Зорге увидел дырки на ботинках лежавшего агента полиции. Он попросил служанку дать ему пару новой обуви - он был неравнодушен к обуви, и у него всегда лежала куча новых, щегольских ботинок. Аояма ботинки взял и, дождавшись, пока Зорге поднялся наверх, сказал служанке:
- Он страшный человек, когда сердится... Я не думал, что он такой.
И все-таки они заставили женщину прийти в полицию. Начальник спецотдела Мацунага составил протокол: где родилась, чем занималась, когда познакомилась с Зорге.
- Вы должны дать письменное обещание покинуть его, - сказал полицейский, и тогда вас можно будет спасти.
- Я не дам такого обещания, - ответила Исии-сан, - ни устного, ни письменного...
- Следовательно, - сказал Мацунага, - на этих днях протокол уйдет в центр, и вы будете навсегда опозорены презрительным подозрением.
В тот же вечер Зорге пригласил в маленький ресторан Мацунагу, Аояму, переводчика германского посольства Цинашиму и Исии-сан. Зорге поил гостей до ночи и просил об одном - разрешить Исии быть с ним под одной крышей. Мацунага отрицательно качал головой. Он продолжал отрицательно качать головой, когда сделался совсем пьяным. Зорге помог ему подняться, и они ушли. Их долго не было. Переводчик немецкого посольства Цинашима обернулся к Исии и шепнул:
- Полиция плохо думает о Зорге. Лучше вам не бывать у него. Я буду защищать вас, потому что я японец, но лучшая защита для вас - расстаться с ним.
Поздно ночью, сидя около своей старенькой пишущей машинки, Зорге негромко говорил:
- Больше тебе ходить ко мне нельзя... Я буду тосковать, но ты не приходи.
- Ничего... Я боюсь не за себя, я за тебя боюсь. Он быстро взглянул на нее.
- Знаешь, как страшно, когда болит раненая нога в холода... Выть хочется так страшно болит раненая нога. А у скольких солдат так болят ноги и руки? А сколько таких, как я, солдат сгнило на полях войн? Воровство - вот что такое война, малыш... Человек - маленький бедный солдатик. Когда начинается война, солдатик не может сказать "не хочу". Я стал умным, поэтому и делаю так, чтобы войны больше не было...
Он запнулся на мгновение и поправился:
- Стараюсь так делать, во всяком случае. Это моя работа, понимаешь? Моя настоящая работа...
- Цинашима-сан сказал, что за тобой следят... Тебе не верят...
- Зорге делает хорошее дело, - продолжал он тихо. ("Он говорил с таким прекрасным акцентом", - вспоминает Исии-сан, и тонкие пальцы ее рвут тонкий шелковый платок, и громадные глаза кажутся невозможно скорбными, увеличенные толстыми стеклами очков, - в тюрьме у нее испортилось зрение.) - Война страшна, человек несчастлив. Понимаешь? - продолжал он. - Зорге делает хорошо. Потом я умру. Это правда. Я умру. Что поделаешь? Зато люди будут счастливы. И ты будешь жить. Если Зорге не погибнет, вам будет трудно жить. Вам, японцам. А если я сделаю мою работу, это будет для японцев счастьем. Это правда...
4 октября 1941 года они виделись в последний раз.
Они виделись в последний раз именно в тот день, когда впервые встретились за шесть лет до этого. Она тогда работала в ресторане "Золотой Рейн", "Рэйн-гордо" - так произносят это японцы. Он там праздновал свой день рождения. Один. Сидел и пил шампанское, и смотрел на нее, и улыбался. А назавтра они увиделись возле музыкального магазина на Гинзе. "Какую пластинку тебе подарить?" - спросил он. "Итальянца Джильи", - ответила Исии. Зорге покачал головой: "Я лучше подарю Моцарта".
Они долго слушали пластинки в этом большом магазине, и постепенно мир смолк, и стало вдруг тихо, и был для этих двух - сорокалетнего Зорге и юной Исии - только веселый, озорной, мудрый Моцарт, полный свободы, любви, весны...
4 октября 1941 года они сидели в ресторанчике "Ломайер" и молчали. Потом Исии подняла за него бокал с шампанским - ему исполнилось сорок шесть лет.
Она пожелала ему счастья, здоровья и долгих лет жизни. Он усмехнулся и спросил:
- Полицейский у тебя уже был?
Она молча кивнула головой. Мацунага приехал к ней с протоколом ее допроса. Он сжег эти бумаги в маленькой японской печке "хибати". "Если об этом узнает хоть одна живая душа, - сказал он, - погибнем мы оба, причем вы - смертью более мучительной, чем я".
Усталая улыбка тронула лицо Зорге. Он погладил ее руку. Потом, закрыв глаза, притронулся пальцами к ее щеке. И так замер на мгновение.
- Все будет хорошо, - шепнул он. - Теперь Мацунага будет всегда защищать тебя, помни это.
Больше они не виделись: вскоре Зорге был арестован. Исии-сан арестовали только в сорок третьем году под хитрым предлогом: у нее в доме жил мальчик-студент, читавший книги запрещенного философа. Мальчика вызвали на допрос.
- Что ты знаешь об этой Исии-сан, женщине - государственном преступнике?!
Мальчик ничего про нее не знал. Его выгнали из института, а ее арестовали. В тюрьме шесть женщин сидели в десятиметровой грязной камере с клопами, вшами, блохами. Женщин вешали за ноги к потолку и так допрашивали. Мужчин пытали в коридорах на глазах женщин, - страдание было двойным - и физическим и моральным.
- Я чувствовала, что не выдержу этого ада, - рассказывает Исии-сан. - Два следователя допрашивали меня попеременно. "Спросите обо мне начальника спецотдела Мацунага", - рискнула я. "Теперь Мацунага всегда будет защищать тебя", - помнила я слова Зорге, сказанные им в наш последний день. Зорге всегда говорил правду. Он спас меня и тогда: Мацунага подтвердил, что я ни в чем не виновата. И меня выпустили из тюрьмы. Это Зорге спас меня. Он дал мне силу, он дал мне защиту, даже когда сам был беззащитен.
- А что было потом? - спрашиваю я.
- Потом была победа, - продолжает Исии-сан. - Ваша победа. Победа Зорге. Победа, принесшая Японии освобождение от милитаризма... В маленьком журнале я прочитала, что Зорге был казнен. Там же я нашла фамилию адвоката, который его защищал, - Асанума Сумидзи. Я искала могилу Зорге - никто не мог мне помочь. Я хотела узнать хотя бы, когда он погиб, этого тоже никто не желал мне сказать. Я ездила по кладбищам. Дзосигай - кладбище для тех, у кого нет семьи. Смотритель долго рылся в документах. Потом он ткнул пальцем в иероглифы: "Рихард Зорге". Я спросила:
- Где его могила?
- Не знаю. Походите по кладбищу, - может, отыщете.
Женщина долго ходила среди могил. Во время войны в Японии был древесный голод. Маленькие деревянные дощечки с именами умерших пошли на дрова. Исии-сан ходила среди холмиков по мокрой траве и опавшим большим листьям. Однажды приехал американский "джип", и несколько офицеров с переводчиком Судзуки ходили по кладбищу, громко переговариваясь и похохатывая. Они тоже искали чью-то могилу, и Исии-сан подумала: "Они тоже ищут его". Она поехала в тюрьму. Она добилась, чтобы ей показали "тетрадь прошлого". Там она нашла запись: "Рихард Зорге, место рождения - Берлин, скончался 7 ноября 1944 года в 10 часов 37 минут 10 секунд вечера".
Он погиб в день своего самого любимого праздника - в день революции Ленина.
- Где он похоронен? - спросила Исии-сан тюремного офицера.
- Это должно знать кладбище.
Она пошла к адвокату Асанума. Он взял ее дело и начал работу, но прошел год, и никто не хотел помочь ни ему, ни ей.
- Нами управляют американцы, - сказали ей в тюрьме, - мы за них не отвечаем, но они отвечают за нас...
Женщину в очках, в черном платье знали на кладбище. Однажды к ней позвонили оттуда:
- Недавно у нас было общее перехоронение. Мы хоронили тех, за кем так и не пришел никто из родных. Мы оставили одного иностранца. Можете его взять, если убедитесь, что это ваш Зорге.
- Почему вы думаете, что он был иностранцем?
- Судя по гробу, он был очень высоким...
- Я возьму, - сказала Исии-сан. - Я сейчас приеду...
- Погодите. У вас есть могила для него?
- Нет.
- Мы не можем в таком случае отдать его вам. Нужна могила.
Она купила могилу. Она отдала все свои деньги; это очень дорого было в Японии - купить могилу. Когда все документы были оформлены, Исии-сан поехала на кладбище. Пока она сидела в кабинете управляющего, раздался звонок из тюрьмы: ей запрещали взять останки Зорге. Кладбищенский управляющий окаменел лицом. Он был честным человеком, и во время войны по ночам к нему привозили многих из тюрем...
- Он мертв, этот Зорге, - сказал он тюремщикам. - Что изменится в этом мире, если я отдам женщине останки человека, казненного вами?
Он не послушался тюремного запрета, и женщина, адвокат и трое рабочих пошли на кладбище. Могилу раскопали быстро. Она сразу узнала его малиновые ботинки.
Рядом с его вставными зубами лежали очки в красной целлулоидной оправе. В одном из журналов Исии прочитала, что на суде он был в очках из красного целлулоида. Сошелся и перелом кости ноги. Это были останки Рихарда Зорге.
- В крематории я ждала час. Мне вынесли урну. Я написала на урне: "Рихард Зорге, пятьдесят лет". Ему тогда было сорок девять лет один месяц и три дня, но по нашим обычаям считается, что если хоть один день перевалил за твой год, ты уже принадлежишь к следующему году. Я хранила урну с его прахом у себя дома целый год. Он был со мной, а теперь он принадлежит всем честным людям Японии...
Исии-сан осторожно притронулась к бюсту Зорге и поправилась:
- Не он... Память о нем... О человеке, который воевал не против Японии, а против фашизма и который победил.
В ее лице улыбается все - и ломкая линия рта, и точеный нос, и лоб, и брови, - все, кроме глаз. Иногда она выходит из маленькой комнаты, и когда возвращается, заметно, что глаза ее чуть припухли и покраснели. Я смотрю на эту женщину с нежностью: она отплатила Зорге верностью и памятью - высшим проявлением человеческой любви. Она нашла останки человека, который принадлежит всем тем, кому ненавистны фашизм и война. Спасибо за это Исии-сан - верной и скромной, посвятившей жизнь свою служению памяти одного из самых человечных людей нашего грозного и прекрасного времени.
Весь день провел у господина Такаси - руководителя международного отдела крупнейшей частной телевизионной компании "Ти-Би-Эс". Беседовал с политическим комментатором г-ном Сонода. Он ехал в Токийский университет вести прямой репортаж: там идет забастовка левых студентов. Пригласил поехать вместе с ним. Руководитель "Ти-Би-Эс" сказал мне, что Сонода великолепно говорит по-английски: "У вас не будет проблемы с переводчиком".
Действительно, первые слова г-н Сонода произнес на хорошем американском "слэнте". Однако потом я понял, что, кроме нескольких обязательных фраз, он ничего не знает, и объясняться нам пришлось на пальцах. Тем не менее поездка была интересной. Около университета собрались демонстранты, человек двести. Пока мы стояли около телевизионных камер, толпа студентов возросла до пятисот.
Эту, как и остальные молодежные ультралевые демонстрации, отличает крайний истеризм. Маленький паренек в красной каске выкрикивает лозунги громким, тоненьким, пронзительным голоском. Остальные сидят на асфальте, подложив под себя листочки бумажки, и внимательно слушают лидера. Из здания, где сейчас находится штаб бастующих студентов, то и дело выходят ребята и девушки, раздают присутствующим листовки - своеобразные дацзыбао; их немедленно расклеивают на стенах домов. Эти дацзыбао отличаются от китайских тем, что в Китае нет ротаторов и писать приходится от руки.
Ребята готовятся идти к министру образования со своими требованиями, в главном - разумными. Если бы не крикуны, спекулирующие на студенческой проблеме, то наверняка большинство здравомыслящих японцев, озабоченных будущим страны, стало бы на сторону молодежи. Однако маоисты, прилепившиеся к движению, толкают ребят к требованиям "немедленной социальной революции, немедленного уничтожения всей буржуазной культуры, немедленного изгнания всех старых профессоров".
Ультралевых отличает такая же тенденция к железной организации, как и ультраправых. Стоило руководителю демонстрации посвистать в свой пронзительный свисток и крикнуть что-то через мегафон, как немедленно к нему подскакивали девушки и ребята и, зная заранее, кому, куда, в какой ряд, в какую шеренгу становиться, по-солдатски выстраивались в спаянную колонну.
Сонода быстро надел каску, дал такую же мне и попросил опустить на лицо прозрачную пуленепробиваемую маску.
- Сейчас может начаться драка, - сказал он. - Бьют весьма больно.
Промышленность по выпуску "противоударных касок" здорово греет руки: в месяц они выпускают 300 тысяч касок для демонстрантов в одном лишь Токио. Стоит такая каска 400 иен, а особенно прочная, красного цвета, - тысячу.
Японские журналисты мне говорили, что, быть может, хозяева этой "индустрии" связаны с главарями ультралевых маоистских студентов потому, что барыши у "каскопроизводителей" совершенно фантастические.
Чем дольше я наблюдал за студентами, тем больше они казались мне членами военной организации. Впереди - наиболее рослые ребята в касках, за ними девушки и парни без касок, это, вероятно, "интеллектуалы" движения худенькие, слабенькие, но очень голосистые, они все время выкрикивают лозунги. Колонну замыкает арьергард - там тоже здоровенные ребята в касках, с дубинками и металлическими прутьями в руках.
Ребята начали бегом кружить по улице, скандируя свои лозунги; они "разогревались", словно спортсмены перед стартом. Когда их крики стали особенно яростными, подъехали дополнительные наряды полиции. Полицейские выскочили из своих машин и, подстроившись на бегу к демонстрантам, окружили их со всех сторон и "повели" колонну к министру образования. Когда мы вернулись с г-ном Сонода в "Ти-Би-Эс", он продиктовал материал (кинопленка, которую привезли операторы, будет обработана через 30 - 40 минут и сразу же пойдет в эфир) и потом высказал мне свое мнение по поводу этих ультралевых.
