Отметить день белым камешком

(И я увидел бескрайние забайкальские степи, и кобылиц, окруженных жеребятами, и синие горы вдали, и голубое небо - совсем близко, и солнце кругом...)

Потом Ченг заиграл на пи-па.

- Это про женщину из Кантона, - сказал он, - мужа которой бросили в концентрационный лагерь.

И лицо Ченг Си-сама стало строгим, а глаза громадными. Он изредка внимательно взглядывал на меня, а потом, вдруг прервав горькую мелодию, заиграл: "Я вас любил так искренно, так нежно, как дай вам бог любимой быть другим". Он пропел это на ломаном русском языке, а потом, смутившись, замолчал. Я поцеловал его. Мы долго стояли молча, обнявшись; руки его были холодны, а глаза добры и печальны.

Манера его игры на плачущей, ломкой арху, его руки, извлекающие литой, единый, трагичный звук, состоящий из некоего таинственного музыкального монолита, его строгое, закаменевшее лицо завораживали.

(Я вспомнил встречу с председателем Союза композиторов Вьетнама товарищем Хоатом. В тот день Ханой не бомбили, и я приехал к нему в союз. Он тогда сидел у рояля, осторожно трогая клавиши длинными плоскими пальцами. Увидев меня, по-французски спросил:

- Коман са ва?

- Са ва бьен, - ответил я и начал мучать его расспросами о том, как он пришел в музыку.

Он долго молчал, трогая клавиши, и задумчивая, тихая мелодия выливалась в открытые окна.

- Как вам сказать, - наконец ответил он, улыбаясь, - я еще не собираюсь умирать, поэтому ни разу не составлял автобиографию...

Повернулся на вращающемся черном стульчике ко мне, пожал задумчиво плечами, закурил.

- Давайте попробуем вспомнить и разобраться в этом деле.

Он снова тронул клавиши.

- Я играл со своим эстрадным оркестром в кабаке для французских военных. Ко мне однажды подошел офицер, пьяный, веселый, красивый, попросил сыграть увертюру из "Севильского цирюльника". У нас не было нот, мы сыграли что-то другое, я уже не помню что, а он потом пришел благодарить нас с видом мецената и ценителя. Он не понял, что мы ему сыграли не то, что он просил. Когда он благодарил меня на своем замечательном языке - языке революции и "Марсельезы", - мне было до слез горько за Францию,.. Я ненавидел этого нувориша и одновременно упивался музыкальностью его речи. Язык вообще первая ступень в музыку. Наш язык особенно.

Если я слышу вьетнамский язык, то сразу определяю, кто это - друзья, родственники или знакомые. Я могу определить при этом, кто, как и к кому из собеседников относится: с почтительным уважением, просто с уважением, с любовью или юмором. У нас, например, слово "я" имеет массу значений. "Я" - это "той", "тау", "тыо", "минь", "тяу", "ань", "эм". "Минь" - это низкий регистр голоса, я буду употреблять по отношению к себе слово "минь", если разговариваю с женой. "Тяу" - это высокий регистр. Когда я говорю о себе, я буду себя называть "тяу" в разговоре с учителем, с человеком, к которому я отношусь с большим почтением.

...Нотной грамоте выучился в церковном хоре. Я пел "Аве Мария". В католической органной музыке я постигал законы звучания. Но я понял тогда (может быть, это парадоксально), что эта великая музыка уничтожает меня, съедает во мне яростную активность музыканта.

В музыке, сочинявшейся для нас, колониальные власти совмещали католическую успокоенность с буддистской мелодичностью. Это был в высшей мере продуманный принцип работы, которую колонизаторы вели среди местного населения.

При колонизаторах петь свои песни считалось дурным тоном - только французские, немецкие, песни китайцев. Это было бесконечно обидно, я ведь жил звучанием Вьетнама. Именно тогда решил сочинять только национальную музыку. А смог это сделать, лишь когда ушел к партизанам, в 1948 году.

Он задумался, потом заиграл смешную, "раскачивающуюся" музыку.

- Это ария пьяного, - засмеялся Хоат. - В размере "четыре на пять". А сейчас спою свои стихи. Они называются "Времена года", я их положил на музыку. Называю стихи моими, хотя, вероятно, не имею права так называть, потому что это старинные стихи: "Весна гуляет по траве, лето любуется красками озера, осень пьет вино из цветов, а зима читает стихи о снеге".

Изучая национальную музыку, я попутно изучал живопись и литературу. Это помогло мне понять национальные особенности нашей музыки. Раньше я искал структуру, лады, повороты, а теперь ищу дух, а не форму, ищу причины, порождающие форму. Надо искать национальную душу музыки, и если она найдена и вы смогли ее сформулировать (поймите верно этот суконный образ), то национальная душа всегда выльется именно в национальную форму. Надо мной шутят: "Зачем тебе заботиться о душе, это же идеализм. Ты же и так вьетнамец, жена у тебя вьетнамка, ешь, пишешь и думаешь по-вьетнамски, чего же еще?"

Душа нашего народа поразительно откровенна, и в то же время в ней есть укромные уголки. Зайдите в любой дом в деревне - двери всегда открыты: "Добро пожаловать". Каждый гость желанный. Но там есть еще четвертая и пятая комнаты, они всегда закрыты, туда никого не пустят. Посмотрите на шляпу, которую носят наши женщины: она открыта и закрыта одновременно. Вы не увидите глаз. Вы увидите только смеющийся рот, а в глазах могут быть слезы... Раньше я мечтал писать огромные сочинения, сейчас стремлюсь писать камерные вещи для национального оркестра: скрипки, гонги, флейты. Я люблю писать маленькие фортепьянные песни. И чем дальше, тем больше мне хочется писать стихи на свою музыку. Я вам сейчас пропою свой ноктюрн.

Когда он начал играть, я подумал об одной прокофьевской вещи. Ее мне в свое время играл Андрон Михалков-Кончаловокий, и я эту вещь называл - в силу ее яростной стремительности - "танковой атакой".

Хоат назвал свое произведение "На фронте под звездами":

- "Оружие поднято в небо. Мы сидим возле. Мы не можем не верить, что победим, хотя ночь темна и в темноте ночи яркие звезды, которые темноту делают более осязаемой. И эти же звезды блестят в глазах погибших героев. Глаза смотрят из ночи и в ночь. А в это время под звездами, в траве у дороги, сверчки выкрикивают жалобно жабам: "Ниже по голосам, тише по нотам! Тише вы пойте! Бойцы слушают, пусть они слушают. Ведь те прилетают ночью..."

- Считается, - рассказывал Хоат, - что у нас полифоническая музыка. Это неверно. У нас полиритмическая музыка. Голос плюс скрипка "ний", плюс система ударных инструментов: большой и малый барабаны, малый гонг, кастаньеты. Это все рождает полиритмы. Я нашел для себя объяснение этой полиритмики. Если вы поедете на юг, будьте внимательны: гладкая равнина - и вдруг среди этой плоской равнины в сером мареве возвышается огромная одинокая скала. Одиночество - удел нашей музыки, одиночество - трагический удел музыканта...)

Провел весь день в университетском клубе профессоров Сингапурского университета. Тут собираются англичане, малайзийцы, американцы, индусы. Китайских профессоров здесь почти нет - видимое последствие колониализма. Собираются с пяти часов вечера и проводят свой досуг до одиннадцати. ("Попав на необитаемый остров, - пошутил Энрайт, - англичанин сначала строит тот клуб, куда он не будет ходить...")

Обслуживает профессоров мистер Ли, молодой, великолепно говорящий по-английски парень с жестокими глазами и постоянной улыбкой на лице. Профессор Вильям Виллет подшучивает над ним. Я видел, как холодеют глаза у мистера Ли, когда Вильям вежливо, но многократно просит его поменять пиво, потому что в нем слишком много теплой пены. Они словно бы испытывают друг друга: один - словом, другой - молчанием.

- Чего вы добиваетесь вашей ехидностью, Вильям? - спросил его американский профессор.

Раскурив трубку, Виллет ответил:

- Я хочу понять, как долго они могут терпеть.

- Хотите заранее купить билет на последний самолет?

- Зачем? Может быть, я выйду приветствовать их с красным флагом.

Беседовал с китайским журналистом, работающим в местной прессе. Он считает, что разумно трактовать сегодняшние события в Китае можно, лишь соотнося их с эволюцией конфуцианства.

...Действительно, Конфуций появился в ту эпоху, когда усилилась власть руководителей ханств, опиравшихся на бюрократический аппарат чиновничества. Конфуций выступил с критикой своего века. В пример он поставил век минувший. Мао, правда, наоборот, выступил с критикой своего века и высоко поставил века будущие. Конфуций был автором термина "благородный человек" - "цзюнь-цзы". Конфуций утверждал: "Благородный муж думает о долге, низкий человек заботится о выгоде". (Замечаете перекличку с гонением на "материальную заинтересованность" в Китае?) Мао легко найти союзников в тех семьях, которые воспитывались в догмах конфуцианства. А таких семей десятки миллионов. Конфуций утверждал, например, что истинный "цзюнь-цзы" должен быть безразличен к еде, к удобствам, к материальной выгоде, к богатству. Всего себя он обязан посвятить идее.

Смешно отвергать рациональное зерно Конфуция, его глубокую мудрость. Конфуций искренне старался создать некий эталон высокоморального "цзюнь-цзы". Но чиновники, которые воспользовались его учением, взяли лишь внешнюю форму демонстративное проявление преданности старшему, уважение к мудрым, показную добродетель, скромность. Был составлен трактат "Лицзи". Все записанные в этом сборнике правила китайцы обязаны были знать наизусть и применять на практике (чем не цитатник Мао!). Взяв за основу форму, а отнюдь не идеальную суть этого конфуцианского трактата, Мао перелопатил его по-своему, он влил в этически-религиозную форму средневековья "социалистическое" содержание. Он предложил учить свой псевдосоциалистический цитатник каждому китайцу - "тогда ты пойдешь далеко, у тебя тогда откроются неограниченные возможности". Он обратил свой цитатник не к чиновничеству, как это было во времена конфуцианства, а ко всем китайцам, для того чтобы дать им возможность бороться за приобщение к власти. Для Мао было очень важно выпустить цитатник, сделать цитатник моральным кодексом, каноном.

("Для того чтобы по-настоящему овладеть идеями Мао Цзе-дуна, необходимо вновь и вновь изучать целый ряд основных положений председателя. Некоторые, наиболее яркие, высказывания лучше всего заучивать наизусть, постоянно изучать и применять". Это писал Линь Бяо. Тогда, естественно, я не мог знать, какой конец был уготован Линю.)

Мао Цзе-дун обратился к молодежи, к "молодым бунтовщикам против бюрократии". Однако он сделал это для того лишь, чтобы канонизировать себя их руками. Молодежь, которая сейчас размахивает красной книжечкой, будет формовать своих детей в преклонении перед Мао Цзе-дуном.

Пекинская пресса не случайно публикует идиотские истории о том, как человек, почитав труды Мао Цзе-дуна, стал уважать старших, научился играть на скрипке и понял реакционную сущность ЭВМ. Во времена Конфуция были изданы сборники примеров "Сяо" - "сыновняя почтительность". Там также говорилось, что если молодой человек по-настоящему выучил "Сяо", то он, например, в летние ночи не станет отгонять от себя комаров - пусть они его жалят, но ни в коем случае не кусают его родителей. В пример ставится молодой парень, которого звали Пань. Он отрезал от себя куски тела и варил из них суп для своего тяжелобольного отца и стал в конце концов объектом для поклонения.

- За то, что Мао "играет в Конфуция", - закончил мой собеседник, - говорит также изучение противников конфуцианства - "лигистов". По их доктрине закон разрабатывает реформатор, умный человек, "светлая голова". Потом закон одобряет государь, а уж осуществляют эти законы министры, чиновники, отлаженный государственный аппарат. Чем, как не борьбой Мао, считающего себя последователем Конфуция, против государственного аппарата Лю Шао-ци ("лигистов"), отличалась последняя борьба в Китае, скажите мне, Джулиан? А когда и если Мао "ударит" по Конфуцию - знайте, - он хочет заставить народ забыть гения древности, чтобы у него вообще не осталось конкурентов "на вечность".

Отправил корреспонденцию в "Правду".

...Я встретился с ним в Сингапурском клубе пловцов. Он был одет в старенький, подштопанный, но выкрахмаленный и наутюженный колониальный костюм - белая рубашка, короткие белые шорты, толстые шерстяные носки и тупоносые коричневые ботинки. Он сидел в тени, смотрел, как в изумрудной воде загорелые люди играли в мяч, вытирал со лба пот и медленно потягивал пиво.

- Отчего вы не плаваете? - спросил я его.

- Не умею. Я родился в семье британского рабочего, мы не имели ни прав, ни возможностей посещать такие клубы.

Ученый, занимающийся древним Востоком, он презрителен ко всему сегодняшнему.

- Мир суетлив и опустошен. А я не умею плавать. И поэтому мне скучно, усмехнулся он, - и ясны мне все начала, а концы - тем более.

Мы закурили. Солнце было бесцветным, оно словно бы растворилось в расплавленном, алюминиевом, сорокаградусном небе.

- Спрашивайте про начала, - продолжая усмехаться, говорил он, - это пойдет на пользу вашей идеологической концепции. Я расскажу вам про то, как наш великий колониализм, сохраняя китайскую керамику четырнадцатого века и индийскую скульптуру тринадцатого века, уничтожал побеги того дерева, без которого нет развития, - он уничтожил сегодняшнюю культуру колониального Востока. И мне скучно, потому что мне ясны концы - придет сюда, в эти освободившиеся от нас, проклятых англосаксов, страны, новый Хам, или Мессия, или черт те кто, и некому будет противоборствовать, ибо противостоять вандализму может только культура - она сильнее пушек и морской пехоты.

...Я прожил в Сингапуре три недели - каждый день я занимался тем, что отыскивал людей, посвятивших себя служению новому национальному искусству молодой республики. Мой знакомый - назовем его Джоном - сказал тогда, в клубе пловцов: "Зря вы это затеяли. Мы вытравили всех, кто мог бы стать талантом. Здесь культурное безлюдье".

То, что британский колониализм всячески мешал развитию культуры в колониальных странах, - с этим спорить нечего, сие правда. А вот то, что он уничтожил все побеги на древе здешней культуры, - с этим поспорить стоит.

