Отряды в степи

Часть вторая ПРИШЕЛ ДРАГУН С ФРОНТА

В хмурое зимнее утро из хаты, почти вросшей в землю на самом краю станицы, вышел бравый старший унтер-офицер в суконной драгунской куртке, украшенной желтыми шнурами — тишкетами. Лицо у драгуна было обветренное, глаза живые, смышленые, над губой темнели чуть приподнявшие концы усики. Драгун подставил грудь сердитому ветру, поглядел на взлохмаченное тучами небо, на курившуюся над хатами утреннюю дымку, постучался к соседям. Закричал весело:

— Вы живы, Новиковы?

Филипп, молодой солдат-фронтовик, выглянул в окошко:

— Батя, гляди, Семен Буденный вернулся!

Он опрометью кинулся к двери, откинул засов, выбежал на улицу и крепко обнял драгуна.

И вот они встретились снова, Филипп и Семен Михайлович, через три года в станице Платовской. Войну они прошли порознь, судьба разбросала их по разным фронтам.

Вслед за сыном вышел и степенный бородач Корней Михайлович.

— Давно тебя ждем, Семен…

— Ну как тут живете?

— Живем тревожно, — ответил Корней Михайлович.

— Верно ли, что в правлении все еще сидит атаман?

— Аливинов, чтоб ему было пусто! — Корней Михайлович сплюнул. — И все еще властвует в Великокняжеской окружной атаман. А правда, Семен, что в Петрограде, в Москве уже прочно установилась Советская власть? Тебе об этом известно?

— Известно. Будем и у нас ее устанавливать.

— Богатеи-то за свою землю зубами вцепятся — не захотят отдавать, — вздохнул Корней Михайлович.

— А мы силой возьмем. Надо будет — и головы срубим…

— А поможет кто? Питер да Москва далеко.

— Фронтовиков разве мало вернулось в станицу? — спросил Семен.

— Городовиков вернулся.

Семен Оку Ивановича знал хорошо. Никифоров тоже здесь (с Никифоровым Семен служил в одной дивизии, после революции Семен был председателем, а Никифоров — членом солдатского комитета. Это был молодцеватый подпрапорщик, награжденный за храбрость тремя Георгиевскими солдатскими крестами).

— Была у нас сходка, — продолжал Корней Михайлович. — Никифоров говорил: подождем Семена, приедет, порешим, как лучше нам повернуть за Советскую власть. Ты, он говорил, с большевиками крепко дружил…

— Был у меня в Минске первостатейный учитель, — подтвердил Семен Михайлович, — Михаил Васильевич Михайлов[1], председатель совета.

— А ты тоже в их партии?

— В нашей партии, хочешь, Корней Михайлович, сказать? Пока еще нет. Но стою за Ленина.

Увидев, что Филипп не отрываясь смотрит на его «Георгия» восторженным взглядом, Буденный улыбнулся:

— За что я их получил, в другой раз расскажу. И как они меня от расстрела спасли — тоже после. Сейчас некогда.

Буденный накинул куртку, еще раз улыбнулся, увидя разочарованное лицо Филиппа, попрощался:

— До вечера. Вот что, Филипп, — обратился Семен к жадно слушавшему младшему Новикову. — Собери-ка нынче вечером всех фронтовиков ко мне в хату. Кого сам встречу — сам позову.

Филипп вышел. Мороз сразу прихватил нос и уши. Зима в восемнадцатом была бесснежная, лютая. Ветер подметал начисто лед на застывшем Маныче. Филипп пришел к братьям Сорокиным. Братья были очень похожи друг на друга, хотя и не родились близнецами, старший был бондарем.

— Семен Буденный приехал, просил заходить нынче вечером.

И не успели расспросить братья Сорокины, как Филипп побежал дальше, к Никифорову.

— Семен приехал, вечером просил заходить!

Зашел на почту, к начальнику Лобикову. У Лобикова по случаю смутного времени работы было мало, корреспонденции не было, Филипп сообщил все новости и, прежде чем Лобиков собрался спросить, какие еще Семен принес новости, хлопнул дверью. Зашел к степенному бородачу Долгополову, тоже фронтовику, и к пехотинцу Сердечному… Всех оповестил. Не застал только Оку Городовикова — того дома не оказалось. Назад пошел медленнее, оттирая побелевшие уши, трепля рукавицей нос, отдуваясь от прожигавшего лицо ветра. Под ноги кидались пустолайки, облаяв, прятались по своим дворам.

