Отметить день белым камешком

Владелец "Маноса" - канадский грек с английскими усиками, постоянно живущий в Токио, работающий, как говорят, на ЦРУ, великолепно говорящий по-японски и по-китайски, - развел руками:

- У меня запись на столики с утра, сейчас все забито. Громадный интерес к "матушке-России". Только у нас угощают гостей кислыми щами и расстегаями.

Поздно вечером зашли в журналистский клуб. Дэйв раскланялся с Чарли корейцем из Сеула.

- Ничего не поделаешь, - пояснил мне Дэйв, - журналистская солидарность. Я его бью и в статьях и в выступлениях, но мы вынуждены сидеть в одной библиотеке, а это невозможно, если не быть джентльменом.

Только что пришла новая пачка литературы из Пекина - ее здесь распространяют повсюду. Поскольку "культурная революция" в моде, на этом можно заработать. Парадоксы капитализма: зарабатывать деньги на литературе, которая требует "разбить собачьи головы всем японским буржуям".

Посмотрели вечерние сообщения телеграфных агентств. Несколько крупнейших промышленников Японии высказались за признание Китая.

- Что ж, - заметил Дзйв, - голове понадобились руки...

Пригласили в национальную радио- и телевизионную компанию "Эн Эйч Кэй" выступить по радиопрограмме "Вопросы и ответы". Во время интервью интересовались, в частности, отношением советского писателя к левым студентам. Когда я ответил, что левое - это всегда хорошо, интервьюеры мило посмеялись: "Значит, вы за Мао?" Я ответил, что ультралевые, как и ультраправые, всегда в одном блоке - особом блоке "вандалов".

- Как вы думаете, нашим ультралевым платит Мао?

- Пусть этим вопросом занимаются ваши финансовые инспекторы. Не мешало бы им заняться и теми, кто платит ультраправым, кто финансирует фашизм...

Днем за мной заехал художник Токато, и мы провели с ним вместе день, вечер и ночь. Он рассказал мне, что его отец был самураем, а брат, офицер, умер в Тайшете в 1947-м.

- Обижены на нас?

- Нет, я не имею права быть обиженным. Брат - продукт нашей военной машины, он был силой агрессии, как же я могу обижаться на вас?

В маленький кабачок, где мы сидели, вошел парень, который ел мороженое. Токато вдруг усмехнулся.

- Вот примета времени, понятная только японцу. Еще три года тому назад есть мороженое на улице считалось верхом неприличия. Прогресс, прогресс, во всем прогресс. Но и сейчас, если молодой человек станет есть мороженое на улице, старики и люди среднего возраста будут оглядываться на него с укоризной. Так же, как, например, мы не понимаем вашу приверженность к кефиру. Японцы не употребляют эту пищу. Она кажется нам безвкусной и никчемной. Попробуйте-ка лучше "сио-кара". Она приготовлена из кишечника каракатицы. Между прочим, истинный аромат "сио-кара" придают экскременты каракатицы. А самый наш нежный деликатес - пробуйте, пробуйте - это "икура анко" - икра электрического ската. Вкусно?

Это действительно вкусно.

Потом Токато отвез меня в "Мацуи". Здесь угощают разными сортами саке. Есть саке из Киминои (переводится "ваш источник"). Есть саке из префектуры Ивате - она славится тем, что ее пил поэт Исикава. Есть саке "суисен" "напиток, который поит волшебника".

- Понимаешь, - говорил Токато, - дух самурая - это дух войны. Теперь война не в почете, но дух самурая пытаются сохранить, потому что, с одной стороны, это национальная традиция, а с другой, - громадная идейная сила, которая выгодна власть имущим: ведь идейную силу можно при надобности вооружить. Сейчас в пропаганде проскальзывает такая нотка, что, мол, сегодняшний "самурайский дух" - это дух самообороны, то есть это никак не агрессивно, это направлено только на то, чтобы сохранить Японию. Хотел бы верить, что это так. Но ведь дух самурая может поддержать только старший в семье. Преемственность это наша традиция. А старший в доме помнит о самурае времен 1945 года. И поэтому нельзя сказать, что проблема "самурайского духа" исчезла. Ведь некоторые вспоминают о минувших годах с тоской, ненавидят все новое... Масса людей была воспитана в ненависти к левым, она жила традициями прошлого века. От отца ненависть к новому передается сыну. У нас была мощная армия, ее пронизывал дух реакции. Разве ты думаешь, что все смирились с поражением шовинистической доктрины? Семья - это надежда Японии и одновременно угроза ее будущему. Ведь у нас за телевизор платит не "человек", а "семья". Компания "Эн Эйч Кэй" получает деньги с японских семей, а не с тех, кто покупает телевизор. Купить может сын, платить будет семья. Женятся у нас не люди, а семьи: "Семья Танако женится на семье Масуда". Вновь создаваемые семьи в пригородах и провинциальных центрах, там, где, например, молодые текстильщицы выходят замуж за париев из деревни, - это новые резервы, как это ни странно, для сохранения "самурайского духа", ибо слабым нужны сильные защитники. В принципе самурай это одинокий рыцарь, который творит добро, сражаясь один на один с миром зла. Меня, например, некоторые в семье считают потерянным, ибо я шучу над "самурайским духом", хотя какие-то элементы самурайского воспитания способность сносить лишения, не бояться голода, горя и смерти - помогли мне стать художником, выдержать многолетнюю борьбу за жизнь. - Токато усмехнулся. - Давай выпьем за художников, которые посвятили себя борьбе за свободу народа, но защищают искусство силой "самурайского духа"! (Майама-сан, великая и добрая актриса, говорила: - Когда вам будет плохо и вы не сможете писать, когда вы разлюбите или полюбите, когда ваши дети будут счастливы или будут горевать, запомните, что "кризис" составлен из двух китайских иероглифов: первый означает "опасность", второй - "возможность".)

Опустил в мой прокатный телевизор сто иен. Теперь можно два часа смотреть программу. Показывали выступление гастролирующего в Токио джаза. Мулатка пела песню "Письмо солдату во Вьетнам". Слова чудовищные: "Я помню твой поцелуй, и я не могу без тебя, и я поехала к тебе домой; твой брат - самый ловкий парень в Штатах, а мать была слишком добра к нам".

Падение эстетического эталона свидетельствует о скатывании общества к утилитаризму, но в то же время на фоне упадка всегда ярче видится талантливое. Имена Поллака и Крамера знают не только в Америке, ибо они говорят правду...

В пять утра в отель приехал мой старый друг по Институту востоковедения, дипломат Михаил Ефимов. Отправились на рыбный рынок Цукидзи. Ехали по рассветающей, пустой Гинзе. Красота зданий контрастировала с грязью. Перевернутые урны, окурки, обрывки бумаги. Впервые в Японии я воочию видел нечистоплотность. "Гинза - это не Япония, - сказали мне потом друзья, - это космополитический центр Токио, где развлекаются не так, как это у нас принято, и пьют холодное виски вместо горячего саке". Горели голубые фонари - одинокие на фоне пустого мглистого неба. Бездомные собаки бродили среди машин. Было холодно, и ветер был осенний.

Рынок начинается с паркинга машин. Это очень трудно - в пять утра запарковать машину неподалеку от Цукидзи, потому что сюда на рассвете съезжаются со всего Токио. (Сразу поймал себя на слове - мы привыкли утрировать: если бы весь Токио съехался в Цукидзи, то в городе остановилось бы движение на месяц.)

Следом за паркингом начинается крытый рынок. Вы попадаете в сказочное царство моря. Вы проходите сквозь горы свежих, еще шевелящихся осьминогов, улиток, устриц, морских ежей. Здесь икру продают на пуды. Когда я попросил на рынке попробовать немножечко "икуры" (это красная икра), мне протянули стерильно чистую столовую ложку. Я достал деньги, ко юноша продавец лишь покачал головой: "Не надо денег, ложка икры - это сабис". "Сабис" - японское произношение английского "сервис". Я должен попробовать икру, и если удостоверюсь, что она прекрасна, икринка к икринке, - икры будет продано больше. На здоровье пробуйте, не надо мелочиться в серьезном деле: люди останавливаются около прилавка, - значит, именно там надо покупать!

Огромное количество огненно-красных спрутов; икра здесь тоже всех цветов розовая, темно-красная, серая... Рыбы - фиолетовые, красные, синие, серебряные.

Мы прошли сквозь рынок. Все было готово к торговле. "Дары моря" еще шевелились, поскрипывали, издавали какие-то странные, тревожные, глубинные звуки.

Вышли на набережную. Здесь - рыбный порт, "Площадь аукциона". Триста метров в длину, сто в ширину. Вся эта площадь была выложена тунцами. На боку каждой рыбины вес и номер. Хвост отрублен, брюхо вспорото.

Начался аукцион оптовиков, которые затем эту рыбу будут продавать в розничную торговлю.

Оптовик звонит в колокольчик - это значит: готов продать свою партию тунца. Со всех сторон к нему бегут десятки розничных торговцев. Они бегут, ловко перепрыгивая через тунцов, никто не споткнется, никто не упадет. Оптовик выкрикивает пронзительней-шим голосом:

- Продается партия товара номер двадцать два!

И называет первую цену.

Торговцы молчат. Здесь друг друга все равно не перекричишь. Они выбрасывают над головой пальцы - свою цену. Есть символы цен: соединенный большой с указательным, указательный с безымянным - десятки комбинаций. Оптовик за десять секунд, не больше, подсчитывает, кто из тридцати человек предложил ему лучшую цену. Оптовик протягивает палец по направлению к человеку в толпе, и все остальные японцы - без ссор и галдежа - сразу понимают, кто из них стал обладателем товара.

Фантастическая емкость жестикуляции!

...Забыл получить деньги в банке. А все друзья разъехались - сегодня суббота. Ночевать негде. (Надо бы наших туристов отправлять за рубеж не так заботливо, как это делает сейчас "Интурист". Двести долларов в зубы - и езжай себе. Тогда бы наши туристы узнали, почем фунт лиха: что значит заболеть, съездить в другой город, пообедать в ресторане типа "Москва" или "Метрополь", сходить в театр, снять номер в приличной гостинице.)

Позвонил в посольство, сказал, что нашел маленький "традиционный отель", где комната стоит три доллара, а не десять, как всюду. Оставил на всякий случай номер телефона портье. (Вообще-то я забронировал себе комнату по телефону, как говорится, "за глаза", - слава японским справочникам!)

Когда я приехал в "традиционный отель", портье протянул мне бумажку: номер с обслуживанием стоит тридцать долларов в сутки! Я похолодел. В кармане у меня оставалось всего девять долларов, рассчитанных до цента: три - за номер, три позавтракать и поужинать (обед - излишество, если можно устроить поздний завтрак), доллар - метро, два доллара - музеи и кинотеатры в воскресный день.

- Но мне сказали, что номер стоит три доллара!

Портье достал японо-американский разговорник, долго листал его, наконец ткнул пальцем в какую-то фразу и протянул мне книжечку.

- "Никто так не обслужит мужчину, как женщина".

Портье томно закрыл глаза, изображая девицу, и поцеловал себя в ладонь, изображая страстного мужчину.

- А без "обслуживания" можно?

Портье долго переговаривался со старухой в кимоно и гета, потом вздохнул и сказал:

- Нежелательно, но можно. Пять долларов.

Я рассвирепел, - искать другой отель пришлось бы еще часа два, и на это бы ушел доллар, отложенный на музей и кино.

- Два! - сказал я и для верности показал на, пальцах.

- Три, - сказал портье миролюбиво, - и ни центом меньше.

Комнатку он мне дал крохотную - четыре квадратных метра. Кровати нет, стола нет, в углу матрац, свернутый как солдатский ранец, - ночью он заменяет кровать. За тоненькой бамбуковой стенкой веселились американцы с японочками из "обслуживания".

Пошел бродить по городу. Просто так, без всякой цели. Увидел вывеску: "Русский бар "Кошка". Это в районе Синдзюку, в тупичке около железной дороги. Там крохотная улица, два метра шириной, - машина не проходит, только мотоцикл. Бары здесь стоят сколоченные из неструганых досок. Это район "нищих баров". Стойка и четыре высоких скрипучих стула. В баре сидели три молодых волосатых японца с кинжалами на широких ремнях.

Старуха в парике, увидев меня, схватила балалайку и запела: "Выпьем за Танюшу, Танюшу дорогую, а пока не выпьем, не нальем другую".

- Откуда? - спросила она меня по-японски. - Американец?

- Нет, - ответил я, - русский.

Старуха вдруг, без всякого перехода, заплакала:

- Господи, русский, вот счастье-то! Из каких? Австралийский русский или немецкий?

- Советский...

Старуха - опять-таки сразу же, без подготовки, - плакать перестала и решительно вытерла нос платочком.

- Не может быть, - сказала она, - не верю.

- Почему?

- Вам запрещено ходить по одному, а посещать бары - того более.

- Значит, я отступник...

- В России за отступничество головы рубят.

- У меня шея крепкая.

- На продажу ничего нет?

- Не понимаю...

- Золотишка, камней? Устрою, есть связи...

- Не надо...

Старуха плеснула в рюмки "смирновской" водки, - мне она налила двадцать граммов и десять, не больше, плеснула себе.

- Пей до дна, пей до дна, пей до дна! - пропела она. - Пей, большевичок недорезанный... Эх, господи, и зачем вы сюда пришли, только сердце растревожили... Я пятьдесят лет никого оттуда не видала... Из Петрограда - в Читу. Потом - в Дайрен, оттуда - в Шанхай, а после великий кормчий сюда прогнал... Графиня, - крикнула она, открыв окошко, ведшее на кухню, - идите сюда, у нас в гостях красный...

"Графиня", женщина лет сорока пяти, густо накрашенная, в нелепой черной мини-юбке, вышла из кухни. Один из волосатых парней соскочил со стойки, подошел к ней, взял за руку, привлек к себе, что-то шепнул на ухо. Женщина отрицательно покачала головой, глядя на меня.

- Действительно вы из России? - опросила она.

- Действительно... Из Союза...

Она прикоснулась к моей руке.

- Во плоти, - усмехнулась она. - Бред какой-то. Японцы допили свое саке и шумно вышли из "Кошки", картинно поправляя свои кинжалы.

- Где ночуете? - спросила "графиня".

