытой душой относимся к советским людям. Мекнес всегда рад вас встретить. Вы найдете у нас самый радушный прием». Это были не просто любезные фразы. Мой собеседник, по свидетельству работников нашего культурного центра, действительно был организатором ряда мероприятий, способствовавших укреплению советско-марокканской дружбы (лекций, просмотров кинофильмов, встреч по интересам). Это было особенно важно, ибо в те самые декабрьские дни 1986 г. Мекнес стал побратимом Алма-Аты и ожидал прибытия официальной делегации из столицы Казахстана.

Чтобы читателю ясен был объем связей между нашей страной и Марокко, приведу данные, которые услышал от посла Королевства Марокко в СССР Рафика Хаддауи на марокканском вечере в московском Доме дружбы в марте 1990 г. По его словам, в СССР обучаются примерно 1200 марокканских студентов, а свыше полутора тысяч, уже завершивших образование в советских вузах, работают на родине. Около 400 марокканцев обзавелись в Советском Союзе семьями, что способствовало их еще более тесным, в том числе родственным, связям с нашей страной.

Мне лично приходилось встречать не только в столице королевства, но и в Танжере и Мекнесе марокканцев с советскими дипломами. Обычно они отлично говорят по-русски, что, в частности, облегчается периодическими поездками в СССР с целью повышения квалификации. Вообще, на мой слух, русская речь в Марокко звучит наиболее чисто во всем арабском мире.

Возвращаясь к коллоквиуму, стоит вспомнить, что многие из его участников прямо указывали, что особенно тесны у них научные связи с Францией и США, но совершенно не развиты с нами. Мухаммед Кабли, «один из ведущих марокканских медиевистов, прямо сказал: «Главная причина этого — языковой барьер, а также дальность расстояний и отсутствие традиций. Но все это надо преодолевать. Контакты надо организовывать, поддерживать, даже провоцировать» Примерно то же говорили и остальные.

О жажде более близкого ознакомления с достижениями советской науки, прежде всего арабистики и африканистики, свидетельствовал «круглый стол», организованный на факультете гуманитарных наук Рабатского университета уже после завершения коллоквиума. В нем участвовало 15 человек, в основном преподаватели университета, но также представители и других научных центров столицы Марокко. Тема «круглого стола» была та же: «Советские историки и социологи о Марокко». Но разговор вышел за рамки данной темы. Приведу наиболее характерные вопросы: «Советские исследования древнейшей истории достаточно многочисленны, но почему они не затрагивают или почти не касаются стран Магриба? Как вы изучаете историю искусств? Как организовано изучение истории арабов вообще и Магриба в частности? Как у вас теперь относятся к азиатскому способу производства? Как вы устанавливаете взаимоотношения между политической, социальной и культурной историей? Какое место в вашей науке занимает востоковедение? Как вы интерпретируете историю доколониального общества в Марокко и вообще каковы ваши подходы к тем или иным проблемам Марокко?»

Задавший последний вопрос Абд аль-Ахад Себти интересовался также методологическими подходами советских историков к анализу средневековья и вообще к периодизации истории. Жермен Аяш, более знакомый с нашими работами, спрашивал о различиях в направлении исследований Института востоковедения и Института Африки Академии наук СССР, а также какими источниками мы пользуемся при изучении новейшей истории Марокко. Бен Аббуд, ныне наиболее видный в Марокко исследователь истории арабо-мусульманской Андалусии, много работавший в Англии и Испании, задавал вопросы о сравнительном вкладе русского и западного востоковедения в изучение арабского мира, а также о возможностях серьезных занятий в СССР историей и культурой андалусских арабов. На весь этот шквал вопросов я отвечал как мог с помощью Н. Н. Дьякова, присутствовавшего на встрече и благодаря своему опыту работы в Ленинградском университете сумевшего более полно удовлетворить любопытство марокканцев, интересовавшихся организацией высшего образования в СССР, трудами наших филологов по арабской текстологии, а также по диалектам арабов Средней Азии, которыми в свое время тщательно занимался известный грузинский лингвист академик Церетели (надо помнить при этом, что между университетами Рабата и Тбилиси установлены прямые связи еще в 70-х годах).

Географы, историки, социологи

Заключительное заседание коллоквиума состоялось в актовом зале университета, носящем имя великого арабского географа аль-Идриси. Зал, по объему несколько меньший, чем Комаудитория в старом здании МГУ на Моховой, круто вздымался от сцены вверх широким амфитеатром. Производили впечатление искусная резьба на потолке мавританского стиля и огромный портрет короля Хасана II. Руководители секций зачитали принятые решения и подвели итоги работы. После этого заседание было перенесено в ресторан, где примерно два-три часа чисто восточного кейфа, заполненного неспешно-тягучими беседами под заунывные мелодии андалусского оркестра в сплошном облаке табачного дыма, предшествовали обильному угощению. Во время этой встречи, как и в перерывах между заседаниями, мне удалось познакомиться со многими марокканскими и иностранными участниками коллоквиума.

Я также побывал в Институте научных исследований при Рабатском университете, который возглавляет бывший дипломат (он был когда-то послом в Ливии) и маститый историк Абд аль-Хади Тази. Институт расположен в университетском городке Суиси-2, рядом с Высшим институтом журналистики и Национальной школой информатики, примерно в получасе езды от главного здания университета через зеленый район Агдал, по проспектам Ибн Батуты, Объединенных Наций, Франции и Ма аль-Айнайн. Здание института— двухэтажное, белое, малопримечательное — смахивало скорее на поликлинику. Но здесь работают видные ученые, известные и за пределами Марокко. В частности, на двери одного из кабинетов я увидел табличку с именем Абд аль-Кебира Хатиби, крупнейшего марокканского социолога, чьи работы часто печатаются во Франции, США и других странах. Именно его имя прежде всего назвал Абд аль-Хади Тази в начале рассказа о работе института.

Сам Тази, рыжеватый пожилой человек невысокого роста с зелеными глазами, весело поблескивавшими под крутым лбом, чем-то отдаленно напоминал тогдашнего тунисского президента Бургибу. Он много раз бывал в СССР, восхищен Москвой, высоко ценит хранилища арабских рукописей в Ленинграде и Ташкенте, воздает должное мечетям, медресе и вообще памятникам мусульманской архитектуры Самарканда и Бухары. «Нам с вами нужно установить прямые контакты, — говорит он, — вести научный обмен. Мы можем предоставить вам любые наши публикации по истории, социологии, антропологии, лингвистике. К сожалению, мы не получаем никакой информации о советских публикациях, посвященных Марокко и вообще арабским странам. Я бы очень хотел, в частности, познакомиться с последними изданными у вас каталогами арабских, персидских и тюркских рукописей, имеющихся в хранилищах СССР».

Тази рассказывал о работе Института, о его наиболее выдающихся сотрудниках, особенно о Мхаммаде Бен Аббуде, который защитил в Эдинбургском университете диссертацию. Она в 1983 г. была опубликована на арабском языке в Тетуане под названием «Политическая и социальная история Севильи в эпоху удельных княжеств». Узнав, что я интересуюсь историей арабо-мавританской Андалусии и ее связями с Магрибом, Тази сказал: «Вам надо определить, что именно вас интересует. Ведь литература по Андалусии необъятна. Бен Аббуд написал о периоде «удельных королей» XI в., я — о более позднем времени правления в Андалусии магрибинской династии Альмохадов. Некоторые авторы писали о ранних этапах прихода арабов на Иберийский полуостров, даже подробно описывали арабские племена, там расселившиеся».

Разговор, естественно, зашел о советских исследователях андалусских сюжетов; большинство из них живут в Ленинграде. Тази стал вспоминать свои впечатления от Ленинграда: «Это чудесный город. У вас прекрасная страна. Прекрасен Эрмитаж, где я нашел дары марокканских султанов русским царям. А вы знаете, что директор Эрмитажа — член нашей Королевской академии? Я очень рад, что своим скромным вкладом в изучение истории русско-марокканских связей могу помочь делу сближения наших народов».

Пока мы разговаривали, референт профессора прямо тут же, в его кабинете, сделал ксерокопии двух статей Тази о русско-марокканских отношениях. Они были опубликованы в 1967 и 1975 гг. в издаваемом его институтом журнале «Аль-Бахе аль-ильмий» («Научное исследование») и посвящены развитию официальных контактов между Россией и Марокко, начиная с переписки между султаном Сиди Мухаммедом Бен Абдаллахом и Екатериной II в 1783 г. и кончая обменом дипломатическими миссиями в 1899 г. Вручив мне оба текста вместе с каталогом всех статей журнала за 1964–1984 гг., Тази сказал: «Я считаю, что контакты между учеными разных стран особенно важны, так как они могут исправить ошибки политиков».

Я получил от пего также интересную 40-страничную брошюру «Биографии правителей Марокко, чье правление совпадало с началом каждого века хиджры». Такое внимание к мусульманскому летосчислению и соответствующему восприятию истории свидетельствует о силе традиций ислама в стране и их влиянии не только на духовный мир, но и на подход к научным исследованиям.

Мой собеседник подарил мне вдобавок рекламный проспект своего десятитомника по истории марокканской дипломатии. Это всего полтора листа плотной глянцевой бумаги, на котором великолепной игрой различных оттенков желтого, красного, синего, зеленого и черного цветов переданы рекламные изображения всех десяти томов, краткая аннотация всего сочинения на арабском, английском и французском языках, изображения печатей различных правителей Марокко, а также отрывки из их посланий английской королеве, папе римскому, президенту США и королю Франции. Уместилась здесь даже взятая из книги иллюстрация, запечатлевшая сцену приема аббасидским халифом в Багдаде в 1097 г. посольства Юсуфа ибн Ташфина, основателя династии Альмора-видов и к тому времени повелителя Магриба и Андалусии. Невольно подумалось, что всякий, взявший в руки этот прекрасный проспект, либо обязательно приобретет сочинение Тази, либо хорошо запомнит его и будет рассказывать о нем другим. При этом трудно не загрустить (или не впасть в раздражение), вспомнив о состоянии рекламы научной литературы у нас.

Во время беседы Тази вовсе не ограничивался профессиональными темами историков, постоянно стараясь создать максимально непринужденную обстановку, — без конца шутил, иногда весьма крепко. В частности, когда разговор зашел о русских морозах, Тази как бы мимоходом бросил: «Ну, у вас от этого отличное средство, как это говорится — водка, лодка и молодка?» Последние слова он довольно четко произнес по-русски (марокканцы вообще лингвистически очень одаренный народ, и звуки чужой речи схватывают буквально с лёта). Не довольствуясь произведенным эффектом, он даже попросил меня написать ему эти слова по-русски и по-французски. «Жаль, что вы приехали один, — сказал он. — Я бы пригласил вас домой с супругой. Ну, ничего не поделаешь. Передайте мадам мои самые наилучшие пожелания». И совсем уж развеселившись, добавил: «А может быть, не только мадам?»