- В основном это троцкисты и маоисты, - говорил он (уже с помощью переводчика), - ко и они очень дерутся между собой. Маоисты часто ездят в Пекин, там их великолепно принимают, там их подкармливают и дают денег на борьбу.
По подсчетам серьезных специалистов из Института общественного мнения компании "Ти-Би-Эс" (а эта компания умеет серьезно считать), лишь 20 процентов студентов принимают активное участие в беспорядках. Но эти 20 процентов в основном студенты гуманитарных факультетов, то есть сила наиболее "дрожжевая", организованная и наиболее, при всей своей внутренней индивидуальности, спаянная неразрешенностью проблем, стоящих перед ней. А 80 процентов остальных студентов следуют за лидерами, хотя в глубине души, вероятно, хотят учиться. (Это относится опять-таки к гуманитариям, - будущие врачи, инженеры и биологи к забастовке не примкнули.)
В кругах журналистов распространился слух о том, что правительство готовится ввести 200-процентный налог на оплату за образование, нанеся, таким образом, сокрушительный удар по бунтовщикам. (В 1969 году эта тема лишь будировалась, а недавно это было проведено в жизнь: теперь 500 тысяч иен - в среднем - стоимость обучения в частных университетах. А большинство университетов частные, потому что крупнейших государственных университетов очень мало. А что такое 500 тысяч иен? Это что-то около тысячи рублей. Студент должен платить тысячу рублей в год; за пятилетнее образование в университете он обязан уплатить 5 тысяч рублей. Конечно, при той незначительной заработной плате, которую получают рабочие семьи, бедные студенты вынуждены будут прекратить учебу. Эта мера вызвала шок среди японского студенчества. И сейчас, как мне говорят японские друзья, движение ультралевых студентов пошло на убыль. Центристские и правые организации смогли кое-чего добиться. Они, в частности, начали патронировать семьи, где есть студенты. При японском благородстве, обязательности и умении помнить добро эти студенты, естественно, бастовать не будут. Но выгодно ли это нации? Не знаю. Левые студенты, если отшелушить провокационные лозунги, требовали реформы обучения. Они хотели получать больше знаний; они просили осовременить программы; они хотели быть не "зубрилами" прогресса, а его заинтересованными работниками. Загоняя болезнь вглубь, общество рискует потерять много талантливых людей, а таланты - это главное богатство страны; потеря таланта, даже одного, - невосполнимая потеря...)
Господин Такахаси познакомил меня с обозревателем госпожой Содо. Она пригласила поехать вместе с ней в порт. ("Ти-Би-Эс" показывает высокий класс организации работы: за каждым обозревателем закреплена машина, киногруппа, фоторепортеры, диктофоны. Мобильность абсолютная.) В порту была торжественная встреча юношей и девушек из Окинавы. Они приехали в Токио - работать и жить, получать рабочие навыки на маленьких "семейных" фабриках. Им оплачивают жилье, пищу, плюс к этому дают зарплату - исподволь готовят "верных" студентов. (Это было началом серьезной борьбы с левыми. Я сказал тогда об этом Содо. "Ну что вы, это чистая благотворительность. Впрочем, из этого, конечно, стоит извлечь пропагандистскую выгоду".) В порт съехалось десяток репортеров. Со всех сторон снимали ребят из Окинавы, коричневых от тамошнего тропического, жгучего солнца. (А "у нас" в Токио по-прежнему холодно, ветер пронизывающий.) Содо сказала, что через два-три часа по вечерней программе будет передан репортаж о приезде этих юношей и девушек из Окинавы. Через полчаса после того, как мы возвратились в телецентр, меня пригласили посмотреть этот репортаж - он уже готов и смонтирован. В кадре - ребята из Окинавы. Они завороженно смотрят на громадины токийских домов, на торжественную встречу ("Вы приехали работать и учиться, быть полезными родине, мы поможем вам в этом"), на оркестр, цветы. Встык - кадры, на которых запечатлены кричащие, свирепые "леваки" в касках, с дубинками в руках. И невдомек мальчикам и девочкам из Окинавы, что они объективно выступают в роли противников прогресса, ибо, повторяю, в первооснове своей движение левых студентов обращено в будущее. И как больно сознавать, что взрослые, а скорее даже старые люди пытаются обернуть движение левых в свою "эгоистическую выгоду". "Великая пролетарская культурная революция" с сожжением книг Толстого и с железными дубинками - это отпугнет любого здравомыслящего...
...В "Ти-Би-Эс" работают не только телетайпы информационных агентств Франции, Великобритании и Америки. Там, впервые в Азии, работают телетайпы на иероглифах. Казалось бы, иероглифический телетайп должен работать медленнее, чем телетайп латинского шрифта. "Нет, - с гордостью сказали мне японцы, - наш телетайп работает значительно быстрее европейского".
Это чудо, действительно это чудо - японцы смогли рассчитать на ЭВМ принцип иероглифического письма и отладили телетайп, который первым в сравнении с остальными сообщает о новостях со всего света.
Я тогда подумал, что если бы национальная тенденция выражалась в том, как "свое" делать более быстрым, красивым, удобным, более приятным для человека, то - да здравствует такой "национализм"! Да здравствует "национализм" скорости, удобства, радости! Долой национализм ущемления "других"! Впрочем, истинный национализм начинается с ущемления "своих". Народ, угнетающий другие народы, не может быть свободным.
Шел мимо небоскреба Касумигасеки и впервые за все мое житье в Японии увидал по-настоящему небо - фиолетовое, тревожное, предгрозовое. На фоне этого тревожного неба (в фиолетовости точно угадывался красный цвет) пронеслась стая голубей, и как-то неожиданно высветило багрово-красным (уже близился вечер, а весеннее небо всегда таит в себе багрово-красный цвет), и эти голуби показались мне фантастическими попугаями из древних японских сказок - так они все были по-разному освещены на фоне небоскреба Касумигасеки, промелькнув в предгрозовом, близком небе...
Вечером приехали японские друзья, и мы отправились в Иокогаму - на митинг маоистов. Ехали на новенькой японской машине. Чудо-машина! Вспомнил разговор о киноби, когда Токато-сан объяснял мне "функциональную красоту". В первые дни я не мог понять, что есть "японское" в японских автомобилях - в "тойотах", "блюбердах". Сейчас, присмотревшись, я все-таки могу объяснить себе, чем они отличаются и от американских машин и от европейских. Во-первых, в отделке значительно больше дерева. Японцы религиозно ценят дерево. Деревом отделан приборный щиток, поэтому звук у радио здесь особенно приятный, не бывает посторонних тресков. У машин более низкая посадка, хотя дороги в Японии отнюдь не блистательны. Совершенно иная система зеркал, позволяющая уделять минимум внимания наблюдению. Мне приходится высовываться из машины, когда я поворачиваю налево или направо, а здесь так много зеркал, что даже голову поворачивать не надо, только глаза чуть скоси - сразу все увидишь. Совершенно иные сиденья: они захватывают вас, но не расслабляют, они делают вас соучастником скорости. Иная форма фар - чуть косящая, что ли. (В этом тоже чувствуется японский конструктор. Ведь японцы считают, что наши круглые, совиные глаза очень некрасивы. Только длинные глаза они считают проявлением истинной красоты. И при этом - очередной парадокс Японии: 80 тысяч модных операций по "округлению глаз".)
Американцы стремятся к конкретике формы. Они доводят форму до абсолюта, немцы тоже. Уж если "фольксваген" придуман "божьей коровкой", то он и должен выглядеть как капля. А у японцев каждая линия иррациональна и неконкретна. Но, собранные воедино, он подчинены идее скорости.
На митинге маоистов все было как обычно. Много крику, много шуму, много "банзай" в честь "самого, самого красного Солнышка, великого кормчего, лучшего друга японского народа, гениального революционера, вождя всех угнетенных"...
Беседовать со мной устроители митинга отказались. (Вообще-то митинг слишком громко сказано. Собралось человек восемьдесят.) Что ж... Отказались так отказались... Всё съездил не без пользы - дороги Японии помогают сосредоточиться. Продумал программу на ближайшие дни - и то дело.
Рано утром приехал Ивано-сан на своем маленьком "блюберде". Японцы не произносят букву "л", - по-английски "блюберд" означает "синяя птица". Японцы произносят "брюберд". Даже когда они хотят сказать по-английски: "Ай лав ю" "Я люблю тебя", - они произносят: "Ай рав ю". Сигареты "Лаки страйк" они называют "Раки страйк". "Выходира на берег Катюша... Выходира, песню заводира..."
Ивано-сан пригласил меня за город. Он придумал интересный маршрут: "по деревянной Японии", в "институт новых форм" - к художникам, а потом в театр "Синсейсакудза", руководимый Маяма-сан, одной из наиболее известных актрис и режиссеров Японии.
В институте "новых форм" Ивано-сан завел меня в "комнату для изучения чайной церемонии". Это бесконечно интересно.
Чай вы должны выпить в три присеста. После каждого глотка вы обязаны говорить хозяину комплименты. Хозяин обязан интересно и заинтересованно отвечать вам. Чашку вы должны держать "лицом", то есть рисунком, к хозяину. Непристойно пить чай, повернув ее "задом" к хозяину. (Ивано-сан очень потешался, объясняя мне, что значит "лицо", что значит "зад" чашки.)
Чаем угощают главного гостя. Он должен сидеть справа от хозяина. Только главный гость имеет право говорить о вкусе чая, ибо это угощение сделано в его честь. Лишь после второй заварки право высказываться о вкусе чая перейдет к соседу главного гостя.
Вот вам японское застолье, которое разнится от грузинского, пожалуй, только тем, что вместо вина здесь пьют душистый, великолепный чай. Впрочем, есть еще одно отличие: здесь не говорят ничего о хозяине; говорят лишь о том, как он приготовил чай, - разбирают "работу", а не "личность", ибо даже "злодей, умеющий делать нечто, заслуживает снисхождения". А вообще чайная церемония, ее философская сущность заключается в том, чтобы уметь найти прекрасное в обыденном.
...Бывает так, что идешь по дороге и начинаешь привыкать к окружающей тебя диковинной красоте. Но вдруг подымешься на пригорок, откроется тебе новая даль, ты поразишься ее плавной голубизне, обернешься назад и заново увидишь многое из того, мимо чего прошел, привыкнувши. (Вспомнился Александр Трифонович Твардовский. Однажды рано утром он, гуляя по дорожкам нашего поселка, зашел ко мне. Пронзительные голубые глаза его - диковинные глаза, изумительной Детскости, открытости - были как-то по-особому светлы и прозрачны, будто бы "умыты" росой. Он тогда сказал одну из своих замечательных фраз, - он их пробрасывал, свои замечательные фразы, другому-то на это дни нужны: "С утречка посидел за столом, строчку нашел и словно на холм поднялся дорогу далеко-далеко увидал, петляет, а - прямая...")
Таким же "холмиком", взгорьем, с которого видно вперед и без которого трудно понять пройденное, для меня оказалась встреча с Маямой-сан.
"Иван Иванович" думал показать мне ее интереснейший театр, его поразительную архитектуру, а вышло так, что я провел у нее много дней, радуясь и удивляясь этой великой актрисе, режиссеру и драматургу Японии.
...Ивано-сан подъехал к старинному городку Хатиодзи - это неподалеку от Иокогамы, свернул с хайвэя на маленькое шоссе, миновал двухэтажные улочки центра, потом свернул еще раз - теперь уже на проселочную дорогу, точь-в-точь как у нас в Краснодарском крае (первая, кстати говоря, проселочная дорога в Японии, которую я увидел), проехал мимо домиков крестьян с крышами-молитвами (ладони, трепетно сложенные вместе) и остановил свой "брюберд" посреди горного урочища.
- Вот мы и приехали в театр Маямы-сан "Синсей-сакудза", - сказал он.
Я ошалело огляделся. Синее, высокое небо. Ржа коричневых кустарников на склонах крутых гор. Желтая земля. В углу урочища, образованного двумя скалами, - большая серая бетонная сцена.
Ивано-сан, внимательно следивший за моим взглядом, отрицательно покачал головой.
- Это лишь одна из сценических площадок, - сказал он, - зал на тысячу мест выбит в самой скале... Когда в прошлом году Маяма поставила спектакль о Вьетнаме, то главной сценической площадкой были склоны гор. Прожекторы высвечивали актеров, одетых в форму партизан, склоны скал были радиофицированы, поэтому создавалось впечатление соприсутствия с людьми, затаившимися в джунглях... Это было фантастическое зрелище... Тут собралось несколько тысяч человек, овация длилась чуть не полчаса...
И вот навстречу идет женщина, маленькая до невероятия, красота ее традиционна - такими рисовали японок на фарфоре. Она в кимоно и в деревянных крошечных гета. (Звук Японии - это когда по ночному городу слышен перестук деревянных гета.)
Она здоровается так, как, верно, здоровались в Японии в прошлом веке: приветствие - целый каскад поклонов, улыбок, вопросов, приглашений, разъяснений, шутливых недоумений; глаза ее - громадные, антрацитовые светятся таким открытым, нежным и мудрым доброжелательством (у Твардовского они голубые и поменьше, а так - одинаковые), что становится сразу легко и просто, словно ты приехал к давнишнему другу, и только одно странно: почему друг говорит по-японски, с каких это пор? (Мне хочется допустить мысль, что и Маяма тогда подумала: "С чего это Юлиано-сан заговорил по-русски?")
Эту женщину в Японии знают все. Ее книга "Вся Япония - моя сцена" издана несколькими тиражами, переведена на многие языки мира.
Она показывает рукой, чтобы я следовал за ней. Жест сдержан, он плавный, лебединый, полный грациозности. И мы идем осматривать театр, первый в мире театр-коммуну, у которого в стране миллионы поклонников и друзей. В скалу вбиты дома для актеров - великолепные квартиры. Детский сад для малышей. Библиотека. Бассейн. Зал, врубленный в скалу, обрушивается рядами кресел на сцену. Ощущение, что ты находишься в театре будущего. Акустика такая, что на сценической площадке даже шепот слышен.