- В отеле.

- Далеко отсюда?

- Нет...

- Откуда сами?

- Из Москвы.

Старуха снова заплакала.

- Если будет желание переночевать в русской семья, прошу, - сказала "графиня", вымученно улыбнувшись. - Две комнаты, семь квадратных метров. По здешним условиям это прекрасно. Нянька, - она кивнула головой на старуху, переночует здесь, на полу...

Я улыбнулся, поглядев на старуху.

- Она уже сказала вам, что княжеского рода? Она такая же княжна, как я графиня. Она - старая б..., я - помоложе...

...Встретился с директором одной из фирм "Мицубиси". Важный, чопорный господин читал мои книги, просил подписать их, учтиво интересовался, в каком отеле я живу. Настойчиво рекомендовал "Тоси сентер".

- Там великолепные номера, это недорого, всего двадцать долларов...

Знать бы ему, где я сегодня ночевал...

Беседовал с работниками Общества содействия переводам русской литературы. Им трудно. Книг они получают мало, да и не те получают книги, какие бы следовало. Они, например, совершенно не знакомы с современной грузинской, киргизской, латышской, азербайджанской прозой и поэзией; они только сейчас услыхали о Юрии Бондареве, Василе Быкове, Юхане Смууле. Они ничего не знают о Василии Шукшине, Астафьеве. В университете Васеда, где изучают русский язык, получают только два наших толстых журнала.

- Среди переводчиков, - говорил мне Кано-сан, милейший парень, переводчик и литератор, - удачлив лишь тот, кто может заполучить журнал или книгу. Неважно, в какой мере он знает русский язык и в какой чувствует японский. Важно, что он владелец товара. Я, - продолжал Кано, - провел опрос среди самых известных переводчиков русской литературы. Никто из "их толком не знает ни Смирнова, ни Дороша, ни Радова, ни Георгия Семенова. А без этих людей сегодняшняя литература Советского Союза - понятие сугубо относительное. Сложность еще в том, что те люди, которые могут "выйти" на издательство, обязательно должны иметь рекомендацию профессуры, "столпов русской филологии". А рекомендует профессор в том случае, если человек в течение двух-трех лет работал у него ассистентом. А ведь ассистент - это снова японская традиция должен быть безымянным вторым "я" профессора, мальчиком на побегушках, автором его работ. Поэтому в ассистенты идут, как правило, люди бездарные, зарабатывающие не знания, а вес в обществе, визитную карточку. (Все в один голос говорят, что единственное исключение - профессор Курода. Я с ним увиделся потом, - нежный, веселый "пергаментный" старик, великолепный "русист".)

Встретился с двумя парламентариями-социалистами. Они всерьез озабочены растущими контактами Штрауса и Пекина. Утверждают, что первую атомную бомбу Мао помогали делать бывшие нацисты. (Между прочим, именно с этого и начался замысел "Бомбы для председателя". В Западном Берлине я "ходил" вокруг проблемы, а тогда, в Токио, я решил, что это важнейшая тема.)

Вечером, когда я возвращался в отель, ко мне подошла женщина. В руке у нее подрагивал маленький фонарик.

- Предсказание судьбы стоит всего триста иен, - сказала она на плохом английском, - я гадаю только правду...

Взяв мою руку, она замерла, низко приблизив свое застывшее лицо к моей ладони.

- У вас прекрасные дети, - сказала она после долгого молчания, - две девочки. У них глаза разного цвета...

Гадалка то включала фонарик, то резко выключала его, и делалось тревожно темно вокруг. Несколько раз она осветила мое лицо, близко заглядывая в глаза.

- У вас в жизни дважды был перелом, трагический перелом. Вы недавно потеряли любимого человека. Отец? Мать? Младшая дочь похожа на вас, а старшая дочь - на жену.

(Откуда она могла знать все зто? Она говорила правду.)

- Апрель и май будут для вас трудными месяцами.

(Они действительно оказались трудными - в Сингапуре и Австралии.)

- Будьте активны. Вы устали от своей работы, но не бойтесь этой усталости, без нее вы погибнете.

Она говорила это не так, как обычно говорят японцы, - улыбчиво, оставляя возможность не согласиться с их словами. Она настаивала на своих утверждениях.

- Вы хотите быть жестче, чем вы есть. Зачем? Доброта должна быть сильной без маски. Вы любите любовь. Не скрывайте это от тех, кто вас любит, - это будет плохо и для них и для вас.

...Ночью мы с Кано-сан спустились в "И-го-го-клаб".

- Вам надо посмотреть, как веселятся те молодые японцы, которые стоят в стороне от общественной жизни.

Протолкались в зал. Джаз ревет. Все пляшут - потные, растерзанные. Где же ты, прелестная японская опрятность?!

"Организованность" танца такая же законченная, как организованность работы. Кажется, что у всех в этом клубе в ушах незаметные приемнички, а у кого-то, невидимого, - микрофон, и он дает команды танцорам, и все синхронно движутся, словно бы здесь не случайные посетители, а слаженный балетный ансамбль.

Я заметил, как один паренек, закуривая, уронил спичку. Я поразился тому, как он испуганно бросился затаптывать спичку: "атавизм" прежней "деревянной" Японии - страх перед пожаром.

С утра готовлюсь к отъезду. Сингапурскую визу вице-консул Сун выдал мне, как и обещал, за полчаса. Австралийцы клянутся прислать их визу по телексу в Сингапур. Получил визу в Малайзию; это оказалось несложно - помогли друзья из журналистского клуба.

Позвонили из театра Мингэй. По поручению молодого режиссера Дзюна Утияма меня приглашали на премьеру. Актеры арендовали на этот раз кинотеатр "Кинокуния" в Синдзюку. Кинозал помещается на третьем этаже, на остальных этажах магазины, превалирующий над остальными - громадный книжный базар. Народу - не протолкнешься. Кано-сан предупредил, что здесь много секретной полиции: студенты воруют книги, потому что книга очень дорога, а жажда к знанию - огромна.

(Один парень из ультралевых, маоист, воровал книги, потом продавал их, собирая деньги в "Фонд вооружения революции".)

Спектакль - "Записки сумасшедшего" по Гоголю. Постановщик - Дзюн Утияма, ассистент - Итиро Ямамото.

Странное впечатление произвел этот спектакль, решенный в красном цвете, очень нервный, в чем-то истеричный. Построен на диктаторской режиссерской концепции. Великолепный актер - вторичен, все подчинено идее - "лишь одержимость и фанатизм могут разорвать решетки громадного сумасшедшего дома, каким является современный мир".

...Мы сидели с Дзюном после окончания спектакля в темной гримерной. Он нетерпеливо слушал меня; руки его чуть тряслись. Он курил сигарету за сигаретой и, усмехаясь, покачивал головой, вроде бы соглашаясь, когда я говорил, что Гоголь не может быть плакатным, его нельзя решать как гротесковое представление. В последовательности и юмористическом спокойствии сокрыта высшая доказательность трагедии Гоголя. Фанатизм всегда отвратителен, человечество понесло столько потерь, стараясь противопоставить слепой одержимости фанатиков разум. Нельзя делать сумасшедшего героем будущего. Наивно отдавать клиническому безумцу лавры борца, а сумасшедший дом трактовать как нашу планету, - это жестоко по отношению к подвигу Чаадаева, современника Гоголя...

Вдруг Дзюн поднялся и сказал:

- Пойдемте отсюда.

Он увел меня в маленький клуб, полный пьяных гангстеров и проституток.

- Я не хочу играть втемную, - сказал он, выпив. - Я ненавижу Гоголя. В будущем его надо будет уничтожить, ибо, хотите вы того или нет, он представляет буржуазное искусство.

Я удивленно присвистнул:

- Что? "Мао - великий учитель"?

- Именно, - сказал Дзюн. - "Восток заалел, родился Мао Цзэ-дун". Ваши нападки на Мао чудовищны... Он не диктатор, он самый демократичный из всех демократов. Он ведь сам ушел с поста председателя КНР. Он скромен, он питается двумя рисовыми пампушечками в день. Он отдал свою жизнь народу. Его интересует только революция.

Ямамото, помощник Дзюна, хмыкнул. Дзюн резко обернулся. Ямамото сказал:

- Да здравствует Каляев! В этом мире все ерунда. Лишь эсеры, социалисты-революционеры, - люди дела, а не болтовни. Мао никогда не критиковал товарищей социалистов-революционеров. Мао никогда не критиковал товарищей Спиридонову и Савинкова. Сейчас пришло время бомбы, пистолета и кинжала. Иначе этот мир не образумишь.

- Наука, книга, искусство?

- Это все химеры, - ответил Дзюн, - это все никчемно. Вы думаете, я не понимаю всей никчемности, когда провожу дни в театре, вместо того чтобы быть на баррикадах? Мы не можем подвигнуть это проклятое, загнившее общество на борьбу. А вообще эта нация - я говорю о японцах - чудовище.

- Как вы можете так говорить о своем народе?

- Я рожден японским отцом и китайской матерью, - ответил он. - Я больше всего люблю китайский язык, по-японски я говорю из необходимости. Японский национализм - это зараза, которую надо выжечь! Здесь смеют выступать против идей Мао! А китайский национализм - он необходим и революционен, ибо он служит будущему. Если мы сейчас используем классику, то лишь в целях революции, в целях того Востока, ветер с которого сильнее, чем ветер с Запада.

- А если японский национализм поддержит Мао?

- Тогда я стану под его знамена. Мы и Мао, Япония и Китай, продиктуют миру условия безоговорочной капитуляции. Сначала мы разобьем все собачьи головы здесь и во всем мире, а потом примем безоговорочную капитуляцию!

Дзюн еле стоял на ногах. Он очень много пил. То он жалостливо лез ко мне обниматься, то начинал говорить, что этот страшный мир необходимо обречь на гибель, чтобы на его руинах построить новый, чистый и прекрасный.

...Ночевать я поехал к Кано. Мы сняли у входа в дом ботинки, осторожно прошли на кухню, заварили чай. Где-то в таинственной глубине японского дома чуть скрипнула дверь, и на кухню вышла сестра Кано. Она тоже изучала филологию, сейчас специализируется по глагольным формам русского языка. Мы втроем лили чай, шепотом вспоминали Москву, рассказывали анекдоты, дурачились.

Девушка вдруг рассмеялась.

- Знаете, недавно один из переводчиков русской литературы обнаружил в тексте советской повести странное объявление: "Курить и драться запрещается". Мы удивились и спросили его, где он мог это прочесть! Переводчик ответил: "Ну как же, я перевожу новую повесть Семенова, а там написано: "На стене висело категорическое объявление: "Курить и драться запрещается"...

Я остолбенел.

- Этого не может быть. У нас нет таких объявлений, даже шуточных. Это глупо...

Кано расхохотался:

- Конечно, глупо! Но это не от глупости, а от незнания!

Выяснилось, что переводчик таким образом перевел объявление: "Курить и сорить запрещается". "Сорить" он перевел как "драться". Ничего себе уровень перевода!

Уже под утро Кано-сан показал мне своих рыбок. Он разводит их в саду, а наиболее красивых переносит к себе в комнату, в громадный, редкой красоты аквариум. Там у него подведен постоянный кислород, держится особая температура. Аквариум диковинно подсвечен - словно возле храма Каннон; специальные рыбные лекарства лежат в аккуратных пакетиках.

...Пошел дождь. Я лежал рядом с тихо посапывающим Кано и вспоминал месяц в Японии, в этой замечательной, странной и нежной стране, которая стоит на пороге главного своего решения. Потом дождь стал зримым, белым, он рос на глазах; было это странно,

но в Японии все возможно, и я не удивлюсь, если узнаю, что это готовятся к празднику весны и засыпают город белыми гвоздиками. Но это были не гвоздики, а снег, и он был еще большим чудом, чем искусственные гвоздики, потому что он лежал на пальмах, на распустившихся цветах и на траве, словно бы подчеркивая свою исключительность и отдельность от Японии...

...Весенний снег валил пятый час подряд. Токио снова сделался неузнаваемым. Я сидел в такси, и тоскливое отчаяние владело мною: пробка, в которую мы попали, не двигалась по горлышку-улице, несмотря на то, что над нами завис вертолет полиции, организующий в критических местах движение автомобилей.

"Воздушные полицейские" сообщают ситуацию на улицах "полиции движения". Те вооружены мощными радиоустановками и через громкоговорители советуют армии токийских шоферов, какой безопасный от "пробок" маршрут следует выбрать. Полиция советовала нам использовать 14-ю дорогу, а мы были затиснуты на нашей узенькой улице и не могли двинуться с места, а меня в Клубе иностранных журналистов, что на Маруноути, неподалеку от Гинзы, ждал ближайший сотрудник бывшего директора ЦРУ Аллена Даллеса мистер Пол С. Блюм. Мне нужно было обязательно увидаться с мистером Блюмом. Я начал искать его два года назад, когда сел за продолжение романов "Пароль не нужен" и "Майор Вихрь" - за "Семнадцать мгновений весны". Я искал его в ФРГ, но бесполезно, все концы обрывались, и никто не мог помочь мне. Я искал его в Нью-Йорке и в Вашингтоне. Я нашел его в Токио. И вот сейчас из-за проклятого снега я могу опоздать на встречу с ним...

И все-таки мне повезло, я успел вовремя. Седой, небольшого роста, в элегантнейшем костюме, голубоглазый мистер Блюм поднялся мне навстречу.

- Что будете пить?.. Саке? Я предпочитаю скотч. Мистер Семенов, а почему вы Юлиан? Странная несовместимость имени и фамилии... Ах, мама была историком - Древний Рим и так далее... Понятно... Знаете, я не люблю нашу американскую манеру обращаться друг к другу по имени. Я знаю шестьдесят семь Робертов, и мне это неинтересно. Мне интересно, если я знаю, что этот Роберт Лопец, а тот, например, Маккензи. Мне тогда ясно, что первый может быть латиноамериканцем или его родители оттуда родом, а Маккензи - это наверняка шотландец: юмор, упрямство и желание все делать по-своему... Итак, что вас привело ко мне?

Он слушает меня очень внимательно, неторопливо отхлебывая свой скотч маленькими глотками. Я прошу его рассказать, был ли он тем самым доверенным Аллена Даллеса, разведчиком, который первым от имени американцев начал сепаратные переговоры с представителем Гиммлера в Швейцарии весной 1945 года.

