Открытие удочки

Глава 3. Good-bye, Дубай

Я уже не могу вспомнить, как закончился тот кошмарный день, но думаю, что все нажрались, как обезумевшие свиньи, и попадали на пол в кокаиновом истощении. В сущности, ничего сенсационного с нами произойти не могло, и все непредвиденные эксцессы нашего образа жизни ограничивались тем, что кто-то напивался быстрее, чем все остальные, и заваливался спать, а в это время его пассия трахалась со всеми направо и налево. Тем не менее я вспоминаю этот день с тем мрачным удовольствием, с которым человек всегда размышляет над своими бесчинствами или над бесчинствами других, — кажется, я была так же довольна, когда мама напилась, разделась догола и танцевала на клумбах в соседском саду.

Моя сестра, разумеется, осталась жить у нас, и, наверное, это было моей роковой ошибкой, хотя теперь я, подобно пострадавшему от сексуальной старухи трансвеститу, убеждена, что все, что случается с нами в жизни, ведет только к лучшему.

Началась рабочая неделя — Дауд целыми днями торчал в офисе, а приходя домой, стремительно напивался и волок меня в спальню. Моя сестра загорала у бассейна в соседнем отеле, а потом заваливалась у телика и пила виски. В конечном счете это привело к тому, что она страшно обгорела (на улице было плюс 52), и с нее начала слезать кожа — она лежала на диване в dinings и стонала, протягивая руку за стаканом. Речь о том, чтобы куда-то пойти, разумеется, не шла, потому что было просто непристойно показываться на людях с ободранным, сочащимся сукровицей лицом, на котором нельзя было разглядеть рта, лоскутами кожи, повисшими на ногах и руках, и распухшей сливой вместо носа. Честно говоря, моя сестра порядком мне надоела, и, когда позвонила Люба — «Sweety, так скучно, поедем на сафари?» — я с радостью выскочила из дома.

Люба основательно подготовилась к сафари и ждала меня в белом платье-перчатке, под которым не было лифчика, и босоножках на пробковой платформе, успешно доводивших ее рост до двух метров. Рядом с ней я выглядела как неопытный подросток на первом уроке полового воспитания.

— Сейчас приедет этот долбаный шофер, — сообщила Люба. — Пока можно выпить.

Мы пошли к бару и налили себе по сто граммов грейпфрутовой водки. Люба оценивающе разглядывала ассортимент бутылок, примериваясь, что можно захватить с собой.

— Но там же будет алкоголь, — сказала я, надеясь избежать позора пьяного ползания по барханам перед толпой положительных туристов из Англии и арабов с детьми.

— Но, darling, — возразила Люба, — это будет только вечером, а что мы будем делать во время всех этих остановок у финиковых пальм и верблюжьих колючек?

Я согласилась с ней, и мы приняли решение захватить на сафари плоскую бутылку Smirnoff, которая без проблем помещалась в мою сумку. Разрешив таким образом немаловажный вопрос со спиртным, мы поняли, что нам нужно побыстрее и побольше выпить до приезда шофера, и к тому моменту, когда он позвонил снизу и предложил нам спуститься, я была уже практически готова звонить на секс-линию, а Люба чуть было не разделась.

Шофер оказался дикого вида иранцем средних лет, и мы не могли понять ни слова из того, что он говорит, по причине его чудовищного акцента. Я села вперед, а Люба развалилась сзади и с волнением следила за моей сумкой — в пьяном бреду у нее развилась мания, что я ее где-нибудь потеряю и мы останемся без водки. Шофер сказал, что нам нужно заехать в один отель в Шардже и забрать еще двух любителей сафари, и, поскольку мы ничего ему не ответили — мы просто не поняли, что ему нужно, — он начал нести какую-то парашу и поправил зеркало заднего вида таким образом, что в нем панорамно колыхалась Любина грудь.

Мы ехали в Шарджу каким-то очень извилистым, трудным путем, когда Люба вдруг хлопнула меня по плечу и сказала:

— Как он тебе?