Театр начинал с "нуля", после крушения милитаризма в Японии. Из тюрем вышли коммунисты, социалисты. На книжных рынках появились новые имена, для Японии были по-настоящему открыты "По ком звонит колокол" и "Гроздья гнева", "Разгром" и "Тёркин", Арагон и Фадеев, Брехт и Лем. Новая литература рвалась на сцену, но ставить ее не могли: до сорок пятого года театр в Японии был сугубо традиционный, женщины на сцене не играли, варьировалась "самурайская" классика.
- Я засела за Станиславского, - вспоминает Мая-ма-сан, - изучала опыт Мейерхольда, Таирова, Товстоногова. Я убеждена, что вне национального искусство погибает, лишь национальное дает выход и к массам, и на международную арену. Но тяга к национальному - явление двузначное: в какой-то момент эта тяга может стать националистической, то есть, как я считаю, фашистской...
Когда мы начали, нас было всего двадцать человек. Жили у меня дома. Я потихоньку продавала платья, шубы, книги, чтобы кормить товарищей. Сейчас у нас в труппе восемьдесят действительных членов и сорок кандидатов (они станут действительными членами по прошествии пяти лет). Чем отличается статут кандидата? Лишь одним: он может уйти, если театру будет плохо, а действительный член труппы обязан остаться до конца, как бы ни было тяжело.
Мы гастролируем по всей Японии. Деньги от спектаклей идут на покрытие наших расходов, на транспорт, заработную плату актерам, а остальные деньги мы зарабатываем много - идут сельской интеллигенции: врачам, учителям, фельдшерам, ансамблям художественной самодеятельности... Связи у нас повсеместны, потому что наш театр - это театр на колесах; помимо представлений здесь, в Хатиодзи, актеры разъезжают по всей стране на автобусах и машинах, мы добираемся в самые далекие уголки, в самые глухие рыбацкие поселения, где люди до сих пор не знают, что такое поезд, и никогда не видали трехэтажного дома...
Маяма-сан пришла в театр из семьи известного японского писателя. Когда она вспоминает о детстве, глаза ее меняются - в них уже нет улыбки, они замирают и кажутся густо-синими, фиолетовыми.
- Отец часто пил, - негромко рассказывает она, обязательно чуть виновато улыбаясь. В окнах ее дома, стоящего на самой вершине горы, - звезды. Тишина. Раскрыт огромный концертный рояль, музыка - ее вторая жизнь. - Характер этого самого прекрасного человека, - продолжает она (Маяма говорит несколько фраз и надолго замолкает, уходит в себя), - был ожесточен всеобщей ложью. Он был очень честным и чистым человеком, а ему не давали писать ту правду, которая окружала нас. Это как живописец, которого заставляют вместо раннего утра писать ночь. Писать так, как этого требовали власти, он не умел.
...Когда девочке исполнилось пять лет, ссоры в доме стали особенно страшными: денег не было, семья голодала. Маяма взяла иголку и всю себя исколола, чтобы болью "уравновесить" ужас, который охватывал девочку во время страшных скандалов. Ее увезли в больницу, месяц она пролежала в палате без движения - форма детского паралича... В другой раз она во время скандала умудрилась залезть на высокий телеграфный столб, даже юноши не рисковали забираться так высоко, - чтобы отвлечь ссору на себя. Отец увидал ее - Маяма делала ему рожицы, прилипнув к высоченному телеграфному столбу. Отец то ли рассмеялся, то ли расплакался... Ушел к себе в кабинет, заперся там и несколько дней не выходил к столу.
- Я очень, очень любила его, - продолжает Маяма. - Возвращаясь из школы, я часами простаивала возле дверей его кабинета, чтобы услышать, как он встанет из-за стола, войти тогда и сказать так, как и принято в семье самураев: "Вот я пришел!" Так было всегда у самураев, - поясняет она. - Утром, перед школой, надо сказать: "Вот я ушел!" Раньше самурай, уходя, рисковал никогда впредь не вернуться. Возвращение в дом - это счастье, и все должны сразу же знать об этом... Он тогда обнимал меня, мой отец, сажал на колени и рассказывал смешные истории, но мне совсем не хотелось смеяться... Однажды я испытала ужас: отец недвижно лежал, отвернувшись к стене, а мама зло говорила: "Он вчера выпил все наши деньги". Я решила, что он развел монеты в кислоте и отравился...
Когда он умер, в доме осталось десять тысяч иен - этого с трудом хватило на дощатый гроб. Цветы на его могилу принесли два деревенских паренька...
- Потом, когда его перехоронили в Токио, - вспоминает Маяма, - и было много цветов, торжественных речей и важных господ в смокингах и фраках, я думала, что те, деревенские похороны в последний год войны и цветы деревенских мальчиков, которые робко стояли у гроба, были честней и выше духом, чем показная печаль степенных буржуа... У его могилы в деревне я сказала ему: "Прощай, отец... Твои мучения кончились, но я продолжу твой путь, ибо я готова к моим мучениям..."
Десять лет она играла в театре. Ее занимали в глазных ролях, слава ее росла. Потом Маяму пригласили в кинематограф. Ей поручили роль проститутки в остром социальном фильме о "профсоюзе проституток" - был и такой во времена американской оккупации. Когда режиссер сложил весь материал, он дал название фильму по роли Маямы - "Проститутка". Когда Маяма работала над ролью, она встречалась с десятками этих несчастных. Однажды на студию пришла молоденькая девушка, вульгарная, развязная, которой нравилось бросать вызов благопристойной "кинопублике". А двум дамам, которые смотрели на нее с нескрываемым презрением, она сказала: "Я обычная шлюха, я торгую телом, но это не так страшно, как торговать честью, мыслью и сердцем".
После того как фильм вышел на экраны, успех на Маяму обрушился невиданный. Продюсер устроил банкет. Маяму попросили сказать спич. Она поднялась на сцену:
- Я буду говорить только теми словами, которые у меня были в фильме.
А фильм был немой - предтеча "Голого острова". И Маяма захохотала так, как она хохотала в фильме, в финале, перед самоубийством.
- Я помню, какая была тишина в том фешенебельном ресторане. Кажется, продюсер обиделся на меня, потому что все тихо, без слов и без выпивки, разошлись по домам, смущаясь смотреть друг на друга... Между прочим, - черты ее лица внезапно смягчаются, нет резкой продольной морщины на лбу, - я была в Ленинграде, на представлении "Чио-Чио-сан". Я обожаю ваше искусство, но в Ленинграде я была очень огорчена: много неправды в показе японского быта. Например, я замирала, когда ваша актриса начинала обмахиваться веером. - Лицо Маямы становится страдальческим. - Юлиано-сан, веер - это ракетно-ядерное оружие женщины. Оно так же сильно. Поэтому обращаться с ним надо ответственно и строго. Разве мужчина сможет быть спокойным, если увидит в руках у женщины веер? Любой мужчина потеряет голову. Ваша Чио-Чио-сан встречала мужчину, прохаживаясь по кабинету. Это, - она улыбается, - "гнусная клевета на японскую действительность". Мужчину надо встречать поклоном с колен, Юлиано-сан. Это высшая гордость женщины, когда в ее дом входит мужчина! А как ваша Чио умирала? С криком и беготней, как базарная курица. Уж если женщина решила умереть от любви и ее смерть не принесет горя мужчине, который уехал, бросив ее, она должна тщательно продумать ритуал самоубийства. Высшая эстетика и честь женщины сокрыта в фазе смерти. Во-первых, надо завязать колени тугим жгутом. Во-вторых, следует обернуть кинжал бумагой. Зачем связывать колени? Для того, чтобы после смерти упасть вперед. Что может быть унизительнее фривольной позы после смерти? Представьте себе, что у Чио-Чио-сан будут видны оголенные ноги! Зачем бумага на кинжале? Чтобы она впитала кровь. Вид лужи крови на земле может вызвать отрицательные эмоции у тех, кто придет в комнату и обнаружит труп. Вы не сердитесь на меня? Быть может, вам нравится постановка "Чио-Чио-сан" в Ленинграде - тогда, пожалуйста, простите меня. Но мне кажется, что вы согласны со мной, - улыбается Маяма. - Мне вообще-то легче понимать мужчин, потому что самые талантливые актеры - это мужчины... Мужчина может так сыграть женщину, что ему поверят. А когда женщина играет роль мужчины, это всегда смешно. И в жизни, и на сцене... Я люблю разозлить актера на сцене, я знаю, как его обрадовать. Я фиксирую эти его состояния: радость и злость наиболее запоминаемые эмоции у художника.
...Поздно ночью Маяма пригласила меня на свой спектакль, посвященный Варшавскому восстанию 1944 года. Кинокадры разрушенной Варшавы. Расстрелы патриотов. Панорама по лицам солдат Красной Армии и Войска Польского, которые готовятся к штурму. Звучит Шопен. Мощное ощущение гнева и гордости. В зале были только Маяма-сан и я. Но я ощущал высокое волнение, словно был затерян среди тысячи других зрителей, и поэтому не было зазорным, когда в глазах закипали слезы и горло перехватывало спазмой.
А потом на сцену вышли актеры - без грима, - и они играли граждан сегодняшней Польши, и я забыл, что это японцы, и я только поражался тому, как художник, только художник, может отдать свое сердце любви к другому народу, а потом актеры начали петь песни комсомольцев двадцатого года, песни, которые они с трудом находили в наших газетах тех лет, песни забытые (к стыду нашему), песни поразительные, их слушать сидя нельзя и нельзя им не подпевать.
- Но я ничего не могу поделать, - тихо, улыбчиво сказала на прощание Маяма-сан, - мы все-таки поем "комсоморцы-доброворцы" - я знаю, тут есть ошибки, но мы никак не можем научиться произносить эту невозможно трудную русскую букву "л". Простите нас за это великодушно.
Зашел в аптеку, искал лекарство от головной боли - заработался, всю ночь просидел за машинкой и диктофоном. Увидел "золотые" браслетики, те самые магнитные браслеты от давления, за которыми у нас так гоняются. Спросил продавца:
- Как вы относитесь к этому товару?
Он виновато развел руками, сказал:
- Момент!
Убежал куда-то и вернулся с молоденькой девушкой, дочерью владельца аптеки.
- Что вам угодно, сэр? - спросила она по-английски.
- Как вы относитесь к магнитным браслетам? Вы ведь связаны и с медицинской промышленностью, и с больными, которые считают магнитный браслет панацеей от высокого давления.
- Откуда вы, сэр?
- Из Москвы.
Она улыбнулась.
- Я люблю Советскую Россию, поэтому могу вам дать рекомендацию - ни в коем случае не покупайте браслет: магнит - это тайна, которая не разгадана человечеством, и у нас эти браслеты, как правило, покупают только иностранцы.
Разговаривая как-то с одним из ведущих физиков в Японии, я спросил его:
- Вам ничего не говорит имя - Юрий Холодов?
- Я знаю имя Колодов-сан, - ответил мой собеседник, - это русский ученый из Москвы. Мы с большим интересом относимся к его работам. Мы очень многого ждем от Колодов-сан.
В классе мы звали его Грубым. Это прозвище укоренилось за ним прочно потому, что он был самым высоким среди нас, говорил неторопливо, объемно, с рязанским чуть заметным "аканьем".
В послевоенные годы, когда жилось ему сугубо трудно, подчас голодно, - на руках матери, Анастасии Кузьминичны, остались трое сирот: отец погиб на фронте, - Юра Холодов начал свои опыты, над которыми мы потешались. В Филях, где тогда еще не было многоэтажных домов, а стояли дачки и редкие купальщики приезжали на дребезжащем трамвае от Киевского вокзала, он собирал лягушек, привозил их в махонькую - окна на землю - комнатку на Извозной улице и часами колдовал над ними, обложившись учебниками, отнюдь не школьными.
Я далек от того, чтобы писать о моем стародавнем друге, докторе наук Юрии Холодове как о прописном положительном герое. Он был крепок в драке, хотя никогда не нападал первым, и прилежно учился танцевать вальс-бостон, когда в нашу мужскую школу приглашали девочек. Он был нормальным отличником, увлеченным своими лягушками, - однажды я схлопотал от него оплеуху в этой связи, и это была оправданная оплеуха... Вообще-то он довольно стойко сносил наши издевательства: и от Саши Быкова, который сейчас работает заместителем директора научно-исследовательского института, и от Юры Фадеева, ставшего дипломатом, и от подполковника Коли Зерцалова, и от кандидата химических наук Никиты Богословского.
Не скрою - примерно с шестого класса я усердно списывал у моего соседа Грубого почти все задачи по математике, физике и химии. Я не очень-то понимал, что я "скатывал": Юрка решал задачки не по учебнику - он сам придумывал наиболее экономные способы решений. Однако он окончил школу с медалью, а меня выручил тройкой с минусом наш добрый математик Вениамин Ильич. Поэтому, читая кандидатскую и докторскую диссертации Юрия Холодова, особенно докторскую "Непосредственное действие электрополей на центральную нервную систему", я испытывал уважение к научному поиску моего друга, который вот уже четверть века колдует со своими лягушками, рыбами, кроликами и обезьянами... Мне было трудно продраться сквозь логику математических формул и физических выкладок, хотя смысл его поиска меня интересовал, как и всякого, кто пытается следить за поразительным развитием нашей науки.
Недавно Юрий Холодов выпустил книгу "Магнетизм в биологии". Изданная в "Науке", книга эта рассчитана на широкого читателя. Пролежала она на прилавках магазинов не более одного дня, а теперь уже стала библиографической редкостью. И я понимаю интерес нашей читающей публики к этой работе Юрия Холодова.
Давайте заглянем в оглавление: "История магнитотерапии", "Торможение роста опухоли", "Реакция растений на магнитные поля", "Магнит влияет на кровь", "Что думают физики о магнитобиологии", "Магнетизм и космическая биология". Каждый раздел сам по себе тема для интереснейшей книги, и можно лишь пожалеть о том, что работа Ю. А. Холодова издана таким небольшим тиражом, в столь "экономном" объеме.