Мистер Лим Хенг То - режиссер телевидения. Мы сидим в темном зале, жужжит эркондишен, на маленьком экране мелькают белые штрихи - сейчас начнется фильм. Из темноты - до слез неожиданно - возникает портрет Чехова, и тихий голос по-китайски говорит о "народном писателе Чехове, который принадлежит не только России, но всему миру". И начинается фильм, снятый Лимом, - "Медведь". Красавица китаянка Го Хуа-пек - русская вдова в черном трауре, разухабистый китайский Семенов - Эн Чи Хоа в поддевке; изысканность и строгость черно-белых декораций, старинная русская музыка - далеким фоном, и вся эта китайская интерпретация Чехова, сделанная профессиональным режиссером и самодеятельными актерами, оборачивается чудом и прелестью, огромной уважительностью к культуре нашей страны.

Едем в маленьком "фиатике" Лима в Наньянгскую академию живописи. Академия создана тридцать лет назад, во времена колониализма, ютилась в крохотном домике на пожертвования богатых китайских торговцев.

- Это было тяжкое время, - рассказывает ректор академии Лим Ю Кванг, никто не помогал нам, наоборот, мешали всячески. А потом была оккупация, японцы расстреливали патриотов, царил террор.

Одна из его картин так и называется "Незабываемый террор". Картина эта трагична и достоверна: художник запечатлел тот момент, когда арестовали его брата, казненного позже в тюрьме милитаристами...

Живопись Кванга поразительна. Он ищет солнце в своей живописи. В каждой его картине солнце скрыто низкими облаками, но оно угадывается и в бликах на воде океана, и в ярости зеленых пальм, и в высвете холщовых парусов джонок на сингапурском рейде.

В академии двести студентов. Подавляющее большинство - на первом курсе. Провозглашенная независимость усилила тягу народа к культуре. Пока еще трудно и с помещениями, и с профессурой, но главное - заинтересованность молодежи в изобразительном искусстве очевидна.

Президент Ассоциации художников Е Чи Вай летом с группой своих коллег уезжает в Таиланд, Индонезию или Саравак, и там они пишут свои картины. Живопись Вая выполнена в иной манере - это некий сплав позднего французского импрессионизма и местного колорита. Потрясла меня его картина "Материнство". Столько в этой картине нежности, доброты, боли за племя даяков, испытавшее на себе многовековое иго колониализма, столько в эту картину вложено личного художником из Сингапура!

- У вас много детей? - спросил я художника.

- Восемь, - ответил он. - И еще примерно тысяча...

Е Чи Вай преподает в школе живопись - жить на свое искусство пока еще в Сингапуре невозможно.

...Доктору Го По Сенгу тридцать два года. Он популярный врач и не менее популярный писатель, человек, отдающий все свое время пропаганде культуры. Он президент Национальной театральной компании, вице-председатель Сингапурского общества культуры.

- Во время колониализма здесь никто не интересовался литературой и не занимался ею. Здесь не было ни одного журнала, ни одной театральной труппы. Когда пять лет назад я написал первую драму, у нас не было даже самодеятельного театра. Посещение спектакля сводилось к смене туалета - фрак, манишка, лакированные туфли, ярмарка тщеславия. То же с литературой - покупали заокеанские полупорнографические журналы с цветными обложками, администрацию не интересовало, что читает и смотрит народ. Мы создали "группу 65" - это было четыре года назад, - объединили художников, писателей, поэтов, актеров. Мы начали издавать журнал "Поэтический Сингапур", мы устроили первый в нашей истории поэтический вечер - пришло всего триста человек.

Это было начало. Сейчас в республике около двухсот центров культуры. У нас пока еще нет художественной галереи, для этого надо собрать триста тысяч долларов - мы их соберем. Пока мы устраиваем выставки под открытым небом по субботам - раньше это было немыслимо. Мы построили театр, там выступают наш оркестр, наш балет, наша труппа. Пока это все полупрофессионально. Но ведь нам всего пять лет. Колониализм лишал нас культуры, а развиваться нельзя, не обогащая народ духовной пищей - Данте, Толстым, Флобером, Шоу...

Один из виднейших поэтов Сингапура, Эдвин Тамбу, говорил мне:

- Для бонз и бизнесменов вопрос культуры - это корешки книг в холле, которые никогда не читанны, и новая картина на стене, которую не понимают, но хвастают ценой. Для народа, который стал свободным, вопрос культуры - это вопрос будущего.

Многие деятели культуры Сингапура, с которыми я беседовал, подчеркивали одну и ту же мысль:

- Создать сингапурскую нацию, состоящую из китайцев, малайцев, индусов, невозможно без создания общей культуры. Языковой барьер по-прежнему велич в республике. "Разделяй и властвуй" - термин колонизаторов - до сих пор дает себя знать: индус не понимает китайца, тот не в состоянии объясниться с малайцем. Языковой барьер дает возможность всякого рода авантюристам - и западного и азиатского толка - "ловить рыбу" в этой мутной воде, оставшейся в наследие от колониализма.

Беседую с организаторами театральной студии Сингапура миссис Го Ле Кван и мистером Ко Пао Куном. Они молоды, в искусство пришли после трудовой жизни они работали на строительстве дорог в Австралии.

- Без балета нет движения, без движения нет драматургии, - говорит Кун. Мы начинали, когда у нас было двадцать учеников, теперь - сто.

Здесь у них в маленьком домике на Соммервиль-роуд каждый день собираются патриоты высокого искусства. Им пока еще трудно - только два профессионала на всю студию. Но они уже показали и "Кавказский меловой круг" Брехта, и "Седую девушку", и Чехова, готовят сейчас вечер, посвященный Горькому. Они подарили сингапурскому зрителю - в первую очередь рабочему, трудовой интеллигенции новые пьесы прогрессивных американских писателей, австралийцев, великих китайских гуманистов.

"Здесь нет искусства", - вспомнил я слова моего британского собеседника.

Снобизм умного человека - опасная штука. Я отправился в английский клуб пловцов, чтобы доспорить с Джоном ("здесь нет талантов"), но его там не было, а у меня кончалось время, потому что пора было улетать дальше, и улетел я в самом хорошем настроении, потому что встреча с людьми высокого искусства надолго заряжает радостью.

Утром позвонил в австралийское посольство.

- Да, мистер Семенов, виза вам пришла... Какие районы Австралии вы можете посетить? Любые... Когда получить визу? Хоть сейчас...

Визу выдали быстро. За мной заехала Джо, отвезла меня в аэропорт. Улетаю на Борнео, который называется ныне Калимантан, в столицу малайзийского штата Сабах - в Кота-Кинабалу.

С одиннадцати вылет перенесли на два часа из-за неисправности самолета.

- Лучше поменять билет, - сказала Джо, - это плохая примета.

- Все англичанки верят в приметы?

- Умные - да, - улыбнулась Джо. - А дуры во всем мире одинаковы.

- Англичанки скромные женщины?

- Умные - да.

- Это демократично - хвалить себя? Нет?

- Я воспитывалась в семье тори. О моих подругах, когда я училась в третьем классе, мама спрашивала: "Они настоящие леди?" Так что я теперь отыгрываюсь за мое консервативное воспитание и демократично хвалю себя... - Она грустно улыбнулась. - Сама не похвалишь - кто похвалит?

Когда жара стала невыносимой, пригласили в "Комету". Рядом со мной в кресле сидел мистер Ку Тоу-чун - смешливый, очень резкий, чем-то похожий на японца. Он сказал мне, что его брат заместитель премьер-министра штата Саравак, а он сам владелец крупнейших малайзийских компаний "Сабах ойл", "Малэйшиа трактор энд экуипмент" и еще нескольких - не менее мощных.

- Запишите мой телефон, - сказал он, - Сандакан, Сабах, Малайзия... У меня есть маленький островок, неплохой домишко, комнат тридцать, две маленьких шлюпочки, каждая берет человек по пятьдесят, с каютишками, которые отделаны красным деревом. Можем хорошо половить маленькую рыбешку, которую называют тунец...

Мистер Ку рассказал мне свою историю. Начал он с нуля, торговал на улицах. Помогла китайская община. Сейчас ездит по всему свету, представляя и брата тоже, ибо тот его совладелец.

- Брат английского не знает, он настоящий китаец, - улыбнулся Ку, - и, как истинный старый китаец, постоянно сидит дома.

Он достал две сигары.

- Кубинские. Хотите?

- Спасибо.

- Мне хочется быть похожим на Кастро, - хохотнул он, - жаль, что нет бороды. Вы давно носите бороду?

- С рождения, - пошутил я.

Мистер Ку заколыхался от смеха - сразу видно воспитанного человека.

- У нас тысяча двести рабочих, - говорил он. - Мы с братом считаем, что профсоюз необходим. У нас есть профсоюз, и он соответствующим образом регулирует наши отношения. Впрочем, мои рабочие - китайцы, и отношения работодателя и рабочего у нас тоже особые. Мы все: одни - скрывая, другие афишируя, верим в Будду, в изначалие добра и силы, в предначертанность бытия. Я ненавижу только одну нацию на земле - американцев. Они следят за мной, когда я бываю в Нью-Йорке. Однажды они привезли меня в полицию, чтобы взять отпечатки пальцев, - они выяснили, что я рожден в Китае. Как будто не понятно по моему лицу, что я рожден не в Далласе! А я их нарочно пугаю: захожу в коммунистические посольства в Вашингтоне. Захожу, листаю литературу, спрашиваю, можно ли мне получить визу, а когда мне предлагают: "Дайте ваши документы", я отвечаю: "Хорошо, дам" - и выхожу с очень важным и серьезным видом. Бедные шпики сходят с ума, наблюдая за мной все то время, пока я живу в Штатах. Ну, а Мао, - он усмехнулся, - что Мао? Выводить суждение можно лишь в том случае, если знаешь всю правду. А никто не знает всей правды о сегодняшнем Китае. Можно только строить предположения. Я бизнесмен, я не оперирую предположениями. Но я китаец, и я, конечно, очень интересуюсь, что же происходит на "мэйнленде".

И облака здесь были совсем иные: они громоздились в прозрачной голубизне неба белыми снежными пиками. Вершины были освещены багровым солнцем, стальные основания, казалось, вросли в густую зелень моря. Я вспомнил моряцкую присказку: "Если тучи громоздятся в виде башен или скал, надо бури опасаться, налетит жестокий шквал".

В динамиках нашей "Кометы" зашипело, затрещало, и низкий бас объявил:

- Добрый день, леди и джентльмены! Говорит командир вашего воздушного корабля. Через восемь минут мы приземлимся в аэропорту Кота-Кинабалу, столице Сабаха. Прошу надеть привязные ремни и воздержаться от курения.

Протащив акулье брюхо самолета над бело-песчаными пляжами, над пенной кромкой моря, над каучуковыми плантациями, турбины взревели в последний раз, теперь уже помогая гасить скорость, и колеса коснулись земли Калимантана.

Жара была неописуемой - пострашнее сорокапятиградусной сингапурской. Аэропорт маленький, эркондишен здесь еще нет, и, когда вас обступает с десяток гостиничных агентов, становится совсем уж невыносимо жарко; каждый красочно, настойчиво и ужасно громко рекламирует свой отель. Старичок, стоявший чуть поодаль, держал, как и остальные, в руках буклетик своего отеля, но не кричал и активности проявлять никакой, как видно, не намеревался.

- Что у вас? - спросил я. Порой в рекламе лучшая реклама - молчание: оно как золото.

- У меня "Борнео", - ответил он гордо. - На берегу океана. С кондишен и тишиной. От города четыре мили. Дорога на такси шесть местных долларов. Ничего иного, кроме хорошего отдыха, гарантировать не можем.

..:Темнеет на Борнео быстро: только что раскаленный шар солнца катился по вороненой океанской стали, только что листья кокосовых пальм жирно блестели в его тугих, мощных лучах, как вдруг светило нырнуло в воду, сделалось сумеречно, и диковинных расцветок птицы стали черными, и розовые малыши крабы, носившиеся по громадному белому пляжу, превратились в страшненьких паучков, и белая лошадь, на которой лихо проехала юная англичанка, вовсе исчезла в темноте, по-тропически густой и непроглядной, и костер, разведенный на берегу, под пальмами, еще десять минут назад казавшийся бесцветным, стал черно-красным, и даже было слышно, как шипят и выстреливают фейерверковыми искрами маленькие поленца какого-то диковинного, как и все здесь, деревца.

От костра отделились две фигурки: мужчина нес что-то под мышкой, а рядом с ним, подпрыгивая на одной ноге, бежала маленькая девчушка. Камбакао, человек из народности кадазан, с дочкой Марианной подошел к берегу моря, сбросил тапочки и исчез в густо-фиолетовой бездне моря.

Камбакао говорит по-английски. После получения Малайзией независимости он начал работать помощником врача - так здесь называются санитары. Со мной он говорит по-английски, а с десятилетней дочкой Марианной - на своем родном языке кадазан. Марианна скачет на одной ноге в море, плавать она пока еще не умеет, но ловка и в воду забирается до тех пор, пока можно подпрыгивать, захватывать воздух, опускаться на теплое, ровное песчаное дно и снова подпрыгивать, держа в руках шест: на нем Камбакао закрепит белую капроновую сеть - он ловит рыбу. У Камбакао зуб не попадает на зуб: вода, по его словам, холодная - "всего" тридцать градусов.

- Хорошо, что нет луны, - говорит он шепотом, - значит, у нас будет рыба.

Шепотом он говорит потому, что рожден в джунглях. Там знают повадку рыбы и нрав зверя. Настоящие ловцы, охотники и рыболовы всегда говорят тихо: они боятся спугнуть зверя.

Лишь после того, как Малайзия стала независимой, Камбакао переехал в город.

- Я и сейчас езжу отдыхать в джунгли. Там в реках большие рыбы. А в джунглях много кабанов. Я уж разучился бить их копьем: я не могу метнуть копье дальше чем на тридцать метров, позор какой, а? Обезьян мой отец до сих пор бьет стрелами, которые надо выдувать из деревянного ствола. Я тоже бью их так, - улыбается он, - отравленными стрелами. Мы подкрадываемся к ним, как в вашем "большом балете" крадутся по сцене актеры, играющие роль злодеев, - я смотрел этот фильм в нашем кинотеатре... Ужасно холодная вода, - повторил он, неужели вы не мерзнете? Хотя нам рассказывали, что вся ваша страна покрыта снегом.

- Ну, уж не вся, - ответил я, обидевшись за наш Крым и Кавказ, - у нас тоже есть теплое море.

- Теплее нашего?

- Теплее вашего моря нет нигде.

- Вот видите, - горделиво сказал Камбакао и засмеялся.

