Открытие удочки

Глава 4. Моя новая жизнь

Самолет был практически пуст, и после взлета я ушла в самый хвост, поближе к сортиру, где раскидала свое барахло по трем сиденьям. Очень хотелось есть, но до ужина был еще целый час, и мне ничего не оставалось, как пить водку, купленную в дьюти фри. Вскоре это привело к тому, что мне захотелось курить, и я начала через каждые десять минут шастать в туалет общей площадью квадратный метр, где дымила до головокружения.

Стюардесса сделала мне два строгих замечания, а потом просто махнула на меня рукой — я поняла, что путь, по которому движется мир, заставляет его игнорировать безвольных сволочей, не способных совладать даже с собственными порочными пристрастиями. Скоро таких людей, как я, прекратят пускать в общественные места и оборудуют грандиозные свинарники, где они будут сидеть за стеклянными заграждениями, а нормальные люди будут плевать им под ноги и радоваться их страданиям, как праведники мукам грешников в аду.

Я с жадностью проглотила ужин и съела даже дольку лимона из овощного салата. Мне пришло в голову спросить стюардессу, не сможет ли она принести мне еще одну порцию, но потом я подумала, что этим только дам ей повод меня оскорбить. Поэтому я убрала водку и легла спать.

В Москву этот чертов самолет прилетел в половине второго ночи. В очереди паспортного контроля я стояла последней, и, когда через час все же подошла к окошку и сунула туда свой паспорт, сидящая там фригидная сука потребовала, чтобы я сняла темные очки, и долго смотрела на меня с брезгливым презрением. Потом я сорок минут ждала багаж и заполняла таможенные декларации, с маниакальной четкостью указав все золотые украшения и даже кольцо в пупке.

Наконец эти сволочи соизволили впустить меня в страну, где я родилась, и сквозь толпу восторженных встречающих, в темных очках среди ночи, я поплелась к такси. Какой-то рвач довез меня до дома за сто долларов — мне это было уже безразлично, — и, поскольку у меня не было ключей (бог знает, где я их потеряла в пьяном бреду), пришлось ломиться к соседям, потому что в последний раз, когда я была дома, я оставила им второй комплект. Долгое время они не понимали, что происходит и кто я такая, а потом, когда я все им разъяснила, столько же искали эти гребаные ключи.

Когда я наконец попала домой, за мутными, в ламинате пыли окнами было светло и радостно чирикали ранние пташки. Страшно вспомнить, в каком состоянии была квартира — в ней разве что не жили летучие мыши. Ни хрена, естественно, не работало. Света не было, телефон отключили, и только из крана в ванной потекла кровавая, как стариковская моча, вода, под которой я кое-как помылась. После этого я минут десять хлестала по дивану полотенцем, надеясь выбить пыль, и, частично достигнув своей цели, легла на него. Я лежала на этом грязном, воняющем затхлым одиночеством диване, попивая водку, и понимала, что мне необходимо собраться и составить план неких первичных действий. Прежде всего нужно было убраться, сходить в магазин и купить еды, пилить в какой-то долбаный ЖЭК и восстанавливать платежные квитанции, чтобы не сидеть всю оставшуюся жизнь при свечах и в конечном счете не погибнуть в бушующем пожаре. Также следовало осторожно выяснить, кто теперь президент России, какова расстановка политических сил, где мама и чем занимается папа, и не сможет ли кто-нибудь из них устроить меня на работу.

Допив водку, я решила немедленно действовать.

Одевшись и подправив тональную маску на лице, я отправилась в продуктовый магазин, подумав при этом, что в ближайшие дни нужно купить машину — трендеть в метро в мои годы казалось мне уже апофеозом нравственного распада. Я накупила жратвы и, естественно, спиртного, причем в магазине продавцы и редкие утренние покупатели, ориентированные в основном на пиво, смотрели на меня, как на опасную гадину, потому как не представляли себе, что человек может позволить себе за один присест купить пять бутылок виски, три пол-литры водки, четыре коньяка и текилу (сто лет не пила текилу).

— На пару дней хватит, — вслух сказала я.

Поход в магазин обошелся мне в триста долларов, и не могу сказать, что я была этим обрадована. С пакетами, набитыми едой и алкоголем, я поперлась в метро, чтобы купить телефонную карту, — они почему-то продавались только там.

Через полчаса я набирала мамин номер. Видимо, она уже встала, чтобы идти на работу, потому что взяла трубку довольно быстро.

— Привет, мам, — сказала я.

— О боже, — в мамином голосе я не услышала особой радости, — где ты?

— Я в Москве, стою у метро, в телефонной будке, с пакетами, до отказа набитыми алкоголем, — ответила я.

— И что ты хочешь? — спросила мама.

— Я хочу найти работу. — Я исхитрилась достать из заднего кармана джинсов сигареты и закурить.

— Какую работу? — Мама начала раздражаться. — Танцевать в ночном клубе? Туда ты можешь устроиться и без моего участия.

— Мама! — в отчаянии крикнула я. — Ты помнишь, сколько мне лет? Я не могу танцевать в ночном клубе до пенсионного возраста, потому что пока еще не открыли ночные клубы для стариков и геронтофилов.

