Отвага

I

В полупустом гараже было тепло и уютно. Вдоль стен сухо потрескивали отопительные батареи, маслянисто поблескивали лампочки под потолком. И даже не верилось, что за порогом метет поземка, а столбик термометра давным-давно упал за ярко-красную отметку —50. Рабочий день уже кончился, и гулкую тишину гаража нарушал только Колька Митрохин, который все еще возился под «газоном», подтягивая разносившиеся рессоры.

Механик Семенов недовольно покосился на парня, который без году неделя как работал в гараже, посмотрел на часы — стрелки показывали семь.

«Тоже мне — ударник! — с непонятной злостью подумал Семенов. — Хоть бы навар имел, а то так, за здорово живешь перерабатывает. — Он зло сплюнул на бетонный пол, пнул тяжелый скат ЗИЛа. — Ишь чего придумали… Ремонт машин свалить на механиков и автослесарей, а освободившихся шоферов — на заготовку леса, рабочих рук, видите ли, не хватает. Не-ет, не такой он дурак, механик Семенов, чтобы за чужого дядю работу делать. Хватит!»

От всего этого хотелось на ком-нибудь сорвать накипевшую злость. Он сунулся было к Митрохину, который что-то негромко мурлыкал себе под нос, да вовремя одумался. Что возьмешь с блаженного, он ведь первым голосовал за это предложение комсомольцев. Вроде бы и в армии отслужил, а в голове так… мусор. На нем шоферня ездит как хочет: это, Колька» сделай, то подкрути, это посмотри… Блаженный, одним словом.

Семенов поднялся в кабину ЗИЛа, собрал свой инструмент, разбросанный на потертых подушках, сложил его в замасленный коричневый чемоданчик.

«А Жарков-то, сосунок… Вместо того чтобы самому под машиной возиться, указание ценное выдал: ты, мол, Петрович, вкладыши проверь, стук какой-то иной раз появляется, да и давление масла падает. Ишь ты, проверь, — распалял себя Семенов. — Возьми да проверь. Маленькую профилактику тебе сделал, и будь доволен».

Он спрыгнул с подножки, хлопнув дверцей так, что лязгнула металлическая обшивка.

Из-под «газона» высунулся Митрохин, спросил:

— Ты чего?

Семенов с трудом сдержался, чтобы не сказать ему чего-нибудь этакого, тяжело зашагал в отгороженную конторку завгара. Там он подошел к телефону и, когда послышался звонкий голос телефонистки местного узла, сказал глухо:

— Соедини-ка меня с квартирой завгара.

В мембране послышался щелчок. Длинные гудки, затем знакомый голос сказал:

— Слушаю.

— Лексеич. Это Семенов говорит. Можешь снимать с ямы жарковский ЗИЛ. Да, полный порядок. Ни хрена там не стучит. Просто за машиной следить надо. Вот-вот, и я о том же говорю. Так что я домой пошел.

Семенов услышал отбой, но все еще держал трубку. В голове зрело какое-то решение, смутное, неуловимое, и он постучал пальцем по рычажкам, вызывая телефонистку.

— Але, узел? Слушай, красавица, соедини-ка меня с Магаданом. Что? Связи, говоришь, нет? Обрыв? А когда будет? Все понятно. Завтра ремонтную бригаду вышлете, а через три дня связь дадите. Работнички… Работать, говорю, надо, а не резолюции выносить.

Механик со злостью бросил трубку и зашагал к выходу. Морозный воздух ударил в лицо, заставил сжаться. Семенов, позабывший надеть рукавицы, сунул вмиг озябшие руки в карманы полушубка, остановился, всматриваясь в темноту поселка. Недавний, страшной силы буран, упавший на Красногорье, завалил чуть ли не до окон приземистое общежитие строителей, выровнял, словно сотня бульдозеров поработала над планировкой, строительную площадку будущего комбината, где закладывался нулевой цикл. Теперь снега не было, но все такой же свирепый ветер свистел и гудел над поселком, раскачивал уличные фонари.

Кое-где вызвездилось безлунное небо, и Семенов невольно передернул плечами, представив себя в такую ночь в далеком рейсе. А ведь три дня назад в Магадан за грузом по зимнику ушла колонна тяжелых машин; один только ЗИЛ Жаркова торчал на ремонте. «Интересно, успели они проскочить перевал?» — невольно подумал Семенов. И вдруг новая волна непонятной злости захлестнула его.