Марианна нырнула, и ее долго не было, а потом она, отдуваясь, поднялась со дна и протянула мне диковинную белую ракушку. Она сказала, как говорит моя Дунечка, - так, наверное, говорят все дети мира, когда хотят сделать приятное:

- На!

Ее громадные глаза на загорелом лице сверкнули улыбкой, и я увидел эту улыбку, потому что зубы Марианны ослепительны, они, словно фонарики, высвечивают ее лицо, курносое, очаровательное, ломко-красивое.

- В ее годы, - говорит Камбакао, - я не мог так говорить с белым. Я не имел права называть белого по имени, я называл его "сэр" и смотрел себе под ноги...

...Рыбы было много. Марианна складывала длинных белых рыб в мешочек, показывая мне каждую, - луна взошла, и стало светло, и рыбу было хорошо видно.

- Очень красивые рыбы, - сказал я.

Камбакао перевел Марианне. Она протянула мне самую длинную, зубастую, голубую рыбу и сказала:

- На!

Потом мы лежали у костра и молча курили. Море изредка накатывалось на прибрежный песок, и только этот осторожный звук нарушал таинственную тишину ночи. Задумчиво глядя в огонь, Камбакао спросил:

- Скажите, Джулиан, а с какого возраста в вашей стране разрешено обращаться друг к другу со словом "товарищ"?

...Ах, какое же фантастическое было то утро! Многокилометровый пляж пуст, ни единого человека. На песке, возле самой кромки прибоя, лежали кораллы, огромные перламутровые ракушки, похожие на блюдо, невиданных форм камни, загадочные морские растения. Я сразу вспомнил нашу "охотницу за камнями" Мариэтту Шагинян: ей бы здесь много было работы - на целую книгу. Я долго шел по берегу, и было вокруг тихо, и ни единой души не было окрест. Я оглянулся, когда услышал веселые детские голоса, - три девчушки, рожденные, словно по ранжиру, с разницей, видимо, в год, бежали наперегонки по песку, а следом за ними вышагивал отец - долговязый, весело смеющийся, счастливый. Девочки Джой, Мэри и Сьюзен - окружили меня: улов моих ракушек был воистину богат.

- А это что такое? А как называется вон та, с рогами? А где вы нашли вон ту?

Их отец улыбнулся:

- Они вас замучают.

- У меня две такие же.

- Они здесь?

- Дома.

- Вы откуда?

- Сейчас - из Сингапура. А вы?

- Из Сайгона. Они, - он кивнул головой на девчушек, - прилетели сюда с женой на неделю: у меня отпуск... - он усмехнулся, - за боевые заслуги...

- Как в Сайгоне?

- Плохо.

- Почему?

- Потому, что Север знает, чего он хочет. Я сам северянин, а мы воевали против Юга, когда он был рабовладельческим. Эти, в Сайгоне, хотят делать свой бизнес за нашими спинами. Между нами говоря, это не война, а скотство.

- И много вас так думает?

- Те, кто могут думать, думают, как я. Обидно, знаете ли, погибать, когда трое таких вот карапузов ждут тебя дома. Надо мной смеются в Сайгоне: "Ты пацифист и плохой патриот, потому что рожаешь девочек: сейчас Америке нужны солдаты".

Мой собеседник замолчал и растянулся на песке.

- Вот блаженство, - тихо сказал он, - лежать - и ничего не бояться, и только ненавидеть время, которое несется, как конь на скачках...

- А если вы туда не вернетесь? Он пожал плечами:

- Дезертировать? Тюрьма... Кто их тогда будет кормить?

Он поднялся, закурил. Долго с тоскливой нежностью смотрел он на своих девочек. Девочки играли в песочек - так играют все дети мира...

На пляж вышла женщина с мальчиком. Она ждала ребенка, на ней был широкий халат. Она увидела моего собеседника, улыбнулась ему и помахала рукой, а мальчуган бросился к девчушкам.

- Она тоже ждет мужа, - сказал американец. - Я знал его по Сайгону... Он погиб три дня назад, и я не могу сказать ей про это и вру, что он вот-вот прилетит. Простите...

Он поднялся и, слишком широко улыбаясь, пошел навстречу женщине, которая еще не знала, что теперь она вдова.

...Директор информационного департамента правительства штата Том Вилли был рожден в джунглях, он тоже из народности кадазан.

- Вот эти центральные улицы, - говорит он мне, - построены пять лет назад. Раньше здесь было море.

Нарядные пяти- и шестиэтажные дома образуют четыре красивые улицы. Действительно, раньше здесь было море. При колониализме здесь был только один двухэтажный каменный дом - там помещался суд. Во время войны Кота-Кинабалу был разбит - сначала японцами, потом союзной авиацией. Городским строительством британцы не интересовались: их волновали каучук и нефть Борнео. За все годы колониального господства Англия не удосужилась создать библиотеки в Сабахе. Только после получения независимости организована первая библиотека. Сьюзен Чжоу, молоденькая директриса, показала мне книжные стеллажи.

- У нас теперь сорок тысяч книг и семь тысяч постоянных читателей. Ну, и у обменного фонда - в других поселениях и в джунглях - еще семь тысяч. Из русских писателей у нас есть Толстой и Достоевский, изданные в Лондоне. Советская литература? Есть две книжки.

И она показала мне "Аленку" - сборник рассказов Сергея Антонова и "Детство Никиты" Толстого. Обе книги изданы на русском языке, прочесть их в Сабахе, где нет ни одного человека, знающего русский язык, практически некому.

Том Вилли повел меня на берег; громадные горы кораллов лежали на набережной - продолжалось наступление на море, кораллами здесь мостят дороги.

Наиболее интересные здания в "Кэй-Кэй" (так сокращенно называют столицу Сабаха) - церкви: римской католической миссии, американских францисканцев, святого Мэтью. Римская католическая миссия, например, имеет здесь семнадцать школ: церковь старается заново завоевать позиции, проигранные алчным британским колониализмом. Но молодежь ставит такие вопросы пастырям, на которые ответить правдиво и исчерпывающе отнюдь не просто. Святые францисканцы организуют свою работу по-новому: все учителя в церковных школах - молодые американцы, люди не старше тридцати лет, которые не только изучают со школьниками "гуманизм свободного мира" и "вандализм" коммунистов-безбожников, но и танцуют с ними хали-гали, а по вечерам вместе гоняют в футбол. Однако в дни каникул школьные дворы пусты, а в библиотеке не протолкнешься: молодежь хочет серьезных знаний.

...Рядом с новым центром города, выросшим из моря, как в сказке, стоит деревня на сваях. Есть там старые лачуги, есть новые дома. Место это подлежит реконструкции в ближайшем будущем. Но подобные же поселения в джунглях, где свирепствуют малярия и туберкулез, где тысячи кадазанов умирают от эпидемий, пока еще существуют. Правительство пыталось неоднократно вывести кадазанов из джунглей на берег моря, в обжитые районы, но старики не хотят покидать насиженные места, да и китайские купцы, в руках которых сосредоточена почти вся торговля в малайзий-ском Борнео, всячески срывают попытки правительства приобщить аборигенов к цивилизации: купцу выгоден темный человек, ему можно всучить старый товар за высокую цену. Ну, и Пекину это выгодно тоже, - во всяком случае, стратегия Мао делает ставку на темноту и некультурность. Понятие "революция" пекинские стратеги сплошь и рядом подменяют термином "бунт темноты".

Здесь, в городке на сваях, я подрядил паренька с длинной долбленой лодкой, и мы пошли в море. Вода тугая, зеленая, прозрачная, и в этой странной воде видны коралловые острова, и кажутся эти острова нереальными и сказочными - так диковинны они и фантастичны. Острова, где живут рыбаки, - маленькие скалы, поросшие каучуковыми деревьями и кокосовыми пальмами, - словно отрезаны от моря тонким ножом; они будто бы висят в тяжелом зное неба. И красота кругом поразительная, и тишина, и ощущение громадного одиночества.

...Поздно вечером я шел по Принс Филипп драйв. На втором этаже "Веннер-отеля" гремел джаз. Я поднялся туда. Свет был выключен, и на маленькой эстраде стояли музыканты. Зал молча и сосредоточенно танцевал шейк. За моим столиком пьяный белобрысый путешественник слезливо жаловался своему спутнику и томно просил пройти с ним в туалет,

На эстраду вышла певица. Она была молода и красива. Малайка, ее звали по-европейски - Мадален. Она начала петь, и я поразился ее голосу, низкому, сильному и такому же таинственному, как эта ночь, и как эти джунгли вокруг, и как далекая гора Кинабалу, самая высокая в Борнео, и как тихое, теплое море, полное кораллов и диковинных длинных рыб. Я думал, что зал замрет, что все остановится и станет тихо. Но никто не принимал всерьез Мадален с ее песней, которая называлась "Вчера". "Вчерашнее горе - это не горе, - пела Мадален, единственное горе - завтрашнее".

- Почему вы здесь поете? - спросил я ее, когда она вернулась за свой столик. - Вам надо петь в театре, где много людей, где свет и где нет пьяных...

Она долго смотрела на меня, а потом ответила:

- Я сегодня не могу, я сегодня занята на ночь...

Пьяный иностранец упал со стула, и ему кто-то зааплодировал. Мадален вдруг засмеялась, а потом засвистела - пронзительно, как свистят наши голубятники. Она обернулась ко мне и сказала:

- Если бы вы только знали, как я вас всех ненавижу...

- За то, что мы мужчины?

- Нет. За то, что вы белые. Мой дядя голландец, он жив, он живет в вашей проклятой Европе. Я хотела поехать к нему, а он прислал мне денег - только чтобы я к нему не ездила. Что вы делаете в наших храмах? Вы там отыскиваете, с кем бы переспать. И всегда сначала говорите про то, что мне надо петь в больших театрах.

К ней подошел здоровенный верзила, тоже из путешествующих или, может быть, отдыхающих здесь после Вьетнама.

- Пошли, - сказал он, - пора.

- Мой бог, - сказала Мадален, - да не торопись ты так: у меня еще один номер. И уплати сначала деньги - я вам не верю...

Она пошла на освещенный "пятак" сцены и запела песню о Париже, в котором никогда не была, но который она "любит и в зиму и в лето, который она любит всегда...".

Я вернулся к себе в "Борнео" и пошел на пляж. Луна была окаянно высокой, и была видна тропинка, что вела через большой газон и заросли к морю, к тому месту, где горел костер. По газону ходил долговязый американец из Сайгона и что-то тихо говорил плачущей женщине, которая теперь, видимо, узнала, что три дня назад стала вдовой.

Возле костра сидел Камбакао вместе с Марианной. У них был хороший улов.

- Ну что, будем ставить сети? - спросил Камбакао. - Я специально ждал вас.

- Спасибо.

- На, - сказала Марианна, протягивая мне целлофановый пакет.

Я развернул пакет - там были ракушки всех форм и расцветок. Я поцеловал ее в лоб. Она засмеялась и побежала к морю.

Камбакао собрал свою белую капроновую сеть и сказал:

- Пошли?

И мы пошли к морю.

Вдруг он остановился и спросил:

- Как вы думаете, мои дети будут счастливее меня? Ну хоть ненамного? Или нет?

Мы поставили сети и вернулись к костру. Марианны не было, я только слышал ее смех где-то вдали, на громадном черном пляже. Возле костра лежал паренек и читал книгу.

- Это Вильям, - сказал Камбакао, - он недавно пришел из джунглей и сейчас строит здесь дорогу и учится...

- Хэлло, - сказал я.

- Хэлло, - ответил Вильям и снова уткнулся в книгу.

- Что вы читаете? - спросил я. Он молча показал мне корешок - "Максим Горький".

Мы переглянулись с Камбакао и улыбнулись.

- Дети будут счастливее нас, - сказал я, вспомнив замечательные слова Горького, - и жить им будет лучше.

...Элегантный, сухопарый, как спринтер, Говард Яп - директор строительной компании - один из наиболее могучих людей и в Кота-Кинабалу, и во всем штате Са-бах. Он отвечает за выполнение правительственной программы по строительству домов для переселенцев-кадзанов из джунглей. Их пытаются вырвать из дикости и поселить в благоустроенных поселках в окрестностях Кота-Кинабалу.

Говард Яп на своем кондиционированном "мерседесе" повез меня в джунгли, на каучуковые плантации, показал новые магазины, которые построило правительство, - до недавнего времени абсолютно вся торговля в Сабахе была сосредоточена в руках китайских купцов, большинство из которых так или иначе связано с пекинской агентурой.

Потом под обжигающим солнцем, по желтой, тугой, пыльной дороге объехали новые жилые районы в пригороде "Кэй-Кэй" - Кампонг Луенг, Санни Гарден, Тем Хуанг Вилла, Ликус-парк. Двухэтажные домики, вполне милые маленькие квартирки - все это для аборигенов-кадзанов. Поскольку купить дом рабочему практически невозможно - жилье повсюду архидорого, - впервые в Сабахе эти квартирки сдают в аренду за умеренную плату.

- Оборот моей фирмы, - говорит Яп, - сто миллионов местных долларов. За то, что это жилищное строительство серьезное и перспективное дело, свидетельствуют сто миллионов американских долларов (они в три раза дороже наших), вложенных нашей "сестринской" компанией в Куалу-Лумпур. Пусть Мао болтает о будущем благоденствии. Мы предпочитаем работать без болтовни, но работать для настоящего - в поте лица своего.

Заехали к Япу домой.

- Жена и дети уехали в горы, там прохладней, - сказал он, - так что не взыщите за холостяцкий беспорядок. Если бы мой отец, традиционно воспитанный старый китаец, увидел этот бедлам, мне бы пришлось туго.

Не успели мы выпить ледяной колы из холодильника, как затрещал телефон. Он звонил беспрерывно. Яп говорил то по-английски, то по-китайски, то на малайском языке. Утерев пот со лба, он усмехнулся:

- Бежим отсюда. Нам еще есть что посмотреть. В машине, включив кондиционер, он сказал:

- Ненавижу говорить по телефону, особенно с соплеменниками, - эти обязательные тягучие церемонии: "Как вы себя чувствуете? Как здоровье жены и детей? Как долго я вас не видел..." И на все надо отвечать. А я чувствую, как время уходит. Словно песок сквозь пальцы.

...В маленьком городке Пенамианг, в душных джунглях, он "передал" меня своим коллегам-строителям, а сам умчался дальше - его объекты разбросаны по всему штату.

Зашел в газету "Дейли экспресс" с рекомендательным письмом к редактору. Редактор улетел в Куалу-Лумпур. Политический обозреватель мистер Рамон, опасливо посмотрев мою визитную карточку, отказался беседовать о чем бы то ни было.