Я привел эту часть разговора лишь для того, чтобы показать неправильность наших некоторых представлений о мусульманах Магриба, которые вовсе не чураются разговоров на семейные темы, не считают зазорным фривольно сострить и вполне способны оценить шутку, которая, казалось бы, должна быть совсем не в их духе. Определенную роль тут играют полученное большинством магрибинской интеллигенции французское образование и усвоенные вместе с ним обычаи и манеры среднего француза. Но главное все же в другом. Тази принадлежит к специфической социальной элите марокканского общества — «фаси». Буквально это слово означает «фесец, уроженец города Фес». Известно, что после завершения реконкисты в Испании андалусские мавры десятками тысяч переселялись в страны Магриба. Город Фес, тогда столица Марокко, был наиболее заселен выходцами из Гранады, славившимися своим мастерством в торговле, ремеслах, богословии и воинском деле. Составив своеобразный патрициат Феса, они в дальнейшем заняли ведущее положение во всех главных городах страны, породнились в большинстве случаев с феодальной аристократией и составили как бы огромный клан, вернее, социальную группу, из которой вплоть до наших дней в первую очередь рекрутируется верхушка нации. Фаси — это «соль земли» в Марокко. Поэтому и держатся они достаточно уверенно, могут позволять себе отступления от правил, считая себя избранной частью марокканских арабов, что в об-щем-то всеми молчаливо признается.

Я убедился в этом окончательно после бесецы со своим давним знакомым Мухаммедом Газзалем, филологом, специалистом по информатике и русскому языку, который он изучал в СССР. «Для серьезного изучения проблемы андалусцев в Марокко, — сказал Газзаль, — надо связаться с их семьями в Рабате (здесь их называют «рбати»), Фесе и Тетуане. Среди них есть андалусцы, то есть бежавшие от Реконкисты арабы, и есть мориски, которых здесь называют «испанцы». Они были изгнаны позже и сохранили фамилии типа Диаш, Барис и тому подобные. Их семьи хранят предания и традиции, иногда реликвии, знают друг друга и вообще «андалусские дома» (то есть кланы). Встречаются среди них и потомки андалусских евреев, принявших ислам, но не забывших о своем происхождении». В числе последних Газзаль назвал целый ряд уже знакомых нам фамилий типа Бен Джаллун, Бен Шакрун и других, занимавших довольно заметное положение в политической и научной жизни страны.

Фаси не всегда склонны рассказывать о себе. Например, во время приема в честь участников коллоквиума я разговорился с социологом Мухаммедом Шакруном, который не отрицал, что его семья принадлежит к фаси из Тетуана. Но говорить он предпочитал о годах учебы в Париже, где ему, по его словам, все время внушали, что он похож на русского. На мой взгляд, он больше походил на уроженца Западной Грузии, где тоже встречаются такие рыжекудрые бородачи. Когда я обратил внимание Шакруна на совершенно европейский тип внешности одного из руководителей Рабатского университета, появившегося на приеме (он был похож на известного французского актера Жана Марэ, но с прической ежиком под Керенского), мой собеседник не увидел в этом ничего особенного, удивленно взглянул на меня и сказал: «Так ведь он — фаси!»

Вообще судить по внешнему виду о происхождении человека, особенно в Марокко, не всегда просто. Сравнивая на том же приеме, например, Мустафу Айяда (преподавателя географии в Рабатском университете) с испанцем Моралесом-Лескано (из Национального университета заочного образования в Мадриде), было трудно определить, кто из них больше похож на араба — высокий, с бронзово-каштановой бородой и правильными чертами лица, совершенно «невосточный» Айяд или невысокий, черноглазый и чернобородый Моралес-Лескано, обращавший на себя внимание орлиным профилем и седеющими кудрями. И дело тут не только в том, что фаси и испанцы фактически почти родственники. Дело еще и в географической близости Марокко к Иберийскому полуострову, от которого страна отделена всего 14 километрами Гибралтарского пролива. Примерно 900 лет (с 711 по 1617 г.) присутствия выходцев из Магриба и вообще из арабских стран на полуострове, а также более 400 лет (в XV–XVIII вв.) господства испанцев и португальцев на марокканском побережье дали свои результаты.

Марокканцы и иберийцы и сейчас чувствуют себя достаточно тесно связанными. Марокканцы, например, говорили мне, что наличие в XV–XVI вв. множества пленных португальцев в Марокко и магрибинских рабов и заложников в Португалии, впоследствии вернувшихся на родину, определило некоторое влияние португальского языка на разговорный язык марокканских арабов, в частности наличие в нем частицы «диаль», обозначающей принадлежность. Меня уверяли, что «диаль» образовано из португальского предлога «ди» и арабского артикля «аль» (кстати, присутствующего почти во всех португальских заимствованиях из арабского языка). Испанский язык здесь так же принят в общении, как и французский. Интерес ко всему испанскому даже более значителен. Я обратил внимание, что Моралес-Лескано кроме доклада о современной испанской историографии Марокко выступил также с лекцией перед студентами Рабата на тему: «Испания в Северной Африке: испанский протекторат в Марокко (1912–1956)». Причем объявления об этой лекции везде были вывешены на испанском языке. Короче, многое соединяет марокканцев и испанцев, даже воспоминания о колониальном прошлом. Но и более отдаленное прошлое их сближает. Поэтому оно столь интенсивно изучается по обе стороны Гибралтара.

Об этом у меня был разговор с Антониу Диашем Фариньей, веселым и остроумным профессором Нового университета в Лиссабоне, который занимается историей Марокко в средние века. «К сожалению, — сказал Фаринья, — арабским периодом в истории Португалии у нас занимаются всего десять-двенадцать человек. А ведь у нас с арабами особые связи. Португалия, в отличие от Испании, вся была арабской пятьсот лет. И у нас сохранилось от того времени немало памятников, особенно на юге, в Алгарви — области, освобожденной от арабов самой последней». Фаринья говорил о португальских арабистах Давиде Лопише и Боргише Дуэлью, о географе Орланду Рибейру и историке Жози Маттузу, об идущих с 1979 г. раскопках в Виламуре, Мертуле и Силвисе, о сходстве керамики, рисунков тканей, интерьеров зданий, к примеру, в португальской Мертуле и марокканском Сале. Но еще более охотно он рассказывал о «революции гвоздик» в Португалии в апреле 1974 г., давал характеристики ее лидерам, большинство из которых он знавал лично.

Вообще особенностью европейских участников коллоквиума было желание в свободное от работы время ни в коем случае не говорить о работе. Даниэль Ривэ говорил со мной о футболе, о творчестве Чингиза Айтматова, о забастовке железнодорожников во Франции, которая может помешать ему вовремя успеть к занятиям в Лионском университете, о том, что его сын изучает русский язык и может написать мне письмо по-русски. Другой француз, Лионель Галан, предпочитал говорить о наших общих знакомых — известном французском востоковеде Максиме Родинсоне, советских лингвистах Ю. Завадовском и А. Милитареве, о природе Марокко, погоде на побережье Атлантики и т. п. Представитель фонда Конрада Аденауэра (фамилию которого я, к сожалению, не запомнил), участвовавший в наших беседах, обо всем высказывался довольно критически: о своих соотечественниках в Марокко — «не самых лучших немцах», о том, что новые конструкции самолетов не всегда удобны, а горный туризм в Марокко связан с перегрузками для сердца. Он говорил, что ему одинаково не нравятся ни 30-градусная жара в Абу-Даби, ни 10-градусный мороз в ФРГ, а вот климат в Марокко, пожалуй, самый подходящий. Впрочем, Мартин Форштнер из Майнца с удовольствием говорил о проблемах лингвистики, о своих знакомых советских арабистах, с которыми он поддерживает контакт, обменивается литературой, ведет переписку.

В разговорах с марокканскими коллегами профессиональная тематика занимала гораздо больше места. Абд аль-Ахад Себти подарил мне оттиск изданной во Франции его статьи о городских святых и харизме в марокканской историографии, расспрашивал о том, какие именно вопросы средневековой истории арабов и на каких источниках мы изучаем. Сам он защищал диссертацию в университете Париж-7 под руководством известной французской исследовательницы Магриба Люсетт Валанси. В Париже издал свою большую монографию «Власть, общество и религия в Магрибе XV–XX вв.» и Мухаммед Кабли. «Сюда она еще не поступила, — сказал он мне. — Впрочем, у нас связи с Парижем даже лучше, чем, например, с Касабланкой». При этом и Себти и Кабли вовсе не придерживаются какой-то профранцузской позиции. Более того, я сам слышал, как они призывали к обобщению в решениях коллоквиума «полемики против колониализма, которая ведется уже 25–30 лет». О своей работе преимущественно в архивах Марокко рассказывал и Мхаммад Бен Аббуд, бывавший также в Испании, Италии, Тунисе. С Жерменом Аяшем беседа шла преимущественно о «школе Аяша», которую очень многие критиковали, утверждая, что «школа Аяша — это только сам Аяш». Однако я сам читал в статье, подаренной мне Себти, хвалу в адрес «школы Аяша; ее главными чертами является реабилитация национальных источников и преимущественный интерес к XIX в.». Вместе с тем Себти считает, что работы этой школы «небрежно относятся к городской среде и бедны проблематикой».

Конечно, марокканцев интересовало и многое другое. Из разговоров с ними можно было кое-что разузнать и о неизвестных нам сторонах их жизни. Я, например, еще в первый день приезда в Марокко познакомился с преподавателем социологии Рабатского университета Али Мхамди. Доброжелательный, добродушный Мхамди очень помог мне в ознакомлении с работой университета и в установлении личных контактов с некоторыми его профессорами. Сам он занимался изучением экономических и социальных структур населения юга Марокко и готовил диссертацию на эту тему. Поскольку в перерывах или в поездках по городу мы нередко оказывались рядом, говорить с ним мне приходилось чаще, чем с другими.