— Кто? Шофер? — в ужасе спросила я.

— Ну да. — В Любиных глазах появилась нехорошая похабная мутность. — По-моему, он ничего.

— Подожди, — предложила я, — там ведь будут и другие шоферы.

Люба неохотно согласилась, но, несколько противореча себе, начала улыбаться шоферу с заднего сиденья.

Наконец мы приехали в Шарджу, и в джип забралась пожилая пара швейцарцев — белобрысая тетя, обвешанная фотокамерами, и жирный человек-гора по имени Полландо, который смущенно взглянул на Любу и поморщился от перегара, обволакивающего заднее сиденье, как невидимый туман. Мы ехали в пустыню, и всю дорогу эти люди непрерывно пиздели на английском и каком-то кастрированном немецком, а Люба сопровождала каждое их высказывание матерным комментарием на русском.

— Что тут смотреть в этих гребаных Эмиратах? — спрашивала она сама себя, когда белобрысая швейцарка взбудораженно дергала Полландо за рукав при виде дворца какого-нибудь шейха. — Что тут вообще можно делать, как не нажираться каждый день и трахаться с шоферами, — я поняла, что Люба приняла внутреннее решение трахнуться с шофером, — здесь же можно просто охуеть. — Она всхлипнула и отвернулась к окну.

Швейцарцы боязливо покосились в ее сторону, но быстро отвлеклись на здание медресе.

На краю пустыни, куда мы наконец приехали, стояли еще два джипа, и шофер объяснил нам, что нужно дождаться еще двух. Было градусов пятьсот, и дул разъяренный, горячий ветер. Утопая в песке по щиколотку, мы с Любой зашли за дерево и открыли водку — нам повезло, что всеобщее внимание было привлечено шоферами, сдувавшими колеса машин.

— Мало водки, — сказала Люба.

— Дождаться бы ужина, там выпьем виски, — ответила я, прикладываясь к бутылке.

Вскоре приехал еще один джип — его вел молодой араб, одетый в стиле позднего Индианы Джонса и с соответствующим выражением лица. Он увидел, как я прячу водку, и поощрительно мне улыбнулся. Заметив, что Люба тоже на него смотрит, я сказала: «Этот — мой».

— О’кей, — ответила Люба. — А то что же это за сафари без хорошей ебли с шофером на горячем песке? — добавила она, когда мы направлялись к джипу.

Проклятое сафари наконец началось. Наш джип ехал сразу за джипом приглянувшегося мне араба, и на поворотах, когда мы летели в бурые песчаные пропасти, он исхитрялся поворачиваться и улыбаться мне.

— Твой зайчишка уже готов, — сказала Люба, когда все остановились перед пальмовой плантацией, чтобы выпить минеральной воды, и Хамиз — так звали этого «зайчишку» — подошел ко мне и сказал, что если мы хотим пить водку, то это можно сделать, спрятавшись за его джип, в то время как сам он будет стоять на шухере (бояться было, в сущности, некого, но, видимо, Хамиз опасался, что какие-нибудь морально устойчивые туристы пожалуются в фирму, где он работает, что на сафари в их ряды затесались ополоумевшие сволочи, которые жрали водку на жаре при полном одобрении шоферов).

— А у тебя, что, какие-то сложности? — Мне было трудно представить себе, что обольщение пожилого иранца, работающего шофером в дубайской туристической фирме, может натолкнуться на какие-либо проблемы.

— Очень серьезные, — сказала Люба, сделав большой глоток водки. — Чтобы заинтересовать этого мужчину, потребуются годы.

Мы пьяно заржали, сидя на корточках около пышущего жаром джипа, и я упала на песок. Хамиз помог мне подняться, и мы пошли к своей машине.

— Когда он тебя поднимал, у тебя сползли джинсы и была видна жопа, — поделилась Люба своим наблюдением.

— И он видел мою жопу? — восторженно спросила я.

— Не думаю, чтобы он отвернулся.

