Отшельник. Роман в трёх книгах

— А где же батюшка и все остальные? — председатель мельком глянул на себя в зеркало и поправил свою рыжую шевелюру.

— Спят, — махнула рукой Лена. — Все поболели.

— Не спят, а спали, — раздался из другой комнаты голос отца Игоря, и он появился на кухне. — С ними поспишь: «гав-гав-гав» да «мяу-мяу».

Лена снова всплеснула руками, понимая, что ничего не поделаешь, а отец Игорь поздоровался с председателем, приняв его рукопожатие. Потом они присели за стол, ожидая обещанного чаепития. Пока хозяйка расставляла чашки, гость тактично поинтересовался домашними делами.

— Лучше не спрашивайте, Артем Иванович, — за отца Игоря ответила Лена. — Из болячек никак не можем выкарабкаться: гриву тянем — хвост увяз, хвост вытащили — грива застряла. Так и у нас: не батюшка, так Линочка, не Линочка, так меня валит. Прям напасть какая-то.

— Разве только вы? — председатель налил горячий чай из чашки в широкое блюдце и громко засербал. — Куда ни зайди — все нездоровы, только всяк по-своему. А всему виной эта экология, будь она трижды неладна.

— Не наговаривайте, Артем Иванович, уж если наша здешняя экология вам не такая, что же говорить о больших городах, полных разной гари, выхлопов, заводских выбросов, излучений.

— Раз им нравится так жить — задыхаться, чахнуть, забивать себе легкие, травить организм, то пусть живут. Вернее, выживают. А вся эта их городская дрянь и к нам потихоньку добирается. Лесники в один голос говорят: деревья стали высыхать, речки мелеть, птиц меньше, зато разных невиданных доселе бабочек, жучков да паучков, что листву на деревьях объедают, оставляя голые стволы, развелось видимо-невидимо. А грибов ядовитых — опасно в лес ходить. Спокон веков предки наши и собирали, и сушили, и хранили — и ничегошенько с ними не случалось. Теперича только и слышишь: там отравились, а там на тот свет отправились, да все поевши лесных грибочков. И собирают ведь не новички, не приезжие, для которых, что груздь, что поганка — без разницы, а местные, деревенские люди, знающие, что можно, а что нет.

Отец Игорь сидел за столом и, не встревая в разговор, откашливался, отворачиваясь в сторону.

— Да, батюшка, вы действительно застудились не на шутку, — сочувственно посмотрел на него председатель. — И давно это? В церкви, вроде, тепло, дома тоже, на улице вообще теплынь. С чего бы? Ладно я: то на один край деревни пошел, то на другой, то в райцентр, там под дождь попал, там просквозило, просифонило. А вам себя поберечь надо, сами молоды еще, детки у вас малые. На медок, на медок налегайте, от него польза для здоровья большая. Я вам принесу баночку меда с пасеки, что стояла у меня прошлым летом за дальней балкой: медоносы там особенные. Мед что пахучий, душистый, что целебный! Принесу, коль не забуду, памяти никакой не стало.

— И медок целебный не помогает? — добродушно засмеялся отец Игорь.

— Эх, батюшка, когда годочки на закат бегут, не только медок — ничто уже не поможет. Придут однажды к вам и скажут: «А Иваныч-то наш того…» И проводите меня в последний путь за деревню, а меня там уже дожидаются.

Отец Игорь снова улыбнулся:

— Это хорошо, что вечно жить не собираетесь, о смерти вспоминаете.

— О ней вспоминай не вспоминай — придет и фамилии не спросит. Отведет в приготовленную яму, засыплют, помянут горькой чаркой — на том и шабаш, конец машине боевой.

— Вот тут не соглашусь, Артем Иванович: не конец, а лишь начало.

Теперь улыбнулся тот:

— Ох, и наивные вы люди, батюшка! Сами верите в эти сказки и другим внушаете. Ну какое начало может быть в яме? Опустили — и конец. Начало — это когда младенчик вылупился из мамки и закричал на весь роддом: «Уа-а-а-а!» Вот это начало. А конец его в могильной яме. Всему конец и всем, потому как все там будем, только в разное время.

— Почему же для других не сказки? — отец Игорь допил чай и отодвинул чашку. — И не просто верят, а знают, что в могильной яме ничего не кончается: земная жизнь действительно завершается, а загробная начинается, и вот ей-то конца уже не будет. Что заслужили — туда и пойдем на веки вечные. Супруга ваша, Антоновна, в это твердо верит, а вы почему-то нет. Верили бы в Бога — и в загробной жизни бы не сомневались.

Председатель в ответ махнул рукой.

— Стар я в Бога верить. Всю жизнь верил партии — в победу коммунизма, агитатором был, пропагандистом, кружки политпросвета вел, а теперь развернусь на сто восемьдесят градусов — и на попятную? Нас так не учили.

— Принять Бога в свое сердце никогда не поздно, — улыбнулся отец Игорь. — С Богом и жить легче, и умирать не так страшно. А без Бога беда: и в этой жизни, и в той, что за гробом.

— Вот пусть моя Антоновна за нас двоих и молится, а заодно и за детей, и за внуков наших, я ей ни в чем не перечу. Меня увольте. Я не по той части. Моя голова забита другими проблемами: земля, участки, прописки, переписки, бумаги разные… После того, как с вашей помощью провели нормальные дороги, газ, обустроились, народец потянулся в наши края. Как поется в одной старой песенке, «жить стало лучше, жить стало веселей». Это правда. Хоть бери да меняй название деревни: не Погост, а Рассвет, Новая жизнь или как-то еще более радостно. Для того, кстати, я и решил заглянуть к вам, кое с чем посоветоваться.

— Поменять название деревни? — изумился отец Игорь. Он встал и облокотился на спинку стула, чувствуя боль в спине. — Так я, как вы говорите, тоже не по этой части, Артем Иванович. Наше дело Богу служить, вместе с вами людям добро, свет Христа нести, помогать им.

— Одно скажу вам, батюшка: счастливый вы человек, что не связаны с нашей кухней. Звали мы вас в депутаты, а вы отказались. Избрали бы — тогда б узнали, почем фунт нашего лиха. Голова от всего пухнет!

— Мы ведь всегда жили с вами душа в душу, — обнял отец Игорь председателя. — Ваши проблемы — наши проблемы, все сообща, с любовью. Видите, как все устроил в общее благо Господь, в Которого вы не хотите уверовать: и людей с добрым сердцем послал, и многие проблемы помог решить…

— …За что мы безмерно благодарны, — ответил рукопожатием председатель, — и вам лично, и всем добродетелям, и, если настаиваете, вашему Богу. Особенно после той истории, что произошла с вами, после того старика, которого все считали сказкой, легендой, басней, народ не просто потянулся, а повалил в наши места. Новые люди просятся к нам на постоянное жительство, заявления пишут, почти все хаты пустые раскупили, по заброшенным хуторам ни одной не осталось. Глядишь — скоро райцентром станем.

— А что? И станем, — отец Игорь потер ладонями. — Какой была наша деревня? Настоящим погостом, никто не верил, что она имеет хоть какую-то перспективу для развития. А Господь решил иначе — и все изменилось в одно мгновение. Глядишь, Артем Иванович, и в душе вашей доброй грядут перемены: в церковь станете ходить, Бога почитать, как и ваша супруга благочестивая, дай Бог ей здоровья. Так какое дельце у вас? Готов внимательно выслушать.

Председатель кашлянул в кулак и, достав из портфеля папку, раскрыл ее на столе.

— Дельце-то интересное, как раз по вашей части. Новые начались у нас чудеса, батюшка. Я бы сказал, странные и тревожные.

— Чудеса часто такими бывают, — отец Игорь снова сел за стол и взглянул на папку. — Сначала странные и тревожные, а потом, когда разъяснится, все в радость.

— Вот и давайте с вашей помощью попробуем все разъяснить.

И, надев очки, председатель пробежал но лежащим перед ним бумагам.

— Так вот, едут новоселы по земле целинной, то бишь нашей деревенской. То отсюда рвались без всякого удержу, а теперь сюда. Заявлений куча! Не поверите: продают свои городские квартиры, бросают весь уют, удобства и рвутся к нам, готовы въехать в любую брошенную хату, любую развалюху, отдать любые деньги. Особенно в Балимовку их тянет, словно медом там намазано.

— Да разве только сюда? — усмехнулся отец Игорь. — Сейчас люди ищут, где глотнуть чистого воздуха, попить свежей родниковой водички, поесть картошечки без всяких гербицидов да пестицидов. Вот и едут: дачи за городом строят, туристами стают, квартиры свои продают. Дальше таких охотников еще больше будет.

— Так то не дачники и не туристы. Были бы дачники — и вопросов нет. Говорю вам: странно все как-то. Вот так взять, все бросить — и в глушь. И кто едет? Не только пожилые люди, но и молодежь, с детьми и без детей, семьями, группами и в одиночку. Ничего не могу понять, что их сюда тянет. Просятся без всяких объяснений: дай, продай, найди, обменяй…

— Иваныч, может, вам что-то кажется? Тогда начинайте с меня: я ведь тоже все бросил и по доброй воле приехал сюда. Некоторые до сих пор меня считают если не совсем сумасшедшим, то странным.

Председатель засмеялся:

— Ваша профессия сама по себе странная. Сегодня куда все рвутся? В бизнес, за компьютерами сидят, о карьере мечтают. А вы в батюшки подались. Таких, как вы, единицы, исключение из нынешнего правила. Потому всему остальному незачем удивляться: и что сюда напросились, и что матушка у вас такая красавица, и детки милые, и трудяги вы. А те люди, о которых речь, иные. Странные люди. Во всем странные.

— Да бросьте вы, Артем Иванович, оставьте свои подозрения! Радуйтесь, что едут, землю обживают, отстраиваются. Новые семьи будут, детишки пойдут…

Председатель остановил отца Игоря, тронув за руку.

— Дело-то как раз в том, что ничего не обживают, ничего не строят и живут так, словно и не живут вовсе. Существуют.

— Теперь я ничего не пойму. Как это «существуют»?

Подсела к столу и Лена, уже убравшая со стола и перемывавшая посуду.

— Вот вы люди тоже нездешние, — начал объяснять председатель, но быстро поправился. — Были нездешними, а стали нашими. Приехали: ни вы никого, ни вас никто, ни кола, ни двора. Так? Вселились в отведенный домик и стали жить по-человечески: ремонт сделали, марафет навели, обзавелись живностью разной, огородик посадили.

— А как же без этого, Артем Иванович? — удивилась Лена. — Живем ведь не на асфальте — на живой земле, от нее кормимся, потому всем и обзавелись: и козочки, и курочки, и кошка с собакой.

— Вот-вот, я об том же! — радостно воскликнул председатель, найдя понимание. — А публика, что съезжается к нам, поселенцы эти, живут так, словно им ничего и не надобно: огороды как были в бурьянах — так и стоят, никакой живности домашней, никакого движения во дворах. Вроде бы есть живые люди — и словно нет их. Для чего сюда едут, чего ищут? Не пойму. Может вы растолкуете?

— Какой из меня толкователь? — пожал плечами отец Игорь. — Зачем-то все-таки едут? А домашнее хозяйство, обустройство и прочее — дело наживное. Возможно, присматриваются к здешней жизни, условиям, порядкам, а может…

— Не может! — остановил его председатель. — Батюшка, не может! Живой всегда о живом думает, к чему-то старается приспособиться, чему-то научиться у других. Я поездил по разным местам, всяко повидал, а такое — впервые. Приехал — живи, живешь — развивайся, а не в могилу себя живьем закапывай. На их детишек посмотреть — оторопь берет: бледные, изможденные какие-то, дохлые. Бабы не намного лучше: запуганные, кого из чужих увидят — бегом в конуру и дверь на крючок. Собираются по вечерам, поют странные заунывные песни, словно хоронят покойника. Я и хочу совет с вами держать: часом, это не сектанты какие? Их-то нынче столько развелось, что и не разобраться, кто из них во что верит, что проповедует, за какого бога агитирует. Послушать — вроде, все умно, а там поди разбери.

— Сектанты? — задумался отец Игорь. — Я этих людей, поселенцев ваших, плохо знаю. Мы ведь к себе в церковь никого не агитируем, не заманиваем никаким калачом. Наоборот, объясняем людям, что наша вера основана на смирении, а это самое трудное — выполнить завет Христа: отречься себя, взять крест свой и идти вслед Спасителю. Мы исповедуем Христа не под песни и пляски, а через глубокое личное смирение, борьбу со своими немощами, страстями. Легче отказаться от какой-то личной вещи, даже очень нужной в хозяйстве, а вот от самого себя отказаться, от своих дурных привычек — себялюбия, зависти, гнева и прочих особенностей падшей человеческой природы — всегда трудно. Я могу сказать, чем живут наши прихожане, с какими проблемами, бедами они приходят в храм, а этих новеньких знаю плохо. Почти не знаю. Были у меня несколько женщин, общались немного, но они не стали моими прихожанками. Говорят, что в храмы, дескать, теперь нечего ходить, оттуда ушла благодать, поэтому они уверены, что можно жить и без Церкви. И приводят в подтверждение слова Христа, что где двое или трое собраны во имя Его, там и Спаситель, а, следовательно, и спасение. Вот, видимо, и решили собраться во имя Христово. Надеются, что так спасаться легче. Сейчас даже в церковной среде в головах людей такие идеи вызревают, что сектантов и не нужно.

— Как? — изумился председатель. — Неужели в вашей среде такое может быть, чтобы не слушали свое начальство?

— Не только начальство — Христа не хотят слушать, Евангелие. Вырвут одну фразу, им удобную и понятную, и вертят ею во все стороны: дескать, посмотрите, я не от себя говорю, вот она, истина! Жонглируют этими словами и так, и эдак, а учению Церкви не хотят верить. Потому что нужно не просто поверить, а смирить себя, смирить свой разум, свое «я», которое мы так любим, так лелеем, нежим, оберегаем.

— И что, на таких болтунов у вас управы нет? — рассмеялся председатель. — Цыкнули бы на них, гаркнули — и дело с концом. Есть же у вас эти самые… как их… анафемы, кажись.

Улыбнулся и отец Игорь:

— Церковь, Артем Иванович, это не колхоз и не сельский совет: цыкнул, шикнул, гаркнул — и все замолчали, вытянулись по струночке. Церковь — это Сам Христос, Который ни в чем не насилует волю человека, а лишь зовет его к Себе. Кто слышит — идет, принимает все, чему Церковь учит, а кто не слышит…

— Глухие, что ли? Одни слышат, а другие нет.