Одной из тем наших разговоров был жилищный вопрос. Мхамди с семьей снимал 4-комнатную квартиру за 1200 дирхамов, что составляло 20 процентов его заработка (дирхам по официальному курсу был равен примерно 11 копейкам, а точнее, в те дни — 8 дирхамов равнялись 1 доллару). Его мечтой было выстроить собственный дом из «традиционного местного материала», в основном камня. «Такие дома, — говорит Мхамди, — стоят со времен средневековья. И многие теперь хотят выстроить себе что-нибудь подобное, так как купить квартиру в Рабате совершенно немыслимо: она стоит от двух до ста миллионов дирхамов в зависимости от места расположения, района, его категории и т. п.».

После завершения коллоквиума мы поехали по стране в комфортабельном автобусе, специально приспособленном для дальних путешествий. Для развлечения пассажиров на экране прямо над головой водителя (его сиденье расположено несколько ниже, чем в наших автобусах) с наступлением темноты демонстрировались видеофильмы преимущественно американского производства («Человек, который слишком много знал», «Человек с Востока» и т. п.), изобиловавшие отлично снятыми кадрами Парижа, Лондона, Нью-Йорка, городов Марокко и Алжира, а также сценами бесконечных драк, убийств, раздеваний, переодеваний и незамысловатых комедийных ситуаций. В одном из фильмов рассказывалось о сверхразведчике, сверхгерое и вообще сверхчеловеке Джеймсе Бонде, который где-то в районе Чукотки нырял под лед, прячась от советского вертолета, который он потом сбивал чуть ли не из браунинга, одной лыжей убивал сразу двух пограничников и кидался в сугроб, который оказывался замаскированной подводной лодкой, мгновенно погружавшейся. Проникнув внутрь, Бонд отдыхал от своих подвигов на роскошном мягком диване в обществе по-голливудски ослепительной красотки.

Марокканцы, давно привыкшие ко всей этой «масс-культуре» из-за океана, посмеивались. Но все же я заметил, что внимание ко мне проявлялось особое. Во время остановок меня расспрашивали о жизни в Советском Союзе, о народах СССР, задавали традиционный, по-моему, для любого иностранца вопрос о том, чем отличаются казахи от казаков (тогда, в декабре 1986 г. как раз происходили известные события в Казахстане). Немало было, как всегда в арабских странах, вопросов о положении мусульман и не только мусульман в СССР, ибо в эти дни французское и испанское радио много передач отводило диссидентам в Советском Союзе. Интересовались всем, вплоть до того, по какому поводу у нас принято шутить.

Марокканцы весьма серьезно относятся к проблеме колониализма. Один из них сказал, что наша страна, как и всякая великая держава, также не прочь колонизовать Африку. Тогда я ему процитировал слова нашей известной песни: «Не нужен мне берег турецкий и Африка мне не нужна». Как ни странно, это подействовало лучше любого другого аргумента.

Иногда меня спрашивали по ходу беседы, скажем, о средневековых арабских географах или великом историке Ибн Халдуне, об отношении русских к арабам вообще, почему мы любим одни арабские страны, а другими якобы пренебрегаем, не осталось ли у нас вражды к исламу со времен Золотой Орды и т. п. По характеру вопросов чувствовалось, что мои спутники чего-то не знают или не понимают, но о многом осведомлены. Однако, получая информацию главным образом из французских газет, они не всегда могут сделать правильные выводы.

Во время поездки нашими добровольными гидами стали географы Абд аль-Латиф Фадлуллах и Мустафа Айяд. Благодаря им картины, мелькавшие за окном автобуса, оживали, начинали как бы рассказывать о жизни страны не хуже иных книжек. И мы уже совсем другими глазами смотрели на новые рабочие кварталы, на выстроенный китайцами спорткомплекс «Мулай Абдаллах», на бывшие земли «гиш», когда-то отданные прикочевавшим сюда бедуинам за воинскую службу, а ныне превратившиеся в государственные или частные владения. Среди них мелькнули предприятия, принадлежащие Сентисси — богатой семье фаси в Рабате и Касабланке. «За последние тридцать лет, — говорил Фадлуллах, — здесь изменился не только пейзаж, но и жизнь людей. Коллективные пастбища сменились частными фермами, специализирующимися на молочно-мясном хозяйстве, разведении кур, выращивании овощей. Буржуазия рбати (так называют столичных фаси. — Р. Л.) стала скупать эти земли и вводить орошаемое земледелие еще в начале европейской колонизации. И вообще бюрократия, буржуазия и военные давно уже скупают лучшие земли вокруг крупных городов».

При подъезде к Касабланке (от Рабата до нее всего километров 90) теперь почти не видно бидонвилей, которые так ужасали раньше. В большинстве случаев они разрушены, а на их месте стоят дешевые новые дома. «Люди переселились в них или в расположенную севернее Мухаммедию, где также идет большое строительство, — продолжал Фадлуллах, — Но вы видите, что еще кое-где остались хибары. Сейчас в Касабланке два с половиной миллиона человек. Она растет быстро, причем не столько экономически, сколько демографически. Энергично разрушают бидонвили только последние три года».

Мы не заезжали в центр города, а проехали лишь по его окраине, из всех достопримечательностей видели только темные кубы зданий Шерифского управления фосфатов — подлинной государственной монополии — и часть довольно мало примечательных корпусов местного университета имени Хасана II. На самом краю города бросились в глаза новые кварталы, огороженные белой стеной с круглыми башнями у входа.

Далее наш путь лежал на юг. Вплотную к дороге подступили тучные обрабатываемые поля, парники под бананы, новенькие фермы, стада коров, пасущихся на лугах. «Обратите внимание, — сказал Мустафа Айяд, — к югу от Касабланки плотность населения возрастает. Здесь на каждой ферме — не менее шести-восьми человек. Многие ведут хозяйство по португальскому образцу — те же орудия, культуры, форма жилищ. Я считаю, что это следствие продолжающегося влияния Португалии со времен ее господства в этих краях». Слушавший его Фаринья кивал головой в знак согласия. Айяд продолжил: «Слева — железная дорога из Касабланки в Жофр Ласфар, порт по вывозу фосфатов. Тут всюду чернозем, как и во всей этой области вплоть до порта Сафи. А пашут преимущественно на ослах, так как требуется здесь мелкая вспашка. Слой почвы, как заметно даже отсюда, очень тонок. Даже камни видны».

Так мы ехали вдоль спокойного океана, не спеша брызгавшего на берег пеной небольшой волны. Разговор то и дело заходил о различиях между городом и деревней, о все большем расслоении горожан и их отчужденности от сельских жителей. Пообедав в ресторане недалеко от Жофр Ласфара, мы свернули от океана влево, в глубь страны.

Три дня в Марракеше

Почти 200-километровая полоса сплошного краснозема тянется от атлантического побережья Марокко, вернее, от города Сиди Беннур (центра исторической области Дуккала), к южной столице этой страны — городу Марракешу, который средневековые хроники называли «западным Багдадом». Однообразие равнины лишь изредка нарушается оливковыми рощами, зарослями кактусов, да редкими селениями, возле которых бродят серо-коричневые, под цвет местных почв, стада овец. Иногда можно увидеть редкое теперь явление — верблюда на пашне вместо лошади или быка. И снова степь, ровная, сливающаяся с наступающими сумерками. Вдруг словно окунаешься в густые заросли ароматной зелени, с трудом различая за гордо взметнувшимися высокими пальмами и плотной листвой апельсиновых деревьев стены многоэтажных домов, отелей, ресторанов, рекламы банков, иностранных и местных компаний. Это — Марракеш. Он как бы неожиданно возник среди предшествовавшей ему равнины и в то же время логично продолжает ее, гармонично сочетается с ней и своими плавными очертаниями, и обилием растительности, и теплыми красновато-коричневыми тонами, преобладающими в окраске городских зданий.

Мы бродим по вечернему городу, вдыхая его запахи и прислушиваясь к шороху листвы, чувствуя себя, как в саду. «Я люблю Марракеш, — говорит мой спутник, Абд ар-Рахим Латауи, хранитель библиотеки факультета литературы и гуманитарных наук Рабатского университета. — Сам я родился на побережье, в Сафи. Но тут у меня живут родственники, которых я регулярно навещаю. После рабатской суеты здесь отдыхаешь душой и телом: другой воздух, другой ритм жизни». Латауи учился в СССР и хорошо говорит по-русски. Он интересуется вопросами филологии и защитил в Ленинграде дипломную работу «Структурные типы и модели образования имен в современном русском языке». Сейчас он готовит диссертацию о русско-арабских и арабско-русских словарях, печатает в различных журналах и изданиях Рабатского университета статьи о русских суффиксах, о работах советских арабистов. В опубликованной в 1980 г. статье «Арабские исследования в СССР» он воздал должное академику И. Ю. Крачковскому, назвав его «творцом новой школы советского востоковедения», и дал подробную библиографию (в сочетании с биографическими данными) трудов многих наших арабистов-филологов, таких, как В. Г. Ахвледиани, X. К. Баранов, В. М. Белкин, А. Г. Белова, В. И. Беляев, В. М. Борисов, Г. М. Габучан, А. А. Долинина, Г. Ш. Шарбатов, Б. Я. Шидфар. Впоследствии (в 1989 г.) Латауи перевел и издал на арабском языке некоторые труды Крачковского.

Зная, что Латауи из берберской семьи, я спрашиваю его, верно ли, что Марракеш по-прежнему, как и в средние века, остается центром берберской культуры и берберских племен. «Это очень сложный вопрос, — отвечает он. — Когда меня иностранец спрашивает, араб я или бербер, я прежде всего думаю, зачем это ему нужно. Речь не идет, разумеется, о советских людях. Но вы знаете, сколько спекуляций вокруг так называемого берберского вопроса имело место в годы протектората? И французы, и испанцы, и еще кое-кто все время старались отделить, обособить арабов от берберов, противопоставить их друг другу. А чем занимаются у нас многие давно тут работающие американские социологи, политологи и социоантропологи? Тоже выискивают берберскую специфику, но не только с целью исследования ее. Конечно, есть еще у нас кое-где в горах отдельные племена, где старики и женщины, никогда не бывавшие в городах или даже просто на равнине, арабского не знают и говорят только на своем диалекте. Но таких мало, и они как бы целиком в прошлом. И в этих племенах мужчины, уходившие на заработки или регулярно бывающие в городах и селах в базарные дни, говорят по-арабски, как и мы, городские жители. Мы все марокканцы, мусульмане и говорим по-арабски. А уж кто от кого происходит — это другой вопрос. Мой род, например, в свое время переехал в Сафи из Тафилальта, где, как известно, арабы и берберы уже более тысячи лет живут бок о бок. Мой дед говорил по-берберски, отец знал оба языка, а я говорю только по-арабски. Понимаю говор берберов Сафи и могу отличить один диалект от другого, но не говорю на них».