Юрий Холодов проводит нас сквозь историю вопроса: "...то, что выпало на долю магнитобиологии, превышает меру страстей человеческих, возникающих обычно при решении научных проблем, - пишет он. - Для лечебных целей магнит стали применять, вероятно, раньше, чем для определения сторон света. О его лечебных свойствах упоминают в своих трудах ученые древности Аристотель и Плиний. Альберт Великий (XIII век) утверждал, что при ношении на левой руке магнит разгоняет неприятные сновидения, удаляет яд из организма и излечивает безумие".
Холодов приводит интереснейшее высказывание немецкого врача Парацельса: "Вшивые доктора часто тычут мне в нос, что я не следую за древними, а в чем мне им следовать? Я утверждаю ясно и открыто, на основании произведенных мною опытов с магнитом, что в нем сокрыта тайна высокая..."
Ю. Холодов останавливается на драматической судьбе австрийского врача Месмера, провозвестника "животного магнетизма", учение которого было осуждено комиссией французских ученых как шарлатанство. Он прослеживает периоды "увлечения" магнитотерапией в разных странах, в разные времена. Он пишет о том, что в первой половине XX века "разговор о магнитотерапии считался неприличным, поскольку она связана с именем Месмера". Таким образом. Юрий Холодов подводит нас в своей книге - высказав предварительно все "про" и "контра" - к исследованию этого вопроса с помощью современных методов. Привлекая данные венгерских ученых Маделайн и Жено Барноти, он приводит данные о том, что магнитное поле влияет, например, на развитие раковой опухоли тормозит ее. Ю. А. Холодов приводит данные о том, как замедлялся рост мышей, помещенных в магнитное поле. В книге приводятся данные о том, как магнитное поле воздействует на кровь: "Было обнаружено, что магнитное поле 4200 э снижает число лейкоцитов примерно на 30 процентов, а после прекращения воздействия число лейкоцитов значительно увеличивается. Это обстоятельство позволило ученым использовать магнитное поле как средство, предупреждающее развитие лучевого заболевания, при котором резко снижается число лейкоцитов. Опыты показали, что если радиация давала 30 процентов смертности мышей, то их предварительное пребывание в магнитном поле совсем снимало этот эффект".
Юрий Холодов рассказывает об опытах советских ученых из Ростова-на-Дону М. Уколовой и Г. Химич. Они укрепляли намагниченные кольца стальной проволоки вокруг опухоли (саркомы) белых крыс. Контрольным животным прикрепляли такие же ненамагниченные кольца. У крыс, не подвергавшихся воздействию магнитного поля, ни разу не наблюдалось рассасывания опухоли, в то время как у других подопытных крыс опухоли рассасывались в 60 процентах случаев после применения магнитного поля. Впоследствии лаборатория М. Уколовой поставила интереснейшие опыты в борьбе против раковых опухолей, использовав ионизирующее излучение вкупе с воздействием магнитного поля. "Следовательно, - утверждает Ю. Холодов, - магнитотерапия не должна быть изолирована от общего пути развития медицины..."
Юрий Холодов рассказывает об опытах французских ученых - инженера Приора и онколога Ривире. Они использовали магнитное поле в комбинации с радиоволнами. Крысам прививали раковую опухоль. Животные погибали через 20-30 дней после прививки.
Если на шестой день после прививки крыс помещали в магнитное поле на 20-40 минут, то раковая опухоль через несколько дней исчезала.
Юрий Холодов не настаивает на своих выводах, он не торопится утверждать как незыблемое то, что находится в стадии эксперимента, однако данные, приводимые им, говорят: ученые ищут в точном направлении, если смотреть на факты без предвзятости и без "самозапугивания" прошлой терминологией. (Увы, сие истина: в учебниках и энциклопедиях о магнитобиологии либо ничего не говорилось, либо попросту отрицалось воздействие магнитных полей на живые организмы!)
Юрий Холодов идет значительно дальше, привлекая внимание общественности к проблеме воздействия магнитных полей на микроорганизмы растений, на животных, людей. Поэтому одна из глав его книги посвящена вопросу о том, в какой мере магнитные поля влияют на миграцию птиц и рыб. Ю. Холодов и А. Эльдаров помещали, например, птиц в искусственное магнитное поле и отмечали увеличение двигательной активности в два - четыре раза! До сих пор по традиции обсуждался вопрос о возможной ориентации рыб и птиц по геомагнитному полю в дальних миграциях. Советский ботаник А. Крылов провел опыты на кукурузе и установил, что при прорастании корешки поворачиваются к южному магнитному полюсу в естественных и искусственных условиях.
...Юра у нас в классе считался человеком умеренным, чуждым всякого рода эмоциональным вспышкам: он всегда и все перепроверял по многу раз, прежде чем приходил к какому-то определенному решению. И если, заканчивая свою книгу, Ю. Холодов говорит о том, что "работы по магнитобиологии часто носят эпизодический характер и проводятся лишь благодаря энтузиазму отдельных исследователей", - он говорит истину.
(По-японски "мне нравится" звучит очень красиво: "кони-ти-ва".)
Великолепное блюдо, которым меня угощала Майама-сан, называется "скияки". Мясо нужно жарить на жаровне - самому. Для "скияки" забивают шестимесячных бычков. Перед убоем их два месяца поят пивом и массируют им бока. Можете представить себе, какое это мясо?
На многих перекрестках японских дорог стоят урночки. В урночках желтые флажки. Это для малышей, для школьников. Малыш берет флажок, поднимает его над головой и смело идет по улице. И все машины останавливаются. Это прекрасно: скорость XX века и античное отношение к младенцу.
В раскладе политических структур сегодняшней Японии многие мои собеседники выделяли религиозную организацию "Сока-Гаккай" и партию "Комейто", являющуюся некиим "светским" выражением этой религиозной доктрины.
- Правда, руководители "Сока-Гаккай", имеющие свои разветвленные пропагандистские центры в Японии, Малайзии, США, Сингапуре, не слишком часто беседуют с иностранными журналистами, - заметил один из собеседников. Попробуйте с ними связаться и не очень-то рассчитывайте на успех. Они предпочитают распространять свою литературу, но что касается контактов, здесь они весьма сдержанны.
- Попытка не пытка, - сказал я.
Собеседники насторожились:
- Какая пытка?
(Языковая разобщенность народов - сложная штука. Поди объясни смысл нашей пословицы. Вообще, чтобы быть правильно понятым, надо говорить предельно просто. Но сразу же возникает другая опасность: тебя могут воспринять как запрограммированного конформиста, который не позволяет себе отступлений от единожды выверенной и навсегда затем утвержденной линии.)
- Ах, это пословица... Тогда другое дело. Конечно, конечно, попытайтесь, отчего же не попытаться? Пытаться надо везде и всегда, а в политике особенно.
...Несмотря на то, что снова валит снег, решил ехать в Осака - на строительство "ЭКСПО-70". Друзья отговаривали: было сообщение по радио, что часть поездов остановилась из-за снежных заносов.
Скорость, говорили японские друзья, "ужасная". Поезда идут "всего по 150 километров в час" вместо 250 - по расписанию... "750 километров до Осаки вы будете плестись семь часов, это ведь ужасно, такая трата времени!"
Тем не менее А. Бирюков, зав корпунктом "Правды" в Японии, и я сели в поезд. Двери пневматически захлопнулись, и этот цельнотянутый громадный вагон, состоящий из нескольких вагончиков, слепо и устремленно ринулся в пелену снега.
Но вот поезд прошел какой-то невидимый барьер, и за Иокогамой снег внезапно кончился. Прошло еще полчаса, и изумрудная зелень стала вваливаться в окна. Прошла сонливость и усталость. Поезд ворвался в зеркальность рисовых полей и геометрическую точность чайных плантаций.
В Осаке мы с Бирюковым поселились в "Гранд-отеле". Вечером встретились с Хата-сан - редактором "Асахи", издающейся в Осака. Вместе с ним был бизнесмен Маримото. Провели всю ночь вместе - в клубе бизнесменов и в баре писателей и художников.
Пригласили посмотреть "подпольный" фильм, только что подготовленный к прокату.
Фильм страшный. Сначала он отвращает. Натуралистично снята операция по вращиванию хряща носа - длинные тонкие носы стали сейчас модными, немедленно появилась новая "индустрия" в косметике. Встык - разгром полицией студенческой демонстрации. Показывают операцию по наращиванию женской груди - бюст Аниты Экберг вошел в моду - и встык врезают хронику Вьетнама.
И все время на экране - поначалу ненавязчиво - мелькают лица странных японцев. Они выше ростом, не такие у них глаза и носы, не такой у них цвет кожи...
Фильм называется "Дети смешанной крови". Это - о детях тех американцев, которые не знают, что у них на островах растут дети - парии общества, изгои, на которых смотрят с презрением и болью, называя их "позором нации".
"Бродяжничая" ночью с Маримото по громадным улицам-барам, улицам-базарам, улицам - публичным домам, улицам-гангстерам, встречаясь с людьми из Гонконга и Пекина, я снова и снова возвращался мыслью к теме - ядерное оружие в Азии.
Сегодня в Осака ажиотаж. Люди в закусочных во время обеденного перерыва оживленно переговариваются, все стремятся успеть вечером к телевизорам. Сегодня будет борьба "сумо": кумир Японии борец Тайхо встречается со своим соперником. Тайхо необыкновенно популярен в Японии. Мне объяснили, что Тайхо на четвертушку русский - у него бабушка из Владивостока.
...Вечером сидели в номере "Осака-грандо" с Аскольдом Бирюковым и ждали телефонного разговора с Москвой. Под нами бесновалась Осака.
...Ах, Осака, Осака, сумасшедший город! Европа, Андромеда, Америка, Азия, Марс! - все здесь смешалось, сплавилось воедино, в яростное сине-желто-красное ночное соцветие реклам, которые слепят, трижды отраженные в мокром асфальте, в стеклах витрин, в жирных капотах черных автомобилей... Осака, Осака, неистовый город, весь в пульсации жизни, ни на минуту не затихающий, весь в гомоне, крике, шуме - самый неяпонский город в Японии, самый японский город в Азии!
Затрещал телефон - сухо и тревожно. Голос московской телефонистки был близким, сонным - дома еще только наступает утро. Продиктовали корреспонденцию в "Правду":
"Прогресс и гармония для человечества" - таков девиз будущей выставки. Поиск гармонии, замышляемой организаторами выставки в Японии, когда в этой стране происходят серьезные социальные сдвиги и столкновения, вызывает скепсис у многих японцев: "Можно ли найти гармонию в обществе, где интересы различных групп подчас диаметрально противоположны?" Когда мы заговорили об этом с инженером из Фукуока и токийским бизнесменом - нашими соседями по столику в ресторане, - оба с сомнением покачали головами. Инженер, что постарше возрастом, вспомнил о "добром старом времени", посетовал на сегодняшний смог, отравляющий жизнь жителям японских городов, из-за которого не часто увидишь яркое утреннее солнце и небесную лазурь.
- Все эти сотни тысяч машин, - сказал он, - потоки автомобилей на земле и над землей (под этим он подразумевал развивающуюся сейчас в Японии систему поднятых на столбах автострад), все эти скоростные устремленности не позволяют рассмотреть ни человека, ни пейзаж - все мелькает и мельтешит. А как можно говорить о гармонии, если вас настойчиво лишают времени для раздумий?
Бизнесмен из Токио, человек сравнительно молодой, со своим собеседником не согласился. Заказав стаканчик "мидзувари" (виски с водой и льдом), он с иронией ответил:
- Может быть, во второй половине двадцатого века скорость и есть высшее проявление гармонии? И разве не верно, что тот, кто быстрей и сильней, в наше время побеждает?
Видимо, столкновение этих двух мнений в какой-то мере типично для сегодняшней Японии. Тем интереснее проект выдающегося японского архитектора Тангэ и его коллег, философски выраженный в оформлении центральной аллеи "ЭКСПО-70". Он включает в себя дворцы-символы: "Солнце" (это энергия, сила), "Юность" (это порыв, скорость) и "Материнство" (это спокойствие и радость). Соединить эту кажущуюся разность философских понятий архитектор решает тем, что особенно ценят в Японии, - деревом, цветком. Три эти дворца являются как бы стволом, на котором держатся цветы-павильоны. Ствол - солнце, юность, материнство, - по замыслу Тангэ, объединяет весь мир.
- Гармония возможна, - утверждает Тангэ.
- Наша "ЭКСПО-70" обязана доказать это, несмотря на все трудности, говорят нам организаторы выставки. - Смог мы выведем за скобки, построив для выставки автомобили, движущиеся на электричестве. Жару парализуем искусственным климатом. Детей займем страной чудес, а любопытных взрослых увлечем экспонатами ста пятидесяти павильонов. Гармония предполагает и любопытство, и отдых, и творчество.
В штаб "ЭКСПО-70" мы попали на следующее утро. Все места в подземных гаражах были "запаркованы" автомобилями. Бесшумные лифты развозили по этажам посетителей из разных стран мира. В полупрозрачных стеклянных кабинах архитекторы и бизнесмены, инженеры и художники вели дискуссии по тем тысячам вопросов, которые чем дальше, тем сильнее оборачиваются в сложнейший комплекс проблем. Весь этот день, проведенный на будущей "ЭКСПО-70", мы испытывали чувство высокой гордости за гигантский прогресс, достигнутый нашей страной. Каждый из японских собеседников подчеркивал талантливую грандиозность Советского павильона, его устремленность в будущее, смелость архитектурной и инженерной мысли, изящество и мощь, - словом, то, что и должно считаться "высшим проявлением гармонии".
Вернулся в Токио.
Позвонили от профессора Софу Тесигахара. Это великий японский художник, "живой классик", автор новой школы "икебана" - аранжировки цветов. Умение из двух цветков сделать чудо, использовав керамический сосуд или несколько камней, - это и есть японская икебана.