Он задумчиво смотрит в большое окно - по-прежнему валит снег. Журналисты со всего мира начинают заполнять столики бара, - продрогшие и вымокшие, сразу же заказывают себе виски, чтобы согреться, поэтому шум и гомон нарастают с каждой минутой, и нам приходится с мистером Блюмом говорить очень громко, чтобы слышать друг друга, и к нашему разговору с большим интересом прислушиваются два молодых джентльмена: один - с газетой на коленях, другой с газетой на столике. Вероятно, оба эти джентльмена-журналиста были когда-то связаны с армией, ибо выправка у них военная, хотя, впрочем, быть может, они связаны с какой-либо другой организацией, исповедующей дисциплину наравне с армией...

- Это была интересная операция Даллеса, - говорит мистер Блюм, - он вообще довольно часто начинал рискованные операции, не согласовывая их с Белым домом. Он посылал им отчет, если операция проходила успешно. Он тогда вызвал меня и сказал мне, что я должен встретить двух немцев и прощупать их, стоит ли продолжать с ними контакты. "Пол, - сказал он тогда (мы с ним звали друг друга по имени), - важно выяснить уровень этих немцев, что они значат. Может быть, это несерьезно. Тогда незачем продолжать наши игры..."

Я прошу рассказать историю первой встречи с нацистами. Мистер Блюм смотрит на мои сигареты.

- Это советские, - говорю я. - Хотите попробовать?

- Нет, спасибо. Я бросил курить как раз перед началом переговоров с теми немцами. Я помню, тогда очень завидовал им, когда они курили наши сигареты. Но я сказал себе: "В моем возрасте уже пора бросить курить", - и я бросил... Ну что же... Попробуем вспомнить подробности. Даллес написал мне на двух листочках бумаги фамилии - Парри и Усмияни. Это итальянские партизаны-некоммунисты, друзья Даллеса. Они были в тюрьме СС. И, кроме того, передал мне тогда досье на обоих "моих" немцев, и я начал готовиться к операции. Мне надо было изучить личные дела этих наци - Дольмана и Циммера, чтобы точно построить с ними беседу. Даллес сказал мне, что Циммер интеллигентный человек, связанный с итальянскими художниками и музыкантами... Даллес знал это, вероятно, потому, что у него были тесные связи с интеллектуалами Италии. Это именно он смог устроить первый концерт Артуро Тосканини в "Ла Скала", он был дружен с Тосканини и его дочерью... Очень дружен... Даллес сказал мне тогда: "Если эти немцы смогут освободить двух партизан, моих друзей, то, значит, это серьезные люди".

Я встретился с теми немцами, с Дольманом и Циммером, в Лугано. Маленький кабачок внизу, а наверху две комнаты - конспиративная квартира швейцарской разведки. Когда я вошел туда, немцы ели и пили пиво. Я заметил, что ели они очень жадно, а один из наших интеллектуалов, Гусман, читал им лекцию о фашизме и о будущем Германии. Они не перебивали его, но старались на него не смотреть и все время продолжали есть, - видно было, что с едой у нацистов плохо. Я тогда, по мнению некоторых моих коллег, допустил ошибку. Когда я вошел, я обменялся с немцами рукопожатием. Но ведь если мы начинаем с ними переговоры, это же серьезнее формального рукопожатия, которое необходимо при встрече воспитанных людей, не так ли?

Мистер Блюм взглянул на меня, я ничего ему не ответил, я просто закурил сигарету: ответь я ему - боюсь, продолжение беседы оказалось бы скомканным.

- Я долго ждал, пока Гусман кончит агитировать их против фашизма, и, воспользовавшись паузой в словоизлияниях Гусмана, начал беседу с немцами. Дольман мне не понравился сразу - он был скользким и "закрытым", хотя говорил больше Циммера. Он мне показался тогда дрянным человеком. По-моему, он сейчас жив и опубликовал свои мемуары. Я беседовал с ними больше четырех часов. Мы затрагивали вопросы их отношения к итальянской музыке, французской филологии, к генералу СС Карлу Вольфу, к немецкой кухне, к заговору генералов против Гитлера. Гусман все время старался вступить в разговор, но его тактично одерживал офицер из швейцарской разведки: он за всю беседу не произнес ни одного слова, но и не пропустил ни одного нашего слова. Швейцарская разведка, видимо, была очень заинтересована в этих беседах. Я разговаривал с ними так долго потому, что досье на немцев было ке очень полным и мне надо было свести все детали в одну картину. Не лгут ли они, говоря о своих начальниках? Верно ли отвечают на вопросы о самих себе? Я убедился, что они не врали: все их ответы сходились с данными наших досье. Тогда я протянул им два листочка бумаги с именами Усмияни и Парри. Я сказал, что дальнейшие переговоры будут зависеть от того, смогут ли они освободить этих двух людей. Я запомнил, с каким страхом взглянул Циммер на Дольмана, когда они вместе прочитали две эти итальянские фамилии. Именно тогда Дольман предложил мне непосредственный контакт с Гиммлером. Я, естественно, отказался.

- Значит, вы понимали, что перед вами люди Гиммлера?

- Они были из СС, а Гиммлер был их шефом. Я не считал, что они непосредственные представители Гиммлера. Я считал их людьми фельдмаршала Кессельринга и генерала Карла Вольфа.

- Значит, тогда вы не знали, что являетесь первым американцем, вступившим в прямой контакт с людьми Гиммлера, именно Гиммлера, искавшего пути для начала сепаратных переговоров с Западом против СССР?

- Нет. Я не знал этого. Я вообще многое узнал об этом деле только после окончания войны, когда была напечатана переписка между Белым домом и Кремлем.

- А Даллес? Он знал, кто эти люди? Он знал, что они от Гиммлера?

- Нет. Я думаю, нет. Пожалуй, что нет...

Я не стал спорить с мистером Блюмом. Документы говорят об обратном. Для меня было важно другое: Даллес начал переговоры, не поставив об этом в известность Белый дом.

Мы помним то время, когда мы были союзниками с американцами в борьбе против общего врага - против фашистов в Германии. Мне очень не хотелось обманываться в той искренности, которой были отмечены отношения между нашими народами в дни войны, пока старший Даллес не провозгласил свою антикоммунистическую доктрину, а младший Даллес не начал плести цепь заговоров против нас и наших союзников. Но история вроде песни, из которой слова не выкинешь.

Вечером я улетал в Сингапур. Самолет был полупустым. Рядом со мной расположились трое рослых американцев: один сзади, другой впереди, а третий напротив, Я был посередине, в поле зрения каждого, сиди я на месте, пойди вперед, за газетами, или назад, в хвост. В тех аэропортах, где садился наш самолет, мои американские спутники испытывали странную совпадае-мость в желаниях. Стоило мне зайти в туалет, как рядом со мной оказывался один из этих трех парней. Решил я зайти в бар - рядом за стойкой немедленно оказывался второй. Это было все очень занятно, как в плохом детективном романе...

...Тайбэй произвел на меня странное впечатление: огромный, хаотично распланированный город, с мощным центром, окруженный великолепно организованными рисовыми полями - каскадом зеркальных лестниц; махонькими традиционными китайскими домиками, лачугами, лачужками, норами... Огромное количество американских машин. Всюду машины, особенно много списанных из армии - их скупают торговцы фруктами и рыбой.

Как только улетаешь из Японии в другую азиатскую страну, сразу же видишь громадную разницу - во всем. Городские контрасты Японии несут на себе печать особую - здесь нет лачуг и "бидонвилей", как в других странах Азии. В Японии я не встречал нищих: традиции не позволяют, нельзя унижать себя, - "унижая себя, ты унижаешь страну". Контрасты Японии скрыты, они сотрясают эту великую державу изнутри, но японцы всегда "сохраняют лицо": и горе и радость надо хранить в себе - "достоинство, прежде всего достоинство". (Я отчего-то часто вспоминаю рассказ Маямы-сан о том, какую позу следует принять самоубийце, чтобы не быть смешным после смерти.) В японцах отсутствует тенденция перекладывать ответственность за собственные невзгоды на других: слишком высоко в них развито чувство личной ответственности за все, и за общественные явления в том числе. Студент, бастующий уже третий месяц, голодный, живущий в холодном общежитии, говорит с вами доказательно, как парламентарий; отстаивая свою точку зрения, он отстаивает точку зрения своих товарищей. Рабочий удивляется, когда вы наблюдаете за его артистичным, изящным трудом: "А как же иначе можно работать?!" Продавцы в магазинах - при всей своей вежливости никак не унижают себя, они полны чувства собственного достоинства. Они на работе, они должны продать товар, обслужив вас при этом наилучшим образом. Но они никогда не позволят покупателю унизить себя.

Офицер иммиграции, который выдает вам талон на выход из самолета в аэропорт столицы Тайваня, смотрит на вас подозрительно, но в то же время заискивающе. В Японии же офицеры иммиграции, чиновники таможни полны чувства собственного уважения. Бармен в Японии - ваш собеседник и товарищ, который не только уважительно выслушает шутку в свой адрес, но и пошутит над вами. В Тайбзе, в маленьком припортовом кабачке, бармен был зализан, суетлив, испуган, светился рабской почтительностью, смотрел в рот, на зная, чем еще услужить...

...И портреты, всюду портреты пепельного маленького генералиссимуса - на всех зданиях, магазинах, в ресторанах, барах, отелях, на автобусных станциях...

Сосед по самолету, коммерсант из Тайбэя, выпив маленькую бутылочку виски со льдом, отстегнул ремни, пролистал газеты, начав с последних страниц - там печатаются деловые объявления, биржевые новости, последние курсы валюты.

- Вы, американцы, - вздохнул он и, не обращая внимания на мой протестующий жест рукой, продолжал, - отдадите нас на откуп Мао, не дождавшись, пока петух прокричит третий раз. Вот, - он ткнул пальцем в заметку, - каково?

В заметке говорилось, что "США импортировали из КНР товаров примерно на 5 миллионов долларов, причем ввозили все эти товары через Гонконг, Канаду и Францию.

Главным предметом американского импорта остаются свиная щетина, используемая для щеток, специфические продовольственные товары, нефрит и некоторые изделия кустарного промысла.

Впрочем, Пекин умеет торговаться. Он ожидает, что ассортимент товаров, который ему предложат, будет приспособлен к нуждам стратегического пекинского рынка. Но американские бизнесмены не готовы к этому, в отличие от японцев и европейцев, которые жаждут заказов".

Мой сосед рассмеялся:

- Не готовы! Знаете, что такое дезинформация? Я имею филиал фирмы в Гонконге, я знаю, как там соперничают парни из ФРГ и США, налаживая контакты с Пекином, мне-то вы об этом не говорите! Кто вы по профессии?.. Ах, вы пишете?! Так вам, значит, известно это не хуже, чем мне! Для кого вы пишете?.. Что?! Для "Правды"?! Вы не американец! Ах, это я решил, что вы янки?! Может быть, я всегда тороплюсь! Экономика Тайваня вас не интересует?.. Нет?! Жаль. Я человек широких взглядов, я готов торговать с кем угодно... Чем? Чем угодно - лишь бы торговать!

Перелет в Гонконг оказался быстрым. В иллюминаторе - море. Сначала серое; когда мы начали снижаться - синее, а потом - голубое, прозрачное, с бритвенной строчкой волн. Море, одно море. И вдруг - как в мультипликации - в подбрюшье самолета упираются красные черепичные крыши домов, крыши, крыши, сколько хватает глаз, крыши. Из воды возникает сказочный остров, город небоскребов, громадных улиц. И цвета подобраны как для импрессионистов - белые дома, красная черепица, зеленое море вокруг.

Самолет сделал два виража над городом. Нам не давали посадки, потому что самолеты слетаются в Гонконг, как мухи на сладкое, - один за другим. Вместе с нами, словно бы эскортируя огромный "боинг", летели громадные белые чайки, их черные тени мягко скользили по зеленому океану. Все это было рельефным и странным, словно на хорошей японской гравюре.

...Гонконг "смотрится" по-разному в разных ракурсах: то он белый, то белое исчезает и остаются бурые черепицы; странно лететь на высоте ста метров над базарами, улицами, трамваями; однако жители привыкли, - никто даже головы не поднимает на наш рычащий "боинг".

Но когда вы выходите из самолета, ощущение сказки теряется. Аэродром окружен колючей проволокой; всюду китайские полицейские. Англичан почти не видно. Выйти в город мне запретили. Китайцы посмотрели мой красный паспорт, переглянулись, пожали плечами и сказали:

- Невозможно, сэр, невозможно.

И снова в путь. Пролетели Макао. Я вспомнил занятную корреспонденцию английского журналиста из этой португальской колонии. Он писал, что "...во время "культурной революции" местные китайцы добились от Лиссабона уступок в вопросах торговли и просвещения. Маоисты выгнали английского консула. Они принудили чанкайшистскую миссию уехать на Тайвань и осмеяли португальские притязания на то, что шесть квадратных миль острова Макао представляют собой заморскую провинцию Португалии".

Уступки, вырванные у португальцев, побудили обозревателя в Гонконге, находящемся в сорока милях отсюда, высказать предположение, что дни Макао сочтены. Но и после завершения "культурной революции" Макао переживает экономический бум, невероятный для крошечной туристской жемчужины в Китае. Европейцы здесь спят с китаянками. Гонконгские вертолетные станции обслуживают Макао по минутному графику, потому что две тысячи человек приезжают сюда ежедневно. В центре Макао возвысился претенциозный новый отель "Лиссабон". Это наихудшее излишество двух цивилизаций - иберийское рококо и китайский красный лак. Там совмещены архитектура Лас-Вегаса и Всемирная выставка 1939 года. Он контрастирует со всем обликом города, где характерны мягкие контуры португальских вилл и китайских пагод. Теперь в этом отеле проводят свободное время португальские солдаты - их там всего две тысячи, - которые раньше отсиживались в казармах. Сейчас они с девочками гуляют в барах вокруг "Лиссабона".

В этом отеле есть казино, вино, секс, кондиционер, залы массажа, финские бани, кегельбан и даже зал детских игр - на время, когда родители захвачены водоворотом рулетки.