— Да, есть такой человеческий порок: духовная глухота. Есть еще слепота — тоже духовная: вроде, смотрит, а ничего не видит. Оттого начинают создавать свои «церкви», церковки — не в смысле архитектурных строений, а свои собственные учения, толкования, взгляды на все то, что сказал Христос в Его Церкви. Так и живут: кажется им, что они со Христом, что ближе их к Спасителю нашему никого нет, а на самом деле ушли от Него далече.

— Эге, батюшка, я думал, что демократия лишь у политиков бывает: создают разные партии, с пеной у рта что-то свое доказывают, поливают один другого грязью, а у вас, смотрю, тоже порядка нет.

— Порядок есть, Артем Иванович, да не все хотят ему подчиняться, по нему жить. Это, как бы вам лучше объяснить… Говорят, вы недавно в больнице лежали?

— Да, пару раз в году должен проходить курс лечения в неврологии. Совсем спина замучила, угроза инсульта есть, вот и лечусь: капельницы, процедуры разные, обследования.

— А к народным целителям не пробовали обращаться? Они, говорят, великие мастера любые болезни лечить.

— Они великие мастера людей дурить и деньги за это драть. Бывал я у них по доверчивости своей, хаживал. Вовремя спохватился, а то бы сидел сейчас перед вами не за этим столом, а в инвалидной коляске. Если бы вообще сидел, а не в могиле лежал. Сам туда не хожу и другим не советую.

— Значит, доверяете медицинской науке, а не медицинской самодеятельности. Точно так же человек, который доверяет Церкви Христовой, получает всю полноту возможности для своего духовного оздоровления и спасения. А кто не доверяет, ходит по сектам или создает что-то свое, похож на того самого целителя, который обманывает не только себя, но и других. Понятно объяснил?

— Я одно понял, дорогой батюшка, — председатель махнул рукой, — там, где люди, — согласия никогда не будет: что в церкви, что в политике, что в государстве в целом. Животных взять: ума у них, как у людей, нет, а порядка больше. Вожак подал голос — и все к нему. Снова подал голос — и выполнили его команду.

— В том-то и дело, что человек наделен от Бога свободой, а животные живут в соответствии с заложенными в них Богом природными инстинктами. Людей можно загнать в стойло, как вы сказали, по призыву вожака — политическое, идеологическое, религиозное или какое иное, но это ненадолго. Рано или поздно вырвутся и снова будут действовать по своей свободе.

— Оно и видно, к чему все привело, — председатель снова махнул рукой и горько усмехнулся. — Пока жили в Советском Союзе, и порядок был, и закон работал, и накормлены все были, и враги боялись даже глянуть в нашу сторону. А дорвались до демократии, то и ходим теперь: в одном кармане вошь на аркане, в другом кармане вошь на цепи. Простите, пойду, дел еще много.

Он поднялся и, поблагодарив хозяйку, направился к двери. Уже на пороге обернулся:

— Вы все же присмотритесь к этой публике, новоселам этим. Я, может, чего и не вижу, но кое-что замечаю. Странные люди, странные. Кабы в советские времена, их бы вмиг раскусили: какого они духа, чем живут, что проповедуют, зачем сюда рвутся. А теперь попробуй тронь: неприятностей не оберешься.

Оскуде преподобный

Вечерело, когда отец Игорь, наконец, встал и, попрощавшись с хозяевами, вышел за ворота. Разговаривая, он задержался в гостях аж с обеда, а уже стало смеркаться. Его давняя и ревностная прихожанка Александра — или, как все ласково называли ее, баба Саня — быстро угасала, готовясь оставить свою долгую земную жизнь. Духовные беседы, с которыми к ней теперь часто приходил отец Игорь, как и еженедельное Причащение Святых Таин, были для нее всем: и радостью, и утешением, и опорой, когда накатывался очередной приступ с нестерпимыми болями во всем теле.

— Не пойму я нашей мамы, — пожимала плечами ее дочка Тамара, взявшая на себя последние заботы о матери, — ей бы в больницу лечь, глядишь — и побегала бы еще своими ножками. Деньги есть, зять обещает устроить в хорошую клинику, а она уперлась, как бык на ферме, — и ни в какую, даже слышать не желает. Хоть бы вы, батюшка, поговорили, вы для нее авторитет.

— Не нужно переубеждать, — тихо отвечал отец Игорь. — Ваша мама ныне в таком состоянии духа, что наши привычные заботы ее уже не так волнуют, как нас. Не в том смысле, что она махнула на все рукой, а потому, что ее душа уже предвкушает иную жизнь, где все земное — больницы, лекарства, суета разная — становится бременем. Даст Бог, вы тоже ощутите это состояние, когда часы жизни начнут останавливаться.

— Жалко нам смотреть на ее страдания. Мы же все видим и слышим, как она охает, стонет, мечется. Лучше самим страдать, чем видеть все это. Она стиснет зубы, глаза закроет и молится по четкам, что вы дали ей. Лежит, перебирает узелки и стонет. И лишь слезки по щекам бегут: от боли, от молитвы — не знаю… Поговорили бы с ней насчет больницы, а?

— Томка, — слышался старческий голосок бабы Сани, — не подбивай нашего батюшку, все равно никуда не поеду. Побойся Бога, не перечь Его святой воле.

И начинала читать Псалтирь, которую знала почти всю наизусть:

— «Камо пойду от Духа Твоего? И от лица Твоего камо бежу? Аще взыду на небо — Ты тамо еси, аще сниду во ад — тамо еси. Аще возму криле мои рано и вселюся в последних моря — и тамо бо рука Твоя наставит мя и удержит мя десница Твоя… Яко Ты создал еси утробы моя, восприял мя еси из чрева матере моея…». Понятно твоей голове? Моя больница — это Господь. И ничего другого мне не нужно.

Баба Саня была неутомимой труженицей не только на земле, которой отдала все свои силы и здоровье, но и дома, и в храме — с того самого дня, как его возвратили людям. Все у нее получалось: и читать, и петь на клиросе, и помогать батюшке совершать церковные требы — крестить детишек, венчать пары, отпевать покойников. Когда ее спрашивали, где она всему научилась, та отвечала кротко: «Моя самая главная школа — это Церковь. Кто туда ходит, кто ее слушает — научится всему, что нужно для спасения души».

— Я еще девчонкой была, а душа моя в монастырь рвалась, — рассказывала она свою судьбу отцу Игорю. — Почему — и сама толком не могла понять. Наверное, пример бабы Груни: жила у нас такая монашечка, матушка Агриппина. Когда их монастырь закрыли, — еще накануне войны, в самом конце 30-х, — она пришла сюда, да так и осталась до самой смерти. Днем работала, а ночью молилась. Она тогда еще молодой была, красивой, многие к ней в женихи набивались, богатые люди сватались, а она так и осталась девицей. Во всем подражала свой покровительнице, святой мученице Агриппине: римские власти ее тоже обвиняли в том, что выступает против замужества и сеет смуту проповедью Христа. А мне хотелось быть похожей на бабу Груню. Ровесницы мои о женихах мечтали, принцах, танцах в клубе, путешествиях по всему белому свету, а меня, наоборот, воротило от всего этого. Вся деревня надо мной потешалась, даже лечить хотели. Матушка тогда убедила: «Я, — говорит, — свой выбор уже сделала, обеты монашеские дала. А в какой монастырь ты пойдешь, когда все кругом закрыто, разрушено, осквернено? Слушай родителей, они у тебя справедливые — это будет твоим послушанием». Я и послушала. Выдали меня замуж за хорошего парня, Васильком звали, от него Томочка наша на свет появилась, а Василька Господь рано забрал. Я ему верной осталась, больше ни за кого не пошла, хотя еще могла наладить полноценную семейную жизнь.

Земная жизнь бабы Сани догорала на глазах родных и близких, а жизнь духовная, наоборот, разгоралась все с большей и большей силой, рвалась из тесной оболочки, истерзанной многими болезнями, скорбями, лишениями. Она не боялась близкой смерти. Она желала ее, почти отказавшись от лекарств, которые стояли на тумбочке возле кровати, и от разных угощений, которыми родные старались поддержать ее убывающие телесные силы, а в постные дни она совершенно отказывалась даже от еды, питаясь лишь просфорой и святой водой. Она жила жизнью уже не земной, а грядущей, вечной, в которую верила без малейших сомнений, желая встречи с главным Источником этой жизни — Христом.

Отец Игорь шел домой, размышляя над тайнами судьбы бабы Сани и крепостью ее веры, родившейся среди безверия, царившего в то время в обществе, среди гонений, насмешек, плевков и издевательств над верующими и Церковью. В этих размышлениях он решил не идти домой коротким путем, мимо своего храма и школы, а околицей деревни, через овраг и маленький хуторок, облюбованный странными поселенцами, — ту саму Балимовку, о которой намедни говорил председатель.

Несмотря на то, что Балимовку давно покинули все прежние старожилы, заколотив окна и двери и побросав свои хатки, место, где стоял этот хутор, по-прежнему пленяло природной красотой, даже поэтичностью. Стройные сосны ограждали хутор от остального леса, а изумительные луга пестрели разноцветьем полевых трав — здесь когда-то паслись стада овец здешних крестьян. Собственно, потому-то хутор так и назывался — Балимовка — от ласкового старинного славянского прозвища овечки «баля».

Так оно и закрепилось за хутором, хотя давно исчезли и овцы, и пастухи, да и сам хутор пришел в совершенное запустение. Если бы не новые обитатели этих мест, не поселенцы, не осталось бы о Балимовке и памяти. Кому она нужна?

Как раз с той стороны, с хутора, до него донеслось тихое, очень красивое пение, дополнившее гармонию уходящего дня:

Мире лукавый, скорбе исполненный,

Коль ты нетвердый, коль несовершенный.

Коль суть не блага твои здесь утехи,

Коль суть плачевны радости и смехи,

Радости и смехи.

Коль неспокойны твои честь-богатства,

Ветр, дым — ничто же. Все непостоянство.

Цветут в един час, в другой увядают,

Днесь на престоле, завтра ниспадают,

Завтра ниспадают.

Звучало несколько голосов: стройно, слаженно, гармонично. Отец Игорь остановился, очарованный этим пением.

«Неужели так поют новоселы, о которых рассказывал председатель? — изумился он. — Странно, почему они не приходят в нашу церковь? Такие голоса, такое пение любой храм украсят».

Он поднялся по заросшему густой травой оврагу и подошел ближе. Теперь виднелось несколько поющих женщин, чем-то занятых в огороде. Пение сменилось — зазвучал один из любимых в русском православном народе кантов:

Где-то там далеко и когда-то давно

Жил премудрый и опытный старец.

Он не раз говорил, беспрестанно твердил:

Слава Богу за скорбь и за радость.

Слава Богу за все, слава Богу за все,

Слава Богу за скорбь и за радость.

Если кто-то тебе что-то грубо сказал,

Или плохо к тебе относился,

Знай об этом, мой друг: воля Божия тут,

С этим надо всегда нам мириться.

Слава Богу за все, слава Богу за все,

Слава Богу за скорбь и за радость.

— Бог в помощь! — сказал отец Игорь, подойдя ближе. — Прекрасно поете, не мог пройти мимо, чтобы не поблагодарить вас и вместе с вами сказать: «Слава Богу за все!»

Женщины, занятые своей работой и пением, вздрогнули от неожиданности и повернулись к отцу Игорю, ничего не ответив.

— Говорю, поете очень красиво, — повторил он, подумав, что те не расслышали его приветствия. — Прямо-таки ангельские голоса.

И подошел ближе, приветливо улыбаясь работницам. Но те продолжали напряженно всматриваться в батюшку, не отвечая ни на его приветствие, ни на доброжелательность. Перед ним стояли четыре женщины: три среднего возраста, одна заметно постарше; все замотанные платками, в длинных, до самых пят, черных платьях, босиком, несмотря на то, что кругом было полно колючек, сыпавшихся из отовсюду торчащих сорняков. Обработанными были лишь несколько узеньких полосок земли, засеянных укропом, петрушкой, другими домашними травами. В тех же бурьянах терялись кустики с завязью огурцов, помидоров и картошки.

«Неужели они только этим питаются? — мелькнуло у отца Игоря. — А где же все остальное, чем живут на земле?».

— Мы живем Богом, — сразу заметив удивление, ответила та, что была постарше, и отчеканила слова Святой Псалтири:

— «Отверзаеши Ты руку Твою и исполняеши всякое животно благоволения». Мы ничем не лучше птиц пернатых и зверей лесных, о которых заботится Отец наш Небесный.

Отец Игорь почувствовал, что хозяева не были расположены на дружелюбный разговор.

— Господь вам дал дивные голоса, — улыбнулся он. — Я всегда хотел, чтобы в нашем храме звучало именно такое красивое пение.

— У вас, поди, своих певцов хватает, — строго, без всякой ответной улыбки, снова отчеканила старшая. — Мы хвалим Господа здесь, как можем, а вы славьте у себя. Да не всякую славу Господь приемлет.

И опять прочитала по памяти евангельские слова:

«Не всяк глаголяй Ми: Господи, Господи, внидет в Царствие Небесное, но творяй волю Отца Моего, Иже есть на Небесех».

— Аминь, — сдержанно добавил отец Игорь. — А как это понять: мы хвалим Бога у себя, а вы у себя? Разве наша Церковь Православная — не общая, не одна для всех? Разве песни, что вы только что пели, не общие для всех нас, православных? Разве не всем нам они понятны и дороги?

— Так и понять, что пришло время, о котором святые старцы пророчествовали: церкви будут открыты, да ступать туда нельзя ни ногой. Вы не простолюдин какой-то, кому все растолковывать нужно, а в сане. Сами понимать должны.

— Должен, — отец Игорь пытался понять, какого духа была его неразговорчивая и неприветливая собеседница. — Но не могу понять, почему же в наш храм нельзя ходить? Куда, в таком случае, можно?

— Никуда. Ибо пришло время оскудения. «Яко оскуде преподобный». Или вы забыли, что сказал Господь? «Не придет Царствие Божие приметным образом, и не скажут: Вот, оно здесь, или: вот, там. Ибо вот, Царствие Божие внутрь вас». Не читали? И апостола Павла тоже? «Царство Божие не пища и питие, но праведность и мир и радость во Святом Духе».