Я слушал его и вспоминал, как однажды прочел во французской книге о Марокко, что жители Тафилальта, претерпевшие на протяжении веков немало превратностей политической судьбы и еще больше страдавшие от немилостей природы, руководствуются старинной арабской поговоркой; «Ветер в лицо делает человека мудрым». И там же подтверждалась полная невозможность установить, кто же был истинным предком нынешних жителей Тафилальта, на многострадальной земле которого веками смешивались потомки местных крестьян и пришлых бедуинов, римских колонистов и берберов племени микнаса, воинственных горцев и плененных ими черных африканцев, арабских аристократов и беглецов из других стран ислама.

Я говорил об этой проблеме с Али Мхамди, с Абд аль-Латифом Фадлуллахом, генеральным секретарем Ассоциации марокканских географов, с другими преподавателями Рабатского университета. Из всех этих разговоров сложилось впечатление, что мои собеседники, признавая наличие берберских диалектов (кстати, сильно отличающихся друг от друга), фольклора и другой этнической специфики, особенно в районах расселения еще сохранившихся племен, все же склонны подчеркивать скорее исторический, нежели национальный, характер различий между арабами и берберами. «Мы, — говорили они, — марокканцы, а не берберы или арабы. Разве можно сейчас установить, кто из испанцев происходит от иберов, кто — от готов, а кто — от арабов? Или кем является современный француз — потомок галла, римлянина или франка? Все это принадлежит истории».

Пожалуй, именно здесь, в столице марокканского юга больше всего чувствуется синтез разных этносов, породивших марокканскую нацию. Не случайно по имени Марракеша за рубежом стали называть всю страну («Маррокуш» по-португальски, «Марруэкос» по-испански, «Марок» по-французски, «Марокко» по-итальянски и по-русски). Сами марокканцы свою родину именуют «Магриб», реже — «Дальний Магриб» (Аль-Магриб аль-Акса). Но Марракеш, выстроенный в XI веке у подножия Высокого Атласа берберами, пришедшими вместе с династией Альморавидов, стал столицей государства в момент наивысшего взлета его могущества при Альморавидах и Альмохадах, а позднее при Саадидах. Именно из этого города исходили повеления всему Северу Африки вплоть до Египта и Сахары, а также Андалусии и Балеарским островам в XI–XIII вв., именно на него нападали захватившие побережье португальцы в XV–XVII вв., именно здесь царствовал знаменитый Ахмед аль-Мансур, разгромивший португальцев в «битве трех королей» у Ксар аль-Кебира в 1578 г.

Население города менялось в ходе истории. К первоначально осевшим здесь берберам постепенно присоединялись мавры из Андалусии, поскольку правителям нужны были искусные каменщики, архитекторы, садоводы, музыканты, поэты. Прибывали также чернокожие рабы из Африки и военнопленные-европейцы: часть их них, приняв ислам, поселилась здесь навсегда. След свой оставили здесь и европейцы-наемники, добровольно шедшие на службу к щедро оплачивавшим их услуги султанам. А с XII в. на окружавшие город равнины постепенно переселялись арабы-бедуины из Центрального и Восточного Магриба, получавшие земли от султанов и составлявшие их армию («гиш» — от классического арабского «джейш»).

Все эти разные группы жителей давно перемешались. Поэтому, прогуливаясь, например, по суку (рынку) Марракеша, можно встретить все описанные западными этнографами антропологические типы — невысоких, коренастых, широколицых шатенов («типичных берберов»), высоких, худощавых, смуглых брюнетов («типичных арабов»), ярко выраженных африканцев (их здесь зовут «гнауа»), а также все варианты метисов и мулатов, не говоря уже о вполне «европейских» с первого взгляда лицах, принадлежащих коренным марокканцам.

Марракеш — это, конечно, не только рынок и далеко не рынок прежде всего. Но без рынка нет Марракеша, старая часть которого — медина — представляет собой хитроумное переплетение торговых рядов, улочек и закоулков, крытых базаров «кисарийя» и извилистых тупиков, плотно застроенных лавками, мастерскими, ателье, магазинчиками и прочими заведениями такого рода. Над этим хаотическим морем традиционного ремесла и мелкой коммерции изредка возвышается минарет старинной мечети, украшенный искусным орнаментом портал медресе или же нависающий над нижним этажом выступ в виде закрытого балкона или подпираемой колоннами галереи. Там, где нет торговли, тянутся угнетающе одинаковые сероватые глухие стены без окон.

О наличии здесь жилых домов можно догадываться лишь по дверям, кое-где прорубленным в стенах, но плотно закрытым. В большинстве своем здесь живут торговцы и ремесленники медины, постаравшиеся как бы компенсировать безликость стен и мрачноватость узких улиц разнообразием в оформлении и украшении входов в свои жилища. Поэтому каждая дверь своеобразна, говорит о вкусах и пристрастиях хозяина. Есть двери железные, черной, голубой или зеленой окраски, есть деревянные, преимущественно коричневые, красные или же потерявшие первоначальный цвет. Большинство украшено орнаментом в виде различных сочетаний крупных фигурных (обычно в виде звездочек) шляпок гвоздей. Почти каждый вход снабжен дверным молотком в форме медной руки, кольца или подковы. Некоторые двери фактически уже не двери, а большие кованые (или с ажурной резьбой по дереву) ворота с массивным кубовидным порталом или под изящной аркой. Здесь, судя по всему, обитают зажиточные купцы или хозяева мастерских, но не самые богатые; те в основном живут в роскошных квартирах в новом районе Гелиз.

Бродить по медине — увлекательнейшее занятие. Улицы тут так и называются — Сук аль-Кбир (Великий рынок), Сук аль-Аттарин (Рынок парфюмеров). Примерно таковы же наименования кварталов: Сук аль-Хаддадин (Рынок кузнецов), Сук аш-Шарратин (Рынок кожевенников). Создается впечатление, что медина и сук в Марракеше едины, но это не так. Медина — это часть города, еще живущая в прошлом и во многом по законам прошлого. Но в медине далеко не каждый торгует, даже если он и имеет лавку на одной из бесчисленных улиц, именуемых рынками. Когда идешь по такой улице, то это особенно бросается в глаза. Лавка может иметь броскую вывеску, скажем, «Подарки берберов» или «Портной из аль-Азхара» (хотя и неясно, какое отношение портной имеет к мусульманскому университету Каира). Но в ней не столько торгуют (разумеется, есть и такие), сколько трудятся: вертят гончарный круг, подбивают подметки и каблуки, разделывают баранью шкуру, выполняют затейливую резьбу по дереву или гипсу, выковывают ажурную решетку, выбивают тонкую насечку на медном блюде.

А как работают столяры и краснодеревщики! В занятом их мастерскими проулке не найдешь ни одного человека, праздно глазеющего на посетителей. Все работают, кто рубанком, кто небольшим топориком, кто пилой. Запах свежих опилок и напряженно склонившиеся спины — вот что остается в памяти после посещения их небольшого квартала в медине.

Не буду перечислять всех, кого видел в медине Марракеша в их обычный трудовой день. И хотя принято считать, что лишь современное производство вредно для здоровья человека, вряд ли красильщик, вдыхающий тяжелые испарения приготовляемых им же красок, живет лучше рабочего-химика, а ткач, слепнущий в полутемной мастерской, более счастлив, нежели его коллега на современном предприятии.

Но есть здесь, конечно, и своя элита. Это — ювелиры, производители разных сувениров для туристов, роскошных бабушей (туфель без задников), парчовых платьев и кафтанов. Есть и представители почти умственного труда. Здесь, в частности, обычное зрелище представляют собой усатый портной в тюрбане, пользующийся старой швейной машиной «Зингер», хмурый писарь в феске, стучащий на пишущей машинке, пожилой гравер в очках без оправы, неспешно и умело выводящий на серебре изящный геометрический или растительный узор.

Однако медина старается на каждом шагу удивить чем-то необычным. На одном из перекрестков «кисарийи» Латауи, который взял на себя обязанности моего добровольного гида по медине, вдруг останавливается и бросается пожимать руку высокому седому человеку явно европейской внешности, но в сугубо марокканском костюме — полосатой кашабе (кафтане) и островерхой белой шапочке. Они долго разговаривают на местном диалекте, как старые друзья. Потом Латауи рассказывает мне: «Это — голландец Флинт, который живет в Марракеше более 30 лет. Приехал сюда в свое время как преподаватель английского языка, и так ему здесь понравилось, что без Марракеша он уже не может жить. Вышел на пенсию и занялся мелкой торговлей. Но главная его страсть — марокканские ремесла. Он большой их знаток и ценитель, а также исследователь. Опубликовал ряд статей о ремеслах Марокко, в том числе у себя на родине. Но в Голландию даже не ездит, хотя здесь он одинок и не обзавелся семьей. Любовь к Марракешу заполняет всю его жизнь».

Услышав такую редкую в наши дни историю, уже по-другому читаешь во французском путеводителе по Марокко, что марокканские города имеют свой характер и что если, к примеру, Фес интересен своими секретами и таинственностью, то Марракеш «соблазняет с первого взгляда», представляясь «безумным, поэтичным», «женственным, цветастым», полным «слухов, песен, криков, напевных молебствий и долгих споров». Не знаю, как насчет женственности, но что касается песен, криков, споров и вообще всякого шума, то их в медине Марракеша более чем достаточно. Только за два часа пребывания в медине мы трижды были свидетелями различных инцидентов: то полицейский задержал вора, то разнимал дерущихся из-за платка женщин, то целая толпа, прочно заблокировав узкую улочку, ожесточенно спорила по неизвестному поводу, доходя чуть ли не до драки, при этом кто-то плакал, кто-то призывал аллаха в свидетели, кто-то рвал на себе одежду.