Коридорный, разговаривая с корреспондентом, сказал:

"Идея Мао очень хороша. - А затем, поболтав о необходимости мировой революции и торжества идей Мао во всем мире, он добавил: - А как насчет девочки для вас в номер?"

...Словом, в Макао имеется все, что угодно, - и красные книжечки кормчего, и прелестные, очень недорогие китайские проститутки.

Действительно, и Гонконг, и Макао - две колонии, в которых колониализм сохраняется не столько двумя тысячами португальских и британских солдат, сколько практикой ультрареволюционных маоистов, узаконивших в этих городах центры спекуляции оружием, наркотиками, человеческим товаром и национальным достоинством...

Заботливые стюардессы - девушки-малайзийки в красивых саронгах, длиннорукие, загорелые, с громадными глазами (не зря мне советовали лететь только на самолетах "MSA" - "Малэйшиа - Сингапур айр-лайнс") - принесли газеты и журналы.

Я когда-нибудь соберу воедино ту информацию, которую почерпнул в самолетах, просматривая последние новости. Испытываешь чувство гордости за людей, когда летишь над облаками и, словно соратник величия, натыкаешься на заметку вроде этой:

"По сообщениям ученых, недавний взрыв на Солнце, первый из таких взрывов, который когда-либо удалось сфотографировать, выбросил в космическое пространство огромное, в 20-40 раз превышающее размеры Земли, облако горючего вещества. Эти облака вырвались из атмосферы Солнца со скоростью 365 километров в секунду и обладали кинетической энергией, энергетический эквивалент которой мог бы обеспечить потребности США в электроэнергии при существующих нормах потребления в течение более миллиона лет. Такое же количество энергии выделилось бы при взрыве 100 миллионов водородных бомб мощностью 20 мегатонн.

К счастью для нашей планеты, извержение произошло на обратной стороне Солнца. Если бы эти облака были выброшены непосредственно в сторону Земли, они вызвали бы магнитные бури, временное прекращение дальней радиосвязи, вывели бы из строя навигационные системы и вызвали яркие сияния. Масса этих облаков - 1 миллиард тонн - могла бы оказать влияние на период вращения Земли.

Хотя взрывы на Солнце не были непосредственно направлены в сторону Земли, некоторые заряженные частицы обогнули Солнце и через три с половиной дня очутились в непосредственной близости от Земли. Их появление было зарегистрировано наземными обсерваториями в Австралии, Советском Союзе и на Филиппинских островах".

А это:

"Американец, доктор Кепчен, университет штата Виргиния, открыл лекарство против рака - мейтанзин. Он представляет собой обладающее противоопухолевой активностью химическое вещество, полученное из кустарника, произрастающего в Эфиопии и Кении. Испытания на мышах показали, что мейтанзин в два раза удлиняет продолжительность жизни мышей, пораженных лейкемией.

Мейтанзин содержится в растениях в очень малых количествах: одна часть на 5 миллионов частей сухого кустарника. Его противораковая активность варьируется в широких пределах. Сейчас исследователи стремятся получить 0,1 унции (около 3 граммов) мейтанзина и приготовиться к клиническим испытаниям.

Доктор Кепчен обнаружил в растениях около 100 веществ, обладающих противоопухолевой активностью".

А потом был полет через Южный Вьетнам. Пилот объявил об этом через микрофончик. Голос его был тихим и каким-то траурным.

И страшно делается от сознания собственного бессилия: только что, казалось бы, поражался логике и дерзости человеческого гения, несущего добро людям, а под тобой Южный Вьетнам, горе и кровь, и наука служит уничтожительной агрессии, и сверхмощные самолеты - чудо XX века - несут гибель, и яды, которыми уничтожают паразитов, губят детей...

Вспомнил моего вьетнамского друга Хоана: мы с ним возвращались в Ханой от партизан Лаоса. Ехали только по ночам: днем нельзя - бомбят. Когда мы устраивались утром на ночлег, Хоан сказал мне грустно и задумчиво:

- Лишь безумие имеет границы, разум безграничен. Только поэтому я верю в победу.

Облака здесь, возле экватора, уже не "плыли", и не "лежали" - они громоздились, как скалы, и летчики вели самолет, лавируя между этими снежными, заряженными электричеством махинами, осторожно, словно опасаясь зацепить их крылом. ("Если тучи громоздятся вроде башен или скал, надо бури опасаться, налетит жестокий шквал", - этой морской присказке меня научил капитан Лыгин, когда мы искали рыбу возле Фарерских островов десять лет назад...)

Самолет начал снижаться. Огромные каучуковые плантации, джунгли Малайзии; деревья здесь растут не рощами, а кругами, они цикличны по форме; даже глядя сверху, ощущаешь, как там жарко, чувствуешь запахи джунглей (во сто раз усиленная концентрация киндзы и укропа!).

Потом берег Малайзии оборвался, в иллюминаторы хлынуло море, и сразу же появился Сингапур.

Когда я вышел из самолета, ощущение было такое, словно попал в парную. (Господи, когда же это было?!! Привет вам, Сандуны!) Температура градусов 47 выше нуля (не Сандуны, но там все же легче дышать!), Пассажиры ринулись к аэродрому. Вытирая испарину, побежал и я, недоумевая, зачем галопировать по такой жарище. Потом понял: почти во всех больших зданиях в тропиках работают кондиционеры. Если человек бежит по улице Сингапура, и его шатает, и лицо белое, и на висках мучительная предсмертная испарина, не думайте, что он безумец, получивший тепловой удар. Не вздумайте остановить его. Он бежит в дом, где есть кондиционер. Там он придет в себя. Вот если вы его задержите, тогда он может "сковырнуться".

...Полицейский внимательно посмотрел мой паспорт.

- Где будете жить, сэр? - Голос учтив, но требователен.

- Не знаю.

- Извольте узнать и напишите в анкете.

Я попросил справочную книгу, обзвонил несколько отелей, выяснил стоимость номеров и решил остановиться в отеле "Орчард" - комнаты, судя по рекламе, пристойные, и цена сносная.

- В каком номере, - продолжал допрашивать полицейский, - вы будете жить?

- Не знаю.

- Узнайте, пожалуйста.

Я снова позвонил в "Орчард-отель" и выяснил, что номер мне зарезервирован тридцать первый - с кондиционером и душем, но без телевизора.

- Цель приезда?

- Путешествую.

- Цель путешествия? - Щелочки глаз прищурены, хитрый дока, этот китайский полисмен. ("Не говорите, что вы работаете на газету, - посоветовал мне в Токио сингапурский журналист, - мы еще не избавились от мании подозрительности".)

- Пишу книгу.

- О чем?

- Поживем - увидим.

- Большая?

- Не знаю...

- Интересная?

- Постараюсь.

- Тогда о'кэй, - усмехнулся полицейский, - добро пожаловать в нашу республику - ю ар велком! Зайдите в таможню, пусть вас досмотрят...

Таможенник оказался славным громадноусым индийцем.

- Наркотики везете?

- Нет.

- Порнографические фильмы?

- Нет.

- Динамит?

- Нет.

- Что-нибудь пропагандистское?

- Нет.

Таможенник вздохнул и простукал своим штемпелем по чемодану, даже не заглянув в него.

- Ю ар велком! Добро пожаловать! Я пошел во второй зал - гигантский, бело-синий, прохладный, затененный...

- Э, сэр!

Оборачиваюсь. Индус-таможенник с ленивой надеждой спрашивает:

- А личное оружие у вас есть?

Я показал ему свое вечное перо.

- Однозарядное?

- Это ручка.

- Газовая?

- Просто ручка...

Индусу стало скучно, и он отвернулся.

Красивая, улыбчивая китаянка протянула мне орхидею, сделанную из тонкого розового пластика. Очень красиво. Спасибо. Повсюду на столах великолепно напечатанные справочники, бесплатные - для всех.

Никто из наших меня не встречал. А я просил тассовцев в Токио послать сюда телеграмму. Телеграмму они послали, однако утром, за несколько часов перед моим приездом, специальный корреспондент ТАСС Азаров разбился на машине. Кроме него, в Сингапуре нет ни одного советского газетчика. Надо же такому случиться! (Телеграмма о моем прилете была у него на столе - это я уже потом выяснил, из бесед с газетчиками.)

Дорога с аэродрома в город идет среди гигантских пальм. В машине нужно плотно закрыть все окна - только тогда можно включить кондиционер. Открытые окна (как у нас летом) от зноя не спасают - наоборот. Ветер обжигает, он здесь сухой, и делается еще жарче, чем на улице. Я посоветовался с шофером, где мне лучше всего остановиться. В конце концов, указание отеля в полицейской анкете не есть клятвенное обязательство жить именно в отеле "Орчард". А вдруг "Орчард" похож на тот "традиционный" японский, с "обслуживанием"?

Меня потрясло произношение шофера; потом я убедился, что произношение у всех сингапурцев одинаково мелодичное - они словно бы заученно поют целые фразы.

- Один из лучших, причем не очень дорогой, - пропел шофер, "Океан-парк-отель". Там есть прекрасный бассейн, это в пригороде, недалеко отсюда, - по Ист кост роуд. Но если у вас нет машины, это неудобно: автобус ходит туда лишь пять раз в день, причем автобус без кондиционера. Очень неплох "Лаяон-сити-отель": там "Китайский Емпориум" - специальный магазин, где продают прекрасные вещи, произведенные на "главной родине" (мэйнлэнд), в Пекине. Это неподалеку от аэродрома. Если хотите, можем заглянуть.

- Автобус? - спросил я.

- Нет, автобуса нет, нужно брать такси.

- Как дорого такси?

Шофер вдруг рассмеялся, обернувшись.

- Когда я вас довезу, увидите. Дорого, - добавил он, - дорого. Все дорого.

- А "Орчард"? Пристойный отель?

- Отель да. А в ресторан по вечерам лучше не ходите.

- Почему?

Шофер оглянулся, быстро обсмотрел меня.

- Любите экзотику?

- Люблю.

- Тогда ходите, не страшно...

Позвонил в бюро "Юнайтед пресс интернейшнл" - Ал. Кафф, шеф Азиатского бюро ЮПИ, пообещал, что ответ филиппинцев и австралийцев придет сюда, в Сингапур. Кафф оказался обязательным человеком. Министерство иностранных дел Филиппин сообщило свое решение президенту Маркосу, однако каково это решение, неизвестно, и до тех пор, пока президент Маркос не утвердит решение МИДа, официального ответа консульский аппарат дать мне не может. А поскольку президент улетел вчера в Нью-Йорк на месяц, ответ поступит не ранее как через сорок дней.

Я прожил в Сингапуре, Малайзии и в Австралии месяц, но ответа из филиппинского посольства так и не получил.

После ледяной ванны я почувствовал себя вновь рожденным и вышел в город. Несмотря на то, что был уже поздний вечер, здания были раскалены, от них исходило душное, тугое тепло. Поехал на набережную. Мне говорили, что порт это сердце Сингапура, четвертый по величине в мире (здесь утверждают второй). Порт поразителен. Более ста судов стояли на рейде - далекие и близкие, каждое со своей прекрасной, таинственной романтической жизнью. Огромное количество маленьких катеров сновало между портом и кораблями. Это агенты-шипшандеры. ("Ваши одесситы и наши шипшандеры, - сказали мне потом, это одно и то же. И тех и других губит чрезмерная деловитость".)

С набережной открылся вид на деловую часть Сингапура, на центр города площадь Рафлз. Гигантские здания компаний, магазинов, банков. Вспомнил, как стюардессы, объявляя о том, что мы приземляемся в Сингапуре, улыбчиво добавили: "Это - сердце экваториальной Европы".

Здесь, на набережной, оглушает, потрясает человеческая разноплеменность. Длинный, седой англичанин в коротких белых брючках, белой рубашечке и белом пробковом шлеме, в черных шерстяных носках и толстых бутсах; сикх в высоком, причудливо закрученном тюрбане; индус с нафабренными усами, малайцы, китайцы (китайцы составляют 93 процента населения Сингапура), японцы, армяне, арабы, немцы, афганцы, персы, евреи. Царствует английский язык. Акцент, правда, у каждого народа особый: большинство китайцев "поют" резко, произносят все буквы, малайзийцы "певучи" невнятно, индусы, которые "поют" медленно и мягко, как на молитве, - ко всем надо приноравливаться.

Все это так разнилось от однозначно говорящей, черно-белой - в кинематографическом смысле - Японии, от англо-китайского красночерепичного Гонконга, от нищего американо-китайского Тайбэя, что глаза у меня в этот первый вечер разбегались.

Бананово-лимонности в Сингапуре нет и в помине. И не было. Александр Вертинский сочинил ее. Это прекрасно, что он сочинил такой символ, в который все мы так верили. Прощание с символом и узнавание истины всегда полезнее, чем заученное следование привычному.

В витринах магазинов, на стенах домов - всюду изображение льва. Это не просто герб и не просто символ Сингапура. На санскрите "синг-лура" значит: "город льва".

На сквере - гигантский обелиск, памятник жертвам японских оккупантов.

Японцы прорвались через джунгли Малайзии, атаковали Сингапур, гарнизон сдался. Здесь было сильное подполье, много героев Сингапура погибло. Поэтому и по сей день отношение к японцам у народа, как я потом заметил, довольно сдержанное и осторожное. (Хотя памятник жертвам японского террора построен японцами же, на деньги, собранные в Японии!)

Отойдя от набережной в сторону китайского квартала, где расположены огромный грязный крытый рынок и гостиницы для моряков, я увидел махонькую речушку, сплошь заставленную джонками. На джонках живут, готовят еду, спят вповалку. Паруса убраны, носы раскрашены - скалятся краснолицые, белоглазые драконы...

Я бродил по этому диковинному городу почти всю ночь. Я переходил из китайского квартала в малайский, из малайского в индийский. Это было заметно сразу: индусы возлежат в своих необъятных белых штанах возле товара, разложенного на тряпочке прямо на асфальте; китайцы товар раскладывают на ящичке, задрапированном под стол; какую-то часть асфальта рядом с этим ящиком-столом они умудряются задрапировать тремя кусками материи - это дом или "оффис" (по продаже семи булавок и трех шариковых авторучек - неважно, главное - торговать); малайзийцы на улице не живут, ели, как правило, "собственники" двух профессий - шоферы такси и полицейские. Впрочем, много среди них и чиновников... А индусы монополизировали профессию аптекаря: кроме нескольких европейских аптек, всеми остальными лекарствами заправляют индусы.

