Отряды в степи

Часть четвертая ВПЕРЕД! ТОЛЬКО ВПЕРЕД!

Ночь. Деревья, закутанные в черные тени, тревожно скрипят на ветру. Под ногами шуршит прошлогодняя листва. Темнота такая, что кажется ощутимой: бери ее в руки, будто мокрую тряпку, и выжимай. А дождь, колкий, томительный, идет не переставая, вперемешку со снегом. Достигнув земли, снежинки тут же тают, отчего земля остается черной.

Буденный, придя домой, неожиданно для себя встретил второго своего брата, Дениса, который только что вернулся из Нахичевани, где проходил службу в пехотном полку. Денис сказал, что их полк разбежался, а ему пришлось пешком добираться домой, рискуя попасть в руки белогвардейцев. Рассказал Денис и о том, что казаки хватают солдат, отбирают оружие, а кто сопротивляется, расстреливают на месте.

Сообщив своим родителям и ближайшим соседям об опасности, Буденный посоветовал им уехать из станицы. Сам же оседлал коня и поехал на хутор Козюрин, рассчитывая встретиться с отходящим на Большую Орловку отрядом Никифорова.

С Буденным отправился и Денис, раздобыв где-то себе хорошую лошадь. Когда Буденный выехал на окраину Платовской, к нему присоединилось еще пять всадников: Филипп Новиков, Петр Батеенко, Федор Прасолов, Федор Морозов и Николай Баранников. Каждый из них имел винтовку и по четыре патрона. Буденный был вооружен шашкой и револьвером.

22 февраля группа уже была в хуторе Козюрине. Через два часа к хутору подошел отряд Никифорова. Буденный узнал о ходе боя за брод на реке Маныч. Платовцы дрались храбро, но силы были неравны. Построив отряд в каре, Никифоров в течение нескольких часов отбивался от наседавших бандитов, отступая на хутор Козюрин. Отряд потерял семь человек убитыми. Четырнадцать было ранено. Подобрав убитых и раненых, платовцы продолжали отступать. Семен Михайлович спросил Никифорова, что он намерен делать дальше. Тот ответил, что твердо придерживается своего решения идти на соединение с Орловским и Мартыновским отрядами. Понимая, что его решение правильное, Буденный предложил совершить сначала ночной налет на Платовскую, а иначе белые будут расправляться с ее населением особенно жестоко. Надо спасти жителей от гибели. Но Никифоров не принял предложение Буденного. Тогда Буденный попросил Никифорова дать ему часть всадников для того, чтобы иметь возможность если и не атаковать противника в Платовской, то держать его под постоянным наблюдением, захватывать разъезды и отдельные небольшие группы белых. Однако и на это Никифоров не согласился. Отряд двинулся дальше в направлении Большой Орловки. Мысль о том, что белые могут лишить жизни заложников, не давала покоя Семену Михайловичу.

Группа из семи человек во главе с Семеном Михайловичем осталась в хуторе Козюрине. Буденный решил ограничить свои действия скрытой разведкой. С этой целью, минуя заставы белых, он решил добраться до Платовской, выяснить обстановку в станице и наличие в ней белогвардейских сил.

Ночь группа провела на хуторе, а с рассветом 23 февраля двинулась в направлении калмыцкого поселка Шара-Булук. Не доезжая пяти километров, был обнаружен разъезд противника в составе тринадцати человек. Белые тоже заметили отряд Буденного. Они спешились и открыли оружейный огонь. Буденный повернул на восток в направлении Платовской. Белогвардейцы их не преследовали. Отряд продвинулся километров на двенадцать, и вновь наткнулся на разъезд белых. Белые обстреляли отряд.

К трем часам дня отряд подъехал к небольшому хутору Таврическому. Посоветовались и решили, что надо побывать на хуторе, покормить лошадей да и самим перекусить и разузнать обстановку. Въехали на хутор, заметили оседланных лошадей, привязанных к частоколу. Спросили местных жителей:

— Чьи лошади?

— Белогвардейские.

Оказалось, что в хуторе остановился разъезд белогвардейцев, человек пятнадцать. И все они разошлись по домам и мародерствуют. Семен Михайлович сказал:

— Поворачивай, ребята, к скирде соломы и ставь лошадей. А сами по два бойца — по землянкам. Петр Батеенко остается коноводом. А мы пойдем вперед. Да смотрите поаккуратней, чтобы ни один не ушел. Понятно?

Все кивнули. Группа направилась к одной из землянок. Буденный открыл дверь и видит: сидит за столом бандит спиной к двери и ест вареники. Семен Михайлович моргает: дескать, бей его. Филипп Новиков что есть силы ударил прикладом бандита по голове, аж вареник вылетел у того изо рта. Глиняная миска загремела со стола и вареники рассыпались по полу. Бандит зарычал и свалился на землю. Хозяйка дома показывает на дверь в соседнюю комнату: там еще есть. Буденный понял ее. Дернул дверь комнаты, а там юнкер. Юнкер сразу же поднял руки и молчит. А девушка, к которой он приставал, увидела, что это красные, схватила качалку со стола и со всей силы ударила юнкера по голове. Юнкер сначала присел. Девушка ударила еще раз. Бандит повалился на землю. Буденновцы забрали две винтовки, шашки, патроны и два нагана.

А в другой землянке Николай Кирсанович Баранников споткнулся при входе о шашку.

— Где беляк? — тихо спросил он хозяйку.

Она показала глазами на печь. Баранников заглянул в печь, увидел там белогвардейца.

— А ну, браток, вылезай! — скомандовал Баранников.

А хозяйка увидела, что бандит борщ перевернул, обозлилась, схватила рогач да как двинет им казака.

— Вылезай, дьявол этакий, детей без обеда оставил! — накинула на его шею полотенце и вытащила всего в борще да в саже.

Николай Кирсанович спрашивает у бандита:

— А где твой напарник?

— Он в погребе.

— А ну полезай в погреб и тащи своего друга.

Казак полез в погреб, послышался спор. Баранников крикнул:

— Вылезайте, а то стрелять буду!

Вышли оба и подняли руки.

Семен Михайлович сказал:

— Вот это здорово: пятнадцать лошадей с седлами, винтовки, патроны и шашки. Это хорошие трофеи.

Отряд решил покинуть хутор Таврический. На хуторе скрывались люди, бежавшие от белых из станицы Платовской. Услыхав, что на хутор ворвались красные под командой Буденного и обезоружили беляков, они немедленно явились к Буденному и стали упрашивать взять их в отряд. Решили принять их. Распределили между новыми бойцами захваченных лошадей, оружие и боеприпасы. Бежавшие из Платовской рассказали, что в станице идет кровавая расправа белогвардейцев со сторонниками Советов. Одних крестьян уже расстреляли, другие ждут своей судьбы. Станичное правление забито арестованными. К вечеру отряд буденновцев численностью уже в двадцать четыре человека двинулся в направлении Платовской.

Не доехав до станицы километров шесть, Буденный остановил отряд в балке Малая Бургуста и предложил бойцам следующий план действий: с наступлением темноты двинуться в Платовскую, минуя дороги, на которых могут быть расположены заставы белогвардейцев, пробраться к станичному правлению, бесшумно истребить находящихся там белогвардейцев, освободить заключенных и вооружить их захваченным оружием. Затем полностью очистить станицу от противника.

Бойцы одобрили этот план. Семен Михайлович предупредил всех, что они идут на очень рискованное дело, так как неизвестны силы противника. Поэтому необходимо соблюдать все меры предосторожности. Действовать надо быстро, смело и решительно. Каждый должен драться храбро, не щадя себя. Если же кто чувствует в себе неуверенность или, больше того, трусит, тому лучше не ходить в налет, ибо он может испортить операцию. Все бойцы в один голос заявили, что готовы драться с бандитами насмерть.

С наступлением темноты поднялся ветер и заморосил холодный дождь. Буденновцы продвигались к Платовской степным бездорожьем.

Вот и родная станица. Лишь кое-где видны огоньки, слышны отдельные выстрелы и тревожный лай собак. Буденновцы пересекли небольшую рощицу и вышли к станичному правлению. Площадь слабо освещал огонек. Буденный остановил отряд и приказал спешиться. Подозвал Баранникова и сказал, что вместе с Филиппом Новиковым он разведает, что там около правления.

Семен Михайлович поманил рукой Филиппа, и вдвоем двинулись к зданию правления.

Керосиновый фонарь тускло освещал крыльцо станичного правления и силуэты белогвардейских всадников. Их было человек двадцать пять. Измокшие кони мерзли на ветру и не стояли на месте. Мерзли и всадники. Подняв воротники и засунув руки в рукава, они зябко передергивали плечами и негромко толковали о чем-то между собой. Вырвав из темноты кусок площади у крыльца, фонарь бросал свет на четыре станковых пулемета, хищно выставивших свои приподнятые стволы веером в стороны. Чуть ближе к саду — две конногорные пушки. На лафете одной из них, ссутулившись и обняв коленями винтовку, сидел часовой: не то дремлет, не то задумался.

— Видишь эту фигуру? — спросил Филиппа Семен Михайлович. — Подберись к нему и аккуратненько стукни, но так, чтобы он не пикнул, гад. А потом надо потушить фонарь. Делай все быстро. Ясно?

