Отшельник. Роман в трёх книгах

— Монахи, монахини — действительно люди не от мира сего. На первый взгляд, монастырская жизнь очень простая. Это так. Но вместе с тем она очень мудрая, здесь действуют свои удивительные законы. К примеру, если ты кому-то доброе дело сделаешь — оно к тебе же и вернется. Обязательно вернется!

— Такое только в сказках бывает, — журналист оставался веселым, не веря Надежде.

— Не только в сказках. В монастырях тоже. Вот, например, пошлет тебе Господь яблоко: спелое, сладкое, но ты его не съешь, а подаришь другой сестре, которая встретится по дороге. Пройдет день. Вечером в келью придешь — и вдруг увидишь на столе свое же яблоко. Откуда такой сюрприз? Оказывается, яблоко то всех сестер обошло и назад к тебе вернулось: послушница, что живет с тобой в келье, тебе его положила, думала утешить. Так сестры друг о дружке заботятся, передаривают яблоко, пока оно не найдет самую проголодавшуюся или чем-то огорченную сестричку и не порадует ее.

— Готов поверить в эту добрую сказку, если вы готовы показать мне это чудо-яблочко, — журналист вызывающе взглянул на свою собеседницу.

— А вот оно! — Надежда достала из халата сочное яблоко с розовым бочком и протянула гостю. — Угощайтесь на здоровье!

***

Все эти разговоры, встречи оставляли свой след, вносили в еще неокрепшую душу молодой послушницы смущение, навеивали разные мысли. Внутреннее беспокойство особенно ощущалось глубокой ночью, когда все насельницы обители отходили ко сну, чтобы к пяти утра снова собраться вместе на молитву. Надежде являлись образы людей, которых она видела в течение дня, она зачем-то вступала с ними в мысленный диалог, от чего-то отбивалась, в чем-то словно оправдывалась, кого-то старалась переубедить.

Откуда приходили эти мысли — непрошеные гости? Иногда, путаясь в них, Надя незаметно для себя снова погружалась в сон, а иногда совершенно не могла уснуть, не в силах бороться с наваждением. Тогда она, как и советовала игуменья, вставала с постели и, опустившись на колени, начинала молиться, прося Господа защитить ее от всех нахлынувших сомнений и тревожных дум. С особым усердием она читала Псалтырь, взывая к Богу древним Давыдовым слогом: «Изми мя, Господи, от человека лукава, от мужа неправедна избави мя: иже помыслиша неправду в сердци, весь день ополчаху брани: изостриша язык свой, яко змиин: яд аспидов под устнами их. Сохрани мя, Господи, из руки грешничи, от человек неправедных изми мя, иже помыслиша запяти стопы моя. Скрыша гордии сеть мне и ужи препяша сеть ногама моима: при стези соблазны положиша ми…»

Со слезами творила она и молитву святителя Филарета, митрополита Московского, стараясь впустить каждое ее слово в свое взволнованное сердце: «Господи, не знаю чего мне просить у Тебя. Ты Един ведаешь, что мне потребно. Ты любишь меня паче, нежели я умею любить себя. Отче, даждь рабе Твоей, чего сама я просить не смею. Не дерзаю просить ни креста, ни утешения: только предстою пред Тобою. Сердце мое Тебе отверзто; Ты зришь нужды, которых я не знаю. Зри и сотвори по милости Твоей. Порази и исцели, низложи и подыми меня. Благоговею и безмолвствую пред Твоею святою волею и непостижимыми для меня Твоими судьбами. Приношу себя в жертву Тебе. Предаюсь Тебе, нет у меня другого желания, кроме желания исполнять волю Твою. Научи меня молиться! Сам во мне молись. Аминь».

Любила она еще одну молитву — древнюю, почти забытую, которую дала ей игуменья, чтобы Надежда училась по ней молиться так, как молились наши предки, выпрашивая у Бога защиту от всех напастей.

«Не гнушайся мене, грехи одержимую, и устнама нечистыми молитву творящу услышати мя. Ей, Господи, обещавыйся услышати истинно призывающих Тя, направи же стопы моя на путь мирен, и остави ми вся прегрешения вольная и невольная, — повторяла эти молитвенные слова Надежда, взирая на святые образа. — Запрети нечистым духовом от лица немощи моея, возьми оружие и щит и стани в помощь мне. Изсуни оружие и заври сопротив гонящим мя. Рцы душе моей: спасение твое есмь Аз. Да отступит от моея немощи дух гордыни и ненависти, дух страха и отчаяния, буести и всякой злобы. Да угаснет во мне всяко разжжение и подвизание от диавольских деяний возстающее. Да просветится душа моя и тело Духом в разум Светом Твоим и множеством щедрот Твоих. Да обитает на мне милость Твоя молитвами Пресвятыя Владычицы нашея Богородицы и всех святых Твоих…»

Надежда уже не просто читала, а дышала этой молитвой, ощущая каждое слово — и Господь посылал ей слезы покаяния, которые текли по щекам, умиротворяя встревоженную душу, сея в ней тишину и покой.

Особенно боялась Надежда страстей, что обрушились на нее, словно лавина, когда она нарушила внутренний душевный мир, видя вокруг себя лишь недоброжелателей и даже врагов. Одно воспоминание о том, в какую грязь тогда окунулась ее душа, приводило в содрогание и трепет, понуждая к еще большему молитвенному заступничеству и ограждению от искушений, подстерегавших на каждом шагу. Наверное, ее душа чувствовала начало новой борьбы. Она была близко. Даже очень. Хотя внешне ничего не предвещало.

Заговор

Избирательная кампания оправдала прогнозы: она выдалась жаркой, бескомпромиссной и даже жестокой. Соперники не жалели средств на агитацию, обклеив весь город, его огромные билборды, плакатами, призывами, листовками, лозунгами. Среди желающих воссесть в кресло главного градоначальника были как люди, широко известные горожанам, так и новички — выдвиженцы от новых политических сил, обещавшие избирателям если и не совсем земной рай, то что-то очень близкое к нему. Газеты пестрели предвыборными заголовками, громкими разоблачениями, лица кандидатов не сходили с телевизионных экранов, под аккомпанемент их бодрых клятвенных обещаний город просыпался ранним утром и погружался в сон глубоким вечером.

Постепенно стало ясно, что главная борьба разгорится между двумя претендентами: Павлом Смагиным и Максимом Лубянским. И если имя первого было хорошо известно избирателям — он много лет представлял интересы горожан в городском совете как депутат, занимался благотворительной деятельностью, то второй не просто вошел, а ворвался в общественную, политическую жизнь города. В прошлом офицер спецназа, командовавший батальоном в горячих точках, он возвратился в свой родной город, откуда ушел во взрослую самостоятельную жизнь, уже вполне сформированной личностью — крупным бизнесменом, владельцем сети ресторанов, нескольких торговых центров. Он обещал дать горожанам сотни новых рабочих мест, превратить свою провинцию в маленький Лас-Вегас, наполнив его развлекательными центрами, казино, отелями, привлекая сюда как отечественный бизнес, так и иностранные инвестиции. Смагин же, напротив, горел желанием возродить былой экономический потенциал своего города, восстановить предприятия, пришедшие в полный упадок и разорение, возвратить людей, которые трудились там годами, построить новую современную больницу, такую же современную школу. Если избирателям был понятен личный успех Смагина, его восхождение от скромного инженера-геолога до владельца солидной промышленной корпорации, то вокруг источников бизнеса Лубянского ходили разные слухи, подогреваемые скандальными публикациями и расследованиями.

Оба претендента — и Смагин, и Лубянский — не стеснялись публичности, открыто выходили к людям, на диалог с избирателями, полемику с другими оппонентами. Но если избирательная кампания Павла Смагина избегала таких методов, как клевета, подтасовка и другие приемы «черного» пиара, то Максим Лубянский и его команда не брезговали ничем, лишь бы вырвать победу у явного лидера — Смагина. Его штаб активно работал в этом направлении, подключив профессиональных политтехнологов, журналистов, психологов.

Вот и теперь в штабе Максима Лубянского ярко горел свет, хотя было уже давно за полночь, а основные работники разъехались. Остались лишь самые верные, самые преданные своему шефу люди, которым Лубянский доверял безоговорочно все, что выносилось на обсуждение. В комнате, абсолютно надежно защищенной от прослушивания как изнутри, так и снаружи, приятно пахло горячим кофе, разлитым по маленьким фарфоровым чашечкам. Максим Петрович сидел в глубоком офисном кресле, медленно поворачиваясь в нем — то влево, то вправо, неспешно попивая свой кофе и глядя исподлобья на тех, кто сидел рядом с ним за столом, заваленном разными аналитическими бумагами, записками, графиками, прогнозами.

— Не пойму одного: чего мы ждем? — тон хозяина не предвещал спокойного разговора.

— Максим Петрович, мы думаем, просчитываем все варианты, — пытаясь упредить взрыв гнева, ответил за всех Илья Гусман — главный аналитик штаба.

Лубянский зло усмехнулся.

— Думаете? Это хорошо, что вы еще способны думать. Очень хорошо. Только вот ведь оказия какая: думать уже нет времени. Пора закрывать вашу «думальню» и действовать: работать так, как работают наши противники. Там тоже думают, и не хуже вас, между прочим, а вот работают получше вашего. Думают они, видите ли. Философы… Цицероны…

Никто не рисковал возразить или оправдаться, не желая нарваться на гнев.

— Я вам плачу не за то, чтобы вы думали. Вернее, не только за это. Мне нужны действия: решительные, грамотные, способные сломить волю Смагина, а нам принести популярность, голоса избирателей. Что говорят социологи? Они ведь еще на прошлой неделе производили свои опросы. Есть уже результаты или они тоже думают?

— Есть, Максим Петрович, — поднялся из-за стола еще один из помощников, отвечавший за изучение общественного мнения избирателей. — Пока что результаты не в нашу сторону. Более того, они даже ухудшились в сравнении с предыдущей неделей. Если бы выборы состоялись в ближайшие выходные, то Смагин опережает нас почти на двадцать процентов: разрыв увеличился более чем на четверть.

— И что вы скажете мне в оправдание всего этого, господа? — Лубянский взял аналитическую записку и сам пробежался взглядом по столбцам. — Еще пару дней такого «думания» — и разгоню вас всех к одной бабушке. Вместе с дедушкой. И на ваши места приглашу тех, кто начнет наконец-то действовать. Любые деньги заплачу им, но вас не только разгоню, но сотру в порошок. Вы — дармоеды, способные только жрать, пить, заказывать столики в дорогих ресторанах, таскать туда своих продажных девок. И все это — за мой счет. Поэтому давайте, господа, договоримся: если в ближайшее время не будет реальных, ощутимых сдвигов — думать будете тогда уже о том, как спасти свою шкуру, когда я начну ее сдирать с вас. Это мое последнее слово. Баста!

И он швырнул бумаги на стол.

— Максим Петрович, — теперь поднялся Гусман, — вы можете выгнать меня прямо сейчас, содрать шкуру вместе со штанами, не откладывая в долгий ящик, но лучше снова и снова продумать все, чем сделать один необдуманный шаг — и поставить крест на всех дальнейших усилиях.

— Ишь, какой смелый, — Лубянский отпил немного кофе и с прищуром посмотрел на аналитика. — Снять с тебя штаны, выпороть или кастрировать я всегда успею. Говори дело. Вижу, что у тебя что-то есть, раз ты таким героем стал. Выкладывай.

Гусман тоже отпил кофе и, поставив чашку, вышел из-за стола, подойдя ближе к шефу.

— Все наши усилия сосредоточены сейчас на том, чтобы погрузить Смагина в такое психологическое состояние, когда у него отпадет всякий интерес к борьбе. Можно сражаться с его штабом и далее, но… Как бы вам объяснить попроще? Вы ведь в прошлом кадровый боевой офицер. Так вот, можно воевать с армией противника, ослабить ее изнурительными сражениями, хитрыми тактическими маневрами, диверсиями и другими средствами, а можно просто вывести из строя полководца, командира — и все, войско ослаблено, дезориентировано, началась паника. Тогда делай с войском, что хочешь: оно уже неспособно на победу. В истории таких примеров довольно много.

— Начни мне еще читать урок военной истории, — усмехнулся Лубянский. — Мало я их в академии наслушался… Давай-ка к делу.

— А это и есть дело. Причем, главное дело, которое обеспечит вам победу. Вы все время требуете от нас ответных действий на тактику Смагина и его штаба. Мы же предлагаем вам заниматься не тактическими битвами, а радикально поменять стратегию борьбы: нанести удар не по штабу, а по самому Смагину.

— По Смагину? — изумился Лубянский. — Врезать, что ли, из гранатомета? Или поднять авиацию — да по его штабу: бац-бац-бац!

— Нет, Максим Петрович, «бац-бац» тут не пройдет. Кроме того, что нас всех пересажают, растрезвонят во всех газетах, на телевидении, в Интернете, а Смагина внесут в мэрию как триумфатора — ничего другого не произойдет от такого «бац-бац». Тут нужна особая хитрость — взвешенная, всесторонне обдуманная, а не лихая кавалерийская атака с саблями наголо на вражьи окопы, как вам хочется. Мы обратились за консультацией и помощью к некоторым психоаналитикам, парапсихологам, работавшим в командах известных политических деятелей и даже в президентских кампаниях.

— К парапсихологам? — иронично усмехнулся Лубянский. — А к ведьмам, колдунам, деревенским бабкам-шептухам, гадалкам разным, цыганкам не обращались?

— Будет необходимо — обратимся и к ним, — невозмутимо ответил Илья. — Люди, о которых идет речь, с огромным опытом и, я бы сказал, с особым нюхом, чутьем, развитой интуицией. Мы предоставили им всю информацию о Смагине, которая есть в нашей базе, и не верить их выводам нет оснований. А вывод этот таков: наиболее уязвимой точкой Смагина, по которой нужно ударить, чтобы вывести его из строя, является…

Гусман сделал выжидательную паузу, глядя на Лубянского.

— Я сейчас тебя самого выведу из строя, — Максим Петрович замер вместе с остальными, кто сидел за столом, внимательно слушая Гусмана.

— Самой уязвимой точкой Смагина является его любовь к двум своим дочерям-близняшкам, — продолжил Илья. — Лишь на первый взгляд может показаться, что этот фактор пустяковый, не стоящий внимания, ведь каждый родитель любит своих чад: кто больше, кто меньше — уже другой вопрос. Но у Смагина эта любовь, привязанность к своим дочерям является не просто заложенным в него природным фактором, животным инстинктом, а главным рычагом, стимулом всей его деятельности, прежде всего в бизнесе, стремлении к еще большей власти. Конечно, есть и другие факторы: его партнеры, зависимость от еще более влиятельных и могущественных людей, но любовь к своим дочерям, по мнению психоаналитиков, есть главный стержень его личности. Отсюда вывод: выбиваем этот стержень — выбиваем Смагина. Над этим мы и думаем: как выбить, чем, какими средствами. И кое-что придумали, готовы вам изложить свои предложения.