Об этой поразительной школе профессор Тесигахара рассказал мне так:
- Бесспорно, икебана - продукт буддистской мысли. Ее создали и распространяли на островах священнослужители. В тринадцатом веке икебана была воспринята военной кастой, которая использовала ее для декоративных целей, поскольку икебана символизирует эстетическую красоту. Занятно: самураям было запрещено трудиться, заниматься "низкой работой", поэтому весь свой досуг они посвящали искусству, а икебана - это ли не высшая степень искусства?! Икебана выставлялась в специально отведенном месте, так называемой "токонома", и до сих пор токонома является важным архитектурным украшением любого японского дома.
После реформы Мейдзи в 1868 году начался период индустриализации Японии. В страну проникала западная идеология. Но мы, японцы, сохранили многие свои традиции, в том числе и японское искусство икебана. Мне скоро будет семьдесят. А когда мне было семь лет, отец, один из лучших мастеров икебана, начал учить меня основам искусства аранжировки цветов. Я работал с отцом до двадцати пяти лет - помогал ему придумывать новые композиции и преподавать. Когда мне исполнилось двадцать шесть, я создал свою школу - "согецу", - которую называют новой. Название состоит из иероглифов, которые означают "трава" и "луна". С моей точки зрения, лишь сочетание этих двух понятий выражает истинное и широкое ощущение вселенной.
Я начал применять новую технику в рамках традиционных материалов. Я позволил себе вместе с цветами использовать голые сучья, а подле ветки цветущей вишни я посчитал уместным камень, обточенный морским прибоем. Сейчас школа согецу имеет миллион последователей в Японии. Говорят, что у нас есть поклонники во всем мире.
Профессор замолчал, закурил. Больше он ничего о себе не рассказывал, но сказать о нем стоит. Он известен не только как мастер икебана, он также великолепный скульптор. Его работы демонстрировались в Париже, в Линкольновском центре в Нью-Йорке. В Турине он был награжден лавровым венком Международного центра эстетических исследований, а в 1961 году ему были присуждены французский орден искусства и литературы и орден Почетного легиона. В 1962 году японское правительство присудило ему премию министра просвещения, как знак высокой оценки его вклада в осуществление программы содействия развитию искусства.
Помимо этого, профессор Тесигахара, как представитель министерства иностранных дел Японии, часто совершает поездки за рубеж. Был он и у нас, в Советском Союзе.
Профессор пригласил меня в солнечный огромный зал, где он проводит образцово-показательные уроки икебана для преподавателей, съезжающихся сюда со всей Японии. Сегодня здесь было около семидесяти женщин и только один мужчина - молодой еще, высокий, сильный, с ранней сединой. Он делал интересную композицию из цветов и неотрывно смотрел на маленькую, великолепно сложенную, очень красивую японку. Женщина только один раз ответила на его взгляд. И стало ясно, почему сюда пришел этот мужчина и почему он делает такую великолепную композицию из цветов и камней. За этим - трагедия, за этим - любовь, горе, но, наверное, и счастье...
Профессор Тесигахара шел по залу, сняв пиджак, без галстука, он шел сквозь почтение, любовь и затаенное ожидание - "вдруг он отметит именно мою работу?" - по громадному холлу, заставленному столиками. На семидесяти столиках вазы, камни, цветы, вода. Каждый выбирает в огромной прихожей цветы и вазы по своему вкусу, каждый углублен в свою композицию, никто не видит работы соседа.
Профессор небольшого роста, очень подвижный, напористо-резкий в суждениях. Но при этом он излучает доброжелательность. Он идет среди композиций своих учеников, как заинтересованное дитя, впервые в жизни увидавшее чудо.
Он останавливается возле одной из своих учениц, долго рассматривает блюдо из голубого стекла, синий цветок. Одинокий, обреченный. И три камня вокруг. И ничего больше. В голубой воде отражается синева цветка, а белые камни становятся похожими на хлопья снега.
- Это искусство, - говорит Софу. - Поздравляю. У следующего столика:
- Вы поклонница Советского Союза? Исповедуете красный цвет? Это хорошо. Наш советский друг должен поаплодировать вам. Прошу вас, Семенов-сан.
Я аплодирую, Тесигахара поддерживает меня, начинает аплодировать весь зал.
- Назовите вашу композицию, - советует профессор, - "Красные гвоздики сорок пятого года"...
Он переходит к следующему столику, усмехается:
- Вы - розовая? Я против розового цвета, он неконкретен. Красное, черное, белое. Полутона оставьте детям. И потом, в композиции есть лишние штрихи. Вы позволите? - спрашивает он ученицу, которая смотрит на него с благоговением.
Тесигахара берет ножницы, срезает несколько веток. И вдруг - получается искусство, великолепная икебана.
- Раскрепостите себя, - советует он. - Искусство - это свобода. Помните только о пропорции объема, высоты и глубины. Все остальное забудьте.
Он переходит к следующему столику. Там композиция из трех ваз. Вода синяя, желтая и розовая. Софу Тесигахара закуривает, щурится.
- Ну что же, - говорит он, - капля воды может быть морем, а здесь достаточно воды для того, чтобы вы увидели тенистый пруд, иву и почувствовали, что скоро зацветет сакура...
Возле икебана, которую составил мужчина, единственный мужчина в зале, Тесигахара стоял долго.
- Вы назвали эту композицию "Одиночество"? - спросил наконец он.
- Нет, - тихо ответил мужчина, - я хочу назвать эту композицию "Ожидание"...
- Тогда дерзайте, - отчего-то рассердившись, сказал профессор и повторил: - Дерзайте же!
Потом он спустился вниз - в огромный зрительный зал, поднялся на сцену, где валялись самые обыкновенные сучья, и подождал, пока ученики расположатся вокруг сцены. Сегодня Тесигахара показывает свою работу. Сегодня он делает икебана без цветов - одни лишь сучья. Он берет несколько голых сучьев, неторопливо рассматривает их. Потом просит ассистентов принести гвозди. Он сколачивает сучья, и я не вижу в этом никакой задумки, мне непонятно, что может родиться из этих беззащитных, голых сучьев. И вдруг рождается чудо. Видимо, художники чувствуют цвет и форму там, где смертным этого не дано. Тесигахара подсветил голые сучья красным и синим цветом, и зал, поднявшись, зааплодировал: на сцене воистину было чудо - диковинный лес, хитросплетение законченных форм, ожидание света после тени; моря после хвойного леса; ясного неба во время ночи...
Профессор хмыкнул.
- Перестаньте, это все просто. Это может каждый, только нужно захотеть и нужно поверить в себя. Тогда вы станете художником. В противном случае не занимайтесь икебана. Если вы чувствуете в себе раба, вы не имеете права прикасаться к мысли о прекрасном.
Идем к нему в кабинет. Надписывая мне свою книгу "Композиции", Тесигахара продолжает:
- Икебана - это любой человек, умеющий оживлять свои чувства. Япония страна цветов в любой сезон. Цветы принадлежат в равной мере и бедным и богатым. Почему я добился успеха? Вероятно, потому, что я понял самое главное - соотношение цвета и пространства. Я это понял, когда мне было двадцать лет. Но в течение шести лет я скрывал это от отца, потому что он был сторонником классической икебана. Я отделился в свою школу, когда понял, что икебана - это не просто любовь к цветам и умение составлять букеты, а искусство высшей гармонии. Моим вторым учителем в икебана стала живопись.
Я спросил профессора, как соотнести современные скорости с классикой икебана.
- По-моему, - ответил он, - скорость не мешает икебана. Я, как вы могли заметить, оживляю посредством скоростных форм классическую школу, опошленную поздним средневековьем, когда нужно было только следовать лучшим образцам. А я беру голые сучья, которые прежней икебана были чужды, в средние века такая икебана подверглась бы остракизму. Я считаю, что все окружающее нас есть предмет для оживления в икебана. Если вам захочется подготовиться к новой книге, - закончил он, - отойти от суеты, сделать "шаг в сторону" - займитесь икебана, и вы почувствуете счастье перед началом новой вашей работы... А моя книга, быть может, вам хоть чуть-чуть да поможет.
...Встретился в государственном телевидении "Эн Эйч Кэй" с господином Иде. Известный писатель, он заключил договор с ТВ на серию двадцатиминутных спектаклей, которые передаются каждый день. Называется эта программа "Набуку и ее бабушка". Программа очень популярна. Это история девушки Набуку, которая приехала в Токио с острова Кюсю и не попала в университет. Она живет у бабушки; появляются новые друзья; на каждом шагу девушку подстерегают соблазны.
Я спросил писателя:
- Конец будет трагичным?
- Нет, - усмехнулся он. - Нашу программу смотрит более семи миллионов женщин, они мне этого не простят. Некая "вилка" существует между тем, что хочет видеть на экране ТВ молодое поколение и чего не желает видеть поколение старшее, в руках которого - власть. Я могу лишь поднимать вопросы, прикасаться к проблеме, но я не вправе давать рецепты "действием", кроме традиционного повторения азбучных истин: "Послушание, честность, уважение к старшим". Но ничего... Получив деньги на ТВ, - а здесь хорошо платят, - я смогу сесть за книгу. Там я хозяин самому себе. Познакомился с продюсером Итисима. Он говорил о трудностях: его группа, осуществляющая постановку "Набуку", не имеет отпуска в течение года; "каждую пятницу мы трепещем: Иде делает свои драмы ежемесячно, и мы не вправе торопить его, ибо бытовую драму только тогда будут смотреть, если в ней - новости этого месяца. Впрочем, пока Иде работает, как хронометр. Я веду переговоры с администрацией по поводу отпусков. Если откажут, придется пойти на забастовку..."
- Вы сами выбрали для постановки эту бытовую драму?
Он подвел меня к окнам "Эн Эйч Кэй". Открылся великолепный вид на Олимпийский стадион.
- Здесь, - сказал он, - во время войны был военный плац. Когда я сейчас смотрю на то, что мы смогли построить, я понимаю, что значит для моей родины мир. Может быть, программа Иде традиционна, но зато она вся пронизана идеей мира.
...Позвонили из ведущего токийского театра Мингэй: "Труппа приглашает советского писателя на дружескую встречу". Приехал в театр, там репетировали пьесу Киити Ахаси "Знак Зеро" - о бомбежке Хиросимы. Это история главного врача госпиталя и его коллег-врачей. Через их руки проходят обреченные; врачи бессильны, они лишь фиксируют начало смерти. В пьесе чувствуется присутствие Брехта. Ахаси, впрочем, мне сказал:
- Я нахожусь под влиянием Брехта, считаю его великим художником нашего века и не мыслю без него японскую сцену.
В пьесе есть сильные эпизоды. Конец войны. Умирают солдаты. Они тревожатся не о себе, а о своих военачальниках - традиция милитаристской Японии. Когда кто-то говорит в палате, что армия (действие происходит в августе 1945 года) нанесла ответный удар по американскому побережью, умирающие солдаты начинают плакать от счастья и аплодировать. Люди слепы и наивны в своей вере. Когда молодой врач, который должен избавить их от мучений в последние дни перед смертью, пытается говорить им правду, они восстают против него, они готовы его убить.
Интересна едена беседы обреченных солдат, попавших под действие радиации, с Уилфредом Барчетом. Этот прогрессивный журналист выведен в пьесе под своей фамилией. Он рассказывает несчастным, зачем он сюда приехал. Он хочет бороться против атомной угрозы. Он обходит людей с рукопожатием. И только один человек, который потерял в Хиросиме всех своих близких, отворачивается от него. Интересно, что сидевшие рядом со мной актеры, их друзья, рабочие сцены, явно были не согласны с этим несчастным, который отказался пожать руку честному англичанину лишь потому, что он - белый.
Занятна актерская трактовка образа Барчета: сухая Деловитость, напористость, раскованность в позе и в манере говорить. Всякое иное поведение европейца или американца кажется японцам неестественным.
(Видимо, это отношение к американцам очень точно понял Грэм Грин, когда он роман назвал "Тихий американец". Вероятно, именно "тихие американцы" кажутся людям Востока подозрительными, поскольку они не укладываются в привычные, сложившиеся рамки восприятия. На шумного американца или европейца здесь смотрят доброжелательней, чем на тихого. Если тихий, значит, что-то у него на уме хитрое.)
Режиссер спектакля Хаякава великолепно знает наши театральные новости. Больше всего он любит Ливанова и Товстоногова.
- Вы успели посмотреть в Ленинграде новую вещь Товстоногова? - атаковал он меня вопросами. - А как там идет "Чайка" в постановке Бориса Ливанова? Я слыхал, были какие-то сложности?
Занятна манера вести репетицию. Режиссер не вмешивается и не прерывает актеров во время прогона спектакля. Только после окончания репетиции он выходит на площадку и разбирает с актером жест, интонацию, особенно жест. Интонация вторична, потому что интонации у японцев в чем-то однозначны и стереотипны. (Я вспоминал китайские и вьетнамские театры: даже "молчаливое" появление актера вызывало громкую реакцию зала, потому что грим состоит из символов: злодея сразу же заявляют злодеем, добряка - добряком. Что бы герой ни говорил со сцены, зрителям заранее ясно - лжет он, хитрит или предельно правдив. Грим - визитная карточка персонажа вьетнамского, китайского театра и традиционного японского Кабуки. В других японских театрах функцию грима несет жест. По тому, как актер движется, зрители понимают, что он играет - добро или зло.)
У театра Мингэй, популярнейшего в Японии коллектива, нет своего помещения. Труппа все время гастролирует. На телевидение со спектаклями, подобными "Знаку Зеро", театр не пускают, на радио тоже. Однако сборы у театра битковые.
- В Токио, - рассказал Хаякава, - кроме Кабуки и еще двух старых театров, нет стационарных площадок, где можно было бы постоянно работать. У нас, в одиннадцатимиллионном Токио, всего лишь одна шестая тех театров, которые есть в Москве.