- Я долго жил в Брюнее, я лишь недавно приехал сюда. Я не знаю ничего, кроме того, что мы развивающаяся страна и мы счастливы. Никаких проблем у нас нет! Это все. Обратитесь в правительственные инстанции, пусть с вами говорят официальные представители, я беседовать с вами не уполномочен!

- Проблем у нас огромное количество, - сказал мистер Го Сяо, один из геологов, прибывших сюда из Куалу-Лумпура для организации изысканий нефти в джунглях. - Мы боремся и против колонизаторских тенденций Запада, и против шовинизма Мао. И при этом надо работать, время пустой болтовни кончилось. Мы хотим превратить нашу Малайзию в развитое, процветающее государство. Мао сейчас уже не так страшен, ибо он переторопился, он сделал главную ставку на тех, у кого в руках винтовка... А здесь, в джунглях, далеко не у всех винтовки - еще много копий и кинжалов. За социализм - копьем, неплохо, а?! - рассмеялся Го Сяо. - Мао проиграл, потому что он требует приоритета "деревни". "Большая деревня победит город" - помните его лозунг? А мы, граждане Малайзии, делаем ставку на "город" - на машину и транзистор. Здесь, например, сейчас начинают строить телецентр. А в Кота-Кинабалу всего тридцать пять тысяч жителей. Расточительство? Нет. Расчетливость. Надо приобщать людей к технике и информации конца двадцатого века. "Кэй-Кэй" - растущий город, один порт чего стоит. Но рядом - Филиппины, которые инспирируют движение сепаратистов за отделение Сабаха от Малайзии - не сами по себе, а через тех китайских миллионеров, которые живут в Маниле, но слушаются указаний из Пекина. Впрочем, я не удивлюсь, если сепаратистам помогает и дядя Сэм, которому хочется закрепиться на острове, получить базы на непосредственных границах Индонезии и Малайзии, чтобы отсюда бомбить Вьетнам, поддерживать тайваньских марионеток и господствовать в Индийском океане.

Вечером беседовал с несколькими китайскими бизнесменами и учителями. Все они в один голос говорят, что безумие, происходящее сегодня в Пекине, не может длиться вечно.

Один из собеседников сказал, что сейчас нелегально распространяется речь маршала Чень И, министра иностранных дел Китая. Я спросил:

- В чем смысл этой речи?

Мои собеседники сказали, что точное содержание речи неизвестно, но смысл ее заключается в том, что незачем из Мао Цзе-дуна делать живого бога, а Лю Шао-ци отнюдь не является отступником от марксизма.

- Мао приведет страну к гражданской войне, - говорили мне, - если не сейчас, то позже.

Речь ныне покойного маршала Чень И я прочитал в 1973 году. Некоторые отрывки из нее целесообразно привести здесь, чтобы подтвердить правоту моих собеседников. Тогда, признаюсь, я отнесся к их словам с определенным скепсисом.

"В качестве министра иностранных дел я несу главную ответственность за руководство всем аппаратом, ведающим внешними сношениями. До тех пор, пока меня официально не уволят в отставку и не снимут с должности, я буду осуществлять руководство. Я говорю открыто. Вы можете отрубить мне голову, можете пролить мою кровь, но я не намерен под вашим давлением уступить руководство. Вы уже опубликовали против меня такую массу "дацзыбао", что теперь настала моя очередь и я обязан выступить...

Разве непрестанное повторение лозунга: "Изучайте произведения председателя Мао" - облегчит нашу задачу? Что произойдет, если все наши дипломатические работники, подобно хунвэйбинам, наденут военные фуражки и мундиры, повесят на грудь значки с цитатами председателя Мао и высоко поднимут красные книжки? Разве тем самым они не уподобятся миссионерам? Если говорить обо мне, то, признаюсь, я не читал так много, как вы, трудов председателя Мао. Это объясняется просто-напросто тем, что у вас есть время для чтения, а мы его совершенно не имеем. Самое важное - это действовать, опираясь на собственный опыт.

Мы не признаем культа личности! Мы не хотим создавать культ председателя Мао. Председатель Мао тоже обыкновенный человек. Сколько было таких, кто не выступал против председателя Мао? Очень немного. Если 20 процентов членов партии сейчас действительно поддерживают председателя Мао, то я считаю, что и это неплохо. В этом смысле в моем министерстве дело обстоит совсем хорошо.

В 1928 и 1929 годах я дважды выступал против председателя Мао. Однако противоречить председателю Мао вовсе не означает выступать против революции, так же как и поддержка его не равнозначна революционности.

По-моему, можно вывешивать "дацзыбао" с критикой ЦК и председателя Мао. Бесконечное повторение: "Великий! Великий! Да здравствует! Да здравствует!" по существу, ничего не дает вам, не приносит никакой пользы. Я, например, встречаюсь ежедневно с председателем. Неужели вы думаете, что во время таких встреч, в момент, когда я вижу его, я кричу: "Да здравствует председатель Мао!"?

Лю Шао-ци был моим профессором, моим учителем, в нашем государстве он занимает высокий пост. На VII съезде было решено, что Лю Шао-ци станет преемником и наследником председателя. Я полностью поддерживаю это решение. Выступления товарища Лю на сессиях Всекитайского собрания народных представителей были очень правильными. Вы должны изучать не только произведения председателя Мао, но также и работы товарища Лю Шао-ци. Листовки, которые вывешены на улицах, говорят об отстранении Лю Шао-ци от выполнения своих обязанностей. Правда ли это? Даже если это правда, то необходимо, чтобы такое решение было утверждено Всекитайским собранием народных представителей.

Одним из ста обвинений, выдвинутых против Лю Шао-ци, является, например, обвинение в том, что в докладе на VIII съезде он не выдвинул на первый план идеи Мао Цзе-дуна. Но ведь этот доклад был утвержден председателем Мао и Политбюро. Я все время присутствовал при его подготовке и утверждении. В вывешенных на улице обвинениях против Лю Шао-ци одна часть полностью сфабрикована, а другая является пощечиной партии.

Есть люди, которые, хотя в их руках сосредоточена огромная власть, неправы. Если действуешь в соответствии с их пожеланиями, то все в порядке. Если же в чем-либо возражаешь, то тебя сразу же зачисляют в черную банду. Есть и такие, которые прячутся за чужие спины и заставляют своих послушных марионеток писать на других "дацзыбао". Что это за поведение?

Иногда слышишь и такой лозунг: "Долой большого милитариста Чжу Дэ!" А ведь Чжу Дэ в течение нескольких десятков лет боролся в рядах революции. Разве это не клевета на нашу партию?

Если вы до кого-нибудь добираетесь, то сразу же копаетесь в его предках на три поколения назад. Люди могут спросить вас: почему вы, коммунисты, не даете покоя даже старикам, которым за 80 лет? Вы кричите: "Долой большого бандита Хэ Луна!" Я абсолютно не согласен с этим лозунгом. Хэ Лун - член Политбюро, маршал, а сейчас кричат, что "надо разбить его собачью голову". Разве можно таким способом завоевать доверие людей? Ведь вас спросят: какие же вы коммунисты? И так упрекают коммунистов в том, что "они, перейдя реку, разрушают за собой мосты".

Опасность растет. "Дацзыбао" становятся все менее достоверными, их уровень - все более низким, а иероглифы - все более крупными. "Кроличий помет", "сукин сын", "разбить собачью голову" - вот выражения, используемые сочинителями "дацзыбао" в отношении критикуемых руководящих лиц. "Дацзыбао" пестрят такими оскорбительными эпитетами, как "черная речь", "ядовитые сорняки" и прочее, без какой-либо попытки вникнуть в существо вопроса. А это и есть потеря классового чутья. Сочинители "дацзыбао" считают, что правы всегда только они. Они свирепствуют, нет конца их глумлениям и оскорблениям. Если кто-то в их глазах еще и не контрреволюционер, то он обязательно член черной банды, а коли так, то, значит, он еще и шпион, а если шпион, то надо "разбить его собачью голову" и "перемолоть мозги". Над этим человеком позволено без конца издеваться, надо ставить его на колени, независимо от того, понимает он или нет, в чем его обвиняют. Задумывались ли вы, почему столько старых кадровых работников покончили жизнь самоубийством?"

В отличие от Сингапура, в Кота-Кинабалу "Банк Китая" закрыт. Китайский магазин "Восточный стиль", правда, есть и здесь, но его бойкотируют. Есть маленький магазин, продающий моторы со штампом: "Сделано в Китае". Я попросил проспект - мне протянули брошюрку, напечатанную в Пекине. Описание мотора на английском и китайском, а обозначения деталей - если приглядеться - русские... Наш мотор-то, построен на том заводе, который мы подарили Китаю пятнадцать лет назад...

Ко мне в отель приехал профессор Саймон Ю, ведущий художник Кота-Кинабалу, этнограф и поэт. Он привез в большом "додже" свои акварели.

- Абстракционисты забывают, что у женщин есть глаза, - говорил этот подвижной улыбчивый старик, расставляя живопись на подоконнике. - Мои ученики любят масло, оно дает им больше свободы. Акварель, которую люблю я, требует правды, а правда, с моей точки зрения, выше свободы и неволи. Она выше всего, ибо правда - это религия. Я не люблю обилия цвета в живописи. Три-четыре краски должны дать ощущение глубины и пространства. Я отправил трех моих учеников в Европу, в Италию. Я считаю, что без европейской живописи, без изучения великих итальянцев, французов, русских современная живопись в Азии невозможна.

Старик поднялся и быстро пошел по холлу. Мальчишка-бой, поклонившись, сказал:

- Мистер Ю, ресторан закрыт.

Мальчишка сказал это стыдливо, - здешние китайцы стыдятся, когда им приходится отказывать старшему в чем бы то ни было...

Саймон Ю не обратил на слова мальчика внимания и распахнул дверь ногой. В ресторане было сумрачно, стулья стояли на столах - натирали пол, - и резкие полоски ослепительно белого света подчеркивали темноту, пробиваясь сквозь алюминиевые жалюзи. На стене, затиснутая безвкусными линогравюрами - упитанные лошади и изящные дамы в амазонках, - висела тонкая и нежная акварель: рисовое поле у подножия горы Кинабалу.

- Вот, - сказал он, - это мое.

Акварель была действительно хороша. Я долго стоял около нее, и, видимо, Саймон почувствовал, что эта картина близка мне и понятна. Он прочитал стихи:

Я бродил вокруг Кинабалу,

Я спал у ее подножий,

Но не мог я одолеть ее вершины,

И тогда я поднялся над ней на самолете

(Это было дерзко, я понимаю).

Но зато теперь я смею говорить:

"Моя Кинабалу".

Мы вышли с ним на берег моря. Несколько девушек из племени кадзан в длинных черных юбках стыдливо купались в зеленом прозрачном море. Они вышли из воды, грациозные, словно нимфы. Мокрые платья подчеркивали стройность их тел. А потом случилось зло, рожденное солнцем: платья, высыхая, в мгновение становились бесформенными хитонами, уродуя прекрасные тела женщин. Девушки возвратились на лужок возле нашего отеля и продолжали подстригать траву. (Англичане отсюда ушли навсегда, но газоны все равно обязаны быть пострижены по-английски: должно сохраняться впечатление толстого, зеленого, мягкого ковра.) Прекрасно, когда газон делает умная машина. Горько, когда красивые, ломкие женщины рубят траву кривыми, острыми кинжалами, и лица их блестят от пота и дыхание тяжело и прерывисто.

Я думал, что места более знойного, чем Сингапур, нет на свете. Я ошибался: здесь, на Борнео, куда жарче. Я рассчитывал вернуться в Сингапур утренним прямым рейсом на "Комете", когда еще не так тяжко и можно из прохладного аэропорта Кота-Кинабалу, административного центра Сабаха, нырнуть в кондиционированную атмосферу самолета, а оттуда вынырнуть в кондиционированный и красивый сингапурский аэропорт. Однако по известному закону бутерброда, падающего всегда намазанной стороной вниз, у меня все пошло кувырком. Билета на утренний рейс не оказалось, и даже мой могучий приятель Том Вилли, "правительственный шеф информации" из Куалу-Лумпура, не смог помочь мне. Поэтому возвращаться в Сингапур пришлось на следующий день маленьким затрепанным винтомоторным самолетом с тремя посадками - в Брунее, в Сибе и Кучинге.

Итак, жара была за сорок. Впрочем, в самолете было около пятидесяти. Летчик запустил моторы. Вместе со мной летели молодые францисканцы миссионеры из США, преподающие в здешних католических школах, молодые британцы - тоже миссионеры, яростно бранящие "старый" английский колониализм и приветствующие культуртрегерство Альбиона в нынешнем его выражении. Мой сосед, молодой францисканец из Америки, узнав, что я москвич, никак не мог поверить, вертел мой паспорт, сравнивал фото с оригиналом, а потом долго хлопал меня по плечу и говорил, что нет для него более любимого писателя, чем Достоевский, а композитора, чем Прокофьев.

В Кучинге я взял такси и двинулся в город - он расположен довольно далеко от аэродрома. Получить столик в ресторане "Аврора" было невозможно: все забито американцами, англичанами и австралийцами. Особенно много американцев, и не откуда-нибудь, а из Сайгона.

Голодным я отправился в этнографический музей. Искусство даяков резкое, сильное; ясно прочитывается изначалие - наскальная живопись. Зашел в газету, поговорил с коллегами.

Вот именно здесь, возле редакции, я и встретил того человека. Он спросил меня:

- Вы случаем не на аэродром?

- Именно туда.

- Вы не позволите подъехать с вами?

- Садитесь.

Мы ехали мимо ультрасовременных церквей и таких же мечетей; мимо кинотеатров, где крутят американские и гонконгские фильмы; мимо теннисных кортов, забитых европейцами, американцами и местной китайской буржуазией; мимо военных казарм - город на осадном положении, - и мой сосед, посасывая пустой мундштук, говорил:

- Там было еще одно такси, но в нем ехали две макаки... Я не хотел ехать с макаками...

- Какие макаки?

Он лениво посмотрел на меня:

- Вы что, из демократов? Тогда простите, я имел в виду здешних обезьян.

- Если наш шофер даст вам пощечину, он будет прав.

- Если он даст мне пощечину, я его пристрелю. Но он не даст мне пощечину, потому что не знает нашего с вами языка.

Он был здоровым парнем. У него были очень длинные руки, короткая стрижка бобриком и много мелких шрамов на лице, как у бывших буршей.