Лубянский поднялся из кресла и, подойдя к Илье, обнял его.

— А ты и впрямь не такой глупый, не зря мне тебя рекомендовали. Давай, выкладывай свои предложения, внимательно слушаю.

— Хочу сразу предупредить вас, Максим Петрович, что если мы хотим победы, то должны отнестись к выбираемым средствам для ее достижения спокойно, без эмоций — в таком деле они совершенно не нужны. Древние в этом отношении были людьми хладнокровными, говоря, что на войне все средства хороши. Такими и нам надо быть.

— Слушай, Илья, ты не лекции читай, а говори дело, — Лубянский нетерпеливо допил свой кофе и сразу налил новый. — То историком становишься, то моралистом… К делу, сударь, к делу.

— Я о деле и говорю. Есть у Смагина две дочери, две близняшки. Папаша в них души не чает, все им дал: и образование, и воспитание, и материальное обеспечение. Обе, правда, не замужем, причем одна из них — Надежда — и не собирается: вроде бы хочет идти в монастырь.

— Слышал эту сплетню, — рассмеялся Максим Петрович. — Хорошие деточки: одна в кабаках, ночных клубах торчит невылазно, другую из монастыря за уши не вытащишь. Представляю, что творится на душе у Степаныча. По-человечески его даже жалко, у меня ведь самого две девки, но обе не такие безбашенные. Любят, конечно, гульнуть, «потусить» — есть теперь такое модное словечко, но чтобы в монастырь… Не могу даже представить, чтобы у моих дочерей родилось такое дикое желание. С другой стороны, если вдуматься, отбросить, как ты говоришь, все эмоции, что тут особенного? Одна гуляет — ну и пусть гуляет на здоровье, на то и молодость. Сейчас все гуляют, пляшут и поют. Время такое, веселое. Другая рвется в монастырь? Ну и что? Не в публичный же дом, не на панель. Даже похвально, что не пошла следом за своей сестрицей распутницей. А близняшки — это ведь не просто родные сестры: нечто гораздо большее, таинственное. Говорят, что они даже чувствуют одинаково: если что-то болит у одной — то же самое болит и у другой, одна рожает — у другой тоже схватки. Ну а то, что сии юные леди — прямая противоположность и себе, и своим родителям, так на этом, думаю, особой сенсации не сделаешь.

— Да, Максим Петрович, особой сенсации действительно не сделаешь, — улыбнулся Гусман. — Особой. А вот ошеломляющую сенсацию сделать можно. От такой сенсации не только у Смагина пропадет всякое желание куда-то избираться, баллотироваться, но от него отвернутся даже близкие ему люди, не говоря о партнерах по бизнесу. Иметь дело с таким человеком никто не захочет, чтобы не замарать своей репутации.

— Ну и?.. — Лубянский налил еще чашку горячего кофе. — Как ты себе все это представляешь? Как это все?..

— Варианты разные. Вот, например, один из них, вполне осуществимый. Он касается той дочки Смагина, которая любит погулять и повеселиться. Да, этот образ жизни вполне отвечает и возрасту, и воспитанию: она гуляет и тусуется не в каких-то вокзальных буфетах или уличных забегаловках вместе с бомжами и проститутками, а в элитных клубах, ресторанах, где собирается исключительно золотая молодежь. У них есть все: деньги, шикарные иномарки, богатые родители, свои темы для разговоров, свои развлечения, свои компании. Они общаются, веселятся, выпивают, курят. Некоторые принимают наркотики — для еще большего кайфа, еще большей остроты ощущений. Кто уверен в том, что Верочке Смагиной — любимице молодежных тусовок — тоже не захочется вкусить запретного плода, не попробовать наркотик? Нет, она вовсе не наркоманка! Она воспитанная девочка, любимая дочка господина Смагина, мечта многих состоятельных женихов. Но так хочется не отставать от тех, кто уже знает вкус этого запретного плода. Ну, лишь разочек — и все. Да и речь-то не об анаше, которой приторговывают грязные цыгане, а о вполне цивилизованном наркотике: маленькая таблеточка — и все. Лишь разочек, только для пробы.

И вот она попробовала. Ничего особенного: так, слегка повело — и все. Глядь на часы — пора домой. Сесть за руль сама не рискует, не хочется лишних объяснений с ментами, коль те вдруг остановят ее приметную «тачку». За руль прыгает один из ее дружков — и помчались. Вечер, звезды, на дороге редкие машины, в салоне из динамиков — бешеные ритмы. Ах, как хочется мчаться еще быстрее. Таблеточка та пока действует, кружит голову, бодрит кровь. Сама сяду за руль! Села — и только визг, дым из-под колес. А впереди — детишки. Идут через дорогу гуськом, за ручки взявшись. Веселые идут, радостные, сытые, только что побывали на открытии детского кафе. Идут и не знают, что им навстречу не едет, а летит с сумасшедшей скоростью одна воспитанная девушка, дочка известного бизнесмена, общественного деятеля. Да и девушка не подозревает, что впереди детишки. Ей так хорошо со своим другом! Она ощущает, какое тепло излучает ладонь, лежащая на голой коленке, это тепло так много обещает…

Скорость, музыка, тепло, таблеточка… И в таком состоянии она на полной скорости наезжает на радостных детишек. Кто всмятку, кто на обочину, лужи крови, истошные крики. А тут журналисты: со своими камерами, микрофонами, фотоаппаратами, тоже были на открытии кафе, снимали, записывали, а теперь оказались неподалеку. Случайно оказались, разумеется. И так же случайно все увидели. Сразу туда — все успеть снять, мельчайшие детали этой жуткой трагедии: мертвые тельца, разбрызганная кровь, обезумевшие глазки… И, конечно же, снять главную виновницу того, что произошло. Подбегают — а за рулем одна из любимых дочерей кандидата в мэры Павла Смагина: абсолютно невменяемая, то ли пьяная, то ли еще что. Потом экспертиза докажет, что она находилась под действием той самой таблеточки: просто ее действие началось не там, где она веселилась с друзьями, а уже в машине, когда села за руль. Как села, как давила на педаль газа, как могла не заметить идущих через дорогу детишек — ничего не помнит. Вот что значит не слушать старших и принимать наркотики! И папа этой милой девушки-убийцы хочет стать мэром нашего города? Да ни за что! Пресса поднимает такой вой, что бедному Смагину никто не позавидует. Каждый день городские новости начинаются с этой горячей темы, общественность бурлит, возмущению нет предела, массовые митинги с требованием наказать преступницу. Телевидение показывает похороны погибших и скончавшихся в больнице детишек, слезы родителей — и снова жуткие кадры на месте катастрофы, а потом — счастливая, самодовольная улыбка Павла Степановича. Тут Смагину не помогут ни его связи, ни его миллионы: все отвернулись от него. Ему капут. Крышка ему!

***

— Однако, Илюша, жестокий ты парень, — Лубянский вытер выступившую испарину на лысине и затылке. — Не только большой выдумщик, но и очень жестокий. Признаюсь, не ожидал. Даже предположить не мог, что ты… мне… вот так…

— Максим Петрович, я просто немного пофантазировал, — Гусман возвратился на свое место и сел за стол. — Я ведь еще ничего не предложил, а изложил один из возможных вариантов, который обеспечит вам стопроцентную победу на выборах. Но раз вы такой эмоциональный, впечатлительный, ранимый, то, думаю, вам лучше подобрать себе более профессиональную команду. Рад был сотрудничать с вами, Максим Петрович. Для меня лично это большая честь. И считайте, что я вам ничего не говорил.

— Погоди, погоди, — Лубянский подошел к Илье и положил ему руки на плечи, удерживая за столом. — Ты, паренек, не только башковитый и все такое прочее, но и обидчивый. А сам ведь меня только что учил эмоции свои сдерживать. Ты изложил, мы послушали. Вот и славно. Я себе это все представил — и жутко на душе стало. Представляю, что будет со Смагиным. Теперь надо подумать, насколько все это осуществимо.

— Осуществимо, — ответил Илья, открывая свою папку с бумагами. — Мы продумали все детали, до мелочей. Детское кафе скоро действительно планируют открыть, все будет происходить днем и затянется до позднего вечера, пригласят много детишек из соседнего интерната, там живут в основном сироты. Так что, Максим Петрович, совесть ваша может быть спокойна: плакать за детишками, попавшими в ту мясорубку на дороге, особо будет некому. Но мы выбьем слезу из электората. У нас уже есть журналисты, готовые освещать эту тему, они ждут нашей команды. Лишних свидетелей рядом не будет, мы тоже об этом позаботимся. Только дети, машина, трупы, кровь и журналисты. Скорая помощь, врачи, милиция тоже появятся, но лишь после того, как мы сделаем свое дело, все зафиксируем, чтобы ни у кого не возникло ни малейших подозрений на фальсификацию или провокацию, даже у самого Смагина с его верным псом Владом Чуваловым.

— Кстати, а что это за личность? Вам что-нибудь о нем известно, кроме того, что он является его главным помощником и референтом? Кто этот узкоглазый «друг степей»? Откуда у Смагина к нему такое безграничное доверие?

— Это, скорее, друг снегов, а не степей. Он уроженец северных племен, личность действительно загадочная. Чувалов для Смагина даже больше, чем сын: это неотъемлемая часть самого Смагина. Нам пока не удалось установить, что именно их связало, ведь Смагин взял его под свое покровительство еще с того времени, как этот маленький тунгус переселился из своей юрты в интернат, а уже оттуда — в дом Смагина. Да и не столь уж важно, кто он и откуда. После того, что произойдет, Смагину не поможет никто, а Чувалову останется только одно: паковать чемодан — и ближайшим авиарейсом назад в тундру, к своим соплеменникам. Служить такому хозяину не захочет ни один уважающий себя человек, даже чурка, ни одна дворовая собака.

— Согласен. После такой истории не только голова с плеч полетит, а все: бизнес, доверие, компаньоны, авторитет, власть. Полетит мгновенно и навеки вечные. Свою репутацию он уже никогда не восстановит.

— Это еще не все, Максим Петрович, — Гусман раскрыл еще одну лежавшую перед ним папку. — Мы изложили вам лишь один из вариантов и лишь в отношении одной дочери. А ведь есть еще одна дочка — которая рвется в монастырь и уже проводит там большую часть своего времени. Если вам интересно, у нас есть предложения и относительно ее особы.

— Неужели того, что вы задумали, будет недостаточно? — Лубянский изумленно взглянул на своего аналитика. — Крови, детских трупов, шума вокруг всего этого… Неужели есть необходимость расправиться со Смагиным и через его вторую близняшку?

— Максим Петрович, в вас опять просыпается жалость к сопернику. А это уже опасно для самого вас. Снова напомню вам древнюю мудрость: победителей не судят, а поверженным горе. Смагина необходимо не просто сломить, а сломать — причем раз и навсегда. Иначе он сломает вас. Поэтому никакой жалости к вашему оппоненту, никаких эмоций!

— Ну и..? — Лубянский ждал, какой новый план начнет излагать ему Гусман.

— Мы снова обратились за консультацией к опытным психоаналитикам, психиатрам, которым знакома мотивация поступков людей, желающих оставить мир и уединиться в монастыре — неважно, женщины или мужчины. Монахи и монахини, какими бы аскетами они ни были, остаются все-таки живыми людьми, а значит, ничто человеческое им не чуждо, тем более, когда это не дряхлый старческий организм, а еще молодой, в котором естественные желания не только не угасли, а напротив — дают о себе знать в полный голос. На этом мы и предлагаем возможный вариант относительно второй дочери Смагина — Надежды, которая не хочет продолжить дело родного отца, обзавестись семьей, детьми, что было бы вполне естественным, а стремится к противоестественному — уединиться, скрыться от всех в монастыре. Я не буду излагать богословские вопросы монашества, которые мы тоже тщательно изучили, а позволю себе снова немного пофантазировать.

Представим себе, что в неком монастыре — не столичном, а самом что ни на есть захолустном, поселилась некая молодая особа. Мало кто знает, что она из богатой, состоятельной семьи, очень воспитана, а не какая-то, извините, уличная, безродная шавка, которой жить негде. Никто не может понять — ни родители, ни близкие друзья, зачем она сюда пришла, что ищет, ведь имеет все, о чем только можно мечтать. Ладно, пришла — и пусть пришла.

А в том же монастыре живет еще одна особа: не такая воспитанная, не такая образованная, не такая святая. За плечами — трудное детство и бурная молодость: росла в детдоме, там же узнала, откуда берутся дети и как они делаются. Потом добрые дяди научили ее зарабатывать неплохие деньги, торгуя собственной фигуркой и мордашкой, потом нашли еще несколько таких же смазливых девочек-подростков — и тоже на панель. Дальше сама стала сутенершей, поставщиком живого товара в разные бордели, сауны, на вечеринки, бандитские сходняки. Потом наркотики, валюта и, как закономерный финал, зона. Оттуда — в монастырь. Зачем туда пришла — сама толком не знает. Прослышала как-то о кающейся Магдалине — вот и шевельнулось что-то в сердце. Живет в монастыре, вместе со всеми ходит на службы, вместе со всеми молится, садится за стол, так же со всеми вместе ложится спать и просыпается.

И вот тут включается психологический фактор: вполне естественный, заложенный в каждого из нас природой. Монастырь то женский, ни гостей, ни паломников. А природа не спит, она не просит, а требует: дай, дай, дай! Хочу, хочу, хочу! Кабы не знала, что это такое — одно дело. А коль воспитатель детдома ее однажды «воспитал» и всему научил, дал вкусить, как это все сладко — другое. А тут, откуда ни возьмись, приходит в монастырь юная дева вся из себя. Ну и что с того, что дева? И с ней можно. Это теперь даже модно: мальчики с мальчиками, девочки с девочками. На зоне это вообще вполне нормально, дело знакомое, не впервой.

Зовет «кающаяся Магдалина» к себе в келью юную послушницу: помолиться, духовно пообщаться, да и в коечку ее к себе. Ведь у той девы природа, поди, тоже не камень, тоже своего хочет, ждет и требует. А в келейке-то видеокамеры установлены, за иконами спрятаны, весь этот «молебен» записывают. А потом эту запись — в Интернет, да с соответствующими комментариями: дескать, вот чему в монастырях учат, вот чем там занимаются, вот как грешки свои «замаливают». А что? Эта тема сейчас даже модная. Только и слышишь: то там кто-то из святых отцов «на клубничке» попался, то здесь «голубизной» себя кто-то прославил. И мы маслица в огонь этих скандалов и разоблачений подольем. А в центре скандала у нас будет не кто-то там с улицы, не бывшая сутенерша — с ней и так все ясно, а, казалось бы, такая воспитанная, культурная, такая набожная дочь господина Смагина. Скандал на весь белый свет!