— Что произошло? — поинтересовалась мама уже более спокойным тоном. — Почему ты вернулась?

— Я потом все расскажу, — ответила я, понимая, что во всем, что я делаю, нет ни малейшего смысла. — Я позвоню. — И повесила трубку.

Вернувшись домой, я поняла, что мне надо каким-то образом проявить волю и взять себя в руки, — честно говоря, я уже сильно жалела, что приехала в Россию. Надев халат, я приступила к уборке, которая длилась четыре часа. Слава богу, у меня был веник. Пока я с остервенением терла ванную, я думала о том, как прекрасно, что мою расслабленную голову не посетила мысль сдать эту квартиру или, того хуже, продать ее, ведь тогда мне было бы просто некуда вернуться и я была бы обречена спиваться и стариться у Дауда, который становился бы все более наглым и в конце концов, наверное, начал бы заказывать проституток, не обращая внимания на то, что я пью кофе на кухне. Помыв зеркало, я отошла от него на два шага и с ужасом посмотрела на себя. Моя мама явно польстила мне, предположив, что я могу танцевать в каком-то ночном клубе. Я выглядела так, что мне нельзя было не то что где-то танцевать, а просто показываться на публике, если, конечно, это не комната смеха или стрип-шоу уродов. Я весила килограммов двадцать, мои волосы превратились в какое-то неудобоваримое мочало, один глаз был белый, а другой — красный, и я подумала, что мне действительно стоит обратиться в какое-нибудь шапито, чтобы разъезжать с ним по стране и жить в одной палатке с бородатой женщиной и человеком-крокодилом.

Все эти мысли так меня расстроили, что я открыла бутылку виски и решила перенести унизительный визит в ЖЭК на следующий день. Я лежала на диване перед неработающим теликом и думала о том, что степень бессмысленности моего существования уже зашкаливает на минусовых числах. У меня не было семьи и не было детей, моя мама, поговорив со мной по телефону, мгновенно забыла обо мне и, очевидно, включилась в ничем не нарушаемый ритм повседневности — я валялась на пыльном диване, вливая в себя виски, и казалась сама себе дряхлой псиной, упавшей на могилу хозяина и вознамерившейся там сдохнуть. Меня даже посетила порочная мысль вернуться к Дауду, но потом я подумала, что сделать это — то же самое, что нацепить на себя табличку «Я — ПОЛНОЕ ГОВНО» и разгуливать с ней по улицам.

Почему в этом гребаном мире есть люди, которым что-то удается, которые достигают своей цели и, вознесясь на головокружительную высоту, с усмешкой взирают на трагических уродов типа меня, прозябающих в ничтожестве, в однокомнатных квартирах, не имея даже призрачной надежды изменить свою кошмарную жизнь? Почему, Господи, ты обрек меня на нищету духа и разложение рассудка, при котором я вынуждена признать свое фатальное бессилие справиться даже с таким насущным вопросом, как поход в ЖЭК? Почему я торчу совершенно одна в этой ебаной жизни, но одновременно как бы и за ее пределом, почему Провидение твое нигде не дает мне пристанища, и я, как старая, потрепанная стрекоза, мечусь по созданному тобой миру, теряя с каждым годом все больше зубов и жировых тканей?

Выпив полбутылки виски, я неожиданно, но катарсически ясно почувствовала, как распадается мое тело, как оно устало и больше не хочет бороться, полагая своей последней и единственной целью сделать алкоголь неразлучным спутником жизни и в конечном счете причиной смерти. Мне пришло в голову, что я сопьюсь, с каждым днем буду выглядеть все хуже и, следовательно, неумолимо понижать шансы связать свою судьбу с кем-либо более достойным, нежели отсидевший двадцать лет сантехник Анатолий.

Пошатываясь, я встала с дивана и, порывшись в ящиках письменного стола, нашла клочок бумаги, на котором увековечила свои планы на будущий год. Они были таковы: напиваться только раз в неделю (полагаю, нет нужды говорить, что этот пункт потерпел мгновенное, тотальное поражение, как армия, сдавшаяся в плен), снизить количество выкуриваемых сигарет до одной пачки (одна — одна с половиной, в данном случае я была победителем армии сигарет), сходить в ЖЭК, приобрести хотя бы несколько приличных вещей и отложить свой гардероб пьяной шлюхи до лучших времен (я купила черную мини-юбку и два свитера, которые так кололись, что их невозможно было носить дольше двадцати минут), восстановить связь с папой и устроиться на работу (это мне удалось), забыть о Дауде и поменьше материться — увы, над последними двумя пунктами я работаю до сих пор.

Заваливаясь спать, я понимала, как мне будет тяжело.

На следующий день я имела все основания гордиться собой. Поход в ЖЭК увенчался головокружительным успехом — убедив их всех в своей платежеспособности, я добилась того, что мне включили телефон и электричество. Ужасающую батарею бутылок я спрятала в стенной шкаф на кухне и прикрыла тряпками (мне пришло в голову, что не пить будет легче, если виски все время не маячит у тебя перед глазами). Также я зашла в книжный магазин и купила себе дневник, чтобы заносить в него сведения о своих достижениях и неизбежно следующих за ними провалах в бездны жестокого женского алкоголизма, сопровождающегося шокирующим сексом с таксистами и соседями-азербайджанцами (мысленно я, конечно, надеялась избежать подобного поворота событий). Честно говоря, кроме сбивчивой записи в день покупки, я не пополнила дневник ни одной стоящей информацией, и он до сих пор пылится на моем письменном столе.