Это мне объяснил в тот вечер старик Чандра - громадный, черноусый, красивый (необыкновенно похож на композитора Яна Френкеля). Я хотел купить в его уличной аптеке пирамидон - голова после десятичасового перелета раскалывалась.

- Пирамидон? - Он брезгливо усмехнулся. - Какая гадость! Я этого не держу. Мои предки, познавшие мудрость Гималаев, оставили мне великолепный рецепт от головной боли, возникающей после длительного полета. Вот - порошок под язык. Это травы и ветер, зеленый ветер с белых снежных вершин. Через час у вас просветлеет в голове. Но если вы хотите гарантированного фармацевтического шаманства, обратитесь по адресу 33, Рафлз плейс, 1, - там вам продадут какую-нибудь безделицу в красивой упаковке. Я торгую здоровьем, мне упаковка не важна.

Когда я, проплутав больше часа по узеньким улицам, - вечером на улицы выходят все обитатели домов, и даже велосипедисты не могут проехать из-за огромного скопища народу, - выбрался наконец из "Чайна-тауна" на Орчард-роуд, громадную магистраль, ведущую от порта к джунглям, которые начинаются сразу возле моего отеля, то и здесь была дешевая распродажа - рынок, выплеснувшийся с тротуаров на широчайшую дорогу. Господи, сколько же здесь народу! Тысячи и тысячи изнывающих от душного зноя людей заполнили улицу, продавая, и покупая, и снова продавая по бросовым ценам старые фотоаппараты, грампластинки, костюмы, мопеды, ситец, новые диктофоны, веера, каблуки для босоножек, шелк, лекарства от импотенции, кинжалы, керенки, пилюли против зачатия, ракушки, монеты времен Людовика, пилюли, стимулирующие зачатие...

Я остановился на границе этого диковинного ночного базара, потому что не было никакой возможности протолкаться сквозь жаркую толпу. Время около двенадцати. Я наивно думал, что базар вот-вот закончится и я смогу пройти к себе в отель и вытянуть ноги в холодной ванне. ("Плоть" вошла в конфликтную ситуацию с "духом" - голова мечтала бродить по этому диковинному городу всю ночь, а ноги не могли шагать - гудели.) Я огляделся: где бы присесть? Неподалеку, тоже на улице, под открытым небом, горели гирлянды фонариков, были расставлены сотни колченогих столиков и стульев. Я отправился туда. Оказывается, это "ночной народный ресторан". Около каждого столика - синие угли в жаровне: на ваших глазах из корзин берут живых крабов, ракушки, мясо трепангов, моллюсков, готовят их в масле, бросают в солдатскую алюминиевую миску и дают вам в придачу вилку.

Рядом за ящиком-столом сидел длинный рыжий парнишка. Посмотрев на меня, он спросил, не из Штатов ли. Ответил, что из Советского Союза. Как это всегда бывает, рыжий поохал, покряхтел, поудивлялся, йотом спросил, давно ли я здесь? Я ответил, что прилетел пять часов назад. Тогда он, достав из заднего кармана своих драных джинсов плоскую фляжку вис-ри, отхлебнул глоток и передал бутылку мне - "за прилет". Я тоже выпил; он, спрятав виски, тихо сказал:

- Ужас...

- Почему?

- Я только что из лачуги "последнего часа".

- Что это?

- Это домишки в китайском квартале, куда родственники привозят умирать стариков. Грязная койка, никакой медицинской помощи, питаются эти несчастные перед смертью лишь подаянием...

- Где это?

- Недалеко. Если хотите, покажу.

(Моего спутника звали Билл Стэн. Он адвокат из Иллинойса, совершает свое первое кругосветное путешествие.)

Он повел меня через черные, зловонные проходные дворы в самую глубину "Чайна-тауна". Сумасшедшеглазые, накурившиеся марихуаны проститутки зазывали к себе; вертлявые сутенеры предлагали маленьких девочек. Следом за нами увязались три подозрительных типа. Сначала они шли молча, и я подумал: не "волочит" ли меня куда этот рыжий, не "тихий" ли он американец?.. Но уж больно славное и открытое было у него лицо, больно чисто и искренне он удивлялся: "Вы первый советский в моей жизни, это - к счастью". Не может он быть "тихим". (Как-то сейчас в Токио мой дорогой "громкий американец" - Дэйв?) Три типа, улучив момент, когда мы зашли в темный, совершенно не освещенный проулок, начали что-то громко и быстро говорить нам.

- Это не китайцы, - сказал Билл, - скорее всего полукровки. Я немножко изучал китайскую разговорную речь. (Вспомнил, как в Пекине - давно это было я видел на вокзале смешную сценку: "разговор" двух китайцев из разных провинций. Разговор был немым. Сначала один рисовал пальцем иероглиф на протянутой собеседником ладони, потом - второй. После пяти минут молчаливого рисования иероглифов они засмеялись, бросились в объятия - поняли наконец друг друга.)

- Вы их понимаете? - спросил я.

- По-моему, спрашивают, нет ли у нас марихуаны.

Наши сукины дети привозят сюда марихуану из Сайгона.

- Надо сказать им, что марихуаны нет.

- Зачем? - Билл пожал плечами. - Не надо. Они - надежная охрана. Каждого, кто связан с наркотиками, боятся и грабители, и жулики. - Билл обернулся к парням: - Потом поговорим. Пока молчите, с собой товара нет.

Трое замолчали, продолжая топать за нами.

- Это здесь, - сказал Билл. - Вот эти лачуги.

Мы стояли около страшной "лачуги смерти". Старики (их было четверо в маленькой душной комнатке) лежали на кроватях тихо и смирно. Два китайца, проходя мимо, положили на приступок "лачуги близкой смерти" две пампушки. Один из стариков подобрал пампушки, разделил их трясущимися руками на четыре дольки, обнес остальных - те уже не могли двигаться, - благодарственно поклонился в темный проем двери... Напротив, в лавках, освещенных тусклым светом керосиновых ламп, продавались бумажные цветы, белые тапочки и гробы: старики все время видят, что их ждет через неделю...

Мы повернули обратно. Три типа шли теперь совсем рядом, едва не наступая на пятки. Когда мы оказались на чуть более освещенной улице, где был народ, Билл обернулся:

- Товар прибудет через неделю, встретимся на этом же месте в полночь.

Наши преследователи растворились, исчезли, словно бы их и не было.

- Любят торговлю и таинственность, - усмехнулся Билл. - А скандалить с ними не надо.

- Когда вы все это успели изучить?

- Я в Гонконге прожил месяц, в Макао - неделю, на Тайбэе - пять дней. Я изучаю китайцев...

- Вы юрист или востоковед?

- Я не востоковед, а юрист, и моя сфера - это бизнес.

- Зачем тогда изучать "китайский предмет"?

- У нас в Штатах сильно китайское влияние - "лобби". Многие бизнесмены, особенно начинающие, связаны с китайскими банкирами. Мои клиенты - люди, начинающие в бизнесе, так что знание "китайского предмета" пригодится в адвокатской практике. Да и потом чаще всего друзьями становятся заклятые враги... И самое главное, - он улыбнулся, - моя жена китаянка. Она скоро должна родить мне рыжего американского китайца... Как мне его воспитывать? Кровь есть кровь...

Вернулся в отель около двух часов ночи. Сингапур все еще продолжал шуметь, кричать, торговаться; базар дешевой распродажи не только не "свернулся", но стал еще жарче и больше.

Под моей комнатой расположен "Орчард-бар", музыка там гремела до пяти утра, так что уснуть было трудно. И лишь когда все стихло, и занялся осторожный рассвет, и в комнате у меня стало совсем холодно, потому что кондиционер я не выключал, я уснул, как провалился в темноту...

С утра пошел в наше посольство, встретился с послом, Ильей Ивановичем Софроновым, обаятельным, интеллигентнейшим человеком.

Вырабатываю план встреч: звонки, деловые получасовые завтраки (чашка кофе и стакан воды со льдом), передача рекомендательных писем... Здесь, в этом постколониальном городе ("постколониальной республике", - обычно поправляют сингапурцы), меня прежде всего интересует проблема культуры. Что осталось от древней культуры (если осталось?) и какова новая волна в литературе, в театре, в музыке, в телевидении, - если такая волна есть?

(Я часто вспоминал молодого парнишку из "Корпуса мира". Мы с ним одновременно получали визу в непальском посольстве в Токио. Ослепительно улыбаясь, он говорил:

- Непал - это сказочная страна. Они живут в четырнадцатом веке, это так прекрасно!

Толкаясь по чудовищно запущенным, зловонным районам старого Сингапура, я вспоминал этого парня. Его слова - это даже не государственный эгоизм, это скорее от государственного детства и - в данном случае - непростительной, если соотнести это с рекламными задачами "Корпуса мира", пренебрежительности к проблемам целого народа.)

Позвонил к ректору Сингапурского университета, договорились о встрече с профессурой. Ректор обещал свою помощь. Университет здесь мощный, хорошо оборудованный, с сильным преподавательским составом, "англосориентированный".

Обедал с политическим обозревателем одной из здешних китайских газет, мистером По.

- Вы попали к нам в интересное время, - говорил он. - Например, только вчера объединенные силы полиции Малайзии и Таиланда окружили лагерь пропекинских партизан в джунглях. Идет бой, несколько человек ранено... Это одна сторона вопроса. Другая сторона: позавчера подписано соглашение между нашим министром финансов и индонезийским заместителем премьера о вложении в экономику Индонезии девяноста миллионов сингапурских долларов. Это интересно, учитывая наличие в Сингапуре "китайского банка". А ведь истинно китайский банк славится своей авторитарной безотчетностью - он может давать деньги кому угодно и на что угодно. Банк не партия, которая должна отчитываться в своих финансовых ресурсах и поступлениях; банк может платить и партиям и партизанам. Но есть и третья сторона проблемы, - продолжал По. - Вчера министр обороны Австралии Аллен Файерхолл сказал на приватном ужине, что мы (он имел в виду Австралию, Филиппины, Сингапур, Индонезию) идем навстречу региональной обороне. И он связывает создание региональной обороны с двумя факторами окончанием вьетнамской войны и выводом английских войск из Сингапура в 1971 году. Он считал, что место Англии займут Штаты. Я же думаю, что Британия не очень-то уйдет отсюда, и уж если будет борение за влияние, то между тремя силами: экономической мощью Штатов, традиционными связями Британии и националистической устремленностью Пекина. О Японии, как вы заметили, я пока не говорю, и не говорю умышленно: об этой сложной проблеме можно говорить через год, два - не ранее.

Что касается народного образования, искусства, литературы, я советовал бы вам встретиться с президентом Национального театрального общества, писателем и драматургом Го По Сенгом. Он один из ведущих врачей Сингапура, лишь поэтому может заниматься искусством. Это один из авторитетнейших людей в республике. Советовал бы также увидеться с английским писателем, профессором университета и консультантом правительства ее величества по вопросам Юго-Восточной Азии сэром Дэнисом Энрайтом...

Сегодня с утра состоялась беседа с генеральным директором радио и телевидения Республики Сингапур мистером Цу Цзе-квангом (одновременно он постоянный секретарь министерства культуры). Мистер Цу показал мне новый радиотелевизионный центр.

- Мы с радостью пользовались бы и вашей телевизионной информацией, но, во-первых, у нас здесь аппаратура британская - как в Малайзии и Австралии. В Бирме, например, и на Таиланде американская аппаратура, они могут прокатывать ваши ролики, а британская аппаратура сконструирована иначе - только "под" свою пленку. Да и потом, увы, телевизионные новости из СССР будут опаздывать, даже несмотря на прямую линию "Аэрофлота" Москва - Сингапур. Самолет-то будет летать лишь один раз в неделю. Однако нас интересуют русские телевизионные фильмы, особенно связанные с музыкой, наукой, живописью.

Я спросил:

- Вас интересуют живопись, танцы, природа каких-либо советских республик?

- Нет, - ответил г-н Цу, - мы не делим вашу страну на республики. Мы принимаем вас как единое целое.

Телевизионный центр здесь новый, построенный в очень красивом месте на окраине Сингапура. Впрочем, здесь трудно говорить "окраина". Страна-город, 250 квадратных километров, расположенный на первой широте и на сто третьей долготе, с минимальной температурой 34 градуса выше нуля, с двумя миллионами жителей и десятью религиями, окраин не имеет...

...Телевидение вещает только на Сингапур. Есть две программы. Сейчас заканчивают оборудование еще для двух программ.

- На нас, - говорит мистер Цу, - больше всего вещает Пекин, "Голос Америки" и "Би-Би-Си". Однако мы думаем - чем дальше, тем больше заинтересовывать народ своими телепередачами. У нас уже есть четыре зала.

Действительно, залы громадные, великолепно оборудованные. Два из них самые крупные в Юго-Восточной Азии. На первом месте - Япония, на втором Сингапур.

- Кого бы мы просили прислать к нам из Советского Союза, - заметил мистер Цу, - так это преподавателя балета. Мы слышали, что ваше балетное искусство создало в Токио новую японскую школу. Мы тоже заинтересованы в создании своего балета. Для этого мы собираемся построить самый большой зал для балетного училища.

- Скоро откроете зал?

- Дайте полтора миллиона, - посмеялся мистер Цу. - Я прошу у правительства четыре с половиной миллиона сингапурских долларов, но получить их довольно трудно. Я сам в прошлом работник министерства финансов и знаю, как тяжело изыскивать деньги в государственном бюджете.

Наиболее квалифицированные люди в сингапурском телевидении - это англичане, которые работают здесь консультантами.

Мистер Цу пообещал свести меня с ведущими режиссерами телевидения, которые помогут организовать для меня все дальнейшие встречи - с актерами, писателями, музыкантами.

От мистера Цу поехал в центр. Здесь, среди громадин банков и крупнейших фирм на Робинсон роуд, построено великолепное здание "Эм-Эс-Эй" "Малейшиа-Сингапур айрлайнс". Одна из наиболее сильных авиационных компаний в Азии. MSA славится не только великолепными пилотами, но и самыми красивыми бортпроводницами.