Наконец закончилось тупое стояние у вонючей загородки, где, храпя, спали верблюды и везде лежали кучи верблюжьего говна, — пока швейцарцы и прочие идиоты гладили стреноженного верблюжонка и зачем-то фотографировались с ним, мы с Любой успели допить всю водку, а Хамиз предложил показать мне перед ужином «the real safari».[42]

— Ну и ну, — сказала Люба. — Как же быть? Я не могу уехать домой, ни с кем не поебавшись.

— Но ты даже не пробовала заговорить с ним, — возразила я.

— Верно, — согласилась она. — Но я думаю, все еще впереди.

Все опять забрались в джипы, и, сделав последний вираж, они понеслись с горы в нечто вроде искусственного карьера, где были разбиты шатры и жарилось мясо. Швейцарцы пулей вылетели наружу, чтобы с идиотическим восхищением разглядывать ковровые подушки и делать себе татуировки хной. Я послала Любе воздушный поцелуй и направилась к машине Хамиза, который уже поджидал меня.

— Vodka was okay?[43] — весело поинтересовался он, когда я плюхнулась на переднее сиденье и включила кондиционер.

— Very fine,[44] — ответила я.

Мы помчались куда-то в само раскаленное чрево пустыни и ехали, наверное, минут двадцать, когда он сообщил мне, что жил здесь десять лет, обслуживая верблюдов. Я хотела задать ему пару вопросов о достоинствах жизни в пустыне, но он остановил машину и начал стягивать с меня майку. От его жадных, исступленных прикосновений я вошла в настоящий раж и, зверски отсосав ему прямо в машине, подумала, что этот человек, наверное, не может поверить своему счастью и сейчас жарко благодарит Аллаха за то, что тот послал ему такую шлюху.

После этого мы не вышли, а как-то похабно вывалились из джипа и сорок минут трахались на раскаленном песке — дорвавшись до бабы, этот Хамиз собирался взять от нее все, ибо никто не мог ему точно сказать, когда это случится в следующий раз. Думаю, нет нужды говорить, что меня нисколько не мучили угрызения совести. Я всегда знала, как полезно время от времени менять мужчин. В конечном счете, секс с Даудом уже давно утратил для меня остроту, и наша койка превратилась в почти семейную постель, которую не могли спасти даже Любины фаллоимитаторы. Только после безумной, неправдоподобной для обыденного сознания любви с человеком, прожившим десять лет в пустыне, разгребая целыми днями говно и спаривая верблюдов, — только после него я могла вернуться к Дауду и с благодарной нежностью обнять его во сне, ведь постоянство тоже имеет свои неоспоримые достоинства.

Когда мы вернулись, вспотевшие и сексуально взбудораженные, уже начался ужин, и все туристы в шоке забились в один шатер, потому что в бамбуковом домике, на граблях и лопатах, Люба трахалась с иранцем и орала на всю пустыню. Все это уже начало выходить за рамки приличий, потому что шоферы должны были во время ужина стоять у импровизированного шведского стола и раскладывать по тарелкам еду, но наше с Любой появление и предчувствие того, что, возможно, и им подфартит, ввело их в пугающе дезорганизованное состояние. Они окружили Хамиза и жадно допрашивали его, пока я ела шашлык из курицы, а Люба оглушительно стонала в бамбуковой хижине.

Через час она вышла оттуда на дрожащих ногах и с благодарностью приняла от меня жратву, которую я предусмотрительно набрала для нее (ужин уже закончился).

— Это было просто охуительно! — сказала она, мечтательно закатив глаза. — Я взяла у него телефон — такого мужика просто нельзя терять.

— Слушай, — забеспокоилась я, — мне тоже нужно это сделать, я уже не могу ебаться с Даудом.

— Он хотя бы ебется, — Люба отпила виски, — дед только просится посмотреть, как я дрочу.

Я сокрушенно молчала.

— В принципе я жду, когда он помрет, — продолжала Люба с набитым ртом. — И если это когда-нибудь случится, я заведу себе дружка типа этого… — Она запнулась. — О боже, я забыла, как его зовут. Надо снова спросить. Так вот, я буду трахаться с иранцами и арабами типа Роберта, и никакая старая падла не будет мне указывать, как жить.