Проделав все эти «великие дела», я села на кухне с чашечкой кофе и придвинула к себе телефон. Разумеется, мама мне не перезвонила — потом выяснилось, что у нее был новый любовник и она не хотела, чтобы он знал о моем существовании (неплохой итог тридцати двух лет жизни — когда твоя мать стыдится тебя и не хочет показывать посторонним людям). Отпив кофе, я подумала, что так даже лучше и у меня будет время, чтобы стать совершенно другим человеком — гордым, независимым и уверенным в себе — и только тогда показаться маме, а не ползти к ней сейчас без всякой видимой цели, с разбитой мордой и затекшим глазом.

Я решила разыскать Андрея — моего школьного друга, с которым мы были неразлучны с десятого класса, а когда нам было по двадцать, нажравшись экстази, регулярно проводили время в ночных клубах с самой скандальной репутацией, из которых выбирались среди ночи, окончательно охуев, и ехали домой, чтобы покурить гашиш, врубить порнуху и рухнуть в койку. Я не видела его с тех самых пор, когда познакомилась с отличным немецким парнем по имени Зиги и он увез меня в славный город Штутгарт, дав мне весьма реальный шанс выйти за него замуж, родить детей и провести остаток жизни, разгребая псарню в загородном доме на берегу Рейна, но я, разумеется, отвергла его, сбежав в Берлин с турком. Что поделать, когда тебе исполняется тридцать два, ты начинаешь понимать, что могла бы встретить этот скорбный юбилей совсем иначе, если бы в молодости не вступала в бурные отношения с турками, а разогревала в микроволновой печи полуфабрикаты для Зиги, спала с ним раз в неделю после футбола и проводила основную часть рабочего дня в супермаркете.

Найти Андрея оказалось не так-то легко — я обзвонила половину наших одноклассников и долго пыталась заставить тех, кто все еще жил по старым адресам, вспомнить, кто я такая («О боже, Богдан, ну ты помнишь: Лиза, я еще напилась с тремя грузинами в физкультурной раздевалке, когда мы учились в девятом классе, и потом мальчики не хотели со мной разговаривать»). Наконец мне повезло, я дозвонилась до матери близкого друга Андрея, и она согласилась дать мне его домашний телефон, сказав, что не знает рабочего. Я принялась судорожно ему названивать, но никого не было дома и работал автоответчик, на котором я оставила сообщение такого рода: «Здравствуй, мой дорогой, это твоя дорогая подруга Лиза. Я снова в Москве, в полной жопе, сижу все в той же квартире, где мы с тобой просматривали раритетные фильмы с участием Чиччолины, и жду твоего звонка».

Сказав все это, я положила трубку и с ужасом подумала о том, что Андрей может быть женат и его гипотетическая жена будет по меньшей мере озадачена, вернувшись домой после рабочего дня и обнаружив на автоответчике мое сообщение. Эта мысль меня немного расстроила, и я уже начала подумывать о том, чтобы выпить, но тут Андрей сам перезвонил мне — оказалось, у него запой, и он не берет трубку, опасаясь, что звонят с работы.

— Как я рад, что ты позвонила, — произнес он подозрительно певучим и нежным голосом. — Что заставило тебя вернуться в эту долбаную Москву из замечательной страны, где каждый день светит солнце и арабские секс-боги разгуливают по улицам в белоснежных одеждах?

От изумления я чуть было не прикусила язык — он что, стал гомиком?

— Зайка? — позвал Андрей. — Я тебя не слышу.

— Хм, — сказала я, — я здесь… Просто немного волнуюсь.

Андрей был как-то странно взбудоражен фактом моего позорного возвращения и настаивал на том, что сегодня мы должны поужинать в каком-нибудь безумно шикарном, уютненьком ресторане (он так и сказал: «в безумно шикарном, уютненьком ресторане»), где меня будет непременно ожидать сюрприз. Я неуверенно согласилась, и мы договорились встретиться в восемь вечера около памятника Пушкину.

— Я надеюсь, ты помнишь, как выглядит Пушкин? — ласково поинтересовался Андрей.

— О да, — сказала я, — половина всех козлов, с которыми я встречалась, назначали мне первое свидание прямо у него под ногами.

Я положила трубку и заторопилась привести себя в порядок, чтобы к началу ужина не выглядеть как человек, вчера вышедший из запоя и все еще неспособный справиться с дрожью в пальцах. Я приняла ванну с морской солью, накрасилась так, как будто социальная служба по опеке детей-сирот что-то спутала и меня пригласили на елку в Кремле, выбрала подходящие темные очки и приняла решение надеть черный брючный костюм (он, правда, был мне немного велик) с красной шифоновой блузкой от Бетти Барлей.

Садясь в такси в половине восьмого, я еще не знала, что меня ждет самый ужасный ужин в моей жизни: Андрей будет целоваться, поигрывая языком, с кудрявым пидором, уверяющим, что он — восходящая звезда телевидения, а рядом со мной окажется другой наш одноклассник (это и был сюрприз) с занудливой женой, которым мне придется весь вечер доказывать, что я не проститутка (уже не проститутка).