На крыльце станичного правления стоял атаман, офицер Аливинов, прихлебатель богатеев, ненавистный всей голытьбе. Покосился подозрительно на Филиппа, но не окликнул.

«Скоро тебя спихнем! Повластвовал, хватит, — потирая уши, подумал Филипп. — Чуешь или нет свой конец?»

Аливинов, как видно, не чуял. Вызывал писаря, отдавал распоряжения, ласково пощелкивал по начищенному сапогу плеткой.

Налетел ветер и застучал по железной крыше правления. Тучи опустились ниже.

Буденный встретил неподалеку от правления Оку Городовикова.

— Здорово, Ока!

— Семен! Здравствуй! — обрадовался Ока.

— Давно с фронта?

— Да уж порядочно.

— А я — нынче ночью.

— Как добрался?

— Да нелегко, Ока. Сам знаешь: мешочников — туча, а у меня с собой седло, валенки, винтовка, мешок с едой, только коня не хватает. Залез в Минске в поезд, доехал до Бахмача. В Бахмаче дальше — ни тпру ни ну. Пешком пришел в Конотоп. От Конотопа добирались несколько суток. Сами воду на паровоз доливали, собирали топливо. Через Воронеж, Царицын насилу доехали. А ты, Ока?

Ока, в потрепанной форме казачьего урядника, подтянутый, гибкий, путая слова, быстрым говорком рассказал: от своей казачьей сотни был послан на съезд рабочих, крестьянских и казачьих депутатов. Вернувшись со съезда, Ока присоединился к рабочим, восставшим против правительства Керенского. Рабочее восстание было разгромлено. Если бы Оку поймали, его бы расстреляли на месте. Забинтовав лицо (будто раненый), Ока вскочил на платформу уходившего поезда. Путешествие было нелегким — юнкера хозяйничали на железной дороге. Оку спасла казачья форма урядника — его принимали за своего. В Ростове Городовиков решил раздобыть винтовку — без оружия нынче не проедешь. Отыскав казарму местной казачьей сотни, попросился переночевать. Ему разрешили. Лег на чью-то свободную койку. Едва дождался, пока задремал дневальный. Глухой ночью пробрался на цыпочках в коридор, выбрал винтовку, отсчитал тридцать патронов. Тихонько вышел из казармы. Через полчаса был на вокзале. Как раз отходил поезд. Теперь ищи ветра в поле.

— Вот так и прибежал, — кося хитрым глазом, закончил Городовиков свой рассказ.

…Они познакомились еще до войны, когда Семен вернулся домой, отслужил действительную. Вечером Буденный решил людей посмотреть и себя показать. Взял гармонь и пошел в харчевню — знакомых встретить, узнать станичные новости. Заказал чайку, поиграл на гармони для своего удовольствия, ловя восхищенные взгляды.

Увидел, калмык-казак бродит между столами, не найдет себе места. Поманил пальцем: «Садись, казаче!» Усадил за свой стол. Казак сел с некоторой опаской: драгуны с казаками не дружили.

— Ты кто такой, а? — спросил Семен.

— Ока Городовиков. Живу на хуторе, вернулся со службы, — ответил, смелея, казак. Волосы у него были черные, жесткие, подстрижены коротко, усики маленькие, похожи на щетку.

— Я тоже вернулся со службы. Буденный, — отрекомендовался Семен. Он отложил гармонь, завязался шуточный разговор, на шутки Буденный был мастак. — Ну, лихой рубака, а где ж твои шпоры?

Буденный звякнул драгунскими шпорами под столом. К его удивлению, Ока не остался в долгу — скороговорочкой осадил:

— Но-но, ты полегче! Я без шпор на маневрах скольких драгун с коня стащил за ногу.

— Ого, ты, выходит, бедовый, Ока!

Семен похвалил драгун, Ока — казаков. Спорить вдруг перестали, разговор зашел о еде, о начальстве. Тут уж не было предмета для спора: обворовывали солдат и драгунские и казачьи офицеры и кормили плохо и тут и там. Драгун и казак на этом сошлись — оба ругали царскую службу.

— А придешь после службы домой — и дома нет ни черта, кроме пустой хаты. За хату налог плати, за корову— налог, за курицу — налог, за печную трубу — и за нее тоже налог… Проклятые атаманы!