Покидая торговые кварталы медины, мы вышли на расположенную в центре старого города знаменитую площадь Джамаа аль-Фна (Собрание усопших), где в былые времена выставляли головы казненных. Ныне она служит главным образом целям привлечения иностранных туристов и поэтому каждый вечер становится как бы сценой своеобразного карнавала актеров, акробатов, борцов, циркачей, дрессировщиков, сказочников, жонглеров. Но мы попали сюда при свете солнца и убедились, что Джамаа аль-Фна, оказывается, и днем ухитряется жить почти ночной жизнью. Конечно, сейчас здесь туристы (главным образом немцы) не толпятся, не заполняют открытые веранды ближайших кафе, а бродят небольшими группами или поодиночке. Но пожилые гадалки, сидящие прямо на земле, так же как и вечером, почти по-цыгански протягивают вам колоду карт, предлагая угадать вашу дальнейшую жизнь. Сказочники и рассказчики также собирают вокруг себя молодежь и просто любопытных. Толпа слушает старинные предания и легенды с тем же почтительным вниманием, как и много веков назад, когда бродячий поэт или сказитель в одном лице воплощал все то, чем являются для нас сегодня театр, кино, радио, телевидение и пресса. Многие торговцы и приказчики, которым надоело часами зря торчать у себя в лавке, выходят на Джамаа аль-Фна поглазеть на силачей и плясунов, разминающихся для вечернего представления, на фокусников, охотно демонстрирующих свое искусство в любое время суток. Речитативы слепых повествователей, аккомпанирующих себе на ребабе (своего рода скрипке), выкрики внезапно пустившихся в пляс танцоров, комментарии туристов, доносящиеся из соседних торговых рядов препирательства, перекрывающий все звуки гортанный призыв муэдзина — все сливается в пестрый гул, своего рода шумовой фон, постоянно присущий Джамаа аль-Фна.

Проходя по площади, надо быть настороже — уметь вовремя увернуться от настойчиво предлагающего свои услуги врачевателя, продавца воды, предсказателя жизни с ученым попугаем или бойкого продавца экзотических браслетов, быстро отойти от сомнительной личности, что-то показывающей из-под полы, избежать столкновения с буравящей толпу группой темнокожих «гнауа» в черных шапочках с белой вышивкой и белых гандурах (длинных рубахах), ритмично колотящих в дарбуки (небольшие барабаны). Говорят, что музыканты-гнауа даже составляют здесь особый духовный орден («тарика» — то есть «путь») со своим уставом, обычаями, правилами поведения, самобытными навыками постижения с детства основ прекрасного ремесла музыкального исполнительства, танца и пения.

Надо также постараться не наступить на коврик с отсыпающимися кобрами и аккуратно обойти небрежно развалившегося рядом их укротителя. К тому же желательно сделать вид, что вас совсем не интересует целый выводок расположившихся неподалеку маленьких обезьян, хозяин которых буквально пронизывает вас испытующим взором, пытаясь определить, хотите ли вы сфотографироваться в обнимку с ним и с его питомцами на руках, как это делают здесь многие туристы. Да и около шпагоглотателя или пожирателя огня не стоит задерживаться, ибо то, что марокканцам показывается просто так, искусства ради, иностранцем должно быть оплачено, и сполна.

Об этом нам напомнила и поездка в Урику. Это высокогорная долина, «край вечной весны», как его тут называют. Здесь сплошь красивые виды на снежные вершины, горные обрывы, скалы, заросшие местами кустарником, обилие садов и цветов в довольно старых деревушках из глинобитных или каменных хижин, казалось, стоящих веками. Но тут же и роскошные гостиницы, рестораны для туристов с туго набитыми кошельками, великолепные смотровые площадки и стоянки автомобилей. Прогулка здесь — удовольствие, которое, впрочем, нарушается настойчивыми приставаниями бесчисленных мелких торговцев, пытающихся сбыть иностранцам всякого рода самодельную бижутерию по баснословным ценам. Это — местные берберы, кстати, давно уже арабизировавшиеся под влиянием арабоязычного в своем большинстве населения Марракеша, расположенного всего в нескольких десятках километров.

Мы идем не спеша в гору в сопровождении целой толпы торговцев, на этот раз, однако, не слишком нам докучающих. Осматривая некоторые дома, здесь выглядящие как загородные виллы, Фаринья спрашивает меня, есть ли такие дома у нас, какова цена на землю в СССР и нет ли в связи с этим земельных спекуляций. Меня опережает Фадлуллах; он знает и положение у нас с землей и собственностью, и ситуацию с кооперативами, и даже слово «дача». «Здесь уже давно, — говорит он, — доходный центр туризма. Но чуть ближе к городу — сплошь участки, поинад-лежащие жителям Марракеша. Они разводят оливки, овощи, даже цитрусовые. Когда-то здесь были земли «гиш», потом часть из них захватили французские колонисты. Однако многие жители города их опередили, еще ранее скупив земли у прежних хозяев».

Надышавшись озоном высокогорья, мы спустились обратно. Некоторые жалеют, что так ничего не купили. Однако марокканские друзья утешают иностранцев: «Это — не подлинно народное. Это — для туристов».

Если Марракеша нет без рынка, то тем более его нет без экзотики. К концу второго дня пребывания в городе мы присутствовали на своеобразном празднестве в ресторане «Ше Али» («У Али»). Сначала мы миновали красно-кирпичные стены, стилизованные под старые стены марракешской медины, но украшенные зубчатыми башенками с целью придания им сходства с сахарскими ксурами (крепостями) на крайнем юге Марокко. У входа нас приветствовали музыканты, танцоры и всадники на скакунах и верблюдах, время от времени палившие из ружей. Затем мы оказались внутри этих стен на огромной площади под открытым небом. Середина площади была занята большим песчаным манежем, расположенным метра на полтора ниже уровня почвы. А по всему периметру манежа стояли огромные шатры, внутри каждого из которых на диванах и подушках могли расположиться до полусотни человек.

Когда шатры заполнились группами туристов, официанты в темно-зеленых куртках с серебряным шитьем, в коротких штанах и белых чулках, с белыми повязками на голове стали разносить кушанья. «Их костюм, — объясняет мне сидевший рядом Латауи, — считается теперь вариантом национального марокканского. Но в свое время он был заимствован, очевидно в семнадцатом веке, у алжирских турок, как и некоторые наши кушанья, особенно сласти». Однако вскоре среди обслуживающего персонала появились люди и в европейской одежде, и в джеллябах (длинных кафтанах с капюшоном). Джелляба считается основой подлинно национального марокканского костюма, особенно в сочетании с феской или тюрбаном, а также с бабушами.

В соответствии с тонко продуманной арабо-андалусской традицией удовольствие, получаемое от пищи, должно сопровождаться приятными ощущениями цвета, запаха и слуха. Поэтому в лучших арабских, особенно магрибинских, отелях и ресторанах обычно, очень заботятся о своеобразии оформления интерьера, униформе официантов, наличии цветов и пышной зелени, журчании фонтанов и о музыке, о которой стоит сказать поподробнее.

Хотя само слово «музыка» греческого происхождения («искусство муз»), арабы его возводят к имени пророка Мусы, то есть Моисея (чтимого ими как одного из предшественников пророка Мухаммеда), ударом жезла заставившего биться в пустыне множество фонтанов; каждый из них звучал на свой лад. Сколько тогда возникло фонтанов, столько, мол, и ладов было создано, а само слово «музыка» (по-арабски «мусика») в переводе с арабского будто бы означает «Моисей, напои!» («Муса, ски»). Эта красивая легенда не вяжется с количеством ладов: по легенде фонтанов было 12, а ладов в арабской музыке насчитывалось, по сведениям музыковедов прошлого-века, от 100 до 200; наиболее употребительными из них были 30–40. Классическими канонами в магрибинской музыке считаются 24 нубы, то есть составленные в определенной ладовой последовательности вокально-инструментальные композиции. Их правила были разработаны в IX веке андалусским певцом и композитором Абу-ль-Хасаном Бен Нафи (Зириабом). В Магрибе ныне приняты три стиля их исполнения: малуф — в Тунисе (продолжает традиции андалусской Севильи), сана — в Алжире (традиции Кордовы), гирнати — в Марокко (традиции Гранады). Причем из 24 классических нуб в Марокко сохранились 11, в Алжире — 15, а в Тунисе — 13.

Знаменитый проповедник эпохи Альмохадов Ибн Тумарт в XII веке ломал музыкальные инструменты и изгонял музыкантов, ибо сунна (предания о жизни пророка) отвергает музыку как наследие времен джахилийи (язычества). Однако постепенно музыка стала неотделима от жизни мусульман. В частности, азан (призыв к молитве) и чтение аятов (стихов) Корана исполняются профессиональными певцами, в Марокко и Тунисе — в ладу майя, в других странах Северной Африки — в ладу байяти.

Но бытует в Марокко и светская музыка. Основные ее жанры — ала, сама, гриха — представляют собой синтез арабо-андалусской и местной музыкальной традиций.

В арабской музыке Марокко существуют и другие жанры. При этом андалусская традиция не умирает. В частности, от Марокко до Ливии известна практика сочинения песен и романсов на давно исчезнувшем арабо-андалусском диалекте (андалуси). В Касабланке, Рабате, Фесе и Тетуане имеются пять оркестров андалусской музыки. Кроме того, есть также ассоциация ее любителей и школа обучения исполнителей. Наряду с ними есть в стране и шесть консерваторий, которые в программы обучения включают как европейскую, так и национальную музыку.

Существенную часть музыки Марокко составляет берберская музыка. Здесь она предстает как бы в «чистом» виде, так как в соседнем Алжире в значительной мере потеснена или засорена турецкими, восточноарабскими или западноевропейскими влияниями. Музыка берберов Марокко также не чужда арабских и африканских воздействий. Тем не менее она имеет свои отличия: взаимосвязь игры на инструментах собственной традиции, танца и поэзии, широкое распространение жанра песни-танца, а также пастушьей песни без инструментального сопровождения. Все они весьма разнообразны. Мы в этом убедились, проведя достаточно долгий, прохладный и впечатляющий вечер под вместительными шатрами «У Али».

Главное в программе «У Али» — это не столько угощение, сколько развлечение. Попеременно в каждом из шатров появляется тот или иной ансамбль музыкантов, певцов и танцоров. Перед нами как бы демонстрируются обычаи, фольклор и самобытное искусство разных племен Южного Марокко. Первыми изумили нас своими высокими прыжками и резкими выкриками в сопровождении ударов в бубен воинственные берберы в белых гандурах (длинных рубахах) и тюрбанах, повязанные красными шарфами и с кривыми кинжалами на боку. «Это — танец племени гувара из области Тарудант близ Агадира», — объясняет Латауи. Вспоминаю, что Тарудант называют «жемчужиной долины Суса». Западногерманский географ Хорст Меншинг писал в этой связи в 1953 г.: «В Марокко нет другой столь же изолированной области, как Сус. Хотя его берберские племена, составляющие многочисленную группу шлехов, впитали в себя арабские, а также… негроидные элементы, они все же представляют замкнутую группу племен, у которых преобладает берберское начало». С тех пор прошло, правда, более 30 лет, и ныне почти всех шлехов, распространившихся по стране, называют, особенно в городах, «суси». Мне приходилось встречаться с ними — бизнесменами, официантами, шоферами. Они славятся предприимчивостью, сплоченностью и особой чуткостью ко всему новому, современному. Но, взглянув на танец племени гувара, думаешь о том, что те, кого именуют суси, далеко не однородны. Они могут быть и горожанами (предпринимателями, интеллигентами, рабочими современных предприятий), но могут быть и крестьянами, многое сохранившими от традиционного быта и образа жизни. Как и всюду в Марокко, социальное начало выдвигается на первый план, вытесняя все прочие, что не мешает, однако, сохранению в сфере культуры региональной и племенной специфики.