— По-моему, ты живешь вполне свободно, — сказала я.

— Ты имеешь в виду, он знает, что я трахаюсь на стороне? — переспросила Люба. — Знает, конечно, но, если бы хоть раз увидел, он бы тут же выпер меня к такой-то матери.

После этого конструктивного разговора я пошла к Хамизу просить его телефон, а когда вернулась, Любы не было. Уже начался танец живота, и я, не в силах видеть его — смотреть танец живота после того, как ты два года подряд танцевала его каждый вечер, все равно что работать в школе учителем пения, а по вечерам играть на рояле, — направилась в сортир. Он представлял собой все тот же бамбуковый домик, к которому была придвинута ширма с рукомойниками. Уже стемнело, а единственный фонарь висел за ширмой. Я кралась по песку в полной тьме, чувствуя, как под ногами проносятся ящерицы, и до последнего момента не видела, что в туалете кто-то есть.

Я остановилась.

К двери сортира приник очередной шофер, и я услышала, как он говорит:

— Are you Luba?[45]

— Yes, — донесся пьяный Любин голос.

— Are you busy now?[46] — поинтересовался он.

— No, — ответила Люба.

Когда шофер спросил: «Should I come in?»[47] — я поняла, что пописать мне не удастся, и вернулась к шатрам.

— Два — это лучше, чем один, — говорила Люба на обратном пути (нас вез тот же самый иранец, и теперь Люба сидела впереди, на правах женщины, которая с ним спала).

— Так не честно, — отозвалась я сзади.

— Честно, — возразила Люба. — У тебя есть Дауд.

Но Дауда у меня уже не было.

Кто бы мог подумать, но, когда я вернулась домой, переполненная нежным чувством вины, я застала Дауда трахающим мою сестру в нашей спальне. То, что с нее начала слезать кожа и на белье оставались обгоревшие лоскуты, его, видимо, не смущало.

Несколько секунд я стояла в дверном проеме, а потом пошла собирать свои вещи. Боже правый, если бы он переспал с кем угодно другим, кого я не знаю и никогда не узнаю, я бы слова ему не сказала — ведь это было бы то же самое, что несколько часов назад сделала я, но как я могла оставаться с ним после того, что увидела? Спать с моей сестрой, с этой жирной неблагодарной сукой, даже не думая о том, что я могу прийти домой (оказалось, она сказала ему, что я уехала к Любе и буду очень поздно), — это превышало меру моего отчаяния.

Дауд вскочил с кровати и, не потрудившись даже надеть трусы, бросился за мной. Я бегала по всему дому, вытаскивая барахло из ящиков, и швыряла его на диван в dinings.

— Что ты делаешь? — крикнул он, зачем-то пытаясь обнять меня.

Я отшатнулась от него и точно так же крикнула:

— Я ухожу от тебя, сука!

— Ничего не было! — Дауд бегал за мной и вырывал вещи у меня из рук.

— Ты что, охуел? — спокойно спросила я. — Неужели ты думаешь, я останусь и у нас все будет как раньше после того, что я здесь увидела?

Все это время моя сестра, затаившись, сидела в спальне.

— Но я тебя люблю, — сказал Дауд.

— Ты не любишь меня! — взвизгнула я и как-то совсем уж жалко разрыдалась (никогда бы, черт возьми, не подумала, что известие о столь же неизбежной, сколь закономерной измене Дауда станет для меня таким потрясением). — Ты вообще ничего обо мне не знаешь, кроме моего имени, и тебя ничего не интересовало все эти годы, которые я угробила с тобой!

— Нет! — заорал он и преградил мне дорогу к шкафу, где у нас лежали сумки.

— Да пошел ты! — Я схватила какую-то грязную, обконченную простыню из бельевой корзины и начала бросать на нее свою одежду, обувь и бесчисленные флаконы духов (ничего другого у меня не было).