...Иида-сан переводит в Японии мои книги. Поехали с ним в издательство "Хаякава". Они издали "Петровку, 38". Познакомился с папой Хаякава (Хаякав в Японии, как у нас Петровых), президентом издательства, с сыном Хаякавой, вице-президентом, и с главным редактором Токива. Они показали мне свой план скоро выпустят братьев Стругацких. Готовят переиздание Ле Каре, Ена Флеминга, Агаты Кристи. (Великолепную книгу Ле Каре "В одном маленьком немецком городе" здесь, как и повсюду на Западе, замалчивают из-за ее открытой тенденции: "Внимание, люди, в ФРГ неонацисты поднимают голову!" Переводят здесь лишь ранние романы Ле Каре, когда он "наскакивал" на ГДР.) Хироси Хаякава вице-президент компании "Хаякава паблишинг Хауз", рассказал об организации издательского дела в стране.
- Книгоиздательство, - говорил он, - это азартная игра. Я не связан непосредственно ни с читателем, ни с писателем, ни с книготорговлей. Все решает посредник. Он в первую очередь формирует читательское общественное мнение. Я, издатель, фактически не имею никакой гарантии, я не знаю, пройдет книга на рынке или нет.
Хироси Хаякава окончил аспирантуру Колумбийского университета, великолепно знает социологию, историю.
- Для того чтобы как-то подстраховать себя, - продолжает он, - приходится выпускать серию Джеймса Бонда. Я понимаю, что это дурная литература, пошлятина, но что делать? Бонд - надежная страховка. Я жалею молодых писателей. Они сердитые, им тяжело. Если ко мне придет гений, но гений непризнанный, у которого нет паблисити, он и уйдет непризнанным гением, я его не издам, я не могу рисковать. Если только приходит посредник и я знаю, что это серьезный человек, и что у него отлажены контакты с книгопродавцами, и что он имеет свои ходы в журналы и в газеты, только тогда я иду на риск, потому что значительную долю ответственности за неуспех он принимает на себя.
Говорит он об этом сухо, деловито, а в глазах затаенная боль.
- Где же выход? - спрашиваете вы. А выхода нет. Невозможно поломать сложившуюся систему отношений: писатель - посредник - издатель - продавец, Кроме писателя, все заинтересованы в сохранении этой системы. Я понимаю, что это ужасно, что это мешает появлению новых имен в литературе. Я пытаюсь себя успокаивать лишь одним: истинный талант - одержим, он должен пробить стену, если ему есть что сказать людям.
Потом Хаякава спросил меня о том, что является главной проблемой для советской литературы сегодня.
Я рассказал ему, как два года назад друзья познакомили меня с новыми, несколько, на первый взгляд, неожиданными опытами молодого профессора математики. Ученый этот, занимаясь созданием нового типа электронно-вычислительных машин, отрабатывал систему, выверяя ее истинность на литературе, памятуя, видимо, восточную мудрость: "Цирюльник учится на голове сироты". Ученый "заложил" в электронно-вычислительную машину несколько произведений. ЭВМ было предложено определить ценность выбранной для эксперимента литературы с точки зрения сугубо математической - каково содержание информации в каждой строке, странице, главе.
Высший балл за талантливость получил Пушкин. В одной его строке из "Каменного гостя", по данным нашего математика, заложено 100 процентов информации. В этой строке, как, впрочем, и во всех остальных строках Пушкина, нет ни одного пустого слова.
Увы, просчитанный на электронно-вычислительной машине вместе с Пушкиным один наш литератор получил нулевой балл, ибо в лучших его строчках было заложено не более трех процентов информации.
В условиях сегодняшнего момента принцип качества информации, заложенной в литературе, перестает быть вопросом тех или иных вкусовых привязанностей, но становится предметом политики, поскольку литература должна "чувственно" угадывать те глубинные процессы, которые происходят (или начинают происходить) в обществе, в мире. При этом, я думаю, нет нужды объяснять, что термин "объем информации" подразумевает не количество действующих лиц и перечисление географических названий: "информация" литературы - это эмоциональный сгусток новых знаний, идей, гипотез, пропущенных сквозь жизнь героев...
Видимо, одна из главных проблем, которая должна быть изучена нами безотлагательно, - это проблема взаимосвязанности научно-технической революции, педагогики и литературы. Всем известно, что теперь в школе алгебру изучают с первого класса. Наше поколение сорокалетних изучало ее в седьмом. Всем известно, что во многих языковых школах дети уже в пятом и шестом классах изучают физику и химию на английском, немецком, испанском и французском языках. Когда я знакомился в школах с методикой преподавания, меня восхищала революционная смелость в подаче десятилетним гражданам Страны Советов новейших достижений науки и техники. В то же время методика преподавания литературы, истории, эстетики осталась - увы - такой же, какой была десять, двадцать лет назад. Мы не можем позволить, чтобы к литературе десятилетний гражданин, знающий, как включать ТВ, относился как к предмету, который надо сдать в конце года, или, что еще хуже, как к некоему сладкому придатку великого машинного периода нашего развития, когда человек берет книгу, для того чтобы отдохнуть, забыться и поскорее уснуть после дня трудов праведных. Для того чтобы лучше понять предмет, следует обратить более пристальное внимание на крайности. Помочь в изучении крайностей нам должны социологи равно в такой мере, в какой и мы должны помочь им. К сожалению, лишь "Комсомольская правда" проводит опросы общественного мнения, причем газета эта интересуется кругом проблем, которые затрагивают отнюдь не только одну литературу. Было бы, вероятно, целесообразно провести несколько социологических исследований по поводу того, что сейчас читают, к чему сейчас рвутся в библиотеках и, наконец, что читатель перестает принимать. Среди великолепных завоеваний, которыми по праву можем гордиться мы, люди Советского Союза, есть главное: ни в одной стране мира нет такого читателя, какого имеем мы, - доброго, беспощадно требовательного и высокоподготовленного. По данным Центрального статистического управления, более 50 процентов населения Советского Союза, то есть более 130 миллионов человек, рождены в 1945 году и позже. Это люди, не знавшие войны, это люди, обязанные (по Конституции) окончить десять классов, получив там знания, к уровню которых мы подбирались на третьих и четвертых курсах институтов еще десять - двадцать лет назад.
Проводя социологические опросы читательского мнения в стране, мы сможем определить для себя очень много нового, принципиально для нас важного. Мы сможем определить для себя то, что поможет нам в той конкретной работе, которую предстоит проводить - чем дальше, тем слаженней и четче. Когда мы сейчас обращаемся к Госплану Союза и к Министерству бумажной и целлюлозной промышленности, когда мы браним, и, вероятно, справедливо браним, полиграфическую промышленность, мы выступаем в роли некиих абстрактно вещающих оракулов. Но время - новое время, исповедующее идеи плюс факты и цифры, предполагает деловой разговор, когда слова и требования подтверждаются математически точными выкладками, ибо мы говорим не столько от имени 7 тысяч членов Союза писателей, но от имени 250 миллионов сограждан. Не знаю, как кто, а для меня были шоковыми посещения ряда библиотек. То, что мы считаем "затвержденной литературной ценностью", стоит и пылится на полках, а то, мимо чего проходит критика, расхватывается моментально, читатели выстраиваются в очередь. Пора, видимо, провести совещание, совместное совещание писателей, издателей, библиотекарей и педагогов, для того чтобы отладить нашу работу на будущее.
Я помню, как весной 1968 года самолет полярной авиации, пилотируемый Героем Советского Союза Константином Михаленко (человек этот, кстати сказать, совмещает в своем лице две профессии - в свободное время, в период полярного лета, он пишет пейзажи, а в длинные дни полярной зимы трещит на пишущей машинке - в маленьком "балке" полярной станции он работает над своими книгами, три из которых уже изданы нашими издательствами), приземлился на изломанной льдине возле дрейфующей станции "Северный полюс - 13". Было принято решение о срочной эвакуации, потому что положение было сугубо угрожающим. Михаленко забрал с собой почти всех зимовщиков, и на льдине осталось семь человек: начальник станции, радист, метеоролог, моторист, доктор, ученый-исследователь из Арктического и Антарктического института и я, - журналист из "Правды". Чтобы не терять зря времени, поджидая возвращения Михаленко, ученый из Ленинграда начал свою - в высшей мере интересную - работу: он проводил социологические тесты на совместимость. Среди этих тестов был один, имеющий к нам, писателям, самое прямое отношение: "Какую литературу вы читаете? Каким жанром вы увлечены более всего?" Ответы, полученные в результате тайного голосования, были занятны - четыре человека высказались за литературу научно-художественную, два человека сообщили, что они читают классику, и один ответил: "Ничего, кроме сказок, читать не хочу". Этот социологический опрос полярников - настоящих солдат науки и настоящих читателей - на разломанной льдине, опрос в тревожные часы ожидания, мог бы показаться частностью, крайней частностью. Однако в этом году в Париже советский редактор журнала "Курьер ЮНЕСКО" Георгий Стеценко сказал мне, что, по данным ООН, более половины читающего населения земного шара сейчас тяготеют к литературе факта, то есть к литературе, несущей в себе оптимальный заряд информации.
...Я предвижу возможные обвинения в некоем "математическом уклоне", в некоей "научно-технической оппозиции" традициям изящной словесности. Однако если взять рассказы Чехова, то каждый из них наполнен информацией до такой степени, что невольно убеждаешься - чувство конкретно и предметно, как номер дома и описание внешности человека, если только сделано это руками мастера, великолепно ощущающего время и те новации, которые время ежеминутно, ежечасно и ежедневно привносит в мир. Мы все восхищались и будем восхищаться великим поэтом Цадаса: он пел мир, который видел окрест; он жил на свете много лет, и он многое помнил, но ведь вошел он в литературу своими песнями о наших днях, о новом, а не о том, что ушло.
К сожалению, многие наши литераторы - отнюдь не столетние - упоенно поют прошлое, которое ушло безвозвратно.
Некоторые литераторы, видимо, оказались не подготовленными к тому уровню научно-технического прогресса, которого достигла наша страна в результате победы революции. Получается "вилка": с одной стороны - уровень знаний, обязательных для школьника, студента, квалифицированного рабочего, инженера, врача, пилота; с другой - уровень знаний, которыми располагает иной литератор, не поднимающийся в своем творчестве выше своих юношеских воспоминаний. Литература памяти, "локальная литература", сейчас может оказаться фактором девальвации слова и мысли. Читатели ищут ответов на вопросы, тревожащие их. А если читатель образованнее писателя - тогда как?
Когда я говорю о том, что информация, заложенная в литературе, стала вопросом политики, я отнюдь не голословен. О сиюминутных процессах, происходящих в обществе, человечество судит по газетам, по передачам телевидения и радио, иногда по слухам, хорошо проверенным или же хорошо организованным. Но история общества остается навечно в памяти поколений, лишь если искусство оставит свою коллективную роспись на стенах того здания, в котором мы все вместе имеем высокую честь и не менее высокую ответственность жить. Было бы неверно понукать нашу литературу и требовать от нее немедленного ответа на те сложнейшие вопросы, которые выдвинула, выдвигает и будет выдвигать жизнь. Но тенденция позволяет прогнозировать. Приходится поэтому признать, что одной из тенденций нашей литературы стала определенная неторопливость. Да, воистину служение муз не терпит суеты. Но почему мы должны считать, что лишь публицистика и очерк вправе бить на переднем крае современности? Галина Николаева, столь рано ушедшая от нас, умела в своей прозе быть разведчиком будущего. Мы люди богатые, у нас громадное наследие прошлого; оно прекрасно, высокотрагично, замечательно, - но оно немыслимо вне настоящего. У нас определена перспектива будущего. Но и она невозможна вне настоящего. Изучая проблемы сегодняшнего дня, выверяя его прошлым и соотнося с будущим, мы должны думать о том поколении, которое идет следом за нами. А это поколение заряжено информацией нового значительно больше, чем мы. Да, действительно, очень трудно соответствовать в своем творчестве уровню знаний растущего поколения. Нельзя формировать поколение, находясь в арьергарде; очень трудно делать это, находясь в одном ряду с поколением. Формировать поколение можно, лишь вырвавшись вперед, в авангард, определяемый уровнем знаний семидесятых годов XX века.
Заехал в "Асахи". Интересные новости. Президент Токийского университета Исиро Като собирается подать в отставку - студенты продолжают бастовать. Като считает целесообразным провести выборы президента университета, ибо сейчас, с его точки зрения, студенческая проблема упирается в выборность руководства.
Политический обозреватель "Асахи" сказал, что министерство образования отводит от себя страсти, предоставляя самым молодым сталкиваться лбами.
- Это, - сказал он мне, - первая попытка власть предержащих решить студенческую проблему руками студентов.
Из "Асахи" зашел в сингапурское посольство. Оно расположено на 32-м этаже небоскреба Касумигасеки. Вы входите в это великолепное здание и попадаете в царство музыки. Она звучит здесь всюду. Едете в лифте - музыка; выходите из лифта - музыка. Это здание - вызов природе, ибо землетрясения - бич Японии. Касумигасеки призвано доказать, что люди теперь сильнее необузданных сил стихии.
...Посольский атташе - милый парень мистер Сун. Он попросил меня выяснить номер рейса и точную дату вылета. Пообещал дать сингапурскую визу сразу же, как только я сообщу ему эти данные.
Поинтересовался:
- На какие средства живет семья во время ваших поездок?
- На деньги, которые я зарабатываю книгами.
- А сколько вы им отсюда посылаете?
- Не до жиру, быть бы живу, - посмеялся я.
Спускался в лифте, битком набитом служащими. Люди быстро и точно пристраивались друг к другу, никто никого не толкал. Это типично для японцев уметь "организовать" себя в малом пространстве.
Зашел перекусить в маленький кабачок. Во всех без исключения кабачках, помимо обязательных цветов и аквариума со странными рыбами, стоит цветной телевизор. Во время обеденного перерыва и вечером, после работы, сюда приходят люди не только перекусить, но и посмотреть новости, фильм, спорт.
Восхищает здешняя церемония встреч и прощаний. Целый ритуал: серия поклонов, обязательные улыбки, - это нежно и прекрасно. Однако молодежь, которая чем дальше, тем больше начинает экономить время, от этой традиции отказывается. Действительно, целесообразнее на прощание сказать: "Сиа" (то есть "Си ю агейн" - "Увидимся снова" - парафраз нашего "до свидания"), чем три минуты раскланиваться. (В свое время некий президент США, просмотрев подготовленный помощником документ, написал на уголке две буквы: "О. К.". Президент был не в ладах с грамотой, писать следовало: "А. С.", то есть "All correct" - "все правильно". Но ошибку президента канонизировали. И с тех пор американцы вместо "эй си", то есть "А. С.", говорят "о кэй - "О. К.".)