- Вы откуда? - спросил я его.

- Из Сайгона.

- По делам здесь?

- Нет. Мы тут отдыхаем. Я летчик. Хочу встретить своих ребят, они должны сегодня прилететь ко мне на пять дней. Здесь можно дешево отдохнуть, а инструкторы сюда еще не добрались.

- Какие инструкторы?

Он засмеялся.

- Наставники. Инструктируют нас, когда мы отдыхаем в Сиднее, Сингапуре, Токио или Бангкоке. Ну, чтобы мы расплачивались с девками, а не прогоняли их утром из номеров, чтобы носили штатское и не болтали, откуда мы, чтобы не дрались в кабаках и всюду ходили по трое, опасаясь провокаций.

- Скоро, видимо, вам придется сматывать удочки из Сайгона?

Он засмеялся.

- Начитались речей конгрессменов? Вы слушайте военных, а не политиков. Мы бомбили "чарли", бомбили их и будем бомбить до тех пор, пока они не выберут свободу, такую же, как на Юге.

Он назвал вьетнамцев "чарли" - так американские ультра узнают друг друга: это их пароль - называть народ обидным словечком. Так они называют негра "нигер", так он назвал даяков "макаками".

- Они никогда не выберут такую "свободу", какая есть в Сайгоне, а вот сайгонцы рано или поздно выберут свободу, какая существует в Ханое.

- Вы что, из этих, левых?

- Я из России. И довольно долго пробыл с солдатами Вьетнама.

Шофер резко затормозил машину возле аэропорта. Я расплатился и вышел. До рейса еще оставалось время, и я пошел в открытый бар - выпить кока-кола со льдом. За столиком рядом со мной сидел мой попутчик и медленно тянул виски. Лицо его до странности изменилось за эти минуты - оно было неподвижным, но временами странная судорога, изображавшая улыбку, растягивала губы, и обнажались желтые неровные зубы.

- Я тоже родом из России, - сказал наконец он.

- Тогда можем говорить по-русски.

- Я по-русски умел только допрашивать. Я умею говорить по-немецки, потому что я родом из Калининграда. Слыхали о таком городе?

- Ну как же... Хороший город.

- Он был значительно лучше, когда назывался Кенигсбергом...

- Это кому как.

- Он еще станет Кенигсбергом.

- Он никогда не станет Кенигсбергом.

- Погодите, мы сделаем здесь свое дело и займемся Европой.

- Кто это "мы"?

- Мы - это те американцы, которым дорога свобода.

- Вы немец, а не американец.

- Это неважно. Я воевал за свободу в Корее, я уже четыре года воюю здесь, скоро нас попросят о помощи в Лаосе, и я стану воевать там, а потом нас попросит о помощи Европа, и мы поможем Европе освободиться от вас...

- А за что вы воевали у нас в сорок первом?

Он вдруг засмеялся, допил свое виски и крикнул девчонке, стоявшей за баром:

- Пcт! Повторить!

Девочка принесла ему виски, и он, глядя на меня своими маленькими стальными глазами, медленно ответил:

- У вас я воевал против вас.

- За вашу "свободу"?

- Нет, против вашего варварства.

- И для этого вешали детей, расстреливали заложников, сгоняли людей в гетто и взрывали города? Культуртрегер со свастикой?

- Бросьте вы жонглировать свастикой. Я не был в СС, но мы стреляли наших заложников в Великих Луках и в Барановичах, потому что закон войны диктовал нам это. Сотня тысяч заложников стоит победы.

Он так и сказал - "сотня тысяч заложников", этот борец за "свободу", который убивал в России и в Белоруссии, в Корее и во Вьетнаме, собирается убивать в Лаосе, а потом убивать в Европе, сражаясь за "свободу". (Нацизм это всегда антисоветизм, который остро чует, где в мире вырастает "гребень" антикоммунизма.)

Я вспомнил Голливуд. Там как-то под вечер я пошел в район хиппи "добровольных отверженных Америки". Они спали на тротуарах, подстелив под себя газеты. Я пытался понять причину их "отверженности". Я начал говорить с ними. Мы спорили, смеялись, ругались, соглашались. И я не заметил, как за моей спиной выросла сухопарая фигура женщины. Она легонько ударяла себя сумочкой по бедру, прислушиваясь к нашему спору. А потом сказала:

- И здесь эти красные пользуются свободой, которую им гарантирует наша демократия.

А потом она стала истерично кричать, и акцент ее сделался заметен даже для меня, иностранца. Она кричала с явным немецким акцентом. Мои хиппи притихли: они боятся шума. Подошли два пожилых дяди и молча слушали вопли дамы. А потом подошел безрукий седой человек и сказал:

- Шат ап!

И она замолчала и быстро пошла к автобусной остановке. Безрукий подмигнул мне и сказал:

- Мы их так отлупили в сорок пятом, что до сих пор очухаться не могут проклятые наци... Она приехала оттуда в сорок пятом, я ее знаю, эту скотину, не обращай внимания, парень. В случае чего мы им и тут скрутим шею...

- Я один, - продолжал фашист, что сидел напротив меня. - Я не хотел заводить семью, я хотел быть свободным, чтобы мстить вам, чтобы сражаться против вас, где только можно. Наши толстозадые политики думают, что мы подчинимся им, если они надумают уйти из Вьетнама. Мы, армия, решим все.

- А когда вы были у Гитлера, за что вы воевали с вашей нынешней родиной с Америкой?

- Я воевал за того, в кого верил. Я помню - они забыли. Это все прошлое, я живу будущим. Я жду, когда на вас нападут, - это будет день моего торжества.

- Пойдете добровольцем?

- Обязательно.

- Вас мы отлупили - помните как? Всех, кто полезет, отлупим. Больно отлупим. Всерьез и надолго...

- Ладно, - сказал он, - мы еще посмотрим, чья возьмет.

- Посмотрим, - согласился я, - посмотрим.

Его пальцы сжали стакан. Я взял в правую руку большую бутылку из-под кока-кола. Мы сидели друг против друга, напрягшись, и было пусто в этом маленьком баре.

- Хэлло! - услышал я за спиной.

Мне нельзя было оглянуться; пьяный, багровый фашист из Сайгона по-прежнему сжимал в руке стакан. Стул рядом со мной взлетел в воздух, потом с грохотом опустился на пол, а верхом на стуле оказался здоровенный учитель-францисканец из Штатов, что летел со мной вместе из Сабаха.

- Как дела? - спросил он.

- Спасибо, - ответил я, - хорошо.

- Это красный, - сказал фашист американцу. - Он из России.

- Мы знакомы, - засмеялся францисканец, - мы вместе летели. А вы откуда? Из Германии?

Американцы сразу определяют иностранца: у них хорошо тренированный слух.

- Я теперь офицер ВВС США, - ответил фашист, - я из Сайгона. А это красный.

- Тейк ит изи, - тихо сказал миссионер, - полегче, офицер ВВС США из Сайгона.

- Ты что, тоже из красных?

- Я из белых, - ответил францисканец, - но я всегда очень не любил нацистов...

- Из-за таких белых, как ты, погибнет Америка! Там, где надо стрелять в лоб, вы разводите антимонии...

Францисканец медленно поднялся из-за стола. А фашист сидел, и пальцы его побелели, сдавливая стакан. А потом и он поднялся. Мы расходились, не сводя глаз друг с друга. А потом он затерялся в толпе: приехали пять такси с пассажирами, - диктор объявил, что отправляется самолет в Гонконг...

...Францисканец пошел пить пиво, а я остался один, дожидаясь своего рейса, - как и обычно, самолеты здесь либо опаздывают, либо прибывают раньше времени.

Моим соседом по самолету был маленький лысый китаец в чесучовом крахмальном пиджаке и в черных заутюженных брюках. (Мне что-то везет на соседей-стариков в самолетах!)

- Вы писатель из Москвы, - утверждающе спросил старик.

- Откуда вам это известно?

- Я читаю газеты. Я видел ваше фото и читал интервью. Как вам показался Кучинг, мистер Сай Мьен-фу?

(Так меня еще ни разу не называли.)

- Интересный город.

- Но еще более интересны проблемы нашего прекрасного города и нашего любимого Саравака. - Старик улыбнулся и закурил. - Позавчера в джунглях убили моего внука, он был функционером "Пассукан Герилья Рекъят Саравак". Это народная партизанская армия, детище Мао Цзе-дуна. Я не пойду на похороны, потому что ребенок сделал зло всей семье. Впрочем, я могу его понять. Только понять, - оправдать его невозможно.

- Почему?

- Тяга к восстаниям в Кучинге понятна, мистер Сай Мьен-фу. До сорок шестого года нами правили белые колонизаторы. А мы из чувства протеста учили детей мандаринскому языку и жили замкнутой общиной. А когда пришло время пускать детей и внуков - особенно внуков - в жизнь, они в ней не нашли себя. На мандаринском языке хорошо читать стихи любимой, но не договариваться о продаже товара или ремонте автомобиля. Агитаторы, которых сюда забрасывают на катерах из Пекина, говорят с нашими внуками на хорошем мандаринском языке. Они обещают им - после победы идей Мао - возможность говорить со всеми на мандаринском языке. "Пусть другие учат китайский, зачем нам учить их язык?" говорят нашим внукам. В партизаны уходят или из богатых, или из очень бедных семей, мистер Сай Мьен-фу. Одни пресыщены, другие голодны. Рабочие моих магазинов и ателье не идут в партизаны.

- Как вас зовут?

- Меня зовут Чень У-ли, мистер Сай Мьен-фу. Я хочу, чтобы вы поняли меня. Я не зря сказал вам про внука и про то, что я не пойду на похороны. Не считайте всех китайцев слепыми пешками Мао.

- Вы летите в Сингапур, мистер Чень У-ли?

- Нет.

- Куда, если не секрет?

- Я лечу в Гонконг, - ответил старик и, заученно улыбнувшись, вытер слезу, показавшуюся в уголке его немигающего, до странности круглого левого глаза.

В Сингапуре сразу же позвонил редактору поэтического журнала, единственного в республике, профессору Эдвину Тамбу. Пошли с ним в новый, великолепный отель "Малайзия". В холодном кондиционированном зале, попивая зеленый чай, Эдвин читал мне свои стихи. Я сделал перевод его стихов.

Я видел сильных мира сего,

Которые живут в двух ипостасях:

Одна - для друзей,

Другая - для видимости могущества.

(Они похожи на тень

Государственной машины.)

Несчастные люди - эти "сильные мира сего",

Ибо тень и есть тень.

Она меняется вместе с той объективностью,

Которая отражена

На воде, на жарком асфальте,

И на холоде тюремной стены.

Я понимаю это, и я стараюсь помочь

Бедным сильным мира сего

Сохранить в себе как можно дольше баланс:

Дружелюбия и официального могущества.

Но, видимо, нельзя пройти Сциллу и Харибду,

А я поэт, и у меня нет канатов,

Чтобы привязать их к мачте.

Да и откуда у меня мачта?

А если б она и была у меня

Сильные мира сего отнюдь не Одиссеи

Увы, не Одиссеи.

Бедные сильные мира сего!

Они лишены прекрасной

И недоступной для них возможности:

Терять вещи,

Ненужные вещи,

А может быть, нужные вещи.

Но ведь взамен утерянного

Они получат богатство и могущество,

Истинное могущество,

Ибо они получат дружбу,

Пусть дружбу слабых,

Но это сильнее, чем их нынешнее - видимое могущество.

Потом он прочитал стихотворение, которое называется "Брат":

Африканец может быть мне братом

До тех пор, пока он остается самим собой.

Но некоторые, выучив мини-смех и макси-манеры,

Важничают перед тем, как протянуть руку,

Или меряют меня надменным взглядом,

Встретившись в холодном баре.

Или, наоборот, чрезмерно зкзальтированы, подвижны,

А в этом проглядывает рабство

И желание спрятать это рабство

Не убить его и не отринуть,

Но именно спрятать.

Нет, эти африканцы лишь играют в африканцев,

И они не братья мне.

...В моем городе жил клерк,

Который так заботливо готовил себе одежду для смерти,

Что потерял самого себя при жизни.

Мы долго сидели с Эдвином.

- Понимаешь, сейчас появилась тенденция превратить Сингапур в экваториальный Китай, - говорил он. - Я против, когда Сингапур называют "экваториальной Европой". Но я не хочу стать подданным "экваториального Китая". Я за то, чтобы мы были просто Сингапуром, республикой, прекрасным, благословенным островом. Да, действительно, подавляющее большинство населения китайское. Да, нас, малайцев, здесь сто пятьдесят тысяч. Но я считаю: если мы хотим быть независимыми, если мы хотим быть республикой, мы не должны быть слепком - ни Пекина, ни Лондона, ни Тайбэя.

Готовлюсь к вылету в Австралию. Вечером писал корреспонденцию для "Правды".

Когда наш громадный "боинг" стало трясти, как лист, а он все летел и летел, несмотря на грозу, я подумал, что демократизм революционного технического мышления ярче всего выражается в вибрирующей мягкости креплений турбин и крыльев. Жесткость в сочленениях единого целого, подчиненного скорости, крепка только на первый взгляд.

Боже мой, как же обманчивы географические карты! И как чувствуется в них надменность европейцев! Путь из Лондона в Афины - если промерить по карте кажется более длинным, чем дорога из Сингапура в Австралию. Если на глазок часа два лёту, не больше. А лететь надо семь часов - над океаном. До Перта. Там нужно проходить паспортный контроль. А потом нужно пересекать всю Австралию - это еще шесть часов. Вот тебе и карты с глобусами! Тринадцать часов лёту - через утро и вечер, грозу и туман, солнце и сумрак.

В Перте в наш "боинг", порядком уставший во время перелета, - грозовой фронт преследовал нас от самого экватора (я вообще отношусь к аэропланам как к живым существам - у каждого из них своя история), - села японская семья: отец, мать, трое детей. Когда самолет взял курс на Сидней и пассажирам разрешили "закурить, отстегнув привязные ремни", я поразился тому, как слаженно и четко начал работать "механизм" этого маленького японского заоблачного сообщества. Ни суеты, ни громких указаний родителей. Все отлажено: старшая девочка занялась младшими братьями, жена укрыла ноги мужа пледом, а глава семьи углубился в изучение биржевых новостей, набранных петитом на восемнадцатой странице газеты.