Вскоре надоело ругать мироедов: стоит ли портить праздник? Семен запел — песен и прибауток у него был неистощимый запас. Растянул гармонь, тряхнул плясовую — Ока пошел в пляс. Семен одобрил — плясал Городовиков хорошо. А как пошел казачий урядник вприсядку, вся харчевня одобряюще загудела.

Расстались Семен с Окой поздно вечером, пообещав встретиться в другое воскресенье. Так завязалась их дружба…

И сейчас они шли рука об руку — драгун с казаком калмыком, беседовали на холодном ветру о самом заветном, о том, что было у каждого на душе.

— Мы за Лениным пойдем. За большевиками. Ленин говорит: надо отобрать у помещиков землю. Мы с тобой кто? Бедняки… А у кого наша земля? У коннозаводчиков. У купцов. У богатеев казаков. Ты нынче вечером, Ока, приходи.

— Приду.

— Всех, кто с нами, с собой забирай.

— Всех приведу, — пообещал Ока и пошел, поеживаясь от задувавшего с Маныча свирепого ветра.

Семен посмотрел Оке вслед: невелик, а сбит плотно. Крепко идет по земле на своих кавалерийских ногах. «И судьбы у нас будто сходные, — подумал Семен, — хотя я русский, Ока — калмык».

— Покушай, Сема, поди, проголодался, — сказала мать, поставив на стол глиняную чашку со щами.

Меланья Никитична села, положив на стол натруженные смуглые руки, стала смотреть, как сын ест. Сколько ночей не спала, все прислушивалась, как ветер громыхает в трубе да воет за Манычем, выходила на улицу, стараясь не разбудить мужа Михаила Ивановича, вглядывалась в беспокойное небо, по которому бежали черные тучи. Все думала: придется ли еще повидаться? Вернется ли Сема живым? Он — любимый. Вырастила четырех сыновей — Емельяна, Дениса, Леньку, Семена; трех дочерей… Сема — любимый. Рос озорником. Подумать только, до чего раз добаловался: свалился в колодец, чуть не захлебнулся. Как сказали ей, Сема тонет, сердце зашлось, казалось бы, жизни не пожалела, отдала бы, чтобы Семочка был жив. А вытащили его, мокрого, — за хворостину взялась. И даже, кажется, отстегала. Чтобы неповадно было баловаться с колодцем…

Семен ел и поглядывал на мать ласковыми, любящими глазами. Ел сосредоточенно, по-солдатски ценя еду, подбирая крошки в ладонь — чтобы ни одна не пропала. Он-то знал: хлеб нелегко достается. «Эх, мама, мама! Хоть ты и хлестала, бывало, хворостиной, но всегда любила меня. Глаза у тебя добрые-добрые, а много уже седины в волосах и морщин немало — жизнь твоя нелегкая…»

Да, нелегко воспитывать ребятишек, не имея земли, скитаясь с хутора на хутор, из станицы в станицу — даже с Дона они всей семьей уходили в поисках счастья. Но и в других местах счастья Буденные не нашли. Воротились обратно. А отец, Михаил Иванович, тот всю жизнь искал правду. Правду против богатеев, купцов, атаманов, да так ее и не нашел, хотя и ходил представителем бедноты чуть не до самого Петербурга.

А вот и жена Семена, Надежда, кутается в платок, глаза блестят: счастливая, что мужа дождалась, могла бы и не дождаться. «Война ведь…» — подумала.

— Нынче вечером, — сказал Семен, — гости к нам будут.

Распахнулась дверь, вбежал замерзший Филипп, доложил:

— Все придут. И Никифоров, и братья Сорокины, и Долгополов, Лобиков и Сердечный, и Николай Кирсанович Баранников, Иванов Иван Васильевич, и Алексей Пантелеевич Безуглов… — Филипп скинул шинель, потер захолодевшие руки, просящим взглядом уставился на Семена: — Ну, как же тебя, Семен Михайлович, твои «Георгии» от расстрела спасли?

— От расстрела? — Надя схватилась за грудь — сердце сразу зашлось. — Семен, да как же это?

Мать тихо охнула. Отец слез с печки, брат Емельян, с чем-то хлопотавший в сенях, зашел, приготовился слушать. Теперь не отвертишься. Надо рассказать.

— Ну что ж… Спервоначала расскажу, как я их заслужил, «Георгии», а после, как чуть было не потерял вместе с ними и голову…

Вот что рассказал Семен в тот день своим близким.