— Ой, как мне опять жалко Степаныча, — рассмеялся Лубянский. — Чем родная дочь занимается!

— Есть еще запасной вариант, — хладнокровно продолжал Гусман. — Он, правда, не такой эротичный, как первый, но воздействие на вашего противника будет еще более ошеломляющим. Его милая девочка отведает монастырских грибочков — и преждевременно отправится туда, о чем так усердно молится и мечтает: на тот свет. Монахи-то — постники, мяса ни-ни, а вот грибочки — за милую душу. Сами собрали, сами посушили, отварили, на стол подали. Ох, не заметили, что среди них был один мутант — на вид как все остальные, только с сильнейшим ядом. То ли сам таким вырос, то ли вырастили его в специальной лаборатории — никто разбираться не будет. Умерла — ну и Царство ей Небесное, земля пухом. Помучилась, правда, перед смертью зело, кричала, просила любящего отца, чтобы тот спас ее от смерти. Да грибочек уж больно ядовитым оказался. Такие грибочки лишь в горах Латинской Америки растут. А как тут оказался? Чудеса. Монахи-то в чудеса разные верят, вот и случилось чудо. Как говорится, по вере их. А Смагину после такой трагедии какие выборы? Одна дочь убийцей несчастных сироток стала, другая лесбиянкой прославилась иль еще хуже — умерла после трапезы. Хоть самому в гроб живьем ложись от всего этого позора и несчастий. Глядишь — и ляжет. Сначала сляжет, а потом и ляжет. Такие стрессы ни одно сердце не выдержит.

— Так что, — у Лубянского от всего услышанного пересохло в горле, — ты предлагаешь обеих сразу?

— Я предлагаю, Максим Петрович, только одно: действовать продуманно, решительно и хитро, отбросив всякие эмоции и жалость к сопернику, — отчеканил Гусман. — А решать вам. И никому больше. Вы — боевой офицер. Заодно давайте прощупаем двух попов, что служат неподалеку: та юная «святоша» к ним имеет большое доверие. Особенно к одному из них, отцом Игорем величают. С ним все время разные приключения случаются, газеты о нем много писали. Мы добавим новых острых ощущений. Копнем, попрессингуем, пугнем: думаю, что этот газетный герой живо расколется, и мы из него вытащим нужную информацию.

— Не боишься, что сам к ним бегать станешь? — подмигнул Смагин. — Бегал по девкам, а побежишь к монашкам. А? Не случится такое? Вот будет сенсация! Вот будет хохма!..

Ангелина

Ангелина появилась среди монастырских послушниц почти в одно время с Надеждой. Что искала ее опустошенная, истерзанная душа, она и сама не знала. Скорее всего, тишины, покоя после всего, что она насмотрелась и как настрадалась за пять лет жизни в неволе. Кто-то посоветовал ей идти в монастырь — и она пришла, не зная, куда и зачем идет, не умея молиться и не имея понятия о монашеской жизни. Но игуменья, сострадая к ней, приняла в число послушниц, дав возможность вкусить этой жизни и примерить черную одежду здешних обитательниц не только к пораженному тяжкими пороками телу, но прежде всего к тяжело больной душе. Ангелина с болью открыла настоятельнице прожитую жизнь, рассказывая обо всех падениях, в которых увязла сама и в которые увлекала многих других. В этой жизни было все: разврат с малолетства, торговля телом, ночные клубы, бордели, сутенерство, пьянство, наркотики… Потом — зона, где все повторилось: разврат с такими же молоденькими зечками, пьянки, «травка».

Жила она в монастыре отчужденно, мало с кем общаясь и ни с кем не откровенничая. Да и саму ее сторонились, зная, из каких мест пришла. Надежда была единственной, кому она время от времени раскрывала все, что тяготило душу. Они жили через стенку и часто ходили друг к дружке перед тем, как отойти ко сну. Надежда видела, что молитва давалась Ангелине тяжело, с большим трудом, через силу.

— Нет, не могу, — она обессиленно опускалась на свою койку, — не могу быть артисткой, как… Не мое это. Не мое. Уйду. Побуду еще — и трону отсюда.

— Куда ты пойдешь? — пыталась успокоить ее Надежда. — Царство Небесное силой берется — так Господь учит. Коль хочешь чего-то добиться в жизни, нужны упорство и труд, а в монастыре и подавно. Мы для того и отрекаемся от всего земного, чтобы сосредоточиться на духовном.

— Вот и сосредотачивайтесь, — устало отвечала Ангелина. — А мне бы, как говорится, день простоять да ночь продержаться. Попроси лучше своего разлюбезного папашу, чтобы помог. Он у тебя, говорят, в больших чинах. Шишка!

— И там люди трудятся, никто без дела не сидит. — Надежде хотелось найти понимание. — Пойдешь туда, а потом бегом оттуда. Тоже скажешь, что не твое. Папа мой не знает ни выходных, ни покоя, ни отдыха…

— То-то он с усталости в еще большие начальники рвется, — отмахивалась Ангелина. — Весь город его портретами обклеен. Видела я таких «уставших», знаю, как они свою усталость снимают. В саунах, отелях, мотелях, борделях. Под армянский коньячок или «Мартини». Сотня «баксов» за сеанс — и твой клиент как огурчик.

— Зачем ты так? Ты не знаешь моего отца, — Надежда обрывала эти разговоры.

— Зато других «папиков» знаю! — Ангелина начинала заводиться. — Знаю, как они любят «клубничку».

— Почему же они тебе не помогут устроить новую жизнь?

— «Иных уж нет, а те далече…» Ты думаешь, моя работа не работой была? Только и слышала: «нетрудовые доходы, нетрудовые доходы…» Попробовали бы разок — тогда узнали бы, какие это «нетрудовые»: почти каждую ночь разных уродов, извращенцев ублажать, а потом кровью отовсюду вытираться. Это ты у нас чистюля, тебе не понять моей жизни. Вовек не понять!

Чувствуя, как в душе Ангелины начинала закипать злоба, Надежда возвращалась в свою келью и становилась на молитву. И пока она молилась, ее подруга все более распалялась ненавистью к своей неустроенной жизни, искалеченной судьбе, неопределенности, к этой монашеской среде, в которой она очутилась, — ко всему, чем жила в прошлом и что окружало ее теперь.

«Святоши, — кипело в ее душе, — думают, что я от удовольствия на панель пошла. С голодухи пошла! В детдоме кроме гнилой картошки ничего не видела. А жрать хотелось. Ничего другого не хотелось: только жрать! А вот нашему воспитателю, этому старому маразматику Осиповичу, другого хотелось. Пригласит к себе в комнатку, угостит килькой в томате, а пока ты макаешь хлеб в консервную банку, он уже тебя не по головке, а по коленкам гладит, кофточку дрожащими ручонками расстегивает. Вы этого ничего не знаете. Почти у каждой — папка, мамка, не как у меня, приблуды подзаборной. Даже не в капусте, а в мусорном ящике нашли, куда мамаша выкинула, не успев абортом от меня избавиться. Теперь-то вам легко учить, поучать, наставлять. Собрались тут святоши… Дурью маются. Папаша миллионер, а она в монастырь. “Мы от всего отказались, чтобы Боженьке служить”. Кому-нибудь другому эти сказки расскажи, а я их наслушалась, насмотрелась. Блажь в голове. Что-то кроме тебя, дурехи, никто не спешит от всего отказаться и рвануть в монашки. Посидишь, поклонники побьешь, да к папаше своему благодетелю убежишь точно так же, как сюда прибежала. Ненавижу этих святош!»

Она все больше и больше тяготилась монастырской жизнью, здешней обстановкой, уставом, требованиями, в то же время не зная, куда себя деть, как определиться дальше. К прежнему «ремеслу» возврата не было, по крайней мере пока: после выхода на свободу находилась под наблюдением органов. Семьи, домашнего очага тоже не было. Ее никто не ждал: ни здесь, в монастыре, ни за его стенами. И когда отчаяние, казалось, полностью захлестнуло душу, к Ангелине приехал неожиданный гость, ее старый знакомый — Илья Гусман.

***

Они познакомились еще задолго до того, как Ангелина оказалась в местах лишения свободы. Молодой Илья тогда только начинал стремительную карьеру менеджера, участвуя в «раскрутке» нескольких торговых компаний в бурлящем бизнесе. Знакомство с Ангелиной — тогда еще молодой длинноногой красавицей — произошло в ночном клубе, где та однажды появилась в сопровождении своего очередного обожателя: жирного, обрюзгшего бизнесмена, ходившего везде и всюду с громилами-охранниками, опасаясь за покушение на свою тушу.

Несколько встреч, что провели после этого Илья и Ангелина, ни к чему их не обязывали. Илья прекрасно видел, что общался с обычной девушкой «по вызову», а та, в свою очередь, тоже понимала, что не могла стать достойной парой этому элегантному парню, вокруг которого крутились красавицы из его общества. Но что-то связало их. Они перезванивались, время от времени проводили вечеринки в уютных ресторанчиках за городом. Даже когда Ангелина отправилась на зону, Илья, всячески опасаясь быть замеченным в связях с продажной девицей, все же старался использовать свои возможности и влияние, чтобы облегчить ее долю как во время следствия, так и после оглашения приговора, умело и тонко подключая к этому влиятельных людей.

Конечно, он знал, что Ангелина должна была выйти на волю. Но когда стало известно, куда она подалась дальше — не к своему «ремеслу», а в монастырь, где жила и трудилась дочка главного конкурента Максима Лубянского, в голове хитрого политтехнолога мгновенно созрела комбинация, как использовать его бывшую подружку для уничтожения Смагина.

— Хочешь, чтобы я снова на киче чалилась? — Ангелина усмехнулась, выслушав план Ильи, когда они вышли немного прогуляться за ворота монастыря.

— Я хочу, чтобы ты, наконец, поумнела и начала новую жизнь — нормальную, человеческую, а не скотскую, как до сих пор, — Илья глубоко затянулся сигаретой.

— Скотскую жизнь ведете вы, и молодых девчонок в это скотство втягиваете. Если бы не наша бедность, не наше положение, что бы вы делали? С кем еще развлекались?

— Вот поэтому я хочу, чтобы ты забыла прежнюю жизнь и начала новую. Тебе сама судьба дает шанс: сделать небольшое дельце, получить хорошее вознаграждение и…

— Получить вознаграждение? Годков, эдак, десять-пятнадцать «строгача» — «Не пропадет наш скорбный труд: лет по пятнадцать нам дадут». Вернее, не нам, а лично мне. Ты, как всегда, сухоньким из воды выкарабкаешься. За такое «дельце», что ты мне предлагаешь, меньше не впаяют.

— Тогда сиди, замаливай старые грехи, пока не набралась новых, — Илья начинал терять терпение. — Наверное, зря тебя побеспокоил. Не подумал как-то, что ты уже святой стала.

— Перестань, — тоже обернувшись по сторонам, Ангелина взяла Илью под руку и они зашли в находящийся рядом лес. — Пойми и ты: идти на такое дело… Смагин из меня не знаю что сделает.

— Смагин из тебя ничего не сделает, потому что сам будет в полном дерьме. В его положении тогда — сиди и хвост не распускай. А чтобы ты не думала, что тебе предлагают какой-то «разводняк», то вот, держи.

И он ей протянул тугой пакет.

— Здесь пять штук «зеленью». Это для начала. Сделаешь все, как надо, получишь столько же. Плюс пару штук за вредность.

И протянул еще один пакетик — поменьше.

— С этим «товаром» будь очень осторожна, ни в коем случае не касайся руками, иначе пойдешь транзитом к праотцам. Высыпешь тихонько в тарелку — и все. Но это лишь на тот случай, если не достаточно будет первого. К тебе придет наша сотрудница под видом знакомой, для отвода глаз поставит свечку, потом установит в твоей комнатке нужную аппаратуру — а там дело за малым: включай и действуй. Не мне тебя учить, как довести девочку до экстаза, чтобы она просила тебя: «Еще! Еще! Еще!»

— Небось и сам не против, — усмехнулась Ангелина.

— Не против. Но только после того, как все сделаешь. Тогда вместе махнем за океан. Глядишь — там и останемся. Мне тоже изрядно надоело на «мешки с деньгами» работать. Хочется свое надежное дельце заиметь. Я кое-что уже наметил, будешь моим компаньоном.

— Хорошо, что не твоей подстилкой, — мрачно отреагировала Ангелина, пряча оба пакета под кофтой. — Тоже надоело быть ею…

***

Прочитав положенное вечернее правило, Надежда тихонько заглянула к Ангелине. Та лежала на своей койке под шерстяным одеялом, свернувшись калачиком. Было заметно, что ей нездоровилось.

— Весна на дворе, а ты закуталась, — чтобы подбодрить подругу, Надежда присела с краю.

— Да, весна на дворе, а мне на такую погоду все кости ломит, «колбасит», сил никаких нет, — буркнула та в ответ из-под одеяла.

. — Вставай, я тебе чаю налью — сразу согреешься, — Надежде стало жалко свою соседку.

— Чай не поможет. Мне бы чего покрепче. Да ты же компанию не составишь, а самой пить, как говорят мудрые люди, лишь здоровье губить. Я на зоне так застудилась, что весна да осень — сплошные муки.

— Правильно твои мудрые люди говорят. У меня самой все тело ломит, каждый суставчик, каждую косточку. Видать, погода переменится. Тучи за речкой так и гуляют, так и гуляют. Вчера лило целый день, и теперь снова непогода заходит.

Ангелина откинула одеяло и внимательно посмотрела на Надежду.

— Так смотришь, как будто первый раз видишь, — смутилась та.

— Не в первый, правда. Да вот каждый раз смотрю на тебя и думаю: кого ты из себя корчишь? Зачем тебе все это? За своим папашей и так в раю живешь. Чего еще ищешь?

Надежда стала серьезной.

— Ты повторяешь слова моего отца. Точь-в-точь. Я могу понять, почему мне это говорит отец. Но почему говоришь ты? Ведь ты тоже зачем-то пришла сюда.

— Вот именно: «зачем-то». А зачем — и сама не знаю. Иногда мне кажется, что не я сюда пришла, а меня кто-то привел. Только не пойму, для чего.

— А мне не кажется, — уверенно ответила Надежда. — Я точно знаю, Кто меня привел сюда. Бог. Служить Ему.

Ангелина хотела возразить, но не стала.