Молодой клерк целый час мучился со мной, организовывая билет на Кота-Кинабалу (это остров Калимантан), потом через Брюней и Кучинг в Сингапур, а уже отсюда через Джакарту - в Австралию. (Дело пахнет керосином, - если я все же полечу в Австралию, то на билет оттуда денег мне хватит лишь до Сингапура. Вероятно, придется рисковать: возвращаться в Сингапур, а здесь дожидаться либо открытия нашей авиационной линии - ребята, наверное, выручат, - либо плыть домой на нашем пароходе. А парохода-то такого, между прочим, еще нужно дождаться, потому что не все отсюда возвращаются домой, многие зафрахтованы и обслуживают иностранные порты. Билет мой, купленный в Москве, истрепался, стал пухлым, как старое портмоне. Сначала маршрут был саранжирован так: Москва - Токио - Сингапур - Манила - Токио - Москва. После того как филиппинцы визу не дали, австралийцы обещают, а малайзийцы дали легко, я билет переоформил: Токио - Тайбэй - Гонконг - Сингапур - Кота-Кинабалу (столица Малайзийского штата Сабах на острове Калимантан, раньше Борнео) - Сингапур Перт - Сидней - Канберра - Сидней - Джакарта - Сингапур.)

На обратном пути шел по набережной, искал, где бы перекусить. В районе "Чайна-таун" меня окружили китайские грузчики, человек восемь. Они кричали: "Джон, Джон" - показывали кулаки. Честно говоря, почувствовал я себя довольно не сладко. Они отошли от меня, лишь когда появился полицейский. Десять лет назад я бы сказал то слово, которое открывало все двери и сердца в Китае: "Сулян" - "Советский". Но у этих грузчиков на груди были значки с изображением Мао Цзе-дуна. А пропаганда, которую гонят сюда из Пекина, почти целиком обращена против Советского Союза.

Литература, театр, живопись не даст ключа к пониманию проблемы, если поначалу не ознакомиться с широким кругом вопросов, стоящих перед государством. Анализ одного явления, изолированного от других, непременно отомстит односторонностью. Поэтому три дня прошли в деловых встречах с сотрудниками министерства образования и культуры, финансов, министерства иностранных дел.

Встретился с профессором Лионг Юнг Пеном, известным сингапурским композитором. (Спасибо мистеру Цу!)

- Впервые оркестр был создан в Сингапуре всего лишь год назад, рассказывает профессор Лионг. - Раньше ни одного оркестра здесь не было. Мы начали с тридцати человек, сейчас у нас пятьдесят. Работать трудно. Молодежь увлечена поп-музыкой, джазом. Бах - это религия музыки, но кто занимается с детьми в школах? У нас в школах вообще нет уроков музыки, не хватает педагогов. Тем не менее наш девиз: "Делать все, что можешь, - до конца". Мы поставили, и я продирижировал оперой Сметаны на китайском языке. Помогла ассоциация "Метро филермоник сосайэти" и особенно, - Лионг усмехнулся, президент этого общества, то есть я. Наша трагедия заключается в том, что нет нот. Мы во всем зависим от иностранных публикаций. Американское агентство ЮСИА продает первый и второй концерт Прокофьева за пятнадцать долларов. Бела Барток стоит двадцать долларов. Для нас это невозможно дорого. Когда я возвращался из Европы, я специально залетал в ГДР, там я купил эти ноты - они там стоят в семь раз дешевле. Между прочим, когда я там был, выступал Леонид Коган. Я побывал на трех его концертах. Он гениален. Сейчас мы разучиваем симфонии Моцарта, Россини, Вивальди и Бетховена.

Будем ставить концерт для оркестра со скрипкой, который написал Джейн Кха из Шанхайской консерватории. Где он сейчас, к сожалению, я не знаю, время сложное, боюсь, что он пострадал во время "культурной революции".

Нам сейчас нужно триста долларов, чтобы купить ноты для всего оркестра, а это огромная сумма. Что делать, не знаем. Пока что пользуемся библиотекой; ноты переписывает для себя каждый музыкант. Но в общем не приходится гневить бога, прогресс очевиден: мы все-таки создали первый симфонический оркестр в Сингапуре.

...Рядом с Лионгом сидел Альфонсо Антоки, первая скрипка оркестра. Он евразиец, у него в крови и европейская и малайская кровь. Он рассказывает, как они втроем, скопив и одолжив по крохам деньги, вылетели в Лондон, чтобы посмотреть советский "большой балет".

- Мы отправились со своими сандвичами, - улыбается он. - Действительно, мы сделали кучу бутербродов, потому что денег на гостиницу не было и мы жили на улице весь тот день, пока стояли в очереди, чтобы купить билет, и следующий день, пока дождались представ ления. Мы возвратились потрясенными...

- Было немного грустно потом смотреть на наш бедный, маленький оркестр, вздохнул Лионг. - До полета в Лондон он казался нам таким мощным...

- У нас в доме, - продолжает Альфонсо, - было пианино. В три года я попросил у отца скрипку. "Ты еще маленький", - сказал он и подарил мне игрушечную скрипку. Потом началась война, мы бежали в Индию, а игрушка была английская. Мама боялась, что придут японцы, и сломала все мои английские игрушки, а скрипку я спрятал, и она была со мною многие годы. В двенадцать лет отец купил мне чехословацкую скрипку, копию Страдивариуса. Учитель жил на другом конце города. Отец поменял квартиру поближе к учителю, чтобы мне не тратить три часа на дорогу. С пятнадцати лет я занимаюсь музыкой, и больше мне ничего не надо. Моим богом был Моцарт, теперь - Брамс.

Лионг заметил:

- А мой бог - Шопен... И цирк.

Альфонсо в тон ему ответил:

- Только поэтому мы и работаем с тобой вместе столько лет...

Была встреча с президентом пароходной компании, мистером Ши. Он жаловался на пиратов, которые грабят маленькие суда купцов и рыбаков.

- Впрочем, - добавил он, - грабят и большие корабли. Особенно мы боимся эту таинственную женщину, вождя местных пиратов. Она живет под псевдонимом. Мне кажется, что она связана с Пекином, потому, что всегда выкручивается сухой из воды. А может быть, ее поддерживают те, кто осуществляют торговлю наркотиками.

Если хотите, - продолжал мистер Ши, - я могу устроить вам место в китайском общежитии для моряков в районе порта. Это для вас будет интересно. Там нет, правда, "айр кондишн", только пропеллеры под потолком, но зато комната стоит всего десять местных долларов - это в три раза дешевле, чем у вас в "Орчард". Вы сможете понять, послушав наших моряков - они говорят по-английски, - как они боятся пиратов. Восемнадцатый век в веке двадцатом! Вы не тревожьтесь - это общежитие организовано не маоистами, а нами, китайскими христианами, так что можете не бояться этих китайцев.

- Я не боюсь китайцев. Я был в Китае, я люблю китайцев. Великая, трагичная нация. Мистер Ши чуть улыбнулся.

- "Запад есть Запад, Восток есть Восток, и вместе им не сойтись".

- Мы зачитывались "Маугли", - ответил я, - но философскую концепцию Редьярда Киплинга не принимаем.

- Вы - это вы, а мы - это мы. Мы этих слов Киплинга никогда не сможем забыть. Сила Мао, притягательная для азиатов, заключается в том, что он первым возгласил: "Вы, с раскосыми глазами, курносые и желтые! Вы должны стать хозяевами мира! Вы, которые были рабами". Это ведь очень заманчиво, когда раба призывают стать господином. Скажу откровенно - мне чем дальше, тем труднее делать бизнес, не координируя свои операции с теми, кто представляет здесь интересы Мао Цзе-дуна.

В маленьком, великолепно оборудованном радиомагазине "Филиппе" хотел купить себе подзаправляющиеся батарейки для диктофона. Зашел туда под вечер.

Продавец - европеец. Узнав, что я из Советского Союза, он зло оскалился. Лицо его враз изменилось, собралось красными морщинами: "Что, и сюда подбираетесь?!"

Немец, он сбежал из Германии в мае 1945 года, был офицером СС. Сейчас специализируется на торговле с Гонконгом и Пекином. Самую новейшую радиоаппаратуру поставляет в Китай, Сайгон, на Тайвань.

Шел к себе ночью, пробирался с трудом по Орчард-роуд, потому что снова весь квартал, от бара "Тропикана" до "Интернейшнл-хауза" и громадного "Дома Индонезии", отдан под распродажу. (Особенно много сегодня было американцев и европейцев. Они яростно торговались. Кидаются на те товары, которые у них дороги. Оказывается, это туристы с парохода, который зашел сюда на день.)

Я шел сквозь эту кричащую улицу, невозможную в Японии (там и торгуют иначе, и ведут себя иначе), и думал о том, как прочно засела во мне Страна Восходящего Солнца. То ли особая, островная сущность наложила на японцев свой отпечаток, то ли это плод поисков самих себя после краха 1945 года, но только страна эта совершенно особая, ни на какую другую не похожая - и в плюсах своих, и в минусах.

В Сингапуре мне часто приходилось слышать, что японцев отличает лишь исполнительность, организованность и умение совершенствовать мировые патенты. Это отнюдь не есть отмычка к пониманию японской проблемы. В этом - отрыжка великоханского национализма, который сейчас утверждает, что японская культура - лишь сколок китайской, "островной отброс", разнящийся от континента лишь в мелочах, отнюдь не серьезных.

...В баре, где гремела музыка и было особенно много расфранченно одетых, томных молодых людей, - встречу там назначил Ю - режиссер ТВ, который сейчас все дни на съемках, а по вечерам в монтажной, и свободен он только ночью, - я узнал, что "Орчард-бар" - центр сингапурских гомосексуалистов. Повезло же мне с баром! (Я вспомнил первого шофера такси, с которым я ехал с аэродрома. То-то он интересовался, не любитель ли я "экзотики".)

Узнав, что я собираюсь на остров Калимантан, режиссер Ю, пощелкав языком, соболезнующе покачал головой:

- Недавно я был у полицейского комиссара Саравака мистера Ричи, и тот сказал, что на днях убили пятнадцать партизан пекинской ориентации, которые готовили взрывы бомб в Кучинге. Полиция каждый день арестовывает сочувствующих. Много саравакских юношей переходят границу, скрываются в индонезийских джунглях и там проводят тренировку в китайских партизанских отрядах, которые организуют инструкторы, засланные из Пекина. Только что из Манилы выслан, известный китайский мультимиллионер Эрнесто Тинг. Ему купили авиационный билет в один конец - в Тайбэй. Он был уличен в подпольной деятельности и в поддержке пропекинских организаций. Он, например, поддерживает китайских националистов в штатах Сабах и Саравак, куда вы собираетесь лететь, настраивает их против правительства Малайзии, зовет к восстанию. Естественно, он это делает не напрямую, а через подставных лиц, увязывая свою националистическую деятельность с линией Пекина. Не ищите в этом противоречий - революционеры и миллионеры действуют заодно. И в Сабахе и в Сараваке есть каучук, кобальт, нефть. Интересы миллионера Тинга, который хочет взять под свой контроль эти богатства, смыкаются с интересами Пекина, который намеревался свалить правительство Малайзии. Сейчас, правда, ожидают изменений. Назначен новый губернатор Саравака. Это семидесятилетний сенатор Тан Шри Туанку Буджанг Вин Туанку Хаджи Отман. Он сам из Саравака, из тамошней аристократии; он служил там в течение двадцати лет как полицейский. Потом ушел в военно-морские силы и сейчас возвращается для того, чтобы навести порядок: блокировать побережье (Пекин посылает свои катера с партизанами и с инструкторами) и провести реформу в джунглях, чтобы повысить условия жизни местного населения и оттеснить китайских купцов, в руках которых сконцентрирована вся розничная торговля.

Англичане тоже, судя по всему, заинтересованы в том, чтобы поддерживать сложную ситуацию в Сараваке. Недавно один миллионер был выслан из английской колонии Брюней в Кучинг. Это Лао Минг Хуан. Ему сорок два года, он известен своими связями с Пекином. В 1965 году он был арестован вместе с членами "передовой молодежной партии", руководимой Пекином. Он тогда пытался сбросить правительство силой. Сейчас колониальная полиция Брюнея приняла решение выслать из страны всех, кто не согласен с режимом. А высылают их в Кучинг или в Кота-Кинабалу. А там много китайской молодежи, воспитанной в "мандаринских колледжах", они не знают иностранных языков и выучились в школах лишь изящной китайской словесности. Что им остается делать? В Малайзии господствует английский язык, развитие техники также связано с английским... Вот юноши и уходят в джунгли, чтобы оттуда нанести решительный удар, ибо Мао сказал, что "винтовка рождает власть" и "большая деревня победит большой город".

Словом, когда вы поедете туда, соблюдайте осторожность: пекинские партизаны вполне могут стрелять в советского писателя, хотя бы и потому, что у него другой цвет кожи.

Ночью проснулся от грохота. Небо было белым, голубым, зеленым. Хлестал яростный тропический ливень. Но это на час, от силы на два. Гроза пройдет, и снова будет 40 градусов жары... За своих волнуюсь, как там мои маленькие? И писать хочется. Друзей хочется видеть. Хочется ездить по Сибири, спорить, находить новых людей, кричать, охотиться - только б все дома. Здесь постоянное ощущение целлофановой обернутости, полное разобщение личностей. Впрочем, когда пытаются влезть в душу, тоже ощущение не из приятных.

Мой приятель - местный журналист-китаец, человек, влюбленный в Сингапур, много работающий для того, чтобы молодая республика как можно скорее освободилась от всего, что мешает ей идти вперед после завоевания независимости, предложил вечером погулять вместе с ним по городу.

Пальмы, высвеченные неживым светом неоновых фонарей, казались условной театральной декорацией. На рейде порта, ставшего по мощности одним из крупнейших в мире, в бритвенную гладь воды вросли десятки судов, пришедших со всех концов земли; на зеленом поле парка королевы Елизаветы футболисты университета играли матч со сборной американского информационного агентства ЮСИА. Неподалеку чопорные британские девушки в белом аккуратно играли в крокет и теннис. Река Сингапур сплошь была забита джонками - их здесь сотни. На экранах кинотеатров уживались великолепный фильм об Оливере Твисте и грубая макулатура из Гонконга. В китайском Даун-тауне, возле Маркет-стрит и Телок-айерстрит, в обшарпанных домах, оставшихся независимой республике в наследие от колониального Сингапура, на полу скученно спали и сидели сотни людей; здесь не было не то что эйркондишен - даже старомодные пропеллеры под потолком и то здесь в редкость. Было нечто противоестественное в этом мощном столкновении нищеты прошлого колониального века с освещенными громадинами реклам "Филиппса" и "Мерседеса".