Именно тогда я понял, что меня более всего покорило в Японии. Дисциплина чувств и отношений. Я никогда не видел в Японии надутых физиономий. Показывать окружающим обиду считается признаком дурного тона. Человек, который может кричать на других, - либо сумасшедший, либо гений. Толкнуть соседа в метро повод для трехминутных извинений. Плакать на людях - невозможное для японцев унижение. Ссориться при всех - такого не бывает, такого просто нельзя себе представить! Недосдать сдачу в кафе или в такси? Нет, это невозможно.

Могут возразить: а как же драки в парламенте? Я нашел для себя объяснение этому кажущемуся парадоксу. Политика, вернее - видимые ее проявления (истинная политика свершается в тиши скромных кабинетов руководителей концернов), в Японии стала профессией, "отчужденной" от норм и правил поведения общества. Они, "видимые политики", уподобляются лицедеям; у тех тоже есть сверхзадача вызывать эмоции у зрителей. Популярность художника определяется тем, как он может влиять на сдержанных, дисциплинированных, собранных, традиционно воспитанных людей.

Семья - это открытая карта; здесь все известно каждому. Отец - бог, мать его пророк, а дети - их паства. Детям с младенчества объясняют, что мир составлен из разных людей, из разных, далеко не всегда приятных "иллюзий". Чтобы не разбить себе лоб в зрелости, надо сызмальства подчинить себя добровольной дисциплине - только тогда обычная неприятность не станет крушением, а встреча с дурным человеком - трагедией...

Самое ужасное - это когда человек, оказавшийся на морозе без варежек, обращает неудовольствие на своего спутника. Если его спутником оказывается жена или отец, они могут простить, да и то прощения такого рода отнюдь не безграничны. А если спутник - чужой человек? Конфликт возможен лишь в том случае, если все мирные пути разрешения противоречий исчерпаны. Впрочем, вряд ли можно считать, что мирные пути исчерпаны, - добро бесконечно, если только к добру стремиться искренне, а не декларативно.

Проблема, стоящая сейчас перед нами, в век возросших человеческих общений (сколько раз на дню мы встречаемся с людьми по работе? с каждым ли мы вежливо поздоровались? не обидели ли мы человека, когда не заметили его приветствие в коридоре редакции?), особенно остро, - и чем дальше, тем больше будет обращать нас к "дисциплине поведения". Японцы " этой проблеме подготовлены более других наций. Так, во всяком случае, мне показалось, пока я был там.

Я прилетел в Сидней в 11 часов утра, а вылетел из Сингапура накануне вечером. В аэропорту - билет у меня был до Канберры - перелистал все справочники, пытаясь найти хоть одно советское учреждение в Сиднее. Увы, таких учреждений в городе нет. Зато в аэропорту существует постоянная "комната прессы". Великое это дело - коллеги. Я представился. Репортеры, которые дежурят здесь, сказали, что можно связаться с поляками: у них есть консульство в Сиднее.

- Однако, - добавили ребята, - целесообразнее вам позвонить в газету коммунистов, они подскажут, не приехал ли кто-нибудь из советских в Сидней из нашей столицы.

Я позвонил в редакцию газеты компартии "Трибюн". Главный редактор Алек Робертсон прогрохотал в трубку:

- Какая обида! Час назад от меня ушел корреспондент "Правды" Олег Скалкин! Он живет во "Флорида кар мотеле", попробуй позвонить туда!

Олег Скалкин - мой товарищ, он тоже из племени востоковедов. Он кончил индийский факультет, я - афганский. Позвонил во "Флорида кар мотель".

- Мистер Скалкин расплатился за номер, он уже уехал в Канберру.

- Давно?

- Минут пятнадцать.

- Может быть, он еще на улице? Грузит багаж?

- У мистера Скалкина никогда не бывает багажа, только маленький портфель. Он уехал, очень сожалею...

На ближайшем же самолете я вылетел к Канберру, Лёту до столицы минут тридцать пять. Летел вместе с лондонскими музыкантами из оркестра Барнбойма. Славные ребята; сразу нашли общих знакомых - Светланов, Безродный, Малинин. Престиж советского искусства за рубежом необыкновенно высок.

...Канберра - особая столица, самая особая из всех столиц, которые я видел: маленькие домики в тенистых аллеях, вдоль улиц летают какие-то диковинные птицы, голоса у них неожиданные, то резкие, а то нежные, певучие... Сейчас здесь май, - начало осени. Деревья желтые. Небо высокое, грустное, осеннее, а холмы вокруг австралийской столицы похожи на Архипо-Осиповские, кавказские.

Был принят послом, Иваном Ивановичем Таракановым. Радушный и широкий человек, прошедший? всю войну, он в оценках нетороплив, но предельно точен.

Рассказал ему о плане поездки по местам Миклухо-Маклая.

- Будет новая книга?

- Да уж постараюсь.

- Рассказы? Повесть? Сценарий?

- Заранее сказать невозможно. Я давно хожу вокруг темы Миклухо-Маклая.

- Это интересно, очень интересно. И нужно - в плане культурного взаимоузнавания.

Посол пригласил меня вечером на прием, который устраивает в своей резиденции.

- Вы встретитесь с сенаторами и парламентариями, - сказал посол, - они подскажут вам много интересного по Новой Гвинее и Папуа.

Действительно, беседа в резиденции посла с сенаторами О'Бирном и Джордесом от Брисбейна, с членами парламента Джеймсом Бердом и Артуром Коллуэлом от Мельбурна была весьма полезной для понимания ситуации.

- Если мы уйдем сейчас из Папуа и Новой Гвинеи, - говорили мои собеседники, - туда немедленно придут японцы. Мы не боимся Мао, ибо он пока что не обладает экономическим могуществом. А Япония сильна, ей нужны свои рынки, и они могут быстро завоевать симпатии вождей племен. Японцы могут дать им автомобиль, мотоцикл, рефрижератор и кинокамеру. При этом учтите, что определенные круги в Штатах настойчиво советуют именно Японии занять главенствующее положение в Юго-Восточной Азии. Так что мы, и только мы, должны до конца подготовить папуасов к полной независимости.

(Естественно, с этой точкой зрения я согласиться не мог: не надо "готовить" народ к независимости, надо народу независимость дать.)

Когда речь пошла о том, с кем мне стоит повидаться "в подопечных территориях", австралийские собеседники дали ряд советов:

- В Папуа и Новой Гвинее вам придется привыкать к новому языку, к так называемому "пиджен инглиш", - это ломаный английский с примесями китайского и малайского. "Пиджен" - это производное от понятия "пижон", - пошутил один из собеседников. - Так что будьте пижоном, иначе ничего не поймете. Более всего вам придется, вероятно, общаться с представителями племени моту, чаще их называют "полис моту". Их язык самый распространенный в Новой Гвинее, нечто вроде суахили. Племя малочисленное, но связей у них много, "полис моту" их называют потому, что "моту", как правило, работали полицейскими в порту Мо-росби. Интересно вам будет встретиться с представителями племени талаи. Великолепные рыболовы, они в свое время учились этой профессии на "Бисмарке", когда он туда заходил. Их лидер - интересный человек, Толеман. Там китайская колония; вероятно, вас будет интересовать китайская колония в Папуа и Новой Гвинее, - с улыбкой заметил мой собеседник. - Имейте в виду, господин Толеман любит председателя Мао. Но человек он интересный, учитель, член местной Ассамблеи - туземного парламента; конечно, вам с ним надо бы встретиться. Наиболее сильная организация - националисты, руководимые Тони Валтасом. Интересно вам повидать и спикера Ассамблеи Джона Кайса. Ему пятьдесят лет, мать у него папуаска, а отец француз, причем мистер Кайс считает себя потомком герцога Ги-за, сосланного французами на Папуа в конце прошлого века. Вероятно, для того, чтобы составить точное представление о сегодняшней ситуации на островах, не очень-то отличной от времени Маклая, вам целесообразно повстречаться с "плантаторской партией". Она, в противовес националистам, называется "Ол пиплз парти" - "Всенародная партия". Шеф этой партии австралиец-плантатор Мак Киннон. Черная фигура, скорее даже коричневая. Это правда, и лучше, если вы узнаете эту правду от нас.

- За ваше путешествие! - Рой Ачесон, шеф ТВ Канберры, поднял бокал. Желаю удачи!

- Спасибо, - ответил я. - По-моему, путешествие уже началось - с вашей помощью.

- Вам может по-настоящему помочь библиотекарь Берг, - продолжались напутствия. - Он известный просветитель на острове, чистый человек. Не бойтесь миссионеров, не относитесь к ним с предубеждением. Их там около трех тысяч, они из Англии, Германии, Австралии. Это лютеране, славные люди. Если вам удастся попасть, - впрочем, я не знаю, - заметил один из моих новых знакомых, - позволит ли это министерство заморских территорий, - на Бугенвил, обязательно посмотрите медные горы возле города Киетта. Подсчитано, что там около миллиарда тонн меди. Разрабатывает медь английская компания. Впервые проведен опыт: восемьдесят процентов администрации составляют англичане, двадцать процентов - папуасы. Крупнейший филиал этой компании находится в Гонконге, а что происходит в Гонконге, всегда покрыто тайной. Ну, а хозяин этой компании мистер Ротшильд.

Утром выехал на машине в Сидней - забронировать место в самолете, идущем в Порт-Моросби; встретиться с редактором "Трибюн" Алеком Робертсоном; найти внука Миклухо-Маклая, который работает в радиотелевизионной компании "ABC"; повстречаться со специалистами "островной проблемы".

Интересна дорога из Канберры в Сидней - прямая, великолепная, широкая, она идет сквозь громадноростые, мачтовые леса, а в этих густо-синих лесах летают розовые попугаи, а над болотами - косяки уток и гусей. Поражает, правда, огромное количество сожженного леса. Лесные пожары - бич Австралии... Сначала эти гигантские синие леса казались мне похожими на наши, русские. Только потом, когда мы остановили машину и сели на обочину (подорожники - как на Пахре), чтобы съесть по бутерброду, я почувствовал какой-то особый аромат.

- Чем это здесь так здорово пахнет? - спросил я моего товарища.

- Лесом. Это же эвкалиптовые леса.

Действительно, лес от Канберры до Сиднея эвкалиптовый. Золото вокруг шоссе, зеленое золото.

Поразительна разница в климате: всего двести миль - в Канберре холодно, а в Сиднее все пляжи полны купающимися. Здесь теплее, чем в столице, на восемь градусов.

В Сиднее я остановился во "Флорида кар мотеле" - прелестная маленькая, недорогая гостиница. Отправился на пароме в Аквариум. Это главная примечательность Сиднея. В громадном аквариуме живут акулы. Можно наблюдать, как к этим страшным гигантским рыбищам спускается человек в акваланге и кормит их из рук.

Пошел на пляж, песчаный, пустынный. Разделся, поплыл. Вода тяжелая, соленая. Плыл я увлекшись, отфыркиваясь, и внезапно захолодел, стукнувшись лбом о железный прут. В ужасе я чуть не выпрыгнул из воды. Огляделся. Оказывается, я уперся в "железный занавес": пляж здесь отгорожен от океана огромными металлическими прутьями, чтобы акулы не поедали пловцов. Раньше это было здесь довольно часто.

Один мой австралийский приятель потом пошутил:

- Мы страна уникальная - только у нас премьеров поедают акулы...

Вечером был у Робертсонов. Небольшая квартирка на окраине Сиднея. Кухня и столовая - вместе. Алек Робертсон и его жена, тоже член ЦК КПА, Мавис готовили скромный ужин на маленькой электрической плите.

- Садись и рассказывай про Москву, - сказал Алек. - Сейчас Мавис дожарит мясо, она всегда запаздывает...

- Когда семья, - сказал я, - состоит сразу из двух членов ЦК, хочется сначала послушать вас.

- Ты счастливый человек, - улыбнулся Алек, - тебя пускают на Новую Гвинею. Никому из наших товарищей туда съездить не удалось - категорический запрет.

Позвонил Рой Ачесон, шеф радио и телевидения в Канберре, попросил дать интервью. Во время пятиминутной программы на ТВ говорили о моей поездке в Папуа и Новую Гвинею, о Миклухо-Маклае.

- Как долго вы намерены пробыть в Новой Гвинее?

- Неделю, дней десять.

- Знают ли в Советском Союзе о Миклухо-Маклае?

- Он один из самых известных путешественников.

- Вы убеждены, что попадете на Новую Гвинею?

- Странный вопрос, - мне ведь выдана австралийская виза.

- О'кэй, мистер Семенов, желаем вам интересного путешествия!

Один из австралийских друзей рассказал мне занятную историю. Каин, вождь той деревни, где жил Миклухо-Маклай, смог дать своим детям образование. Его внучка написала книгу о Миклухо-Маклае. Она написала, что в их деревне одного из мальчиков обязательно называют Миклухо-Маклай, в знак уважения к памяти великого русского гуманиста. Еще одна интересная деталь: одну из деревень возле Маданга Миклухо-Маклай назвал "Шопенгауэр", другую - "Вагнер". В свое время это пытались приписать немцам, но это сделал Миклухо-Маклай: "Вагнер" в знак сугубой почтительности к великому немецкому композитору, а "Шопенгауэр" - с юмором, ибо его философию наш великий ученый не принимал.

Интересно также и то, что народ Гвинеи звал Миклухо-Маклая "человеком с луны", ибо он был белым, спокойным и очень добрым.

Беседовал с сиднейскими и мельбурнскими журналистами. Говорили о хиппи - в Сиднее их очень много. Они спят на улицах, едят на улицах, любят друг друга на улицах. Австралийские собеседники выдвинули интересную концепцию: хиппи, которые отрицают всякую организацию, на самом деле уже состоявшаяся всемирная организация. У этой организации пока что нет лидера, но он может появиться в нужный момент и в нужном месте.

(На сиднейских пляжах по песку и траве, среди людей ходят голуби и чайки. Чайки берут хлеб из рук - они здесь ручные.)

- ...После телевизионного интервью ко мне в номер звонили разные люди. И внук Миклухо-Маклая - Пол Маклай. Он сам нашел меня. И профессор Лейкок из университета. Позвонила и миссис Нестор - милая Мария Михайловна Нестеренко; она живет на окраине Сиднея, на Варвик-стрит, в Стаыморе. Ее судьба интересна. Семья Нестеренко приехала сюда в 1913 году, потому что брат, Анатолий Михайлович Степанов, революционер-большевик, бежал из сибирской ссылки в Австралию. Он-то и вызвал сюда семью.

Приехали они в Брисбейн. На пристани их встречал высокий красивый мужчина, который представился Томом. Фамилия у Тома была русская - Сергеев. Это был товарищ Артем, замечательный ленинец-революционер. Он встретил перепуганных, голодных эмигрантов из России, сказал родителям, что Анатолий сейчас на железной дороге, занят, поэтому не мог приехать.