«Сейчас мы узнаем, кому ты хочешь служить», — злобно подумала она.

— Чтобы служить Богу, говоришь? Так давай я полечу твои молодые косточки, чтобы служила еще лучше. А то сделаешь поклончик — а тебя в поясницу стрельнет, не скоро поднимешься. Будешь тогда долго крючком, вопросительным знаком ходить, пока разогнешься.

— А сама-то? — улыбнулась Надежда. — Сама бубликом свернулась, а меня лечить собираешься?

— Я знала одного тренера по плаванию: он подготовил нескольких чемпионов, мастеров спорта, а сам плавать не умел. Так-то, подруга дней моих суровых. От тебя требуется одно: полное доверие и полный расслабон. Остальное — дело техники. Если бы ты знала, сколько вас прошло через мои руки…

— Так, может, матушкам нашим стареньким поможешь? Все радикулитом страдают.

— Им уже ничто не поможет. Только могила. Самое верное средство от всех болезней.

— Не надо так, — Надежда испуганно посмотрела на Ангелину, почувствовав в ее разговоре что-то недоброе.

Та подошла к двери, закрыла ее на щеколду.

— Мало ли что могут подумать, — она загасила и горящую на столе свечу, оставив лишь огонек лампады перед образами. — Мы ведь с тобой, как говорится, не ради скотского наслаждения, а здоровья для.

Надежде захотелось немедленно уйти отсюда, но Ангелина удержала ее.

— Да не бойся ты. Прям как дикая собачка динго. Полное доверие и расслабуха. Один сеанс — и снова как на свет родилась. Не ты первая и, надеюсь, не последняя. Ложись на мое место. Расслабься.

Ничего вполне не соображая, Надежда механически подчинилась воле Ангелины и легла на койку лицом вниз, не заметив, как та, присев рядом, тихонько включила спрятанную за иконой портативную видеокамеру.

— Вот так, вот так…

Ангелина сделала несколько легких движений ладонями вдоль спины, снимая с нее напряжение. Потом провела еще, еще…

— Так, и еще разочек так…

Надежда и впрямь стала ощущать, что ломота в теле исчезла, а вместо нее появилось тепло. Но тепло было странное, горячее, словно из чьей-то пасти. Ей снова захотелось немедленно встать и уйти, но Ангелина удерживала ее, продолжая водить и водить вдоль спины ладонями, склонившись к ней очень близко, почти прижавшись всем своим телом и шепча в затылок:

— Странно, что эту спинку никто не гладил, не ласкал, не целовал… Сейчас тебе станет еще лучше. Вот только…

Она подняла Надежде кофту, затем задерла халатик, совершенно оголив спину и немного отклонившись при этом в сторону, чтобы не мешать обзору объектива снимавшей все это камеры.

— Какая спинка… Гладенькая, чистенькая, так приятно пахнет мыльцем…

Она безошибочно нашла в области поясницы нужные точки и, надавливая на них — сначала легонько, а потом все сильнее и сильнее, — стала погружать Надежду в сладостное возбуждающее состояние. У Ангелины проснулся азарт настоящей львицы: ей хотелось во что бы то ни стало сломать внутреннее сопротивление Надежды, подчинить ее своей воле, опустить на самое дно, в ту грязь, в которой была сама, утопить в ней. Она хотела сделать с Надеждой то, что без особых усилий делала со многими другими такими же девчонками, пока была и на свободе, и на зоне, вводя их в состояние сладострастного безумия, привязывая к своим ласкам, как к наркотику, от которого уже не было избавления.

— Сейчас, девочка моя, сейчас… Еще чуть-чуть… Помоги мне, расслабься до конца… Мы совершим с тобой полет… очень сладкий… ты узнаешь то, что никогда не знала… тебе понравится… и ты будешь каждый вечер приходить ко мне и просить… и будешь со мной всю ночь… наслаждаться… рядом…

Надежда была уже на грани полной потери контроля над собой, отдаваясь во власть этих охвативших ее пьянящих ласк, скольжений ладоней по спине, сладострастного шепота, не в силах сопротивляться, бороться.

— Господи, помилуй! — она вскрикнула и последним усилием воли выдернула себя из этого состояния, вскочила с койки и, поправляя на ходу задранную одежду, быстро прошла к двери.

— Зачем ты так?.. — прошептала она, еще ошеломленная всем, что сейчас произошло, и еще больше испуганная тем, что могло произойти.

— Зачем ты?.. Я ведь поверила тебе…

И, заплакав, быстро возвратилась к себе.

Ангелина же не испытывала никаких угрызений совести. Напротив, неудача еще больше обозлила ее против Надежды.

— Итак, первый тайм мы уже отыграли, — процедила она сквозь зубы, выключая видеокамеру. — Будем считать, 1:0 в твою пользу. Посмотрим, кто кому забьет следующий гол. Решающий. Игра продолжается.

И, даже не раздевшись, снова зарылась под одеялом, со злостью задув тлеющий огонек лампады у святой иконы.

***

Уже на следующее утро Ангелине представился новый случай отомстить Надежде за свою неудачу. Поскольку была пятница, по уставу монастырская трапеза была очень скромной. На обед приготовили нехитрую похлебку и кашу с грибами, Ангелину же поставили разносить все это в тарелочках на подносах и расставлять на длинном столе, где за трапезой собирались все: и монахини, и послушницы. Каждая из них знала свое место, поэтому никакой суеты не было.

«Ну, вот и все», — Ангелина незаметно подсыпала в тарелочку с кашей содержимое предусмотрительно взятого с собой пакетика и поставила ее на место, где должна была сесть Надежда. Никто из насельниц не догадывался, что произошло в тот вечер. Ангелина тоже не подавала вида, что чувствовала за собой вину, лишь обронив в по л голоса, встретив в коридоре Надежду:

— Прости, ты все не так поняла.

Сестры заходили в трапезную — кто из храма, кто с работ по хозяйству. Ждали игуменью, и когда та тоже зашла в трапезную, все запели уставное «Отче наш». Ангелина все так же продолжала сновать вдоль стола, расставляя тарелочки, графины с широким горлышком, наполненные отваром из монастырских сухофруктов.

— Надежды не видно, — окинув взглядом всех, кто сидел за столом, отметила игуменья. — Ничего не случилось? Где она?

— Сейчас будет, матушка, — ответил кто-то из послушниц. — Побежала к себе таблетку принять. Голова, говорит, разболелась.

— Да и мне бы не мешало, — поморщилась игуменья. — Такое в атмосфере творится, что ни одна здоровая голова не выдержит. Прямо разламывается на части… Сходи, принеси из тумбочки мое лекарство.

Келейница поднялась и, поклонившись, быстро вышла из трапезной.

Почему-то никто не обратил внимания на любимицу матушки Антонии — кошку Марго, которая, как обычно, растянулась на подоконнике и мирно дремала, ожидая, когда ее хозяйка снова пойдет к себе, чтобы там продолжить свою сладкую дрему. Никто не заметил, как она неслышно подошла к столу и запрыгнула туда, где обычно сидела Ангелина. А потом, дотянувшись до стола, передними лапками вдруг опрокинула на пол тарелочку с кашей. И, спрыгнув, сразу убежала из комнаты во двор.

— Ах ты, проказница, — с укоризной покачала головой игуменья, не ожидая такой выходки от своей любимицы. — Что еще за фокусы? Что за чудеса?

Послушница, сидевшая рядом, немедленно собрала с пола остатки еды и переставила тарелочку отсутствовавшей Надежды на место сновавшей еще Ангелины. Возвратившись из кухни, принялась за еду, даже не заметив что ест кашу со смертельным ядом.

— А где? — тихо спросила Ангелина соседку, кивнув туда, где по-прежнему не было Надежды. Но послушница не успела ответить, так как Надежда появилась в дверях трапезной и, попросив прощения у настоятельницы, села за стол. Доев без всякого аппетита суп — головная боль не утихала, она принялась за вновь принесенную ей другой послушницей грибную кашу, запивая ее теплым отваром. Ангелина успела заметить это и теперь сидела в напряжении, ожидая, когда же начнутся первые признаки смертельного отравления Надежды: сильные внутренние боли, судороги, галлюцинации, потеря сознания. Однако та сидела спокойно, ничем не обнаруживая присутствие в своем организме яда.

***

Трапеза закончилась, но все оставались сидеть, слушая, по заведенному в монастыре правилу, духовное наставление одного из святых отцов. Наконец, насельницы поднялись, чтобы совершить благодарение Господу, и тут Ангелина ощутила в себе то, что ожидала от сидевшей недалеко Надежды: нарастающую боль в желудке, переходящую в нестерпимое жжение.

— Матушка, мне… что-то…

Ангелина не договорила и, схватившись за горло, опрометью бросилась к себе, пытаясь на ходу освободить желудок от яда, разливавшегося с каждой секундой по всему телу, сковывая его нарастающими судорогами. Забежав, она упала на койку, взвыв страшным голосом. Потом вскочила и, цепляясь за все, переворачивая стулья, свалилась на пол, истошно крича:

— Будьте вы все прокляты! Все! А ты, Илья, в первую очередь!

Хватаясь за все подряд, Ангелина снова включила скрытую видеокамеру, и та бесстрастно фиксировала последние минуты ее страданий.

Когда в келью вбежала Надежда, Ангелина была почти без сознания. Но, увидев Надежду, начала горячо шептать, обращаясь к ней:

— Если можешь — прости… Это я… Это они… Илья Гусман и его люди… Они велели… тебе… эти проклятые грибы… Господь меня наказал… Их тоже накажет… Прости меня, если можешь… Христа ради… за все…

У кого-то из послушниц, прибежавших следом, оказался мобильный телефон. По нему немедленно вызвали неотложку. Но помощь прибыла не скоро: после проливных дождей дорога к монастырю превратилась в сплошное месиво. Да и спешить уже было нечего. Ангелина корчилась в страшных муках, молясь и проклиная одновременно, прося прощения и каясь перед сестрами, обступившими ее со всех сторон и тоже молившимися за то, чтобы Господь смиловался над ее исстрадавшейся душой.

Когда бригада врачей добралась до монастыря, Ангелина лежала уже бездыханная посреди своей кельи. Им осталось лишь констатировать смерть. В углу перед святыми образами теплилась лампадка, монахини тихо молились и плакали. Следом за врачами прибыла и милиция. Они сразу установили личность покойницы и, согласно закону, забрали тело для расследования причин этой внезапной, загадочной смерти. А весь монастырь встал на молитву за душу своей послушницы, которую Господь призвал по Своему непреложному слову: «В чем застану, в том и сужу».

***

Все, что произошло с Надеждой, заставило ее в который раз серьезно задуматься над тем, насколько ее жизнь была монашеской. Стоя перед святыми образами, она просила Бога открыть, вразумить, что из случившегося было ее ошибкой, а что — попущением Божиим, что — личной борьбой с соблазном, личным сопротивлением греху, а что — милостью Божией, спасшей ее от верной смерти. Только сейчас она начинала понимать, насколько опасными были ее «вечеринки» с Ангелиной — казалось бы, совершенно безобидные беседы, разговоры о жизни, духовности. Только теперь она поняла, что пошла на поводу Ангелины, которой молитва была в тягость, поэтому она приглашала к себе Надежду, чтобы хоть как-то, чем-то скоротать долгие вечера, когда все сестры совершали уставное келейное правило. Совершала и Надежда: но после разговоров с соседкой делала все наспех, без должного усердия.

Осмыслив происшедшее, она пришла к игуменье, чтобы исповедать все, в чем ее укоряла совесть.

— Тот, кто решил с помощью Божьей облечься в ангельский образ, должен быть к себе чрезвычайно внимательным, — снова наставляла матушка Антония, выслушав исповедь своей послушницы. — Ангелы созданы таковыми — бестелесными, потому пребывают в чистоте без труда, по своему естеству. Монах же стремится к ангелоподобной жизни, поэтому совершает восхождение выше человеческого естества. Но на этом пути он не только обращает свою жизнь в другое русло, но и ведет ожесточенную борьбу со страшными демонами, которые скрежещут зубами от злобы против такого стремления, делают все для того, чтобы любыми способами совратить истинную невесту Христову с избранного пути, завлечь туда, где торжествует скотство и скотское наслаждение плоти. Если замужняя женщина избегает многих опасностей в супружеском союзе, как в тихой пристани во время бури, то дева выходит в открытое море, презрев шторм и бурю, чтобы там, среди бушующих волн, крепко вцепившись в штурвал своей души, сразиться с озверевшими волнами собственной плоти, призывая на помощь имя Иисусово. Дьявол, плоть и оставленный мир — вот с чем сражается тот, кто хочет облечься во славу нашего Искупителя и Спасителя.

Если дочери покидают своих любимых родителей, дорогих сердцу людей и через брак прилепляются к супругу тленному, то черница обручается с Женихом Нетленным — Христом, оставляя все ради любви к Нему. Оба пути — жизнь в браке и жизнь безбрачная Христа ради — нелегки. В обычных браках мы видим, как женщина становятся образцом терпения скорбей, неизбежных тягот и теснот совместной жизни, терпя немощи своего супруга, его страсти, привычки, а нередко — поношения, унижения, даже побои, заботясь о воспитании детей.

Какого же мы достойны осуждения, если еще в большей степени, чем замужняя женщина, не покажем стремления сохранить себя в чистоте, верности, смирении и покорности в духовном браке с Самим Христом! Девство как раз и есть подобие ангельскому образу жизни. И Спаситель наш Иисус Христос, и Его Пречистая Матерь были безбрачными девственниками. Такими же чистыми были наши прародители, и лишь после грехопадения стали семейными. Отсюда вывод: девство было изначально узаконено Богом, брак же стал последствием нарушения данного Богом запрета, поэтому все, кто хочет достичь совершенства, которой обладали первозданные, обязаны жить в чистоте и девстве. Это величайшее дерзновение перед Богом, и тот, кто сохранит себя в чистоте, получит награду выше совершивших многие другие подвиги.

Девство вообще является общим достоинством как душ, посвятивших себя Богу, так и Ангелов света. Дьявол люто ненавидит именно девство, будучи сам нечистым и врагом нашего Спасителя. Потому-то он и старается посеять нечистые, постыдные помыслы, чтобы благолепие было осквернено и лишилось ангельского сияния. А чтобы достичь совершенной чистоты, как раз монаху и необходимы воздержание, пост, бдение, отречение от всего мирского. Без чистоты Бог останется закрытым для нас, а ничто нечистое, как сказано, в Царство Божие не войдет.

