От Сталина до Ельцина

Испытание веры

Выдвижение Н.С. Хрущева на первую роль в партии, а значит, в государстве для многих было неожиданным. Всё-таки он до этого не входил даже в первую «пятерку» членов Политбюро, над ним ещё витала тень сталинской полуопалы. Но встречено это назначение было «в обстановке полного единодушия», как говорили привычно в те годы. Не числилось за Никитой Сергеевичем ни громких всенародных деяний и заслуг, ни теоретических работ, только голод на Украине, о котором старались не помнить, как и о сдаче Киева в 1941 году. Зато бытовало мнение — крепок, ухватист, хороший хозяйственник, то есть типичный партийный практик, умеет вызвать к себе симпатию простой речью и обхождением, располагал к себе и внешний облик: простецкое лицо и жесты, простодушие как знак добропорядочности. И то, что он словоохотлив не в меру, тороплив в делах — это мы тоже знали.

Но, видимо, в нас, в нашей социальной психологии жило скрытое желание человеческой простоты, распахнутости и новизны, поэтому и старались не замечать ни грубости его характера, ни авантюрности его решений. Может быть, и хватит с нас непреклонности и суровости вождей, постоянного, почти на пределе напряжения сил...

Конечно, такие чувства владели и мной, когда я в августе 1955 года неожиданно был вызван в ЦК, к Н.С. Хрущёву. Помню, он встретил меня, уверенно стоя на ковровой дорожке своего кабинета, по-простецки засунув руки в карманы просторного, мешковатого пиджака, широко и приветливо улыбаясь. Он дружески пожал мне руку и широким хозяйским жестом пригласил располагаться. Сам сел за стол, а я в кресло у стола. Уже в том, как он встретил меня, было что-то от нового, «хрущевского» стиля — намёк на равенство в этом кабинете, на простоту отношений, — мол, нет ни подчинённого, ни начальника — вождя, а есть деловое партийное содружество.

Разговор начал Хрущев, вернее заздравную речь обо мне с перечислением всего сделанного мной — мол, помним, ценим. Говорил по-дружески, тепло, излучая глазами и лицом добродушие и понимание. Более всего неожиданным было то, что он хвалил меня как руководителя отрасли, в короткие сроки достигшей крупных успехов в увеличении добычи нефти и газа. Не успел ещё я подумать, к чему это он — ведь сюда вызывают не затем, чтобы хвалить, он без всякого перехода, как бы не желая тратить лишних слов, вдруг заключил, положив обе руки на стол:

— Президиум ЦК считает целесообразным назначить вас Председателем Госплана СССР.

Это было и вовсе неожиданное предложение. В таких случаях полагается благодарить за доверие, а мне и не вспомнилось об этом от растерянности и волнения. По силам ли мне такое огромное и новое для меня дело? — думал я.

— Никита Сергеевич, я не экономист. И с планированием народного хозяйства страны не справлюсь.

Мне казалось, что я нашёл нужные доводы для отказа.

Хрущев вроде бы и не удивился моему ответу. Он прищурился то ли хитро, то ли негодуя. И рукой с широко растопыренными пальцами нажал с силой на стол.

— А я? А я разве экономист? — живо отпарировал он. — Я, что ли, разбираюсь в планировании? А ведь вот руковожу всей экономикой страны. Приходится. Ну, так или не так?

Несмотря на этот «весомый» аргумент, я решил защищаться до конца, не боясь показаться дерзким и неуступчивым.

— Да ведь одно дело давать указания по отдельной, той или иной отрасли, и совсем другое — сбалансировать все отрасли. Всё просчитать: взаимосвязи и тенденции, ресурсы. И найти оптимальное правильное решение.

Не убедил. Хрущёв и не подумал изменить тон разговора доброжелательной твёрдости.

— Ничего, — вёл он свою линию. — Поработаете со своим коллективом. Вживётесь — и будете выдавать правильные решения.

Доводов он не принимал: за меня уже всё было решено им.

А я в те минуты, действительно, не представлял, как я, «коренной нефтяник», возьмусь за планирование такого огромного хозяйства в масштабах всей страны. Разберусь ли, не завалю ли дела? «Честь велика, да ноша тяжка» — не зря ведь сказано. К тому же я целиком был поглощён развитием родной отрасли. В ней — моя жизнь, мои знания. Она теперь на крутом подъёме, осваиваются новые месторождения «Второго Баку». Уйти сейчас — не измена ли делу всей жизни? Прирос я к нему всеми корнями.

А Хрущёв, не обращая внимания на моё смятение и слова, уже объяснял мне в привычном, официальном тоне, что теперь нужно лучшие силы государственно мыслящих хозяйственников направить и сосредоточить на разработке плана шестой пятилетки. Что эта пятилетка будет, безусловно, новаторской, лучше, чем прежние. А под конец сказал с нажимом: «ЦК знает, кто может руководить работой Госплана».

Однако разговор продолжался, но уже были попутные вопросы, детали, но главный вопрос о Председателе Госплана тяготил меня и я несколько раз повторил просьбу:

— Никита Сергеевич, дайте на размышление хотя бы один день!

— Ну ладно, если просите — даём Вам этот один день! — благодушно, с лукавой улыбкой согласился, наконец, Хрущев.

Я вздохнул с облегчением, — есть ещё время подумать, и направился в своё министерство на той же площади Ногина, где я только что был. Поднялся в свой кабинет и тут же увидел кремлёвского курьера с красным конвертом — знак срочности и важности. Тут же на пороге кабинета вскрыл конверт и с большим изумлением прочёл постановление Верховного Совета СССР о назначении меня Председателем Госплана и освобождении от обязанностей министра нефтяной промышленности.

Ясно, что постановление было подписано ещё накануне моей встречи с Хрущёвым. И он, конечно же, знал об этом, обещая дать мне время подумать. Как же так? Разумеется, не забывчивость или несогласованность отделов ЦК. Как ни невероятно, но это было так — чёрточка нового стиля руководства.

И поскольку решение такого уровня для коммуниста — закон, я приступил к исполнению обязанностей Председателя Госплана СССР.

Надо сказать, что ещё в июне 1955 года Госплан был разделен на две государственные комиссии: перспективного планирования, сохранившей название Госплан СССР, и текущего планирования (Госэкономкомиссия), председателем её был назначен М.Г. Первухин.

Итак, я должен был отвечать за разработку плана шестой пятилетки, иметь дело со всем народнохозяйственным механизмом страны, улавливать, направлять и прогнозировать все потоки социально-экономического развития, находить главные перспективные узлы. В сущности, нащупывать, определять и обеспечивать путь экономики страны. Конечно же, ряд важных узлов этого сложного механизма я знал, и особенно хорошо топливно-энергетический комплекс — основу и «тяговую силу» всей экономики страны. Но вот с другими отраслями был знаком слабо.

Вся трудность для меня состояла в том, что нужно было быстро и основательно постичь сложнейшую механику сбалансирования всех отраслей экономики, постичь таинственные силы гармонии всех составляющих единого, многовекторного организма, уловить и обозначить в плане тенденции его развития. Отделить главное от временного.

Задача невероятно трудная, и снова время потребовало от меня огромного напряжения сил: приходилось спать 4-5 часов в сутки, расписывать и планировать каждый час, одновременно и работать, используя свой прошлый опыт, и учиться, чтобы постичь государственное планирование как науку.

Прежде всего требовалось овладеть огромным теоретическим наследием Н.А. Вознесенского и, конечно же, его учением о планировании народного хозяйства. Я знал, что это был умный человек, я бы сказал, тонкий «психолог экономики». Все ещё помнили его глобальный научный труд «Военная экономика СССР в период Отечественной войны». Этот труд оценён был Сталиным, наградившим Н.А. Вознесенского самой высшей премией тех лет — Сталинской премией I степени.

Главным же в его работе было то, что он обосновал необходимость опережающих темпов роста производительности труда по отношению к заработной плате как важнейшее условие социалистического накопления и расширенного воспроизводства. Мне эти принципы были понятны. Я и раньше внимательно следил за практической и научной деятельностью Николая Алексеевича, особенно в годы войны, когда он с предельной точностью и оперативностью руководил важнейшими экономическими процессами: переключением гражданских отраслей на нужды обороны, перераспределением всех экономических и трудовых ресурсов страны в интересах фронта, созданием системы снабжения фронта и тыла.

Одиннадцать лет Николай Алексеевич был Председателем Госплана СССР. Основные принципы его — научная, всесторонняя обоснованность планов экономики, высококвалифицированные кадры в каждой отрасли. Он ценил в своих помощниках опыт и ум, знание сложной науки планирования.

Несмотря на огромную занятость, он находил время для регулярного посещения рабочих кабинетов сотрудников, беседовал с ними, интересовался их делом, всегда помогал в трудную минуту, быстро продвигал по служебной лестнице наиболее способных. Госплановцы знали и очень ценили такое отношение.

Теперь мне пришлось занять место Н.А. Вознесенского. Я убедился, что здесь его помнят, ценят и любят, что стиль и методы его работы сохранились и чётко проводятся в жизнь. Это, конечно, радовало и облегчало моё «врастание» в коллектив: не нужно было перестраивать и перенастраивать людей, надо было только продолжать и совершенствовать прежние наработки. И я, учитывая это, старался использовать возможно полнее научный и интеллектуальный капитал специалистов, стремился учиться у коллектива и вести его дальше.

Люди откровенно делились своими воспоминаниями, имевшими для меня неоценимое практическое значение. И я старался, как когда-то при Вознесенском, проводить заседания Госплана так, чтобы были воедино увязаны вопросы практики и теории, не топить теорию в отвлечённостях, а практические вопросы — во второстепенных частностях. Стратегия экономики — в «чувстве направления», определении и обосновании решающих течений в экономике и жизни.

Н.А. Вознесенский был непреклонно строг и последователен, требуя от работников дисциплины, ясной логики, быстроты и гибкости мышления. Важна была не внешняя дисциплина, не столько она, сколько дисциплина как внутренняя организация ума и характера. И потому он добивался обязательно того, чтобы все его поручения выполнялись не по приказу, а по убеждению.

Одной из больших заслуг Вознесенского было создание института уполномоченных Госплана по важнейшим экономическим районам страны. Они персонально назначались Правительством. Им был придан небольшой, но весьма квалифицированный аппарат. Уполномоченные выполняли наиболее важные, требующие рассмотрения на месте поручения Госплана и Правительства. Они не подчинялись местным органам власти и поэтому могли объективно и глубоко вникать в суть проблемы. Доклады уполномоченных рассматривались на самом высоком уровне. Их сообщения вооружали Госплан и высшее руководство страны ценнейшим анализом истинного положения дел на местах, особенно в годы войны, повышали научную обоснованность планов и оперативность управления экономикой.

После гибели Вознесенского институт уполномоченных Госплана был ликвидирован.

Стремясь освоить и сохранить стиль Вознесенского, я часто вспоминал встречи с Николаем Алексеевичем в годы войны. И передо мной вновь представал спокойный, внутренне сосредоточенный человек с осунувшимся лицом и складками под глазами — требовательное время рождало и требовательных людей. Да, он был подчас резок в суждениях, решительно настаивал на своих требованиях, даже во время встреч со Сталиным. Он без личных амбиций, а строго ради дела мог возразить и Сталину, и Берии. Особенно резкие стычки были у него с Кагановичем. Это отсутствие дистанции, сосредоточенность на государственных интересах невольно вызывали уважение у тех, кто имел с ним дело.

Как-то он вызвал к себе меня и наркома угольной промышленности В.В. Вахрушева. Речь шла о том, как обеспечить топливом запросы фронта и тыла. Наша информация явно не удовлетворяла Вознесенского. Он нахмурился, как-то весь подобрался и потребовал увеличить проектные задания по добыче нефти и угля.

— Но для этого нужны дополнительные материальные ресурсы! Вот цифры, вот показатели! — ответили мы, отлично зная, что наши отрасли работают на пределе.

— Таких ресурсов у нас сейчас нет, и мы ничего дать вам не можем.