— Читал, — сдержанно ответил отец Игорь. — Поэтому и посвятил себя служению Богу в Его Святой Церкви, где звучит Его слово, где присутствует Он Сам.

— И мы служим, — отрезала женщина. — Всяк в своем звании, в каком призван. А Суд Божий покажет, кто и что заслужит. Суд сей уже близко, при дверях.

В это время к ней подошла одна из тех, что была помоложе, и осторожно тронула ее за руку, тихо шепнув:

— Не надо, матушка. От них только грех да искушение. Пожалейте себя.

— А кто пожалеет их? — «матушка» кивнула в сторону обескураженного всем этим разговором отца Игоря. — Они нуждаются в большей жалости, чем я и все мы, грешные. Как те слепцы, которым сердобольные люди подают руку, чтобы перевести через дорогу, иначе угодят под машину. Кто пожалеет их? Ведь они себя-то пожалеть не хотят и не могут.

— Вот и оставьте их, — шепотом повторила та. — Пусть мертвецы погребают своих мертвецов. А мы не для того сюда пришли, чтобы кого-то слушать или переубеждать. Оскуде преподобный. Вконец оскуде…

— Да что вы заладили одно и то же? Объясните, к чему?

— Не заладили, — старшая стала суровее. — Святые слова глаголем, вам ненавистные. «Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, яко умалишася истины от сынов человеческих. Суетная глагола кийждо ко искреннему своему: устне льстивыя в сердце, и в сердце глаголаша злая. Потребит Господь вся устне льстивыя, язык велеречивый». О ком сие сказано, как не о вас, велеречивых?

— Даже не пойму, кого вы имеете ввиду: лично меня или кого-то вообще? — удивился отец Игорь. – Мне кажется, вы слишком вольно обращаетесь со словами святого Пророка. Отцы Церкви поясняют, что этими словами святой Давид просит Бога, дабы ему избегнуть от превосходства злых людей. Так молились те, кто желал, стремился принять спасительную евангельскую проповедь. Ибо в это время, когда пришел и воплотился Господь, наиболее оскудели именно преподобные, благочестивые в отношении к Богу. Христианская добродетель всегда, во все времена была трудным делом. Не зря и Григорий Богослов, и другие святые оплакивают оскудение добродетельных до такой степени, что едва их будет столько, сколько колосьев после жатвы или зерен винограда, оставшихся под листьями.

— Вот мы и есть те самые колосья после жатвы или оставшиеся зерна винограда, — напористо оборвала женщина. — А вы оставайтесь со своими добродетелями, коль считаете себя праведными. Эту «праведность» теперь даже слепцы видят: на каких роскошных машинах вы раскатываете, в каких царских дворцах живете, какими делами занимаетесь.

Отец Игорь понял, что этот разговор может стать еще более резким и безапелляционным.

— Напрасно вы так огульно обвиняете нас словами Пророка. Во все времена, во все эпохи, при всех режимах и правителях были люди благочестивые и нечестивые, ревностные в вере и прохладные, даже враждебно настроенные. Если вам хочется уколоть меня, то я перед вами такой, как есть: без шикарной машины — на своих двоих, и живу не во дворце, а в обычной деревенской хате, и вся жизнь моя на виду у прихожан. А благочестием и другими добродетелями похвастаться не могу, это правда. Не могу о себе сказать, что я тот самый колос или зерно, что остались от жатвы. Готов смиренно поучиться у вас, коль примете в гости.

— Мы сами по гостям не ходим и к себе не слишком ждем, — уже спокойнее, миролюбивее ответила женщина. — Не то нынче время, чтобы по гостям да по хаткам ходить. К нам Господь Сам приводит людей, жаждущих спасения души — точно так же, как Он вел в эти святые места отшельников, бежавших из этого мира. Мы — живые наследники их подвигов, их жизни. Поэтому другим мы кажемся дикарями, не от мира сего. Такие и есть: мир нам не нужен.

— Вот и хотелось прийти посмотреть на ваше…

— У нас не театр, чтобы смотреть, — опять резко оборвала женщина. — И не телевизор, чтобы глазеть. Между вашей жизнью и нашей — не просто яр между деревней и хутором, а пропасть. Не каждому дано пройти. Аще не Господь проведет…

Она не договорила. Со стороны одной из хаток, где жили эти странные люди, раздался звук, похожий на удар в самодельный колокол. Все женщины, стоявшие напротив отца Петра, побросали свои тяпки, вилы, истово стали креститься, после чего как по команде упали наземь. Затем поднялись и, перекрестившись, упали снова, повторяя это многократно и уже не обращая никакого внимания на присутствие чужого человека.

— Пора, матушка, — старшей помогли подняться и поправить платье. — Вы и не отдыхали совсем, а впереди еще вся ночь.

— Не для отдыха и не для праздных разговоров мы призваны Господом в эту юдоль плача, — уже величественно сказала она, глянув на прощанье на отца Игоря. — «Се Жених грядет в полу нощи, и блажен раб, егоже обрящет бдяща». Прощайте, отче.

— Вы так и не ответили, можно ли мне прийти к вам, — обратился отец Игорь к уже отвернувшимся от него женщинам.

— Для вас в нашей жизни нет ничего интересного, — не поворачиваясь к нему, ответила все та же старшая, к которой обращались как к «матушке». — Ни яств заморских на столе, ни телевизора, ни развлечений… Часов — и тех нет. Мы живем Богом, для Бога, во имя Бога. Коль Ему, Творцу Небесному, будет угодно, Он приведет. Да будет воля Твоя, Господи! А своей воли мы не творим. И вам не советуем…

И, уже не останавливаясь, пошла наверх, откуда доносился печальный звон.

***

Отец Игорь остался на месте, впечатленный этой неожиданной встречей и разговором. Он теперь внимательно осмотрелся вокруг. Перед ним лежали несколько кусков земли, бывших когда-то чьими-то огородами, подсобным хозяйством. Прежде ухоженные, вспаханные, сейчас они стояли в густых бурьянах, лишь кое-где прореженных. Такими же унылыми, серыми, неухоженными были жилища новых поселенцев. Казалось, что они совершенно не приложили своей руки, чтобы обновить ветхие хаты, залатать дырявые крыши, поправить покосившиеся изгороди, покрасить оконные рамы. В самих же окнах было темно: ни огонька, ни признаков жизни. Не было слышно даже привычного для деревень лая собак, кошачьего мяуканья, голосистого петушиного крика, кудахтанья кур и голосов других домашних птиц и животных.

Он заметил, как к хатке, стоявшей поодаль остальных, спешили люди: мужчины, женщины, детишки — словно вылезшие из каких-то берлог, гуськом друг за другом, спешно. Головы женщин были укрыты черными платками, некоторые мужчины были с большими седыми бородами. Все шли молча, не роняя ни слова, крестясь и низко опустив головы. Из самой же хатки, куда они шли, доносились плач, переходящий в настоящие стенания и истошные крики.

«И правда странно, — подумал отец Игорь, понимая беспокойство председателя сельского совета. — Такое впечатление, что эти люди пришли сюда не жить, а чего-то переждать, а потом снова отправиться в дорогу, ведомую лишь им одним. Вроде наши, православные: Псалтирь знают, Евангелие, крестятся, о благочестии говорят. А кто они на самом деле? Раньше сектантов стереглись, чтобы не попасть под их влияние, а нынче свои завести могут в такие дебри, что и не выбраться. Ищут — и сами не знают, чего ищут. Боятся — и сами не знают, чего боятся. Вот уж воистину сказано: “Убояшася страха, ид еже не бе страха”. Антихрист, электронные паспорта, микрочипы, пророчества о конце света — от всего этого у нормального человека голова поехать может. Кинулись искать прозорливых старцев, особо “благодатных” батюшек, монахов, верят всему, что им суют в руки, пересказывают. Попробуй переубедить, удержать…».

Со стороны хутора снова донеслось стройное пение:

Жизнь унылая настала,

лучше, братцы, помереть.

Что вокруг нас происходит —

тяжело на все смотреть.

Службы Божии забыты,

лик духовный огорчён,

детский мир среди ненастья

богохульству научён.

Всюду полное нечестъе

разлилось по всей земле,

все забыли благочестие

и предались сатане.

Даже матери родные

стали хуже всех зверей:

они во чреве убивают

своих собственных детей.

Будем, братия, молиться,

в помощь Бога призывать,

и поститься, и трудиться,

напасти, скорби принимать…

«Странно, — снова подумалось отцу Игорю. — Это не молитва, не служба, а, скорее, деревенские посиделки на особый лад. Там под гармошку пляшут и поют, а здесь без гармошки безутешно голосят и рыдают. Может, и впрямь сектанты у нас поселились? И что их сюда привлекло? Ничего не понимаю. Дай, Господи, уразуметь этих людей».

Бесогон

Подходя к деревне, отец Игорь еще издали увидел, что во всех окнах его домика горел свет, тогда как соседние дома уже погрузились во тьму. Лишь кое-где в окнах светилось пульсирующее голубоватое мерцание: после дневных трудов люди давали себе отдых, сидя у телевизоров.

«Ах, как нехорошо получилось, — подумал он. — Обещал прийти пораньше, а иду, как всегда. Лена, небось, опять беспокоится».

Но та встретила его в хорошем настроении, сразу позвав в комнату:

— Иди, иди, в одних гостях побывал, другие сами пришли, ждут-дожидаются.

И тут эти гости сами вышли навстречу: две родные сестры, Надежда и Нина, после замужества перебравшиеся в соседний район, где стали такими же ревностными прихожанками, какими их знал отец Игорь за время своего служения в Погосте. Они были кроткого нрава, сдержанными, избегали всего, что было противно их душевному состоянию.

Господь послал обеим таких же порядочных мужей: скромных, простых, работящих, непьющих, послушных. Отец Игорь венчал их в своей церкви, благословляя на счастливую семейную жизнь. Они так и стали жить: дружно, счастливо, в трудах и молитве; и настолько привязались друг к другу, что одна семья начинала волноваться, когда от другой долго не было весточек, а ходить друг к другу в гости времени совершенно не оставалось.

Сестры встали под благословение батюшки, радуясь встрече.

— А я-то, грешный, думаю-гадаю, чего это меня ноги сами несут, мчат, словно не иду вовсе, а на машине еду, — отец Игорь благословил и обнял их. — Оказывается, гости дорогие меня ждут. Накрывай, матушка, на стол, чаевничать будем.

Пока Лена хлопотала, отец Игорь усадил гостей на диван, сам расположился напротив, ожидая их рассказа о деревенском житье-бытье. Но радость вдруг сошла с лиц сестер, они стали тревожными и даже печальными.

— Пришли, батюшка, проситься назад к вам, — тихо сказала Нина.

— Что случилось? — встревожился и батюшка. — Никак беда в семье? Ну-ка рассказывайте. Жили ведь в согласии, мире, и что теперь?

— Почему жили? Живем: в согласии, любви, мире, — включилась в разговор Надежда, — да только в церкви нашей такое стало твориться, что и слов-то подходящих не подобрать, чтобы никого не осудить и не ляпнуть сдуру какой-нибудь глупости. Пришли проситься взять нас к себе: хоть и не с руки нам теперича в Погост ездить, да, видать, придется.

— Ничего не пойму, — отец Игорь встал и прошелся по комнате. — Там же у вам церковь хорошая, батюшка в ней известный служит, о нем столько молвы ходит…

— Вот-вот, лучше бы никакой молвы, чем такая, что теперь пошла гулять. И церковь есть, да там такое творится, что Бог весть…

Деревня, куда перебрались сестры, в отличие от их родной была и побольше, и побогаче — зажиточнее. Две школы, кругом асфальт, газ в домах, три магазина, добротный клуб… И само ее название — Веселая — куда радостнее, чем Погост. Церковь, находящаяся в самом центре, больше напоминала маленький собор: каменная, добротная, с высокой колокольней и пятью куполами. Время богоборчества, когда святые храмы ломали, превращали в склады, конюшни, клубы, милостью Божьей обошло здешние места: в 30-е годы церковь пришли, опечатали и закрыли, но в годы хрущевской «оттепели» открыли снова, разрешив совершать воскресные и праздничные богослужения. Это была единственная действующая церковь на всю округу, поэтому люди, сохранившие веру и христианское благочестие, ехали сюда со всех окрестных деревень и хуторов: и молиться, и креститься, и отпевать покойников.

Последние лет десять настоятелем церкви, освященной в честь одного из самых любимых и почитаемых на Руси праздников — Успения Пресвятой Богородицы, был старенький батюшка, отец Василий: ровесник своей эпохи, ее воспитанник. Он принял священный сан, когда повсюду начали открывать приходы, восстанавливать разрушенные храмы, а священников остро не хватало. И рукоположили во иереи бывшего колхозного электромонтера, готового взять на себя заботы образовавшейся церковной общины. То, что у него не было духовного образования, людей не смутило: человеком он был верующим, степенным, справедливым, в меру начитанным. Так уважаемый в деревне электромонтер Василь Ратушный, или, как его величали по-простецки, по-деревенски, «Макарыч», стал отцом Василием, не только не потеряв своего прежнего уважения и авторитета, но, напротив, преумножив скромным служением Богу, не забывая при этом и своих навыков электромонтера, помогая всем, кто звал его на помощь.

А вот с учебой в семинарии у него не сложилось. Когда было желание — не было возможности: то детишки подрастали, то затягивало домашнее хозяйство, быт, разные житейские заботы. Появилась возможность — пропало желание: стыдно стало уже немолодому сельскому батюшке садиться за стол вместе с молодыми семинаристами. Архиерей не настаивал: служит себе — и пусть служит. Так и служил, так развивался: что-то почитывал из тех книжек, что сохранились от предшественников, бывших тут настоятелями, что-то черпал из попадавшей ему в руки новой духовной литературы. Когда рухнули все информационные барьеры, когда на книжные прилавки огромными потоками хлынула самая разнообразная продукция, отец Василий с головой окунулся в ее чтение, черпая сведения, факты, комментарии без всякого разбора, насыщаясь ими через край. Когда же пришло время Интернета, то этот информационный поток, умножившись многократно, превратился в настоящую лавину, с головой захлестнувшую беззащитного сельского батюшку.