В ноябре 1914 года 18-й Северский драгунский полк, в котором Семен был взводным старшим унтер-офицером пятого эскадрона, действовал западнее Варшавы.

Командир эскадрона ротмистр Крым-Шамхалов (Соколов), из кабардинских князей, приказал Семену выехать на разведку к местечку Бжезины, командуя взводом. А куда же девался командир взвода поручик Улагай? Крым-Шамхалов лишь улыбнулся в ответ на безмолвный вопрос Семена. Семен понял: Улагай, как всегда перед боем, заболел «медвежьей болезнью».

И Семен вместо поручика повел взвод на разведку. Встретил германский обоз, распалился и вышел в решительную атаку. Немцы, что охраняли обоз, растерялись и побросали винтовки. Двух офицеров зарубили драгуны на месте, других двух забрали, а всего привели двести пленных.

За бой под Бжезинами весь взвод наградили медалями, а Семена — Георгиевским крестом 4-й степени. Наградили солдатским крестом и кабардинского князя, хотя все драгуны считали, что уж князь в этом деле совсем ни при чем. Вскоре в дивизию полевая почта доставила журнал «Огонек». Там был напечатан рассказ о лихой атаке. Драгуны читали и удивлялись: все их трофеи преувеличили в десять раз.

— Вот врут? Вот врут так врут! Знатно! — смеялись, разглядывая журнал.

— Зачем в «Огоньке» написали такое? — Семен показал журнал Улагаю.

— Для ободрения духа, — назидательно ответил ему Улагай.

Вскоре полк перебросили на Кавказ (царская Россия тогда воевала и с турками). Перед боями дивизия отдыхала. По-своему отдыхали и офицеры: пили вино, играли безудержно в карты, проигрывали солдатское пропитание и конский фураж. И люди и лошади голодали. Тем не менее каждое утро солдат поднимал сигнал трубы. Вахмистр Хестанов выводил их на строевые занятия. Подхалим перед офицерами, взяточник по призванию, кулак по происхождению, грубое животное с подчиненными — таков был Хестанов.

Солдаты его ненавидели. Жаловались Семену: вымогает последнее. Уже несколько дней кухни не топятся — ни обеда, ни ужина нет. Кони, бедняги, на ногах едва держатся. Как они в бой пойдут?

Что мог сделать Семен? Он много раз говорил с вахмистром. Получал в ответ: «Не твое, унтер, дело». Вахмистр ненавидел Семена, завидовал, особенно после того, как Семен объездил коня по кличке Испанец. Был в эскадроне такой норовистый конь, сладу с ним не было. Одному драгуну ухо откусил, другого лягнул — отнесли в лазарет на носилках, третьему палец оттяпал. Уж на что эскадронный командир Крым-Шамхалов считался знатоком объезжать лошадей, Испанца объездить не смог. А Семен (недаром он на действительной службе окончил в Петербурге школу наездников) Испанца объездил и укротил. Теперь начальство благоволило к Семену, и Хестанов боялся, что Семен займет его место. А Семен презирал рыжего вахмистра за то, что тот давал волю рукам, за то, что наживался на солдатских харчах и на бессловесных тварях — лошадях. У коня, бедняги, живот подведет, а ведь он пожаловаться не может…

И когда зароптали драгуны, что и сегодня не топятся кухни, Семен сказал:

— Вот вахмистр идет. Я ему много раз говорил. А теперь спросите вы сами, только не по одному, все разом…

— Когда нас будут кормить? — закричали солдаты.

Вахмистр побелел, попятился, огляделся — нет ли кого за спиной. На фронте такое бывало: пальнут в спину, и вся недолга. Его подленькая душа ушла в пятки. Но вахмистр тут же нашелся.

— Молчать! — заорал он истошно.

Он знал: нападать на всех — ничего не получится. Надо напасть на одного, отделить от остальных, на одном отыграться. На ком же? Да на унтере, который стремится занять его место. И раньше чем драгуны опомнились, Хестанов подскочил к Семену, замахал кулаками, заорал ему прямо в лицо.

— Это ты научил солдат бунтовать! Ты давно на подозрении, мерзавец!..

Сейчас, когда Семен рассказывал про былое притихшим слушателям, он снова переживал пережитое, видел зверское лицо вахмистра.

— Он ткнул меня кулаком… вот сюда, — показал Семен на скулу. — Я света невзвидел… Развернулся и со всей силы двинул Хестанова. Тот упал и не поднимался… минуту, другую… Я подумал: а вдруг я его убил?..