Хищность западного империализма для мира не нова, и мир ежедневно и ежечасно ширит борьбу с ним. Поразило меня здесь другое.

- Обратите внимание на этот магазин, - сказал мой спутник.

Громадный, неоновоосвещенный, нарядный "Восточный стиль". Народу - не протолкнешься: все остальные магазины закрыты, а этот работает, несмотря на поздний час. Нет ничего неприятнее, как шастать по магазинам, - не мужское это дело в общем-то.

- Это как раз мужское дело, - усмехнулся мой приятель, - потому что это не магазин. Это - политика.

Каких же товаров нет в этом "Восточном стиле"! Великолепные кожаные сумки для игры в гольф, архимодная обувь, парфюмерия и губная помада, соперничающая с французской, поделки из дерева и кости, великолепные рубашки - и все это по непомерно дешевым, демпинговым ценам. И на каждом изделии ярлычок: "Сделано в Китае".

- Нищий, оккупированный американцами Тайвань открыл здесь пропагандистский салон? - спросил я.

- Это не Тайбэй, это Пекин, - ответил мне приятель.

Я вспомнил Пекин ранней весной прошлого года, когда возвращался от бойцов Вьетнама. Очень трудно получить китайскую визу советскому человеку, возвращающемуся с фронта, - другое дело, будь ты боннским торговцем или банкиром из Лондона. Словом, три дня я прожил в Пекине. Я видел нищету: очереди за рисом и мясом; я видел людей, одетых в два цвета - серый и зеленый, - это теперь униформа Китая; я видел оборванных детишек и красивых женщин в штопаных-перештопаных ватных брюках.

И вот этот самый нищий Пекин, разорившийся на пресловутом "большом скачке", именно этот Пекин, отпускающий по карточкам одну рубашку в полгода своим согражданам, шлет сюда первоклассные товары по бросовым ценам. Это делает тот Пекин, который посылает в братский Вьетнам залежалые кеды и ветхозаветные рубашки, а здесь пот и кровь обманутого народа, пот и кровь, цинично трансформированные в щегольские рубашки, наклеивающиеся ресницы, туфли из "крокодиловой кожи", покупают задарма американские солдаты, приехавшие на побывку из Южного Вьетнама...

Где-то на третьем этаже осторожно зазвучал мотив песни "Алеет Восток", песни, где поется о том, что родился великий кормчий и полководец. Мы поднялись туда; девушка-продавщица в бело-красной униформочке подбирала одним пальцем эту мелодию...

Надо же додуматься до такого вандализма: обрекая великий китайский народ на нищету, показывать на Востоке, а особенно там, где живут китайцы, "процветание и прогресс" Пекина! Жульничество, неслыханное в истории! Наша революция прошла сквозь разорение и голод, и Ленин не боялся говорить правду миру об этом разорении, вызванном вооруженной борьбой Антанты против нас. Ленин вел к победе людей, раскрепощенных революцией, а раскрепощение означает в первую очередь свободу знания правды, какой бы тяжкой она ни была.

Пекину нужны доллары, фунты и марки - особенно марки. (Эти записки относятся к тому периоду, когда Штраус определял воинственную внешнюю политику Бонна, "настоянную" на антисоветизме.) Взамен брошенных на сингапурский рынок по демпинговым ценам рубашечек и купальников Пекин отваливает громадные суммы концернам, связанным с военным производством, - кормчему нужно золото для работ по созданию ядерных бомб. Часть товаров в этих маоистских магазинах сделана в Гонконге - только ярлычки, висящие на них, делаются в Пекине, полиграфию-то на печатании цитатников "великого кормчего" они развили как следует. Рабочие Сингапура ходят в этот магазин (таких, кстати говоря, здесь несколько), и диву даются, да и начинают потихоньку прислушиваться к радиопередачам из Пекина.

А в передачах, рассчитанных на китайцев, разбросанных по миру, пекинское радио вещает о "небывалом экономическом прогрессе в Китае", об "изобилии, растущем день ото дня".

(Вспомнилось, как наши пограничники рассказывали мне, что китайские солдаты-"пропагандисты" пытаются уговаривать наших солдат переходить в Китай, избрать, так сказать, их "свободу". Они кричат при этом через реку: "Приходи к нам, мы тебе будем давать каждый день рис и пампушку!")

Мы шли по шумному городу. Ночь была такой же душной, как день. От океана веяло жарким теплом. Громадина китайского банка (просто "китайского", понятие "КНР", понятие "народной республики", не в ходу у заморских торговых гастролеров Мао) высилась среди громадин - магазинов, отелей, фирм, страховых компаний. Это "революционеры" из Пекина, трубящие на весь мир о "советском ревизионизме", заключают спекулятивные торговые сделки, не брезгуя никакими методами, даже явно запрещенными. Они умеют и любят торговать. Словно дешевые шарлатаны, они играют престижем китайской нации. От своих империалистических контрагентов они не требуют ничего, кроме знания нескольких цитат из книжечки "великого кормчего". В Японии мне говорили, что японские дельцы называют цитатник своими "кровавыми слезами". Им приходится тратить драгоценное время (которое, как ни крути, деньги) на разучивание азбучной абракадабры Мао.

Пекинские коммивояжеры избрали точное место для своего коммерчески-пропагандистского жульничества: Сингапур - громадный порт; каждый день, басисто переругиваясь, на рейд становятся суда со всего света. В маоистских магазинах можно увидеть моряков из Азии, Латинской Америки, Европы - они зачарованно смотрят на бросовые цены и оставляют здесь большие деньги. А деньги эти, обернувшись через Пекин, трансформируются в очередную бомбу "миролюбца-кормчего".

- У Республики Сингапур, завоевавшей независимость, - говорил мой спутник, - много серьезных проблем, которые надо решать вдумчиво и настойчиво. Мы должны вовлекать в решение этих проблем все большее и большее число наших граждан. Мы должны развивать науку, промышленность, культуру. Мы были так долго опутаны цепями британского колониализма, неужели кое-кто хочет навязать нам новые цепи?

Мы зашли в маленький ресторанчик. В нем готовили традиционную китайскую пищу. Шумные американские солдаты, приехавшие на недельную побывку из Гуэ, сажали на колени хрупких девушек, пили виски и горланили песни - с ними они жгут напалмом вьетнамские деревни. Около их ног стояли громадные сумки, набитые товарами из магазинов Мао.

Улыбчивый и быстрый хозяин ресторана, наблюдая за тем, как потные повара готовили на кухне громадные лобстеры, тихонько мурлыкал: "Алеет Восток, родился Мао". И две эти мелодии в маленьком китайском ресторанчике в Сингапуре отнюдь не мешали друг другу...

Сегодня утром министерство культуры устроило встречу с директором Государственной библиотеки республики госпожой Ануар. Очень красивая малайзийка с великолепными пластичными движениями провела - словно протанцевала - по зданию библиотеки. При мне она позвонила господину Тамбу. Это главный редактор нового литературно-художественного журнала "Поэтический Сингапур".

- Вам необходимо повидаться с Тамбу. Он не просто талантлив, он еще и очень доказателен в своей талантливости.

Советской литературы в библиотеке, созданной десять лет назад, очень мало - Толстой, Достоевский, несколько рассказов Чехова и Бунина. Из советских писателей лишь один роман Фадеева, книга стихов Эренбурга, две повести Леонова и Шолохова. Новой советской литературы - Айтматова, Бондарева, Быкова, Сулейменова, Шукшина, Мележа, Гончара - нет.

- Мы стали выписывать журнал "Советская литература" на английском языке. Мы ждем от этого журнала, - улыбнулась миссис Ануар, - еще большего многообразия авторов, манер и стилей. Я понимаю, что вам наша библиотека может показаться не очень богатой, но, пожалуйста, учтите, что десять лет назад в республике было всего два квалифицированных библиотекаря. Сейчас - сто пятьдесят семь. Это - залог дальнейшего развития.

...Днем - встреча с журналистами в центральной газете республики "Истерн стар". Беседу начал г-н Венкат, ведущий политический обозреватель Сингапура. Разговор был доверительный. Газетчики старались понять, чем живет советский писатель, каковы важнейшие проблемы у нас в стране. Наскоков чисто пропагандистского толка, с какими часто сталкиваешься на пресс-конференциях, не было. Когда заговорили о проблемах Сингапура, все журналисты - малайзийцы, китайцы, индусы - утверждали:

- Главное - это создание сингапурской общности. Иначе могут возобладать националистические страсти. Нельзя допустить, чтобы восторжествовала идея "китайского" или, например, "индийского" Сингапура. Для всех наций, живущих здесь, Сингапур есть родина, республика, которая будет всегда исповедовать парламентскую демократию...

- Националистические тенденции сильны? - спросил я.

- Они есть, - ответили коллеги, - их подогревают.

(Потом я выяснил, что издатель "Истерн стар" Энг Минг Ао одновременно владеет китайской газетой. Материалы, которые печатают там, часто противоречат позиции "Истерн стар": значительно больше тенденциозности, грубой антисоветчины, национализма, припудренного словами любви к культуре "мэйнлэнда" - материкового Китая.)

Политический обозреватель малайской газеты г-н Бакар, присутствовавший на беседе, написал рекомендательное письмо в Кота-Кинабалу, в "Сабах тайме" г-ну Ли Энг-хуа.

- Он вам поможет, это главный редактор газеты, серьезный и доброжелательный человек.

Только вышел из ванны (температура здесь все время 42-45 градусов, ходишь весь мокрый), только надел шорты, как вдруг дверь с грохотом распахнулась и на пороге появился кряжистый мужчина в белой рубашке, заштопанной на плечах, но тщательно отутюженной, в коротких белых шортах и босоножках. Рядом с ним стояла высокая, голубоглазая, беловолосая женщина.

Я сначала растерялся: так резко и неожиданно, без всякого предупреждения, - обычно звонят от портье, спрашивают, можно ли зайти, - ворвались ко мне эти два человека.

- Профессор Вильям Виллет, директор Института искусств Сингапурского университета, - представился мужчина в белом. - Миссис Джо, моя помощница и по совместительству жена британского советника по культуре... Как это было у Маяковского, - продолжал Виллет. - "Ты звал меня? Гони чайи, гони, поэт, варенье".

- Простите, но я не звал вас.

- Ложь! Вы звонили в университет, и вам обещали помощь наши идиоты, и вот я - олицетворение этой помощи во плоти!

Он был резок и пьян - до того предела, когда каждая последующая рюмка грозит повалить человека навзничь. "Чаем" оказалась бутылка "Столичной", купленная мною в Токио. "Варенье" заменила холодная вода из-под крана.

- Не верьте, когда вам будут говорить, что в тропиках вреден алкоголь, говорил Виллет. - Наоборот. Здесь вы не знаете "синдрома похмелья" - водка выходит с потом, вы "вымокаете" из себя сивушную дрянь. Я пробовал было отказаться от моей нежной подружки - бутылки, но жизнь показалась мне столь омерзительной, а люди такими букашками, что я срочно вернулся на стезю пьянства. Лейте больше, не поддавайтесь буржуазному влиянию, я же знаю, что вы глушите водку стаканами...

- А заедаем ложками икры, - добавил я.

- И, слушая цыган, топите персидских княгинь в водах матушки-Волги, заключил профессор и, лихо выпив стакан, "задышал" его - чисто по-русски "мануфактуркой", даже воды пить не стал. И, как истый интеллигент, сразу же заговорил о литературе:

- Я не читал ваших книг, Джулиан, я вообще не люблю и не верю беллетристике. Я стою в оппозиции ко всем каноническим точкам зрения. У меня есть на все свой взгляд. Очень сожалею. Я, например, убежден, что Сомерсет Моэм - первый писатель из второклассных; "Дама с собачкой" - второклассная новелла из первосортных, ибо Чехов прежде всего гениальный драматург. Не знаю, быть может, его новеллы плохо переведены - все может быть. Все привычные мнения опрокинула середина двадцатого века. Сейчас выгодно быть нигилистом, чтобы не оказаться доверчивым болваном; сейчас выгодно отвергать устоявшиеся истины. Я завидую американцам - их дикости и обворожительной детской наивности. Американцы при встрече сразу же тянут руку, называют себя по имени и начинают задавать идиотские вопросы обо всем. Молодая нация, смешение всех стилей. Что вас интересует здесь? Политика, проституция, вложение капиталов или маоистское подполье? Что? Перестаньте, Джулиан, искусство здесь сейчас несерьезно. Лишь смерть выверит все меры ценностей, искусства в том числе. Приезжайте лучше ко мне в музей - у меня выставка работ Родена. Как вы сами понимаете, эту выставку патронирует и организует табачный концерн "Стайвезант"! "Посмотрев Родена, вы убедитесь, что надо курить только наши сигареты!" Ложь, кругом ложь! Искусство, литера, правда, истина! - снова фыркнул профессор. - Кто сейчас в Китайской Народной Республике пользуется париками и духами? Почему я об этом спрашиваю? Потому, что здесь седые парики и духи продают с маркой: "Сделано в КНР". Кто там пользуется париками и духами, спрашиваю я вас?! Лучше сходите в магазин КНР, а не в ателье здешних художников.

- Уже был. Спасибо за совет.

- Какого же черта молчали?! Я бы заткнул свой фонтан красноречия. Не сердитесь. Это с отчаяния. Большая ложь кругом, большая ложь. Только нигилизм, только отрицание всех догм даст человеку свободу. И хорошая доля пива. Пойдемте пить пиво. Вы, русские, наивно полагаете, что пиво пьют немцы. Ничего подобного! Пиво выдумали англичане и пьют его в значительно больших количествах, чем немцы. Я проехал Россию на паровозе - из Москвы до Владивостока. Когда я заказывал пиво в вашем вагоне-ресторане, меня спрашивали: "Вы немец?" Когда я отвечал, что я англичанин, официанты мне не верили: "Ведь англичане пьют виски". Наивное заблуждение. Виски - это дорого для английского профессора, виски хлещут американцы. Мы пьем пиво, это значительно дешевле, а напиться можно так же.