Тогда-то вдруг и ощутил пресыщенный знаниями батюшка раскрывшуюся в нем тягу к чему-то большему: более возвышенному, более таинственному, чем, как ему казалось, было его будничное служение в своем храме. В нем неожиданно даже для него самого раскрылась жажда необыкновенных подвигов: ими он рвался подражать тем, о ком читал в житиях святых, о ком ему рассказывали прихожанки, изъездившие многие святые места и наслышавшиеся о неизвестных доселе подвижниках, старцах и чудотворцах. Он видел себя тоже готовым к подвигам, страданиям, гонениям, достойным принять в себя многие благодатные дары, преизобильно изливавшиеся на тех, о ком читал и слышал. А тут произошел случай, еще больше укрепивший в нем это стремление.

На хуторе Худяки — самой окраине «веселой» деревни жила семья: бедная, лишенная всякого тепла и радости. Ни кола, ни двора: хозяин все пропил, оставив жену с тремя детишками ютиться в тесной хате с дырявой крышей. Те бедствовали, ожидая, пока не принесет что-то кто-нибудь из сердобольных соседей — кто молока домашнего, кто мучицы, кто пирожка завалящегося. Дети ходили в школу, но бросили: стыдно было являться перед своими ровесниками настоящими оборванцами. Мама их тоже частенько с горя «заглядывала в стакан», ища на его дне хоть временное забытье от такой проклятой нищенской жизни. И ко всем их бедам приключилась еще одна: напала на старшую дочку — совсем еще молоденькую, почти подростка, — такая тоска, что решила та наложить на себя руки. «Чем так жить — лучше вообще не жить», — решила она и дважды попыталась покончить с собой. Да не получилось: первый раз соседи заметили, когда она сделала петлю в пустом сарае; во второй раз врачи откачали, когда наглоталась каких-то таблеток. После этого напала на нее тоска еще большая, а мать родная пуще прежнего пить стала. Да и посоветовал кто-то повести девочку и всех, кто остался от их некогда дружного семейства, к отцу Василию.

«Он у нас непростой батюшка, — сказали сведущие прихожанки. — Прозорливый. Настоящий старец».

И батюшка решил вступить в битву с нечистой силой: несчастная девочка, не сомневался он, была одержима бесом уныния. Достав старый требник с последованием чина вычитки, кое-что посмотрев дома по видеозаписям, как это делают другие, он назначил время.

Всегда угрюмая, мрачная, неулыбчивая девочка при первых же возгласах отца Василия изменилась до неузнаваемости: она стала метаться во все стороны, вырываться из крепко державших ее рук прихожанок, громко кричать и браниться самыми грязными словами. А потом вдруг сжалась в комочек и, жалобно застонав, стала причитать:

— Ой, боюсь, боюсь, боюсь… Выйду, выйду, выйду вон… Ой, боюсь, боюсь, боюсь…

Изумленные прихожанки сбились в кучку, глядя на это зрелище.

— Эк ее крутит бес! — прошептала одна, истово крестясь от страха.

— А боится нечистый нашего отца Василия, боится! Трепещет весь от страха, — добавила еще одна.

Сам же батюшка, ободренный видимым успехом своего старания, с еще большим жаром стал воздевать руки к небу, крестить корчившуюся у его ног девочку, кропить ее водой и таким же истошным голосом требовать:

— Выйди, выйди, выйди вон! Заклинаю: выйди вон!..

Когда бесчувственную, потерявшую сознание девочку унесли из храма, отец Василий, утирая пот, градом катившийся по его лицу, устало сказал:

— Все, вышел бес. Выгнал я его, как паршивую собаку со своего двора. Больше не вернется.

***

Вернулся бес или нет — так никто и не узнал. Но вскоре после этой истории возвратился отец семейства, на котором вся деревня давно поставила крест: дескать, конченным был пропойцей. А тот оказался вовсе не таким пропащим: взялся за ум, нашел работу, бросил пить, вспомнил о своей семье, детках малых — да и приехал, чтобы забрать их в свой новый дом. Правда, теперь далеко от родных мест. И забрал. Навсегда забрал, порвав с прежней жизнью, родными краями. Никто его не судил за это: рыба, как известно, всегда ищет где глубже, а человек — где лучше. Судьба, видать, их такая.

А за отцом Василием с той поры прочно закрепилась слава грозы нечистой силы. Прослышав о чуде с несчастной девчушкой, потянулся к нему народ из разных мест. Кто с чем: наведенной порчей, родовым проклятием, венцом безбрачия, вселившимися бесами… Никому не отказывал ревностный батюшка: всех принимал, всех вразумлял, наставлял, еще больше углубившись в чтение всего, что ему приносили о бесах и нечистой силе. Молебны с отчиткой стали его регулярной практикой:

они собирали все больше и больше людей — не только страждущих от разных душевных и телесных недугов, но и самых обычных ротозеев, приходивших поглазеть на то, как батюшка вступал в бой в нечистыми духами. Он, казалось, теперь сам ожидал грядущих побед: его глаза горели, сам он дрожал, облачаясь в священнические ризы, крестя вокруг себя все и всех и заставляя непрерывно креститься людей, дабы к ним не смела подойти темная сила, вышедшая из страждущих.

— Ох, и силен ваш батюшка, — восхищенно говорили прихожанки из соседних приходов. — Истинный воин. Старец! Не то что наши: «Паки, паки», — и по домам. Эх, побольше бы таких слуг Божиих!

Эти разговоры усиливались все больше и больше после того, как неведомые голоса, сидевшие в душах несчастных людей, каждый раз открывали новые способности духовной мощи простого деревенского священника:

— Сам дьявол трепещет! Сам ад от твоих молитв дрожит!

— Такие, как ты, спасут Святую Русь! Такие, как ты, вернут помазанника царя!

— Твои молитвы — огонь, попаляющий бесов! Трепещем, трепещем, трепещем!.. Бежим, бежим, бежим от тебя, старче! Ты победил нас! Победил! Оставь же, оставь нас!

Воодушевленный этими «откровениями», отец Василий нередко останавливал молебен и обращался к возбужденным людям, стоявшим в храме:

— Слушайте и внимайте, как боится нас нечистая сила! Внимайте каждому слову! Кто осмелится теперь после всего этого брать бесовские паспорта, электронные коды? Кто хочет в электронный концлагерь? Благодать Божия почти отовсюду ушла, все храмы покинула. Остались островки спасения — и не смейте искать ничего другого.

— Истинно так, батюшка родненький, — тихо вторили ему заплаканные, тронутые этими пламенными речами женщины. — Нечего нам искать, нет больше благочестия и веры, только как здесь.

Дошли разговоры о новоявленном «чудотворце» из Веселого до собратьев-священников из соседних приходов, а от них — до архиерея. Тот, однако, не придал этому серьезного значения. Махнул рукой: дескать, не чудотворец это, а «бесогон», таких сейчас повсюду хватает. Начитались, наслушались — и возомнили себя великими старцами, подвижниками. Выгоним этого — других найдут, а приход пустым останется. Вызвали его, одернули для порядка, да и отпустили с миром назад, окрестив «бесогоном Василием».

От тех же собратьев узнал о нем и отец Игорь.

«Дивны дела Твои, Господи, — вздохнул он, не разделив веселья других. — Спаси и вразуми всех нас, грешных. Не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого».

— Что же случилось? — отец Игорь смотрел в расстроенные лица двух сестер — своих бывших прихожанок, не в силах понять их беспокойства. — Неужто беда какая-то с отцом Василием?

— Да не какая-то, а настоящая беда, — махнула рукой Нина.

— Женился наш батюшка… — тихо добавила Надежда.

— Как женился?! — изумился отец Игорь, вскочив со стула. — Он ведь, вроде, вдовец?

— Был вдовец. Год, как матушка его отошла, Царство ей Небесное. Горевал отец Василий крепко, это правда. Домой не мог идти. «Без нее, — говорил, — и мне теперь жизни нет». Как могли, все утешали его: кто словом, кто заботами по дому. Как-никак сам остался, дети его давно разбежались кто куда.

— Мы тоже утешали, чем могли, — ничего не мог понять отец Игорь. — Лучше молитвы к Богу ничто не утешит. Как же все случилось?

— Так и случилось. «Утешила» одна барышня нашего батюшку. Так «утешила», что от позора хоть сквозь землю провалиться — и ей, бесстыжей, и всем нам.

— А что же сам батюшка? Или он не понимает, что есть церковный канон, по которому священник может быть мужем только одной жены? Он-то сам знает?

— В том-то и дело, что знает. Да, говорит, проблемы у него большие со здоровьем. Болтают по деревне, что все это ему необходимо не ради продолжения своего рода и не ради… баловства разного… ну, вы понимаете, а чтобы «там» не развилось чего-то недоброго. Во внутрях, то есть. Он по этой самой части в больничной урологии регулярно наблюдается.

— И что теперь?

— А теперь то, что, как вы говорите, по закону церковному: архиерейским указом его в запрет, а он…

— А он… Что он после всего? — изумился отец Игорь.

— А он все равно рвется к служению: хочет по-прежнему изгонять бесов, старцем быть, уму-разуму наставлять. Ему теперича святые разные стали являться, через него свою волю грешным людям открывают. Давеча, например, явился ему «пророк Илия» и наказал передать, чтобы никто не смел его осуждать за все, что произошло. Дескать, это тебе, старче, для здоровья нужно, дабы ты еще послужил Богу.

— Еще ревностней стал, — вздохнула Надежда. — Боже упаси слово в его адрес кривое сказать аль усмехнуться: сразу епитимия. Кому сто поклонов, кому пятьсот, кого от Причастия отлучает на несколько месяцев, кого вообще грозится предать анафеме. А та барышня, что «матушкой» стала, ему еще подсказывает, кого и какой карой наказывать. Народ растерянный ходит: что делать — не знают. Люди у нас во всем послушные: что батюшка сказал, то и стараются делать.

— Да, и впрямь дела серьезные, — покачал головой отец Игорь.

— Уж куда серьезнее… Говорит, что это гонения на него пошли. Бесы, которых он из людей страждущих выгнал, теперь, якобы, ополчились против него войной. Мстят, то есть. А этого, якобы, никто не понимает, не видит, кроме него самого. Поэтому призывает людей готовиться быть изгнанниками. Вроде, даже общался с какими-то странными поселенцами, что в наши края едут после всей той истории с лесным отшельником: хотят его житию подражать, подвигам, уединению. Болтают по деревне, что наш батюшка Василий стал частенько хаживать к ним в гости, общаться с ними, молиться, а те его привечают, не гонят от себя, даже поддерживают. Так он… Страшно сказать!

Надежда перешла на шепот.

— Так наш отец Василий Запасные Дары домой к себе забрал. И кому поручил? Своей новой «матушке». Та приняла из его рук и в пол-литровой банке отнесла домой… На случай, если начнутся открытые гонения, о которых он все время говорит. Вот-вот, говорит, начнутся — и всем конец, только избранные, бежавшие от царства антихристова, и спасутся.

— Господи, помилуй! — воскликнул отец Игорь от такой новости. — Вы, случаем, не наговариваете на своего батюшку? Откуда такие подробности? А вдруг грязная сплетня?

— Не сплетня, — убежденно ответила Надежда. — Та самая сожительница по всей деревне эту новость и разнесла, да еще похвасталась, что стала правой рукой батюшки. Мы дерзнули было спросить его, да он как цыкнет на нас: дескать, не суйте нос не в свои дела, не то отлучу…

И всхлипнула.

— Мы и так ходим, как неприкаянные, не знаем, что делать и как быть. Начальство церковное нового батюшку не спешит прислать к нам, чего-то выжидают, а отец Василий гоголем по деревне ходит. «Меня, — говорит, — такие силы небесные хранят, что никакие земные не сломят». Попробуй рот открыть, попробуй усомниться в его правде! Так вот и живем, батюшка… Пришли просить вас забрать нас к себе. Не хотим больше в тех делах участвовать. Истинно сказано: «Уйди от зла и сотвори благо, взыщи мира и пожени и».

— Да, невеселые у вас новости, — задумчиво сказал отец Игорь, выслушав эту грустную историю. — Очень невеселые…

«Как же такое могло случиться? — подумал он. — Тут ведь дело, похоже, не только в том, что нет глубоких богословских знаний. Сколько примеров, когда из пастырей, имевших скромное семинарские образование или вовсе не имевших такового, вырастали настоящие подвижники благочестия, ревнители чистоты веры. Что должно произойти в душе, чтобы потерять главное, основу всего — страх Божий? Чтобы Святые Дары в обычной банке, да через всю деревню, да в руках той женщины? Это не просто беда. Это настоящая катастрофа духа. Куда же он поведет теперь свою паству? В лес? К тем странным обитателям, которых я сегодня видел?.. Господи, спаси и вразуми всех нас, не остави, не попусти еще большей беды…»

Они еще долго сидели за столом и разговаривали. Наконец отец Игорь поднялся и, попросив прощения, пошел к себе в комнату, чтобы читать молитвенное правило перед завтрашним богослужением в храме. История отца Василия не шла из головы. Он наугад раскрыл лежавшую перед ним древнюю Псалтирь и стал тихо читать:

— Спаси мя, Господи, яко оскуде преподобный, яко умалишася истины от сынов человеческих. Суетная глагола кийждо ко искреннему своему, устне льстивыя в сердце, и в сердце глаголаша злая…

«Или впрямь пришло время оскудения нашей веры святой? — подумал отец Игорь, снова вспомнив свою встречу с поселенцами хутора на окраине деревни. — А что же вместо этого? Святые Дары в пол-литровой банке, спрятанные в платяном шкафу дома? Спаси и сохрани, Господи!».

И прочитал святые строчки, отогнавшие от него подступившие мрачные мысли:

— Потребит Господь вся устны льстивыя, язык велеречивый, рекшыя: язык наш возвеличим, устны наша при нас суть, кто нам Господь есть?.. Словеса Господня словеса чиста, сребро разжжено, искушено земли, очищено седмерицею. Ты, Господи, сохраниши ны и соблюдеши ны от рода сего и во век».

Стакан супа и другие

С той поры, как на Погост пришла новая жизнь, пришли и новые люди. Да и старые перестали рваться куда-то, бросать свои домишки, уезжать. Ожило хозяйство: и общее, бывшее некогда захудалым колхозом, и частное — у местных крестьян появился интерес к земле, а выросшие на ней современные фермеры дали этому интересу новое развитие. Маленькие детишки пошли в новый садик, а кто постарше — в новую школу.

— Умирать не хочется, — радовались старожилы, вспоминая, какой бедной, разбитой жизнью они жили раньше. — Нам не судилось, так теперь пусть внуки поживут по-человечески.