- Я сам вас отвезу на Кенгуру-Пойнт, - сказал Артем.

"Кенгуру-Пойнт" - так называли в то время иммиграционный оффис. (Когда первые европейцы увидели это диковинное животное и спрашивали перепуганных аборигенов: "Что это такое?" - те отвечали: "Кен гуру" - "Не понимаю". С тех пор это животное стало называться "не понимаю" - "кенгуру".)

В "Кенгуру-Пойнт" было много эмигрантов. Два сорта русских эмигрантов приезжали в Австралию: те, которые бежали от царского самодержавия, и те, кто приехал за длинным рублем.

- "Политики", - рассказывает Мария Михайловна, - жили особой жизнью. Давали свои концерты; у нас были свои собрания, праздники. Душой "русских австралийцев" был Артем, человек нежный, иначе его и не определишь. Он жил сначала у нас, а потом поселился рядом с нашим домом, вместе с Гордоном Брауном. Гордон тоже рабочий, после стал членом парламента. Они умели и работать, и поднимать рабочих на демонстрацию. Умели они и шутить. Как-то, помню, взяли у нас простыни, сшили из них балахоны и ночью играли в привидения... Потом Артем переселился за город. Подруга Тома была немкой, звали ее Минни. У нее была дочка Лили, не совсем здоровая, и Артем был с ней особенно нежен. Артем, работая, умудрялся помогать всем русским в Австралии. Он выступал и как переводчик - ходил с нашими неграмотными старухами и стариками и к врачу, и в полицию; он был настоящим интеллигентом, он никогда не стеснялся помочь неграмотным, растолковать им, объясниться вместо них с гогочущими чиновниками, которые тогда издевательски смотрели на наших людей.

У нас на чердаке Артем оборудовал типографию подпольной газеты "Девятый вал". Я помню, что кроме брата и Артема приходил еще товарищ Иордан. Вышло тогда всего два или три номера газеты. Потом, говорят, эта газета выходила в Брисбейне, там осело особенно много русских.

Артем тогда жил в местечке Купес-плейн. Это маленькая ферма, там для девочки было лучше, чем в городе. У него была лошадка, он на ней ездил на станцию. Сначала-то они жили в палатке - он, Минни и дочь, потом уже построили хижину, мы ему все помогали. Артем был сезонным рабочим на бойне. Тогда была безработица, устроиться на постоянную работу было невозможно. Иногда он приходил к нам переночевать, - если поздно кончал работать и не мог добраться к себе. Я помню, как он организовал манифестацию в 1914 году против войны. Главными организаторами был он, его австралийский друг Джимми Куинтон и Гордон Браун. Я помню, как они себя приковали цепями к дереву, чтобы полиция не могла их прогнать с площади. За это, между прочим, их потом и посадили.

В 1919 году в Австралию приехал Петр Симонов, представитель из Москвы. Он поселился в Монт-Морган, на железной дороге. Вместе с Петром Симоновым приехали Уткин и Зузенко. Зузенко огромный, семи футов роста, басистый. Они приехали, повстречались с нашими людьми, поспрошали, кто хочет возвратиться домой. Многие захотели, но власти им запретили выезд. Тогда люди решили устроить воскресный марш. Полиция разрешила устроить такой марш, но без красного знамени. Вот и пошли - русские впереди, австралийские рабочие сзади. Полиция сопровождала их на лошадях. Зузенко все-таки поднял красный флаг над головой. Разогнала их тогда полиция, крепко людей побили. (Я была взбалмошной девчонкой. Помню, как-то сказала Артему, что не хочу быть большевичкой, хочу быть анархо-синдикалисткой. Артем посмеялся: "Ты сначала школу-то заверши, анархо-синдикалистка!")

Когда кончился тот марш, мы вернулись домой. Вдруг прибежал Зузенко, закричал: "Закрывайте окна, идет полиция!" Мы закрыли окна, двери. Несколько десятков полицейских пришли в наш район, стали врываться в дома. Раздался выстрел. Кто стрелял, до сих пор неизвестно. Однако назавтра газеты написали, что это стреляли большевики из дома Степановых. Из-за этого меня лишили права учиться. Арестовали Зузенко, Рязанова и Розенберга. Потом, впрочем, их выслали из Австралии.

Я слыхала, что Зузенко был впоследствии капитаном на пароходе, который курсировал между Ленинградом и Лондоном.

Когда брат Анатолий уехал в Советский Союз (они уехали вместе с Артемом), мы тронулись следом за ними на родину. Мама, правда, осталась в Сиднее, она болела. Приехали мы в Харбин, оттуда через всю Сибирь в Москву. Ехали три месяца. Было лето, поэтому не завшивели - купались во всех речках. Поезд пройдет километров сорок и станет, а мы - купаться. Приехали в понедельник, в тот день в катастрофе погиб брат Анатолий, я осталась одна и вернулась к маме в Австралию.

Мой младший брат Костик видел Ленина. Я не помню сейчас, где это было - то ли в "Метрополе", то ли он был у Артема в Кремле. Вошел Ленин, погладил Костика по голове, пошутил: "Молодой австралиец..." А Костик плакал - он не мог решить арифметическую задачу: "Вы купили в лавке семь фунтов говядины, три отдали соседям, а оставшееся разделили на восемь частей". "Я не понимаю, плакал Костик, - что такое говядина?"

...Мария Михайловна смотрит на меня с нежностью, угощает домашним печеньем. Домик у нее стереотипный, комнаты маленькие, кухонька крохотная, туалет на улице - туда нужно идти через огородик (совсем как в маленькой деревеньке!). На огороде она сажает редиску, морковь, немножечко картофеля пенсия-то крохотная. Подрабатывает: приезжают наши делегации - устраивается переводчиком. Когда спрашивает о Москве, глаза ее увлажняются, и делается мне мучительно жаль эту одинокую маленькую женщину в такой далекой Австралии, где люди, как я был убежден в детском саду, ходят "вниз головами"...

Завтра утром вылет в Порт-Моросби. Багажа у меня нет, - сумочка с рубашкой, носками, мылом, пленкой и диктофоном. Придется терпеть и на Новой Гвинее "безгалстучного и бородатого, словно Че, красного писателя", как писали здесь в газетах.

Остаток дня провел за городом - укатили в "Африкэн Лайон Сафари". Неподалеку от естественных водопадов, в ста километрах от Сиднея, организовано сафари. Вас пускают на машине ("Только не вздумайте открывать стекла!") за высокую решетку, и вы ездите по аллеям; иногда останавливаетесь, не можете двигаться - на асфальте лежат львы и едят мясо. Их здесь много, машин они не боятся, подпускают не то что на метры - на сантиметры; подъезжайте и фотографируйте на здоровье усатых, добромордых, очень спокойных и снисходительных царей природы.

"Пожалуйста, не ремонтируйте сами вашу машину, если она остановится! гласит плакат у въезда. - Дождитесь техпомощи!"

О событиях последующих дней я написал в корреспонденциях для "Правды" и "Литературной газеты".

...Времени у меня было в обрез, поэтому, прилетев в Австралию, я сразу же начал готовиться к путешествию в Папуа и Новую Гвинею. В авиакомпании "Квоятас" молодой клерк переписал мой билет.

- В Порт-Моросби вы отправляетесь послезавтра. После путешествия по острову возвращаетесь в Брисбейн, а затем через Дарвин в Сингапур. Где можно найти вас в случае чего?

- "Флорида кар мотель".

Через три часа в моем номере раздался телефонный звонок. Звонил клерк из "Квонтаса". Он спросил:

- А у вас есть въездная виза?

- То есть?..

- После посещения Новой Гвинеи вам следует получить въездную визу в Австралию.

- А что, Папуа и Новая Гвинея уже стали самостоятельными государствами? Или они по-прежнему часть Австралии?

Клерк посмеялся:

- Формальность, пустая формальность... Вам следует посетить оффис иммиграции - они все объяснят.

Офицер иммиграции оказался славным парнем. Он написал на листочке бумаги: "Вам не требуется въездной визы после посещения Новой Гвинеи и Папуа". Дата. Подпись.

- Значит, нет проблем? - спросил я. - Можно лететь?

- Можно. Только перед этим надо посетить министерство внешних территорий.

Назавтра с утра я был в министерстве внешних территорий.

- Откуда вы? Из Москвы?! Понятно. Только вы обратились не по адресу. Вам надо получить въездную визу в иммиграционном оффисе.

- И тогда все будет в порядке?

- В полном порядке.

- И я смогу полететь в Порт-Моросби?

- Конечно...

Кладу перед господином заключение иммиграционного офицера. Он читает его вдоль и поперек. Он чуть не просматривает его на свет, и нет уж на его лице обязательной улыбки, исполненной демократического доброжелательства.

- Заполняйте анкету, - говорит он мне сухо.

Имя, отчество и фамилия - это, так сказать, привычное. А вот рост, цвет волос и глаз, "особые приметы" - сие мне в новинку.

- Оставьте ваш телефон, мы войдем в контакт с вами.

Наутро раздался звонок: мистер Брезли, ответственный сотрудник министерства колоний, - простите, я имел в виду "внешних территорий", пригласил меня приехать к нему, что я и сделал.

- Вы не можете посетить Папуа и Новую Гвинею, - сказал мистер Брезли, таково решение министра Барнса.

- Почему?

Мистер Брезли молча развел руками...

На галерее прессы в парламенте в то утро было тихо и сонно: вероятно, ничего интересного в сегодняшних заседаниях не предвиделось. Наш пресс-атташе собрал нескольких газетчиков. Мы стояли в коридоре, и я рассказывал им о "шутках" Барнса, министра "внешних территорий". Толпа журналистов росла. Высокий седой старик спросил меня:

- Чем мотивирован отказ?

- Ничем.

- Вам обязаны были сказать мотивы. Сейчас мы устроим вам звонок к министру Барнсу, и вы зададите ему только один вопрос: "Почему?"

Журналисты действительно устроили звонок к министру Барнсу. Они стояли вокруг стола и напряженно ждали.

- Мистер Барнс, с вами говорит советский писатель... Пожалуйста, объясните мне, почему я не могу посетить те места, которые мне необходимо посетить в связи с работой над новой книгой?

- Мы не объясняем причин.

- Почему? - прошептал стоявший рядом журналист. - Еще раз спросите его: почему?

- Мы не объясняем причин, - повторил министр Барнс.

Наутро все австралийские газеты вышли со статьями, посвященными отказу Барнса пустить советского писателя в "подопечные территории". Газета "Австралиэн": "Барнс строит баррикады на пути русского. Австралийское правительство отказало русскому писателю посетить Новую Гвинею и Папуа". "Эйдж": "Правительство не хочет сказать, почему Семенов не может посетить Новую Гвинею". "Сидней морнинг геральд": "Новая Гвинея забаррикадирована для советского писателя". "Дейли телеграф": "Красный писатель не может посетить Папуа". "Новая Гвинея возмущена баррикадой на пути писателя, - писал в "Геральде" Дуглас Локвуд, главный редактор газеты "Саус пасифик пост", издающейся в Папуа. - Папуасы и новогвинейцы, белые и черные, возмущены решением правительства, запретившего русскому писателю посетить Новую Гвинею. Они возмущены, поскольку это решение было принято без всякой консультации с ними... Правительство разрешало посетить Новую Гвинею и Папуа представителям расистских государств и запретило посетить территорию советскому писателю. Посол Южно-Африканского Союза Марри посещал Новую Гвинею в прошлом году".

Один из лидеров народа Новой Гвинеи, мистер Оала Оала-Раруа, заявил: "Мы не хотим нести ответственность за подобные действия Канберры. Мы верим, что мы будем свободной страной. Я считаю, что здесь должна быть свобода и наших действий". "Дейли миррор" опубликовала редакционную статью "Комплекс шпионажа": "М-р Семенов хочет всего лишь собрать материалы о русском ученом в Новой Гвинее, который жил там в прошлом веке. В этом нет ничего подозрительного, и он должен получить разрешение посетить те места, которые он хочет посетить". "Сидней морнинг геральд": "Русский писатель атакует Барнса: "Все время у вас повторяют, что в Советском Союзе нет свободы для писателя, отметил "красный". - Барнс имел возможность показать образец свободы для писателя здесь и пустить меня в те места, о которых я собираюсь писать". Эта же газета передает сообщение: "Политические деятели Новой Гвинеи м-р О. Оала-Раруа и П. Честертон заявили, что "отказ австралийского правительства пустить русского писателя в Папуа и Новую Гвинею шокировал народ "территории".

Ночью заместитель лидера парламентской оппозиции мистер Бернард отправил телеграмму министру Барнсу с просьбой разрешить посещение Папуа и Новой Гвинеи советскому писателю. "Я убежден, - писал м-р Бернард, - что у Семенова есть веское основание для посещения территории".

Весь этот вечер и все утро в моем номере не умолкал телефон, звонили разные люди: и доктор Лейкок из университета - он собрал песни и сказки народов Новой Гвинеи и любезно предложил мне сделать фотокопии с его уникального, еще не опубликованного материала; и внук Миклухо-Маклая - Пол Маклай, ведущий диктор радио и телевидения; и журналист Фрэнк Гринап, выпустивший интереснейшую книгу о нашем великом путешественнике; и десятки других людей - честных, отзывчивых и добрых австралийцев. Многие из них были уверены в том, что Барнс будет вынужден пересмотреть свое решение. Все австралийские газеты выступили против него, большинство профсоюзов, писатели, союз журналистов...

Поздним вечером на стоянке такси я искал пять центов, чтобы позвонить по телефону. Старик, судя по одежде, священник, протянул мне монету и сказал:

- Это с извинением от меня за нашего министра...

Барнс отказался пересмотреть свое решение. Мне было окончательно запрещено посетить Папуа и Новую Гвинею. Пресса пусть себе пишет, профсоюзы - валяйте возмущайтесь, а я его не пущу. Вот вам великолепнейший образчик демократии "свободного мира". Газеты писали: "Теперь русские имеют право обратиться в ООН, в Комиссию по опеке". Но даже это не испугало Барнса.

Так что же он так боится показать в Новой Гвинее и Папуа не мракобесу из Южно-Африканского Союза, а советскому гражданину?