Филипп кивнул головой.

— Только действуй сразу, — продолжает шепотом Буденный. — Фонарь погасишь — это для нас сигналом будет, да гляди в оба, как кошка в темноте, под свои же клинки не угоди.

И Семен Михайлович легонько толкнул Филиппа в ночь.

Буденный вернулся к отряду.

— Как Филипп фонарь погасит — конная атака группы, — сказал Семен Михайлович Николаю Баранникову.

Филиппу стало как-то не по себе, но не от страха. Он понимал важность возложенного на него поручения, понимал, что сейчас только от него зависит успех операции всего отряда. Шагал он легко, осторожно ступая на пятку и будто перекатываясь затем на носок.

«Только бы не оступиться в этой проклятущей темноте и грязи», — думал он. Ведь любой хрустнувший неосторожно сучок, любой камешек, попавшийся некстати под ногу, мог сорвать все дело, привести к катастрофе. До часового по прямому было шагов тридцать. Но Филипп взял в сторону, чтобы подкрасться к нему против ветра. «Будет не так слышно, в случае чего», — соображал он, не сводя напряженного взгляда с затылка бандита. И, кроме этого ненавистного затылка, прикрытого меховой шапкой, Филипп ничего не видел вокруг. С каждым шагом он становился ближе к цели.

Но что это? Часовой вдруг клюнул головой в колени. Нет, обошлось, не обернулся, а, распрямившись, вновь оперся о винтовку. К дождевым холодным каплям, струившимся по лицу Филиппа, добавились такие же капли холодного пота. Вытирать лицо некогда, да и нечем. Обеими руками Филипп цепко сжимал винтовку. До бандита два последних шага, самых длинных и трудных, Филиппу кажется, что он слышит, как дышит часовой. Мгновение, еще раз приглядывается к голове, чтобы удар пришелся точнее, замахивается прикладом и с каким-то хрипом бьет им по цели.

Бандит какую-то долю секунды сидит, а затем медленно сползает с лафета на бок. Остается хоть и менее трудное, но самое главное — фонарь. Фонарь горит по другую сторону входа, в станичное правление. Филипп решает подойти к нему в открытую, спокойно. «Пусть они думают, что это идет свой», — решает он. Вот и последняя цель ночного рейда. Филипп бросается к фонарю и с яростью хлещет плетью по его стеклам. Вспыхнув в последний раз, гаснет, и все вокруг погружается в кромешную тьму, словно кто-то накрыл всю площадь у крыльца огромной шапкой.

Все дальнейшее произошло исключительно быстро и четко.

Прасолов, Нечепуренко, Морозов, Баранников и другие всадники ринулись на белогвардейцев из темноты так быстро и стремительно, что те даже ничего не успели понять. Впереди с клинком наголо мчался на своем коне Буденный, отстал от него на полголовы его брат Денис. Ржание коней, всплески грязи в лужах, звон клинков…

В помещении, где толпились арестованные, звякнул замок, и открылась дверь.

— Выходите.

— Ну вот и за нами смерть пришла, — тоскливо вздохнул кто-то.

— Оно, может, ночью и не так страшно смерть принять, — отозвался другой.

— Хоть днем, хоть ночью, а помирать-то ох как неохота!

Конвоиры начали связывать обреченных на смерть людей парами и подталкивать к выходу.

Через входную дверь пахнуло свежестью, неуловимым запахом приближающейся на Дону весны. Тяжелая смерть! Но как невыносима ты, смерть, вот сейчас, на пороге весны, на пороге новой жизни. Так хотелось этим обреченным начать жить по-новому, по-весеннему радостно, свободно…

— Эй, братцы! Свободные вы! Это мы, красные, выходите все, — загремел голос, по которому многие узнали Семена Михайловича.

Подоспевший Баранников, Денис Буденный и другие начали помогать смертникам быстрее освободиться от веревок и ремней, которыми они были связаны. Сообразив, что происходит, освобожденные набросились на растерявшихся конвойных, и их участь быстро была решена.

Когда с белогвардейцами было покончено, Филипп вскочил на станичное крыльцо. Там уже стоял Семен Михайлович.

— Друзья наши и товарищи, — радостно заговорил Семен Михайлович, — дорогие вы наши, свободны вы! Развязывайтесь скорее! Бейте гадов! — Буденный подозвал Баранникова: — Ты, Николай Кирсанович, заканчивай здесь, а мы пойдем в казармы. Там небось полно этих гадов. Пока не опомнились — разделаемся и с ними.

Захватив Дениса, Прасолова, Морозова, Нечепуренко и Новикова, Семен Михайлович побежал к казармам, приказав и остальным бойцам отряда следовать за ним. Семен Михайлович подошел к двери казармы и заглянул в щель. Часового внутри не оказалось. Тогда он, держа наган наготове, приоткрыл дверь.

Винным перегаром пахнуло из казармы так, что Семен Михайлович даже покрутил носом. Буденный огляделся. На столе коптила керосиновая лампа. На нарах развалились спящие белогвардейцы, а их шашки и винтовки стоят в пирамиде в углу. Семен Михайлович подал знак, а когда бойцы приблизились, тихо приказал:

— Заходите в казарму, выстройтесь в шеренгу, приготовьтесь к стрельбе.

Сам он тоже зашел в помещение, прибавил огоньку в лампе да как крикнет на всю казарму:

— Подъем… Подъем, дорогие защитники царя-батюшки…

С наганом в руке, готовый пристрелить на месте любого, кто вздумал бы оказать сопротивление, Семен Михайлович быстро шагнул к пирамиде с оружием и, повернувшись к ней спиной, громко заговорил:

— Думали, невинная кровь наших замученных матерей и детей даром вам пройдет? Думали, Советская власть на вас управы не найдет? Давай поднимайтесь! Пришла пора расплачиваться за вашу проклятую работу.

Арестованных белобандитов построили.

— Именем революции, — объявил Буденный, — за невинную кровь народа, что они пролили здесь, приказываю расстрелять этих гадов.

Тут же, за казармой, был приведен этот справедливый приговор в исполнение.

Отряд собрался у здания станичного правления, вновь ставшего теперь помещением Революционного комитета.

— Семен Михайлович, — доложил Баранников подошедшему Буденному, — кто уцелел, всех освободили, человек четыреста. Да, видишь, не расходятся. Это ведь большинство платовских и из ближних хуторов. В отряд к тебе просятся. Что с ними делать?

— Что делать? Немедленно вооружать, сажать на коней и вместе с ними добивать гадов. Их небось еще полная станица.

Сам Семен Михайлович в ту ночь развернул прямо-таки бурную деятельность. Он разбивал прибывших добровольцев на роты, часть людей посадил на лошадей и образовал из них эскадрон. Делил трофейное оружие, назначал старших, давал указания — словом, успевал повсюду.

Вскоре в разных концах Платовской загремели выстрелы.

— Я ж говорил, что здесь полно гадов, — усмехнулся Семен Михайлович.

Белогвардейцев, должно быть, действительно было полно. Они к вечеру расползлись, как клопы, по всей станице. Это и затруднило их ликвидацию, но, с другой стороны, и облегчило. Разрозненные группы, слыша стрельбу, не понимали, в чем дело, что происходит в покоренной, как им казалось, станице. И вот, заслышав стрельбу, они целыми группами начали стекаться на центральную площадь, к станичному правлению.

Здесь их ждали бойцы Буденного. Растерянные, почти без сопротивления, бандиты складывали оружие. Их отправляли под замок и надежную охрану, туда, где еще час назад томились жители станицы в ожидании расстрела. Их коней и оружие тут же раздавали жаждущим добровольцам.

Отряд Семена Михайловича в эту ночь уничтожил не менее 350 белогвардейцев, захватил трофеи: два конногорных орудия, 300 снарядов, четыре пулемета и 60 тысяч патронов. Но, пожалуй, больше всего обрадовался Буденный, когда ему доложили о захваченных 270 лошадях с седлами. Семен Михайлович улыбнулся в усы.

— Вот это дело, добавим их к нашим двадцати четырем — будет в отряде триста лошадей.

— Двести девяносто четыре, — поспешил уточнить Филипп.

— Вечно ты, Филипп, со своей точностью. Шесть коней не в счет.

Всех конников Семен Михайлович собрал в эскадрон. Своим командиром и заместителем Буденного кавалеристы единодушно избрали Николая Кирсановича Баранникова.

Чем больше светало, тем мрачнее становилась картина хозяйничанья белобандитов в Платовской. К слезам радости встречи невольно примешивались слезы горечи и гнева.

Полуразрушенные и разрушенные землянки, а главное, сотни замученных и расстрелянных земляков взывали к мщению.

Далеко не всех бандитов удалось выловить ночью. Многие из них под покровом темноты скрылись в Великокняжеской. Не удалось захватить генерала Гнилорыбова и его главных палачей — Аливинова и Кубрака Ункинова.

— Подлые трусы, — ругался Семен Михайлович. — Банду свою бросили и сбежали. Да недолго им бегать. Сколько ни прячься, а от народа не укроешься, народ все видит, выловит, притянет к ответу.

Однако тот факт, что большой группе белобандитов удалось удрать из Платовской, заставил Семена Михайловича насторожиться.

Нужно было ждать нового визита Гнилорыбова и его банды.