Те, кто не был тут много лет, поражались происшедшими переменами. Чтобы показать новый облик деревни, сюда постоянно приезжали корреспонденты, привозили иностранцев, проводили показательные семинары и конференции. Как-то забылось, что все это началось со странных событий, потрясших всю округу и связанных с отцом Игорем. Об этом теперь почти не вспоминали, приписывая все успехи новым руководителям, пришедшим на место прежних. Сам же отец Игорь не ревновал тому, что громкая слава, которой было окружено его имя, незаметно покинула его, прилипнув к другим. Напротив, был рад, что его оставили бесконечные визиты журналистов, интервью, расспросы, хвалебные слова, приглашения на разные встречи, почести. Нахлынувшая слава тяготила его: ему хотелось прежней тишины, молитвенного уединения. Он в тайне от всех иногда уходил в лес — на то святое место, которое открыл ему Господь, и долго, со слезами молился у подножия оврага, где лежали отшельники, ставшие теперь легендой.

Храм тоже пополнился новыми прихожанами. Среди них были люди и простые, и довольно образованные, интеллигентные, ищущие себя в духовной жизни, и с уже сложившимися религиозными взглядами, убеждениями. Отец Игорь встречал с радостью всех: каждому он старался найти нужное слово, внимательно выслушать, что-то подсказать, посоветовать. Он никого не торопил к участию в церковных таинствах, помогая человеку самому осознать их величие, дабы каждый приступал к ним с сердечным трепетом, а не механически, формально, потому что «так все». Отцу Игорю хотелось, чтобы человек ощутил красоту нашей святой веры, ее вечную молодость, чтобы вхождение этой веры в сердце, душу, как и вхождение в храм Божий, было праздником: светлым, чистым, радостным, неподкупным…

Острый людской глаз и такой же острый язык сразу метили новоселов разными словечками, точно подмечавшими за каждым какую-то особенность, черту. Так, один из них — внешне очень спокойный, с аккуратной бородкой интеллигента, с мягкими чертами лица и такой же мягкой, тихой манерой общения, с прекрасным голосом чтеца в храме — вдруг стал… «стаканом супа». Почему? Люди и сами не знали. Единственным объяснением могла быть привычка этого степенного человека постоянно юморить, превращать любую ситуацию в некий каламбур, стыкуя разные нестыкуемые в нормальном общении слова. Некоторые даже терялись, не разбирая, где кончался серьезный тон и начинался юмор, — настолько виртуозно и неожиданно у него одно состояние перетекало в другое; не могли до конца понять: шутит Иванович, юродствует или же, как подметили сельские острословы, по поводу и без повода «включает дурачка». А среди словесных каламбуров этого милого, скромного человека — Андрея Ивановича Шевчука — одним из самых частых как раз и был тот, что к нему прилепился: «стакан супа». Бывало, заглянет Андрей Иванович к кухаркам, хлопотавшим на кухне, и спросит своим бархатным голосочком:

— Как там? Скоро на стакан супа?

Те прыснут со смеху, а Иванович-то рад: казалось бы, затертая шутка, а все равно народу нравится. Если бы не этот вечный юморок, что сыпался с уст сего почтенного человека, его можно было бы вполне принять если не за старца в миру, то за духовную особу точно. Он был начитан в святоотеческой литературе, разбирался во многих вопросах духовной жизни, церковном богослужении, уставе, и по этой причине многие прихожане, понимая постоянную занятость отца Игоря, обращались со своими недоумениями к Андрею Ивановичу, на что тот всегда давал неспешные, взвешенные, подкрепленные святыми отцами советы. Обычно он появлялся в церкви, не выпуская из рук старенький потрепанный молитвослов, стараясь показать всем присутствующим свое постоянное пребывание в молитве и духовном чтении. И речь у него была особенная: он, казалось, не разговаривал с людьми, а ворковал, мурлыкал.

Многим было невдомек: почему Андрей Иванович не в сане? С такими знаниями, с таким голосом, казалось, сам Бог велел ему не прислуживать, а служить в алтаре. На что тот скромно, уклончиво отвечал:

— Старцы не благословляют…

Люди не вникали: что за старцы, что за причина? Перебрался человек из большого города к ним в деревню — и пусть живет: никому не вредит, ни с кем не ругается, без вредных деревенских привычек, семейный. Пусть себе чудачит, коль такой у него веселый, жизнерадостный нрав. Кто из нас без своей «мухи в носу», без своих странностей и причуд? Может, всем этим Андрей Иванович — всегда смиренный, тихий — еще больше смирял себя перед всеми? Чужая душа, как известно, потемки.

А вот другой Андрей, которого окрестили «каторжанином», был прямой противоположностью первому: и не только по своим еще достаточно молодым годам, но и по характеру. Жил на самом отшибе деревни, в одной из крайних хат, как раз там, где компактные поселения заканчивались, а за ними начинались лепившиеся к лесному массиву хуторки, заселенные странными обитателями, вызывавшими озабоченность и тревогу местного председателя сельсовета. Поначалу многие думали, что этот самый «каторжанин» тоже один из тех нелюдимов, да ошиблись. Андрей, по фамилии Мельников, часто появлялся на людях, в меру своего характера был общительным, дружелюбным. В церковь тоже ходил, не пропуская ни одной воскресной и праздничной службы. Только и там, в храме, стоял как-то не так, как большинство: одной гурьбой, поближе к алтарю и клиросу, откуда все было хорошо видно и слышно. Он словно прятался, стыдился остальных, выбирая самый дальний уголок храма. Приходил всегда, в любую погоду, в рубахе с длинными рукавами и высоким воротом под самую шею. Оттуда, из-под воротника, виднелся страшный багровый шрам, который плохо скрывала даже густая щетина. А другой шрам вовсе нельзя было скрыть:

он рассекал «каторжанину» лоб, оставшись навеки отметиной его прежней жизни.

Сельчане, уже знавшие Андрея, его судьбу, понимали причину его поведения: он пришел на Погост, отбыв большой срок в той самой тюрьме, где сидели его бывшие подельники — Курган, Ушастый и Кирпич, искупившие грех ценой своей жизни, спасая маленьких детишек из горящей хаты. Наслышанный об этой нашумевшей истории, он решил повидаться с отцом Игорем, открыть ему свою истерзанную грехом душу. А повидавшись, так и остался тут, вняв советам батюшки. Да и идти-то ему особо было некуда: за те годы, которые он «тянул» на зоне, ушли из жизни многие из родных и близких, кто его терпеливо ждал и готов был пустить под свой кров.

«Каторжанами» в деревне испокон веков, еще с той поры, как на месте нынешней зоны была царская каторга, звали всех, кто выходил оттуда и оставался здесь — пускал корни на Погосте. Их, правда, было не слишком много, но все — «каторжане». Иные деревенские клички к ним почему-то не липли.

Андрей не любил вспоминать годы, проведенные за колючей проволокой, и всячески уходил от разговоров, когда его вызывали на откровенность. Единственный человек, с кем он был откровенен во всем и до конца — это отец Игорь, ставший для него и духовным наставником, и опекуном, и собеседником.

— Куда мне теперь в этих «мастях»?.. — сокрушенно говорил он, обнажая руки, грудь, покрытые сплошь неотъемлемыми атрибутами прежнего образа жизни — лагерными наколками, изображавшими неведомых зверей и драконов, некие знаки, символы, каждый из которых свидетельствовал о криминальных «доблестях» того, на чьем теле они были нанесены.

— Да уж, теперь никакая пластика не поможет, — сострадал ему отец Игорь. — Совлекутся вместе с телом, когда ляжешь в землю. Никак не раньше.

И подарил ему обычную деревенскую рубаху — домотканую, из грубого льняного полотна, настоящее рубище. Андрей стал носить ее, почти не снимая с себя. Переодевался, когда шел заниматься своим любимым делом: пасекой. С помощью того же отца Игоря поставил себе несколько ульев и тем обеспечивал свою жизнь: что-то продавал на базаре — мед у него всегда был отменный, вкусный, что-то жертвовал в храм, что-то отдавал тем, кто не имел и этого. Отдавал «за так», не требуя взамен ничего. Он знал, что такое лихая жизнь: глотнул ее вдосталь.

— Эх, учиться бы тебе, — говорил отец Игорь, глядя на «каторжанина». — И голова у тебя светлая, и руки золотые…

— Да не добру служили, — тихо говорил Андрей. — Дай Боже остаток лет послужить Богу. Пусть другие учатся, чтобы не повторять моих ошибок.

И снова окунался с головой в любимое дело.

— Вот тут моя школа, моя учеба и все остальное, — улыбался он, показывая отцу Игорю свое хозяйство. — Смотрю на этих пчелок-тружениц и учусь жить по-новому: не красть, все делать честно, добротно, не лениться, никого не обижать… Не школа жизни, а целая академия! Жаль, что не понимал этого раньше.

Полина — женщина уже немолодая, тоже решившая расстаться с городской суетой и перебраться в столь привлекательную тишиной и нетронутостью глубинку — не просто вошла, а ворвалась в тихую жизнь церковного прихода, где служил отец Игорь. Казалось, это был настоящий кладезь духовных знаний, неистощимая советчица, подсказчица и такая же ревностная молитвенница, подвижница. Она всегда входила в храм одетая в строгое долгополое платье, закутанная в платок, с четками на запястье, истово крестясь во все стороны на образа. Никто из местных не мог «молиться» так, как она: падая на колени, часами стоя или даже простираясь ниц перед святыми образами, подавая на поминовение не листочки, как остальные, а целые тетрадки с ведомыми лишь ей именами. А как она каялась, как исповедывала перед всеми свою жизнь, называя себя самой окаянной, самой великой грешницей!.. Этим она приводила в совершенное умиление женщин, стоявших в храме, искренне, по-доброму понимавших состояние ее души.

— Господи, дай и нам такое покаяние, зрение греха своего, — просили они Бога, глядя на кающуюся Полину.

А сколько она знала, как разбиралась в тонкостях духовной брани! В порывах особого вдохновения она вдруг превращалась из «самой великой грешницы» в пламенного миссионера, почти апостола, пришедшего сюда, чтобы просветить обитателей забитой глубинки, вразумить их, дать исчерпывающие ответы на все, с чем к ней подходили доверчивые женщины. Частенько же и не дожидалась, когда к ней кто-то подойдет, а прямо со шваброй в руке — она помогала убирать в храме после службы, мыть полы — хватала любого, кто был готов ее слушать, за руку и пламенно начинала просвещать: куда, за кого, кому и сколько нужно ставить свечек, сколько положить поклонов, сколько раз прочитать Иисусову молитву, сколько раз Псалтирь, куда поехать, где изгнать вселившихся бесов, а где отвести порчу, какого старца посетить, какие мощи поцеловать, на чьих могилках усердно помолиться и т. д. На все случаи духовной жизни у нее была заведена толстая тетрадка с телефонами известных ей лично лиц, которых она считала прозорливыми старцами, «особо благодатными» батюшками, и адресами таких же «особо благодатных» мест, куда постоянно ездила сама и зазывала ехать других. Ей верили. А как не верить, когда обо всем говорила женщина, испытавшая на себе не только глубокие падения в жизни, но и яркие благодатные состояния, озарения, видения, о которых разве что только в житиях святых и прочитать. Что тут скажешь? Если уж и не святая совсем, то уж очень близкая к ним.

Кто-то, правда, пытался урезонить Полину: дескать, на приходе нашем батюшка есть, чтобы всех уму-разуму учить, отвечать на вопросы, но Полину это не останавливало. Пуще прежнего бралась всем давать советы, наставлять, а сомневающихся — стращать: мол, будет вам и это, и вот то, коль не прислушаетесь… Когда же ее пытался урезонить сам отец Игорь, Полина мгновенно ставала смиренной, кроткой овечкой, падая перед настоятелем на колени и прося прощения за дерзость. Но вскоре все повторялось. Без этого, видать, она уже не могла жить.

Полина первая из прихожанок пробила дорожку к странным поселенцам, оккупировавшим хутора со всех сторон Погоста. Она частенько хаживала к ним, услаждаясь с ними беседами на духовные темы: ее частые визиты не отпугивали, не настораживали хозяев отшельнической жизни. Те тоже слушали ее, даже пускали на свои молитвенные собрания — на свой «корабль спасения», как гордо говорили они, — однако не позволяли переступить ту черту, где начиналась их сокровенная, тайно скрытая, замаскированная от постороннего глаза жизнь.

Ежели кто сомневался в тех людях, косо посматривал в их сторону, принимая за сектантов, Полина рьяно заступалась за них:

— Какие же то сектанты? Одумайтесь! Это подвижники наших дней. Таких сейчас поискать, они пришли подражать подвигам древних. У них все, как у нас: иконы, книги, порядки. Но есть еще тайные молитвы, призывающие особую благодать на тех, кто молится. Я сама краешком глаза видела: древние то молитвы, таких теперь ни в одном молитвослове нет, заветные, от истинных ревнителей правой веры. Я-то знаю, много чего повидала, могу сравнить. Кабы что было у них не так — душа дала бы знак, сигнал. А душенька моя спокойна, и вам не следует быть по отношению к этим святым людям такими подозрительными. Живут малость не по-нашенски, особняком — так что тут плохого? С нашими мужиками водку не пьют, по соседкам не бегают, возле клуба не собираются, а сидят у себя и молятся, Богородицу славят. За это их осуждать? Тогда давайте судить монахов, монастыри — там ведь тоже люди укрылись от мира и сует его. Эх, люди-люди, до чего же мы дожили, что святое за грешное принимаем…

И давай их стыдить, а друзей своих новых выгораживать. Не всем нравились эти причуды, да никто с ней не хотел особо спорить. Куда там деревенским до такой начитанной в разных церковных делах и вопросах: раз говорит, значит что-то знает…

Среди тех, кто тоже стал новоселом Погоста, был и Егор Извеков. Что это был за человек: верующий, сомневающийся, маловерующий — наверное, он и сам до конца не знал. Спроси его, для чего иногда приходил в храм, стоял там, — и не ответит. Чем-то интересовался, к чему-то присматривался, что-то почитывал, о чем-то спрашивал отца Игоря и других… Человек он был уже немолодой, в годах, пенсионер, но еще довольно бодрый для своих лет и энергичный, без особых потуг справлявшийся со всем, что возложила на него жизнь не в уютной городской квартире, где он проживал до этого, а на земле-кормилице. Кем он был раньше, — Егор Макарович тактично уходил от этих расспросов, предлагая пытливым собеседникам ароматный чай, приготовленный по собственным рецептам. Таким он был всегда, говоря о своих делах лишь с теми, с кем работал непосредственно. А работал не где-нибудь, а в секретной лаборатории квантовой механики такого же совершенно закрытого института, обслуживающего оборонные заказы. И был там тоже не кем-нибудь: сначала ведущим специалистом, последние же несколько лет заведовал той же лабораторией, имел правительственные награды, ученую степень и много еще чего, что распугало бы деревню, узнай там обо всем. Поэтому Егор Макарович жил тихо, незаметно.