...В Токио, в этот город каменных громадин, залетел ястреб. Долго парил в воздухе, пропуская под собой поток машин, а потом скрылся за небоскребом Касумигасеки. Растерянный он был и испуганный.
Когда я вернулся в отель, портье передал "месседж": звонили из Центрального комитета партии "Комейто" - меня могут принять. По поручению ЦК принимать меня будут депутат парламента Ватанабе и главный редактор "Сейкио-пресс" (это объединение газет, журналов и издательств "Комейто" и религиозной организации "Сока Гаккай") господин Эйносико Акия.
Рано утром ко мне приехали Ватанабе-сан, Акия-сан и Икеда-сан, главный редактор большого и очень популярного журнала "Усио" ("Прилив"). Это идеологический флагшток партии "Комейто". Каждому из них нет еще сорока. Тем не менее это серьезные, сформировавшиеся политики. Они пригласили меня не в ЦК, а в храм "Дайсе кидзи", у подножия горы Фудзи. Огромный храм этот, состоящий из многих зданий, построен недавно на добровольные пожертвования членов "Сока Гаккай". За очень короткий период было собрано 35 миллиардов иен. Храм производит совершенно поразительное впечатление радиофицированными молельными пагодами. Стариков очень мало, в основном молодежь. Когда Ватанабе рассказал мне о том, с чего начинали партия "Комейто" и религиозная секта "Сока Гаккай", я лишний раз убедился, что к этой силе следует относиться сугубо серьезно. В 1945 году в стране было всего 20 тысяч семей - членов "Сока Гаккай". Было запланировано к 1970 году привлечь к себе 6 миллионов семей, но уже в 1968 году "Сока Гаккай" объединяла, по словам Ватанабе, 7 миллионов семей. (Эта религиозная община исчисляет число своих членов по семьям.)
Ватанабе подчеркнул, что до 1964 года "Сока Гаккай" не хотела иметь партии, не хотела никакой политической борьбы, рассчитывая на бескровную победу идеи "гармонии нации". "Сока Гаккай" была уверена, что учение охватит большинство японцев, а потом - естественно - и правительство. Однако и традиционный буддизм, и целый ряд космополитических промышленных концернов были испуганы ростом "Сока Гаккай", начались гонения. Поэтому возникла политическая партия "Комейто". Ватанабе подчеркнул, что нельзя смешивать "Комейто" и "Сока Гаккай":
- Мы разные организации. Члены нашей партии всего лишь исповедуют доктрину "Сока Гаккай". Именно эта доктрина приведет нас к власти.
- Вы убеждены, что придете к власти?
- Убеждены.
- На чем строится эта убежденность?
- На том, что мы вобрали в себя самые великие учения мира: буддизм, марксизм-ленинизм, традиционный японский дух и элементы учения Гегеля. Мы материализовали религию, понятную всем людям. Наша главная цель - показать миру путь развития страны без войны. "Сока Гаккай" преследовалась за мирные устремления. Мы не отступили от своих мирных устремлениостей. Мы верим в них. Мы считаем мир божьей идеей.
В чем порок христианства, иудаизма, мусульманства? В том, что эти религии разошлись с прогрессом, утверждая наличие непознаваемого чуда. То, что эти религии не могут объяснить, они называют ересью или чудом. А это неверно. Теперешний уровень развития знания отвергает концепцию Христа, Иеговы и Мухаммеда. Мы взяли у Будды теорию причинных связей; мы взяли у Маркса теорию труда и капитала. Это наши отправные, краеугольные камни, и, опершись на них, мы занимаемся сейчас внутренним миром человека.
Сидящий впереди, рядом с шофером, редактор журнала "Усио" Икеда-сан улыбнулся.
- В подтверждение слов моего друга я расскажу вам две маленькие притчи. Вы тогда поймете, вокруг чего мы сейчас ходим - в плане моральном... Вы, наверное, знаете, что кисти для иероглифов делаются из шерсти барсука. Это большое искусство - делать кисти для иероглифов. Сейчас в Японии осталось всего несколько семидесятилетних старцев, которым знакомо это искусство. А учеников у них нет. Есть у нас три самых древних старика, которые умеют делать кисти не только из барсука, но и - это самые дорогие кисти - из шерсти мышей и крыс. Найти такую мышь, из которой можно сделать кисть, крайне трудно. Необходима мышь, которая не лазает в норы, - иначе у нее стирается шкурка. Эти три старика ездят в Кобе, на суда, которые возят зерно, и там ловят крыс, которые не имеют нор, так как они живут на кораблях - в трюмах. За год старики делают десять кистей. Их кисти ценятся, ими умиляются, этими кистями работают каллиграфически, их используют в лаковой живописи. А никто из молодежи учиться этому искусству не хочет. Умрут старики - умрет идея, умрет традиция. Я знаю архитектора, преподавателя университета, который любит и умеет строить национальные японские дома. Не подделки на потребу туристам, а истинные японские дома. У архитектора есть бригада плотников - два человека, истинные умельцы. Однажды плотники заболели, у архитектора кончался срок подряда, и он был вынужден пригласить других плотников. Вместо стариков, которые "работают" дерево руками, которые после каждого движения стамески ощупывают дерево, пришли два молодых человека в американских галстуках, с электрорубанками. Они все добротно сделали. А старичок архитектор расстроился и слег, потому что в работе плотников не было искусства.
Я сказал г-ну Икеда, что притчи занятны. Когда у стариков никто не учится, это, естественно, плохо. Но что плохого в электрорубанке? Рабочий получает экономию времени. Он выгадывает часы для чтения.
Ватанабе, человек резкий, смешливый и быстрый, сказал:
- Так вы заберетесь в схоластические дебри. Давайте продолжать беседу по существу. Про кисточки потом... Итак, мы стоим в оппозиции к правительству Сато. Мы будем поддерживать на выборах не только своих кандидатов. Мы будем поддерживать "личность". Для нас главный вопрос: кто есть кто? О нас говорят сейчас как об истинных демократических социалистах. Вопрос слияния с социал-демократами? Что ж, я не отвергаю такой возможности. Вы знаете, что мы обещаем народу? Я перечислю по пунктам. Первое - освобождение от налогов лиц, которые получают меньше миллиона иен в год. Я имею в виду, - пояснил он, семью, состоящую из пяти человек. Второе - мы настаиваем на том, чтобы была заморожена плата за коммунальные услуги на год. Третье - мы обещаем, если мы будем победителями на выборах в парламент, добиться твердых мер по безопасности транспорта. Мы, "Комейто", говорим о себе: "Партия чистой политики".
Далее Ватанабе сказал, что, по их мнению, 230 тысяч студентов из 8 миллионов учащихся являются членами "Сока Гаккай". 80 процентов членов партии "Комейто" составляют люди, имеющие неполное среднее образование. Очень много членов партии, работающих в сфере сервиса.
(В людях, работающих в сфере сервиса, подчас заложен неразбуженный эмбрион ненависти к тем, кого они обслуживают.)
Ватанабе продолжал, что очень много людей, принадлежащих к "Комейто", занято в строительной и обрабатывающей промышленности.
- Поскольку семь миллионов семей отчисляют добровольные взносы, мы можем создать и свои профсоюзы, а в будущем, - уверенно добавил он, - мы будем создавать свою промышленность.
Я спросил:
- Как журналисты пишут о вашей партии? Он засмеялся:
- Ну, журналисты о нашей партии пишут не очень много, они боятся бойкота тех газет, с которыми мы связаны. А мы имеем серьезный вес в Токио, Иокогаме, в Нагое, Осака, в Киото. Обратите внимание еще вот на что. У нас практически нет священников, а мы растем - и численно и качественно - из года в год. В чем дело? А в том, что сами верующие распространяют веру. После капитуляции японцев учили, что их миссия в будущем - это строительство нового, демократического строя. Но это строительство шло с нищетой, с болезнями, с тяжелыми жилищными условиями, с низкой заработной платой. Отсюда в Японии так сильна тяга к духовной опоре, но не к скомпрометировавшему себя слепым догматизмом традиционному буддизму.
Мы против всякого рода титулов и знаков отличия. Когда наши активисты гордятся своими титулами, поверьте, это идет от чистого сердца. И титулы у нас не очень-то звучные, совсем не самурайские: "руководитель ячейки", "руководитель группы", "начальник отдела", "лектор", "профессор", "начальник штаба".
- Какой титул у вас?
- Высший. Начальник штаба.
Ватанабе быстро закурил и продолжил:
- Вы должны отметить, что по всей стране у нас сейчас работают "консультационные пункты". Там наши депутаты парламента и активисты выслушивают жалобы людей, причем не отписочно - мы дорожим престижем. Мы действительно стараемся помочь. Мы сидим в консультационных пунктах не для того, чтобы завоевать дешевый авторитет перед выборами, а для того, чтобы помочь людям...
Вы спрашиваете, - продолжал он, - что я думаю о будущем нашей партии? Я убежден, что в течение ближайших десяти лет придем к победе на выборах. Мы станем самой сильной оппозиционной партией, и, я думаю, в течение десяти лет мы завоюем политическую власть в стране. В чем причина наших побед? В нашей молодости. У нас и генеральный секретарь партии, и президент, и члены ЦК молоды.
- Можно и постареть...
Ватанабе серьезно ответил:
- Эту опасность мы учли. У нас приняты организационные положения, которые не дадут возможности постареть - ни партии, ни религиозной организации "Сока Гаккай". Мы будем саморегулировать себя. Люди, которые морально постареют, уйдут в сторону.
Я спросил Ватанабе:
- Скажите, Толстой оказал влияние на ваши идейные концепции?
Ватанабе ответил сразу же:
- Нет.
Директор издательского концерна "Комейто" Акия не согласился:
- Толстой в чем-то, бесспорно, оказал на нас влияние. Но я бы уточнил: на нас влияла его проза. Учение Толстого идеалистично, оно не дает ключа к решению главных проблем. И потом - оно рождено христианством, а потому неверно. Возьмите его теорию непротивления злу насилием. Если этого не делают государства, то почему это должны делать люди? Средства коммуникации стали массовыми. Люди видят, как себя ведут государства. А ведь государства - это большие люди. И, увы, маленькие люди подражают этим махинам.
- Нам трудно, - продолжал Ватанабе, - ибо мы ищем пути к сердцам людей. Ватикан пестует веру в Христа около двух тысяч лет, и это - со всеми моральными издержками христианства: с инквизицией, морами, войнами. Тем не менее две тысячи лет - это не шутка. Люди думают: "Миллиарды предков, наши пра-прапрадеды и прадеды, не могли быть глупцами, исповедуя веру в Христа".
- Ваше кредо в международных делах?
- Мы выступаем против агрессии американского империализма во Вьетнаме; мы настаиваем на мирном объединении Вьетнама и Кореи; мы против американского империализма; мы выступаем за запрещение ядерного оружия; мы выступаем за мир во всем мире... Мы верим в то, что вы - нация, стремящаяся к миру. Смешно в это не верить - вы пережили такую страшную войну против фашизма. Мы видим в вашей стране много хорошего. Мы тоже хотим национализации, мы тоже хотим демократического социализма в Японии.
Ватанабе продолжал:
- Вы говорите о необходимости отлаживания серьезных контактов между нашими странами. Верно. Мы тоже об этом говорим. Ну, а почему бы вам, к примеру, не купить у нас автомобили?
- Выгода должна быть двусторонняя. Мы строим свои автомобильные заводы.
- Хорошо. Вы предлагаете развивать торговлю. У нас на побережье двенадцать великолепных портов, а у вас только один. Если вы думаете о перспективном налаживании торговых отношений с нами, то, наверное, стоило бы вам начать строительство портов. Это было бы надежной гарантией для наших торговцев. Мы тогда могли бы - в определенной мере - повлиять на целый ряд промышленных концернов.
Внезапно Ватанабе рассмеялся:
- Хотите признаюсь, почему я так радею о наших отношениях? У меня была русская няня. Она эмигрировала еще до революции. Я ее очень любил и, когда был маленьким, хорошо говорил по-русски. Но я, - он снова улыбнулся, - не буржуй. Няня была членом нашей семьи. Отец был рабочим, квалифицированным рабочим, он погиб на фронте... Знаете, почему я еще так уверен в нашей конечной победе? Либерально-демократическая партия опирается на крестьянство, всячески заигрывает с крестьянством. Но ЛДП - правящая партия, следовательно, она напрямую связана с политикой. А определять политику Японии нельзя без контактов с монополиями. А тем в свою очередь нужны дешевые рабочие руки. Отсюда - постепенная пауперизация японского крестьянства, неустроенность людей, попавших в город, множество личных трагедий. Отсюда рост влияния "Сока Гаккай". Мы не делаем ставку ни на крестьянина, ни на рабочего, ни на студента. Мы ставим на семью. Крестьяне, которые выпадают из привычных сельских условий, разочаровываются в либерально-демократической партии. А поскольку "экономическому чуду" в Японии будет требоваться все большее количество рабочих рук на заводах, то крестьянство будет продолжать разоряться. Таким образом исчезнет политическая база либерально-демократической партии. Помяните мое слово - чем дальше, тем труднее будет ЛДП удерживать власть в своих руках.
- Интеллигенция нас тоже понимает, - заметил Эйносико Акия, - потому что технический прогресс техническим прогрессом, но ведь в Токио нет постоянных национальных выставок живописи, нет серьезного национального музейного богатства. Все это бедно, убого и отдано на откуп тем фирмам, которые не очень-то понимают в искусстве. Это богатые фирмы, поэтому они взяли в свои руки культуру. А наша партия озабочена самовыражением японцев в национальном, культурном, политическом плане. Поэтому не думайте, что мы делаем ставку только на нищих и сирых. Нет, мы ищем базу в самых широких слоях нашего общества.