— Надо бы убить, гада, — сказал Емельян. — У нас одного такого насмерть застукали.

— Ну, а что же дальше? Дальше что было, сынок? — всхлипнув, спросила Меланья Никитична.

— Дальше? А вот что, мама…

Семен продолжал рассказ.

Хестанов очнулся, вскочил. Солдаты было кинулись к нему, Семен закричал: «Только не троньте! Зачем всем страдать из-за этого гада?» Хестанов убежал.

Все знали: пожалуется. Ударить начальника — преступление. В военное время за такое у военно-полевого суда один приговор: смерть.

Раскаялся ли Семен, упрекнул ли себя, что поступил опрометчиво? Нет! Он видел перед собой голодные лица драгун, все в синяках лицо безропотного солдата Кузьменко, вчера избитого вахмистром, заплывший глаз у другого… На суде, по крайней мере, все выяснится: он во весь голос скажет о подвигах вахмистра.

Солдаты молчали. Молчал и Семен. Почему-то вспоминалась сразу вся жизнь — мать, станица, жена, сестренки, хатка их, вросшая в землю… Теперь всему конец.

Вдруг драгун с откушенным ухом тихо сказал:

— А что, драгуны? Ведь не Семен Михайлович вахмистра избил…

— Не Семен Михайлович? А кто же тогда?

Драгун с откушенным ухом продолжал, показав на Кузьменко, избитого вахмистром:

— Да тот, кто и меня, и Кузьменку вчера изуродовал… Господин вахмистр — все слышали — утверждал, что Кузьменко неосторожный солдат, к коню Испанцу вроде меня, грешного, подошел на близкое расстояние. Конь Испанец, вот кто копытом по морде господину вахмистру съездил! Его не дадут в обиду. Ай, молодцы!

Драгуны зашумели: стали обсуждать предложение.

А в это время вернулся вахмистр, весь забинтованный да не один, а с начальством. Солдат выстроили, стали допрашивать. Ни один не сказал, что Хестанова ударил Семен. Все, как один, рапортовали, что вахмистр неосторожно подошел к коню Испанцу на близкое расстояние и… получил копытом по морде.

Взбешенный вахмистр пообещал рассчитаться со всеми и в первую очередь с Семеном.

— Ну, а дальше что было? — не выдержал Филипп.

— Дальше? А вот слушай, что было…

Ночью Семена вызвал к себе Крым-Шамхалов. Он в палатке своей играл в карты. Денщик велел подождать. Шепнул: выиграет князь — подобреет, а проиграет — тогда держись!

Семен знал, что князь не любит солдат отдавать под суд: расправлялся своей властью. «Морду набью, под суд не отдам, меня за это солдаты любят», — хвалился всегда и всем Крым-Шамхалов. Семен прислушался к выкрикам игроков. Выигрывает эскадронный командир или проигрывает? Вдруг он услышал чей-то насмешливый голос:

— Ай да князь! Вот это штука так штука! Буденный… исправнейший унтер-офицер… герой, о котором пишут в газетах, — и вдруг бунтовщик. Под суд! Да что ты, князь? Отдай его мне — взамен дам тебе трех… нет, четырех тебе дам унтеров!

— Позвать Буденного! — приказал Крым-Шамхалов.

— Иди, — шепнул Семену денщик.

Буденный вошел в палатку. Офицеры бросили игру.

— Прибыл по вашему приказанию, ваше высокоблагородие, — отчеканил Семен.

— Ну? Что ты там натворил? — отложив карты в сторону, спросил Крым-Шамхалов.

Был он мрачен — денег возле него на столе почти не оставалось. Значит, в проигрыше.

— Ну? За что избил вахмистра? Ну? Говори!

— Никак нет, не я его бил, вашбродь, — ответил Семен. — На близкое расстояние к коню Испанцу господин вахмистр приблизился. Испанец его и измордовал.

Крым-Шамхалов вскочил. Он был страшен.

— Видали исправного унтера? Такие в пятом году против государя и отечества бунтовали. Офицерам своим в спину стреляли. Пошел вон, мерзавец! Под суд!

Чеканя шаг, Семен вышел из палатки. Сердце у него оборвалось. Вот она, близка смерть.

— И… судили тебя? — спросил Филипп.