Что и говорить, Андрей превратился в самого отвязного гомика из тех, кого я знала в своей жизни (он стал даже хуже моего дяди Сережи, который, бывало, звонил мне среди ночи в истерике и кричал, что не похудел ни на грамм после того, как выпил три пачки слабительного и был вынужден пропустить работу).

Андрей уже ждал меня около памятника Пушкину, сентиментально держась за руки с восходящей телезвездой, когда я вылезла из такси, преодолев двадцатиминутную вечернюю пробку. Увидев меня, они закудахтали, мы обнялись и поцеловались (почему-то выяснилось, что с педерастической телезвездой я тоже должна целоваться), а потом (чтобы не привлекать внимания толпы митингующих скинхедов) они потащили меня в переулок, где обосновался «шикарный, уютненький ресторан».

Это было довольно странное местечко, с красными стенами и расписным потолком с сюжетами на тему сексуальной жизни русских царей.

— Ну как тебе? — жеманясь, спросил Андрей.

— Действительно шикарно, — отозвалась я.

Прилизанный, с хлестаковским пробором официант провел нас к столику в глубине зала, где уже сидел наш с Андреем одноклассник — его фамилия была Самочкин — со своей бесплодной женой, которая, очевидно, полагала, что выглядит неотразимо, и вела себя как настоящая селф-мейд-вумен. Этот чертов Самочкин тоже встретил меня, надув губы, — потом Андрей объяснил, что он до сих пор не забыл, как пятнадцать лет назад я сказала ему, что сделать один долбаный рекламный ролик для фирмы собственного отца — совсем не повод считать себя первоклассным дизайнером и разговаривать со мной так, как будто я долго уговаривала позволить мне за большие деньги сосать его член. Кстати, по ходу этого кошмарного ужина я узнала, что за все те годы, пока мы не виделись, Самочкину удалось создать еще один нетленный ролик (заказ кабельного канала на рекламу собачьего корма) — очевидно, именно в этой связи он оглядывал сидящих за соседними столиками людей с таким видом, как будто они слишком громко шепчутся о его величии.

— Здравствуйте, — жена Самочкина протянула мне через стол свою тощую ладонь с короткими ногтями, покрытыми бесцветным лаком. — Меня зовут Ольга.

— Очень приятно, — ответила я, чувствуя, как на меня накатывает тихое бешенство. — Вы, я полагаю, медсестра?

Несколько секунд чета Самочкиных обескураженно молчала, а потом, под оглушительный хохот гомиков, Ольга холодно спросила меня, почему я так думаю.

— Ну, знаете ли, — я вытащила из кармана сигареты и закурила, — во всех развитых странах медицинский персонал коротко стрижет ногти и покрывает их бесцветным лаком, и только в России вам всаживают в задницу укол огромным розовым ногтем. Я решила, что вы привержены гуманным ценностям капитализма и проводите в рядах наших медсестер кампанию за бесцветный лак.

— Ты ошиблась, Лиза, — трагически произнес Самочкин. — Моя жена добилась больших успехов в рекламном бизнесе, если ты, конечно, представляешь, о чем я говорю, ведь последние десять лет ты, насколько я знаю, стояла, задрав ногу на стену дома, и разбиралась только в марках презервативов…

— Хватит, заткнитесь! — обиженно взвизгнул Андрей.

— Почему люди такие злые? — подхватила телезвезда плаксивым голосом. — Никто не хочет забыть о своих социальных амбициях даже в дружеской обстановке, и мы проводим время, не шутя и веселясь, а мелочно собачась.

Я заулыбалась и приняла внутреннее решение вести себя нейтрально и не вступать в словесные прения с Самочкиным и его женой, добившейся столь головокружительных успехов в рекламном бизнесе. Мы ели ужасную, пересушенную еду и много пили (все, кроме жены Самочкина — она была настоящей леди). Через час я поняла, что мое намерение объявить пьянству бой придется отложить до следующего раза, потому как сегодня я определенно напьюсь.

Когда с едой было покончено и Андрей заказал еще две бутылки вина, я поняла, что была приглашена на этот «дружеский» ужин единственно в качестве живого примера человека, потерпевшего абсолютный социальный крах (ведь все эти люди мнили себя едва ли не золотым запасом зарождающегося в России капиталистического общества) по причине собственного слабоволия и вопиющей бесталанности. Перебивая друг друга, они начали задавать мне вопросы, отвечая на которые я, по-видимому, должна была все более укреплять их в вере в свою исключительность и социальную успешность. В какой-то момент мне даже показалось, что в финале вечера каждый из них сделает попытку ненавязчиво предложить мне деньги.

— Ну и что там, в Эмиратах? — спросил Андрей, как ему, наверное, казалось, с пониманием глядя мне в глаза.

— Что конкретно тебя интересует? — настороженно спросила я.

— Чем вы там занимались? — подхватила жена Самочкина, допив пятый стакан апельсинового сока.