— Безделье монаха — главное его несчастье, — продолжала наставлять игуменья. — Неважно, чем оно по рождено: усталостью от выполнения послушания, телесной немощью, болезнью, душевным расслаблением. Если монах сложил руки и не знает, чем себя занять — жди беды. Ты ее как раз и дождалась. Богомудрые старцы наставляют нас, учат, что вечность покупается минутами. Только минутами чего? Молитвы, труда, послушания, но не минутами безделья. А у тебя это были не минуты, а часы, целые вечера. Тратить драгоценное время, отпущенное для спасения души, на пустые разговоры, разменивать на болтовню… И для этого ты пришла в монастырь? Сиди уж лучше дома и упражняйся в своем красноречии там. Здесь же Бог и весь мир ждут от тебя молитву.

Игуменья вела с Надеждой разговор строгий, не желая оправдывать ее неопытность.

— А за то, что позволила оголить свое тело, прикоснуться к нему с лаской — пусть даже, как ты говоришь, в целях массажа, — ты достойна самого сурового наказания. Господь милостив, Он пощадил, защитил тебя. Но бойся гнева Господнего! Мы даем Ему, Спасителю нашему, обет верности — верности во всем. Храни тебя Бог, чтоб не нарушить этот обет даже «в лечебных целях».

Надежда стояла перед настоятельницей, в глубоком смирении и сокрушении духа опустив голову, не смея возразить или оправдаться.

— Что ж, а раз у тебя остается так много свободного времени, долго не можешь уснуть, находишь время ходить по вечеринкам, помоги-ка тогда тем нашим сестрам, которые ночью читают Псалтырь. Потрудись во славу Божию и там. Чтение Псалтыри ночью зело полезно для души. Псалтырь тебя многому вразумит. А коль и впредь будешь относиться к жизни так легкомысленно, она тебя вразумит по-своему.

…Провал намеченного плана вызвал бурю гнева в штабе Лубянского. Технологи во главе с Ильей Гусманом пытались выкрутиться из неловкого положения, сами не в силах понять, как все могло так нелепо случиться.

— Теперь к кому будете обращаться за консультацией? — швырнув пиджак в сторону, Максим Петрович подошел вплотную к Илье. — К психологам обращались, парапсихологам и экстрасенсам тоже. Теперь к кому? К инопланетянам? Ведьмам? Теням забытых предков?

— Максим Петрович, мы пытаемся во всем разобраться, — Гусман старался держать себя в руках, но волнение захлестывало его.

— Пытаетесь? Разобраться? — еще больше взорвался Лубянский, готовый разорвать своего главного помощника. — Пока вы пытаетесь что-то пытаться, другие работают и обошли нас по всем позициям. Обошли без всяких попыток и консультаций!

— Максим Петрович, — вступился за растерявшегося Гусмана другой политтехнолог, с мнением которого тоже считались, — есть вещи, не зависящие ни от нас, ни от вас, ни от кого. Они происходят — и все. Как падение метеорита.

— Или как высадка инопланетян, — съязвил Лубянский. — Я же говорю, вам только к ним осталось обратиться за помощью. Может, у них ума наберетесь.

— Максим Петрович, у нас есть еще план. Мы его реализуем, — Гусман взял себя в руки. — Этот вариант беспроигрышный. Продумано все до мелочей.

— Вы меня убеждали в том же самом, когда предлагали первый план. Тоже говорили, что все продумано, просчитано. И что теперь? Вы хоть газеты читаете? Телевизор смотрите? Да теперь там загадочная смерть той монашки — топ-тема. Город ложится спать и просыпается с одной мыслью: кто убил бедную монашенку и кто ответит за эту смерть? Вот что вы наделали! Хотели, как лучше, а вышло, как всегда. Через одно место вышло! Эффект с точностью до наоборот! Если докопаются, чьих это рук дело, тогда тебе, Гусман, только петлю на шею. И обязательно из парашютной стропы. Потому что обычная веревка столько дерьма, как в тебе, не выдержит. Оборвется!

— Не докопаются, — буркнул Гусман. — Наш источник сообщил, что причина смерти названа — отравление грибами, и монашку завтра-послезавтра похоронят. А мы тем временем реализуем план со второй дочкой Смагина. Любознательная публика сразу переключится на автокатастрофу. Будет примерно такой же эффект, как после хлопка взрывпакета или фейерверка разорвется авиабомба.

Лубянский устало сел в кресло и оглянул своих помощников.

— Говорите, разорвется как авиабомба? Хорошо. Даю вам последний шанс. Если не разорвется, тогда я разорву всех вас. Разорву лично, вот этими руками. А тебя, наш великий выдумщик и комбинатор, — он сверкнул глазами в сторону Гусмана, — вздерну на парашютной стропе. Это для начала всех «удовольствий», которые тебя ожидают. А потом порежу на куски и вышвырну бродячим псам. Слово офицера спецназа. А я словами своими не бросаюсь. Время пошло!

Чурка

Выкван обдумывал разные варианты, чтобы помочь Смагину вызволить его дочь из-под монастырского влияния, под которое она якобы попала. Ему было понятно беспокойное состояние своего шефа: никто из детей таких влиятельных особ не страдал теми идеями, которые выталкивали Надежду из высших кругов окружавшего ее семью светского общества в дремучий лес, к монашкам, в их кельи с холодными ободранными стенами, полуголодным существованием и головой, замороченной бесконечными молитвами, службами, послушаниями. Понимал Выкван и то, что для оппонентов Смагина сам факт, что его родная дочь собралась в монастырь, был бы настоящей находкой, поводом для публичных насмешек, поддевок, которые еще больше взвинтят атмосферу соперничества, заполнят ее «черным» пиаром. Наведя кое-какие справки, он позвонил одному из своих проверенных знакомых, предоставлявших криминальные услуги для выбивания долгов, шантажа и запугивания конкурентов по бизнесу.

— Куда, говоришь, смотаться? В Погост? — удивился тот. — Так там, вроде, все тип-топ, никаких проблем. Или кто-то уже хвост поднял?

— Никто ничего не поднял. Направь толкового человечка к чурке, который в тех краях недавно обосновался фермером.

— Что, борзеть стал? Они, Влад, все такие: понаехали, а теперь права свои качают. И попробуй тронь, попробуй что скажи — тебя же и обвинят в разжигании межнациональной розни. Будь моя воля, я бы всем этим черно…

— Слушай, что я говорю! — прервал его Выкван. — .Отправь своего человека — только не громилу или мордоворота, а толкового бойца — пусть встретится с тем кавказцем, прощупает его «на вшивость»: он, как я уточнил, потерял многих родных, остался без дома, вынужден был уехать с родины. Наверняка в нем живут обиды, жажда мести. Вот и нужно направить эту энергию в нужное русло.

— Это куда, Влад? Поконкретнее, пожалуйста.

— Скажу совсем конкретно: неподалеку от него монашки поселились, монастырь хотят строить, а туда рвется… Впрочем, тебе это лишнее знать. Короче, твоя задача: стравить этого кавказца с монашками. Он другой веры, горячий, обиды, жажда мести — на этом и сыграй. Пусть попортит монашкам жизнь, пугнет хорошенько. Будет просить денег — дай, не скупись. Сколько попросит — столько и дай. Сочтемся. Главное, чтобы толк был, результат. Сделайте так, чтобы монашки те, как прибежали в лес, так же резво собрали свои манатки и смылись оттуда. Как в том анекдоте: «Я из лесу вышел — и снова зашел», только наоборот. Шума большого не надо делать, а то налетят и милиция, и корреспонденты, защитники сердобольные. Умно все нужно обтяпать. Поэтому и прошу: направь толкового человечка, а не дровосека и не дятла.

— А у меня за столом как раз такой и сидит. Мухан. Может, помнишь? Он помогал тебе решить вопрос с деревообрабатывающим цехом, когда из соседней области «наехали». Все толково сделал, грамотно и тихо.

— Мухан?.. Много чести для твоих бандитов помнить всех и каждого. Может, вспомнил бы, если бы увидел. Раз уверен, что справится, то пусть едет, не затягивая. Нужно будет пугнуть — пусть пугнет. И передай: все сделать без шума, мордобоев и стрельбы. Возникнут проблемы — с тебя спросим.

— Понял, Мухан? — окончив разговор, спросил знакомый Выквана. — Если провалишь, они спросят с меня, а я тогда — с тебя. По полной. Постарайся не подкачать.

Мухан — парень крепкого телосложения, лет тридцати, «натасканный» бандитскому «ремеслу» в разных криминальных разборках, — на следующий день прыгнул в свой внедорожник и, включив навигацию, отправился в деревню Погост. Въехав туда уже под вечер, он уточнил у местных прохожих, где живет тот самый кавказец.

На подъезде к его дому, стоявшему далеко в стороне от остальных поселений, Мухан достал из тайника пистолет, передернул затвор и, поставив на предохранитель, спрятал сзади под курткой за пояс.

— Береженного Бог бережет, — тихо сказал он, подруливая к широким деревянным воротам.

Остановившись, несколько раз посигналил, ожидая появления кого-нибудь из хозяев. Почти сразу появился курчавый мальчик.

— Эй, чурка, кто-нибудь из старших есть? — спросил Мухан, приоткрыв окно.

Тот в ответ кивнул головой и скрылся. Вместо него через минуту появился сам хозяин, державший здесь фермерское хозяйство, — Саид.

— По-вашему не умею здороваться, — Мухан вышел из машины и щелкнул сигнализацией.

— А ты по-своему, я пойму, — спокойно сказал Саид.

— Глянь, какой понятливый чурка! — рассмеялся Мухан. — Тогда держи «кардан».

И протянул ему руку.

Тот ответил рукопожатием и вопросительно посмотрел, ожидая продолжения разговора.

— Слушай сюда, — бесцеремонно начал Мухан. — К тебе небольшое дельце есть. Как говорится, непыльное, но денежное. Перетереть бы эту темку, а?

— Проходи в дом, гостем будешь, — Саид открыл калитку, приглашая Мухана.

— В дом? — тот не хотел, чтобы их разговор слышали другие. — Может, посидим во дворе где-нибудь? Я не слишком надолго. Найдем общий язык, обо всем договоримся, ударим по рукам — и я ходу назад.

— Договоримся? — Саид посмотрел на гостя. — Это, брат, смотря о чем.

— Да ты не бойся! — хлопнул его по плечу Мухан. — О чем могут договориться два нормальных мужика? Конечно, о бабках! Не о бабах, а о бабках. О деньгах! Понятно говорю?

— Пока не очень.

— Эх ты, настоящий чурка! Тебе что, деньги разве не нужны?

— Деньги всем нужны. На то и деньги. Да только они разные бывают.

— О, это уже другой базар! — Мухан снова похлопал Саида. — Мы будем говорить с тобой о больших деньгах. Очень больших! Тебе такие в твоем «чуркестане» и не снились.

— Большие деньги тоже разные бывают. Как и небольшие. Есть честные, а есть грязные, — Саид охладил задор Мухана.

— Не бойся, никому не придется горлянку кинжалом резать. И воровать тоже. Поможешь одному уважаемому человеку, а мы тебя за это щедро наградим. Денег дадим столько, что скоро забудешь, как в этом дерьме возился. Фу, какое тут вонище!

— Это не вонище, брат, — опять осадил его веселье Саид. — Так земля пахнет, на которой ты живешь.

Овцы так пахнут, кони, которые тоже от нее питаются. Земля — наша общая кормилица. В нее же все и уйдем, когда придет время.

— «Помирать нам рановато», — так любил петь мой покойный дед. Не спеши. Получишь свои бабки — захочется жить-поживать, да добра наживать. Хотя, смотрю, ты и так неплохо обосновался. Ну что, приглашай, куда сесть, да давай толковать.

***

Они сели за столик под навесом в глубине двора. Дом, где жило все семейство кавказца, был прямо напротив, а в сторонке стояли два больших сарая, где содержались овцы, козы, две дойные коровы и кони.

К ним подошла женщина с темным платком на голове и, не проронив ни слова, ни на кого не взглянув, молча поставила поднос с угощениями: глиняный кувшин, бутылку дорогого коньяка, тарелки, накрытые чистым домашним полотенцем. И сразу ушла: так же молча, ни на кого не взглянув.

— Кто это? — удивленно кивнул в ее сторону Мухан.

— Мадина.

— Вижу, что не Иванова Марья Ивановна. Баба твоя, что ли? Или сестра?

Саид отрицательно мотнул головой.

— Ага, понял! «Телка» из твоего гарема?

Тот мотнул снова и добавил:

— Телки у меня вон в том сарае. Две.

— Да кто же, в конце-концов? Заложница? Рабыня?

— Нет, родная жена. Хозяйка дома. Мать моих пятерых детей.

— Я же говорю: твоя баба.

— А я говорю: моя жена, хозяйка, мать моих детей, — тихо, но твердо возразил Саид.

Мухан хотел сказать еще что-то, но в это время к ним из дома вышел мальчик и вынес аккуратно разложенные на отдельной тарелочке лепешки, от которых еще шел запах духовки или печи, где они только что лежали. Вежливо поздоровавшись с гостем, он тоже ушел.

— А это кто? — хохотнул Мухан. — Пацан твой? Маленький чурка?

Саид ничего не ответил, даже не взглянул на гостя.

— Слуга, да? Или как там по вашим законам?

— По нашим законам это мой сын, законный наследник. А как по вашим — не знаю. Я здесь чужак. Чурка. Мы тут все чурки: и большие, и маленькие.

— Да ладно, не обижайся ты… — Мухан перешел на примирительный тон. — А что это за такая ваша басурманская вера?

— Долго рассказывать, — уклонился от разговора Саид.

— Обрезанный, что ли? — осклабился Мухан.

— Как и все мои предки.

— Как же вы… это… детей делаете?

— Веками проверенным способом. Как все нормальные люди. Лучше ешь. Уже прохладно, стынет быстро, а холодная лепешка — она…

— Какой гостеприимный, — перебил Мухан. — А вдруг я пришел сюда, чтобы тебя грохнуть? Не боишься?

Саид опять мотнул головой, не проронив ни слова и подвигая тарелку ближе гостю.

— А чего так? Бесстрашный, что ли? Или глупый? Я ведь не шучу.

И он вытащил из-за спины спрятанный там боевой пистолет «Стечкин».

— Грохну…

— Это как Всевышний решит, — на лице Саида не дрогнул ни один мускул. — Ты все-таки поешь. Поедешь назад сам или тебя другие повезут — дорога неблизкая. Подкрепись.

Мухан опешил.

— Не, слушай, я ведь не шучу: грохну. Неужели не страшно?..

Саид подал нарезанный хлеб.

— Угощайся, брат, угощайся, это наши национальные лепешки. Ты таких, наверное, не ел. Они из кукурузной муки, очень вкусные.

Тот механически взял одну и надкусил.

— Скажи честно: почему тебе не страшно?

И передернул затвор пистолета, направив ствол прямо в грудь Саиду.