— Куда ты пойдешь? — спросил он в бешенстве.

— Это уже тебя, сволочь, не касается, — ответила я, взваливая на плечо свой непотребный баул и направляясь к двери.

Дауд затрясся и, догнав меня у порога, ударил по лицу — это стало своего рода точкой в наших отношениях.

— Чтоб ты сдох, ебаный ублюдок! — крикнула я, убегая вниз по лестнице.

Слава богу, в сумке у меня нашлись ключи от машины. Рыдая, я бросила свои тряпки на заднее сиденье и поехала к Любе. Я ехала по ночному шоссе, вытирая слезы, с парусящими на ветру рукавами и штанинами, которые торчали из развязавшейся простыни, и думала о том, что еще два года моей жизни закончились полной хуйней и я снова, как это часто со мной бывало, оказалась одна, с голой жопой, без малейших надежд на то, что в туманном будущем со мной может случиться что-то хорошее. У каких-то безмозглых сук, посвятивших свою жизнь уборке помещений, были мужья, которые их любили, и дети, о которых они заботились, и почему-то только в моей жизни с самого начала царил абсолютный пиздец — я не знала, что делать дальше, если даже такого человека, как Дауд, я не смогла удержать. Я поняла, что крах моей души будет страшен, и, поскольку моя никчемность уже вышла за рамки даже того омерзительного дна, где я существовала, я подумала, что лучше мне будет вернуться в Россию, поселиться там в провинциальном городе, преподавать этикет в школе для девочек и переехать жить к военруку. Все это было уже невыносимо.

Люба встретила меня паническим криком.

— Что эта сука с тобой сделала? — заорала она так, что бутылки задрожали в баре.

Она, естественно, не знала, что я ворвусь к ней среди ночи, и проводила время за новой бутылкой водки и телефонным разговором с шофером-иранцем.

Люба потащила меня в ванную, и, взглянув на себя в зеркало, я пришла в ужас, потому что мой правый глаз затек, а переносица распухла и почернела. Я бессильно сползла на пол и зарыдала. Люба почему-то тоже зарыдала, но потом сказала, что нужно что-то делать, и, рыдая, отвела меня в dinings, усадила там на диван и сунула в руки стакан с водкой. Сама она куда-то ушла, и я только слышала, как вдалеке что-то то и дело падает, а Люба нервно матерится. Я выпила водку, закурила и немного успокоилась. Телефон разрывался, но я сказала Любе, чтобы она не брала трубку.

Через несколько минут она принесла мне лед и мазь от синяков («Очень полезная штука, — сказала Люба, — ее лучше иметь под рукой — ты ведь не знаешь, когда тебя изобьют в следующий раз»), которой я сразу намазала всю морду.

— Что случилось? — Люба тоже закурила. — Он узнал про сафари?

Я махнула рукой, потому что по сравнению с тем, что случилось, сафари уже казалось мне какой-то детской шалостью.

После моего эмоционального рассказа о финале сегодняшнего вечера Люба долго поливала мою сестру и Дауда грязной бранью, а потом спросила:

— И что ты хочешь делать?

— Ну, не жить же с Хамизом. — Я захохотала, так как слезы всегда сменяются у меня смеховой истерикой. — Я… я поеду домой, — вдруг решила я, хотя не думала об этом всерьез. — Да, я так и сделаю. У меня есть деньги, у меня есть гребаная однокомнатная скворечня, уж на какую-нибудь работу меня, я думаю, возьмут, и я буду жить, проклиная этих сволочей.

— Почему ты должна уезжать? — взорвалась Люба. — Эта срань припирается сюда неизвестно за каким хуем, ломает всю твою жизнь, и ты еще должна уезжать. Пускай она катится ко всем чертям!

— Я не должна уезжать, — сказала я. — Я сама этого хочу, мне надоела эта параша, в которой я живу здесь. С этим надо покончить.

— А я? — мрачно спросила Люба.