— Тем же, собственно, чем вы занимаетесь здесь, — отбивалась я. — Сначала я достигла «больших успехов» в стриптизе, а потом встретила мужчину, который взял на себя заботы о моем содержании по причине того, что ему нравилось, как я трахаюсь.

— О господи, Лиза, — поморщился Андрей, — зачем же так деструктивно?

Я просто не успела послать его на хуй, потому что Ольга вошла в азарт и, судя по всему, вознамерилась устроить мне настоящий блиц-опрос.

— Какое у вас образование? — насмешливо спросила она.

— Высшее. — Я залпом допила вино и с грохотом поставила бокал на стол.

— И с высшим образованием вы поехали в Эмираты, чтобы… чтобы… — очевидно, она считала в какой-то мере ниже своего достоинства вербально обозначить цель моего отъезда в Эмираты.

— Да, вы абсолютно правы, — ответила я. — С высшим образованием тоже можно смотреть на всю эту гребаную жизнь не из-под жалюзи мелкого рекламного агентства, где один-единственный коридор воняет мочой до умопомрачения, хотя сортир находится в самом его конце, а в упор и созерцать ее повсюду, не морщась при виде непривлекательных ее сторон. Можно жить и совершать безрассудные поступки, спать с миллионерами, а через год остаться с голой жопой, но в семьдесят лет все равно осознать, что жизнь была вам интересна и вы не просрали ее за экраном офисного компьютера и журналом Cosmopolitan, который читали в метро по дороге домой, надеясь, что он поможет вам понять, как встретить мужчину своей мечты. Высшее образование — это, знаете ли, не прыщ на заднице, ощущая который вы должны гордиться, презрительно посматривать на домохозяек и приходить в ужас от рюмки водки, — это ведь неминуемый шанс спиться и ничего не достигнуть, а также шарахаться от людей, которые курят, — вы ведь можете стать пассивным курильщиком, и рак легких помешает вам прийти к вашим заоблачным целям. В конечном счете, — меня несло, и я понимала, что нужно уходить, — вы достигнете посредственного места клерка в какой-нибудь долбаной конторе, где вас всю жизнь будет ебать в жопу начальник-двоеженец, вы даже не родите детей, искренне полагая, что они помешают вам стать русским Биллом Гейтсом, и в старости вас будут преследовать ночные кошмары, что нужно вставать и идти на работу, а просыпаясь, вы будете рыдать, вспоминая того парня, который хотел вас, но которому вы не дали, следуя советам Cosmopolitan.

— Ты напилась, — покровительственно сказал Андрей.

— Возможно, — ответила я, поднимаясь из-за стола и роняя сумочку на пол, — во всяком случае, этот неопровержимый факт освобождает меня от правил этикета и необходимости гробить вечер в обществе самодовольных бездарей, считающих себя вправе осуждать меня за то, что я иногда брала деньги за секс, в то время как им самим платят зарплату лишь потому, что пять дней в неделю в течение каждого гребаного месяца они нежно лижут жопу боссу.

Уходя, я сбила стул, но, естественно, не собиралась возвращаться и, рабствуя, поднимать его — по понятным причинам я не слишком дорожила своей репутацией в «шикарном, уютненьком ресторане», где по вечерам собирались пидоры и люди, чьи успехи в рекламировании собачьего корма так вскружили им голову, что они не могут прийти в себя и купить хотя бы машину (когда я стояла и, покачиваясь, ловила такси, Самочкины пулей вылетели на улицу и устремились в закрывающееся метро).

Дома меня ожидал разрывающийся телефон — звонила Люба.

— Это какой-то пиздец! — крикнула она, когда я одной рукой взяла трубку, а другой пыталась расстегнуть застежки на туфлях, чтобы избавиться от них.

— В чем дело? — взволнованно спросила я.

— Не знаю, с чего начать, я звоню из машины, — сказала Люба, как будто этот факт мог как-то объяснить ее замешательство.

— Надеюсь, Дауд покончил с собой? — спросила я.

— Дауд ищет тебя по всем притонам Дейры и не верит, что ты улетела в Москву, — после этой фразы в трубке раздался характерный «чпок», и я поняла, что Люба открывает зажигалкой бутылку пива, — твоя сестра настолько охамела, что приперлась ко мне и просила телефон Роберта, но я, разумеется, послала ее на хуй. Мне все звонят по сто раз на дню и спрашивают, что случилось. Рассказав эту историю двадцать раз, я начала уже просто вешать трубку. Но самое ужасное не это.

— А что? — спросила я, похолодев.

Люба зарыдала:

— Этот ебнутый дед узнал, что я спала с шофером, он обманул меня, сказал, что уехал на неделю, и специально вернулся раньше, я думаю, эта сволочь Дауд подговорил его, чтобы мне отомстить…

— И что дальше, что он сказал? — Я попыталась направить Любины пьяные рыдания в конструктивное русло.

— Он разводится со мной, эта сука нашел какую-то бабу, я уверена. У меня ни хуя нет, кроме тех денег, которые я клала в банк, но, ты же знаешь, половину я просрала на кокаин… — Люба бессильно замолчала и только всхлипывала в трубку.