Напряжённость в кабинете возрастала: Вахрушев яростно настаивал, чтобы ресурсы всё-таки были выделены, доказывал свою точку зрения, сыпал цифрами. А Вознесенский с прежней твёрдостью отказывал.

И вдруг, то ли в запальчивости, то ли из-за перенапряжения нервов, горячий спор перешёл в нечто невообразимое: Вахрушев, побледнев, вскочил со стула, схватил Вознесенского за лацканы пиджака и начал трясти его, выкрикивая уже совсем скандальные «доводы». Я опешил: Вознесенский, тоже ухватив разъярённого собеседника за лацканы, тряс его, что-то крича. Тут подоспел заместитель Председателя Госплана Панов, и нам с трудом удалось разнять и развести «бойцов». Разошлись мы, так и не получив требуемой помощи.

После этого случая Вахрушев ожидал самых неприятных для себя последствий, но шли дни и годы, а ничего не происходило. Сильный и благородный человек Николай Алексеевич не придал случившемуся никакого значения. Пусть он был резок и жесток в своих оценках людей и поступков, но всегда оставался интеллигентным, душевным, отзывчивым человеком. Вознесенский умел терпеливо и тонко вникать в текущие вопросы планирования, не пренебрегая никакими мелочами, где одно упущение, даже, казалось бы, незначительное, способно нанести непоправимый ущерб. И никакие частности при этом не заслоняли ему масштабное видение экономических вопросов, он всегда мог сделать нужные выводы. Экономика — это корабль со сложным управлением, а он был его дальновидным капитаном.

И я продолжал настойчиво учиться по его теоретическим разработкам и намёткам. Многое давало мне и непосредственное общение с его учениками и соратниками — опытными специалистами, работающими в Госплане экономистами, инженерами, разработчиками. Я вспоминаю с благодарностью их. Это Д.Г. Жимерин, Г.П. Косяченко, Г.М. Сорокин, И.Е. Опарин, Б.В. Савельев, Н.Н. Тарасов, В.Ф. Цырень, В.А. Каламкаров и много других умных и толковых.

Работа над планом пятилетки шла дни и ночи: нужно было вовремя получить и обработать данные с мест, а туда, где дело застопорилось почему-то, посылали на помощь местным плановикам знающих специалистов. Сотни людей были командированы на места.

Важно было, чтобы отделы не замыкались в своём узком кругу, а включались в общий «поток» — шла непрерывная обработка сведений, регулярно проводились совещания, на которых обо всём, в первую очередь о недостатках, говорили открыто, ничего не скрывая.

В феврале 1956 года Госплан подготовил свой первый доклад об итогах рассмотрения предложений трудящихся по проекту директив шестой пятилетки, предложений, поступивших в ЦК партии, Совет Министров, Госплан и в редакции газет. Приходили тысячи писем с предложениями, проектами, замечаниями, касающимися нужд и забот простых людей. В частности, были предложения о сокращении рабочего дня, повышении заработной платы низкооплачиваемым работникам, упорядочении оплаты труда, увеличении пенсии. Всё ценное и нужное мы старались немедленно учесть. Так создавался и дорабатывался наш генеральный пятилетний план.

Именно в этом была одна из отличительных особенностей разработки шестого пятилетнего плана. А нам ещё предстояло тщательно изучить и учесть результаты обсуждения его на открывающемся XX съезде КПСС. И мы очень основательно готовились к нему, хотя, конечно же, не вполне представляли себе, чем он окажется для нас, для всей страны.

Главным событием и результатом XX съезда КПСС стал ошеломляющий доклад Н.С. Хрущёва на закрытом съездовском заседании. Доклад о культе личности Сталина.

Хорошо помню и свидетельствую, что не было тогда в зале ни одного человека, которого этот доклад не потряс, не оглушил своей жестокой прямотой, ужасом перечисляемых фактов и деяний. Для многих это всё стало испытанием их веры в коммунистические идеалы, в смысл всей жизни. Делегаты, казалось, застыли в каком-то тяжёлом оцепенении, иные потупив глаза, словно слова хрущёвских обвинений касались и их, другие, не отрывая недвижного взгляда от докладчика. С высокой трибуны падали в зал страшные слова о массовых репрессиях и произволе власти по вине Сталина, который был великим в умах и сердцах многих из сидящих в этом потрясённом зале.

Назывались десятки громких ещё недавно имён государственных деятелей, военных, дипломатов, учёных и писателей, невинно осуждённых и погибших. Вот названы маршал Тухачевский, писатель М. Кольцов. Хрущёв приводит свидетельства старого партийца А.В. Снегова, рассказывает о жуткой обстановке даже в самом Политбюро, о странных обстоятельствах гибели Кирова. Приводил факты и свидетельства того, что большинство из осуждённых были людьми, преданными партии, соратниками Ленина, и что их осудили на основании полученных путём незаконных, преступных методов ведения следствия — иначе говоря, пыток.

Конечно, каждый из нас, делегатов, знал о судах и арестах, о «чёрных воронах», что уже много незаконно репрессированных людей вернулось домой из лагерей к 1956 году.

И всё же в то, что мы узнали из «секретного» доклада Хрущёва, не верилось. Но память подсказывала мне факты из собственной практики. Можно ли забыть, как на промысле, где я начинал свой путь инженера, несчастные случаи и аварии по техническим причинам вопреки явной очевидности объявлялись вредительством и происками врагов. На моих глазах бесследно исчезали люди, немало работников промыслов было арестовано за «вредительство» после аварий, по ложным доносам или по другим причинам. Арестовали и расстреляли невесть за что старого большевика с дореволюционным, ещё «подпольным» партийным стажем, — управляющего трестом «Лениннефть» Александра Ивановича Крылова, та же участь постигла и главного инженера А. Умблия... В то время никто не был застрахован от клеветы, навета и доноса, особенно, если кто-то кому-то мешал в карьере. Да и вредители, если не искажать правду, были, как и затаившиеся враги советской власти, «вчерашние люди».

Ведь и вокруг меня заваривалось «дело», уже были доносы в «органы», и ко мне начинали присматриваться, я чувствовал, что кто-то упорно копает под меня. Конечно же, арестовали бы, если бы я не уехал вовремя по совету друзей на военную службу на Дальний Восток. Они предупредили меня о том, что секретарь райкома партии уже донёс на меня в ЦК Азербайджана о том, будто я потворствую виновникам аварий на промысле и проявляю преступную халатность. А этого тогда было вполне достаточно, чтобы снять с работы и посадить в тюрьму.

Да, всё это я помнил, знал. Мы были все дети своего сурового времени. И всё же я никак не мог себе представить и поверить, что произвол и беззаконие все эти годы творилось в таких, как показывалось в докладе, масштабах. Но ведь Хрущёв был соратником Сталина, а теперь руководитель партии. Как же было не верить ему? Конкретные, жуткие факты, имена, названные им, безусловно проверены и точны.

И все же что-то смутно настораживало — особенно какая-то неестественная, срывающаяся на выкрик нота, что-то личное, необъяснимая передержка.

Вот Хрущёв, тяжело дыша, выпил воды из стакана, воспалённый, решительный. Пауза. А в зале всё так же тихо, и в этой гнетущей тишине он продолжил читать свой доклад уже о том, как Сталин обращался со своими соратниками по партии, о Микояне, о Д. Бедном. Факты замельчили, утрачивая свою значимость и остроту. Разговор уже шёл во многом не о культе личности, а просто о личности Сталина в жизни и быту. Видно было, что докладчик целеустремленно «снижает» человеческий облик вождя, которого сам ещё недавно восхвалял. Изображаемый Хрущёвым Сталин всё же никак не совмещался с тем живым образом, который мне ясно помнился. Сталин самодурствовал, не признавал чужих мнений? Изощрённо издевался? Это не так. Был Сталин некомпетентен в военных вопросах, руководил операциями на фронтах «по глобусу»? И опять — очевидная и грубая неправда. Человек, проштудировавший сотни и сотни книг по истории, военному искусству, державший в памяти планы и схемы почти всех операций прошедшей войны? Зачем же всем этим домыслам, личным оценкам соседствовать с горькой державной правдой, с истинной нашей болью? Да разве можно ли в наших бедах взять и всё свалить только на Сталина, на него одного?

Выходила какая-то густо подчернённая правда. А где были в это время члены Политбюро, ЦК и сам Н.С. Хрущёв? Так зачем возводить в том же масштабе культ — только уже «антивождя»?

Человек, возглавлявший страну, построивший великое государство, не мог быть сознательным его губителем. Понятно, что, как всякий человек, он мог делать ошибки и принимать неправильные решения. Никто не застрахован от этого.

Невозможно было и представить, что он лично причастен к этим страшным беззакониям и мелочному изуверству!

Да и как представить, что он, Сталин, причастен к убийству Кирова, своего друга и соратника? Так зачем же обнародовать и выдавать как факт эти только догадки по косвенным уликам и подозрениям?

Замечу только, забегая вперёд, что и ныне, когда открыты некоторые секретные архивы, когда тщательно работала комиссия по этому делу, — ничего вразумительного разоблачители не могут сказать и молчат, как будто в рот воды набрали. Значит, улики не найдены, а обвинение в убийстве так и не снято.

В сарказме Хрущёва сквозила нескрываемая личная ненависть к Сталину. Невольно возникала мысль — это не что иное, как месть за вынужденное многолетнее подобострастие перед ним.

Так, в полном смятении думал я тогда, слушая хрущёвские разоблачения. Думал и много лет позже, но уже не сгоряча, а анализируя всё новые и новые становящиеся известными факты советской истории. Можно сказать, что после XX съезда мне, как, пожалуй, и большинству его делегатов, и много лет спустя пришлось переосмысливать вновь и вновь выводы того доклада, сверять с новыми фактами и исторической ретроспективой.

Нам ныне стало известно много нового о борьбе за власть в партии, о выборе пути социального и политического развития страны в 1920-1930-е годы. Это была беспощадная в сложнейших условиях борьба, борьба не на жизнь, а на смерть, драма идей и людей.

Так что можно считать несостоятельным и поверхностным утверждение, что у Советской власти были только мнимые враги, а жестокость в этой борьбе объяснять мнительностью Сталина. Обстановку классовой нетерпимости, идейного психоза и доносительства во многом создавали те многочисленные группы партийных сектантов, что ещё в начале 1920-х годов рвались к власти. Они любыми способами старались оклеветать и убрать со своего пути всех, кто мешал им, всячески ослабить и распылить ядро сторонников «генерального пути».

Так, Н.П. Дудоров, бывший секретарь парткома Наркомтяжпрома рассказывал мне, как в наркомате орудовала крепко спаянная группа, которая целенаправленно и последовательно в течение 1936-1937 годов буквально «охотилась» за лучшими и честными работниками, чтобы оклеветать их, приписать им вредительство. И вот чёрный результат этого, — более ста партийных и хозяйственных работников, честных принципиальных людей были репрессированы и многие из них расстреляны.

Уникальные подлинники рабочих заметок Л.Б. Каменева, хранящиеся в архиве Троцкого (Гарвардский университет), прямо подтверждают, насколько острая и непримиримая развернулась в партии в те годы борьба, отражавшая не только интересы классов, социальных групп и прослоек, но и личные амбиции и претензии на власть политических авантюристов, «рыцарей карьеры».

Из этих материалов становится ясно, что действительно существовали силы, которые ставили цель свергнуть Сталина, захватить власть и изменить курс партии и страны. Так, в отчёте Каменева о беседе его с Бухариным 11 июля 1928 года читаем (см. «Огонек», 1990, № 28):

«Каменев: Каковы ваши силы?

Бухарин: Рыков плюс Томский плюс Угланов (точно) плюс я. Петроградцы вообще с нами, но они испугались, когда появилась возможность сместить Сталина...».