— Не могу же я вечно жить у тебя и работать в борделе, вертя каждый вечер жопой перед долбаными арабами? — сказала я. — Мне нужно начать какую-то другую жизнь, все это уже осточертело.

На следующее утро я позвонила в аэропорт Дубая, и мне сказали, что в восемь вечера есть рейс на Москву. Я купила билет, мстительно назвав номер кредитной карточки Дауда (мне не верилось, что он успел ее заблокировать). После этого я кое-как привела рожу в порядок, нацепила темные очки и поехала в банк, чтобы снять все свои деньги, честно заработанные проституцией и танцем живота. Когда я вернулась, Люба была в пьяной истерике, потому что ей только что позвонил Дауд и, несмотря на то что она три раза его обматерила, бросала трубку и уверяла, что меня у нее нет, сказал, что скоро приедет.

Мы понеслись в гараж, чтобы отогнать куда-нибудь джип Дауда, на котором я приехала, ведь если б он увидел его, весь мой план полетел бы к чертям. Наверное, лишь предельное нервное возбуждение помогло Любе вести машину в том состоянии, в котором она меня встретила, но тем не менее нам удалось доехать до какого-то гребаного отеля и припарковать там джип (ключи я выбросила в море на глазах целой толпы загорающих туристов, после чего села в Любину машину, и мы понеслись домой).

Дауд, к счастью, опаздывал, и я успела спрятаться в шкаф, куда Люба принесла бутылку виски, — подумав, мы решили, что в шкафу лучше не курить, потому что это может меня выдать. Баул с моими вещами Люба затолкала под кровать в спальне, и в этот момент раздался звонок в дверь.

Я затаила дыхание — на секунду у меня в голове промелькнула мысль: «Боже, чем я занимаюсь? Мне ведь уже тридцать два года, а я сижу в шкафу, с бутылкой виски, которое скоро, наверное, начну пить, и все закончится тем, что я просто вывалюсь, пьяная, из этого шкафа, а Дауд, увидев меня в таком состоянии, поймет, что ему не составит большого труда заставить меня вернуться и еще, возможно, извиниться за свои последние слова», — а Люба тем временем открыла дверь.

Припав к щели в шкафу, я увидела Дауда. Он выглядел чудовищно, у него был почему-то разбит нос, и я могла объяснить это только тем, что после нашего расставания он долго пил. Люба заметно нервничала. Не в силах сдерживаться, она в конечном счете просто подошла к бару и выпила подряд два стакана водки.

— Что-то я перешла на водку, — сказала она Дауду.

Он тяжело рухнул на диван и сидел, обхватив голову руками. «Неужели он так любит меня?» — с интересом подумала я. Люба почему-то продолжала стоять у бара, куря одну сигарету за другой и через каждые две минуты подливая себе водки.

— И где она? — спросил Дауд плачущим голосом.

— Не знаю, — Люба снова налила себе. — И даже если бы я знала, я бы тебе, тварь, ничего не сказала.

— Не оскорбляй меня, — устало сказал Дауд. — Я звонил Роберту, он не отвечает. Она с Робертом, она хочет с ним жить?

— А почему бы и нет? — нахально спросила Люба. — Может, он хотя бы не будет трахать разных лживых сук прямо в своей спальне.

— Так она с ним? — повторил Дауд.

— Я сказала тебе, что ни хера не знаю! — рявкнула Люба. — Хочешь выпить? — спросила она, помолчав.

Дауд кивнул, и Люба протянула ему стакан с виски. После этого они молчали около сорока минут и только пили и курили. Я немного заскучала в шкафу и, все чаще прикладываясь к виски, начала беспокоиться, что, если все так пойдет и они нажрутся, я в конце концов просто пропущу самолет, потому что не смогу выйти из шкафа.

— Но ведь она звонила тебе? — спросил Дауд, потирая нос.

— Звонила, — ответила Люба. — Что с твоим лицом?

— Я упал, — Дауд тупо смотрел в пол. — Я ее так люблю, — сказал он через некоторое время пьяным плаксивым тоном. — Я не говорю, что то, что я сделал, — хорошо, но ведь это можно простить, это ведь не конец света. Мы так хорошо с ней жили.