Что он был человек непростой, выдавало то, что время от времени к его домику подъезжали «крутые» машины с затемненными окнами, оттуда выходили такие же «крутые» представительные люди в темных костюмах, надолго уединяясь с Извековым. Поначалу это действительно пугало соседей.

— Из органов, наверное, — терялись они в догадках. — Допрашивать или даже арестовывать. А тихоню из себя строит… Видать, еще та «штучка». Понаехали к нам на нашу голову.

Но, видя, как приезжавшие незнакомцы выходили, дружески обнимаясь с «штучкой» на прощание, мало-помалу привыкли и к нему, и к его гостям.

— Моя голова слишком забита наукой, чтобы так вот взять и поверить, как верят ваши бабушки, — признавался Егор Извеков, общаясь с отцом Игорем. — Я привык не верить, а доказывать, препарировать любой предмет, любое явление методами науки. Мы верим тогда, когда находим доказательства, аргументы. Хотя верой это нельзя назвать: скорее, скачком науки, ее прорывом на новый уровень. Интуицией — опять-таки, интуицией научной, а не фантазиями — мы оперируем, но в ее основе тоже лежат знания, а не слепая вера.

— Поэтому Господь называет блаженными тех, кто не видел, но уверовал, — отцу Игорю нравилось общаться с этим интеллигентным, образованным человеком. — В духовной жизни не все поддается не только методам науки, но даже обычной человеческой логике: у нее свои законы, «не от мира сего», хотя сегодня на критику атеистов и доводы сомневающихся в бытии Бога и Его природы есть достаточно научных аргументов.

— Читаю, вникаю, — Егор Макарович подливал гостю ароматный чай, тоже не спеша расставаться с ним: отец Игорь в глазах этого научного работника вовсе не был похож на тех ограниченных, порой фанатичных верующих, с кем ему доводилось общаться. — Только не надо мне рассказывать о душе: для меня это не более чем поэтический образ, но не реальная субстанция.

— А почему и не рассказать? Разве не душой народа, не его верой в Бога создано столько красоты в Его славу: святые храмы, обители? А сколько прекрасных судеб, ярких жизней посвящено служению Богу?

— А не в той ли душе народной родилось неверие, недоверие ко всему, о чем вы говорите? — спокойно, без всякого сарказма парировал Извеков. — Не в тех ли городах и весях, где возводились церкви, жило и другое? Я не говорю о явных грехах и пороках, которые вы справедливо обличаете и боретесь с ними. Я говорю о другом, поскольку родился и вырос не в профессорской квартире, а вот в такой же деревне, даже беднее этой. Поэтому душу народа, о которой так любят говорить служители культа, я знаю не понаслышке, а, как говорится, из первых уст. Поэтому не в обиду вам лично смею процитировать по памяти то, что родилось именно в душе народа.

И, загибая пальцы, Егор Макарович начинал вспоминать народную «мудрость»:

— «Поп наш праведно живет: с нищего дерет, да на церковь кладет» — раз! «Поп не кот: молока не пьет, а от рюмочки не прочь» — два! «Отец Кирьян и в Великий пост пьян» — три! «Ешь, медведь, попа и барина — оба не надобны» — четыре! «Попу да вору все впору» — пять! Теперь позвольте спросить вас: кто все это сочинил? Разве не народ? Народ! Хотите еще этой мудрости? Пожалуйста: «У всякого попишки свои темные делишки», «У попа брюхо легче пуха: на свадьбе поел, на поминки полетел», «Поповская ряса всегда просит мяса», «С попом хлеб-соль не води — только встреть да проводи», «С попом водиться — что в крапиву садиться», «Не строй семь церквей, роди да пристрой семь детей». Еще? Могу и еще, если не обидитесь.

— Не обижусь, но больше и не нужно. Мне это тоже знакомо, и не по книжкам, а по личному жизненному опыту. Правда, не в таких словах — более утонченных: когда Церковь обвиняют в жестокости, немилосердности, равнодушии к больным проблемам общества. Дескать, продали бы свои «мерседесы», часики, домишки да и раздали нищим, многодетным, нуждающимся, чем о душе рассказывать. Откройте любую газету, зайдите в Интернет: теперь хаять Церковь, ее служителей стало признаком хорошего тона. А кто осмеливается спросить этих критиков: как они сами исполнили заповедь отдать свою Богу десятину того, что имеют? А ведь многие из тех, кто критикует, втихомолку подсмеивается над всем этим, имеют намного больше «мерседеса» или той же хатки, в которой, например, живу я сам с семьей. А если не исполнили, то какое право имеете требовать отчет, куда тратит свои средства Церковь? Почему-то мало кто вспоминает и задается вопросом, сколько было закуплено хлеба, когда советская власть решила забрать у Церкви все ее имущество, чтобы спасти голодающих? А забрали много чего. Куда все пошло? На хлеб для голодающих или на содержание безбожной власти? Раньше люди свято исполняли заповедь, отдавая десятину на Церковь. Они ходили в храм и видели, куда и на что идут их пожертвования. И сейчас видят: строимся, ремонтируем, реставрируем, помогаем нуждающимся. Я лично готов ответить за расход каждой церковной копейки. У тех, кто ходит в храм, таких подозрений не возникает.

— Вот и я хожу, — мягко улыбался Извеков. — Но не за тем, чтобы следить, а чтобы понять, что ведет людей к Богу. И почему я не слышу в себе этот зов. Кто виной моему состоянию души: я или Бог? Хожу и присматриваюсь, анализирую, читаю… Только прошу меня не поторапливать, не подталкивать, как некоторые ваши прихожанки. Дайте все понять, осмыслить самому. Я ведь человек науки, от этого никуда не деться: ни мне, ни вам…

Люська

Её так звали все: Люська — и когда родилась, и когда росла, и когда выросла, а потом надолго уехала из родной деревни. И когда возвратилась: уже совсем не той молоденькой девчушкой, какой ее запомнили, а настоящей теткой, не потерявшей, впрочем, следов былой привлекательности. Была и осталась Люськой, на что сама теперь с достоинством парировала:

— Для кого, может быть, Люська, а для кого и Людмила Васильевна.

В кого она удалась такой смазливой, даже красавицей — никто не мог понять. Родители самые обыкновенные: мать на ферме всю жизнь, отец на тракторе, в их родне тоже красавцев отродясь не было — наоборот, все какие-то угловатые, носатые, сутулые, смуглявые. Эта же уродилась писаной красавицей: что рост, что осанка, что черты лица. В общем, то была не деревенская девчонка Люська, а какая-то загадка, игра природы. Она еще под стол пешком ходила, а за нее мальчишки уже дрались, друг дружке носы квасили, добиваясь ее улыбки, дружбы, доброго расположения. А повзрослела, стала девицей — деревенские парни вовсе с ума сошли. О женихах да воздыхателях из соседних деревень и говорить было нечего: те вмиг летели от порога ее хаты с «фонарями» да «фингалами» на всю физиономию.

Никто не сомневался в том, что Люська не задержится в Погосте. Первой красавице, первой танцовщице, первой заводиле всех компаний — что ей было делать в этой глуши? Ее краса рвалась на широкий простор, в большие города, сверкающие ослепительными огнями реклам, манящие карьерой, достатком, роскошью. Люська так и выпорхнула, едва оперившись, взяв у родителей немного денег на дорогу — с их нищенской зарплаты — да бабушкиных пирожков с капустой в целлофановом пакетике. С тем начала свою самостоятельную жизнь. Она быстро смекнула, что с ее природными данными по теперешним временам можно вполне обойтись без глубоких знаний и образования. Чему-то подучилась, что-то подчитала, к чему-то присмотрелась, кто-то присмотрелся к ней — этого и хватило.

С той поры в родной деревне она не появлялась, поддерживая связь с родителями немногословными письмами, заканчивающимися всегда одной и той же фразой: «Привет всем!» Но не только «все», а даже самые близкие не могли понять, кем же работает их Люська. Попробуй охватить скудным деревенским умом, кто такой «контент-менеджер»? Если бы Люська растолковала понятнее, по-свойски, — дескать, сижу на телефоне, отвечаю на звонки, морочу людям голову, чтобы те клюнули на какой-то товар, — все стало бы на свои места. Чего стесняться? Сидеть на «трубке» целый день, отвечать на звонки, кому-то накручивать диск самой — это, поди, тоже работа, пусть другой попробует и узнает, во что превращается голова под вечер.

А потом пошли от первой деревенской красавицы письма с фотографиями: Люська в Египте, Люська в Таиланде, Люська в дорогущей иномарке, Люська в дорогущем ресторане, она там, она сям, она всюду на первом плане.

— Вот это жизнь… — восхищенно шептали те, кто помнил ее, — мир повидает. Не то что мы в этом дерьме, болоте. Как же она со всеми объясняется? Языки, что ли, знает?

— А как же без этого? — отвечали родители, тоже непонимающие нынешнюю дочкину жизнь. — Она вся в деда покойного: тот, пока с немцами воевал, по-немчурски свободно научился изъясняться, мог трактор с закрытыми глазами разобрать и собрать, в любой технике соображал. Небось, в него удалась, больше не в кого.

— Кем же она? — не отставали с расспросами соседки. — Переводчиком, корреспондентом?

— Бери выше, — гордо отвечали родители. — Она у нас… как это… рехферент, то есть с большими людьми по всему свету ездит.

Никому было невдомек, чем на самом деле занималась «рехферент». Покрутившись в рекламных агентствах, попробовав себя в модельном бизнесе, Люська по протекции стала востребованной в эскорт-услугах среди бизнесменов, политиков, шоуменов, разных лоснящихся от богатства и жира личностей. Раньше это ремесло называлось тем словом, чем было на самом деле: продажей своего тела, проституцией; а теперь, когда телефонистки стали контент-менеджерами, разбой — рейдерством, конторы — офисами, магазины — маркетами, толкачи товара — промоутерами, одна из древнейших профессий тоже получила более культурные словесные эквиваленты, — в том числе «эскорт-услуги». Смазливая деревенская девчоночка, отесавшись в городской жизни, сопровождала состоятельных персон, предоставляя им оплаченные по высоким тарифам услуги интимного характера. Это вполне соответствовало морали того общества, в котором она теперь крутилась, зарабатывая неплохие деньги. О семье, личной семейной жизни, детях при такой «вредной» работе Люське даже некогда было думать, а беременность «по залету» тоже была не для нее: она легко и быстро освобождалась от лишних проблем.

Когда же пришло, наконец, время подумать о детях, вдруг выяснилось, что после всех импортных таблеток, посещений гинеколога и предохранений она стала бесплодной. Замуж ее тоже никто не спешил брать: только в очередную поездку для развлечений. А со временем и туда стали приглашать все реже и реже: как ни крути, годы брали свое, и никакой макияж, никакие салоны не могли скрыть от взыскательных клиентов увядания ее прежней ослепительной красы. К этим проблемам добавились неудачные попытки наладить собственный бизнес, обзавестись своим жильем, а также неоплаченные кредиты, бешеные долги за дорогие покупки — и, скрываясь от всего, что радовало и наполняло Люськину жизнь, она возвратилась в родную деревню: уже вовсе не красавицей, а увядающей теткой — злой на все, что обличало прежнюю жизнь и напоминало о ней…

Наверное, поэтому она больше всех невзлюбила отца Игоря: тихого, скромного священника, часто приходившего в их дом, чтобы проведать, пообщаться со старенькой Люськиной бабушкой, доживавшей свой век в своей такой же старенькой хибарке. Люська жила там же: родительские упреки и насмешки соседей сделали ее диковатой, раздраженной, обидчивой и подозрительной. Баба Надя горячо, искренно, всей душой любила свою внучку, ничем ее не укоряла, не выговаривала ей за прежние ошибки, ничего не требовала. Лишь гладила да приговаривала:

— Пошла бы в церковь, помолилась, открыла свою бедную душеньку перед Спасителем нашим, Заступницей нашей Царицей Небесной, святыми угодниками. Тяжко тебе, бедной, тяжко… А ты пойди, попроси Заступницу: Она услышит, поможет, утешит. К батюшке нашему сходи, откройся… Не смотри, что он годами молод, зато Господь умудрил его, в нем простоты много, справедливости.

— «Сим-сим откройся, сим-сим отдайся…» — горько усмехалась Люська. — Я это уже проходила, открывалась. Да лучше бы не делала этого, а сидела бы вместе с вами, пошла бы на ферму, доила коров, вышла замуж, нарожала детей… Так нет, захотела красивой жизни… Теперь мне никто не поможет: ни батюшка с матушкой, ни святые угодники ваши.

В компании же нескольких дружков и подружек, частенько собиравшихся у нее, чтобы «утолить тоску», Люська была более откровенной и развязной:

— Навидалась я этих святош, меня на мякине не провести. На людях они все святые да праведные, умные слова говорят, учат, как надо жить, не грешить, а оторвутся от своих юбок-матушек, тогда всем святым тошно станет. Сидят в ночных клубах, ресторанах, гуляют, с девочками в саунах парятся, развлекаются… А некоторые с мальчиками. Кому что по вкусу, по нраву, по воспитанию. По деньгам. Хотя денег там никто не считает. Как говорится, «мы за ценой не постоим». Праведники… Кого-то уму-разуму учат, грехами, карами небесными стращают, а сами ничего и никого не боятся. Потому, что ни во что не верят. Я с одним таким праведником разговорилась как-то по душам, когда в Грецию вместе летали. Он мне прямо признался: «Какая вера, Люсечка! Просто у каждого своя работа: у нас одна, а у тебя другая. Кто на что учился, тем и зарабатывает на хлеб насущный». Тот хряк пузатый мне надолго запомнился… В епископы метить стал: связи, говорит, нужны большие, а без них ты сегодня и в церкви никому не нужен.