За день до открытия в 1937 году Пленума ЦК партии, на котором его участники возмущённо обвинили Бухарина и Рыкова в измене принципам партийной дисциплины, в ведении скрытой борьбы против установленной партией линии Сталина, словом, во «фракционизме и расколе», на Политбюро (потом на Пленуме) выступил Бухарин с враждебными выпадами против Сталина, Молотова, Орджоникидзе; но не был фактически поддержан струсившими подельниками. Напротив, бывшие единомышленники Ленина, выступая в Политбюро, один за другим показывали, что Рыков давал «правым» директиву о необходимости насильственного устранения руководства ВКП(б) и прежде всего Сталина.

На Пленуме с большой речью, полной резких политических обвинений в адрес Бухарина и Рыкова, выступил А.И. Микоян. В протоколе заседания комиссии пленума по делу Н.И. Бухарина и А.И. Рыкова от 27 февраля 1937 года сказано: «... Из двадцати членов комиссии за предание суду с применением высшей меры — расстрела голосовали Ежов, Буденный, Мануильский, Шверник и Косарев. Большинство поддержало предложение Сталина: «Исключить из состава кандидатов ЦК ВКП(б), суду не предавать».

Интересная деталь: тут же рукой старательного Микояна размашистым почерком приписано: «а направить дело Бухарина — Рыкова в НКВД»!

Подобных свидетельств яростной борьбы противоборствующих сил, способной до крайности ожесточить противников, в наши дни известно немало. Не зря сказано: «Правда и та груба, а без правды беда». Правды не скрыть, как было невозможно в своё время сделать закрытым и доклад Хрущёва, хотя делегаты тогда на съезде и отнеслись с пониманием к предупреждению Хрущёва, чтобы этот сугубо доверительный разговор ни в коем случае не вышел за пределы съездовского зала и в особенности — не попал бы на страницы печати. И всё же, как ни странно, уже в июне этот «секретный» доклад был воспроизведён на страницах «Нью-Йорк Таймс» и тут же следом во французской газете «Монд». Весь западный мир шумно и суматошно обсуждал сенсационное сообщение, а у нас всё продолжало держаться в секрете, что рождало невероятные предположения и слухи. Почему, отчего? Не потому ли, что в результате расследований комиссии П.Н. Поспелова, представленных в своё время в ЦК, о роли многих руководящих лиц в совершенных преступлениях стало возможным догадываться? В том числе и о роли неистовых разоблачителей?

Правда очищалась от лжи.

Так, Сталину приписывались идея создания концлагерей, термин «враг народа» и ещё многое в этом роде. Но документальные данные неопровержимо свидетельствуют, что, например, идея создания концлагерей была предложена Троцким и закреплена в декрете Совнаркома в сентябре 1918 года, а сам декрет подписан В.И. Лениным.

Что касается термина — клейма «враг народа», то он изначально относился к спекулянтам. По тому декрету спекулянты подлежали «расстрелу на месте преступления» (!).

А чудовищная система заложников, когда расстреливали невинных, мирных людей по сословному признаку в ответ на «белый террор»? По приказу Троцкого и Свердлова! Этого нельзя было за явной очевидностью приписать Сталину. Старались замолчать. А как оценить действия внеюридического органа — «тройки» для экстренного рассмотрения дел арестованных и казнимых без суда и следствия — личного изобретения Л.М. Кагановича? Проект документа об образовании «троек» написан его собственной рукой. А ведь Каганович был в достаточной степени авторитетом для Сталина.

Руководителями «троек» автоматически становились партийные секретари горкомов, обкомов, краёв и республик.

Одного из таких руководителей я знавал лично. Это М.Д. Багиров, который более 20 лет был первым секретарём ЦК партии Азербайджана, человек с тяжёлым, нелюдимым взглядом, вкрадчиво-властным голосом, а по натуре уголовник. Скольких прекрасных людей погубил он, особенно среди работников нефтяной промышленности. Во время суда над ним, проходившем в Баку, было сказано в обвинительной речи Генерального прокурора СССР Руденко, что Багиров не только санкционировал аресты безвинных людей, но и сам лично расстреливал осуждённых.

Ещё в годы работы в Наркомате нефтяной промышленности мне нередко приходилось обсуждать с Багировым различные вопросы работы объединения «Азнефть», в том числе и кадровые. Вот почему, несмотря ни на что, я решил обратиться к нему с просьбой помочь освободить из тюрьмы талантливого и честного человека, известного геолога «Азнефти» Никитина. Я сказал, что это тот самый Никитин, который предложил новую систему разработки многопластовых месторождений, дающую большую экономию государственных средств, человек порядочный и ответственный. Багиров согласно кивнул головой: «Конечно, если человек нужный и полезный стране, помогу!» В другой раз я опять напомнил о Никитине. «Да, я помню. Дам указание». Шло время. Я ещё и ещё раз напоминал ему о Никитине. И опять озабоченное лицо, и опять уверенное: «Да, да. Дело трудное. Помню». А в итоге выяснилось, что Никитин уже давно был расстрелян.

На суде бледный и обмякший Багиров, признавшийся в тяжких преступлениях, заявил, что заслуживает за свои «злодеяния не просто расстрела, а четвертования». Вот, мол, сам осознал, чистосердечно оценил, чего заслуживает — пусть учтут и ... тут же попросил о снисхождении, «торжественно» обещая отдать остаток жизни служению Родине. И здесь, на краю смерти, он пытался выторговать смягчение приговора, хоть как, но лишь бы жить. Однако «вышки» ему избежать не удалось.

Такие, как Багиров, угодничали и лебезили перед Сталиным, с суетливой ревностью отталкивая друг друга локтями от врат высшей власти.

В хитром, изворотливом Багирове видел соперника сам Лаврентий Берия, у которого в таких делах был отменный «нюх». Как-то он неожиданно позвонил и сразу задал вопрос: «Где находится товарищ Багиров?». Я, удивлённый и звонком, и вопросом, ответил, что не знаю, и добавил, что Багиров секретарь ЦК и мне не докладывает, где он бывает. Как выяснилось позже, Багиров поехал в Мацесту, где Сталин принимал радоновые ванны. Этого было достаточно, чтобы Берия затаил ревнивую злобу на своего азербайджанского соперника. Он даже почти не скрывал её, в чём после я много раз убеждался.

Оба они были хитры и вероломны, способны на любой подлог и авантюру. Оба умели терпеливо выжидать удобного случая, чтобы нанести удар. И вот настал срок. Берия и его люди «раскопали» нужные материалы о том, что на дачах и в подсобных хозяйствах руководителей партии Азербайджана имеют место злоупотребления: фрукты и овощи нередко поступают на сторону, в продажу. Берия немедленно доложил об этом Сталину, который поручил Мехлису, главе Госконтроля, незамедлительно проверить факты и доложить лично ему. В Баку срочно выехала большая группа работников партийного контроля во главе с заместителем Мехлиса — Евдокимовым.

Проверка подтвердила, что значительная часть продукции подсобных хозяйств продавалась на сторону, «налево», как говорят.

Багиров понял, что спасения нет, Сталин за подобные дела жестоко наказывал. И теперь, в такой ситуации только решительные «чрезвычайные» меры могли отвести от него суровое наказание. И он пошёл на подлую провокацию. Проведав откуда-то, что высокий гость питает слабость к прекрасному полу, Багиров искусно организовал Евдокимову поездку в Махачкалу с одной из бакинских красавиц, а сам тут же обо всем доложил Сталину, к письму же приложил интимные, красноречивые фотографии... Понятно, что Сталин был вне себя от негодования. Он приказал вызвать к нему Мехлиса и крепко отчитал его за то, что тот доверяет важные партийные дела морально неустойчивым людям.

Можно себе представить, что творил Багиров, являясь председателем одной из «троек», созданных по инициативе Кагановича, «троек», чьи решения обжалованью не подлежали.

На совести самого Кагановича гибель тысяч руководящих работников, членов ЦК партии, крупных учёных, талантливых инженеров. Он, наводя порядок, требовал списки «виновных», а иные списки и сам составлял, размашисто ставя под ними подпись.

Он многие годы общался и работал с ними вместе, как говорится, знал в лицо, и тем не менее спокойно и безжалостно обрекал их одним росчерком пера на смерть.

Н. Дудоров, при встрече со мной, вспоминая годы своей работы секретарем парткома Наркомтяжпрома, рассказывал, как Каганович дважды — весной и осенью 1938 года наезжал в Донбасс с любезно прикомандированным к нему Берией работниками НКВД. И начиналась поистине адская работа по уничтожению кадров. Там шли повальные аресты руководителей предприятий, комбинатов, угольных шахт. А вернувшись в Москву, Каганович любил хвастаться на совещаниях и заседаниях Коллегии Наркомата тем, как быстро разобрался и убрал сразу «два слоя» якобы орудующих в Донбассе вредителей, «врагов народа». Лицо его при этом самодовольно лоснилось, и он продолжал зорко и цепко оглядывать всех, запоминая реакцию каждого.

Арест множества специалистов и руководителей не мог не сказаться на работе индустрии и шахт Донбасса. В парторганизацию наркомата стало поступать все больше и больше жалоб и тревожных сигналов от местных парторганизаций: многие участки производства оказались оголены, стала снижаться производительность труда, люди нервничали.

А когда Дудоров поставил в известность о том Кагановича, тот заорал, нервно затопал ногами:

— Да это же форменная контрреволюция!

И теперь уже сам Дудоров оказался под подозрением. И не избежать бы ему ареста, если бы за него дружно не вступились член парткома В.М. Клементьев, заместитель наркома М.Г. Первухин и Л.А. Соснин. На резкий вопрос Кагановича: «Скажите, Дудоров — честный человек или враг нашей партии?» они дали ответ: «Честный». И тем спасли его, секретаря парткома.

«Власть рождает то гениев, то монстров» — это сказано не мной. Каганович всё же настоял, чтобы Комиссия партконтроля занялась Дудоровым, авось какие-нибудь грешки найдутся. Емельян Ярославский, руководивший этой проверкой, доложил Комиссии и парткому Наркомтяжпрома, что «к его секретарю товарищу Дудорову никаких претензий нет»...

Не было в «секретном» докладе Хрущёва многих важных данных, объективно объясняющих возникновение и устройство дьявольского механизма массовых репрессий. Лишь только в 1990 году нам стали известны сенсационные материалы, перепечатанные «Советской культурой» из итальянской газеты «Республика», которая воспользовалась услугами человека, бывавшего у Кагановича в доме. Каганович, как известно, никого не пускал к себе в дом, никому не давал интервью. Захлопывал двери перед журналистами, которые пытались попасть к нему.

Так вот, упомянутый гость стал как бы ненароком, от себя лично задавать Кагановичу вопросы, интересующие итальянскую газету, скрытно записывал ответы на диктофон. Вообще, Каганович любил произносить речи по каждому поводу. На мой взгляд, в обилии пустых фраз Кагановича однажды проскользнуло очень важное заявление, в достоверности которого у меня никаких сомнений нет, ибо оно лежит в плоскости его деятельности прежних лет. Суть его в том, что Каганович, направленный Сталиным на Урал, вскоре сообщил ему оттуда о якобы вскрытых фактах вредительства: плохо строят, срывают сроки выполнения первой пятилетки. И потребовал права наказывать виновных на месте. Сталин же ему сдержанно ответил, что этого делать не надо...

От Кагановича вновь пришла телеграмма, но уже с подписью и секретаря обкома партии. Только после этого Сталин дал согласие на особые полномочия Кагановича, рекомендовав ему придерживаться Конституции. Так ли это было на самом деле, не знаю, но данная версия — версия самого Кагановича. Известно, что право решать все вопросы на месте Кагановичу было предоставлено! Ну, а при обладании таким правом уже не до Конституции, особенно если учесть вспыльчивый и злопамятный характер «железного наркома», — он любил, чтобы его так называли. Именно с тех пор «тройки» и начали играть свою страшную роль, сея аресты и смерть по всей стране.

Перекладывая всю вину за репрессии исключительно на одного Сталина, Хрущёв по существу отводил законные обвинения от себя, от Кагановича и ему подобных.

Как тут не вспомнить слова древнегреческого философа Эпиктета: «Настоящее зло не приходит извне, но находится внутри человека, и, следовательно, человек всегда может от него освободиться». От зла освобождает правда покаяния. Но этого, к сожалению, не случилось ни с кем из них. Наказание за свои злодеяния Каганович понёс почти символическое. И я был тому свидетель и даже некоим образом причастен к этому.