После продемонстрированного танцовщицей со сдвинутым на бедра поясом варианта танца живота, именуемого здесь «восточным танцем» и исполняемого под мелодию, очень напоминающую лезгинку, в шатер вошли «гнауа» в круглых шапочках из красной парчи, заполнив все громом барабанов и медных инструментов, звуками кастаньет. Высокие прыжки, неописуемо быстрый ритм, стремительно вращающиеся длинные кисточки на шапках и почти акробатические номера наиболее юных танцовщиков вызывали восторг публики. После них вышел хор женщин, преимущественно немолодых, в цветастых одеждах и со множеством бус и монист, а главное — самого разного цвета кожи, от белого до полностью черного. Пели они то по-берберски, то по-арабски. «Они — из Уарзазата, места, где издавна было много харратинов, то есть чернокожих африканцев, занимавшихся земледелием. Они там всегда жили среди арабов и берберов и всегда знали их языки». Так объяснили мне феномен разнообразия внешности и двуязычия певиц.

Последними в тот вечер выступили берберы из района Хенифры в горах Среднего Атласа. Они также пели на двух языках, ибо почти все берберы Среднего Атласа двуязычны. Изумительно играли и пели хором мужчины в белых гандурах. Еще прекраснее танцевали женщины в красных платьях и с распущенными волосами, которыми они то мелко трясли, то касались ими земли, то вращали длинными густыми прядями и косами с вплетенными в них бусами. Когда танец кончился, крики одобрения на арабском, итальянском и португальском языках — «Шукран! Грацие! Обригаду!» — раздались из разных углов шатра. Мы слышали, как в других шатрах точно так же благодарили артистов по-французски, по-немецки и по-английски.

Завершилось празднество представлением на манеже. Сначала над возвышающимися над ними крепостными башнями проплыл в уже наступившей темноте сказочный ковер самолет с персонажами «Тысячи и одной ночи». Затем мы наблюдали старинную конноспортивную игру «фантазиа»: одетые бедуинами всадники стремительной лавой неслись по песку, вздымая облако пыли и издавая гортанные крики, одновременно давали залп из ружей и замирали на месте, стараясь сохранить равнение в строю. «Фантазиа», которую мне довелось видеть в самых разных странах Магриба в различное время, является своего рода традицией фольклорных и других массовых представлений. Говорят, что она как бы отображает самые первые бои с колонизаторами, когда магрибинские всадники налетали на противника молниеносно, стремясь устрашить, психологически подавить его, и стреляли только в упор, так как пуль и пороха (ввозимых тогда из-за границы) у них было мало и приходилось использовать их крайне бережно. Однако к этому, разумеется, не сводится все значение этой традиции. Как и любой конноспортивный праздник, «фантазиа» — повод для демонстрации бедуинских костюмов, оружия, джигитовки и вообще умения ездить верхом.

Красочное зрелище закончено. Все садятся в автобусы и разъезжаются. Интересно, во что обходится такое ежевечернее представление? Из разговора моих марокканских спутников узнаю, что каждый такой спектакль дает хозяевам «У Али» до 20 тысяч дирхамов дохода. Для сравнения напомню, что 8 марокканских дирхамов тогда были равны американскому доллару, месячная заработная плата квалифицированного рабочего еще недавно не превышала тысячи дирхамов, а инженера — 4–5 тысяч дирхамов. Но контрасты, особенно социальные, в Марокко — обычное дело. Когда мы проезжаем мимо самого роскошного в Марракеше отеля «Мамуния», мне говорят: «Только переночевать здесь стоит две тысячи дирхамов».

Заключительный день нашего пребывания в Марракеше был отдан истории этого замечательного города. Особенно интересным оказалось знакомство с его старинными памятниками и достопримечательностями, поскольку нам в этом деле помогал местный житель, да еще квалифицированный историк, да еще влюбленный в Марракеш. Таким добрым гением стал для нас Хамид Трики, преподаватель местного университета, директор управления среднего образования Марракеша и большой знаток средневековых рукописей, часто выступающий на страницах главного журнала марокканских историков и страноведов «Эсперис-Тамуда». При первом же взгляде на него мне сразу же вспомнилось описание внешности основавшего Марракеш в XI в. альморавидского халифа Юсуфа ибн Ташфина, сохранившееся в арабских источниках: «Смуглый, среднего роста, худощавый, с небольшой бородой, приятным голосом… орлиным носом». Все это полностью подходит к описанию Трики. Только вот глаза у него голубые, а не черные, как у основателя его родного города. Но здесь такие глаза у многих. Может быть, наш гид — прямой потомок первых берберских властителей города? Не решаюсь спросить у него об этом, так как этот быстрый в движениях, веселый и насмешливый человек вышучивает все и всех. Я помню, как он это делал накануне, сидя вместе с нами в шатре «У Али» и рассказывая о чтении недавно обнаруженного им дневника какого-то музыканта прошлого века.

Сначала Трики повел нас в Ксур на юго-западе медины, где главная улица так и называется — Ксур («крепости», в данном случае «Замки»), «Здесь в XIII–XV вв. была, — начал рассказ Трики, — резиденция наместников династии Меринидов. Мериниды перенесли столицу из Марракеша в Фес. Но в XVI в. здесь обосновалось религиозное братство Джазулийя, которое помогало новой династии — Саадийским шерифам — бороться против пытавшихся восстановить свою власть представителей старой династии Ваттасидов. Шейх братства Згвани поселился в Марракеше, став правителем и святым покровителем города. Будучи религиозным мистиком, он тем не менее много сделал для города в социальном отношении: строил дома, сажал деревья, восстанавливал стены, фонтаны. Его и сейчас воспевают в народной поэзии».

Мы смотрим на древние стены резиденции Згвани, который, судя по имени, имел отношение к городу Загван в Тунисе, на его большой мавзолей, до сих пор привлекающий многих верующих (братство Джазулийя в Марокко продолжает действовать, как и многие другие братства марабутов), и на поднимающиеся рядом глухие стены домов. «Здесь впоследствии жила местная знать, — продолжает Трики, — включая пашу аль-Главп». Вспоминаю, что крупнейший феодал марокканского юга Тхами аль-Глави, паша Марракеша и каид (вождь) племени айт глава, был как бы символом коллаборационизма в Марокко, сотрудничая с колонизаторами в течение всего времени протектората Франции (1911–1955) над страной.

Идем за Трики по уже знакомым улицам медины, едва успевая увертываться в узких проходах и переулках от мопедов, мотоциклов и велосипедов беспечных юнцов, прорезающих толпу пешеходов, не снижая скорости. Почтовые киоски и фотоателье с немецкими надписями, шум моторов, звуки джаза из транзисторов и зазывные крики торговцев напоминают, что мы хоть и идем по средневековым камням, но все же в наши дни, в конце XX в. По дороге кто-нибудь из нас иногда останавливается полюбоваться ажурным навесом какого-нибудь маленького магазинчика с гордым названием (вроде «дворец Ксур»), резными фигурными шахматами или светильниками на прилавке седобородого торговца, искусно вытканным ковром или великолепной росписью деревянного блюда. При этом едва успеваем слушать пояснения нашего стремительного гида: «Здесь был в старину рынок рабов… А здесь когда-то находился квартал оружейников, причем славились в нем особенно евреи, делавшие ножи… Здесь выделывают ремни, а здесь выковывают решетки для окон».

Приходим на площадь Сиди Бен Юсеф, недалеко от которой расположены мечеть и медресе Бен Юсеф. Мечеть основали еще халифы из династии Альмохадов в XII в., но с тех пор она не раз разрушалась и перестраивалась. Через длинный проулок с многолопастной аркадой входим во внутренний двор медресе. Вид великолепный! В украшении внутренних двориков мечетей, дворцов и просто частных домов магрибинские архитекторы, заимствуя лучшие традиции арабов Андалусии, достигли совершенства. Даже трудно определить, что тут лучше: мраморная облицовка стен, ажурная резьба по черному кедру, каменные барельефы с цитатами из Корана, выполненными самой замысловатой вязью, сталактитовая лепка из гипса, игра белого, черного, розового, серого и золотистого цветов. «Здесь многое реставрировано, включая надписи», — говорит Трики. Поднимаемся по лестнице и осматриваем небольшие комнаты для студентов. На дверях комнат — окошки с резными деревянными решетками. Над дверьми — барельефы из узорчатого камня, причем ни один не повторяется.

Впечатление от архитектуры и внутренней отделки медресе запоминается. «Оно, как считают, было заложено меринидским султаном Абу аль-Хасаном в XIV в. Но на самом деле его выстроил двумя веками позже султан Мулай Абдаллах аль-Галиб из Саадий-ской династии, — сообщает нам наш гид. — А теперь мы отправимся к самому древнему памятнику в Марракеше, единственному уцелевшему здесь с XI в., со времен Юсуфа ибн Ташфина». И он легко сбегает по лестнице, увлекая нас за собой.

Совсем недалеко от площади Сиди Бен Юсеф ведутся археологические раскопки. Мы спускаемся в зону раскопок, на несколько метров вниз по деревянной лестнице. Смотрим снизу на вздымающийся над нами гигантский павильон бело-оранжевого камня с двухъярусным куполом и многолопастными аркадами различной формы. «Это кубба (купол) Альморавидов, в которой вполне выдержан так называемый испано-мавританский стиль, — считает Трики, — выработанный под влиянием искусства не только кордовских, но еще и сирийских Омейядов. Здесь нет сталактитов, как у поздних андалусцев, но резьба по камню искусная. Однако мы в Марракеше считаем, что это не чисто андалусская архитектура, а смесь ее с влиянием традиций Сахары, откуда и пришли Альморави-ды. Возможно, что куббу, служившую залом для омовений при мечети, строил все же не Юсуф ибн Ташфин, а его сын Али».