— Ты что, идиотка? — изумленно поинтересовалась я (честно говоря, после двух дней, проведенных в Москве, жизнь в Дейре начала казаться мне каким-то милым французским фарсом, герои которого настолько наивны и чисты, что ежедневно наталкиваются на непреодолимую неспособность решить простые бытовые проблемы). — Он же не видел, как ты еблась с шофером?

— Нет, — сказала Люба.

— Возвращайся домой и устрой ему дикий скандал. Скажи, что с шофером спала я, — тебе даже не придется врать, что Дауд узнал об этом и хотел меня избить, а потом убить, что первое намерение ему удалось воплотить в жизнь, а второе — нет, потому что ты меня укрыла у себя, а потом препроводила в аэропорт. Дауд узнал об этом, пришел в бешенство и оклеветал тебя исключительно из лютой злобы. — Мысленно я поражалась собственной находчивости (вот что значит один день не напиться!).

Люба была в восторге. Мы несколько раз повторили сценарий предполагаемого разговора с дедом, и она, окрыленная собственной невиновностью и как будто даже поверив в нее, поехала домой, обещав сразу перезвонить мне.

Я приняла душ, выкурила сигарету и уже легла в постель, как вдруг позвонил пьяный Андрей и под оглушительный рев педерастического притона начал просить у меня прощения за сегодняшний вечер.

— Слушай, — сказала я, — засунь свой сраный язык в свою сраную, раздолбанную жопу!

На этой оптимистичной ноте закончился еще один день моей новой жизни.

Через пару недель мое лицо настолько улучшилось, что стало возможно показываться в общественных местах без темных очков и тональной штукатурки. Я решилась позвонить папе.

Не знаю, с чем это связано, но каждый раз, когда в ответственный момент своей жизни я звоню папе, у меня начинает заплетаться язык, как будто я нажралась в жопу — именно это папа всегда и подозревает, — дрожат руки, я начинаю совершать нескоординированные, бесцельные движения, бью стаканы и в конечном счете чувствую себя полной идиоткой. Честно говоря, когда я, дрожа, набирала папин номер, я ожидала услышать холодный, бесстрастный голос, который после десяти минут издевательств, порекомендовал бы мне больше никогда его не беспокоить.

Вместо этого папа устроил настоящий скандал и разговаривал со мной так, как будто я была не его дочерью Лизой, с которой он последний раз разговаривал по телефону три года назад (перед отъездом в Дейру), а по меньшей мере Бекки Тэтчер, первый раз не ночевавшей дома.

— В этой жизни ты очень мало меня слушаешь, — орал папа, — пора тебе уже угомониться и прийти в себя!

— Да, да, — униженно бубнила я.

— Что произошло, почему ты вернулась? — не унимался папа. — Я слышал, ты жила с шейхом, — с каким, на хрен, шейхом? — и купалась в золоте. С чего это ты решила приехать в Москву, в свою квартирку?

— Ну, — промычала я, — мы расстались…

— Расстались? — Он, видимо, решил добить меня окончательно. — Из-за твоего поведения?

— Нет, не из-за него, — мрачно ответила я.

— Или, может, приехала Марго и в очередной раз увела у тебя мужика? — некстати внес в ситуацию полную ясность папа.

— Да! — рявкнула я. — Так все и было, но мне странно, что ты так наивен при своих сединах и полагаешь, что переспать с мужиком — значит увести его.

После этого папа совершенно успокоился (ему всегда было важно довести другого человека до белого каления, а потом представить его психопатом и асоциальной личностью) и мягко спросил, не выпиваю ли я.

— О нет, — воодушевленно ответила я. — С этим покончено. — По известным соображениям я решила не напоминать папе инцидент, произошедший еще в те времена, когда они с мамой жили вместе и я, уезжая отдыхать, оставила ему ключи от своей квартиры, а вернувшись, обнаружила его, абсолютно пьяного, в ванной с голой проституткой.

— И каковы твои планы? — поинтересовался он.

— Ну, — я набрала воздуха, — собственно, поэтому, хотя и не только поэтому, я звоню. Я хочу найти работу и жить как любой нормальный человек, а не как… — Я решила не уточнять, как именно я жила все эти годы.

Папа обещал подумать.

Надо сказать, мое возвращение крайне его воодушевило, и мы начали регулярно встречаться — обычно папа ненавязчиво заглядывал ко мне после работы, без звонка, с намерением выяснить, не пьяная ли я? Убедившись, что это не так, папа с облегчением доставал из портфеля четыре бутылки темного пива, чипсы и копченую рыбу. Мы выпивали пиво, ели, а потом шли гулять по проспекту.

Приходя домой после этих гуляний, я наливала себе немного виски (надо сказать, я сделала очень важное, сенсационное открытие, которое в общих словах можно сформулировать так: «чем позже ты начинаешь пить, тем меньше у тебя шансов нажраться») и думала о том, что впервые за много лет жизнь начала приносить мне некую — абстрактную, разумеется, — духовную радость, а не только ноющую по утрам башку, страх венерических заболеваний и тупиковые размышления о том, какие члены у японцев. Каждую ночь, перед сном, я униженно благодарила Господа за то, что он послал в Дейру мою проклятую сестру и вырвал меня из кошмарной, суицидальной прострации, в которой я находилась там, оживляясь лишь при виде бутылки и голого Дауда.