В 1957 году, после того как на Пленуме ЦК Кагановича вывели из состава Президиума ЦК КПСС, мне позвонила секретарь ЦК Фурцева и передала просьбу Никиты Сергеевича, чтобы я, работавший ранее заместителем Кагановича, доложил о решении последнего Пленума на партийном собрании предприятия, где Каганович состоял на учёте около 30 лет. Зная вздорность и изворотливость бывшего наркома, я основательно подготовился к этому собранию, взял из архива некоторые материалы, связанные с его деятельностью на посту наркома топливной промышленности и наркома железнодорожного транспорта.

После моего доклада слово предоставили Кагановичу. Перед собранием предстал сутулый, с обвисшими плечами, совершенно сломленный человек без прежней твёрдой осанки и вызова в глазах. У него нашлось силы признать решение ЦК правильным. (Впрочем, так делали многие политически провинившиеся члены партии в те времена).

Но Каганович попросил его из партии не исключать и не высылать из Москвы. А затем, отыскивая глазами знакомые и сочувствующие лица в зале, стал перечислять, кому и что хорошее сделал когда-то: одному помог получить жилье, сыну другого содействовал в поступлении в институт, третьему устроил путёвку в санаторий, четвёртого продвинул по должности, — и всех по фамилии, а иных и по имени-отчеству. Словом, перечислял долго и нудно. Это, безусловно, повлияло на настроение упомянутых в его речи людей, некоторые заколебались, — людские сердца отзывчивы на добро, — а две женщины даже прослезились и, не выдержав, покинули зал... Что и говорить, мне пришлось снова рассказывать людям о том вреде, который причинил Каганович многим и многим работникам топливной отрасли и транспорта. Я зачитал некоторые приказы об отстранении от должности и аресте честных людей, известных многим из сидящих в зале. Зачитал страшные «расстрельные» резолюции. Указал, сколько невинных душ погублено им — убитых, сосланных в лагеря.

После второго моего выступления из зала раздались требования исключить Кагановича из партии. Но таких голосов было явно недостаточно для перевеса над упорно молчащими, поколебленными «раскаянием» Кагановича. И при голосовании было принято решение — из партии его не исключать.

И только в 1962 году, на основании новых, ещё более разоблачительных документов, доказывающих особую личную причастность Кагановича к беззакониям, он уже на бюро Московского горкома был исключён из партии.

Кляня и понося Сталина и только его одного, кликушески разоблачая его культ, Хрущёв, как я уже сказал, отводил обвинения прежде всего от себя. Он, главный инициатор обличения культа личности, в 1936 году возглавил Московскую городскую и областную партийные организации, а в 1939 году был избран членом Политбюро. Именно он известен массовыми «московскими процессами» над «врагами народа», разоблачениями и расстрелами, в которых он был одной из самых ответственных инициативных фигур. Это он — главный зачинщик массового террора на Украине, где был первым секретарём партии, и требовал ещё больших репрессий. Это он скрывал голод на Украине, унёсший жизни многих тысяч людей: громче всех и яростней всех разоблачал, арестовывал и казнил людей как глава страшных и главных на Украине и потом в Москве «троек». Теперь ему нужно было отвлечь внимание людей от себя, от личной причастности к произволу, сфокусировав гнев делегатов XX съезда, а потом и всей страны на фигуре Сталина.

Думаю, после ареста и расстрела Берии, когда из лагерей и тюрем стали поступать письма от заключённых, а люди начали открыто говорить о беззакониях и их вершителях, опытный и хитрый Хрущёв сообразил, что его деятельность как председателя «тройки» будет когда-нибудь разоблачена и сам поспешил стать в позу некоего верховного судьи всего «сталинского времени». Да, это было так (а иначе — с чего бы это изъяты по его указанию многие архивы об украинских и московских «чистках», изъяты и уничтожены?). Возможно, и по этой причине был засекречен его доклад.

Памятны мне беседы с маршалом А.М. Василевским, бывшим начальником Генерального штаба, на наших совместных прогулках в дачном посёлке Архангельское под Москвой. Василевский — разработчик многих победных операций на фронте, талантливый стратег располагал к себе своей душевностью и простотой. Он был твёрд и прям в своих высказываниях, в нём чувствовались высокая культура и неподкупная честность. Он говорил неторопливо, взвешивая слова:

— Многое я за эти годы передумал и перечувствовал. Какую чёрную ложь наплели вокруг имени Сталина. Глобус якобы заменял ему оперативные карты фронтов! Чушь! Сталин был способен глубоко вникать в стратегические и даже оперативные вопросы, не раз находил наиболее верные их решения, держал в памяти сотни данных, цифр, имён.

Кто-кто, а Василевский в годы войны работал со Сталиным, общался с ним каждодневно, обсуждал различные вопросы тыла и фронта. Он не находил в нём подозрительности или намерений унизить кого бы то ни было.

— Да, бывал порою резок до грубости. Жесток. Но в том, кто чего стоит, хорошо разбирался.

Почти то же самое говорил и Георгий Константинович Жуков. Он был у меня в Госплане в 1956 году по вопросам финансирования Министерства обороны. У нас состоялась продолжительная беседа. И когда заговорили о Сталине, он твёрдо, почти как по писанному, сказал:

— С назначением Сталина на должность Верховного главнокомандующего все сразу почувствовали его твёрдую руку. Своей жёсткой требовательностью он добивался, можно сказать, почти невозможного. В стратегической обстановке умел найти главное звено и, ухватившись за него, наметить пути для оказания противодействия врагу. Несомненно, он был достойным Верховным главнокомандующим.

Интересны мысли маршала Жукова и о начале войны, о том, что наше поражение в 1941 году было неизбежным, даже если бы Сталин и не допустил известных ошибок. Так, в беседе с писателем К. Симоновым, маршал Жуков высказал соображения, что к 1941 году наша армия значительно уступала германской в количестве и качестве вооружения, опыте ведения военных действий, отмобилизованности и т.д.

Тем более что у нас, особенно на Западе, находились так называемые «территориальные войска» на уровне плохо обученного ополчения, которые на Халхин-Голе показали свою слабость.

Этих своих мыслей Георгий Константинович никогда не скрывал, что, конечно, не могло нравиться Берии, особенно мнение о, так сказать, стратегической направленности. Жуков рассказывал, что Берия не раз пытался его арестовать.

— Нет, Жукова арестовать не дам. Не верю в это. Я его хорошо знаю, — твёрдо отвечал Сталин, даже когда Жуков был отправлен командующим военным округом в Одессу.

Во время той нашей беседы Георгий Константинович отметил такой значимый факт:

— Несмотря на тяжёлую обстановку на фронте, Сталин повысил оклады командному составу армии. И эти высокие оклады мы получаем до сих пор, уже в мирное, совсем другое время. Эти оклады нужно сократить в разумных рамках.

Последняя фраза была обращена непосредственно ко мне, и я ответил, что этот вопрос не в моей компетенции. Но, желая быть до конца понятым маршалом, добавил, что, по-моему, это нецелесообразно, так как командиры — фронтовики заслужили свои высокие зарплаты и не очень обременительные для общества привилегии.

Но Жукова, видимо, мои слова не переубедили, и он снова твёрдо заявил, что завышенные оклады военным нужно сократить, учитывая низкий уровень жизни населения. Тогда я порекомендовал Георгию Константиновичу обратиться по этому вопросу к Н.С. Хрущеву.

Прошло некоторое время. На каком-то очередном торжественном заседании, посвящённом, кажется, юбилею Советской Армии, я находился в президиуме рядом с хорошо знакомым мне маршалом Баграмяном. Я, вспомнив свой разговор с Жуковым, спросил о материальном обеспечении лиц, занимающих высокие воинские должности. Не долго думая, маршал достал свой партийный билет и раскрыл его на графе партвзносов, которые, как известно, взымались в размере трёх процентов от заработка. Увидев крупные цифры, я понял, о чём озабоченно говорил Г.К. Жуков. Естественно, я не стал объяснять маршалу Баграмяну причину моего вопроса.

Георгий Константинович видел сокровенный смысл своей жизни в служении народу, без громких слов, без привлечения к себе лишнего внимания, а каждодневно, просто и честно, как истинный коммунист; он очень многое сделал для Родины в самую трудную, смертельно опасную пору. Маршалом Победы стал в народном сознании Георгий Константинович Жуков.

Здесь уместно вспомнить и другого государственного деятеля, который тоже многое сделал для сохранения мира, но уже в послевоенные годы, особенно в период «холодной войны» США с Советским Союзом. Речь идёт об Андрее Андреевиче Громыко, которого я знал как честного и умного человека, скромного в быту.

Я высоко оцениваю роль А.А. Громыко в жизни нашего государства, мне импонирует, не боюсь сказать, сталинская выучка его активного волевого руководства, не исключающего тактической гибкости, умения находить выгодные для страны компромиссы.

Он всегда держался скромно, выслушивал собеседника вежливо и терпеливо, не навязывая ни своего мнения, ни своих оценок. Человек дела, человек большой политики и большой жизни, он прочно и объёмно вошёл в политическую и дипломатическую историю XX века, заняв в ней достойное место.

Сорок трудных и противоречивых лет он занимался активной политической и государственной деятельностью, в том числе более 28 лет возглавлял внешнеполитическое ведомство одной из величайших держав мира, а последние три года своей жизни находился на высшем государственном посту страны — Председатель Президиума Верховного Совета СССР.

Но это как бы одна сторона медали. Есть такие основополагающие моменты деятельности Андрея Андреевича, как его участие в самых главных международных конференциях века, которые на десятилетия вперёд определили ход бурной истории мира и до сих пор влияют на него.

В 1939 году А.А. Громыко был назначен советником посольства нашей страны в США, а в 1943 году, в возрасте 34 лет, стал послом Советского Союза в США, совмещая этот пост с обязанностями посла в Республике Куба. Это были очень сложные годы нашего военного партнёрства с Америкой. Но ещё сложнее и труднее стало вести дипломатическое дело после войны, когда США при Трумэне начали почти открыто готовиться к атомной войне против нас.

В 1946-1948 годах Андрей Андреевич возглавляет в ООН постоянное представительство Советского Союза, твёрдо, наступательно отстаивая наши интересы. Молодой, сильный и умный он олицетворял силу и дух нашей державы. Я до сих пор помню его яркие, немногословные речи с трибуны ООН, тонко анализирующие мировую ситуацию, ставящие принципиальные вопросы с позиций борьбы за мир, так нужный нам в те годы.

В 1949-1952 годах он первый заместитель министра иностранных дел, а с 1957 по 1985 годы — министр.

Андрей Андреевич фактически руководил нашей дипломатией более трёх десятилетий, начав ещё при Сталине, а закончив при Горбачеве. Громыко был высокоэрудированной и компетентной личностью, патриотом, преданным до конца интересам Отечества.

Мне, как председателю Планового комитета Совета Экономической Взаимопомощи социалистических стран, приходилось часто встречаться с Андреем Андреевичем по внешнеэкономическим делам. Мы всегда находили с ним нужные, согласованные решения по тем или иным вопросам.

А теперь, возвращаясь к периоду хрущёвской «оттепели», хочу ещё раз подчеркнуть, что в годы «холодной войны», особенно когда противостояние США и СССР достигло высшей критической точки, А.А. Громыко, нужно считать, находился на самой передовой.

Жизнь продолжается

Государственное планирование в годы «оттепели» находилось под постоянным вниманием и контролем Хрущёва, который уже был одновременно главой партии как Первый секретарь и главой Совета Министров СССР.

Спустя три месяца после моего назначения на пост Председателя Госплана он вызвал меня и поручил разработать генеральный план реконструкции железнодорожного транспорта СССР.

Нужно было за три пятилетки перейти полностью по всей стране с паровозной тяги на электровозную и тепловозную.