Буденный быстро снарядил гонца в слободу Большую Орловку на розыски Никифорова, чтобы сообщить ему об освобождении родной станицы. На колокольне он организовал пост и приказал круглосуточно вести наблюдение за дорогой, идущей из Великокняжеской в Платовскую. Всех жителей, которые только могли, Буденный просил отправиться на рытье окопов и укрепление подступов к станице.

Жители Платовской так боялись нового набега гнилорыбовской банды, что с большой охотой выполняли все, о чем их просил Семен Михайлович. А дел все прибавлялось и прибавлялось. Но самым тяжелым оказались похороны жителей Платовской, замученных белогвардейцами.

Уже знали, что отцов Семена Михайловича и Филиппа видели в группах арестованных, обреченных на смерть. Истерзанный труп отца Филиппа разыскали и захоронили вместе с другими жертвами. Судьба Михаила Ивановича, отца Семена Михайловича, оставалась неизвестной.

Все новые и новые люди шли в здание Революционного комитета, где сейчас располагался штаб буденновского отряда. Кто просил записать его в отряд, кто хотел узнать что-нибудь о пропавших, кто спрашивал, отобьем ли мы Платовскую, если на нее вновь обрушится Гнилорыбов.

Особенно потрясла Семена Михайловича смерть Дмитрия Сорокина.

— Какая бессмысленная гибель! — сокрушался Семен Михайлович. — А какой замечательный человек был, какое сердце…

К вечеру в этот день стало известно и еще об одной трагедии, разыгравшейся на Шара-Булукском хуторе. Когда первый бой на берегу Маныча у зимовника Буга был проигран и Никифоров начал отходить к слободе Большая Орловка, несколько бойцов не смогли пробиться к отряду и отступили к Шара-Булуку, рассчитывая укрыться в нем. Среди них было и три платовских жителя — Петр Болдарев, Яков Болданов и Филипп Загниборода.

Однако на хуторе оказались белые. Поняв свою оплошность, Болдарев, Болданов и Загниборода начали обходить хутор. Но белые заметили и набросились на них. Бойцы вскочили в ближайший скотный сарай и начали из него отстреливаться. Сарай был саманный с соломенной крышей. Видя, что трое бойцов дерутся храбро, белые подожгли сарай.

Но, несмотря на огонь, отважная тройка продолжала вести неравный бой, уничтожая метким выстрелом то одного, то другого бандита. Только когда от жары и дыма уже нельзя было дышать, бойцы выскочили из пламени и ринулись на врага в лобовую атаку. Белые бросились было бежать, но тут в бой вмешалась их новая большая группа уже на лошадях. Красные бойцы и тут не сдались, а укрылись в пустующей землянке. Белые окружили землянку и начали стрелять через окна. Партизаны ответили метким огнем и уложили еще несколько бандитов.

На рассвете отважные воины через выбитое окно увидели группу белых, человек десять. Они открыли огонь, уложив троих белогвардейцев. А остальные разбежались. Воспользовавшись этим, бойцы кинулись из землянки. Но не успели сделать и несколько шагов, как увидели, что со всех сторон на них бегут белогвардейцы. Отважная тройка не пала духом и в этот момент.

Красные бойцы заняли круговую оборону и повели прицельный огонь. Стреляли до тех пор, пока не вышли все патроны. Белогвардейцы, видя это, все же не решились кинуться на храбрецов, а начали кричать, чтобы они сдались. Бойцы подняли руки, но когда расхрабрившиеся бандиты подошли к ним вплотную, они с криком «Бей белых гадов!» бросились на них в штыки и начали наносить удары направо и налево.

Только будучи тяжело раненными, Болдарев, Болданов и Загниборода вынуждены были прекратить этот неравный бой. Тогда белобандиты схватили бойцов и зверски расправились с ними. Петру Болдареву и Филиппу Загнибороде они обрезали уши и нос, отрубили руки и ноги. Калмыка Якова Болданова оттащили в карьер, где добывалась глина, и бросили его туда на мучительную смерть.

…До глубокой ночи горел огонь в здании Революционного комитета, где Семен Михайлович, выслушивая рассказы о чудовищных зверствах белых, решал текущие дела станичников, готовился к достойной встрече врагов революции, если они вздумают повторить свой налет на Платовскую.

Рассвет следующего дня застал первых бойцов буденновского отряда — Баранникова, Прасолова, Морозова, Нечепуренко, Дениса Буденного и Новикова — спящими на лавках и столах все в том же помещении ревкома. День обещал быть хорошим, погожим. Напоив коней и накормив их, буденновцы собрались заняться собственным завтраком, когда с шумом распахнулась входная дверь и один из бойцов, несших с товарищем в этот час дежурство на колокольне, испуганно закричал с порога:

— Семен Михайлович, с Великокняжеской в Платовскую едут подводы с пехотой и конница.

— Много? — быстро спросил Семен Михайлович.

— Много… Вся дорога запружена, — отвечал взволнованный боец.

Быстро выскочив из комнаты, Буденный сам поднялся на колокольню и, достав бинокль, принялся разглядывать дорогу. Дозорные были правы. К Платовской приближалась пехота и конница.

Буденный приказал ударить в набат. По боевой тревоге весь многочисленный отряд быстро собрался на площади.

Поднявшись на крыльцо, Семен Михайлович обратился к бойцам с речью:

— Если не хотите новой резни и новых жертв, надо биться с врагом всем до единого, и биться до последней возможности…

Прибежавший с колокольни связной доложил Семену Михайловичу, что колонна продолжает свое движение, а впереди нее они заметили небольшие конные дозоры.

— А велики ли их дозоры? — спросил Буденный.

— По три всадника, — ответил связной.

Тогда Буденный оставил за себя Баранникова, приказав ему готовиться к бою, а сам, захватив двух бойцов, скрытно выехал навстречу дозорам.

Кто приближался к Платовской — свои или враг, красные или белые? Не было в тот день в станице человека, который не задавал бы себе этого вопроса.

Тревожным и неспокойным было то время… Красные боевые отряды возникали в те дни повсеместно. Но и белые контрреволюционные силы не выжидали. Не было ни фронта, ни тыла. Фронт был везде. Он проходил не только по границам районов. Фронт делил порой даже отдельные семьи: сын — за красных, отец — за белых, старший брат — за старые порядки, а младший — за жизнь по-новому, без кулаков, мироедов и атаманов. Где уж здесь было сразу разобраться в обстановке, правильно решить, кто подходит к Платовской!

Семен Михайлович с двумя бойцами пробрался к Куцей Балке и спустился в нее. Разведчики замаскировались и начали поджидать приближение разъезда. Кони замерли, винтовки проверены и лежат на луках седел. Нервы напряжены до предела.

— Без сигнала — ни шагу, — предупредил бойцов Буденный. — Если свои — хорошо, а если враги — их захватим без шума и быстро назад. На главные силы противника нападем неожиданно, пока они не приготовлены к бою.

Дозор приближавшегося отряда также осторожно спустился в балку и начал медленно продвигаться вперед. Семен Михайлович схватил бинокль и начал быстро наводить на резкость. Вот в поле зрения появилась голова лошади, вот и всадник — напряженное лицо, но на шапке… на шапке была пришита матерчатая полоса красного цвета, цвета революции.

— Свои! — радостно вскрикнул Семен Михайлович, вытирая вспотевшее от напряжения лицо. — Красные, — повторил он. Сорвал с головы фуражку и, размахивая ею, двинул коня навстречу дозору.

К Платовской шел отряд красногвардейцев под командой товарища Степанова. Отряд выбил белых из Великокняжеской и теперь спешил в Платовскую, думая, что в ней враг.

Через двадцать минут буденновцы уже обнимали братьев по оружию.

Жители станицы нарасхват приглашали их к себе в гости.

Вместе с отрядом красногвардейцев в Платовскую вернулся и отец Семена Михайловича. В Великокняжеской его опознали, арестовали и бросили в тюрьму, в камеру смертников. На этот раз от смерти его освободили красногвардейцы.

На следующий день красногвардейский отряд покинул станицу Платовскую. Но через день вернулся домой отряд Никифорова, и вернулся не один. Из Большой Орловки вместе с ним в Платовскую пришел отряд Ковалева, а из Большой Мартыновки — отряд Сытникова.

— Ну, нашего полку прибыло! Здорово, есть теперь кому биться за власть Советов, — порадовался Семен Михайлович. — Надо только объединить силы, надо, чтобы у нас было единое красное командование.

Когда отряд отходил от Маныча, едва не погиб Ока Иванович Городовиков, столкнувшись с белогвардейцами генерала Попова.

— Коня моего подбили из пулемета, — рассказывал об этом Ока Иванович, — меня окружили. Один беляк замахнулся шашкой. Вдруг кто-то скомандовал: «Отставить! Это Городовиков». Наверное, считали меня важной, персоной. Приволокли в штаб, к Попову. Попов ухмыльнулся. Я ждал: что же дальше? «Городовикова я расстреляю», — сказал Попов.

Офицеры за спиной генерала одобрительно загудели.

— Но, на мое счастье, — продолжал Городовиков, — дежурный по караулу был мой земляк. Ночью мы сговорились с ним бежать вместе. Уговорил я и братьев Адучиновых. Ночью земляк меня выпустил, лошади были готовы, мы выехали вчетвером за околицу… Ночь была темная, хоть глаз выколи.