— Потому что меня уже «грохали». Вернее, хотели, да Всевышний не дал.

— Кто же это? Где? За что?

— Такие же, как ты: с оружием в руках и крестами на шее. Когда пришли на мою землю, в мой дом. Сначала «градом» все вокруг перепахали, дома сравняли с землей, а потом вошли добивать тех, кто жив остался. Зачем — спроси у них. Они у вас в героях ходят.

— Ага, понятно… — Мухан снова надкусил солоноватую лепешку, с трудом соображая все. — В смысле, когда…

— Да-да, брат, именно в этом смысле. Именно тогда. Именно там.

И пристально посмотрел Мухану в глаза. Тот презрительно ухмыльнулся:

— Что же ты не мстишь им? Очко играет?

— За нас отомстит Всевышний, потому что вся правда у Него, а настоящий воин сражается, когда все на равных.

— Это как?

— Так: у тебя кинжал — у меня кинжал, у тебя винтовка — у меня винтовка. Это на равных.

Мухан снова ухмыльнулся:

— А когда я со стволом, а ты с лепешкой — это как? На равных?

Саид спокойно улыбнулся:

— Да, брат, сейчас мы на равных. Ты угощайся, угощайся, все свежее…

— Какое же это равенство и братство? — Мухан кивнул на нацеленный в грудь Саиду пистолет, на что тот в ответ легким кивком указал куда-то вправо.

Мухан осторожно посмотрел туда и обомлел: из окошка сарайчика, где мирно блеяли овечки, прямо на него смотрел ствол винтовки.

— Это мой младший брат, приехал помочь по хозяйству. Заодно охраняет овец от волков: зачастили что-то, почуяли добычу, каждую ночь вокруг стаями ходят.

— Младший брат… — тихо повторил Мухан и судорожно закашлялся. — Значит, пока мы тут… он все это время держал меня на мушке?

— Зачем все время? Как только ты вытащил свой ствол и нацелил мне в грудь, он прицелился тебе в голову. Я же говорю: сейчас мы на равных. Хочешь войны — давай воевать, как настоящие мужчины. Ствол на ствол. Не хочешь так — можешь сам выбирать оружие.

Мухан поставил пистолет на предохранитель и спрятал за пояс. Он не мог прийти в себя. Поняв его состояние, Саид подвинул глиняный кувшин:

— Свежий кумыс, очень полезный для здоровья напиток.

Но Мухан отвинтил крышку стоявшего перед ним коньяка и плеснул в стакан:

— Я уж лучше вот этого… Тоже не повредит. Может, составишь компанию? По чуть-чуть?

Саид отрицательно покачал головой.

— Что, здоровье не позволяет?

— Нет, наша вера.

Мухан усмехнулся:

— А наша вера все разрешает. Потом пришел к попу, тот простил — и гуляй снова.

Саид не поддержал этой шутки, оставшись серьезным.

— Ваша вера тоже не разрешает так жить.

Мухан откинулся на спинку стула и расхохотался:

— Да ты чурка, басурманин! Откуда знаешь про нашу веру?

— Я знаю людей, которые живут в вашей вере. Они другие, не такие, как ты.

— Ишь ты! Других он знает… — надменная улыбочка сошла с лица Мухана. — В чем же они «другие»?

— Они под Богом живут, а ты — нет. Они Его знают, Он — их, а ты сам себе бог, раз так легко можешь убить человека.

— Ишь ты… — Мухан даже не знал, чем возразить этому кавказцу.

Выпив свой коньяк одним глотком, он сразу налил себе еще полстакана.

— Смотри, не опьяней. Закусывай лучше: сыр, лепешки, сметана — все свежее. Хочешь, мяса пожарю? Только сегодня освежевали барашка. Любишь баранину?

— Терпеть не могу… — поморщился Мухан, уже не зная, как себя вести в этой ситуации, о чем говорить дальше. Он снова покосился в ту сторону, откуда доносилось блеяние. Ствола винтовки уже не было видно.

— А ты, смотрю, не из робкого десятка, — он понемногу начинал приходить в чувство.

— У меня весь род такой, — невозмутимо ответил Саид, наливая себе кумыс. — Мой прадед был дорогим гостем аж у самого Слепцова…

— Какого такого Слепцова? — быстро переспросил Мухан. — Васьки, который в городской администрации годами штаны протирает?

— Нет, который генералом был, на Кавказе служил. И не Васька, а Николай Павлович Слепцов. Среди казаков у прадеда тоже кунаки были. Когда он погиб, они для его семьи собрали деньги. Большую сумму по тем временам.

Мухан рассмеялся:

— Вот это, я понимаю, война! Сначала убили, а потом «бабки» собрали и вдове передали.

— Войны разные бывают. Они всегда были и, наверное, еще долго будут, пока люди живут. Но войны есть справедливые, а есть грязные. Есть неизбежные, а есть позорные. Смотря по тому, кто начинает, кто нападает, кто защищается и кто в чей дом непрошенным гостем лезет. И те, кто там воюет, тоже разные: есть настоящие герои, а есть настоящие убийцы…

Мухан посидел, выпив еще немного и думая над сказанными словами. Он понимал, что разговора, ради которого приехал сюда: подбить этого кавказца проявить свой горячий темперамент в отношении монахинь, сыграть на чувствах мести, распалить вражду к иноверцам — не получится.

— Какой-то ты весь… правильный, — пожал он плечами, тупо уставившись на стоящую перед ним тарелку с кукурузными лепешками. — Только не пойму, чего забыл здесь? Чего не едешь к своим: в свою деревню, или как там это у вас называется…

— Нет ее. Я же говорю: все перепахали «градом». Правда, теперь отстроили, но я не хочу жить там, где нет ни дома, ни могил моих предков. Пока обосновался здесь, а как будет дальше — на все воля Всевышнего.

Мухан усмехнулся:

— Принимал бы тогда нашу веру, раз тут решил жить. Как там в пословице: «С волками жить — по-волчьи выть». Или не прав?

— А ты сам какой веры? — спокойно взглянул на него Саид.

— Как это какой? Крещеной, конечно.

— Молитвы знаешь? Молишься? У разу, то есть пост, держишь?

— Ты что, кумыса своего напился? Зачем это мне нужно: и молитвы, и посты? Скажи еще, чтобы в монастырь шел!

— Нет, в монастырь тебе идти никак не скажу. А вот кое-что другое могу.

— Ну, давай, валяй.

— Сними крест, что у тебя висит на шее. Не позорь своего Бога. Не позорь веры своих предков. Сними — и живи, как хочешь. Пока ты занимаешься такими делами, Бог тебе не нужен.

Мухан встал, оторопело посмотрел на Саида, а потом схватил его за грудки:

— Чурка, ты что, угрожаешь мне?

— Нет, — спокойно ответил тот. — Просто прошу, как брата: сними.

— Не понял… Хочешь обратить меня в свою басурманскую веру? Своим «братом» решил сделать?

— В нашей вере тебе тоже не будет места, — Саид резко освободился от схвативших его рук Мухана. — Ни в какой, где верят во Всевышнего Творца: пусть по-разному, но верят, молятся Ему.

— Ты это… осторожней… А то не посмотрю, что… Грохну, не отходя от кассы.

И потянулся снова за «Стечкиным».

— Это как Всевышний решит, — спокойно отреагировал Саид. — Ты, вроде, по какому-то делу приехал. Давай о нем и поговорим.

— Уже поговорили, — буркнул Мухан, собираясь покинуть двор.

Саид учтиво проводил гостя. Следом вышла жена, молча передав Му хану полиэтиленовый пакет.

— Здесь тебе на дорогу и дома покушать: лепешки, сыр, сметана, свежее мясо, хоть и не любишь баранину. Кумыс тоже положили: попьешь, полезно. Ты за своим здоровьем совсем не следишь, болеть будешь. Возьми: это от души. Может, еще в чем нужда есть? Говори, не стесняйся, ты ведь зачем-то приехал.

— Зачем-то… Забыл, зачем.

Он вдруг обнял Саида:

— Слушай, скажи честно, как вы умеете такой порядок держать? Жена поперек мужа слова не скажет, дети старших уважают, здороваются, и сам ты весь какой-то не такой, как здешняя публика: не пьешь, на чужих баб, наверное, не засматриваешься…

— Зачем на них засматриваться? — улыбнулся Саид. — У меня своя есть. Пить вера не позволяет, и потом каждый день трудиться нужно, некогда в рюмку заглядывать. А ты зачем пьешь?

— Не пью, а употребляю. Когда для аппетита, когда для разговора, когда от нечего делать.

— Вот-вот, я и говорю: был бы занят настоящим мужским делом — пить некогда. Куришь?

— Не то, чтобы очень, но пачку в день — железно.

— Жена, дети есть?

— Живу с одной «телкой», от нее пацана имею, шалопаем растет.

— А кем же ты хочешь, чтобы он вырос?

— Нормальным человеком.

— Тогда самому нужно быть нормальным. Хотя бы чуть-чуть. Жить не с «телкой», а с женой, считать ее не скотиной, а матерью твоего родного сына. И перед сыном нужно вести себя очень достойно, как подобает настоящему мужчине. Ты же, наверное, и при нем пьешь, куришь?

— А что тут такого? Все так…

— И слова грязные при нем говоришь?

— Как и все…

— А ты стань, не как все! Будь мужчиной, отцом, мужем. Сыном хорошим будь, если родители твои живы. Братом верным будь, если братьев и сестер имеешь. О Всевышнем помни, Его уважай, держи в своей памяти, когда другие тебя будут толкать на что-то плохое.

Мухан уже сел в машину и включил мотор, как снова подошел к Саиду:

— Слушай, а если бы я тебя правда грохнул со своего ствола?

— Не успел бы, — все так же спокойно ответил Саид.

— Хорошо. Тогда допустим, что не я тебя, а ты меня. Что бы ты сказал ментам? Как бы все объяснил им? Их ведь сюда знаешь сколько бы понаехало, узнай они о стрельбе? Или тоже стал бы рассказывать им сказки о своем прадедушке, который куда-то там ходил в гости, пока его не завалили, а потом не собрали бабки на похороны?

Саид пожал плечами и, крикнув что-то на своем гортанном языке во двор, протянул Мухану маленький пакетик.

— Что это? — не понял тот.

— Здесь то, что я показал бы милиции. Без всяких объяснений. А они пусть разбираются, кто первым вытащил ствол. Вон там, — он указал под крышу навеса, где они сидели, — стоит камера видеонаблюдения. Прости, но люди к нам приходят разные. А нас жизнь научила быть осторожными. Сам говоришь: «С волками жить — по волчьи выть». Волк — умное животное. Не только смелое, но и умное, осторожное, с хорошим чутьем на грозящую опасность, засаду. Мы в горах тоже жили рядом с волками. Выть не научились, а всему остальному — да, что и тебе советую. В жизни все может пригодиться. Запись возьми на память о нашем знакомстве. Уничтожь ее сам. Мне она больше не нужна. Да и тебе тоже. Может, останешься, заночуешь? Выпил все-таки…

— Темно уже, я по газам — и дома. Никто не увидит.

— Увидит, — незлобно возразил Саид.

— Говорю, не увидят. Менты по «хазам» давно разбежались, у телека сидят. Кто увидит?

— Всевышний.

— Твой Всевышний в церкви живет и тоже давно спит, пока поп не придет и дверь не откроет, — рассмеялся Мухан.

— — Напрасно смеешься, — Саид не поддержал его юмора. — Всевышний везде и всегда. И видит каждого: тоже везде и всегда. Останься, прошу тебя, как брата. Утром поедешь.

Тот мотнул головой и захлопнул дверцу. Но Саид опять постучал ему в окошко кабины:

— Знаешь, о чем я подумал? Бросай все и приезжай сюда. Будешь тоже помогать мне с моим младшим братом. Работы здесь много: пасти овец, ухаживать за ними, охранять от волков, стричь… Приезжай, не пожалеешь. Бросай то, чем занимаешься сейчас. Ты хороший парень, но в плохие дела впутался. Поверь мне: добром они не кончаются.

— То есть, хочешь, чтобы я стал у тебя пастухом?

— Для начала. А дальше будешь учиться нашему труду. Приезжай.

Мухан пожал ему руку и впервые за всю их встречу дружески улыбнулся:

— Спасибо тебе. Подумаю. Может, действительно, брошу все и приеду. Ты тоже не забывай. Будут проблемы — звони, выручим.

И протянул ему визитку со своим телефоном.

«Вот тебе и чурка, — думал Мухан, выехав на асфальт. — Еще нужно разобраться, кто чурки больше: мы или они…»

Приехав домой, он выложил на стол содержимое пакета и перед тем, как лечь спать, приготовился перекусить. Налил в бокал свой любимый коньяк и уже почти пригубил, но вдруг остановился и выплеснул в посудную раковину. Потом уже в чашку налил кумыс и осторожно сделал маленький глоток, знакомясь с неведомым доселе напитком.

— А что? Очень даже ничего! — удовлетворенно хмыкнул и допил остаток.

— Где это тебя таким квасом угостили? — жена подсела рядом и тоже пригубила.

— Не квасом, а кумысом. В гостях у настоящего горца был.

— Сегодня у горца, а завтра к кому? На очередную свою бандитскую разборку?

— А что у нас завтра? Какой день?

— Выходной. Воскресенье. Да у вас выходных не бывает.

Мухан выпил кумыс и тыльной стороной ладони вытер губы.

— Говоришь, воскресенье? Тогда всем объявляю выходной и пойдем в церковь.

Жена изумленно вскинула на него глаза:

— Куда-куда? В церковь?!

— А куда же еще? — Мухан обнял ее и поцеловал. — Раз не на разборки, то в церковь. Все вместе пойдем, позвони матери, чтобы тоже была.

Жена взяла пустую бутылку из-под кумыса и внимательно посмотрела на нее.

— Там, случаем, ничего не было, кроме молока? Может, подсыпали чего-нибудь?.. Ни разу о церкви не заикался даже, а тут вдруг потянуло…

— Надо ведь когда-то новую жизнь начинать! — он снова обнял жену, успокаивая ее. — Не ходить же всю жизнь до глубокой старости в бандитах! Что сынок наш подумает? Люди начинают новую жизнь обычно с понедельника, а мы тянуть не станем: прямо с завтрашнего дня, с воскресенья, и начнем.

— Тебе, может, нездоровится? Или в дороге что приключилось?

— Да, приключилось… Кое-что…

«Представляю, какой будет шум, когда узнают, что я ушел в пастухи, — усмехнулся он уже про себя, вспомнив последние слова Саида. — Бросил все дела, разборки, «стрелки» — и ушел пасти овец».