Прозрение, снизошедшее на меня на яхте Гасана, в пепле унылого, уже не находящего в себе самом оправдания разврата, как оказалось, было единственной непреложной истиной, постигнутой мною за тридцать два года жизни и распустившейся, как райский цветок, в максимально суженном пространстве моей однокомнатной квартиры. Я вдруг нашла простое, поистине карамазовское подтверждение того, что жизнь есть радость, а Бог — любовь (конечно, в правильном понимании этого слова) и что, несмотря на фатальное ничтожество основной массы смертных, я могу обрести покой и твердое осознание того, из-за чего я все еще не вскрыла себе вены.

Каждое утро я просыпалась, как счастливая помолвленная девственница, мне хотелось вскочить с кровати и вылететь на улицу, улыбаясь прохожим (в конечном счете это закончилось тем, что на эскалаторе в метро какой-то маньяк подрочил на мое пальто), а не валяться в тошнотворном похмелье, мысленно задаваясь вопросом: почему вчера я опять не умерла?

В те времена мне, как это часто бывает с людьми, казалось, что этот духовный катарсис продлится вечно и, что бы ни случилось, я встречу неминуемые беды с совсем иным к ним отношением — сохраняя внутреннее достоинство и равновесие. По крайней мере, я приняла твердое решение больше никогда и ни при каких обстоятельствах не пьянствовать в одиночестве и не завязывать отношений с растленными сволочами, которых судьба дарила мне в избытке. Порой я даже начинала немного завидовать тем женщинам, которых в самом раннем возрасте соблазнили, обрюхатили и бросили, после чего они приобрели стойкий иммунитет против развратных мерзавцев и видели их за версту с той зоркостью, которая обычно приписывается рыбакам.

Не знаю, так ли это в действительности, но в тот период моей жизни у меня было непреходящее ощущение того, что после всех моих злоключений (в которых, впрочем, я одна была повинна) Бог дарит мне своего рода вознаграждение и как бы одобряет сделанный мною выбор. Страшно вспомнить, до чего я дошла в своем нравственном очищении — слегка выпив, я вела долгие диалоги с Богом и в экзерсических припадках искренне рыдала от стыда, вспоминая свои похождения в Абу-Даби или в ночном клубе Jela. Тогда мне не приходило в голову, что единственная моя проблема и одновременно первопричина всех моих бед — это фатальная неумеренность во всем, чем бы я ни занималась. И если бы жизнь не заставила меня свернуть с пути перманентных очищений и неослабевающего чувства вины, я бы скорее всего превратилась в религиозную психопатку, ходила бы в одной драной рубашке зимой и грозила клюкой мальчишкам, обмазывающим говном почтовые ящики.

К счастью, папе большими трудами удалось устроить меня на работу в двенадцатиполосную ведомственную газетенку, которая никогда не продавалась в киосках, но считала своим солидным плюсом тот факт, что исправно платила гонорары. Надо сказать, что, имея за плечами соответствующее высшее образование, я не писала ничего почти десять лет, о чем прямо сказала папе, но он отмахнулся, заявив, что мне стоит только посвятить один вечер просмотру основных московских газет — и я буду подкована в журналистике, как Александр Македонский в верховой езде.

По каким-то до сих пор непонятным мне причинам папа не пожелал использовать свои личные связи на благо моего трудоустройства и отвел к старой знакомой нашей распавшейся семьи — толстой тетке по имени Таисия (я помнила ее с раннего детства, когда она приходила к нам в гости и выкуривала за вечер две пачки сигарет «Пегас»). Кажется, тогда она работала в толстом литературном журнале с оптимистичным названием «Наша молодость» (от папы я с изумлением узнала, что она продолжает в нем работать) и называла себя «литературной дамой», а когда мне исполнилось шестнадцать и мама, сидя за столом с гостями, подвергала мою личную жизнь детальному анализу, эта Таисия, покровительственно взглянув на меня, заявила, что «нужно быть похитрее».

— Тебе надо быть похитрее, — сказала она. — Ты очень прямолинейна.

Вне всяких сомнений, у нее был огромный опыт плетения женских интриг и поистине лисья хитрость — десять лет она содержала мужа-алкаша, который продавал у гастронома ее колготки, спала на матрасе, стоявшем на кирпичах, потому как вся мебель была пропита, и заискивающе платила судебному приставу, который являлся к ней время от времени, чтобы описывать имущество (все эти сведения я почерпнула от мамы). Ее муж не работал, и Таисия постоянно унижалась перед влиятельными знакомыми, умоляя принять его на какую-нибудь мелкую должность. Если это удавалось, он добросовестно исполнял служебные обязанности две недели, а потом брал у сослуживцев в долг большие суммы и исчезал.

Почему Таисия не разводилась с ним, оставалось загадкой, — очевидно, вынашивала очередную хитрость, но не успела, потому что он сам ее бросил, разорив дотла. За все годы семейной жизни ей удалось найти в муже только одно положительное качество, на которое она постоянно указывала. «Он меня пальцем не тронул!» — гордо заявила она моей маме, и я могла сделать из этого только один вывод, что, по мысли Таисии, муж должен был в довершение всего систематически ее избивать.