— Значит, тебя Попов за большое начальство счел? — спросил Буденный.

— Великой персоной считает, за мою голову сумасшедшие деньги дает, — засмеялся Ока.

Пришел записаться в отряд рядовой артиллерист царской армии, смуглый крепкий Федор Морозов.

Когда он вернулся в Платовскую, станичники подшучивали, что он как был рядовым, так и остался. Морозов только посмеивался. Уж он-то хорошо знал, что начальство его невзлюбило, поэтому и остался он рядовым.

Записываясь в отряд Буденного, обычно словоохотливый Морозов посерьезнел: вот это настоящее дело.

С ближайшего хутора Крепянки прибежал молодой парнишка Гриша Пивнев, умолял Буденного принять его в кавалерию.

— Да у тебя же нет ни коня, ни шашки, — убеждал страстного кавалериста Семен Михайлович. — Записывайся в пехоту.

Он знал семью Пивнева: бедняки, девять ребят, все батрачили с восьмилетнего возраста. Гриша служил у калмыцкого попа конюхом.

Пивнев не унимался:

— Коня достану, седло достану, шашку достану сам, пиши в кавалерию!

— Ишь ты какой! — усмехнулся Буденный. — Ну что ж! Раздобудешь коня — приходи.

Через два дня, когда вокруг Платовской все население— и старый и малый, и женщины и дети — рыли укрепления, Гриша явился на хорошей лошади при полном вооружении.

— Видите, конь у меня какой, Семен Михайлович?

— Где достал?

— У своего попа отобрал. Даром я ему десять лет пятки чесал? А вот и шашка…

Гриша повертел шашкой над головой.

— Рубить, поди, не умеешь, — усомнился Семен Михайлович.

— Не умею! — согласился с ним Гриша. — Да я и кашу когда-то есть не умел — научился. И рубить научусь, вот увидите.

Буденный посмотрел на его разгоряченное, просящее лицо, подумал, что, не обучившись как следует, этот славный парень может пропасть в первой же схватке с врагом, и решил придержать его пока при себе.

— Филипп, запиши в отряд Пивнева.

До чего же был счастлив Гриша!

Конники сторожевой заставы привели под конвоем трех казаков.

— Прими, Семен Михайлович, пленных.

— Где взяли? — спросил Буденный, оглядывая стоящего впереди чубатого казака со смелым, открытым лицом.

— Да нигде их не брали — сами пришли.

— Перебежчики, значит? Почему вы пришли? — спросил Буденный чубатого.

— Не хотел воевать. Вы — свои, — ответил казак.

— Фамилия?

— Стрепухов.

— А против белых, тех, с кем был вместе вчера, ты пойдешь, Стрепухов?

Помолчав, казак ответил:

— Пойду!

— Почему?

— Больно много зла они натворили. Не люди — зверье. — Он показал на свежие могилы. — Глядеть больше на зверства их не могу.

— И… дружки твои так же думают?

— Да. Мы договорились к тебе перейти.

— Меня разве знаете?

— А кто же не знает тебя, кавалер? Служил и я в армии. Был на фронте, сам хоть я и казак, но нет у меня ничегошеньки. Надо мной многие казаки смеялись: ты, мол, гол как сокол. А тут друзья подсказали мне, что неподалеку отряд красного командира Буденного. Вот я и задумал к тебе перейти да подговорил дружков. А теперь воля ваша, что хотите, то с нами и делайте.

— Не было случая, чтобы казак против казака воевал! — закричали бойцы. — Расстрелять его, пока зла нам не сделал!

— Нет, товарищи, — возразил Семен Михайлович, — казак казаку — рознь. Один богач, кулак, атаман, а то и настоящий помещик, другой — бедняк. Мы воюем не против казаков, а против господ, кулаков. Выходит, человек с оружием к нам перебежал, а мы его расстреливать станем? У нас этого, братцы, быть не может. Верю тебе, Стрепухов, — сказал твердо. — Верю и в то, — продолжал Семен Михайлович, — что не все казаки против нас. А за то, что обидели вас мои хлопцы, не обессудьте. Люто злы на белогвардейцев ребята…

— А мы не сердимся, — сказал Стрепухов.

— Коней привели?

— Кони с нами были. Только вот… — опустив голову, замялся казак.

Буденный понял: коней отобрали. Приказал:

— Вернуть коней казакам. Записать их в отряд.

— Ну, казаки, — сказал он перебежчикам, — теперь искупайте вину свою перед ними. — И Буденный кивнул в сторону свежих могил.

Подозвав командира взвода Григория Маслака, Семен Михайлович предложил ему взять к себе Стрепухова. Маслак согласился.

В первом же бою под хутором Дальним Стрепухов зарубил двух белогвардейцев, захватил двух трофейных копей, две винтовки и, что в те времена было особенно ценным, сотню патронов.

Доложили Семену Михайловичу. Тот сказал:

— Вот видите? Хороший боец, будет и командиром.

Повсюду были выставлены конные дозоры. Филипп Новиков разводил их на месте, непрерывно объезжал, проверял и ночью и днем. Нужно было быть начеку. Белогвардейцы могли снова нагрянуть на станицу.

В доме у Буденных Михаил Иванович сооружал подобие рогатки, с которой ходят на медведя.

— Зачем тебе? Винтовку возьми. — Семен Михайлович протянул отцу винтовку.

— Мне рогатина да вилы сподручнее, — ответил Михаил Иванович. Его морщинистое лицо было полно решимости. Самого мирного человека могут озлобить белые гады.

— Дай лучше мне винтовку, Семен, — попросил братишка Ленька.

— Господи, чего захотел! — всплеснула руками Меланья Никитична.

— Пойду воевать!

— Ты еще малолеток, — улыбнулся Семен, дохлебывая пустые щи.

— А что, малолеткам и воевать нельзя? Малолеткам, значит, ждать, пока их за шкирку возьмут белые гады да лбом, да об стенку — и вдребезги? Так, по-твоему, Семен? Да? Ты меня не возьмешь, другие возьмут! Я к Никифорову подамся! Черт с ним, в пехоту пойду, раз не хочешь брать меня в кавалерию!

Даже уши Ленькины разгорелись, до чего рассердился на старшего брата. «Все братья Буденные воюют, кроме тебя, — подумалось Семену. — Емельян — у Никифорова. Денис стоит за станицей в дозоре. Отец вот и тот готовит оружие по возрасту. Да, поднялась вся станица. Поняли, как и Ленька, хоть малолеток: допусти снова белых, не пожалеют они ни женщин, ни стариков. Все видели, как они зверствуют».

Семен поднялся.

— Уже уходишь? — с тревогой спросила мать.

— Пора.

— Что же это будет-то, а?

— А будет то, что в обиду больше вас не дадим, — сказал сын. — Обороняться будем до крайней возможности. А уходить придется — всех вас с собой заберем. Не оставим.

Недавно разведчики во главе с Морозовым обнаружили крупную кавалерийскую белогвардейскую часть. Это было на хуторе Кругляков.

Так как воды в колодцах не могло хватить на всех лошадей такой большой части, Морозов решил: белоказакам придется поить лошадей в пруду.

Ночью разведчики выкопали у пруда окопчик, замаскировали его и стали вести наблюдение. К трем часам дня казаки вывели поить лошадей.

Морозов послал донесение Буденному. Семен Михайлович приказал Городовикову, Баранникову и Морозову подготовить бойцов к наступлению и ждать особого распоряжения. На следующее утро Буденный и Городовиков поехали выбрать скрытое место для размещения кавалерии. Около пруда была большая, не совсем крутая балка, и оттуда можно было легко и скрытно начать атаку. Буденный собрал всех командиров и объявил, что для наступления будет дан условный знак: в нужный момент Буденный выхватит из ножен клинок, поднимет его вверх и быстро опустит. Атака начнется без выстрела, чтобы не дать возможности белогвардейцам вооружиться и оказать сопротивление.

В три часа, как обычно, белогвардейцы повели лошадей на водопой. Вот теперь можно было начать атаку. От наблюдательного пункта Семену Михайловичу метров сто пятьдесят пришлось ползти на животе, чтобы незамеченным попасть в овраг. В овраге сели на лошадей и подъехали к пруду, и здесь бросились в атаку. Часть кавалеристов, во главе с Буденным, кинулась к хутору. Белые спокойно занимались кто чем: чистили седла, оружие, стирали белье. Увидели красных конников — поднялась паника. Белые стали разбегаться кто куда. Буденновцы не давали им опомниться.

Командир полка, полковник, засел в доме священника, где располагался штаб, и долго отстреливался, не желая сдаваться в плен. Убедившись, что сопротивление бесполезно, он застрелился.

А Городовиков ударил по тем, что привели на водопой лошадей. Уцелевшие казаки запрятались в густые заросли камыша.

Один буденновец подъехал к пруду обмыть раненую руку. Присел на корточки. В этот момент кто-то чихнул. Боец поднялся, посмотрел кругом — никого нет. Вдруг кто-то еще раз чихнул и бултыхнулся. Боец поднялся и стал осматривать камыш. Видит, там что-то чернеет. Присмотрелся, а это головы белогвардейцев. Беляки сидели по горло в воде. Буденновец крикнул своим товарищам:

— Заезжайте, тут много рыбы, не спугнуть бы ее!