— Сопляки хреновы! Стройка только начинается, а им уже и типовые общежития, и паровое отопление, даже плиты электрические с конфорками. Работнички…

Где-то в глубине души Семенов понимал причину своей злобы: эти слесаришки с комсомольскими билетами в карманах предупредили его, что если он еще хоть раз возьмет с шоферов деньги за ремонт, то они вынесут этот вопрос на профсоюзное собрание.

— Щенки! Думают, что я им за один оклад вкалывать буду.

Подняв воротник полушубка, он тяжело зашагал к выездным воротам. Остановился около навеса, под которым раскачивалась, лампочка, посмотрел на термометр в закутке, удивленно покачал головой — столбик упал до отметки —58 градусов.

II

Тягучая от мороза ночь медленно опускалась на Красногорье, совсем еще небольшой поселок строителей, затерявшийся среди безбрежья колымской тайги. Мороз и обрушившийся с Северного Ледовитого океана ветер всей своей жестокой мощью давил на этот клочок земли, где должны были вырасти корпуса обогатительного комбината. Насквозь промерзшая колымская земля буквально с боем отдавала людям каждый клочок своей территории. А ветер гудел и гудел над тайгой, над отрогами хребта, до дна высушивая перемерзшие ручейки и речушки, выворачивая и сдвигая устоявшиеся наледи больших рек. С оглушительным треском лопались деревья. Намаявшись за день, спали красногорцы, еще не зная, что ждет их этой ночью. Беспокойно ворочался с боку на бок Сергей Жарков: хоть и не был он белоручкой, но заваленная снегом лесосека с непривычки вымотала все силы и теперь в еще не успокоившемся мозгу мелькали видения падающих сосен, взмахи топора. Улыбаясь во сне, крепко спал Колька Митрохин — наконец-то его перевели из плотников в гараж. Правда, машин свободных еще ие было, но автослесарь — это тоже неплохо.

Телефонный звонок, нудный и въедливый, словно чукотский комар, бесконечно долго зудел над ухом, и от этого хотелось зарыться в теплую и такую уютную подушку. Начальник строительства Красногорского обогатительного комбината Михаил Михайлович Мартынов тяжело приподнялся, найдя в темноте пачку папирос, чиркнул спичкой. Яркое пламя выхватило из темноты лицо безмятежно спавшей жены, и Мартынов, в который уже раз, подивился ее способности не обращать внимания на ночные телефонные звонки. Он включил ночник, посмотрел на часы — двадцать минут второго. Нашарив под кроватью тапочки, прошлепал к телефону. Поднял трубку, спросил недовольно:

— Ну?

— Михал Михалыч! Это Лукьянов говорит. С котельной. ЧП, товарищ Мартынов, водоприемные насосы воду не дают. Котлы работают на пределе.

— Что-о? — Мартынов почувствовал, как кровь ударила в голову, стало трудно дышать.

Проснулась жена. Приподнявшись, недоуменно посмотрела на мужа.

— Что там?

Мартынов отмахнулся и, пытаясь собраться с мыслями, сказал:

— Слушай, Лукьянов! Срочно направь кочегаров к водоприемнику, пусть долбят разведочную лунку. Сейчас я приду в котельную. Если воды хватать не будет, отключи управленческий блок, гараж, мастерские. Все! — Он бросил телефонную трубку на рычажки, ладонью растер левую сторону груди: в последние годы все чаще давало знать о себе сердце. Врачи запрещали курить, перегружать себя работой, волноваться, нервничать, а как быть спокойным, когда… Мартынов затянулся папиросой, закашлялся, ткнул окурок в пепельницу.

— Случилось чего, Миша?

Тревожный голос жены вывел Мартынова из забытья, он резко обернулся, кивнул головой.

— Похоже, да. Если только трубопровод не засорился, значит, дело дрянь. Котельная может остаться без воды.

— Ну и что?

— Помолчи, — оборвал ее Мартынов. — Я пойду в котельную, затем к водозаборнику, а ты срочно обзвони ведущий управленческий персонал и вызови Старостина. Скажешь, чтобы все немедленно собрались у меня в кабинете. Парторгу не звони: он с колонной машин уехал в Магадан.