— Вначале бежать задумал. Подговорил двоих еще, таких же, как я, горемык, вместе уйти. Да вдруг на первом же переходе — мы шли в город Каро, ближе к фронту— еще до ночлега, с которого я собрался бежать, полк построили в каре. На середину вынесли полковое знамя. Я услышал команду: «Старшему унтер-офицеру Буденному на середину полка галопом, марш!» Я дал шпоры коню, подскакал к командиру полка.

— Полк, смирно!

Адъютант начал читать приказ по дивизии. Сердце вовсе остановилось. Думаю: «Вот оно! Расстрел! И не убежишь! Опоздал!»

Читал адьютант долго, я плохо что понимал, в голове все смешалось. Одно слово понял: расстреляют. «Подлежит расстрелу», — явственно прочитал адъютант.

И так стало тихо, что было слышно, как кони дышат.

И вдруг, я едва понимал, что он такое читает… за честную, мол, и безупречную службу с меня снимут крест, что я получил за Бжезины. А расстрела не будет. Подъехал ко мне адъютант, сорвал крест, аж материя затрещала…

— Сынок ты мой… ненаглядный, — всхлипнула мать. Глаза у ней были полны слез.

Надя закусила до крови губу — боялась, закричит, не дослушав рассказа.

— Ну, а потом, — закончил Семен, — я на турецком фронте вернул обратно свой первый, а к нему еще три прибавил да четыре медали. — Он провел по ним чуть дрожащей от волнения рукой.

— Ну, а как же снова «Георгия» своего вернул да к нему других три прибавил? — спросил Филипп. — Даром ведь не награждают…

— Любопытный ты, — улыбнулся Семен. — Ну что ж, придется и про то рассказать.

— В бою за турецкий город Ван я со своим взводом проник в глубокий тыл противника, атаковал его батарею и захватил три пушки. За это меня вновь наградили «Георгием» 4-й степени.

За атаки под Менделиджем я получил Георгиевский крест 3-й степени.

Наша дивизия быстро двигалась на восток. Мой взвод послали в разведку в район города Бекубэ. Мы увидели караван вьючных верблюдов. Это были турецкие обозы. Выбрав подходящий момент, атаковали караван; вьюки были загружены мукой, сахаром, галетами, хурмой и изюмом. От пленных узнали, что впереди движутся турецкие войска, для них и везли продовольствие. Значит, идти к своим по большой дороге нельзя. Проселочными дорогами взвод прорвался через фронт и присоединился к своей дивизии. При прорыве мы захватили в плен сторожевую заставу турок. В эскадроне обрадовались и удивились. Нас не ждали: приказом по полку взвод исключен был из списков части как без вести пропавший. В тылу противника мы пробыли двадцать два дня. Солдаты получили награды. Получил и я Георгиевский крест 2-й степени.

…Однажды вахмистр сообщил, что командир полка приказал достать «языка», и предложил тянуть жребий. Жребий вытянул я. Со мной должны были пойти четыре солдата. Я выбрал самых надежных.

Без шпор и без шашек, вооруженные винтовками и тесаками, мы глубокой ночью прибыли в распоряжение сторожевого охранения полка и, оставив здесь коноводов, пошли пешком. Шли осторожно, а приблизившись к линии турецкой обороны, начали пробираться вперед ползком. Пробрались к первой линии окопов. Противника не было.

Двинулись ко второй линии — и там никого. Подползли к третьей линии — увидели много турецких солдат: сидят и чай варят. Из окопов дым валит, словно из трубы.

Притаились, но ждали напрасно: ни один турок из окопов не вылез. Огорчаясь той неудачей, повернули обратно; время от времени замирали, прислушивались. Вдруг издалека донесся до нас разговор. Знаком я подал команду. Подползли.

И вдруг увидели винтовки, составленные в козлы. Вокруг винтовок спали турки. Ясно— полевой караул. Разговаривали, видимо, часовой и подчасок. Действовать надо было быстро и тихо: где-нибудь неподалеку наверняка сторожевая застава. Я послал трех солдат схватить часового с подчаском. Они бесшумно обезоружили часовых. Я забрал винтовки спящих, передал своим, а затем на турецком языке скомандовал: «Встать, руки вверх!» Турки вскочили, подняли руки… Мы взяли в плен шесть солдат и одного старшего унтера.

За это всех наградили Георгиевскими крестами. А я получил «Георгия» 1-й степени и таким образом стал полным георгиевским кавалером.