Поднявшись из зоны раскопок, мы снова, с иного ракурса, оцениваем какое-то неуловимое изящество этого двухъярусного купола, украшающих его аркад и геометрически четких зубцов внешнего фриза. Любопытно все же, что кубба Альморавидов устояла, несмотря на почти тысячу лет непрерывных войн, осад, набегов, пожаров и разорений. Так и стоит она молчаливым свидетелем истории города, символом его памяти о себе.

Снова проделав немалый путь по закоулкам Медины, останавливаемся у ворот с табличкой «Библиотека Бен Юсеф». Как обычно в Марракеше, через длинный вход с аркадой попадаем во внутренний двор и буквально замираем от изумления. Роскошь двора неописуема: мраморные колонны какого-то эклектического, смешанного андалусско-древнегреческого стиля прячутся в зелени и золотистых плодах апельсинового сада, резьба по кедру многочисленных дверей усложнена и асимметрична, украшения стен варьируют самые разные типы мозаик, орнаментов, декоративных надписей (или псевдонадписей) самой изощренной вязью, всех мыслимых сочетаний цветов. Как и во всех дворцах Марракеша, здесь доминирует андалусский стиль, но какой-то утяжеленный, «загрязненный» эклектикой и, пожалуй, недостаточным вкусом. «Это — бывший дворец аль-Глави, — объявляет, весело щурясь, Трики. — Теперь он превращен в библиотеку, а также используется как выставочный зал. Из довольно богатой библиотеки самого паши основная часть фондов передана в Рабат. Но и у нас кое-что сохранилось». С этими словами он приглашает нас в книгохранилище.

Как выясняется, оставшийся фонд книг и манускриптов не только сохранился, но и пополнился за последние 30 лет. Нам показывают, в частности, рукопись Корана времен последнего альмохадского халифа Муртады (XIII в.), выполненную андалусским писцом на бумаге «шатиба», делавшейся в городе Хатта (область Валенсия) на специальной фабрике. Мы смотрим на четкие, словно напечатанные, темные буквы, мастерски выведенные искусным каллиграфом на розовом фоне «шатибы», уже изрядно обветшавшей по краям. «А вы знаете, — говорит Трики, — что сын халифа Муртады, уже не имевший власти отца, поселился в горах Высокого Атласа и зарабатывал на жизнь каллиграфией?». Нам показали и другие древние рукописи, в частности, одну, религиозного содержания, составленную в Малаге в 1203 г., а также посвященную математике и написанную в Севилье тоже в начале XIII в. Севильская рукопись была особенно ветха. «Здесь есть и другие рукописи, столь же ценные, — сказал нам Трики. — Они все взяты на учет ЮНЕСКО и подлежат особому хранению. Таков, например, хранящийся у нас куфический текст IV в. хиджры».

Рукописи произвели впечатление не только на иностранцев, но и на марокканцев. «Я был в Марракеше, наверное, раз сто, — говорил мне участвовавший в экскурсии профессор географии Рабатского университета Мустафа Айяд. — И подобно зарубежным туристам, ходил на сук Джамаа аль-Фна, осматривал дворцы и прочие достопримечательности. Но то, что мы увидели сегодня, настоящее открытие». Еще более недвусмысленно высказался профессор Лионского университета Даниэль Ривэ: «Таких рукописей нигде нет, даже во Франции в Лувре или в Британском музее Лондона. Марокканцы в Марракеше обладают подлинным культурным богатством. Этим рукописям нет цены».

Уезжая из Марракеша, я вспоминал эти слова. Думалось, что они относятся не только к показанным нам рукописям, но ко всему увиденному и услышанному в этом неповторимом, почти сказочном городе.

Эль-Джадида и Сале

Рассказ о поездке в Марокко хотелось бы закончить изложением впечатлений от двух старинных городов этой страны, в которых раньше мне бывать не довелось или почти не довелось (нельзя же считать визитом объезд части города за 15–20 минут). Оба эти города как бы принадлежат другой эпохе — эпохе фактически многовековой войны между Марокко и наседавшими на него с севера иберийскими католическими королевствами. Причем если первый город — памятник долгого колониального господства Португалии, то второй — символ сопротивления попыткам вывести реконкисту за пределы Иберийского полуострова, более того — оплот мщения за реконкисту.

…Эль-Джадида намного дальше от Касабланки, чем Рабат. Расстояние между ними примерно 100 километров. Где-то на полпути дорога отступает от океана, а справа, вдали, у самого берега, видны белые башенки, минареты мечетей и плосковерхие дома, окруженные толстыми стенами из красно-коричневого камня. Это — Аземмур. «Это был важный оплот португальского наступления на Марокко, — говорит Антониу Диаш Фаринья. — Оно началось после захвата королем Жуаном в 1415 г. Сеуты, где возникла первая из португальских пограничных крепостей — «фронтейраш» — в Марокко. Затем были взяты в 1471 г. Арсила и Танжер (последним Португалия владела почти 200 лет), а еще через четыре года — Аземмур. Но здесь португальцы пробыли сравнительно недолго и вынуждены были его оставить уже в 1542 г. Еще раньше, в 1468 г., была захвачена Анфа, которую португальцы окончательно разрушили в 1515 г., но потом заложили здесь в 1575 г. крепость и назвали ее Каза Бранка. Испанцами впоследствии она была переименована в Касабланку. Но это случилось позже, после ухода из нее португальцев в 1757 г.».

Оглядываясь на остающийся позади Аземмур, невольно думаешь: как быстро летит время! Этот город всего 71 год был португальским, его давно населяют марокканцы, сам он называется по-берберски (земмур — одно из крупнейших берберских племен в стране), но история живет в его камнях, крепостных степах, в дошедших до наших дней свидетельствах очевидцев. Это памятник одновременно настойчивости марокканцев в освободительной борьбе и их интенсивных контактов с иберийскими пришельцами, с которыми они не только воевали, но и торговали, обменивались опытом, навыками, наемниками, кое-что друг у друга заимствуя и многому учась. А сейчас мы едем в порт Эль-Джадиду — самый крупный и наиболее долго существовавший из «фронтейраш».

Сам порт, с глубоко вдающимся в океан молом, виден издалека. Подъезжая к нему, мы как бы погружаемся в специфическую атмосферу колониальных времен средневековья. Тем более что эти времена вовсе еще не миновали; по французскому радио в это время передают сообщения о стычках марокканцев с испанской полицией в «городах-колониях», то есть в Сеуте и Мелилье, которые Марокко считает своими, хотя они до сих пор принадлежат Испании.

По просьбе марокканцев Фаринья берет микрофон м с увлечением рассказывает всем сидящим в автобусе: «Это был небольшой берберский порт Мазаган, который португальцы захватили в 1514 г. при наиболее слабом государе из династии Ваттасидов Мухаммеде II. Этот султан мальчиком и подростком находился в качестве заложника при дворе португальских королей, за что марокканцы и прозвали его аль-Бур-тукали — «португалец». В его царствование продолжались начавшиеся еще раньше смуты и страна фактически распалась на самостоятельные княжества, управляемые вождями берберских племен, различными мелкими эмирами и главами братств марабутов. Все это и позволило португальцам без особых трудностей овладеть не только Мазаганом, но также Агадиром (который они называли Санта Круш де Агер), Сафи, Могадором и фактически всем атлантическим побережьем Марокко. В 1515 г. они даже временно оккупировали Марракеш. Непрерывная война настолько разорила этот ранее цветущий край, что, по свидетельству Льва Африканского, неурожай и голод стали постоянным явлением. При короле доне Мануэле бывали случаи, когда некоторые жители области Дуккала близ Марракеша сами соглашались ехать в Португалию в качестве рабов только ради того, чтобы избежать голодной смерти».

Слушая Фаринью, мы въезжаем в Эль-Джадиду. Ныне это центр одноименной провинции и рыболовецкий порт, известный также своими промышленными предприятиями по обработке дерева, производству консервов, текстильных товаров, переработке сельскохозяйственного сырья. «Здесь еще в 1980 г. было около 100 тысяч жителей, — говорит Фадлуллах. — Сейчас их, конечно, намного больше, так как наплыв в города бывших крестьян продолжается. Кстати, это создает некоторую отчужденность коренных горожан и от новых соседей, и вообще от жителей деревень. А у вас как?» Последний вопрос обращен ко мне, и хочешь не хочешь, а отвечать надо. Я говорю, что у нас, конечно, вообще-то бывают отдельные случаи, но обобщать их не стоит. Фадлуллах посмеивается: «У вас — как везде. Это ведь глобальный процесс, который невозможно затормозить». На мои слабые попытки возразить он отвечает уже вполне серьезно: «На земле много чего делается неразумного. Но разве человек в состоянии этому помешать?»

Медленно едем по городу мимо выстроенного в мавританском стиле муниципалитета с портретом короля на фасаде, мимо пальм вдоль прямой и длинной улицы Арабской лиги, вдоль ресторанов, магазинов, богатых вилл и новых домов в 3–4 этажа. Мелькают помещение правящей партии Конституционный союз, за ним — реклама французской автофирмы «Рено», здание местного театра. На главной площади — вывески Торгового банка Марокко и американской бензоколонки «Мобил ойл». Всюду рекламы японской фирмы «Тосиба», а также международных компаний «Томсон» и «Филипс». Марокканцы предпочитают продукцию последней (телевизоры, холодильники, газовые плиты и прочее электронное и электротехническое оборудование). Они говорят, что «Филипс» надежнее». Но, очевидно, не всем здесь приходится выбирать между «Филипсом», «Томсоном» и прочими интергигантами в производстве бытовой техники. В частности, прямо по фасаду новенькой двухэтажки весьма привлекательного вида развешано белье для сушки. Расположенная поблизости белая кубба (мавзолей) марабута позволяет сделать вывод, что проживает здесь народ в основном простой, глубоко верующий и вряд ли имеющий лишние деньги.

Проезжая по улицам Мулая Абд аль-Хафида, Бандунга, Мучеников и т. д., делаем ряд коротких остановок. Выехав с площади Хансали, мы не спеша передвигаемся вдоль стен старой португальской крепости. Они — исключительно мощные, многометровой толщины, серовато-песочного цвета, отливающие желтизной на солнце, а у самой воды приобретают коричневатый оттенок.