А кавалеристы в ответ:

— Куда тебе рыбачить? У тебя вон как рука поранена. Давай перевяжем.

Боец свое. Посматривает на воду.

Морозов подъехал и спрашивает:

— Где же рыба?

Боец показал на камыш. Морозов догадался, в чем дело, и скомандовал:

— А ну, рыбаки, вылезайте.

Молчание.

Морозов повторил приказание — опять молчание.

Ну, тогда уж ударили пулеметы. Между двумя очередями из воды поднялся мокрый белогвардеец весь в тине, закричал, что сдается.

«Рыбу» из пруда выловили. Белогвардейцам приказали одеть белье и построиться. Их оказалось семьдесят человек. Повели на хутор к Буденному. Доложили.

— Что за рыбаки? Кто вы такие? — спросил Буденный.

Назвали полк.

— Будете воевать?

— Нет, господин Буденный.

— Я вас отпущу, — удивив всех, сказал Буденный. — С условием: больше воевать с нами не будете и скажете всем своим, что пленных мы не расстреливаем, а отпускаем домой. У ваших генералов законы варварские, они наших пленных расстреливают. И потом, я не господин, понятно? Выписать им удостоверения! — крикнул Буденный Новикову.

Пленные не верили своему счастью. Плакали. Им думалось: а вдруг все же их расстреляют?

— Если кто из вас попадется в плен, — предупредил Буденный, — второй раз пощады не ждите.

При разгроме белогвардейской части на хуторе Кругляков было захвачено четыре орудия, девять пулеметов, двадцать тысяч патронов, сорок повозок с военным имуществом и около двухсот лошадей с седлами.

В этом бою отличились Гриша Пивнев, Алексей Безуглов и Денис Буденный.

Одним из ближайших сподвижников Буденного был Николай Кирсанович Баранников.

С 1914 по 1917 год он по призыву служил в артиллерии старой армии старшим унтер-офицером.

В 1918 году, в первых числах января, он пришел в станицу Платовскую, и как только узнал, что Семен Михайлович формирует партизанский кавалерийский отряд для борьбы с белогвардейцами, немедленно вступил в него.

Николай Кирсанович показал себя в первых боях бесстрашным, умелым и волевым командиром.

Было так.

Белогвардейцы, потеряв важную железнодорожную станцию Гашун, решили во что бы то ни стало отбить ее. Они открыли сильный артиллерийский огонь не только из расположенных в укрытиях пушек, но и с подошедшего на сравнительно близкое расстояние к красным окопам бронепоезда, повели ожесточенное наступление.

Атака превосходящих частей белых была отбита красными боевыми частями.

Наши части увлеклись преследованием неприятеля, отступавшего довольно быстро, и как-то не заметили, что с левого фланга, как раз со стороны ведущего тяжелый бой эскадрона Баранникова, внезапно появилась сильная белогвардейская конная группа в составе двух полков.

Два прекрасно вооруженных полка против одного эскадрона Баранникова…

Вихрем мчались белые, рассчитывая с налета смять и уничтожить малочисленный отряд красных конников. Но не таков был Баранников, чтобы растеряться или испугаться.

Николай Кирсанович тут же развернул эскадрон, собрав все свои пулеметы в одну группу, и открыл огонь.

Он послал связного к расположенному скрытно за станцией основному отряду. Отрядом командовал Семен Михайлович Буденный. Он поднял красных конников в атаку. Это решило судьбу боя. Белогвардейцы кинулись врассыпную.

После этого, спохватившись, белые плотно обложили район станции Гашун, умело замаскировали орудия. В темноте они пытались просочиться в боевые порядки красного отряда.

Темная осенняя ночь и плохая погода способствовали успеху белых.

Заместитель командира полка Ока Иванович Городовиков приказал Баранникову разведать обстановку.

Разведчики тронули коней. Вскоре Баранников оказался впереди всех. Он внимательно присматривался к вспышкам орудий белогвардейцев и быстро установил их примерное расположение. Послав связного с донесением обратно в эскадрон, Баранников на полном скаку ворвался на батарею противника. Огнем управлял офицер, удобно устроившийся на передке одного из орудий.

Баранников осадил коня и грозно спросил:

— Куда стреляешь?

Оробевший офицер едва успел ответить: «Веду огонь по красным», как был зарублен Баранниковым.

Артиллеристы прекратили огонь.

— Чего стоите? — закричал Баранников. — А ну поворачивайте орудия!

Перепуганные артиллеристы повернули орудия и перенесли огонь на своих.

Рассветало… Оставив несколько бойцов для присмотра за артиллеристами, Баранников с другими разведчиками кинулся в тыл к белогвардейцам.

Беляки потеряли немало офицеров и солдат, оставили на поле боя орудия и пулеметы.

В результате противник был отброшен на тридцать километров.

В этом бою произошел любопытный случай. Белогвардейцы настолько потеряли всякую ориентировку, что даже после боя, когда наша кавалерия стала строиться, один из белых казаков встал в строй эскадрона Баранникова.

— Ты какого полка? — задали ему вопрос.

Белогвардеец лихо отрапортовал:

— Пятого казачьего Романовского полка, первой сотни, казак Болдырев.

Тут к нему подскочил командир взвода Белик и приказал сдать оружие. Казак стал кричать:

— Братцы, вы что, не узнаете меня, что ли? Я ведь Болдырев, казак первой сотни.

Партизан вырвал у него винтовку, стащил с лошади. Только теперь казак понял, что с ним произошло.

После боя Буденный собрал командиров полков и эскадронов. Каждый командир докладывал, что произошло в подразделении. Дошла очередь до Баранникова. Он вскочил с места, тряхнул светлорусым чубом и, став по команде «смирно», со звоном пристукнул шпорами.

Семен Михайлович улыбнулся и сказал ласково:

— Коля, мы-то сейчас не на позиции, можно просто, по-товарищески…

Баранников ответил:

— Семен Михайлович! У меня выработана дисциплина. На всю мою жизнь.

— Ну ладно, — согласился Буденный, — расскажи, как у тебя дела?

Баранников доложил очень сжато, быстро и коротко.

Тогда кто-то напомнил:

— А что же ты про Кузьменко молчишь?

И Баранников рассказал волнующую историю.

Боец Кузьменко пытался зарубить белогвардейского — офицера, но тот ловким фехтовальным приемом выбил клинок из руки бойца и бросился на него. Не растерялся и Кузьменко. Он кинулся на офицера, и в одну минуту стянул его с лошади, пытаясь обезоружить. Но не тут-то было. Офицер оказался сильным противником и в рукопашной схватке стал одолевать красного бойца. Казалось, ничто теперь не сможет спасти его.

Это заметил Николай Кирсанович. Он мгновенно повернул своего коня галопом, подскочил к Кузьменко, который лежал под офицером. Мощным своим кулаком Баранников оглушил белогвардейца и спас своего бойца. Николай Кирсанович об этом случае рассказать постеснялся, как постеснялся рассказать и о том, что когда был тяжело ранен пулеметчик, он усадил его на своего коня, а сам присел к пулемету, прикрыв огнем уезжавшего раненого…

«С такими не пропадешь!» — думал, ласково глядя на своих помощников, Буденный.

Платовский отряд быстро рос. Не хватало ни шашек, ни седел, ни лошадей. Лошадей отбирали в экономиях у сбежавших помещиков, шашки и седла добывали более опытные бойцы в стычках с белыми разъездами…

Ока Городовиков учил партизан стрелять, применяться к местности, рубить шашкой. В этом деле у него был опыт богатый. А рубить шашкой умели немногие.

— Была бы лошадь, рубить научусь, — говорили записывавшиеся в отряд.

И учились. А экзамен сдавали в бою. И в бою проверялись люди.

Увидел однажды Семен Михайлович: верный его ординарец, жизнерадостный паренек Гриша Пивнев, вдруг присел. От пули прячется, что ли?

— Боишься? — спросил Буденный.

— Да нет, не боюсь, а как-то само собой к земле потянуло. Если думаете, боюсь, — вскочил Гриша, вытянулся, встал во весь свой небольшой рост, — отпустите меня во взвод, я в разведку пойду, докажу, что ничего не боюсь.

— Во взвод тебе еще рано. Побудь возле меня, поучись кое-чему, а там и во взвод…

Буденный пошел к наступающей цепи спешенных конников. Гриша следил за своим командиром. Он готов был рвануться за ним, но не смел: на его попечении были лошади.

Очень не любил Семен Михайлович, когда действовали безрассудно, зарывались, зря рисковали своей головой. Как рассердился он, как расстроился, когда поручил Федору Федоренко заманить казачий разъезд, а Федоренко увлекся, стал рубить шашкой! Рубил неудачно, только слегка ранил лошадь белогвардейца. Другой казак ранил Федора пулей в живот, убил и его коня. Федора выручили, отбили, положили на тачанку, вихрем привезли в Платовскую. Семен Михайлович выстроил партизан, говорил горячо, взволнованно. И Федора жалко — сам себя погубил, по собственной дурости.

— Так дальше быть не может, — продолжал, волнуясь, Семен Михайлович. — Нам каждый боец нынче дорог: над Доном снова сгущаются тучи.

Буденный не ошибся.