— Ну вот и дожили, — сказала Люба; она была уже смертельно пьяна и плохо соображала. — Вы все — ебаные суки, — Люба решила не возиться со стаканами и пила водку прямо из бутылки, — все — лживые козлы, скоты, которые думают, что станут счастливее, если трахнут больше каких-то бухих свиней. — Судя по всему, себя Люба не относила к категории «бухих свиней». — Что, ты получил большое удовольствие вчера? — Она напирала на Дауда с расплескивающейся бутылкой водки в руке. — Тебе было так хорошо, что ты решил послать на хуй всю свою жизнь?

Дауд молчал, закрыв глаза руками.

— Что ты теперь будешь делать, идиот? — орала Люба, в паузах глотая водку. — Кому ты нужен, мерзкая сволочь? К вам нельзя относиться по-человечески, уроды, вас вообще надо держать как домашних животных, только ради секса. Да и то вы не должны жить в доме, для вас нужно построить специальные будки…

— Хватит, — сказал Дауд. — Что мне делать?

Люба развела руками, давая понять, что не знает. После этого она повалилась на диван и сказала:

— Ищи себе шлюху и живи с ней за деньги. С таким гадом, как ты, никто бесплатно жить не будет. Трахайся с этой жирной долбаной Маргаритой, — посоветовала она, — внешне она отдаленно напоминает Лизу.

— В общем, так, — Дауд, видимо, понял, что разговор, который он ведет, беспредметен, — я не идиот и понимаю, что ты сразу же ей позвонишь или даже пойдешь к ней, если, конечно, сможешь. Передай, что я ее все равно найду, а если она спит с Робертом, то передай, что я ее убью. — Он встал и поплелся к двери.

— Ой, как напугал! — закричала Люба ему вслед. — Да я тебя размозжу, падла, я тебя просто уничтожу, ты у меня еще пожалеешь, что родился на свет и столько лет коптил это ебаное небо!

Дауд ушел, и я вылезла из шкафа — у меня затекли руки и ноги, и оказалось, что я выпила две трети бутылки виски. Я попросила Любу одолжить мне сумку, и она приволокла огромный черный чемодан, куда я кое-как побросала все свое барахло.

— Я хочу пораньше поехать в аэропорт, — сказала я. — Наверное, нужно вызвать такси.

— Ты что, охуела? — спросила Люба. — Я отвезу тебя.

— А ты сможешь? — Я с сомнением посмотрела на нее.

— Еще как. — Люба начала одеваться. — Нужно только купить жвачку, — крикнула она из ванной.

В пятнадцать минут седьмого мы приехали в аэропорт. Регистрация на рейс уже началась. Мы встали в очередь русских туристов и страдающих похмельем стюардесс. У меня тряслись руки.

— Ну что же, — сказала Люба, — как говорится, good-bye, Дубай?

Я заревела и повисла у нее на шее. Люба тоже ревела.

— Может, не надо уезжать? — говорила она сквозь слезы. — Хрен с ним, с Даудом, полно ведь других мужиков. Как же я буду здесь без тебя?

— Я приеду к тебе. Я буду часто приезжать, — всхлипывала я. — А ты звони мне. Я ведь не знаю, что там, в этой гребаной Москве. Может, мне придется сразу же купить обратный билет. Я три года там не была.

Подошла моя очередь — я сдала багаж и прошла через металлоискатель.

— Позвони сразу! — кричала Люба из-за разделительной линии.

Я обернулась и посмотрела на нее. Двухметровая русская баба, с размазавшейся косметикой и совершенно пьяная, рыдала на весь дубайский аэропорт, никого не стесняясь, и служители таможни протягивали ей бумажные салфетки.

— Я вернусь, я еще вернусь! — крикнула я. — И пусть они сдохнут, эти ебаные суки!

Какая-то женщина в ужасе схватила ребенка и увела его подальше от меня.

Все было кончено. Я ехала домой.