Так получалось, что всякий раз, когда отец Игорь шел проведать бабу Надю, там гуляла Люськина компания: гуляла всегда шумно, с музыкой, откровенными танцами, движениями, грязными словами, руганью, а то и дракой. В тот день они тоже гуляли.

— Глянь, ухажер к твоей бабе опять явился, — одна из подружек ткнула Люську в бок, кивнув в сторону окна, за которым мелькнула фигура отца Игоря в подряснике.

— Ай, — отмахнулась Люська. — Нашла чем удивить. Я знавала таких, что на старушек тянуло, они от этого свой кайф ловили. Давай лучше наливай…

Отец Игорь вошел в хату и, мельком взглянув, чем занималась уже изрядно подвыпившая компания, перекрестился на висевшие в углу святые образа и направился в комнатку, где лежала баба Надя.

— Святой отец, а почему это вы нам не желаете… как там у вас полагается… Ангела за трапезой? — Люська посмотрела на него циничным вызывающим взглядом. — Я ведь хоть и это… да того… кое что тоже знаю, в разных обществах бывала. Или мы недостойны Ангела за трапезой? Ай-яй-яй, такой культурный батюшка, а так некультурно себя ведет перед дамами…

Одна из подружек, хоть и была тоже навеселе, вдруг испугалась этого фамильярного тона и одернула Люську:

— Кончай дурочку валять… Батюшка все-таки…

— Да видала я всех: и батюшек, и матушек, и дедушек, и кумушек, — она демонстративно чиркнула зажигалкой и, затянувшись сигаретой, выдохнула струйку дыма прямо в лицо отцу Игорю. — Так как насчет Ангела за трапезой?

— А никак, Людмила Васильевна, — сдержанно ответил отец Игорь. — Пожелаю я вам Ангела или нет – на такое застолье он не прилетит. Так что веселитесь дальше, а у меня своя компания.

— Чего так? Раз не Ангел, то милости просим к нашему столу, — рассмеялась Люська. — Будьте нам вместо него. Верунь, плесни-ка «Ангелу»!

Но компания не поддержала подругу.

— Батюшка, вы нас простите, — сидевший за столом парень подошел к отцу Игорю и обнял его, — мы тут немного… по случаю… не обращайте внимания…

И проводил его в комнатку бабы Нади, прикрыв дверь. Вернувшись к столу, он вдруг схватил Люську за горло и злобно прошептал, глядя в пьяные глаза:

— Заткнись, паскуда! Не смей так шутить! Плохо кончится.

Затаила Люська с того дня на отца Игоря не просто злобу, а месть. Ей казалось, что во всех ее неудачах, поражениях виноваты как раз такие, как он, уже одним своим присутствием напоминавшие о грехе, грязи, позоре, с которым она гуляла по деревне, буквально вешаясь на мужиков.

Эта злоба распаляла ее все больше и больше, особенно когда она просыпалась ночью и начинала рыдать, терзаясь от безысходности, беспросветности своего нынешнего положения. В ее воображении стали живописать картины возмездия отцу Игорю: одна страшнее другой, где сама Люська выступала поруганной мстительницей. И однажды она решилась.

Порывшись в своем единственном чемоданчике, с которым возвратилась в деревню, она достала портативную видеокамеру.

— Посмотрим, какую ты запоешь песню, праведник, — расчехлила ее и проверила рабочее состояние. — Помогут ли тебе твои Ангелы…

А потом села тщательно обдумывать план своих действий. На ее лице играла злая усмешка, в глазах светилось одно-единственное желание: месть. Оно захлестнуло ее, вытеснив все остальные чувства, не давая думать ни о чем другом — ни днем, ни ночью. Воображение рисовало ей одну картину страшнее другой, она предвкушала свою победу, радость, видя растоптанным честь человека, ставшего для нее главным врагом. Почему так получилось? Люська над этим не задумывалась. Ей было на все наплевать, лишь бы достичь своей цели: так ее научила прожитая жизнь.

Месть

Отцу Игорю хотелось только одно: отдохнуть. Целый день прошел в бегах и поездках: сначала по деревне, а потом вместе с председателем в райцентр, где ждали неотложные дела. Возвратился страшно уставший, голодный, но даже сесть за стол не было сил. Он прилег на диван, на ходу засыпая, лишь успев пробормотать Елене:

— Я на полчасика… Ты меня толкни… разбу… только полчаси…

Лена покачала головой, понимая состояние мужа:

— Покой нам только снится…

Но отдохнуть ему снова не получилось: зазвонил телефон — настойчиво, требовательно. Еще толком не придя в себя, отец Игорь сонным голосом переговорил с кем-то, а потом быстро встал, оделся и собрался выйти из дома.

— Поешь хоть немного, — Лена попыталась усадить его. за стол. — Кости и кожа скоро останутся от всей этой беготни.

— Я быстренько: проведаю бабу Надю — и назад, ужин твой не успеет остынуть.

И выпорхнул на улицу.

В последнее время, навещая свою старенькую прихожанку, отец Игорь стал испытывать необъяснимое чувство тревоги, словно чей-то голос предупреждал его о чьих-то ловко расставленных сетях, западне, приготовленной для него в этом доме. Но отец Игорь считал это предчувствие не больше, чем искушением, хотящим отвернуть его от бабы Нади, лишить ее, как и некоторых других немощных, доживавших свой век здешних деревенских старушек, последней духовной радости и утешения, с которым всегда он спешил к ним в дом. Подолгу, не считаясь с личным временем, беседовал с ними, читал духовные книги, вместе с ними молился, причащал. А появившаяся тревога, предчувствие… Отец Игорь старался не обращать на это внимание, всякий раз отгоняя словами премудрого Пророка Давида: «Вскую прискорбна еси, душе моя, и векую смущаеши мя? Уповай на Бога, яко исповемся ему, спасение лица моего и Бог мой».

Однако тревога не отступала. Отцу Игорю казалось странным неожиданно изменившееся к нему отношение проживавшей вместе с бабой Надей Люськи. Всегда недоброжелательная, порой агрессивная, она вдруг стала совершенно другой: улыбчивой, приветливой, ласковой. Казалось бы, нужно радоваться, что та сменила гнев на милость, да только вся эта внезапная перемена выглядела искусственной, неискренней, да и сама ласковость иногда переходили всякую меру и пристойность. То начнет гладить отцу Игорю руки, заглядывая ему в глаза, то обнять норовит, то голову на плечо ему положить… И эти странные намеки, сальные словечки:

— Что это вы, батюшка, все по бабушкам да по дедушкам, а на внучку и взглянуть не желаете? Аль не по нраву вам, не по душе?.. Уделили ли бы вниманьице, я ведь, поди, тоже в добром слове нуждаюсь… Кто бы утешил одинокую девушку?..

И снова эти мягкие прикосновения, эти томные взгляды, это желание прижаться к нему своей грудью, бедрами… Зачем?

— Вам, Людмила, и без меня компании хватает, — уклонялся от этих разговоров и ужимок отец Игорь, вспоминая, в каком окружении она проводила большую часть своего времени.

— Ах, батюшка, — притворно вздыхала Люська, — у меня ведь тоже душа есть, хоть и грешная… И некому ее обогреть, приголубить, утешить… А так хочется открыть ее, обнажить до конца… Неужели вам не хочется видеть меня… обнаженной… душой?

И снова начинала ластиться к нему, крутиться вокруг, стараясь прижаться то с одной, то с другой стороны. Отец Игорь решительно пресекал эти разговоры и быстро покидал дом, повидавшись с бабой Надей.

— Ничего, — злобно шипела вслед ему Люська, — это только начало. Я и не такими вертела. И тебя обломаю. Святоша…

И на этот раз отец Игорь подходил к хатке, где его ждала баба Надя, с тем же внутренним напряжением.

Даже большим, чем раньше. Перекрестившись, он вошел во двор и постучал в дверь. Но, к его удивлению, никто не ответил. Он постучал еще раз и, не дождавшись ответа, тихонько приоткрыл дверь, прислушался. Из комнаты доносился тихий жалобный стон. Еще не поняв, что могло случиться, отец Игорь уже распахнул входную дверь и быстро прошел в комнату.

Стонала Люська: она лежала прямо на полу, посреди комнаты, полуобнаженная, с разорванным платьем, закрыв глаза и тяжело дыша. Рядом валялся опрокинутый стакан и разлитая вода. Дверь в комнатку, где лежала баба Надя, была плотно прикрыта. Взглянув на оцепеневшего от такой неожиданности отца Игоря, Люська застонала еще громче, жалобнее и протянула к нему дрожащие руки:

— Помогите… Пожалуйста… Я… мне…

«Что тут могло произойти? — лихорадочно пытался сообразить он. — Очередная пьянка? Драка? Домогательство?»

— Я сейчас, — он быстро нагнулся к Люське и подал ей руку, помогая подняться.

— Нет, сама не могу… — простонала она. — На диван… меня… я… ой, ох!

Отец Игорь поднял ее с пола, пронес на руках на диван и осторожно, чтобы не причинить боль, положил, не в силах понять, что тут могло произойти перед его приходом. Он хотел позвать бабу Надю, но Люська не дала ему отойти: она вдруг со всей силой прижала его к себе и расхохоталась, обнажая прикрытые руки, затем плечи, шею… Отец Игорь резко вырвался из ее объятий и бросил валявшееся рядом одеяло:

— Не надо так шутить… Может плохо закончиться…

— Для кого, святой отец? — та смотрела на него наглым взглядом победителя, радуясь, что уловка удалась.

— Лично для меня все плохое позади. Хуже просто уже не бывает, быть не может. А ты этого еще хлебнешь.

— Зачем вы устроили этот балаган, цирк? — он никак не мог прийти в себя.

— А решила тебя проверить на вшивость: пойдешь ко мне в постельку или опять побежишь моей бабуле свои вечерние сказки рассказывать. Вы-то на словах все святоши, пока вас пальчиком не поманишь. Вот так…

И она кокетливо поманила к себе отца Игоря:

— Ну, смелее, касатик… Бабушка моя все равно ничего не услышит. Я ей дала снотворного, сегодня без твоих сказок обойдется. А я тебе обещаю восточные сказки высшего пилотажа, со своей матушкой ты такого никогда не испытаешь. Как, согласен? И заметь: ничего за это не возьму, учитывая твои заслуги перед моей бабулей.

Отец Игорь стоял посреди комнаты, не зная, что отвечать и как реагировать.

— Зачем вы все это?.. — выдавил он из себя и бросился прочь от этого кошмара.

— Больше не буду! — крикнула ему вслед Люська и с ехидной улыбочкой тихо добавила:

— Хотя больше и не надо. Того, что у меня уже есть, больше чем достаточно, чтобы стереть тебя в порошок.

И вскочив с дивана, вытащила из старого комода портативный ноутбук, подключила к нему кабель от видеокамеры, фиксировавшей все, что происходило, и принялась скачивать запись.

За этим занятием Люську и застали подружки с дружками, когда нагрянули к ней в гости, чтобы вместе выпить и повеселиться.

— Что смотришь? Мультики для взрослых? — они обступили Люську, прилипшую к монитору. И в один голос ахнули, узнав отца Игоря. Люська уже успела аккуратно скомпоновать наиболее выразительные, убедительные, доказательные, по ее замыслу, мгновения. Вырезанные из общего видеоряда, без звука, они действительно поражали: полуобнаженная Люська на руках отца Игоря, тот в ее объятиях на диване, ее голова на его груди, ее руки вокруг его шеи…

— Вот это да… — прошептали изумившиеся гости. — А батюшка наш, оказывается, парень совсем не промах! Мы-то думали, что он взаправду к бабе Наде приходил, а, выходит, сочетал полезное с приятным.

И залились оглушительным хохотом.

— Я и сама поначалу так думала, пока он мне не стал подмигивать, анекдотики разные рассказывать, — махнула Люська. — Все они кобели: батюшки, дядюшки… Разница лишь в том, что есть кобели породистые, дорогие, а есть шавки, которым все равно, кого и где.

— Вот это да… — не могли прийти в себя Люськины друзья. — С виду такой тихоня, такой святоша…

— С виду они все такие, — деловым тоном ответила Люська. — Это вам любая девчонка скажет, кто побывал в моей шкуре. Покупали, перепродавали, дарили один другому, как дорогую вещь, игрушку. Попробуй о своих правах, о своей чести вякнуть — сразу рот и все остальное так заткнут, что и не пикнешь.

— Как же святой отец наш до такого опустился? — гости не верили своим глазам, рассматривая с монитора картинки. — В церкви служит, красивые слова говорит, призывает всех жить по заповедям Божиим. А сам?

— А сам ходил к бабуле, пока глаз на меня не положил, — артистично вздохнула Люська. — А потом стал намекать, что должок платежом красен: дескать, с бабы Нади толку никакого, а со мной он очень даже не прочь «пообщаться». Ну и…

Она кивнула на монитор и так же артистично всплакнула.

— Ах, кобели проклятые, — обняла ее растроганная этими признаниями подружка. — Я бы его так проучила, что…

— А я так и сделаю, — она внутренне радовалась тому, что ее план вполне удался, раз близкие друзья ничего не заподозрили. — Они надо мной поиздевались вдоволь. Теперь моя очередь.

— Так, Люська, так! Насыпь ему перцу на то самое место, которое у него чешется. А мы еще всей деревне расскажем, пусть знают, какой у нас хлюст в рясе прижился. Во хохма, во комедия будет!

А та, быстро выйдя через мобильный Интернет на кого-то из своих бывших друзей по скайпу, весело защебетала:

— Фофа, это ты? Привет, касатик! Ты совсем забыл свою птичку, противный.

Пощебетав еще немного, она перешла к делу:

— Фофа, твою птичку снова обманули. Поможешь? Я скину тебе на «мыло» несколько фоток, а ты уж дай им нужное направление, тебя не нужно учить. Раздуй кадило этому бабнику в рясе, чтобы всем святым тошно было. Лады? Поможешь? Тебя-то учить не надо, я знаю.

— Ты что, перепрофилировалась? — раздался циничный хохот нагловатой небритой физиономии в окошке скайпа. — На попов перешла? У тебя, похоже, полный кризис жанра. Лады, солнышко, выручим по старой дружбе. Темка эта теперь актуальная. Мы добавим жару, сбрасывай.

— Океюшки, лови!