Профессор снял трубку, попросил соединить его с баром.

- Принесите сюда пива... Что? Подождите! Что?! - Хмыкнул, бросил трубку; телефон жалобно дзенькнул. - У них перерыв! Китайцы отстаивают свое достоинство! Сейчас я сам принесу пиво, - сказал он, - и докажу им, что не все англичане толстозадые консервативные тори! Я люблю революционеров и поэтому сам схожу за пивом!

Джо улыбнулась.

- Не сердитесь, - сказала она. - Вильям очень славный, умный и несчастный человек. Он одинок, доверчив и добр. Вы подружитесь, уверяю вас. Он хороший товарищ. Чем я могу быть вам полезной?

Эта женщина действительно потом очень мне помогала и как гид, и как шофер, и как человек, который пытается понять правду, не надевая на себя очки черного, белого или желтого цвета.

Встретился с ведущим режиссером телевидения Сингапура г-ном Лим Тхенг То. Когда ему было девять лет, его родители развелись. Трех сестер оставили матери, его отдали отцу. Но отец женился, и мальчик скитался по людям - то жил у деда, то в общежитии рабочих, то на улице, то у бармена, который работал в ресторане отца.

- Все свободное время я проводил на море, с рыбаками. Приходил из школы, кидал книги в угол, бежал на море, потом на улицу, а перед сном "играл" для себя прожитый день. Я был свободен, никто не смотрел за мной, - я стал курить, полюбил карты; торговцы научили меня работе на базаре, но учеба давалась мне легко, я был отличником, примерный мальчик в школе днем, игрок и курильщик ночью. Потом я поступил в "Чунг Чинь хай скул" - это нечто среднее между университетом и техникумом. Тогда в Сингапур хлынул поток гангстерских фильмов, и мы, естественно, начали играть в бандитов. Если мне не давали главную роль в школьном кружке, я вообще отказывался играть... - Лим усмехнулся. - Видимо, тогда во мне родился режиссер, зачаточное проявление культа силы в искусстве. А потом я пришел во взрослый самодеятельный театр. Там мне давали роль на выходах. Этот щелчок по носу полезен, для режиссерского честолюбия - особенно. У нас были гастроли - мы выступали в других школах. Мы очень любили гастроли из-за того, что это очень "взрослое" слово. В самодеятельном театре я понял, какая великая тайна Станиславский. Мне объяснял это "хобби-режиссер" Тан. Что такое "хобби-режиссер"? Мистер Тан бизнесмен, но все свободное время он отдавал театру, таких у нас большинство. Потом я учительствовал. А когда организовалось радио Сингапура, меня пригласили писать программы по школьному образованию. А уже потом я ушел в режиссуру, потому что был единственным режиссером на ТВ, кто знал классический китайский язык - его называют "мандаринским". Когда я ставлю на мандаринском языке Чехова или Ибсена, я прежде всего обращаюсь к актеру с вопросом: "Почему?" Я против традиции мандаринского театра: актер - это кукла режиссера. Искусство театра это искусство коллектива. Музыка? Что ж... Самые любимые мои композиторы Бетховен, Лист, Шопен, Чайковский, Сметана.

...Лим Тхенг То интересный собеседник. Он рассказал мне, что здесь существуют две группы китайских писателей. Большая часть пишет по-английски, а те, которые пишут по-китайски, несколько схоластичны, ибо они вынуждены выражать себя по-мандарински - на том языке, который понятен всем китайцам, но не всегда доходит до сердца, ибо классический язык обычно в чем-то холоден.

Он рассказывал, что жить здесь литературным трудом или музыкой невозможно, нужно обязательно работать: или в банке, или на телевидении, или в издательстве, или в газете, или в оффисе.

Познакомился с коллегами Лим Тхенг То - режиссерами ТВ Чандра Мохэном и Махмудом Зэйном.

- Пьесы о колониализме? - переспросил Чандра. - Еще рано об этом. Слишком все это близко, слишком в сердце у каждого. Толстой не торопился писать "Войну и мир". Лучше подождать, чем быть освистанным.

- Самая любимая форма передачи? - Махмуд Зэйн задумался на мгновение. История семьи - из вечера в вечер. Да, верно, я был в Японии, и мне их передачи кажутся очень интересными. Это, естественно, не мешает мне ставить Шекспира и Мопассана на малайском языке... За пять лет я поставил триста передач и, говоря откровенно, доволен ими.

...Заехал в музей искусств университета, к Вильяму и Джо. Посмотрел выставку будд. Это фантастично - скульптура буддизма. Джо реставрирует будду пятого века из Малайзии. Я был совершенно потрясен, буддой, найденным в Афганистане, - хохочущий веселый парень, вроде японского Энку. Совершенно иные будды из индийских сект. Другие лица, другие характеры: задумчивость, скорбь, неторопливость мысли.

А потом Вильям и Джо привели меня в зал Родена. 'Они стали очень торжественными, вводя меня в пустой зал. В день - не более пяти-шести посетителей (я вспомнил очереди в наш Музей изящных искусств). Потрясают работы Родена "Руки", "Гимнасты". О выставке в газетах писали лишь то, что она застрахована на полтора миллиона долларов. Ни рассказа о скульптурах, ни разбора творчества Родена - ничего. Только величина страховки и приблизительная стоимость каждой скульптуры.

Совершенно изумительны "Страдающая женщина", "Портрет мужчины", "Крик". Особенно интересен "Портрет мужчины". Он статичен, в отличие от остальных работ Родена, исполненных действия и открыто выраженной экспрессии.

Вечер провел вместе с профессором университета, поэтом Денисом Энрайтом и его женой, художницей Мадлен. У них старинный колониальный дом - большой, двухэтажный. Стены в доме беленые, как в украинской хате. Полы из красного дерева. Трое молчаливых босых слуг - старик китаец и две китаянки.

Рядом - громадный, трехэтажный дом китайского торговца, обнесен колючей проволокой, сквозь которую пропущен электрический ток. Постоянно лают три злющие немецкие овчарки.

- Здесь, - сказал Энрайт, - сейчас очень популярен "киднапинг" - воруют детей почем зря. В последнее время начали, правда, воровать стариков и старух из богатых семей, они доверчивей, чем дети, те уже стали бояться... Насмотрелись наших фильмов, вот и подражают...

Мадлен - художница, работы ее тревожны, интересны.

- Я ненавижу наци, - сказала она, показывая мне свою живопись, - но я не умею выражать ненависть в творчестве. Я считаю, что в искусстве надо выражать лишь любовь.

- А как быть с поэзией? - усмехнулся Энрайт. Высокий, неряшливо одетый, с иденовской трубкой, постоянно зажатой в зубах, он не только профессор филологии и поэт, известный и здесь и в Лондоне, он также консультант правительства по вопросам Юго-Восточной Азии.

- Я считаю, что поэзия вправе чураться политики в дни мира. Поэт не вправе молчать, лишь когда говорят пушки.

Энрайты пригласили меня в маленький ресторанчик китайской кухни - там нас ждали американский профессор Дин Джонс с женой-англичанкой и профессор теологии Дэвид из Лондона. Он тоже работает в Сингапурском университете.

- Ну как, поп, - сказал Энрайт, когда мы поздоровались, - ты приготовился к обращению заблудшего Джулиана в лоно святой церкви?

- Лучше удержите меня от обращения в религию большевизма, - улыбнувшись, ответил Дэвид. - Вы все так грешите, что скоро церковь станет под знамена Москвы...

Все как один мои новые знакомые высказывались против агрессии во Вьетнаме, все считали, что в этом громадном и маленьком мире сейчас нельзя жить изолированно и что взаимное узнавание - одна из гарантий от уничтожительной войны. Если каждая из сторон будет настаивать на своей непогрешимости - мир кончится. Плюс и минус дают взрыв.

Потом к нам присоединился профессор университета индус Ратам с женой Маргарет и ассистенткой, милой девушкой Чао Ченг-чи. Ратам - популярный человек в Сингапуре, он специализируется по политике.

Я удивился:

- Политическая экономия? Международные отношения? Политика - это слишком уж всеобъемлюще.

- Именно так, - ответил он. - Я изучаю политику как данность. Я не привлекаю материалы ни из экономики, ни из военных теорий... Я изучаю политику как политику. Схоластично? Может быть, но схоласты не были полными идиотами.

- Схоласты были надменными кретинами, - сказал американец. - Я утверждаю это, несмотря на традиционный страх американских интеллигентов перед английской аристократией и римским правом.

- Доказательства! - потребовал Ратам.

Мадлен, жена Энрайта, шепнула мне:

- Пускай мужчины продолжают спорить о политике, а мы зайдем на десять минут к моему другу, художнику Со Пенгу.

Со Пенг - художник поразительный. Он работает в металле и в масле, комбинирует чеканку, графику и акварель. Это - новая живопись, новая по форме, но реалистичная по содержанию.

Со Пенг грустно сказал:

- Один торговец, который смотрел мою живопись, рассердился: "Вы просите сто долларов за картину, а я в прошлом году купил две картины такого же размера и цвета за семьдесят пять!"

Со Пенг работает в маленькой двухкомнатной квартирке, - уборная во дворе, кондиционера нет, кухня заставлена полотнами, и чтобы сделать чай, приходится минут десять снимать картины с электрической плиты.

Сегодня был прием, устроенный Национальным театральным обществом Сингапура. Принимал гостей президент общества, писатель Го По Сенг. Он прислал мне приглашение в отель с личным письмом: "Я был занят все эти дни и не мог с вами увидеться. Жду на вечере. Это будет наше очное знакомство". Я приехал на прием с Джо и чувствовал себя как камень, который обтекают волны. Китайские и британские банкиры и промышленники, приехавшие в смокингах и фраках, обходили меня стороной, а несколько человек, разбежавшихся было, чтобы поздороваться с Джо, женой британского советника, узнав, кто я, чуть не выдергивали руку из моей руки и быстро ретировались.

Джо посмотрела на меня с болью.

- Это не страшно, - оказал я, - это даже прекрасно. Сейчас вы можете воочию убедиться в том, сколь однозначна ваша пропаганда. Я приехал без атомной бомбы, без кинжала и без шифрованных радиопередач для агентурной сети. Я приехал как писатель и журналист. А почему все вокруг боятся меня? Только потому, что я - советский? Ей-богу, у нас дома этого нет, у нас люди не боятся говорить с иностранцем, да

же если не согласны с доктриной, которой следует его страна. (За день до этого Джо говорила мне, что мы слишком тенденциозны и опасливы, что мы не хотим выслушать противную сторону и что "мы, Джулиан, значительно более широки и объективны в отношении к вам".)

Джо демонстративно взяла меня под руку и стала водить от одного человека к другому - это были генералы, послы, министры - и представляла им "советского писателя", жестко наблюдая за тем, чтобы все те, кому она меня представляла, исполнили весь церемониал знакомства - не только рукопожатие, но и обязательный, ничего не значащий разговор и взаимное получоканье стаканами виски со льдом.

- Англичанки хороши лишь тем, - сказала она, - что быстро признают свою неправоту. Конечно, я была дурой, когда говорила о нашей широте. (Именно она послужила прообразом Джейн в романе "Бомба для председателя".)

Потом был концерт. Потрясло выступление самодеятельного симфонического оркестра и - главное - дирижера Ченг Си-сама. Его семью - у них было пятнадцать человек детей - во время "культурной революции" начали преследовать за буржуазность, поскольку отец учитель, а его брат до 1949 года владел книжным магазином. Ченг Си-сам бежал из Китая. Сейчас ему двадцать пять лет. Он бродил по Гонконгу, потом поехал на Тайвань.

- Но там невозможно жить и работать, - говорил он мне. - Тайвань - это страшно, это полное пренебрежение к искусству, к музыке. Сейчас я здесь, и, видимо, надолго. На Тайване меня потрясло то, что там совершенно не признают европейской музыки, как и в КНР после "культурной революции". Китайский народ в высшей степени музыкальный, но он принимает европейскую музыку лишь в очень талантливом ис-прлнении, а талантливых исполнителей на Тайване практически нет. Да и в КНР Ли Шу-куня погубили. Каждый китаец может петь и может играть на флейте, он привык к своей напевности. "Чужое" должно быть очень уж интересно трактовано, тогда лишь оно станет "своим" для китайца. Вообще я считаю, что без Бетховена, Баха и Чайковского современной музыки нет. Каждый должен знать музыку этих титанов, потому что Бах и Чайковский - отцы культуры.

Несмотря на жару, Ченг то и дело зябко поеживался, сильно затягиваясь дешевой сигаретой.

- Я мечтаю, - задумчиво продолжал Ченг, - поработать для кинематографа, потому что фильм дает громадный выход музыке, особенно в таких странах, где еще мало концертных залов. Но если серьезно относиться к кинематографической музыке, рассчитывая при этом на Китай, то нужно точно знать, для какого района пишешь, ибо каждый район Китая имеет свою музыкальную традицию, свои обычаи. Для китайского кино необходимы определенные инструменты, и употреблять их следует в определенных ситуациях, ибо музыка, костюм и цвет играют одну и ту же роль - они лишь помогают драматургии. Главная сложность - унисон традиционной музыки. Каждый инструмент играет "самого себя". У наших национальных инструментов пять тонов, и поэтому надо очень точно оркестровать, но как бы точно ты ни оркестровал, все равно есть лимит возможностей.

Он показал мне свои инструменты.

- Китайская музыка - это моя ностальгия, - сказал он. - "Пи-па", "арху", "чинг", "самтьен", "юэт", "туин" - вы слышите, сколько таинственной музыки в самих названиях инструментов?

Ченг Си-сам отошел к роялю и заиграл Хачатуряна, а потом, резко оборвав мелодию, стал играть "Петю и волка". Я поразился тому, как он резко переключается - это словно моментальное перевоплощение гениального мима.

- Заметьте, в "Пете и волке" Прокофьева, - задумчиво сказал он, - есть нечто от китайской вкрадчивости. Переходы осторожные, они вытекают один из другого, хотя часто противоречат друг другу.

Потом Ченг Си-сам взял маленькую арху и заиграл поразительную по напевности мелодию.

- Это ноктюрн о конских скачках, - пояснил он, прервав игру. - Я однажды видел, как на горном плата гоняли коней, и я сочинил эту мелодию.