Вопрос был поставлен правильно и своевременно, так как потребности страны в перевозках значительно превышали возможности паровозного транспорта. КПД электровозов и тепловозов был в несколько раз больше, чем у паровозов, что очень повышало эффективность работы железных дорог.

Давая мне поручение, Хрущёв добавил:

— Только об этом ничего не говори Кагановичу. Имей дело с Вещевым. Для подготовки нужных документов даю вам три месяца сроку.

Немедля я встретился с Вещевым в моём госплановском кабинете. Бещев в то время занимал пост министра путей сообщения. Я рассказал ему о разговоре с Хрущёвым относительно реконструкции железнодорожного транспорта.

— Это же замечательно! — загорелся Бещев.

— Ну вот, тогда давай готовь все предложения. И будем действовать.

Вдруг Бещев задал мне вопрос:

— Николай Константинович, а Никита Сергеевич говорил об этом с Кагановичем?

— Он-то как раз и предупредил меня, чтобы я ничего не говорил Кагановичу... И вообще, требовал соблюдать абсолютную секретность.

— Но ведь Каганович как зампред Совмина владеет вопросами транспорта и связи.

Не на шутку встревожился Бещев и взгляд его потускнел.

— Не-ет, тогда я не возьмусь за это дело. Если узнает Каганович, мне несдобровать, убьёт!

— Да ты что, наберись смелости. Ведь нам поручено большое государственное дело, — уговаривал я его.

— Нет, нет, я не буду участвовать в этом, — решительно отказывался он.

— Значит, дрейфишь? Договоримся — ты даёшь мне материалы, все данные по этому вопросу и кого-нибудь из своих подчинённых. А если Каганович и узнает, скажешь, мол, ты здесь ни при чём.

— Нет, уволь меня от этого дела. Сделай так, что я вообще якобы ничего не знаю и что это целиком инициатива Госплана, — испуганно уговаривал он меня.

— Ладно, — согласился я, вспомнив о непомерном самолюбии Кагановича. — Ты только подготовь мне все записки и пришли из своего аппарата надёжного человека.

Я понимал его: у Бещева были веские основания опасаться Кагановича, он ещё внутренне не освободился от власти «железного наркома», заместителем которого был много лет. Знал, что Каганович — ярый противник электровозов и тепловозов. И, конечно, никогда не простит Бещеву участия в деле, против которого он выступает. Как-никак Каганович и ныне оставался в силе: в отсутствие Хрущева, совершающего поездки по стране, Каганович часто вёл заседания Президиума ЦК, и скрыть от него нашу работу было нелегко.

Столь крупная государственная задача требовала от работников Госплана, и прежде всего от машиностроительных отделов, предельного напряжения сил, широты действий и больших знаний. В частности, нужно было определить, где и сколько изготовить электровозов и тепловозов, в какие сроки и в каких количествах. В решении столь масштабной задачи должна быть задействована вся система народного хозяйства — ведь потребуются металл, моторное топливо, новые шпалы, новые конструкции для опор.

А нам на составление технических и экономических обоснований по переходу на новые виды тяги, на поиски соответствующих возможностей машиностроения, на решение кадровых вопросов нетерпеливый Хрущёв дал всего три месяца, да ещё всё это делать требовалось как бы подпольно.

Работа над проектом генерального плана электрификации железных дорог шла день и ночь. Особенно мне помог мой заместитель А.Ф. Зеленовский, ведавший вопросами транспорта. Он мало говорил, но много делал. Помогли нам и специалисты из Министерства путей сообщения, которые были посвящены в суть дела, прежде всего в подборе кадров.

Судя по всему, информация о нашей работе до Кагановича не доходила. Правда, проект мы выполнили не за три, а за пять месяцев, зато был тщательно изучен и зарубежный опыт. Мы теперь твёрдо были убеждены в правильности разработанного проекта.

И вдруг накануне очередного заседания Президиума ЦК, где должен был рассматриваться этот вопрос, мне позвонил Каганович и, не поздоровавшись, обрушился на меня с обвинениями: «Вы доставили в ЦК вредительский документ! Понимаете ли, что в случае войны противник уничтожит первым делом электростанции и нефтяные промыслы. А без энергии и горючего работа железнодорожного транспорта будет полностью парализована!».

Голос его в трубке звенел от негодования. Я пытался успокоить Кагановича:

— Лазарь Моисеевич, в равной степени и шахты могут быть разрушены и паровозы останутся без угля.

— Я был и буду категорически против этой затеи!

— Но послушайте меня, — пытался объяснить я ему, — развитые страны уже перешли на эти виды тяги как наиболее эффективные.

Он нервно перебил:

— Кто вам дал такое задание?

— Первый секретарь.

— Почему вы мне не сказали?

— Не хотел вас затруднять.

— Всё! Я буду против! — и, как часто бывало, Каганович, по-видимому, бросил трубку.

А примерно часа два спустя позвонил Хрущёв:

— Хороший документ вы представили. Надеюсь, что завтра на Президиуме ЦК ваш проект будет одобрен. Подготовьтесь для доклада.

Ответив ему на ряд вопросов, я под конец сообщил о разговоре с Кагановичем.

— Э-э, не обращайте внимания. Он консерватор. Я ожидал подобной реакции, потому и просил держать в секрете подготовку проекта.

На следующий день наш проект был одобрен всеми членами Президиума ЦК, кроме одного Кагановича, который высказал претензии, что его не поставили в известность и всё делалось без его ведома.

— Лазарь, — примирительно произнёс Хрущёв, — я тебя знаю многие годы, особенно по совместной работе на Украине, и был уверен, что ты встретишь в штыки замену паровой новыми видами тяги. Поэтому не стал посвящать тебя в это дело.

Результаты принятой программы общеизвестны.

Хрущев оказал также большое влияние и на создание отечественной газовой промышленности. В 1955 году я, как министр нефтяной промышленности, обратился с письмом в Правительство, доказывая необходимость создания самостоятельной государственной структуры для обеспечения ускоренного развития в стране газовой индустрии, хотя и знал, что многие и в Правительстве и в ЦК недооценивали значение газа, не видели перспектив его применения. Моё предложение было одобрено, и в 1955 году был образован Главгаз СССР.

Но не прошло и двух лет, как появилось решение ликвидировать министерства и образовать совнархозы. Касалось это и Главгаза; его руководителя А.Г. Шмарева утвердили председателем совнархоза Татарии.

В те дни в Главгаз позвонил Хрущёв и попросил Ю.И. Боксермана, одного из руководителей этого главка, заняться строительством газопровода Татария-Горький. На другой день Боксерман был у Хрущёва и сказал, что ликвидировать Главгаз нельзя, поскольку он только что начал работать, и разрезать единую систему газопроводов на участки по совнархозам невозможно.

Хрущев позвонил завотделом промышленности ЦК Кузьмину и спросил его мнение, но тот и слышать не хотел о сохранении Главгаза.

Вопрос вынесли на Президиум ЦК партии, и по настоянию Хрущёва Главгаз был сохранен. Я радовался тому, что поступили правильно. Работа этого главка, а затем и Мингазпрома СССР, создание единой системы газоснабжения всех республик протяжённостью более 250 тысяч километров позволило увеличить добычу газа с 3,5 миллиарда кубометров в 1945 году до 850 миллиардов кубометров в 1990 году!

Надо сказать, что реконструкция производства, проводимая Хрущевым, ускорила темпы строительства производственных объектов и особенно жилья. Ныне ругают знаменитые пятиэтажки, называют их «хрущобами». А ведь только благодаря им в короткие сроки удалось переселить миллионы почти бездомных людей из бараков и развалюх. И простые люди в те годы были от всей души благодарны за это.

Немало и других полезных и хороших дел на счёту Никиты Сергеевича. Но вместе с тем его импульсивность, порой некомпетентность и безапелляционность в последние годы привели к ряду срывов и ошибок. А началось всё с не продуманной до конца, бесшабашной перестройки управления народным хозяйством.

В 1956 году Н.С. Хрущёв объявил о создании совнархозов и ликвидации министерств, мотивируя это необходимостью децентрализации управления, обеспечения большей самостоятельности республик и областей страны. Это волновало всех и в ЦК, и в Совмине.

Как-то, беседуя со мной, Хрущёв спросил:

— Как Вы, Председатель Госплана, смотрите на создание совнархозов вместо министерств?

Я ответил:

— Нельзя ликвидировать министерства топливно-энергетические, оборонной промышленности, транспорта, сырьевые и машиностроительные. А если нужно проверить целесообразность создания совнархозов, то лучше начать с отраслей, производящих товары народного потребления и продовольствие, то есть с местной и пищевой промышленности.

— Ради только этого не стоило бы создавать совнархозы, — сказал Хрущев.

— Но если мы ликвидируем министерства, то потеряем бразды правления в экономике, — возразил я, — не будет управления отраслями, развалим хозяйство, разбалансируем экономику.

— Вы — ведомственники, привыкли руководить через министерства, не считаясь с мнением республик и областей. А им виднее...

Хрущёв явно нервничал, он не любил, чтобы его излюбленным планам перечили, но дело шло о главном: обо всём всесоюзном хозяйстве, и я продолжал объяснять, что ведомственность в этом случае сменится местничеством и неизвестно, что лучше.

У Первого (так звали в ЦК Хрущёва) явно не было никакого желания выслушивать мои доводы, и наш разговор закончился ничем.

На февральском (1957 года) Пленуме ЦК Н.С. Хрущев в своём докладе оправдывал введение совнархозов как возврат к экономической политике, проводимой Лениным.

Когда же началось обсуждение доклада, я выступил с предложением об организации Высшего совета народного хозяйства (ВСНХ). Я понимал, что вопрос о совнархозах предрешён, возражать бесполезно и предложил создать орган, который решал бы централизованно важнейшие вопросы развития народного хозяйства, находившиеся ранее в ведении министерств. Но мои соображения так и не учли. Министерства, кроме оборонных и путей сообщения, ликвидировали. Так произошёл переход от отраслевого принципа управления хозяйством к территориальному. Так был нанесён стране, её экономике первый, тяжёлый удар...

Дня через два после Пленума мне позвонил секретарь ЦК КПСС Маленков:

— Мы решили назначить Вас Председателем российского Госплана и Первым заместителем Председателя Совмина РСФСР, учитывая, что из 104 совнархозов 74 находятся на территории РСФСР и Вам предстоит руководить ими.

В Госплане Российской Федерации в течение года я занимался в основном организационными вопросами совнархозов. За время этой реорганизации выявились серьёзные недостатки: управление промышленностью раздробилось, нарушились хозяйственные связи между районами страны, усилились местнические настроения в республиках.

Госплан много раз предупреждал правительство о возможности возникновения подобных тенденций. Так, в июне 1957 года А.Ф. Засядько, заведующий топливным отделом Госплана, представил в Правительство записку о своей поездке в Донбасс. В записке был специальный раздел «о борьбе с местничеством», о невыполнении совнархозами обязательств по поставкам оборудования. И всё это подтверждалось фактами нарушения плановой дисциплины, под видом «местных интересов».

Некоторые совнархозы произвольно уменьшали выпуск своей продукции, как, например, Новосибирский совнархоз, резко снизивший производство дефицитного литейного оборудования.

В своей записке о фактах местничества и других недостатках в работе совнархозов, направленной в Совмин РСФСР, специалисты Госплана писали, что новые организации — карликовые, нередко дублируют друг друга, есть тенденция в хозяйствах к самоизоляции, что зачастую местные совнархозы сокращают выпуск продукции, которую они поставляют в другие экономические районы (говоря сегодняшним языком, шла уродливая экономическая «суверенизация»).

Как председателю российского Госплана, мне пришлось участвовать в создании структуры управления экономикой России и республиканского Госплана.

Мы разработали новую структуру Госплана, где сочетались не только сводные, но и отраслевые отделы. И представили свои предложения комиссии Оргбюро ЦК во главе с А.И. Микояном. А когда этот проект дошёл до Хрущёва, то он не высказал никаких возражений.