Быстро набрав по памяти электронный адрес, прикрепила к нему вырезанные кадры и отправила их на другой конец, подмигнув стоявшим рядом деревенским друзьям:

— Это мой старый кореш, известный журналист. Теперь держись, сказочник ты наш бабушкин! И пеняй на себя, раз не захотел полюбовно…

Отмщение

Грязные сплетни вокруг отца Игоря еще не успели разнестись по деревне, как дошли до канцелярии правящего архиерея. Обескураженный секретарь епархии робко зашел в кабинет Владыки Серафима и молча положил перед ним свежий выпуск газеты, пользующейся скандальной репутацией и всегда забитой разными слухами, сплетнями, вперемежку с пестрыми объявлениями и рекламой. Владыка не сразу понял, но, взглянув, велел немедленно убрать с глаз долой:

— Мне, отец Николай, только этого грязного чтива не хватало.

Но секретарь продолжал стоять перед Владыкой, смущенно опустив голову.

— Убери, говорю, эту грязь с моего стола, — повторил архиерей. — Или хочешь, чтобы посторонние люди увидели?

— Уже увидели, — тихо сказал секретарь. — И нам придется…

— Что придется? Толком объяснить можешь?

И, раскрыв газету, тоже обомлел, прочитав яркий заголовок на первой же странице: «Забавы приходского батюшки». Под ним в колонку были выложены откровенные фотографии, а рядом — скабрезная статья, выставляющая отца Игоря в самом отвратительном виде, наполненная грязными шутками, намеками и заканчивающаяся гневным призывом оградить общество от развратников в рясах.

Владыка побледнел и скомкал газету.

— В Интернете грязи еще больше, — от волнения у секретаря запершило в горле и он закашлялся. — Вы бы видели, какие комментарии ко всему этому.

— Нет уж, отец Николай, уволь меня, старика, — Владыка стал нервно растирать грудь в области сердца. — А сам-то этот… герой нашего времени… он про себя читал? Или ему показалось мало славы после всех приключений? Из отшельника в бабника решил переквалифицироваться? Как он объясняет все это?

Секретарь пожал плечами.

— Пытались дозвониться, так быстрее возом добраться и обо всем разузнать. Глухо как…

— Слушай, отец Николай, — прервал его Владыка. — А что, если это все подлог, провокация? Не допускаешь такого варианта? Сейчас ведь, сидя за компьютером, такое можно сварганить, что не всякая экспертиза сразу разберет, правда это или подлог. Умельцев писать и делать разные гадости в адрес Церкви и священников развелось много. Только и следят: кто в чем ходит, на чем ездит, что носит… Думают, что если будем жить на вокзале или под забором, да сидеть с протянутой рукой, то всему обществу от этого станет радостней, светлее.

Может, и на этот раз решили плеснуть маслица? Как думаешь? За отцом Игорем никогда ничего подобного не наблюдалось, как-то мало верится, что он способен на. такое. Не хочет моя душа верить в то, что это правда. Может, подключим органы? Пусть разберутся.

— Думаю, Владыка, нужно сначала выслушать самого отца Игоря, а уже потом искать настоящего виновника скандала. Если это на самом деле грязь, то мы обязаны защитить нашего батюшку: уж нам-то известно, как «сладко» им живется по деревням да весям.

— Ты прав, — Владыка поморщился от боли и снова стал массировать грудь. — Говоришь, связи никакой… Тогда звони благочинному отцу Валентину, пусть мчит и привезет отца Игоря. Ох, не верится мне во все это, не верится…

Отец Игорь удивился, увидев возле своего дома старенький «опель», на котором ездил благочинный.

— Вот этого корреспонденты не замечают, — незлобно говорил отец Валентин, частенько жаловавшийся собратьям-священникам на своего дряхлого железного «коня». — А стоит батюшке поменять машину — сразу вой на всю ивановскую: откуда, за какие деньги, лучше бы нищим раздал, неимущим… Посадить бы их на этот драндулет да денек покатать по нашим «европейским» дорогам.

«Странно, — подумал отец Игорь, — что могло случиться?»

Благочинный тоже лишь пожал плечами:

— Велено доставить пред очи нашего архиерея, — улыбнулся он, поприветствовав собрата. — Может, награду вручать будут…

— …А может, и шею намылят, — отшутился отец Игорь, побежав собираться в дорогу.

— До вечера вернусь, не беспокойся, — шепнул он Лене, чтобы не будить спящих детей.

Часа через полтора они уже были в кабинете архиерея. Усадив их за круглым столом в помещении, куда обычно приглашали гостей, Владыка Серафим присел рядом, держа свернутую газету.

— Ну что, батюшка, — Владыка горестно вздохнул, не поднимая глаз, — прости, что оторвали тебя от твоих дел, да другого выхода нет. Объясни сам, как все получилось. Мы с отцом Николаем перебрали все варианты, а теперь хотим тебя послушать. Прежде чем решить, что делать дальше. Давай, отшельник, рассказывай…

Отец Игорь растерянно посмотрел на Владыку и сидящих рядом старших собратьев.

— Не догадываешься? — усмехнулся архиерей. — Думаю, вот это тебе поможет. Полюбуйся.

И, раскрыв газету, положил ее перед отцом Игорем. Тот обомлел, увидев себя на непристойных фотографиях, да еще в сопровождении язвительных комментариев. И только сейчас он понял истинный смысл этих заигрываний, откровенных намеков со стороны Люськи, особенно ее последний спектакль на полу.

«Как же я мог быть таким неосторожным, невнимательным, — в ужасе подумал отец Игорь. — Этому теперь нет ни оправдания, ни снисхождения. Сам во всем виноват…»

— Ты, батюшечка, скажи одно: может, это вовсе не с тобой было? — Владыка Серафим понимал состояние своего священника. — Может, это все ловкий монтаж, подлог? Расскажи честно, как все было.

Отец Игорь глотнул воды, чтобы освободиться от спазма, сдавившего горло.

— Нет, Владыка, это не монтаж… — с трудом прохрипел он. — На фотографиях действительно я, грешный…

Владыка снова стал судорожно растирать грудь в области сердца. Секретарь поднялся и подал ему сердечных капель.

— Значит, ты, грешный… А что же нам, грешным, теперь с тобой делать? К награде за ревностное служение представлять или гнать с позором в три шеи, перед этим сняв сан? Ты-то, грешный, свое дело сделал, прославился на весь белый свет. А нам что посоветуешь делать? Как нам пережить все это?

Отец Игорь молчал, не в силах сказать ни слова. В его памяти мгновенно, до мельчайших деталей восстановилось все, что было связано с поведением Люськи в последнее время, особенно с той поры, когда почувствовал с ее стороны скрытую неприязнь, злобу.

«Что же могло так озлобить? — мелькало в голове. — То, что я уделял внимание не ей, а бабе Наде? На что она рассчитывала, зная, что я священник, к тому же семейный? Может, на это и рассчитывала? Лукавый в оба уха нашептал, а она поверила. Господи, прости ее, спаси и помилуй… Все по моей вине, нельзя было давать ни малейшего повода к такому общению».

— Ты хоть объясни, как такое с тобой могло случиться? — включился в разговор благочинный отец Валентин. — О тебе никто худого слова не мог сказать, безупречная репутация. Почему потянуло на «клубничку»? Матушки, что ли, мало? Забот?

— Я не знаю, есть ли всему этому оправдание и сможете ли вы мне поверить… — еле слышно сказал отец Игорь, готовый от позора провалиться сквозь землю.

— Хотим поверить, батюшка, хотим, — вздохнул Владыка. — Потому что сами не верим, что такое могло произойти. И с кем? С примерным, послушным священником. Смиренным, не задиристым, не в пример некоторым другим, не амбициозным. Что с тобой произошло? Как ты спутался с этой барышней? Как докатился до такого позора на свою и на нашу голову?

Отец Игорь собрался духом, безропотно принимая гнев архиерея.

— Я попробую все объяснить, хотя ничто не может оправдать мое поведение. У меня, как и у любого человека, есть разные домашние фотографии. Когда еще в нашей деревне не было газа и все топили печки, я всегда заготавливал дрова: рубил попиленные поленья, складировал. Однажды кто-то сфотографировал меня с топором в руках на пороге своего дома…

— И к чему все эти воспоминания?

— Я представил себе эту фотографию в газете с таким же скандальным заголовком: «Батюшка-маньяк против заповеди не убий!» И хлесткая статейка в тему. Мне бы поверили, что я держал в руках топор, не имея злых намерений? Просто кто-то щелкнул фотоаппаратом, а другой взял и облил грязью. Кому люди поверили бы больше: мне или газете?

— Что за чушь? — владыка откинулся на спинку стула. — Это же настоящая клевета, за которую можно попасть под суд. Причем здесь топор и эта барышня?

— При том, что их как раз и объединяет клевета.

И отец Игорь стал подробно рассказывать историю своих отношений с Люськой, недобрые предчувствия.

— Я сам не могу понять, как ей все это удалось сделать: никто нас не фотографировал, когда она прикасалась ко мне или когда я поверил, что ей плохо, увидев лежащую на полу. Баба Надя, прихожанка моя, на такие вещи неспособна уже физически, не говоря, что ее совесть не позволила бы заниматься такими делами.

— Будет тебе, отец Игорь, урок и целая наука, как близко подпускать разных барышень. А не сделаешь выводы — они тебя еще и не так проучат: лишишься не только сана, но и семьи. Старые деды на этом деле ломаются, с ума сходят, голову теряют, седину свою, сан святой позорят, из пастырей Божиих превращаются в кобелей, жеребцов породистых, прости меня, Господи, а уж над тобой, молодым да красивым, бесы потешатся вдоволь, если хоть на миг потеряешь бдительность. Увидел, что там гуляют, пьют, — ходу из этого вертепа. Зайди позже. Увидел барышню на полу — зови соседей, милицию, врачей на помощь.

Владыка тяжело вздохнул:

— Не знаю, как с тобой быть и что делать всем нам… И главное: попробуй доказать, что всего этого не было. Вот они, фотографии! Вот они, жареные факты! Устроил ты нам, батенька, веселую жизнь. Матушка хоть знает обо всем этом?

Отец Игорь отрицательно мотнул головой.

— Счастливая… У нее все впереди. Не знаю, чем ты перед ней оправдаешься, поверит ли она тебе. Люди ведь у нас интересные: вместо того, чтобы прикрыть чей-то грех, они его еще больше раскроют. Готовься, отченька, как дома будешь выкручиваться из этой грязной истории.

Владыка замолчал, о чем-то думая, а потом задумчиво прочитал слова пророка Давида:

— «Назирает грешный праведнаго и поскрежещет нань зубы своими; Господь же посмеется ему, зане презирает, яко приидет день его». Будем все молиться, чтобы Господь по милости Своей раскрыл всю правду, образумил ту дамочку и помиловал нас, грешных. Будем молиться и просить Господа избавить от этого бесовского искушения, расставить все и всех на свои места. Иного выхода лично я не вижу…

Отец Игорь возвратился домой поздно, успев купить в городском киоске экземпляр той злосчастной газеты. От Лены он не стал ничего скрывать, юлить, оправдываться, а сразу положил перед ней, опустив голову:

— Может, и ты не поверишь мне?..

Та, мельком взглянув на фотографии, усмехнулась:

— Нашел чем удивить. Ты думаешь, об этом по деревне не болтают? Еще как! И мне успели донести. Так что твоим новостям знаешь где место?

Она открыла крышку ведерца для мусора и, скомкав, бросила туда.

— И что? — отец Игорь удивленно посмотрел на Лену. — Ты не хочешь меня расспросить, как все случилось, устроить мне сцену, выставить, наконец, за дверь?

— И не подумаю. Кое-что я могла ожидать, когда ты стал навещать бабу Надю. Пока там не было этой внученьки, мое сердце было спокойно, а когда появилась она, то все, что произошло, рано или поздно случилось бы. Жаль, что ты этого не чувствовал.

— Чувствовал, но не мог бросить бабу Надю из-за внучки и ее компании. Не мог.

Лена подошла сзади и нежно обняла отца Игоря за плечи, прошептав:

— Давай мы оба отнесемся к этому знаешь как? Как к искушению. Искушению не только тебе лично, но и нашей семье, даже той самой Люське и всех, кто клюнул на эту удочку, поверил сплетням, которые разнесли ее друзья и подружки. Надо пережить и выйти достойно из этого испытания. Помнишь, как в том старом мультике про кота Леопольда? «Эту неприятность мы переживем». Переживем ведь?

Отец Игорь прижался лицом к теплой руке жены, и та вдруг ощутила на ней влагу. Она не спешила убирать и ни о чем больше не расспрашивала. Зачем? Все было понятно без всяких слов. За них все сказали слезы…

Сплетня, а потом и газета, попавшая в деревню с почтой, наделали много шума. Как реагировали люди? По-всякому: кто зубоскалил, кто сочувствовал, сопереживал, кто-то одобрял: «Вот это настоящий мужик!» — всяк на свой лад.

Узнав о беде, приключившейся с отцом Игорем, к нему сразу приехали его давние друзья и нынешние соседи: отец Владимир и отец Виктор.

— Может, нужно хорошенько тряхнуть этого писаку — и расколется, откуда у него вся эта грязь, — гости не знали, чем лучше помочь собрату. — Слепому видно: это стопроцентная заказуха! Кому-то ты, похоже, досадил. Мы кое-кого подключим в городе. Связи еще остались.

— Не нужно никого подключать, — отец Игорь сильно сдал за эти дни переживаний. — Любое зло побеждается не связями и разборками, а правдой. Правда все равно выйдет наружу: не сейчас, так позже, но обязательно выйдет.

Не было единодушия и среди церковной паствы. Андрей Иванович Шевчук, оставаясь неизменно уравновешенным, серьезным, засуетился первым:

— Что ж, на все воля Господня… Надо готовиться к встрече нового батюшки.

— Погодите, Андрей Иванович, — пытался кто-то возразить ему, — зачем же вы прежде времени отца Игоря хороните? Его еще никто не выгнал, в запрет не отправил. Во всем разберутся без спешки. Разве это дело: взять и выгнать человека, столько добра сделавшего для людей, столько прослужившего в нашем храме?

— Тут и так все ясно, — на фоне беды, постигшей отца Игоря, Андрей Иванович выглядел как никогда разумным и праведным. — Пресса просто так писать не станет, да и в епархии, насколько мне известно, разговор состоялся очень серьезный. Нет-нет, нужно готовиться к встрече нового настоятеля. Пришлют — и все будет по-прежнему. Никто не виноват, что все так вышло. От этих женщин одно искушение… Ох, искушение…