Уже засыпая, опять подумал:

«Неплохой он все-таки мужик. Надежный. Вот тебе и чурка…»

Будем молиться

Выкван возвратился после долгого пребывания в тайном месте своего дома — той самой комнатке, куда войти имел право лишь он, чтобы там, в полном уединении и тишине, перед зажженными свечами и жертвенным огнем в центре, начать общение с таинственными духами, которые были покровителями его племени. Языки пламени извивались и рвались вверх — к тем силам, к которым он воздел руки, соединяясь с ними в древнем магическом обряде заклинания. Его дух в минуты наивысшего духовного напряжения соединялся с духами предков, которые открывали ему тайны грядущих событий.

Теперь они вещали скорую беду. Выкван знал, откуда она исходит: от Веры. Но не знал, как предотвратить ее. Сейчас эта беда представлялась ему неотвратимой, как рок, заложенный самой судьбой. Зная строптивый характер Веры, зная, что она не любит, даже ненавидит его, Выкван думал, как объяснить все Смагину.

— Хозяин, Веру необходимо остановить от рокового шага, — Выкван сидел со Смагиным вдвоем в его рабочем кабинете. — Сделать это под силу только вам, Павел Степанович. Я бессилен.

— Остановить Веру? — рассмеялся Смагин. — Мне, наверное, под силу остановить ядерный реактор во время взрыва, но не Веру. Нет уж, уволь, предоставляю это почетное право тебе.

— Я не всесилен, хозяин, — Выкван не отреагировал на шутку. — Веру ожидает беда. Большая беда. А через нее эта беда войдет в ваш дом. Вам лично она может стоить будущей карьеры и закончиться полным крахом. Я обязан предупредить вас, хозяин. Как предупреждал всегда, когда готовилась засада. Сейчас охотятся за Верой, но хотят подстрелить вас. Даже не подстрелить, а убить наповал. Одним выстрелом. Главная мишень, цель — не Вера, а вы.

— Ты что, за кабана меня держишь? Или за оленя? — снова хохотнул Павел Степанович. — Какая я мишень?

— Хозяин, все очень серьезно. Вы обязаны силой своей родительской власти, своим авторитетом остановить Веру. Ближайшие дни она должна сидеть дома. Иначе беда будет непоправима.

— Знаешь, голубь, мой родительский авторитет и родительская власть, как говорится, имели место быть, когда она пешком под стол бегала. А теперь она сама себе власть. В кандалы ее заковать? Что предлагаешь?

— Я предлагаю только одно: сделать все возможное и невозможное, чтобы удержать ее дома. Хотя бы ближайшие два-три дня.

— Легко сказать! Легко советовать! — Павел Степанович начал быстро ходить по комнате. — Что ты сделал, чтобы удержать Наденьку? Ты ведь, помнится, что-то рассказывал мне о каких-то червях. Не помню каких: дождевых, навозных, компьютерных. Уверял меня, что твои черви все сделают. И что они сделали? Надя в монастыре, Вера, говоришь, под прицелом, на меня, оказывается, тоже через оптический прицел смотрят. А что ты? Что твоя ферма червей, которых ты разводишь? Где результат? Или червям твоим будет работа, когда меня зароют в землю? С дыркой во лбу. Навылет.

— Павел Степанович, не надо так. Я делаю все, чтобы обезопасить ситуацию. То, что мы знаем о готовящейся против вас провокации, в которой хотят использовать Веру, уже много. Предупрежден — значит, подготовлен.

— «Подготовлен…» — буркнул Смагин. — Спасибо тебе за такую услугу. Скажи лучше, что будем делать?

— Необходимо удержать Веру, — упрямо повторил Выкван. — Это не в моих силах.

— Ну да, не в твоих силах… В силах твоих только червей ковырять. В одном месте…

В это время в комнату вошла Любовь Петровна.

— Вот кто нам поможет! — радостно воскликнул Смагин, обрадовавшись появлению жены. — Любаша моя — единственный человек, кто еще имеет хоть какое-то влияние на наших дочерей. По крайней мере, на Верочку.

И он рассказал ей о том, что встревожило Выквана, тактично покинувшего в это время кабинет своего шефа.

— Не доверять ему нет оснований, — озабоченно стал рассуждать Павел Степанович. — Он мне спасал жизнь, не раз предупреждая о готовящейся опасности. Я не вникаю, откуда у него эта информация, это выше моего ума. Но я полностью доверяю ему. Раз он говорит — значит, давай думать вместе, как остановить Верочку.

Она, сама видишь, дома не сидит, сплошной вихрь с моторчиком. Просто поражаюсь, какие они разные по характеру, темпераменту: одна сидит сиднем в монастыре, другая — извержение вулкана, ничем не укротишь. А укротить нужно, раз Выкван настаивает. Он попусту болтать не станет. Так что давай напрягать фантазию.

— Вместе будем думать — вместе и молиться будем за наших детей, — Любовь Петровна встретила этот настороженный тон своего супруга без паники.

— Молиться? — сразу отреагировал Смагин. — Может, сразу в монастырь уйдем? Коль уж молиться, то на всю катушку. Там уже одна Смагина молится. Небось, забыла, когда последний раз дома была. Замолилась вконец…

— Ничего она не забыла, — Любовь Петровна положила руку мужу на плечо, — у нас хорошие дочери. Одна молится и за себя, и за нас, а за обеих нужно молиться нам. Это самое лучшее, что мы можем сделать. Господь не оставит ни нас, ни их. Будет нужно — Сам и удержит.

— А Выкван настаивает на том, чтобы ее удержали именно мы.

— Ты знаешь, с каким уважением я отношусь к Выквану после всего, что он сделал для тебя, для нас. Но он — не Господь. Ему тоже нужен Бог. Я могу лишь догадываться, кому он молится, от кого получает помощь.

— А вот мне плевать на то, кому он молится, какому богу: кому-то в отдельности или всем богам сразу, — вспылил Смагин. — Плевать! Я сейчас думаю о том, как спасти нашу дочь, раз ей действительно угрожает опасность. Не о своей шкуре думаю, а о дочери. И если ее могут защитить те силы, к которым обращается Выкван, — пусть защищают. Я не буду мешать. И тебя прошу не вмешиваться.

— Так нельзя, Паша, — Любовь Петровна испуганно взглянула на мужа. — Выкван молится, как научен от своего племени и от своей природы. Он, в отличие от нас, еще не познал Истинного Бога. А если и ты Его не познал, то это уже не просто опасно, а страшно. Зная, как ты любишь своих детей, привязан к ним всей душой, еще можно понять, почему ты восстал против родной дочери за то, что она решила посвятить свою жизнь Богу. Но не вздумай против Него восстать, чтобы Он не воздал тебе за такую дерзость. Многие восставали — и все повержены. Все! А Своих детей Господь не бросает в беде. Поэтому нужно молиться Богу Истинному: за детей наших, за себя, за Выквана. Даже за врагов, что задумали злое. Господь не оставит нас. Лишь бы мы сами не отвернулись от Него.

Смагин упал в кресло, обхватив голову.

— Любаша, ты ведь знаешь, как я далек от всего этого. Я не умею ни молиться, ни общаться с Богом так, как это получается у тебя, у Наденьки нашей, у того же Выквана, хоть ты и говоришь, что он молится не нашему Богу.

Любовь Петровна нежно обняла мужа.

— У тебя, Паша, очень доброе и милое сердце. Ты весь в свою покойную маму. Я помню, какой она была милосердной, сострадательной. Ты весь в нее. Я помню, как ты открывал ей душу, всегда советовался с ней, просил помощи. Даже со мной ты не был так откровенен, как со своей мамой… Прости, я вовсе не укоряю тебя.

— Почему ты вдруг вспомнила мою покойную маму? — Павел Степанович, не скрывая удивления, взглянул на Любовь Петровну.

— Вспомнила, потому что хочу помочь тебе открыть Богу душу так же искренне и просто, как ты открывал ее маме. Открой ее, отдай Богу свое сердце — и это будет самой лучшей молитвой.

Смагин ничего не ответил.

— Я расскажу тебе одну очень древнюю мудрую историю, — продолжила тихо Любовь Петровна. — Это не сказка, а быль, которую поведал мне один духовный человек. Когда он был мальчиком, его мать часто посылала давать хлеб приходящим к ним нищим. Однажды какая-то очередная нищенка, приняв кусок хлеба, спросила его:«Ты молишься, дитя мое?»

«Да, конечно, я молюсь с моей матерью».

«Хочешь, я научу тебя молиться, и ты будешь потом благодарен мне всю жизнь?»

И она учила его так: «Когда молишься, разговаривай со Спасителем так, как ты разговариваешь со своей матерью, которую крепко любишь. Рассказывай Ему все свои горести и радости, как рассказываешь их матери, и постепенно Христос станет твоим Другом на всю твою жизнь. Твою мать у тебя однажды заберет могила, а Спаситель останется с тобой навсегда. С Ним ты будешь счастлив и в земной жизни и в будущей».

Потом этот человек говорил, что долго изучал богословие, но лучшего образца и способа молитвы, чем тот, который указала бедная женщина, не встречал.

— Попробуй тоже помолиться так, как ты открывал душу, тревоги, сомнения своей маме, — и Господь тебя услышит, — Любовь Петровна обняла Смагина, понимая его душевное состояние.

Смагин, поцеловав руку жены, усмехнулся:

— Тебя послушать — все так легко и просто. «Возьми и открой». Коль Бог Сам все слышит и знает лучше нас, что кому нужно, в чем наша нужда, то зачем же просить Его, докучать, беспокоить своими просьбами? Ему и без нас хватает забот.

— Чтобы получить твердость духа и полноту веры, что дело совершится по воле Божией. Опытные старцы мудро говорят: «Между сеянием и жатвой должно пройти известное время». Господь в некоторых случаях испытывает нашу веру, чтобы приучить нас к терпению и впоследствии вознаградить за труд и настойчивость в молитве. Ты ведь приучаешь своих подчиненных к терпению, упорству? И сам лентяем никогда не был. Почему же не хочешь проявить терпение в молитве?

— Мудрая ты у меня, Любаша, премудрая, — Смагин поднялся. — Пошли-ка чайку попьем, а то голова ничего не воспринимает. А уж потом помолимся. Не знаю, услышит ли Бог меня, а тебя Он точно услышит, раз ты в Него так искренне веришь.

***

Они спустились вниз и сели за небольшой столик у камина, где обычно чаевничали вдвоем или вместе с дочерьми, когда те были дома.

— Ну что ты так терзаешь свою душу? — Любовь Петровна не могла не заметить душевного волнения на лице мужа. — Успокойся, мы будем молиться — и все образумится.

— Да я о другом задумался, — Смагин сам разлил ароматный чай по маленьким чашечкам.

Любовь Петровна вопросительно посмотрела на него, ожидая продолжения.

— Вот все ты знаешь в духовных вопросах, во всем разбираешься. Помоги мне понять: неужели для того, чтобы жить с Богом, ощущать Его присутствие в своей душе, непременно нужно идти в монастырь? Неужели все, кто не в монастыре, живут неправильно?

— Ты всегда был категоричен. Нет, конечно, не обязательно всем идти в монастырь. Если жить с Богом, то везде можно спасти свою душу — и в монастыре, и в миру. Как везде можно погубить ее. Я, например, чувствую, что монашеская жизнь не для меня, поэтому стараюсь жить своей жизнью. А что касается нашей Наденьки… Ты ведь о ней думаешь? Если честно, мне тоже кое-что непонятно: например, зачем ты решил баллотироваться в мэры? Чего тебе не хватает? Денег? Славы? Почета? Все это ты имеешь сполна. Зачем тебе лишние хлопоты? Почивал бы на лаврах всего, что уже достиг. А достиг ведь немалого.

— И это говорит моя любимая жена? — всплеснул руками Смагин. — Да как ты не поймешь, что в должности мэра я смогу сделать для нашего города еще больше полезного, еще больше добра. Я хочу, чтобы люди ходили по чистым улицам, не боялись гулять по вечерам, чтобы водители не проклинали городскую власть, когда проваливаются в ухабы, чтобы в домах было тепло, уютно, чтобы все мы гордились нашим городом, а не мечтали уехать из него навсегда и подальше. Мое влияние, мои деловые связи — все будет работать для этой цели. Мне лично больше ничего не нужно.

— Тогда почему ты не баллотируешься сразу в губернаторы? Или в президенты? Там ведь возможностей для добрых дел еще больше. Шел бы уж сразу туда.

— Ну, Любань, ты и махнула. Хотя я и так президент. Своей компании. А в президенты страны… Не мой это уровень, голубушка.

Любовь Петровна улыбнулась и подлила чаю.

— Вот видишь? Не твой уровень. Так и в остальной жизни: что ни возьми — везде есть свой уровень, на который способен подняться человек. В духовной жизни тоже. Кто способен быть монахом — идет в монастырь. Быть может, он потом поймет, что ошибся, что это не его уровень — и возвратится в мир. А для кого-то, как для меня, уровень духовной жизни — растить детей, быть верной своему мужу, хорошей хозяйкой, молиться за свою семью, родных и близких. Монастырь — не для меня.

— Успокоила, — Смагин отпил чаю и рассмеялся.

— А то я уж стал подумывать, что и ты решила оставить меня, поселиться в монастыре вместе с Надеждой. Тогда что, и мне в монахи? Хоть подскажи, где можно заказать соответствующую одежду. Рясу, или как там она называется?

— Я знаю, где для тебя заказать хороший костюм, — рассмеялась и Любовь Петровна. — Как-никак новый мэр должен выглядеть безупречно. Завтра поедем и закажем. Ты сейчас совершенно не принадлежишь себе, а когда всех победишь на выборах, свободного времени совсем не останется. Поэтому с твоим новым костюмом позволь решать мне.

— Ты веришь в мою победу, Любань?

— Не сомневаюсь в ней. Раз у тебя такие благородные цели — ты обязательно победишь, и люди будут гордиться таким градоначальником.

— Погоди, но мы ведь так и не решили, что же будем делать с Верой?

— Как это не решили? Решили. Молиться за нее будем. И за тебя тоже. Господь нас не оставит.

Поговорим, поп?

Отец Игорь возвращался с собрания священников, которые регулярно проводил благочинный. Разговор затянулся, и когда он пришел на автостанцию, то последний рейс в его деревню давно ушел. Оставалось только одно: по трассе до поворота, а оттуда часа полтора пешком. Разве что кто-то из знакомых заметит и подвезет. Погода стояла сухая, теплая, поэтому отец Игорь был даже рад возможности размять ноги. Быстро сориентировавшись, он сел в ближайший отправлявшийся со стоянки автобус и уже меньше чем через час шагал в сторону Погоста по пустынной вечерней дороге. Ни встречных, ни попутных машин не было видно.