В феврале 1958 году в Большом Кремлёвском дворце состоялось совещание руководителей Совнархозов и Госпланов всех союзных республик. С докладом выступил Председатель Госплана СССР И. Кузьмин и, отметив положительную в целом работу совнархозов, высказал целый ряд критических замечаний, в том числе и в мой адрес за приверженность отраслевому принципу планирования, который якобы не соответствует проводимым реформам.

Затем выступили представители с мест, почти все одобряли создание совнархозов и отмечали их хорошую работу, а некоторые критиковали работу планирующих органов, особенно российский Госплан и его структуру. А ещё выступавшие сетовали на то, что при защите своих планов им приходится обивать пороги отраслевых отделов Госплана вместо того, чтобы решать все вопросы в одном сводном экономическом отделе.

Находясь в первых рядах зала, я заметил пристальный взгляд Хрущёва, он нервно передвинул на столе президиума какие-то бумаги и, не выдержав, крикнул в зал:

— Товарищ Байбаков, Вы собираетесь выступать?

— Да, я готов.

— Ну, тогда я Вам предоставляю слово.

Едва я начал свою речь, как Хрущёв, вдруг побагровев, яростно обрушился на меня за неправильные, как он выразился, действия Госплана РСФСР, тормозящие работу совнархозов, и прежде всего отметил непродуманную структуру Госплана. К явному удивлению Хрущёва, не привыкшего к возражениям, я твёрдо настаивал:

— Структура Госплана правильная, и она одобрена... Но он резко прервал меня:

— Кто создал такую структуру?

— Я предложил, а Совет Министров России утвердил. Мы также передали материалы в комиссию Оргбюро ЦК. И она тоже одобрила.

Тогда Хрущев повернулся к Микояну и, не сбавляя резкого тона, спросил:

— Ты, Анастас, почему утвердил такую негодную структуру? Ты же знал, что мы боремся с ведомственностью.

— Я считаю структуру правильной, — твёрдо сказал обычно дипломатично уступчивый Анастас Иванович.

В зале возникло оживление. По выражению многих лиц было ясно, что зал с интересом ждёт, чем закончится эта перепалка. Тут Хрущёв снова обратился ко мне:

— Кто же окончательна утвердил?

— Никита Сергеевич, Вы и утвердили, как председатель Оргбюро ЦК, — ответил я, ободренный поддержкой Микояна.

— Так что же, я что ли виноват? — развёл Хрущёв руками под весёлый смех зала.

— Нет, Никита Сергеевич, ни Вы, ни я, ни Анастас Иванович не виноваты. Структура правильная. Одно дело — отраслевое планирование, другое — отраслевое управление, и я его не предлагаю, хотя, как вам известно, был против ликвидации министерств.

Так, давая объяснения главе страны, я простоял на трибуне не менее сорока минут и сошёл в зал под дружные аплодисменты, не понимая, чем же могло так понравиться моё выступление. Но когда Хрущёв в своём заключительном слове вновь обрушился на меня с критикой той же структуры управления и раскритиковал даже Микояна, его речь также была встречена шумными аплодисментами. Я понял, что попал в немилость.

Так совещание в Кремле предопределило мою дальнейшую судьбу. Примерно через месяц моим первым замом был назначен В.Н. Новиков, при этом, конечно, не спросили о моем согласии. Впрочем, я знал Новикова как председателя Ленинградского совнархоза и был высокого мнения о нем.

Как-то за чашкой чая я спросил его:

— Володя, я знаю, что тебя «подсадили» под меня.

— Да, Николай, — не увильнул от прямого вопроса прямодушный Новиков, — так мне сказали наверху.

В начале мая 1958 года меня вызвали к секретарю ЦК А.Б. Аристову. Там находился Д.С. Полянский, только что назначенный Председателем российского Совмина. Состоялась деловая беседа, мне предложили должность председателя Куйбышевского совнархоза.

— Почему именно туда собираетесь меня направить? — не удивляясь превратностям судьбы, поинтересовался я.

—Ты ведь нефтяник, а там в этом плане большие перспективы. Мы помним, что ты активно создавал «Второе Баку».

— Нефть есть и на Сахалине. Я готов поехать туда.

— Ну, зачем же так далеко? — примирительно улыбнулся Аристов, отличавшийся доброжелательной мягкостью к людям.

А я уже настаивал, мне, в сущности, нечего было терять:

— Если есть право выбора, то просил бы назначить меня в Краснодарский край, с которым связана часть моей жизни.

Аристов задумался, а потом сказал, что у него нет иных указаний, но он доложит Хрущёву о моей просьбе.

На том разговор закончился, и я вернулся к себе в Госплан. Вскоре мне позвонил Полянский и сообщил:

— Никита Сергеевич удовлетворён Вашим согласием работать в совнархозе, хотя и ожидал, что будете сопротивляться, как иные министры. Хрущёв согласен с назначением Вас в Краснодар и считает, что это будет для Вас хорошей хозяйственной школой, поскольку, по его мнению, Вы несколько оторвались от жизни.

Через два дня на том же самолёте, которым доставили в Москву супругу и вещи Полянского, я вылетел к месту моей новой работы.

Нефть и сахар

В Краснодаре, в крайкоме партии меня приняли радушно и тепло, и в дальнейшем всегда помогали.

Поселился я на Красной улице, вблизи здания местного совнархоза. Среди его сотрудников я встретил много старых знакомых, людей, знающих своё дело, готовых помочь мне всем, чем могли.

Предстояла огромная работа по развитию производительных сил края, подъёму добычи нефти и газа, и особенно по строительству сахарных заводов. Мой предшественник Д.Д. Королев, бывший помощник Микояна, не скрывал своей радости, что его отзывают в Москву, где и удобнее, и меньше забот. Здесь же в совнархозе дел было невпроворот. Повседневные проблемы переплетались с перспективными, а решать те и другие приходилось одновременно.

Опираясь на опыт работы в нефтяной промышленности, когда приходилось строить промыслы на голом месте, я каждый день, часов с шести утра, с двумя-тремя специалистами, которые обеспечивали стройки людьми и оборудованием, выезжал на строительство сахарных заводов, держал связь со всеми участками работ, вместе со всеми изыскивал средства для ускорения работ. Потом возвращался на «пульт управления» в совнархоз, где ждали меня люди, запросы, телеграммы, необходимость быстро принимать решения.

Всемерное содействие в решении «сахарной проблемы» на Кубани оказал мне Михаил Алексеевич Яснов — первый заместитель Председателя Совета Министров России. С ним у меня был постоянный контакт.

Работа по строительству сахарных заводов чрезвычайно увлекла меня, — и я, и мои товарищи с утра до ночи находились на стройках. В результате всего за три года вступили в действие 13 сахарных заводов и два завода были полностью реконструированы. Возле них мы построили благоустроенные посёлки для рабочих. Таких рекордно коротких сроков создания целой отрасли в отдельном регионе ещё нигде не знали, причём затраты окупились тоже быстро.

Когда я приехал на Кубань, там два заводика выпускали всего 40 тысяч тонн сахара, а по окончании строительства ещё 13 заводов -800 тысяч, а затем и более 1 миллиона тонн в год. Вошли в строй за это время ряд машиностроительных заводов и других предприятий, возвели мебельный комбинат — один из лучших в стране.

Большое внимание пришлось уделять и социальной сфере: в крае строилось много жилья, детских садов, прокладывались асфальтированные дороги. Благоустраивались Краснодар, другие города и посёлки края. В общем, дел и трудных, и самых разных было хоть отбавляй.

Но основным являлось развитие нефтяной и газовой промышленности Кубани, разведка и разработка новых месторождений. В результате добыча газа за годы работы совнархоза возросла с 1 миллиарда до 25 миллиардов кубометров в год, что позволило экспортировать «голубое золото» в другие регионы страны по новому газопроводу Кубань — Ростов — Донецк — Москва — Ленинград.

За время работы в совнархозе пришлось заниматься и другими вопросами хозяйства; львиная доля моего рабочего времени здесь, в крае неоглядных полей, густых садов и виноградников, уходила на сельское хозяйство и развитие пищевой отрасли. Благодатная земля Кубани издревле славилась обильными урожаями зерновых и других культур, вот почему пищевой сектор края занимал свыше 50 процентов всего хозяйства. На территории нашего экономического района находилось более 60 совхозов различных специализаций: по виноградарству, по производству фруктов и овощей, свекольные, зерновые и т.д.

При благоприятной погоде богатый кубанский чернозём позволял собирать небывалые урожаи зерновых, свёклы, фруктов. Но при засухе — значительно меньше. Такие перепады и не позволяли нам реализовать знаменитый лозунг кубанцев: «Догнать и перегнать Айову по производству кукурузы!»

Суть дела заключалась в том, что кубанцы, борясь за высокие урожаи «королевы полей», не учли всех особенностей штата Айова, где урожаи кукурузы достигали 50-55 центнеров с гектара, а на Кубани — всего 25-30. По моей просьбе специалисты проанализировали причины такого разрыва в показателях. Оказалось, что качество почв Айовы и Кубани, количество вносимых удобрений, солнечный градиент — идентичны. Но по количеству осадков разнятся сильно, — в Айове их выпадает в 3-4 раза больше, чем на Кубани. Это и сказывалось на урожаях кукурузы в Краснодарском крае.

Учитывая это, я на одном из пленумов крайкома предложил заняться более активно мелиорацией земель под посевы, используя для этого водоёмы сахарных заводов и тонкостенные трубы, изготавливаемые на местных предприятиях.

К сожалению, на моё предложение отозвался лишь секретарь Малороссийского райкома. На следующий день он пришёл в совнархоз, и мы с ним обсудили, как и в какие сроки оросить 40 гектаров его угодий под посев кукурузы. Прикидывали и так, и. эдак, спорили, доказывали друг другу целесообразность использования тех или иных способов, а вскоре приступили к делу. Проложили водопроводы к этому участку от насосных станций сахарного завода, сделали два полива: сначала в феврале, когда завод закончил переработку свеклы, затем в августе, перед началом переработки. И что же? К удивлению скептиков, урожай кукурузы оказался очень хорошим: на контрольном участке — 27 центнеров с гектара, а на нашем, орошаемом — 83 центнера, то есть в три раза больше!

Американский фермер Росуэлл Гарот отнёсся к успехам кубанских кукурузоводов с недоверием и приехал на Кубань, чтобы своими глазами убедиться, как всё обстоит на самом деле. Во многих местах он побывал здесь: на полях — взвешивал на руках весомые кукурузные початки, в конторах — дотошно выспрашивал цифры и сверял их со своими; встречался с крестьянами, с начальством, побывал и на наших 40 орошённых гектарах. Не знаю, убедили ли Гарота наши результаты в чем-нибудь, но опыт в Малороссийском районе выявил огромные возможности мелиорации земель. Оказывается, у нас, на Кубани, можно получать урожаи даже больше, чем в штате Айова.

Почти во всех южных районах страны кукуруза прижилась и давала стабильные урожаи в 60-80 центнеров с гектара; в средней же полосе страны, где климатические условия были хуже, лето короче, земли беднее — по 40-60 центнеров. Всё это способствовало тому, что табунов коней и овечьих отар становилось больше.

К сожалению, кукурузу решили сеять и на Севере, где лето короткое и кукуруза не успевала вызревать. Этим не в меру ретивым радетелям кукурузы говорили:

— Кукуруза — южное растение. Какой толк от неё на Севере? Не успевает вызреть и идёт на корм.

— Эге! — отвечали они. — Кукуруза — гордость Хрущева. Ну и что, если заваливаем ямы силосом? Так требуют. Не знаете, что ли, анекдот, что нашего узнали на Луне по тому, что посеял там кукурузу.

Внедрение этой культуры везде, во всех районах страны, нередко за счёт проверенных культур, вызвало в народе насмешки, пошли «кукурузные» анекдоты, самого Хрущёва стали звать «кукурузником».

В Краснодарском крае по существу заново были созданы газовая и сахарная отрасли, расширилось машиностроение, обновилась пищевая промышленность, заработали предприятия искусственной кожи, хлопчатобумажных изделий, значительно увеличилось производство шампанских вин.