Итак, Таисия большую часть своей жизни проработала в так называемом толстом журнале — специфическом элементе русской жизни, некогда владевшем умами, а в мое время скатившемся в неоплаченные помещения, тайно сданные в аренду секс-шопам, и безысходное пьянство, сопровождавшееся разговорами о конце России и писаньем в единственные штаны. Таисия была совсем не плохим человеком, и на протяжении всей жизни ее портило лишь фатальное отсутствие собственного мнения. Иногда я думаю о том, что ее характер удивительно соотносился с вульгарным представлением общества о женщине-музе, эдакой прилипале великого художника. Таисия могла бы стать восхитительной прилипалой, и, если бы встретила на своем пути кого-нибудь нуждавшегося в музе, она бы смогла отказаться от всего и закусывать шампанское сеном во имя какой-нибудь дикой, карамазовской мечты. Но она так и не встретила художника в самом общем понимании этого слова, возможно и потому, что ars longa, vita brevis est.[48]

Как я уже говорила, она встретила только своего мужа, который, я впоследствии узнала это от мамы, некоторым образом карнавализировал рану сердца Таисии — долгие годы он уверял ее, что пишет роман, который, когда будет закончен, потрясет основы бытия. Ради этого грядущего величия жанра муж даже убедил Таисию снять ему отдельную квартиру, где бы он отдался сочинительству со страстью, почему-то невозможной в условиях совместного проживания. Мама, смеясь, рассказывала мне, как в тот день, когда Таисия осмелилась заглянуть в это «жилище муз», ее взгляду предстали не осененные вдохновением листы, а пустые бутылки из-под портвейна и растянутые женские трусы на батарее в ванной.

Смех мамы над — в ее представлении — очевидной женской глупостью Таисии был в данном случае глумлением самоупоенного невежества над наготой Венеры. Отношения Таисии с обманывавшим ее мужем, как мне теперь кажется, нельзя было истолковывать в парадигме ее наивности и его лихого удальства — Таисия верила в красоту своей мечты о муже, к которому в повседневности испытывала лишь усталое презрение, она верила, что эта красота может питаться низостью, и верила до того момента, пока муж сам не начал этим тяготиться.

Папа коротко рассказал мне, что после развода с мужем Таисия жила в одиночестве, питаемом лишь радостью общения с котами, которых она периодически обнаруживала в мусоропроводах и коробках из-под израильских бананов, где их оставляли бессердечные люди. Тем не менее бескорыстная щедрость ее сердца требовала более масштабного символа веры, чем вызволенная из помоечного плена кошка, и такой символ нашелся. Им стал давний коллега Таисии по литературному журналу, некто Куропатов, которого она умудрилась возвести в ранг главного редактора. Это был измученный старик, стремительно сдававший бастионы разума наступающему маразму, — на момент описываемых мною событий он внезапно увлекся творчеством Толкиена, уводившим его и без того слабеющее сознание в разнузданную бесконечность больной фантазии. Литературный журнал, на протяжении более чем тридцати лет питавший интерес Таисии к жизни, пришел в легко предугадываемый упадок, в оставшихся (несданных в аренду секс-шопу) комнатах Куропатов устраивал встречи поклонников Толкиена, а Таисия продолжала защищать его от справедливых нападок окружающих, скорее всего лишь потому, что больше ей ничего не оставалось.

В этот гребаный журнал папа меня и направил, сказав Таисии по телефону, что я была замужем в Германии, но развелась и теперь вернулась домой в чудовищной депрессии, которую усугубляет моя социальная праздность.

Я сидела перед ней в протертом графоманскими жопами кресле, а она, глядя на меня с наигранной ласковостью, интересовалась: что же все-таки со мной произошло в Германии?

— Ну, — сдавленно произнесла я, — у нас как-то не сложилось…

— Он изменял? — почему-то шепотом спросила Таисия.

— Нет. — Я судорожно думала, что бы сказать, чтобы не выглядеть трагической идиоткой. — Он сильно пил.

— О! — Таисия понимающе кивнула. — Это самое страшное, — добавила она, помолчав.

Видимо удовлетворившись подтверждением того, что не она одна мучилась с алкашом, Таисия подробно изложила мне ситуацию в ведомственной газете, носившей двусмысленное название «Голос общественности». Хихикая, она поведала, что главный редактор сильно ей обязан и не сможет отказать ни в чем, потому что на досуге пишет эротические романы, которые за свой счет печатает («с купюрами, разумеется») в журнале Куропатова.

— Это помогает как-то выжить, — прояснила она ситуацию. — Ты сейчас, конечно, далека от всего этого, но поверь, здесь, в России, идет настоящая политическая резня между патриотами и грязными подонками, которые развалили Союз, и пресса — это настоящий полигон, хотя… — Она задумчиво помолчала. — Это не касается «Голоса общественности». Так или иначе ты поработаешь там немного, поймешь что к чему и тогда уйдешь в настоящую, боевую журналистику. — Таисия многозначительно улыбнулась и кивнула на письменный стол, где лежала измятая газета с ничего мне не говорящим названием «День грядущий».

— Да, да, — поспешила ответить я. — Огромное вам спасибо.

По дороге домой я зашла в бар и выпила четыре литра пива. Я перестала быть проституирующим ничтожеством — я нашла серьезную работу.