В кармане куртки он услышал виброзвонок мобильного телефона. Звонил его сосед отец Сергий.

— И что вы там обсуждали, какие новости? — спросил и сразу закашлялся.

— Обсуждали твое поведение, — засмеялся отец Игорь. — Чего не приехал? Или тебе не сообщили?

— Приболел. Такой кашель, что все нутро разрывает. Аж стекла в доме дрожат.

— И где ты так умудрился? Ни сырости, ни холода…

— Видать, на речке. Ходил давеча порыбачить на зорьке, а там туман, вот и поймал себе простуду. Так об чем там разговор шел?

Отец Игорь начал рассказывать, что они обсуждали у благочинного.

— Послушай, — перебил его отец Сергий, — а ты где сейчас? Такое впечатление, что посреди какого-то поля. Слышно, как ветер в трубе воет. Так ты не дома еще?

— Нет. Пока во чистом поле, шагаю себе потихоньку. Ни автобусов, ни такси, ни вообще попуток. Доберусь с Божьей помощью. Так вот…

И он продолжил рассказ о встрече с благочинным.

— Да погоди ты, — остановил его отец Сергий. — Что же ты мне не позвонил? Я бы подбросил тебя с трассы.

— Да хватит о таких пустяках… — отмахнулся отец Игорь.

— Это как раз не пустяки. Лена будет волноваться, да и вообще одному на пустынной дороге… Давай так: ты шагай помаленьку в том же направлении, а я минут через двадцать тебя догоню — и вместе поедем.

— Ага, чтобы к твоему кашлю добавить еще что-нибудь. Нет уж, отец, сиди и лечись. Мне эта прогулка совсем не в тягость. Спаси, Господи, за беспокойство, но давай без этих ненужных жертв и подвигов.

— Да какие жертвы? В машине тепло, там печка. Двадцать минут — и я на месте. Все, конец связи!

И он действительно отключился от разговора.

«Вот упрямец!» — усмехнулся отец Игорь, на самом деле обрадовавшись возможности встретиться со своим соседом, с которым давно уже не виделся. Он глянул на часы, чтобы засечь время, и продолжил идти в сторону Погоста.

Вскоре он увидел сзади свет мощных фар.

«Так быстро?» — удивился отец Игорь, ведь не прошло и десяти минут. Но через мгновение увидел, что это была машина не его собрата, а чужая иномарка темного цвета. Поравнявшись с ним, она резко затормозила.

Заднее окошко чуть опустилось и оттуда послышался хрипловатый прокуренный голос:

— На Погост правильно едем?

Отец Игорь кивнул и для убедительности указал рукой вперед:

— Здесь дорога одна, не заблудитесь. Таким «аппаратом» минут за пятнадцать-двадцать.

— А сам почему пешком топаешь? Не заработал, что ли, на «тачку»?

— Хоть бы на велосипед ума хватило заработать, — рассмеялись внутри машины. — Небось, пропивает все до копейки.

Отец Игорь не стал вступать в разговор и оглянулся назад, не едет ли отец Сергий. Но там было пустынно и темно.

Машина тронулась, но потом опять притормозила.

— Мужик, а ты сам из той деревни? — снова спросил его тот же голос.

Отец Игорь кивнул.

— Значит, наверняка знаешь, как нам найти…

— А чего его искать? — теперь уже открылась передняя дверца, и оттуда вышел настоящий верзила в кожаной куртке, перегородив путь отцу Игорю. — Чего его искать, когда на ловца и зверь бежит.

Он достал из кармана фотографию и при свете дисплея своего мобильника всмотрелся сначала в нее, а потом в лицо отца Игоря.

— Ты, что ли, здешний святой отец?

Отец Игорь не смог сдержать улыбку:

— Святым себя никак не могу назвать, а все остальное — правда. Служу здесь настоятелем.

— Ничего, — осклабился верзила, — мы из тебя сделаем святого… Мученика… Садись в машину.

Еще ничего не понимая, что происходит и кто эти люди, отец Игорь снова глянул в сторону трассы, но там по-прежнему было пусто.

— Меня сейчас товарищ подвезет, он уже выехал, — отец Игорь сделал попытку пойти дальше, но кто-то схватил его сзади за куртку и остановил.

— Мы быстрее довезем, — мрачно процедил здоровяк. — С ветерком. Сел в машину!

И его силой затолкали вовнутрь.

***

Машина быстро набрала скорость. Несколько минут они ехали в полном молчании. Из динамика лилась негромкая ритмичная музыка. Все тот же верзила повернулся к отцу Игорю:

— Ну что, святой отец, не наложил от страха в штаны? Не бойся, мы долго тебя мучить не будем… Если сам хорошо будешь себя вести.

Отец Игорь не успел ничего ответить, как снова услышал в куртке сигнал виброзвонка. Наверняка звонил обеспокоенный отец Сергий. Вместо отца Игоря телефон достал тот, что сидел слева, и передал вперед. Верзила его сразу выключил и спрятал в свою куртку.

— Зачем он тебе? В морге санитары все равно все карманы твои обшманают и, что найдут, себе заберут. А мы его кому-нибудь подарим. На помин твоей грешной души, раз сам говоришь, что не святой…

И все похитители громко рассмеялись.

— Багор, кончай пугать человека, — успокоившись, обратился к верзиле водитель.

— Я пугать еще и не начинал, — снова рассмеялся тот. — Это так… Разминка. Едем, куда условились.

— А куда — можете сказать? — не теряя самообладания, спросил отец Игорь.

— Это ты на месте узнаешь. Пока успокойся и соберись с мыслями. Они тебе сильно пригодятся, а это средство тебе сильно поможет.

И уже то, кто сидел справа, набросил на голову отцу Игорю плотный полиэтиленовый пакет.

Они проехали еще несколько минут в полном молчании. Судя по тому, как машину стало раскачивать во все стороны и подбрасывать, отец Игорь догадался, что его везут куда-то в сторону от Погоста, через овраги, в лес. Так и оказалось. Когда машина остановилась, с него сняли пакет, отворили боковую дверцу и грубо вытолкали наружу.

— Тишь да гладь, да Божья благодать… — протянул верзила Багор, втянув в себя вечерний воздух.

Потом вплотную подошел к отцу Игорю:

— Ну что, поп, давай поговорим? Ты как, готов? Язык у тебя не прилип к тому месту, на котором ты у нас в машине грелся?

— Я готов, — спокойно ответил отец Игорь, про себя творя молитву. — Только не пойму тему нашего разговора.

Теперь к нему подошел тот громила, что сидел за рулем, и, выдохнув ему в лицо сигаретный дым, злобно процедил:

— Грехи свои исповедовать будем. Ты, говорят, всем отпускаешь? Аль не всем?..

Тот, кого звали Багор, немного отстранил своего дружка и, выйдя вперед, пристально посмотрел отцу Игорю в глаза:

— Такое впечатление, что он ни капли не испугался. Как будто его каждый вечер вот так «пакуют» в чужую машину и везут в лес.

— Правильное впечатление, — отец Игорь сам пристально посмотрел на своих похитителей. — Судя по всему, вы тоже не первый раз этим занимаетесь.

— Чем это «этим»?! — Багор схватил отца Игоря за грудки и хотел ударить, но ему не позволили.

— Остынь, Багор! И ты, святой отец, успокойся. Найдем общий язык — отвезем тебя чин-чинарем домой к твоей матушке под бочок. И все забудем. А не найдем, то..

Бандит вздохнул и многозначительно посмотрел куда-то в небо.

— Не будем тебя томить, святой отец. Короче, ходит к тебе одна «телка»… В смысле дочка одного известного в здешней округе папаши Смагина.

— Мои прихожане не заполняют никаких анкет, — спокойно ответил отец Игорь. — И я не спрашиваю, кто чья дочка или кто чей сын…

— А надо бы. Умнее нужно быть, как другие. Глядишь, тоже будешь на крутой «тачке» раскатывать, а не лапти свои по дороге мять. Немного ума в голове никогда не повредит. Это тебе не геморрой в заднице. Итак, вернемся к нашей теме. Ходит к тебе одна девочка: Надежда по имени, Смагина по фамилии. Не вздумай сказать, что это не так. Сразу душонка твоя полетит в самое пекло: за то, что соврал добрым людям.

— А я и не собираюсь врать. Среди моих приезжих гостей есть такая: именно Надежда. Но она вовсе не моя прихожанка, а…

— Вот-вот-вот, — сразу обрадовался допрашивающий. — Я рад, что мы на пути к полному пониманию. Она вроде как и не прихожанка, потому что ездит… Так куда она ездит?

И снова схватил отца Игоря за грудки.

— Правильно, в монастырь, — не дождавшись от него ответа, он сказал сам.

— И для этого вы меня затащили в это глухое место? — усмехнулся отец Игорь.

— Не только для этого. В основном для того, чтобы ты сейчас же выложил нам все, чтоб известно о ней.

Она ведь тебе открывает свою душу? Да? Иначе зачем ей к тебе мотаться? Кабы в нашу компашку повадилась, то тут все понятно. А ты для нее староват уже. И сан твой святой не позволяет блудными делишками заниматься. Верно говорю? Вот и расскажи нам все, о чем она там с тобой шепчется. А мы тебе за эту информацию спасибки скажем, а сверху еще деньжат дадим. Придешь домой, кинешь небрежно на стол пакет. Матушка подумает: сальца муженек притащил, а там бумажечки. И не простые, а зелененькие, с американским президентом… А? Договорились? Ну, давай, рассказывай…

— Я не могу понять, что именно вас интересует. Я священник, сфера моих интересов и моей компетенции — духовная жизнь прихожан, духовные проблемы, а вовсе не материальные, родственные, финансовые или еще какие. Поэтому…

— Поэтому мы ждем всю информацию о духовной жизни и духовных проблемах той особы, личность которой мы уже установили: Надежды Смагиной. Всю. До мелочей.

— Но ведь вы должны понимать, что я не имею права обсуждать с вами или с кем-то из мирян эти вопросы и темы. Они связаны с тайной исповеди…

— Ой-ой-ой! Тайны! Какие у вас могут быть тайны? Треп один, а не тайны.

— Каждая человеческая душа — это тайна.

— Треп, говорю, сплошной, а не тайна. Что-то мы в себе ничего такого таинственного не ощущаем. И не видим.

— Время, значит, не пришло.

— Зато твое подоспело, — расхохотался Багор. — Тайны, душа, исповедь… Слова-то какие! Настоящие поповские. У самого-то тебя что? Душа? Не душа, а ду-шон-ка! Вытряхнем сейчас — и сам убедишься в этом.

— Погоди, — водитель опять отстранил Багра, стараясь казаться миролюбивым. — Слушай, дорогой, мы очень хорошо понимаем тебя, но и ты должен понять нас. Для этого мы и привезли тебя сюда, чтобы легче было обо всем договориться. Время-то сейчас какое? Позднее. Люди спят, Бог твой тоже отдыхает. Нас никто не видит, не подслушивает, так что можешь говорить все начистоту, а мы, как и пообещали, щедро компенсируем все неудобства. Итак…

Он достал портативный диктофон и включил его:

— Запись пошла.

— Вы от меня ничего не услышите, — тихо, но твердо ответил отец Игорь. — Тайны души человека открыты только перед Богом, а я — лишь недостойный свидетель.

— Вот и хорошо. «Недостойный свидетель…» Мы же не заставляем тебя выдумывать что-то. Правду и только правду. Давай не будем терять время.

— Время теряете вы. Я ничего не расскажу. Или везите меня назад, или…

— «Или», — мрачно отрезал Багор. — Раз ты выбираешь молчание, то мы выбираем «или». К дереву его!

Двое, что стояли сзади, схватили отца Игоря и, подтащив к высокой сосне, привязали к ней, стянув руки прочной бечевкой.

— Тогда начнем допрос с пристрастием, — Багор порылся в карманах своей куртки и вытащил маленькую газовую зажигалку. От щелчка появился тонкий огонек бледного пламени.

— Вот этой штуковиной я сейчас буду подсмаливать твою физиономию, пока она не покроется пузырями, волдырями, ожогами. Но это так, для начала представления, разминки. Потом, если будешь продолжать строить из себя партизана на допросе у немцев, мы перейдем к другим методам. Итак, не передумал?

Отец Игорь отрицательно мотнул головой и отвернулся в сторону.

— Тогда, святой отец, молись своему Богу, чтобы Он тебя услышал… А чтобы мы тут не оглохли от твоих воплей, прикрутите ему звук.

И те же двое заклеили ему рот широким скотчем.

— Вот так, — Багор увеличил пламя. — Как только передумаешь молчать — кивни, и мы продолжим начатый разговор.

«Господи, помилуй, — взмолился про себя отец Игорь. — Да будет воля твоя на мне, грешном!..»

***

Он уже ощутил прикосновение пламени, как в это мгновение из обступившей их темноты раздался четкий голос из громкоговорителя:

— Всем лечь на землю и не двигаться! Руки за голову! Повторяю: всем лечь на землю и не двигаться! Малейшая попытка сопротивления — и мы открываем огонь на поражение! Вы окружены!

Багор вздрогнул и огляделся по сторонам:

— Что за…

Но приказ повторился, а из темноты показался свет ручных прожекторов. Первым отреагировал водитель.

— Быстро развяжите попа! — шикнул он подельщикам, и те мгновенно развязали тому руки.

— Кляп! Уроды, кляп уберите! — шикнул он со злобой и сам же одним рывком сорвал скотч со рта отца Игоря — вместе с кусками бороды и усов. Тот застонал от боли.

Огни стали еще ближе, ярче, и вот в их свете уже можно было разглядеть фигуры военных в камуфляже с автоматами. Тот, кто шел впереди, снова скомандовал — уже без громкоговорителя:

— Лицом вниз, руки за голову и не двигаться!

Все, в том числе и отец Игорь, подчинились приказу.

— Бугор, я не… — прошептал один из похитителей.

— Сейчас узнаем, кто нас сдал. Ох, и не завидую ему… — чуть слышно ответил тот.

Старший офицер подошел к лежащему ничком отцу Игорю и слегка толкнул его в бедро носком ботинка:

— Встать! Руки на капот!

Но, осветив его лицо, схватился за голову от изумления:

— Да это же наш духовный опекун, отец Игорь! Батюшка, как вы здесь оказались?!

— Я-то как… Так… — он глянул на лежащих похитителей. — А вы-то сами как?

— А мы в оцеплении, обеспечиваем план перехвата. Снова побег в колонии. Сразу двое. Стали радаром прощупывать местность, он показал какое-то непонятное движение в лесу, да еще транспорт. Вот мы и… Ради Бога простите, что так вышло! Кто же знал, что вы… Ай-яй-яй, как нехорошо получилось…