Но в тот период выявились и крупные недостатки в деятельности совнархозов: они тянули «одеяло» экономики каждый на себя. Это и было то самое «местничество» — порождение децентрализации, ведущей к хаосу, а позднее, в ельцинское время — и к распаду.

К чести Хрущёва надо сказать, что он довольно быстро понял свою ошибку, «рассыпав» единое хозяйство на составные элементы: экономика стала «делиться» на отдельные отрасли, отрасли — на отдельные производства.

И вот в 1962 году ЦК КПСС и Правительство приняли решение об укрупнении совнархозов. Так, на Северном Кавказе, где находилось шесть совнархозов, стал один — Северо-Кавказский совнархоз с центром в Ростове-на-Дону, и я им должен был руководить.

Опять новое назначение, снова снимай семью с обжитого места, снова в путь. В общем, чем не кочевье? Никто мне не звонил, никто меня не спрашивал, хочу ли я работать в этом совнархозе? Но я согласился. Мне очень нравилось трудиться в совнархозе. Почти за пять лет работы на Кубани я многому научился, и что особенно важно — принципу управления сразу несколькими отраслями.

Помню, когда я впервые в 1958 году приехал на «Абрау-Дюрсо», этот завод высококачественных шампанских вин производил 1,2 миллиона бутылок в год. С директором подробно обсудили, как расширить производство. Директор сказал, что самое главное, по его мнению, это построить подземный туннель, где можно выдерживать вино при 14-15 градусах Цельсия. Помогли метростроители Москвы. И завод стал выпускать 3,5 миллиона бутылок в год. Шампанское «Абрау-Дюрсо» считалось лучшим в мире. И не случайно королева Англии заказывала и покупала шампанские вина именно этого завода. (При Горбачёве этот уникальный завод стал выпускать лимонад и «шипучки» — так шла борьба с пьянством!)

Я и ныне с теплотой вспоминаю этот благодатный край, яркое его солнце, зелёные с обильными плодами яблоневые и грушевые сады, добросердечных людей. Здесь прошли мои зрелые годы.

За работу в Краснодарском крае, за несомненные успехи меня наградили орденом Трудового Красного Знамени, а за открытие и разработку газоконденсатных месторождений я был удостоен Ленинской премии.

Опыт работы на Кубани, непосредственно на месте, в столкновении с ежедневными мелочами, суетой, всей жизненной конкретикой впоследствии очень пригодился мне в период деятельности в Госплане СССР.

А пока я наскоро собрался и вместе с небольшой группой работников, которых хорошо знал как честных людей и отличных специалистов, прибыл в Ростов-на-Дону руководить Северо-Кавказским совнархозом.

В марте 1963 года мне в Ростов позвонил П.Н. Демичев — тогда он был председателем Бюро ЦК по химии:

— Срочно возвращайся в Москву. С тобой хочет побеседовать Никита Сергеевич.

— По какому поводу?

— Я не могу тебе сказать... — замешкался он.

Летел я и думал, зачем меня так спешно вызывают, с чем это связано, ведь и трёх месяцев не прошло, как меня назначили председателем Северо-Кавказского совнархоза.

Надо признать, что Хрущёв при всём своём максимализме умел признавать свои ошибки и считаться с фактами и, как я уже писал, в 1962 году пошёл на значительное укрупнение совнархозов. Теперь Северо-Кавказский совнархоз объединял шесть совнархозов этого региона, равного по своей территории Франции. Понятно, что мне предстояла более сложная и трудная работа, чем раньше, о чём я никогда не забывал.

Хорошо мне запомнились приезды Хрущёва на Кубань. Встречи были мимолётными, разговоры — на ходу, два-три вопроса, все мельком, походя. Он окружён хлопотливой толпой сопровождающих его высокопоставленных лиц.

Запомнился его пристальный, со стальной прищуркой взгляд, а то искоса внимательно взглянет, словно пытается определить, не держу ли я на него обиды.

Запомнилась и настороженность Полянского в его первый приезд в Краснодар, и нескрываемая радость при последнем посещении.

— О-о-о, Николай Константинович! — радостно пожимал он мою руку. — Какую большую работу провели. Знаете, как Никита Сергеевич этим доволен!

Значит, Хрущев интересовался моей работой, моими делами. Так зачем же он меня вызывает?

...Хрущев поднялся из-за стола и, чуть переваливаясь, сделал несколько шагов навстречу мне. Простодушная улыбка тронула его губы, приветливо протянул мне руку — вся его коренастая фигура излучала добродушие и простоту. Присели.

— Вы проделали большую работу, — с внушительным, государственным выражением лица произнёс он. — Хотел бы назначить Вас председателем Госкомитета по химии.

Это было так неожиданно для меня, что я даже растерялся — химией я никогда не занимался, и я проговорил, не очень выбирая слова:

— Никита Сергеевич, не трогайте меня, мне там нравится, тем более что мы организовали региональный совнархоз.

Хрущев пытливо посмотрел мне в глаза:

— Вы что, обиделись, что ли, на меня, когда я Вас освободил тогда от Госплана и послал на Кубань?

— Наоборот, спасибо Вам! — искренне, как мог, отозвался я. — За пять лет я очень многому научился. Никита Сергеевич, не трогайте меня, — повторил я опять. — До этого я знал только газ и нефть, а теперь я знаю, как варить сахар, делать шампанское, как сеять кукурузу и пшеницу.

— Нам Ваши заслуги известны, — сухо перебил он меня. — И что Вы принципиальны тоже знаем. Мы же с Вами не расставались... Вас назначили Председателем Госплана России, но Вы повели себя не так, как нужно.

— Я вёл себя так, как подсказывала моя совесть, — в тон ему, в объяснение его упрёка, сказал я.

— Вы что? — спросил с некоторым раздражением Хрущев. — Думаете, что ли, отказаться!?

Хрущев начал сдаваться — был он всё же отходчивым человеком. И я, поблагодарив его за лестное предложение, сказал:

— Нет, я не могу отказаться. Если я нужен здесь, то остаюсь. Но председателем Госкомитета по химии? Увольте, я же не химик!

— Но Вы же нефтяник и занимались добычей нефти и газового конденсата, а это — ценное сырье для химической промышленности.

(Конденсат — действительно прекрасное сырьё для производства бензина, ксилола, этилбензола, из которых вырабатываются пластмассы, капрон и другие синтетические материалы.) Как выяснилось, Хрущёв внимательно следил за моей работой в Краснодарском крае. Читал он и мою статью в одной из центральных газет, в которой я доказывал настоятельную необходимость создания нефтеперерабатывающего комбината на Кубани, где стоимость нефтепродуктов будет в два-три раза ниже, нежели в других регионах.

Поговорили о совнархозах, — это долгое время была любимая тема Хрущёва, — о том, что они разбудили инициативу на местах. Полтора часа длился разговор. В кабинете было душно. Хрущёву уже четыре раза приносили соки, и он жадно утолял свою жажду. Мне же даже чашку чая забыл предложить. Знаменательная деталь, говорящая о «народности» вождя...

Итак, в марте 1963 года я приступил к исполнению обязанностей Председателя Государственного комитета по химии при Совмине СССР, а в 1964 году по моей просьбе был назначен Председателем Государственного комитета по нефтедобывающей промышленности при Госплане СССР.

Работа в Госкомитетах представляла для меня большой интерес, так как теперь я стоял ближе к делу своей жизни — к нефти и газу и вплотную мог заняться внедрением новых технологий в этих отраслях.

Главным направлением деятельности Госкомитета по химии был контроль за химизацией народного хозяйства, о чём постановил ещё майский пленум ЦК в 1958 году, развитие производства минеральных удобрений и химических средств защиты растений... Но были и другие проблемы.

В центральные органы стали вдруг всё чаще поступать жалобы об отсутствии реактивов и реагентов, необходимых для изыскательских работ. Нашему Госкомитету надо было подготовить предложение по решению этого вопроса, чтобы помочь производству. Собрал я специалистов и обратился к ним с просьбой: «Подумайте и скажите, что здесь можно сделать?». Все почти в один голос — ведь вопрос давно наболевший! — стали объяснять: «Чтобы создать базу расширенного производства, нужно 19 совнархозовских предприятий отдать нашему Госкомитету!».

Наше предложение поддержали все инстанции, и я внёс его в Президиум ЦК КПСС.

Никита Сергеевич на том заседании Президиума был чем-то очень недоволен, даже взвинчен, а когда дошли до нашего вопроса на его широком лице появилась гримаса:

— Ну, что будем делать с предложением Байбакова? — И он обвёл взглядом членов Президиума.

— Правильное предложение! — поддержали почти все меня. — Так и нужно!

Но вдруг Г.И. Воронов, председатель Совмина РСФСР, резко вскинул голову:

— А я считаю, что это недопустимо!

Воронов был из тех людей, кто не молчал и всегда имел своё мнение. Он явно был заинтересован, чтобы эти 19 предприятий оставались в его ведении. И потому был не только против передачи их нашему комитету, но и обвинил, с расчётом на реакцию Хрущёва, меня в том, что я веду подкопы под совнархозы.

— Это безобразие! — возмущался он, глядя в сторону Хрущёва просительно и цепко. — Это начало развала совнархозов! Сегодня заводы по производству реактивов этому Комитету, а завтра своего потребуют и другие Комитеты.

Хрущев изменился в лице и перебил выступавшего:

— А мы что, не знаем, чьих рук это дело? Вот сидит товарищ Байбаков! Его телега переехала, но не задавила. Вот он и продолжает разрушать совнархозы, ведя работу по их дискредитации.

Трудно передать словами, что чувствует человек, когда на него возводят напраслину. В такие моменты очень нужна поддержка честных единомышленников. Но члены Президиума, только что бурно поддерживавшие меня, молчали, как воды в рот набрали, все старательно отводили глаза в сторону. А Демичев — один из активнейших сторонников этого проекта, протолкнувший его «наверх», теперь как бы отстранился от меня, отгородился непроницаемой маской на лице, мол, он-то к этому делу не причастен.

— Пал Нилыч, что же вы? — спросил я его, на что-то ещё надеясь.

Но Демичев молчал и в испуге покосился в сторону Хрущёва, боясь, что тот увидит, как я с ним переговариваюсь. Что-что, а в числе моих единомышленников ему теперь никак не хотелось оставаться. Это уже начинал действовать «хрущёвский стиль» руководства.

Наше предложение не прошло. На том обсуждение и закончилось. Может быть именно тогда с особой силой был явлен мне этот новый стиль руководства: как скажет вождь — так и ты ему вслед говори.

Я хорошо понимал: после того, что произошло на этом заседании, да и учитывая мои взгляды, подходы и характер, мне вряд ли сработаться с Хрущёвым, примириться с его сумасбродством и бестолковой стихийностью действий.

По тому, как затем менялись мои взаимоотношения с секретарями ЦК и членами Президиума, я чувствовал, что вокруг меня опять сгущались чёрные тучи. Хрущёв считал, что я упорно веду прежнюю политику возврата к старой, ведомственной системе. Ведь переход хозяйственных предприятий в подчинение Госкомитету означал бы возрождение министерства, — значит этот «плановик Байбаков» тянет назад, к «ведомственной экономике» (был в те годы и такой термин!). Не забыл я и язвительно-грубую фразу: «Его телега переехала, но не задавила!».

И теперь всё чаще и чаще стали вокруг поговаривать о разделении нашего Комитета на два: по химической промышленности и по нефтяной. Подумал: «Наконец-то предложение сочли целесообразным!». Но на всякий случай предупредил супругу, что Хрущёв обязательно «вышибет» меня и нам следует готовиться (решил по наитию) в Западную Сибирь в «Главтюменнефтегаз». Но ошибся! Меня назначили председателем Комитета нефтедобывающей промышленности. Я со спокойной душой взял отпуск и поехал с женой в Сочи.

Как-то в санаторий, где мы отдыхали, позвонил Николай Григорьевич Игнатов — он был тогда Председателем Верховного Совета России — и пригласил к себе на дачу, мол, нужно повидаться перед его отъездом в Москву.