Атаковав хутор Комаров, захватили в плен много белоказаков. Семен Михайлович допрашивал их сам. Казаки-бородачи смотрели на Буденного злобно, рассказывали открыто, чувствуя свою силу: генерал Попов по многим станицам мобилизовал казаков, сформировал из них новые полки. В глазах казаков светилась лютая ненависть.

Допрашивая, Семен Михайлович понимал, что пленные говорят правду: он слышал, что многие казаки, до того не вмешивавшиеся в борьбу открыто, вступали в белые отряды на собственных конях. И повсюду в станицах, где не было партизанских отрядов, стояли казачьи гарнизоны и на хуторах расправлялись с теми, кого подозревали в сочувствии к красным.

Семен Михайлович понимал: одним им не выдержать. Надо объединить все отряды в мощный кулак. Иначе белогвардейцы каждый отряд по одному разобьют. Пленные говорят — не таятся: «Готовится против вас наступление».

Допросив казаков, Буденный приказал их отпустить.

— Лютых наших врагов отпустить? — удивились бойцы.

— Да. Пусть всем расскажут, что пленных мы не расстреливаем.

У многих бойцов чесались руки прикончить лиходеев на месте… Но в то, что Семен Михайлович прав, бойцы беззаветно верили.

Продолжались вылазки, продолжались лихие налеты. По всему отряду рассказывали, как Семен Михайлович захватил белогвардейского полковника Золотарева. Двести всадников в полной темноте вошли в хутор Золотаревский. Белогвардейские часовые приняли их за своих и охотно показали, где найти штаб. Семен Михайлович и Филипп Новиков спешились возле дома священника, сняли часового. Семен Михайлович поднялся на крыльцо, постучал. Отворила дверь женщина, закутанная в платок:

— Чего беспокоите?

— Срочное донесение полковнику.

— Вы что, ошалели? Чего так кричите? Господин полковник давно уже спят.

— Ничего, зараз проснется.

Семен Михайлович отстранил женщину, вошел в дом, распахивая двери одну за другой. В одной из комнат увидел проснувшегося полковника.

— Кто вы такие? — спросил полковник.

— Донесение привезли.

— Давай сюда.

Полковник натягивал брюки;

— А ну, поживее одевайтесь, — приказал Семен Михайлович. (Филипп уже взял с табуретки лежавший на ней револьвер.) — Мы красные.

— Красные? — оторопел Золотарев. — А где же…

— Что «где же»?

— Где же мои войска?

— Разоружаются, — сказал Семен Михайлович, распахнув настежь окно.

Расстроенный полковник покорно подставил Филиппу руки, тот их связал сдернутым с вешалки полотенцем.

В другой раз Буденный приказал переодеть шесть бойцов в полную белогвардейскую форму и посадить на отобранных у белоказаков лошадей. Они стали приманкой. Белогвардейские разъезды подъезжали к ним, ничего не подозревая, и, попадая в плен, давали ценные сведения.

Хитрость Буденного увенчалась успехом.

Рассказывали и о таком случае.

Под командованием Иванова Ивана Васильевича преследовали белоказаков. Одного красавца казачьего коня не могли вытащить из полыньи: в поводьях запутался.

Отчаянный партизан Григорий Попченко сказал:

— Спасу, если будет моим.

Буденный обещал:

— Спасай и бери.

Попченко разделся, полез в ледяную воду, распутал поводья и вывел коня на берег. Конь был удивительно красив: бурый, ноги в чулках. Буденновцы не могли от него глаз отвести, а Попченко гарцевал на нем, дразня товарищей.

Но не всегда были смешными рассказы буденновцев о лихих схватках с врагом.

Однажды любимец бойцов Илья Бондарев, увлекшись преследованием, очутился в тылу у белых. Белогвардейцы заметили, поскакали за ним. Отстреливаясь, Бондарев уничтожил восемь белогвардейцев. Коня его убили. Бондарев залег за погибшим конем. Патроны кончились. Он выхватил шашку из ножен...

Смертельно раненного Илью беляки изрубили и бросили в реку Маныч.

Казачья сотня белогвардейцев выступила из хутора Дальнего-Литвиновки и двинулись к хутору Таркановка. Наша разведка скрытно подошла к колонне белогвардейцев, стала следить за ней. Казаки двигались в очень веселом настроении, пели песни, было слышно, как играла гармоника. Этот день совпал с праздником пасхи, жители хутора собирались отдыхать. Но, когда белогвардейцы заняли Таркановку, хутор опустел. Вся молодежь мужского пола ушла.

Белогвардейцы, чувствуя себя в безопасности, расположились в хуторе как дома. Они велели молодым женщинам накрыть столы и приказали им гулять вместе с ними. Тех, кто отказывались, пороли плетьми.

Поздно ночью сильно опьяневшие казаки разошлись по домам и улеглись спать.

Пока казаки пили водку, жители Таркановки послали двух человек на хутор Соленый, где в это время квартировал отряд Буденного и Никифорова, с просьбой спасти их от насилия.

— Надо помочь! — решил Семен Михайлович.

Согласился и Никифоров.

Немедленно было созвано оперативное совещание всех командиров. Здесь был предложен такой план: окружить Таркановку двумя батальонами пехоты, тихо войти в поселок и уничтожить беляков. План единогласно был одобрен.

Сразу же приступили к его выполнению.

Буденный и Никифоров вышли из штаба. Моросил мелкий дождик.

Семен Михайлович сказал:

— Смотри, погода как будто нам благоприятствует. Грешно этим не воспользоваться. Мы должны операцию осуществить успешно.

В несколько минут отряд был собран. В помощь взяли проводниками двух хуторян, которые пришли из Таркановки. Было строго запрещено шуметь, курить и громко разговаривать. Впереди ехали Никифоров и Буденный. Поход продолжался около двух часов. Когда батальоны, как было задумано, успешно сомкнули кольцо окружения, группа конников под командованием Буденного вошла в спящую Таркановку. Белые крепко спали. Была полная тишина, часовые отсутствовали. Буденновцы быстро спешились. Семен Михайлович распределил по два бойца на каждый дом и сказал:

— Внезапно войти в каждый дом и взять в плен казаков. А если будут сопротивляться — уничтожать.

Денис Буденный и Филипп Новиков вошли в ближайшую хату. В одно мгновение открыли дверь. Молодая хозяйка в углу стоит, плачет.

— Что плачешь? — тихо спросил Новиков, подойдя к женщине. — Или кто обидел?

Женщина молча показывает на койку. Смотрят, на койке пьяный казак спит. Денис Буденный схватил его за ногу и стал тащить с койки. Казак проснулся и, думая, что это свои шутят, забормотал спросонья:

— Братцы, что вы делаете? Я ночь прогулял, спать хочу!

Тут Новиков вытянул его плетью, и хмель и сон моментально прошли.

Он понял: перед ним красные.

Белогвардеец стал просить пощады.

— Пощады тебе нет, — ответил Филипп Новиков. — Получай, брат, по заслугам.

Полную секретность операции сохранить не удалось. Через полчаса вся Таркановка была уже на ногах. Тут и там раздавались выстрелы. Из всех домов выскакивали казаки и, как тараканы, кидались в разные стороны, старались убежать на огороды. Но все дороги из хутора были перекрыты. Красные плотно затянули кольцо.

Один офицер, командир сотни, видя, что убежать не удастся, быстро переоделся в женское платье и погнал с хозяйкой корову в стадо. Хозяйке же пригрозил: если выдаст, то застрелит. Гонят они корову вдвоем. Идут мимо партизаны. Бледная как бумага хозяйка не знает, что делать. Наконец молча показывает палкой: вот, мол, белогвардеец, рядом, хватайте его.

Партизаны вскинули винтовки, и крикнули: «Руки вверх!» Офицер взметнулся в сторону, успел дважды выстрелить из нагана, ранил одного партизана в руку.

— Вот гад! — закричала женщина и, подскочив к белогвардейцу, ударила его палкой. Да так, что тот даже присел.

Офицер вскинул наган, но партизаны опередили его. Меткая партизанская пуля срезала офицера наповал.

К утру операция была закончена. Казачья кавалерийская сотня полностью ликвидирована. Захвачены трофеи: сотня винтовок, сто две шашки, двенадцать наганов, около шести тысяч патронов, один пулемет «максим», а главное, сто одиннадцать лошадей с седлами.

Отряд партизан был построен на главной площади Таркановки. Начался митинг.

Буденный, стоя в седле, произнес несколько слов.

— Товарищи бойцы! Благодарю за вашу храбрость и отвагу. Налет на Таркановку прошел удачно, без потерь. Беляки узнали нашу силу. Многие из вас участвуют в боевой операции впервые. Но впереди еще будут бои. Поздравляю вас с крупной победой. Нам достались богатые трофеи. Мы теперь сможем сформировать целый новый кавалерийский эскадрон, он нам очень необходим. Белогвардейцы нас называют деревянной кавалерией. Но деревянная кавалерия уничтожает железную кавалерию. Вперед, вперед, ура!