(Японские коммунисты внимательно изучали доктрину "Сока Гаккай", относясь с известной долей юмора к категорическим утверждениям лидеров "Комейто" об их неминуемой победе. Однако определенным влиянием эта партия обладает, и поэтому сейчас коммунисты, социалисты и "Комейто" составили единый оппозиционный блок на выборах.)
...Вечером - встреча в университете.
- Главное, что определит будущее Японии, - задумчиво говорит мой собеседник, профессор социологии, - это выявление и использование талантов. До сегодняшнего дня наше общество (я имею в виду промышленность и науку) прогрессировало благодаря борьбе "сильных личностей". Следующая фаза развития, к которой мы вот-вот подойдем, будет определяться степенью использования наиболее талантливых.
(Однако если попробовать развить соображение моего собеседника, то родится множество проблем, далеких от решения. Талант - это всегда меньшинство. А общество не может уповать на лотерею. Вытащил красную фишку - обнаружил в десятом классе школы гениального физика, которого собираются исключать за неуспеваемость по словесности и иностранным языкам. Вытащил белую фишку обнаружил в лаборатории скромного паренька, затюканного сослуживцами, который дома рассчитал неведомое уравнение. А сколько нераскрытых талантов по сей день гибнет в беднейших слоях общества капитала, среди тех, кто не может купить будущему Бетховену - рояль, Королеву - "конструктор", а Лавуазье - набор "юного химика"?!
Отличить талант может лишь то общество, где полностью развиваются такие качества человека, как независимость мышления, правдивость, неприятие административной авторитарности, где поощряется поиск, где постулат Карла Маркса "подвергай все сомнению" не вызывает испуганной переглядки власть имущих.)
Завтракал с Дэйвом Конде. Беседовали о "Сока Гаккай".
- Что вы хотите, у них огромная питательная среда, - говорил Дэйв. Обнищавшие крестьянские массы, которые пришли в услужение к городу; отрыв детей, уехавших на заработки или учебу, от родителей; нарушение всех традиции. А Япония - это прежде всего традиции семьи. Когда человек вырван из семьи и перемалывается молохом города, он обязательно будет искать веру. Учтите правые были до недавнего времени очень сильны в деревне, их пропагандистская машина работала против профсоюзов, против "красных". А "Сока Гаккай" традиционнее и поэтому ближе обездоленным: они "собеседники" в вере, а не борцы за веру... Борьба за веру у них предполагает внутреннее, статичное самосовершенствование, в то время как красные зовут к действию, к классовым сражениям за атеистическую веру Маркса.
Резервы "Сока Гаккай", бесспорно, значительны, и чем дальше станет развиваться научно-техническая революция в Японии, тем важнее будет трансформация отправных позиций партии "Комейто" во всех сферах социальной жизни страны...
Поехал вместе с Дэйвом Конде к австралийцам. По-прежнему "держат" визу. Если не дадут, громыхну от души "по свободе передвижений" для писателя.
Пока мы ехали в посольство, Дэйв Конде жаловался, что Япония самая дорогая страна для иностранцев. Продолжая наш разговор о "Комейто", он отметил, что настойчивость просьб руководителей партии не смешивать их с "Сока Гаккай" продиктована, вероятно, тем, чтобы оставить у партии большую свободу маневров в политических коллизиях.
Встретился с советником по культуре филиппинского посольства мисс Нати Валентине. Она говорила о том, насколько целесообразно патронирование искусства. Но, добавила она, это налагает определенные обязательства на художника. А всякий художник, даже если он "патронирован" лучшей в мире идеей, "Христом или Лениным", - все равно испытывает однозначное влияние.
- Я бы в конкретной ситуации не возражал, окажись вы моим патроном, пошутил я.
Мисс Валентине растрогалась и пообещала приложить все силы, чтобы выбить визу.
- Это довольно трудно, - добавила она, - особенно мне, потому что я должна сдавать дипломатические экзамены. Мы их сдаем периодически, для того чтобы получить очередное повышение.
Как и все женщины Востока, она не дает "скучать" за столом.
- Несмотря на то, что в моих жилах течет китайская кровь, - щебечет она, я себя чувствую испанкой. Это влияние религии. И какая-то прабабка была испанкой. Хотя внешне, вы видите, я китаянка, но Мао я боюсь значительно больше, чем вас.
(Большое спасибо!)
Беседовал с профсоюзными функционерами. В Японии самый высокий класс строительства и самая высокая квартплата, говорили мне собеседники. Древнее искусство - и отсутствие необходимого числа театров; самые совершенные телевизоры - и самое незначительное число телевизионных шедевров; самые совершенные медицинские приборы - и самая дорогая плата за медицинское обслуживание. Чтобы вылечить зуб, нужно уплатить 20 тысяч иен, а это чуть ли не месячная зарплата квалифицированного рабочего.
- Вы обратили внимание, как много громадных реклам на махоньких лачужках в старых районах Токио? - продолжали собеседники. - У нас любят писать: "Самое лучшее в Японии молоко вы можете купить з нашем магазине". А магазин - три квадратных метра. Или: "Самое лучшее в мире стекло вы можете заказать в нашей мастерской". А мастерская - это муж, жена и сын. И гонка за "самым лучшим в мире стеклом" выматывает их, не оставляет времени на раздумья, на то, чтобы, как вы говорите, приобщаться к скоростям нашего века. Вечерние программы телевидения лишь фиксируют события, они никак не подталкивают человека к размышлениям. Мы сейчас начинаем терять традиции. Но в то же время мы живем в период рождения новой, динамической японской нации - нации, которая, сознавая свои достижения, жалеет, что она теряет самое себя. Нас волнуют не столько международные проблемы и связи, хотя контакты японских профсоюзов со всем миром очень широки. Сейчас главное для Японии не на международной арене, а внутри (угроза со стороны ультралевых и милитаристов). Это, происходящее у нас, во многом еще непонятное, будет потом определять и международный курс. "Сначала - здесь, потом - там" - таков наш лозунг, - продолжали мои собеседники. - Политика стала наукой, а не забавой узурпаторов. Узурпатор сейчас смотрит на личного пилота совсем не так, как его предшественник смотрел на своего конюха. Скорость - это опасность. Особенно внутри государства, внутри, а не вовне. Поэтому нас так беспокоит все происходящее дома.
...Я предвижу небывалое промышленное развитие Японии в течение ближайших пяти лет. Тем важнее стоит вопрос, как будет формироваться "моральное лицо" страны, кто будет к кому прислушиваться: бизнесмены и парламентарии к прогрессивным ученым, писателям, художникам или будет выстроен самодовольный курс навязывания "собственного опыта" рабочему и интеллектуальному цвету нации? Или - верх возьмут технократы? Но ведь технократия немыслима без рабочих и без гуманитариев. Страна роботов, слава богу, не может существовать в нашем мире.
Те силы, которые сейчас правят Японией, пытаются сохранить устойчивое "статус кво". На определенном этапе это правомочно. А в будущем?
По мнению моих собеседников, сложность состоит также в том, что рабочий класс Японии имеет ряд особенностей, которые подчас мешают более активной борьбе с хозяевами. Рабочий класс разделен, организован в виде пирамиды. На ее вершине - так называемые "постоянные работники" крупных промышленных предприятий. Вторая ступень, к которой принадлежит большая часть рабочего класса, - труженики мелких предприятий, где, как правило, занято не более 100 человек. Затем - "временные рабочие", пришедшие с полей, куда они возвращаются в период спада. Четвертая ступень - это "вспомогательные рабочие", те, которые сочетают низкую заработную плату в сельском хозяйстве с доходами от любой временной работы. (Это трагедия деревни, где живет более 5,5 миллиона крестьянских семей, из которых лишь 1 миллион получает достаточный доход от земледелия.)
Размеры заработной платы в Японии зависят от числа лет, проработанных на данном предприятии.
- В принципе крупный японский бизнес, бесспорно, преуспел в последние годы, - говорили мои собеседники, - ибо были учтены национальные традиции Японии: отношение к старшим, отношение к более ученым и уважаемым. А это, согласитесь, не очень-то корреспондирует с нормами классовой борьбы, хотя роль профсоюзов в стране растет день от дня и страну сотрясает забастовочное движение.
Проплутав по махоньким улочкам, встретился в помещении "Синари-Кайкан", в Саньо-Роджи, с выдающимся кинорежиссером Имаи.
Поразительна разница между европейским и современным японским театральным и - особенно - кинематографическим искусством. У нас сейчас в кинематографе и театре стремятся к раскованной простоте диалога, интонации; у нас стремятся снимать не в декорации, а в бытовом интерьере. Режиссер счастлив, когда открывает актера в "неактере". Порой мы идем к чрезмерному упрощению явления, чтобы обнажить главную проблему, которая тревожит всех. Японца-актера сразу же отличишь по безудержной экзальтированности, по особой манере держать себя. Некоторые актеры, впрочем, поначалу держатся так, словно боятся себя расплескать; только после пяти рюмок саке вы мелеете увидеть пламень, сокрытый в человеке. Изо всех моих друзей-актеров только Маяма и выдающийся режиссер Имаи отличались глубокой сдержанностью. Но здесь уже, видимо, вопрос самоощущения, уровня таланта и меры признания, потому что лишь серьезный успех позволяет художнику быть тем, кто он есть на самом деле.
Европейские фильмы, которые дублированы японцами, подчас несут совершенно другие смысловые нагрузки. Из-за этого часто смещается восприятие фильма: там, где европейский или американский актер говорит тихо, дублирующий японец срывается на крик. И, наоборот, там, где у нас актер должен по смыслу кричать - японец шепчет. Интересная проблема: от того, в какой мере люди научатся точно понимать друг друга, зависит очень многое. Ведь часто мы пугаемся вкрадчивости, излишней, как нам кажется, многозначительности собеседника, который говорит на незнакомом языке, и делаем далеко идущие выводы, основанные лишь на чувстве, рожденном незнанием. Это опасно, сугубо опасно. То, что сейчас в Москве открыто огромное количество школ, где дети изучают иностранный язык с первого класса, - великое дело. Надо только, чтобы встречно - и в Японии, и в Америке, и в Англии, и в Китае, и в Египте - так же серьезно отнеслись к изучению русского языка, ибо однозначное стремление к пониманию это пятьдесят процентов на пути к успеху, если не меньше.
Я убежден, что в недалеком будущем переводчики (я не имею в виду литературный перевод - это искусство) будут уступать свои позиции рабочим, врачам, инженерам, ученым, которые станут "общаться напрямую" со своими коллегами. Уважая "работу" в ее изначальном, высоком смысле, я тем не менее довольно часто испытывал тревогу и разочарование, когда мне приходилось в некоторых странах прибегать к услугам переводчиков. Третье лицо в беседе актеров, художников, режиссеров отнюдь не всегда полезно, ибо понять надо не только смысл слов, но и настрой души...
Чем больше я встречался с японскими художниками (я объединяю в этом понятии литературу, ТВ, живопись, театр), тем больше утверждался в мысли, что они несут на себе печать определенной исключительности, ибо совсем еще недавно лишь лицедеи имели право открыто выражать чувства толпе. А зритель и сейчас как всякий японец - обязан быть сдержанным. Зритель может про себя плакать, смеяться, кричать от радости или боли, но внешне он обязан лишь чуть усмехаться, и лицо его должно быть маской, которая ничего не выражает. "Все выражает лишь иероглиф, в котором сокрыт истинный смысл, но никак не чувство".
Я спросил кинематографистов, почему в Японии художники так много пьют - в сравнении со средним чиновничеством и почти совершенно не пьющими рабочими и студентами.
- Дефицит рабочей силы громадный, - ответили мне, - но и резервы тоже неисчерпаемы - деревня. Им пить нельзя - прогонят с работы, а нас гнать некуда.
Вечером пошли с Дэйвом Конде в "Литгл-клаб" на Гинзе. Здесь собираются американцы, прилетевшие на недельный отдых из Вьетнама. Встретил там Джека Рассела из радио и телевидения "Эн-Би-Си". Он теперь сидит в Сайгоне. Я рассказал, как ВВС США безнравственно - иначе не скажешь - бомбят в Лаосе и на севере Вьетнама мирные объекты.
- На войне как на войне, - ответил Рассел. - У нас на юге еще хуже, там стреляют отовсюду.
Молоденькая красивая девочка из "стриптиза Ватанаси", подсев к нам за столик, рассказывала, что ребята из американской морской пехоты очень быстро напиваются, засыпают прямо на стульях, а во сне часто плачут и кричат.
- Война убивает в мужчине мужчину, - сказала она. - Какой идиот сказал, что война - это мужество? Только любовь - это мужество и сила.
Потом мы пошли с Дэйвом пить кофе в "Манос". У входа - фото казачка в расшитой рубахе и лаптях. "Манос" - русский ресторан. Их здесь несколько. Есть, например, "Волга", построенная в форме маленькой церквушки. (Сколько я потом видел этих "русских" ресторанчиков! Лапти, деревянные скамейки, самовар, шелковые рубахи, вышитые полотенца... Материализованные мечты о России, какой бы ее хотели видеть полуграмотные власовские и прочие недобитки. Снисходительно-барское, "привычное" с времен Шкуро и Кутепова отношение к великому народу, поднявшему в космос и спутник и Гагарина; озлобленная неподготовленность к проблемам, которые выдвинули Королев, Ландау, Шостакович,.. Конечно, креститься на лапоть легче, чем понять гениальную мысль Николая Дубинина, Акселя Берга или Петра Капицы...)
ТЕЛЕГРАМКанал с обзорами, анонсами новинок и книжными подборками
Книжный Вестник
Бот для удобного поиска книг (если не нашлось на сайте)
Поиск книг
Свежие любовные романы в удобных форматах
Любовные романы
О психологии, саморазвитии и личностном росте
Саморазвитие
Детективы и триллеры, все новинки
Детективы
Фантастика и фэнтези, все новинки
Фантастика
Отборные классические книги
Классика
ВКОНТАКТЕБиблиотека с любовными романами, которая наверняка придётся по вкусу женской части аудитории
Любовные романы
Библиотека с фантастикой и фэнтези, а также смежных жанров
Фантастика
Самые популярные книги в формате фб2
Топ фб2
книги