Я познакомился с ним ещё в 1939 году, когда он был секретарём Куйбышевского обкома партии, а я — начальником объединения. При встречах Игнатов всегда интересовался нашими разработками, связанными со строительством нефтеперерабатывающего завода в Куйбышеве. Как человек, привыкший жить в гуще событий, он не терпел кабинетных людей и всегда был полон новых идей. Он первым поддержал бригадный подряд, договорные отношения с колхозами и совхозами, — тогда он руководил Госкомзаготовок СССР.

В Краснодаре мне рассказывали: когда проходил субботник на трамвайных линиях ул. Красной, Игнатов, будучи секретарём крайкома, тоже пришёл в рабочей спецовке и весь день работал наравне со всеми, что, конечно, понравилось многим.

Итак, я пришёл на этот раз один, без жены, в гости к Игнатовым; здесь уже были секретарь Краснодарского крайкома Воробьев и председатель крайисполкома Качанов. Словом, пришли люди, которые когда-то работали в Краснодарском крае, так или иначе были связаны с ним.

Разговор сразу пошёл о делах насущных, волнующих край, — об урожаях кукурузы, свёклы, о причинах «охлаждения» кубанцев к кукурузе. Игнатов вспомнил, как по жёсткой команде из Москвы их заставили растить хлопок и во сколько это обошлось государству. Краснодарцы, смеясь, вспоминали:

— А что делать? Николай Григорьевич только и спасал край «партизанскими» методами. Цены на рынке держал под контролем. Не позволял драть с жителей «три шкуры».

Каждому было что вспоминать. Дела, дела... Даже наши жены давно привыкли к тому, что мы только о производстве и говорим. Спохватившись, уселись за стол.

Утром следующего дня Воробьёв и Качанов поехали в Пицунду, где в то время отдыхал Хрущёв.

А.И. Качанов после рассказывал мне:

— Хрущёву доложили: «Приехали, мол, Качанов и Воробьев, привезли индюшат», а он никак не принимает. Два часа сидели на первом этаже особняка, все ждали приёма, не зная, что и подумать. А когда Хрущев спустился вниз, не пожал руки ни мне, ни Воробьеву. Туча тучей, смотрит на нас:

— Где вы вчера были?

— Были в Сочи у Игнатова. Он приглашал нас на ужин в связи с отъездом.

— А кто был ещё?

— Ну кто? Сам Игнатов, Байбаков...

— А-а-а, тогда всё ясно. Ну и что там болтали обо мне?

— Мы ничего там не говорили о Вас, Никита Сергеевич.

— Увиливаете. Проваливайте к черту!

Вот и теперь, спустя более тридцати лет, задаю себе вопрос: почему Хрущёв думал, будто я что-то плохое против него замышляю?...

С Николаем Григорьевичем Игнатовым мы встречались нечасто. В последний раз видел его года за два до сочинской встречи. Он, как Председатель российского Верховного Совета, приехал в Краснодар вручить правительственные награды. Его тогда очень интересовало, сколько получили кубанцы на трудодень. Обычно люди такого ранга не спрашивали о таких «пустяках». Мой ответ его обрадовал. Удивило его и то, что мы за короткий срок построили 13 сахарных заводов. Чувствовалось, что это не «дежурные» вопросы, а глубоко волнующие Игнатова, так как беседа была частной, на даче за столом для гостей. И я, «вдохновленный его вниманием», рассказал о том, как мы построили в Новороссийске нефтеналивной причал, что Аджиский газобензиновый завод сооружается с большими трудностями — не хватает средств и материалов. Игнатов обещал помочь (и помог!).

Больше мы не виделись, но я сохранил навсегда к нему симпатию за прямоту, за отзывчивость и умение держать слово. И вот — Сочи... Разве мог я, хоть и «опальный», отказаться от такой встречи?

Потом, гораздо позже я узнал, что Хрущёв на основании каких-то известных ему слухов и сведений, полученных от коменданта санатория «Россия», где отдыхал Игнатов, распорядился начать против нас следствие. Как-то не верилось в такую мелочную злобность, ведь Хрущёв казался мне широкой натурой. Да и тот факт, что он разоблачил на XX съезде «подозрительность» Сталина, должен был свидетельствовать о том, что сам Хрущёв осуждает подобное, как и всяческие доносы. Так я думал.

Однако все оказалось иначе. В публикации «Огонька» (№ 40-43 за 1988 год) «Пенсионер всесоюзного значения» сын Хрущева — Сергей подробно описывает, как бывший начальник охраны Игнатова Голюков звонил на квартиру Хрущёва и, попав на сына, заявил: «Мне стало известно, что против Никиты Сергеевича готовится заговор! Об этом я хотел сообщить ему лично. Это очень важно. О заговоре мне стало известно из разговоров Игнатова. В него вовлечён широкий круг людей».

И вот в автомобиле Сергея Хрущёва Голюков информирует его о встрече в Краснодаре: «Вечером того же дня приехали Байбаков, Качанов, Чуркин и другие руководители...».

А вот информация бдительного «слухача» о другой встрече: «Чуть позже приехал Байбаков. Все вместе сели завтракать. После завтрака Байбаков заторопился по делам и уехал, а остальные пошли гулять в парк».

Как видим, здесь несколько раз упоминается моё имя. Скажу прямо, я был далёк от этого, даже из приведённого текста видно. Если и организовывался заговор, то на самом высоком уровне — Президиума ЦК, а я к тому времени был выведен из состава ЦК. Некоторые считают, что, поскольку я был у Хрущёва в опале, то должен был быть настроен резко отрицательно к нему. Но это не так. Несмотря на то, что он меня «не только переехал телегой», я по-прежнему считаю его во многом смелым и активным руководителем страны, не путаю плохое с хорошим. Он искал новые пути и формы хозяйствования, подчас сумбурно и поспешно, но никто его не остановил, не объяснил, а напротив, иные непродуманные решения его принимались на Президиуме ЦК единогласно. По-моему, он стал в чём-то заложником собственного стиля руководства, когда соединил в одном лице все главные посты государства, забыв, что за то же самое он уже критиковал Сталина.

Спустя много лет, в приватной беседе с министром обороны Д.Ф. Устиновым я напомнил ему, как Хрущёв, указывая на меня перстом, сказал о телеге, ещё не задавившей меня. На что Устинов сочувственно заметил: «Э-э-э, да ты, видимо, не знаешь всего... Против вас было затеяно дело. Вроде ты вместе с Игнатовым готовишь заговор против Хрущёва».

Не знаю, было ли такое дело, меня никогда никуда не вызывали, а вот Устинов, оказывается, знал. Он в то время был первым заместителем Председателя Совета Министров СССР. Как выяснилось позже, не Игнатов и Шелепин были основными фигурами, устранившими Хрущева от власти, а Брежнев и Подгорный, — люди ближайшего его окружения, друзья, бывавшие у него дома как свои. Поддакивающие «первому» соратники толкали его на неверные шаги, оставаясь при этом в тени.

Сейчас, когда шахтерам по полгода не выплачивается зарплата, когда они выходят и перекрывают Транссибирскую железнодорожную магистраль или, как на Воркуте, спускаются в забой от отчаянья и объявляют бессрочную голодовку, я поражаюсь терпению шахтеров, работающих в тяжелейших и опасных условиях за «ничто».

В этой связи вспоминаю посещение шахт Донбасса (в 1956 и 1980 годах).

В Донбасс я приехал по поручению главы правительства Н.С. Хрущёва.

Вызвав к себе в кабинет, Никита Сергеевич сказал:

— Вот Вы, как Председатель Госплана, должны побывать в Донбассе, спуститься в угольные шахты и выяснить причины надвигающейся забастовки шахтёров и представить свои предложения о предотвращении её.

— Я нефтяник, — ответил я Хрущёву, — и мне трудно будет разобраться в причинах назревающей забастовки. Это нужно сделать руководящим деятелям угольной промышленности...

Я сослался на угольную промышленность, хотя тогда министерство этой отрасли было уже ликвидировано.

— Побывайте в шахте и поймёте сами, что нужно сделать, — настойчиво повторил Хрущев.

И вот, прилетев в Донбасс, я спустился в одну из глубоких шахт, где добывали коксующийся уголь. Условия работы здесь были тяжелейшие: мощность угольного пласта не превышала одного метра, и шахтёрам приходилось работать в очень стеснённых условиях, что я испытал на себе, находясь в этой шахте. Весь потный, я поднялся наверх, принял душ и провёл беседу с шахтёрами и украинскими властями.

В Москве я представил Н.С. Хрущёву докладную записку и предложения о необходимости улучшения условий работы шахтёров и повышения их зарплаты. Предложения были приняты и сыграли положительную роль.

Второй раз я побывал в Донбассе вместе с главой украинского правительства А.И. Ляшко и Госплана Украины В.А. Мо-солом, и ещё раз убедился, как трудна и опасна для здоровья и жизни шахтёрская работа. Бывал я и в шахтах Норильска и Воркуты.

По данным Госгортехнадзора России, на угольных шахтах только в одном 1995 году погиб 221 человек, произошло 94 аварии, 15 из которых сопровождались взрывом метана.

При всех неровностях и «загибах» своего запальчивого характера, самоуправства и т.д., Хрущев «по обязанности» всё-таки заботился о тружениках, о шахтёрах, людях опасной профессии.

И это — положительное в его деятельности.

Но подлинное его лицо, которое он тщательно прятал от всех, мы узнаём только сейчас. Он тщательно уничтожал все документы, свидетельствующие о его палаческой деятельности. Так, летом 1957 года к директору Института партии МК и МГК КПСС Г.Д. Костомарову, нашедшему в архивах документы о расстрелянных с подписями Хрущёва, приехали его помощники и изъяли их. А вот данные его кровавой деятельности.

«Комиссия Политбюро ЦК КПСС, занимавшаяся изучением репрессий 30-40-х годов, в своей записке от 25 декабря 1988 г. (опубликовано только в 1995 году) установила, что при руководстве Хрущёва в Московской парторганизации был репрессирован в 1936-1937 гг. 55 741 человек. Приехав на Украину и став там первым секретарём ЦК в 1938-1940 гг., он способствовал уничтожению 167 585 человек» (Хрестоматия по отечественной истории 1948-1995 гг. — М., 1996. С. 317). Мало кто знает, что из-за Хрущева Москва лишилась многих своих культурных и исторических памятников. Разобраны церковь Никола — Большой Крест на Ильинке, Варварские ворота. Он издал постановление о сносе Сухаревой башни.

Он же был инициатором и разработчиком Указа Верховного Совета СССР от 2 июля 1948 года «О выселении в отдалённые районы лиц, злостно уклоняющихся от трудовой деятельности...», по которому было отправлено на спецпоселение 33 266 человек плюс 13 598 членов семей, последовавших за поселенцами.

Не зря журналист Сергей Константинов назвал одну из своих статей о Хрущёве «Кровавый кумир шестидесятников».

Бывший заместитель начальника 9-го управления КГБ СССР (Охрана высших должностных лиц) Герой Советского Союза Михаил Степанович Докучаев рассказывал, что Хрущёв поклялся отомстить Сталину после того как тот «отклонил его просьбу о помиловании его сына Леонида — лётчика, совершившего тяжкое преступление. Хрущев на коленях, рыдая, бился в конвульсиях у ног Сталина, но вождь был неумолим» («Труд», 23 января 1998 г. Интервью с Николаем Зеньковичем). «А ведь инициатором репрессий против семей бойцов и командиров, попавших в плен, вместе с Щербаковым и Маленковым был он, Хрущёв. Не взял Никита Сергеевич в толк и того, что Сталин отказался спасать собственного сына Якова Джугашвили путём обмена на Паулюса».

Такова правда о Хрущёве, исторический грим смыт с лица этого человека, миф о его добрячестве развеялся, остались одни его дела, порой нужные, но и жуткие, и отвратительные по своей сути и лжи.

Таков человек и деятель — Никита Сергеевич Хрущев — предшественник и один из ранних разработчиков «перестройки» под псевдонимом «хрущевская оттепель».