Генерал Попов командовал крупной кавалерийской частью. Он знал, что в станице Великокняжеской стоит большой красный отряд под командой Шевкопляса. Попов прошел Сальскими степями, приблизился с восточной стороны к станице Великокняжеской и на рассвете открыл сильный артиллерийский огонь. После артподготовки белогвардейская кавалерия пошла в атаку, но партизаны ее отбили. Тогда белогвардейцы стали заходить отряду Шевкопляса в тыл, что угрожало окружением. Шевкопляс приказал кавалерийскому дивизиону задержать белогвардейцев и дать возможность партизанскому отряду отступить на станцию Двойная.

В станицу Платовскую, в штаб партизанского отряда Никифорова и Буденного, прискакали два кавалериста с пакетом от начальника партизанского отряда станицы Великокняжеской Шевкопляса.

В пакете сообщалось, что под натиском крупных сил генерала Попова отряд вынужден был оставить станицу Великокняжескую и отступить на станцию Двойную. Шевкопляс рекомендовал во избежание окружения оставить Платовскую и отступить на станцию Куберле.

Быстро дали команду ударить в набат. Все население собралось на церковной площади. Буденный сообщил, что отряд уходит на станцию Куберле. Люди, которые пойдут с отрядом, должны взять с собой только самое необходимое.

— Выступаем через два часа. Строго соблюдать дисциплину и порядок, — заключил он.

С того самого дня, как Меланья Никитична и Михаил Иванович, взвалив на телегу свой скарб, ушли вместе с партизанским отрядом из Платовской, старик тяжело заболел. Помутнели глаза, совсем поседела борода, еще глубже врезались морщины в постаревшее сразу лицо. Рогатину свою он пытался было взвалить на телегу, Меланья Никитична отобрала и кинула в угол двора:

— Куда уж тебе, Михайло!

— Даже ты видишь, что больше я не боец, — с грустью сказал Михаил Иванович.

— Хватит тебе, всю жизнь воевал. Неужто не навоевался?

— У меня вот тут оборвалось что-то, когда меня в Куцую Балку вели. — Михаил Иванович показал на грудь. — От страха? Нет. Страха не было. Обида была: от белогвардейской руки помереть…

Уже много дней и ночей шли платовские станичники на восток к Волге, в безопасные от белоказаков места: лошадь за лошадью, телега за телегой, по ухабам, по бездорожью.

Ребятишки притихли — нигде не слышно было их звонких голосов. Они входили в голодные деревни, останавливались на ночлег часто в пустых хатах — хозяева ушли или перемерли. Словно страшный призрак, витал над обозом тиф. Заболевал то один, то другой станичник и метался, пылая в нестерпимом жару, на телеге и раскрывался — все ему было жарко, и просил попить студеной водички, и бредил ярким солнечным светом, и травкой, и одуванчиками, и речкой, в которой так хорошо искупаться в жару…

Схватил тиф и Михаил Иванович. Меланья Никитична бережно укутывала его, когда он раскрывался, разбрасывался, терпеливо слушала его бред — в бреду Михаил Иванович то спорил с атаманом, прося в аренду для иногородних казачью землю, то говорил с генералом, к которому когда-то, много лет назад, ходил искать правду для безземельных крестьян. То переживал снова страшную ночь, когда схватили его белые в Платовской, били плетьми, вели в непроглядной темноте на расстрел в Куцую Балку. То вспоминал сыновей — Емельяна, Дениса, Семена и Леньку, говоря с ними, как мальчишка. То, очнувшись, спрашивал, скоро ли придут к Волге. Волга казалась спасением, на Волге не будет ни белогвардейцев, ни тифа — фронт проходит далеко от нее. Там будет жить легко; недаром и село, куда они направляются, называется Светлый Яр.

А рядом с ними молодая женщина несла, прижав к впалой груди, еще вчера умершего сына, несла, укачивая, словно живого, и никому не удалось уговорить похоронить его.

Полубезумный старик с горящими глазами протягивал руку в метель, говоря с кем-то, кого видел лишь он один: «Дай мне хлебца… дай хлебца…»

И Михаил Иванович после недолгого просветления снова впадал в бред и то разговаривал с давно умершими людьми, то спорил с попом о религии, то вспоминал что-то из дней своей молодости. Снова и снова вспоминал сыновей своих — все воюют ли, живы ли Семен, Денис, Емельян, Ленька. Вспоминал и то, как Семен хотел оставить Дениса при себе, но тот ни в какую.

«Что ты, братуха? — сказал он Семену. — Больше ты ничего не придумаешь, как привязать меня к хвосту своей лошади. Нет, мое место там, где рубят врагов».

И ускакал на взмыленном коне.

Так и не узнал никогда Михаил Иванович, к своему счастью, что Денис поспешил в бою выручать своих, и ударила сына белогвардейская пуля.

Прошло много дней, кризис миновал, и Михаилу Ивановичу стало лучше. Еще раз его крепкий организм поборол страшный недуг, и он, осунувшийся, отощавший— одни глаза горели на страшно худом лице, — увидел то, к чему они шли столько дней: увидел Светлый Яр. Как раз появилось солнце — пожалуй, впервые за весь их дальний путь, и обыкновенное приволжское село вдруг похорошело и показалось счастливой землей: так мирно выглядели и коровы, и гуси, и бревенчатые избы над самой рекой, над широкой Волгой, такой светлой в солнечном свете, такой широкой с уходящим вдаль, в дымку, Заволжьем.

— Здесь я поправлюсь, — твердо сказал Михаил Иванович жене.

И она поверила: да, он поправится. Скоро весна, все зазеленеет и зацветет. Он отдохнет, откормится, люди русские добрые, они помогут. И долго он еще проживет, ее Михайло, долго он еще проживет.

Голова обоза уже втягивалась в село, и Волга была уже совсем близко, и мальчишки с веселым криком бегали по ней на коньках, совсем как в былое время их платовские мальчишки на Маныче. И на душе у Меланьи Никитичны потеплело: не век же будут жить белогвардейцы на свете, изничтожат их и настанет в конце концов светлая, спокойная жизнь.

И Михаил Иванович, жмурясь на солнце, подставил под солнечные лучи изжеванное тифом лицо и, кажется, даже улыбнулся, или ей только показалось?

Русские люди известны своей отзывчивостью к чужому горю. Хозяева, у которых в избе приютились Меланья Никитична и Михаил Иванович, оказались радушными, добрыми людьми. Они всем делились с переселенцами, как с самыми близкими родными, старались их устроить получше, и Михаил Иванович стал понемногу поправляться.

А небо уже прочищалось, не было больше таким беспросветным и грязным. В облаках по утрам появлялись такие ярко-синие окна, что казалось, кто-то мазнул по ним окунутой в синьку кистью.

Приближалась весна, и казалось, что она несет с собой радость, что вместе с уходящей зимой сгинут напасти, настанет новая, светлая жизнь, о которой мечтают Семен, Емельян — сыновья. И Михаил Иванович уже твердо верил, что и на этот раз он поправится и, конечно же, увидит Платовскую без богачей и убийц. А Меланья Никитична, поглядывая на мужа, сидевшего на завалинке, тоже верила, что и на этот раз все обойдется и ее Ми-хайло победит болезнь.

Вечером они сидели вместе с хозяевами за нехитрым ужином, степенно ели, рассказывали (собственно, рассказывал Михаил Иванович, а Меланья Никитична поддакивала) про всю свою трудную жизнь, про скитания, про нелегкую судьбу людей, пришлых на Дон, к казакам. Огулом казаков не ругали. И среди казаков есть хорошие люди. Но есть и лютые звери, им нипочем срубить голову безоружному или ручонки детишкам, цепляющимся за юбку матери, это проще, чем оттащить от них мать.

Хозяева слушали, вздыхали, сочувствовали, расспрашивали про сыновей. В доме было тепло, потрескивало в печи, коптила лампада под железным абажуром, «намывал» гостей серый кот на сундуке, а за окном выли последние зимние вьюги, словно жалуясь, что скоро их прогонит весна.

Однажды вечером — уже собирались, отужинав и наговорившись, ложиться спать — кто-то застучал торопливо в окно, потом в дверь. Вбежала девчонка, тоже из платовских беженцев, в одном платьишке и в валенках, с накинутым на голову платком. Оглядела всех круглыми от ужаса глазами, заорала сбивчиво, что в Светлом Яру белые, среди них есть и платовские и, кажется, бывший атаман Аливинов. Зашли к ним в дом, спрашивали, кто здесь есть, у кого сыновья в Красной Армии.

— Если узнают, что вы здесь, Михайло Иванович, — беда! — Девчонка залилась слезами. — Прощевайте, бегу! — И она, зацепившись за что-то платком, вырвала клок и убежала.

Хозяин старательно завесил окна, перекрестился: не хватало Светлому Яру этой напасти.

Михаил Иванович, побледневший как смерть, встал, начал шарить на вешалке, ища свою шубу.

— Ты куда? — забеспокоилась Меланья Никитична.

— За Волгу пойду.

— Ты же болен. Куда ты пойдешь? Пурга, ночь, не видно ни зги…

— Все равно пойду, — упрямо сказал Михаил Иванович.

И она, увидав в его глазах ужас, поняла: не сможет он во второй раз пережить то, что пережил, когда его в Куцую Балку вели на расстрел. Такого на одного человека и один раз на всю жизнь предостаточно. Недаром он поседел в ту страшную ночь. И, зная, что не переубедишь мужа, Меланья Никитична подмигнула забеспокоившимся соседям, чтобы не отговаривали. Сама нашла шапку и палку, сунула в карман Михаилу Ивановичу кусок хлеба и проводила на улицу.