То, что за годы своего владычества колониальные державы так и не помогли ее народу создать письменность? То, что заработная плата на плантациях, дающих громадные прибыли монополиям, нищенская? То, что жизнь там обрывается в возрасте 30-40 лет? То, что 30 процентов детей умирают, не дожив до пятилетнего возраста? То, что каждая восьмая женщина умирает во время родов? То, что на всю Папуа и Новую Гвинею работает всего двести врачей? Обо всем этом вы можете прочесть в статьях и книгах, опубликованных в Сиднее. Видимо, не только этого боится министр Барнс. Господин министр страшится нашей правды в решении национального вопроса. "Красный писатель" рассказал бы об этой нашей великой и чистой правде, если бы его спросили.

Можно ставить барьеры на пути советского гражданина в Папуа и Новую Гвинею. Нельзя поставить барьеры на пути правды - путь нашей правды поверх барьеров, всех и всяческих".

Океан начинался волной. Она шла издали - пологая, медленная. С берега ее замечаешь внезапно, когда упругий холм воды вдруг зеленел и пузырился изнутри.

Я отчетливо видел, как нарастала скорость многотонного зеленого чудовища: лихачи на досках, поймавшие эту прибойную, отчаянную волну, неслись на белый песок пляжа, восстав чуть впереди пенного, цвета взбитых сливок, гребня. Гребень был острым, и в этой остроте и пенном его цвете крылась какая-то несовместимость: видимо, соотношение цвета и формы определяет гармонию не столько в живописи, сколько в реальности, окружающей нас. Мы не замечаем этого в привычном, а здесь я лежал на длинном "биче" Сиднея и был один, и мне ничего не оставалось, как присматриваться к непривычному и ждать восьми часов, чтобы поехать к Полу Маклаю - внуку Миклухо.

Трое хиппи - два парня и девушка - сидели рядом и, я слышал, спорили о скрытом смысле апостольских посланий, соотнося их с космоплаванием. Одеты они были в дырявые джинсы и штопаные-перештопаные майки. Девушка была подстрижена почти наголо, ребята завиты и припудрены. Грязным, - а хиппи полагается быть грязными, - здесь быть трудно: океан. Поэтому мои хиппи, выкупавшись, достали из своего тряпья парфюмерную сажу и деловито вымазали себе лица и шеи, чтобы выглядеть заскорузло-немытыми.

Девушка вытащила из замасленной и порванной сумки крокодиловой кожи два яблока и, разрезав их финкой, тщательно наточенной и блестящей, на четыре части, поделила яблоки между своими товарищами, а дольку молча бросила мне.

- Потянуло на бородатых? - спросил ее один из ребят.

- Нет, просто мне его жаль: лежит на пляже в брюках - у него ж нет купальника.

- Это точно, - согласился я. - Как вы угадали?

- У нее инфракрасные зрачки, - усмехнулся второй парень, - этот козленок всех видит насквозь.

За троицей вскоре приехал какой-то парень в строгом синем костюме и увез всех в своем открытом "шевроле", громадном, как катафалк. Здесь теперь хиппи часто увозят к себе в загородные дома сильные мира сего: развлекаются, а может, загодя присматриваются к тем, кто прокламирует себя, как новых мессий Старого Света.

Такси в Австралии дешевые, как у нас: добраться до центра можно за доллар. Центров два. Один по вечерам пустынен и гулок: узкие улочки зажаты мощными коробками небоскребов. Будто квадратные луны, горят по ночам в самых верхних этажах плоские окна, и это еще больше подчеркивает пустынность и тишину. И даже шаги собственные кажутся какими-то зловещими.

Второй здешний центр малоэтажный, веселый, шалый, иллюминированный, поющий, целующийся, плачущий, мордобьющий, населенный по ночам хиппи, влюбленными и просто веселыми людьми, - словом, прекрасный, живой и юный и очень какой-то не австралийский: юный немчик произносит речь, прижавшись к стеклу книжного магазина, требуя поддерживать Брандта, который противостоит Штраусу и Кизингеру; старый раввин зазывает прохожих спеть вместе с ниц пару псалмов; тощий британец зовет сплотиться "для отпора Москве"; а хиппи, загородив уличное движение, скандируют, пританцовывая: "Вьетнам - йес, янки но!"

А вот Пол Маклай, внук Миклухо, настоящий австралиец: седой, сильный, с громадными, качаловскими голубыми глазами, говорящий на прекрасном австралийском языке, именно австралийском, иным он и не может быть у главного диктора радио и телевидения Австралии.

(- Вы говорите по-австралийски? - спросили меня в день прилета журналисты в аэропорту.

- По-английски? - машинально переспросил я.

- Нет, по-австралийски. У нас австралийский язык, а не английский. Нация должна говорить на своем языке!)

Пол Маклай живет в центре, на улице Маклея.

- Маклая?

- Нет, - поправляет он, разливая воду в стаканы со льдом, - это Маклей, он не дедушка, совсем не дедушка. Разве политик может быть гуманистом, каким был Николя Николяевич?

Из окон квартиры Пола виден залив. Ночью паруса лодок на нем безжизненны и серы, словно крылья погибших чаек.

Джейн, жена Пола, кажется голубой из-за цвета тревожно-синих глаз. Она ставит пластинку - протяжную русскую песню, и если закрыть глаза, то кажется, будто ты в Весьегонске, и ранний осенний закат стоит над болотом, и пахнет травами, что примяты первыми холодами, и отчаянно-горько стонет выпь, и слышна далекая песня, ведут которую высокие бабьи голоса, и трогают первозданную тишь осторожные пальцы гармониста...

- За Россию, - предлагает Пол.

- Спасибо, - говорю я, и мы пьем, и я предлагаю: - За Австралию!

- Спасибо, - говорит Джейн, и ее удивленные, тревожные глаза делаются беззащитно-добрыми...

Джейн - актриса. Театров в Австралии в общем-то нет - в том смысле, в каком мы понимаем театр. Несколько любительских студий - и все, никакой помощи от государства. Пожертвований тоже никаких: театр - это невыгодно, бизнес четко различает сферы приложения капитала.

Впрочем, своего кинематографа здесь тоже нет. Я поначалу не мог в это поверить. Природа Австралии создана для фильмов. Громадные эвкалиптовые леса; океан - тяжелый и легкий, черный и белый, огромный океан; тропики возле Дарвина, нежная ночная изморозь на изумрудных газонах возле озер, красивые, рослые люди - здесь ли не снимать кино? Нет, не снимают, - торговать подержанными машинами, оказывается, куда целесообразнее.

Джейн готовит роль: послезавтра у нее проба. Надо, чтобы ее этюд понравился режиссеру ТВ. "Это очень важно, пробиться на телевидение, - говорит Пол, - просто важнее важного!"

- Едем к Николя Николяевичу, - предлагает Джейн. - Ничего, я буду работать над ролью завтра.

Мы садимся в махонькую машинку Маклаев и едем к маяку: там, на территории военно-морской базы, стоит двухэтажный дом, который построил по своим чертежам Николай Николаевич Миклухо-Маклай, дед Пола.

- Запишите название базы, Джулиан, - ухмыляется Пол.

- Нет, - отвечаю я, - не надо.

Во вчерашнем номере "Сидней морнинг геральд" появилась статья: "Семенов не шпион". Слава богу. Я не хочу портить репутацию.

Дом стоит на самом берегу. На первом этаже пахнет канатами и дегтем: так всегда пахнет в обиталищах путешественников. На стене - монограмма Миклухо-Маклая. Нынешняя хозяйка, любезно разрешившая нам осмотреть свое жилище, удивлена:

- Здесь жил русский?! Правда? Настоящий русский? Маклай? Но ведь это же австралийское имя?.. Нет? Интерестинг. Эти две комнаты я хочу переделать, а в этой, большой, ничего не тронуто.

Луна обрушилась в океан стволом белого дерева. Когда налетает ветер, ствол обрастает белыми трепещущими листьями. Стихает - и листья погружаются в толщу воды, чтобы снова возникнуть, как только теплый бриз тронет вороненую гладь океана.

Дом похож на те, которые стоят в Грузии, на побережье Черного моря, - на высоких балках, чтобы внизу для людей была тень.

- Рассказывают, что дедушка любил играть на пляже с ребятишками, - говорит Пол. - Он вообще любил детей.

На пляже стоит пальма. Она старая, какая-то растрепанная, приземистая. За ней хорошо прятаться. Наверное, дети прятались за этой пальмой, а Миклухо-Маклай подкрадывался к ним, а они замирали от счастливого ужаса и толкали друг друга острыми лопатками, чтобы вовремя побежать за палочкой-выручалочкой, и радостно визжать, и падать в теплый белый песок...

Мы едем в актерский клуб. Содержит его Вадим, русский. Клуб так и называется "К Вадиму". Джейн успевает лихо гнать машину и наизусть читать строчки из дневника жены Миклухо-Маклая: "Мой несравненный сегодня почувствовал себя немного лучше. Я молю бога за моего несравненного".

Внуки передали в дар библиотеке все записки деда и бабушки. Их бабушка, дочь австралийского аристократа, писала, что она никогда не забудет Россию, где к ней все были так добры...

...Вадим говорит со своей матушкой по-русски. Матушка упарилась у плиты, фартук на ней весь в масляных пятнах, волосы спрятаны под косынку - белую в черную крапинку косынку: наша косынка-то, родная.

Мне очень странно слышать здесь, в Австралии, где из-за шарообразности планеты люди ходят вниз головой - по отношению к Москве, - говор Вадима:

- Маман, угостим соплеменника пельменями по-стахановски?

Маман очень старается, но пельмени у нее не выходят - они жареные, твердые, да и мяса в них маловато.

Здоровенная, пьяная, краснолицая актриса, присев за столик вместе со своим спутником - крохотным осветителем нищей любительской студии, стала кричать мне:

- Почему они не пустили тебя к папуасам?! Я сейчас закажу разговор с Канберрой! Я позвоню этому нашему подонку Барнсу! Он должен дать тебе визу! Я скажу ему, что он подонок, хоть и министр. Все министры подонки!

Ее спутник оказался маленьким, но крепким. Он взял ее за руку и тихо сказал:

- Не ори, Офелия! Все всё слышат! Ты хочешь заработать кучу неприятностей? Я тебя не прокормлю, ты прожорливая, я не хочу, чтобы тебя отовсюду выперли!

- Я организую свою труппу! - не сдавалась Офелия. - Я сыграю Черчилля - мы с ним похожи! А ты - мышь! Шептун!

По улицам ходили усиленные наряды полиции: на завтра студенты назначили антивоенную демонстрацию. Девушки продавали редким ночным прохожим маленькую брошюрку "Что надо знать, если вы арестованы?". "Ни в коем случае не отвечайте на побои полиции, - напечатано в книжечке. - Не сопротивляйтесь, когда вас забирают. Не вступайте в пререкания с полицией, несмотря на их возможную грубость..."

...В мокром асфальте улиц отражалось небо. Оно казалось жухло-серым, хотя на самом деле рассвет был голубым, высоким и чистым. Лунный серп постепенно таял, контуры его становились размытыми. Я улыбнулся, вспомнив нежный рисунок-шарж Игина на Михаила Светлова. Лунный профиль поэта был так же, как и этот, австралийский, чуть улыбчивым, но очень грустным.

Мы остановились возле подъезда дома Пола Маклая. Паруса лодок в заливе начали оживать, можно было уже различить их цвета: белый, красный, желтый. Грустно и одиноко переаукивались басистые пароходики. Южный Крест был зыбким и каким-то странно электрически переливным. Во дворе тягуче мяукала забытая кошка. Одиноко горело чье-то окно, и сонно ворковали голуби. Солнца еще не было, но его близкое появление угадывалось по тому, как алюминиево холодно высветились редкие облака...

- Знаете, - сказал Пол, - я австралиец, и только австралиец, и я очень, до последней капли, люблю мою родину, но когда при мне говорят о России, я понимаю, что такое ностальгия, и мне так хочется хоть раз увидеть сосну, поле ржи и Волгу, в которой по ночам отражаются звезды...

Из Сиднея я вылетел, окруженный толпой журналистов.

- Вы возненавидели Австралию, мистер Семенов?

- Я полюбил Австралию! Почему я должен возненавидеть Австралию?

- Но ведь вас не пустили в Новую Гвинею!

- А при чем здесь Австралия?!

- Может быть, вы хотите поехать к аборигенам?

- Вы гарантируете, что министерство заморских территорий пустит меня к аборигенам?

- Нет, - ответил Галифакс из "Сидней морнинг стар", - этого, к сожалению, мы вам гарантировать не можем.

- Вы ненавидите министра Барнса?

- Я не испытываю к мистеру Барнсу чувства жаркой любви.

- Правда ли, что вы являетесь советским "агентом 007"?

- Мой кодовый номер 001, - шучу я. - "Советское - значит отличное!"

- Чего вы желаете себе, мистер Семенов?

- Здоровья детям и несколько хороших книг.

- Нет, это мы желаем здоровья вашим детям и несколько хороших книг!

В Сингапуре, поскольку мои "транспортные" деньги кончились, я пересел на пароход "Иван Гончаров". Штормило. По трапу, сброшенному на маленький катер моего друга Чжу Ши - китайского шипшандера, я с трудом взобрался к своим, обнялся с капитаном, пошел есть борщ - красный, горячий, до краев, с чесноком; выпил водки; вошел в маленькую каюту штурмана; упал на койку, уснул и спал двое суток без просыпу...

...В Нагою мы прибыли через восемь дней. В Японии уже было лето - прошло два месяца, как я улетел отсюда. В Нагое меня ждал сюрприз. "Иван Гончаров" менял курс - вместо Владивостока его "завернули" на Алжир! Значит, мне еще два месяца болтаться по морям?! А дома ждут! Надо выполнять свои обязательства издательствам и киностудиям. Что делать?

...Красивый, улыбчивый инспектор портовой полиции, великолепно говорящий по-русски, спросил меня, поднявшись на борт:

- Как вы думаете добираться домой, Семенов-сан, если у вас нет обратной японской визы?

- Знаете, что значит по-русски "мольба"?

- Как правило, у вас молят женщину.

- Значит, вас молить бесполезно? Что же мне делать?

- Нужна взятка.

Инспектор полиции улыбнулся, присел к столу, выпил рюмку коньяку, предложенную капитаном нашего "Ивана Гончарова", милейшим Валентином Георгиевичем Дьяконовым, и повторил:

- Итак, нужна взятка. Ею будет ваша книга, изданная "Хаякава паблишинг хауз".

Улыбка сошла с его лица так же неожиданно, как и появилась:

- Придется вам сейчас звонить к министру юстиции, Семенов-сан. Торопитесь, ибо сегодня пятница, а в воскресенье "Гончаров" уходит отсюда.