Все это время Фаринья не перестает рассказывать: «Вообще-то история города началась за два тысячелетия до прихода сюда португальцев. В V в. до н. э. это место называлось Русибис и несколько раз было упомянуто в рассказе знаменитого карфагенского мореплавателя Ганнона. Финикийские моряки, основавшие этот порт, использовали его для путешествий в южные моря и вокруг Африки. В дальнейшем, после падения Карфагена, о Руспбисе ничего не было слышно вплоть до прихода португальцев. А они здесь находились дольше, чем в других местах Марокко, с 1514 до 1769 г., всего — 255 лет! Они создали крепость, которую вы видите и которая до сих пор практически сохранилась, так как не была разрушена: португальцы ушли отсюда мирно, по договоренности. Но пока они здесь находились, крепость была неприступна. Еще до их ухода местные жители назвали крепость Мазагана, эль-бриджа эль-джадида», т. е. «новая башня» или «новый форт». Поэтому, когда марокканцы вернули город, они так и стали его называть, но сокращенно: Эль-Джадида. При французском протекторате город снова стал именоваться Мазаган, но с провозглашением независимости Марокко обрел прежнее название».

Мы слушаем Фаринью, греясь под ласковыми даже в декабре лучами солнца. В Эль-Джадиде великолепный, двухкилометровой длины пляж и здесь всегда, если верить путеводителям, «умеренная температура». Ныне город является одним из центров иностранного туризма в Марокко. «А что еще, кроме крепости и порта, осталось здесь после португальцев?» — спрашиваю я Фаринью. Он оживляется: «Есть еще знаменитое водохранилище под землей. Оно было создано во время одной из осад крепости марокканцами. Португальские инженеры на месте бывшего оружейного склада соорудили глубокий квадратный склеп, со стороной, равной 33 метрам». Мы осмотрели этот огромный бассейн, и ныне наполненный водой, напоминающий гигантский зал огромного храма, своды которого поддерживаются массивными колоннами. Солнечный свет, проникающий откуда-то сверху, освещает глубокую неподвижную толщу воды зеленоватого цвета, где великолепно отражаются колонны и потолок склепа. «Говорят, что этот склеп слишком хорош, чтобы не хранить никакой тайны», — улыбается Фаринья.

Приобщившись к эпохе португальской колонизации, я с не меньшим интересом, чем Эль-Джадиду, осматривал город Сале — один из немногих оплотов сопротивления португальцам, сумевший не попасть под власть Лиссабона и тем самым сохранить для страны выход к морю. «Рабат и Сале, — писали в 1973 г. французские авторы Анри Гуго и Колетт Гувьон, — то сообщники, то соперники на берегах Бу-Регрега, отныне слившись воедино, являются запечатленной в камне памятью Марокко». Как и многие другие старинные гавани атлантического побережья, устье Бу-Регрега было освоено еще финикийцами. Моряки Тира и Карфагена высаживались здесь, о чем повествуют все рассказы об античных путешественниках. Затем здесь расположилась древнеримская колония Сала (так же римляне называли и реку Бу-Регрег), о которой выше уже шла речь. После ухода римлян колония была примерно на тысячу лет захвачена берберами племени бергвата, которые после прихода арабов оказали им, пожалуй, самое упорное сопротивление. Оно длилось вплоть до XI в., когда Альморавиды воздвигли на левом берегу укрепленный монастырь (как сказали бы христиане), или лагерь воинствующих марабутов (рибат). В XII в. аль-мохадский халиф Абд аль-Мумин назвал его Рибат аль-Фатх («лагерь победы»), использовав как крепость для борьбы с непокорными берберами. В конце концов он их победил и подчинил. Но даже он предпочитал более старый и, очевидно, казавшийся более надежным Сале на правом берегу Бу-Регрега. Именно в Сале Абд аль-Мумин принимал покорившихся ему эмиров Андалусии. Только его знаменитый внук Якуб аль-Мансур, воин и архитектор, философ и правитель, сделал Рабат своей столицей. Но после его смерти Рабат снова потерял свое значение. А Сале его сохранял. Как пишут А. Гуго и К. Гувьон, «в XII в. это был город, в котором возвели мечеть», а в XIV в. здесь были выстроены медресе, рынки, «хорошо защищенный порт, принимавший генуэзские, венецианские, английские и фламандские корабли».

Практически Сале и Рабат слились в один город. Они совместно контролировали устье Бу-Регрега, в одинаковой мере почитали возведенные в Шелле гробницы султанов из династии Меринидов. Впоследствии здесь же стали хоронить марабутов, особенно прославившихся своей святостью. Сале стал преимущественно городом купцов и моряков, поскольку он оставался одним из немногих атлантических портов, свободных от португальцев. Но в еще большей степени он стал городом марабутов, возглавивших борьбу против захватчиков.

В начале XVII в. Сале наводнили мориски, изгнанные из Испании, — андалусские мавры, ранее насильно обращенные в христианство и с тех пор подвергавшиеся постоянным преследованиям. Их было несколько тысяч, «богатых, беззастенчивых, драчливых», как отмечают источники (очевидно, только такие и могли выжить в ходе эвакуации морем, во время которой их грабили, обманывали, убивали как христиане, так и мусульмане). Вначале верхушка Сале изгнала их на другой берег, в Рабат, который они быстро подчинили и назвали его «Новый Сале» (Сля аль-Джадид). Оба города фактически образовали двуединую «пиратскую республику» Бу-Регрег, главным занятием которой было корсарство и нападения прежде всего на побережье Испании и Португалии, а также других европейских государств. Согласно старинным хроникам, только в 1620–1630 гг. они захватили более тысячи христианских кораблей, а как-то за один день превратили в рабов 200 жителей Плимута, в то время как около 3000 европейских пленников уже томилось в подвалах и тюрьмах Сале. Купцы Сале наживались на работорговле, на получении выкупов за пленников и на распродаже захваченных товаров. Ежегодно они сами выбирали себе правителя, который вынужден был считаться с диваном (выборным советом). Подчинившись формально султану к концу XVII в., а фактически лишь к началу XVIII в. (при знаменитом Мулае Исмаиле), они продолжали заниматься пиратством, в отместку христианам за утрату родной Андалусии. Лишь обмеление Бу-Регрега, отделившего главные ворота Сале — выстроенные в 1260 г. Баб Мриса — от океана песчаными наносами (ныне кое-где уже зазеленевшими и превратившимися чуть ли не в пастбища), прекратило к началу XIX в. воинственную активность корсаров Сале. В XX в. город окончательно становится продолжением Рабата, ставшего одной из резиденций монарха, а затем официальной столицей. Но остались песни о корсарах и кораблях, полных золота: они напоминают уроженцам Сале об их лихих предках, о былой славе города.

Если смотреть на Сале с левого, рабатского берега реки Бу-Регрег, широкой, мутной, частично заболоченной или пересеченной отмелями, то он похож на Аземмур: башни и минареты над красновато-коричневатой крепостной стеной, традиционная белизна домов. Теперь немного о Сале. Прошли времена, когда Робинзон Крузо, герой романа Даниэля Дефо, больше всего боялся попасть в руки корсаров Сале. Ныне Сале прежде всего торгует. Негоцианты, коммерсанты, купцы, посредники, оптовики, различные торговцы, мелкие предприниматели, занятые скупкой и сбытом розничных изделий ремесла — таков на первый взгляд разномасштабный и разновозрастный пестрый люд Сале, не утративший еще до конца средневековой живописности одежды и сдержанного достоинства несколько устаревшей манеры обращения. Узкие улочки полны магазинчиков, кафе, закусочных, мастерских по ремонту и различным услугам.

Однако далеко не все здесь торгуют. Многие, например, молятся, причем не только в Великой мечети, выстроенной в XI в. и перестроенной в XII вблизи от медресе, возведенного меринидским султаном Абу аль-Хасаном в XIV в., но и у себя в лавке, мастерской, ателье или дома. Другие — работают. Здесь множество ковроделов, гончаров, столяров, плотников, каменщиков, граверов. Имеются и различные предприятия, в основном пищевой промышленности, а также по ремонту бытовой техники.

Треугольная площадь Сук аль-Кебир («большого рынка») в центре Сале частично представляет собой крытый базар. Торговые ряды по-прежнему производят впечатление уголка мусульманского средневековья: с навесов живописно свисают ткани, платья, гроздья соломенных шляп и плетеных корзин, кожаных сумок и прочего ходкого «ширпотреба». В уголках извилистых переулков иногда тихо шумит бойкая барахолка. И хотя народу тут явно меньше, чем в Рабате (официально в начале 80-х годов в столице было около 600, а в Сале — около 300 тысяч жителей), все же чувствуется, что старинные кварталы города, к которым с юга и востока примыкают новые районы в стиле модерн, мало приспособлены для такого количества людей. Еще меньше они годятся для непрерывно снующих автомобилей, мопедов и прочих видов транспорта, еле-еле разъезжающихся в узких проулках Сале.

Современная жизнь города отмечена памятью о его прошлом. Ежегодно в Сале проводится праздник святого покровителя лодочников города Сале Сиди Абдаллаха Бен Хассуна, мавзолей которого расположен недалеко от Великой мечети. Мавзолей другого марабута — Сиди Бен Амира — окружен большим кладбищем моряков. И хотя Сале давно уже не порт (зато недавно стал железнодорожной станцией на линии Касабланка — Мекнес), его жители изо всех сил стараются, чтобы хоть что-то осталось у них от былых профессий дедов и прадедов. Несмотря на наличие моста Мулая Хасапа между Рабатом и Сале, Бу-Регрег, особенно в хорошую погоду, пересекают многоместные лодки под белыми тентами. Они перевозят обычно туристов — любителей острых ощущений, ибо плавать ныне по Бу-Регрегу не очень-то просто.

И, конечно, Сале, как и Рабат, — это один из экзотических городов Марокко, наиболее привлекающих туристов. Иностранцу тут есть что показать: и Великую мечеть, и ворота Баб Мриса, и остатки завий (марабутских обителей) XIV века, но особенно медресе Абу аль-Хасана. Виртуозность декоративной резьбы, украшающей портал и интерьер этого здания, возведенного шесть с половиной веков назад, превосходит самую смелую фантазию. Здесь не просто замысловатый и сложный орнамент, игра красок и филигранность исполнения. Здесь — удивительное и неожиданное сочетание разных типов узоров, барельефов, вариантов надписей арабской вязью. Медресе Абу аль-Хасана — не самый выдающийся памятник арабо-мавританской архитектуры в Марокко. Но это великолепное произведение средневекового искусства Магриба имеет непреходящее значение: оно свидетельствует о том, что творческий потенциал марокканского народа не ослабевал даже в самые напряженные годы военной борьбы.