Михаил Иванович словно нырнул в пургу — и исчез. Неужели она его больше никогда не увидит?

— Меланья Никитична, простудитесь, — позвали хозяева.

— А? Да… — откликнулась Меланья Никитична и вошла в дом.

Лампу уже погасили для верности: как бы кто не завернул ненароком на огонек.

Михаил Иванович сполз с крутого берега к Волге. Ноги подгибались и не держали. Здесь ветер дул крепче, пронизывая насквозь. Нигде не было видно тропки.

Долго блуждал Михаил Иванович, пока не наткнулся на полузаметенную дорогу.

— Ну вот, — сказал он себе. — Теперь быстро дойду. А на том берегу они меня не разыщут. Не станут они за отдельным человеком гоняться. Эх, скорей бы дойти!

Но дойти было нелегко. Другого берега не было видно. До рассвета еще было далеко.

Он нащупывал заметенную колею, шел по ней, спотыкаясь, падал. Тогда, с трудом приподнявшись на руках, садился и отдыхал. «Сдаешь ты, Михайло. Нехорошо». Да, сдавало и сердце и ноги, тяжелой, как чугунный котел, была голова. То ли дело раньше. Бывало, в Великокняжескую пройдешь — не устанешь, а от Платовской до Великокняжеской тридцать верст! «Эх, старость не радость», — размышлял он. Да одна ли старость? Тут и болезнь, и волнения, и беспокойства. А ведь надо идти, а то замерзнешь тут, на ветру…

Он с большим трудом поднимался: ноги его не держали, подкашивались. Долго стоял, пошатываясь, как бы приобретая устойчивость. Потом осторожно делал первый шаг, за ним второй…

Нащупывал колею от полозьев. Брел дальше. А Волге не было видно конца.

«Дойду! Нет, не дойду! — перебивала одна другую мысль. — До чего же хочется пить!» Нагнулся, да чуть было не провалился в небольшую, занесенную снегом полынью. Вода жгучая, ледяная. Он встал на колени, разворошил снег, увидел ее, черную, как чернила, зачерпнул в ладони, выпил жадно, чувствуя, как обжигает она сухое, жаркое горло. С удовольствием напился досыта, на минуту почувствовал себя лучше — освеженным. «Теперь дойду!»

На востоке забрезжил рассвет, над Волгой стоял легкий туман, и там, впереди, на какое-то мгновение проглянуло еще морозное солнце — рыжий шар с красными краями, словно взлохмаченными. И снова наползли облака, густые, как паутина, и закрыли его. И в тот момент, когда солнце осветило вдруг оба берега — и крутой и пологий— и Волгу со всеми извилинами, теряющимися вдали, и Светлый Яр за спиной на белом с черными плешинами косогоре, и бесконечную дорогу впереди, уходящую в Заречье, Михаил Иванович понял: ему не дойти. Ему показалось, что он не пройдет и половины пути, упадет и будет лежать на льду один, никто не придет на помощь, и он замерзнет. Вода, которой он жадно напился, теперь тяжелила и жгла внутри. Ему стало совсем плохо; он понял, что все еще болен, тиф не покинул его. «Домой! — казалось, сказал чей-то голос. — Иди домой, в Светлый Яр, будь что будет. Может, казаки ушли…»

Он повернулся и с трудом поплелся обратно тем же путем, который с такими нечеловеческими усилиями преодолел.

…Много ли он прошел, мало ли, а Светлый Яр все еще маячил так же далеко, как на рассвете. Теперь стоял серый день. Какая-то лошадь ткнула Михаила Ивановича в спину горячим косом. Он едва не упал, отшатнувшись и пропуская мимо себя вереницу саней, на которых ехали люди в необъятных теплых тулупах. Они ехали молча, сосредоточенно, явно куда-то спеша.

— Эй, земляк! — окликнули Михаила Ивановича с саней. — Ты куда бредешь, в Светлый Яр?

— В Светлый Яр, — ответил хрипло Михаил Иванович, голос его сел от холодной воды.

— Садись, подвезу.

Сидевший в санях весь завернутый в тулуп человек придержал лошадь.

— Н-но, милая! — хлестнул он ее, когда Михаил Иванович не сел — упал в розвальни.

Он лежал и смотрел в надвинувшееся, совсем низкое небо, и ему не хотелось ни говорить, ни думать, хотелось заснуть, ничего не слышать, не видеть, хотелось только одного: отдохнуть.

Сытая лошадка тащила за собой сани весело, снег летел из-под копыт, попадая в лицо Михаилу Ивановичу. Он с трудом приподнялся и увидел совсем близко впереди высокий берег, а на нем крыши, трубы, из которых поднимались дымки, колокольню с золотым крестом, И вдруг ему пришло в голову, что эти люди, которые согласились его подвезти, по виду крестьяне, не знают, что белогвардейцы прорвались сюда, в тихий Светлый Яр, так далеко от фронта. Надо предупредить, что они едут прямо в пасть к зверю. Надо предупредить. Он потянул за рукав возницу, тот обернулся. Михаил Иванович увидел заиндевевшие усы, голубые, как небо, глаза и торопливо заговорил, торопясь высказать все.

Возница остановил лошадь.

— Эй, стойте все! — закричал Михаил Иванович неожиданно тонким голосом. — Стойте, я вам говорю!

И все стали осаживать лошадей, слезли с саней, подошли к розвальням, на которых ехал Михаил Иванович. Возница слез и теперь стоял на льду, помахивая кнутом.

— Видели, кого везем? — Он ткнул кнутовищем в лицо Михаилу Ивановичу. — Краснопузого, выходит, везем. Упреждает: «Едете прямо к злейшим врагам!» Мы к ним, можно сказать, за помощью едем, а он… У-у, сволочь!

Он первый ударил Михаила Ивановича. Старика скинули с розвальней, били, топтали тяжелыми валенками.

Лежа на льду, он поднял руку, пощупал голову. Голова была липкая. Шапки не было. Кулацкие сани уже въезжали в село Светлый Яр.

Только под вечер Михаила Ивановича, еще живого, промерзшего и избитого, нашли под берегом. Думали, замерз человек. Но он шевелился и глухо стонал.

Его узнали и привезли к Меланье Никитичне.

— Что с тобой, Михайло? — спросила она в ужасе.

— Ничего, жена. Ничего, — бормотал он. — Я выдюжу.

Лоб его весь пылал. В груди глухо клокотало. На другой день позвали местного фельдшера. Он определил крупозное воспаление легких.

Десять долгих дней находился Михаил Иванович между жизнью и смертью. За это время в воздухе запахло весной, будто стаял снег, выглянуло солнце. Меланья Никитична не отходила от мужа. Он был тощ как скелет. Живого места на нем не осталось. Все болело, все было отбито. Глубокой ночью, сидя возле мужа, Меланья Никитична прислушивалась: не раздастся ли стук в дверь, не замрет ли под окном цокот копыт, не послышатся ли в морозной ночи голоса? Не пожалеют, выволокут и больного, коли дознаются…

— Пить, — просил Михаил Иванович еле слышно. Он терял последние силы.

Глядя в его изменившееся, почти неузнаваемое лицо, Меланья Никитична вспоминала те далекие годы, когда Михайло, молодой тогда и красивый, пришел к ней на хутор Козюрин; там и Сема родился, и прожили они почти десять лет. Вспомнила, как нужда заставила всю семью искать счастья на Ставропольщине, но и там жить было нелегко, и они вернулись на Дон, на хутор Дальний-Литвиновка…

— Пить…

— Попей, милый, попей, родной…

Всю жизнь Михайло искал счастья. Она родила ему трех дочерей и четверых сыновей. Да где-то они теперь? Каждый ходит под смертью. И сам Михайло под конец жизни очутился в чужом доме, в чужом селе, далеко от родных… А родную хату, наверное, и вовсе по злобе сожгли…

Так шли дни, шли ночи. Больной почти не разговаривал. Иногда открывал глаза, смотрел в потолок, будто видит там что-то такое, чего не видит никто. На пятую ночь под окнами что-то загремело и загрохотало, зацокали сотни копыт. Потом кто-то закричал истошно.

Хозяева за тонкой стеной зашевелились, зашептались.

Михаил Иванович, до того бывший в забытьи, вдруг открыл глаза и прислушался.

— Чего тебе? Попить? — спросила Меланья Никитична.

Он покачал головой. Какое-то подобие улыбки появилось на его почерневших губах. В горле заклокотало. Она скорее поняла, чем услышала.

— Наши.

Утром загремело в сенях. Кто-то спросил хозяев:

— У вас, что ли, Буденные квартируют? По всей деревне ищут.

Дверь распахнулась. На пороге стоял низкорослый человек в черной шапке и в мохнатой бурке горбом. В руке у него была плетка.

Меланья Никитична подняла голову, хотя и узнала человека по голосу. Это был Ока Городовиков.

Наконец пришла свобода.

— Я привез привет от сына, Меланья Никитична, — сказал Городовиков. — Семен жив и здоров.

Теперь можно было ехать домой. Меланья Никитична перевезла больного через Волгу в село Покровку. Но жизнь покидала Михаила Ивановича. Проболев еще десять дней, он скончался.