От ручья Профсоюзного, из которого насосы качали воду для котельной, до управленческого блока, где размещалась контора, было не больше километра, но Мартынову казалось, что этому километру не будет конца. Согнувшись и закрывая лицо от жалящего ветра, то и дело проваливаясь чуть ли не по пояс в снег, он упрямо шел вперед, выискивая в черноте безлунной ночи редкие поселковые огоньки. Предательски покалывало сердце, но Мартынов старался не обращать на это внимания, лихорадочно соображая, как выйти из того положения, в котором оказался не только поселок, но и все строительство комбината. В голове все время звучали слова кочегара, сказанные им у выдолбленной разведочной лунки: «Хреновые дела, Михалыч. Ручей-то наш до дна промерз». Мартынов не сразу поверил ему тогда — уж слишком страшным было это известие. Схватил водомерную рейку, сунул в прорубь, быстро вытащил, пытаясь рассмотреть получше, поднес к костру: вода захватила едва ли не самый кончик рейки, успев за секунду превратиться в хрупкий нарост льда. «Да и чему удивляться, — говорил между тем кочегар. — Мороз-то до шестидесяти упал, да и ветрище — не приведи господь. А буран какой пронесся!.. — Он замолчал, посмотрел на начальника строительства, потом добавил: — В котлах вода еще есть, Михалыч, так что кое-какое время продержимся, а там что-то решать надо. Трубопровод уже прихватило».

Закрутившаяся снежной спиралью поземка жгучими клочками дохнула в лицо, и Мартынов почти побежал к светящимся окнам конторы, ожесточенно растирая рукавицей онемевшие щеки, нос, лоб.

Кабинет начальника строительства тревожно гудел разноголосым гулом. Никто не знал, зачем их вытащили из теплых постелей в два часа ночи. Увидев Мартынова, люди на какую-то секунду притихли, но затем тревожный гул взорвался вновь с удвоенной силой. На Мартынова посыпались вопросы, но он молча прошел к батареям отопления, потрогал их. Радиаторы были еще теплыми.

Все так же молча Мартынов снял полушубок, шапку, шарф, повесил на вешалку. И только после этого сказал негромко:

— Поселок на грани катастрофы. Почти полностью вымерз ручей Профсоюзный. Котельная держатся на последнем запасе воды. Это значит, что люди скоро останутся без тепла, а это все равно что без жилья в такой мороз.

На какое-то мгновение в кабинете стало до жути тихо, и слышно было, как завывает ветер под стрехами крыши. Потом вдруг кто-то вскочил, потрогал батареи, и кабинет опять взорвался гулом голосов.

— Тише, тише, товарищи. В панику вдаваться нечего, а вот найти дельное решение необходимо. За вами слово, Виктор Евгеньевич.

Главный инженер исподлобья оглядел собравшихся, сказал глухо:

— Решение здесь возможно только одно: делать водоприемную врезку на реке и вести оттуда новый трубопровод. А вообще-то, Михаил Михайлович, об этом нужно было раньше подумать.

Мартынов посмотрел на Яшунина.

— Об этом мы в следующий раз поговорим, тем более что насосная и трубопровод строились по техпроекту. Ну а что касается существа вопроса, то ведь это на целых триста метров длиннее… А где трубы взять?

— Значит, придется кусками размораживать старый трубопровод, резать трубы и стыковать их на новой трассе водовода. Правда, на это уйдет не менее двух суток…

— Двое суток… — Мартынов задумчиво потер переносицу, посмотрел на притихших людей. — Двое суток… Но мы не можем на двое суток оставить без отопления ясли, детсад, больницу, школу, тем более что в этих домах, как, впрочем, и в остальных, нет печей.

— Но у нас есть водовозка, Михаил Михайлович, — раздался спокойный голос завгара. — Она сможет обеспечить хотя бы один котел. И если отключить все другие теплотрассы, то этого, я думаю, хватит на обогрев необходимых помещений.

— Ну что ж, это какой-никакой выход. Но ведь двое суток… — Мартынов исподлобья посмотрел на Антона Старостина, спросил: — Ну что, комсомол? Стройка комсомольская, почти три четверти рабочих — молодежь, выдержите?

Антон поднялся, сказал угрюмо:

— Комсомол выдержит.

— Комсомол-то, может, и выдержит, — взорвался начальник снабжения. — А из чего будем водовод варить? Труб, что на складе, дай бог, метров на двести наскрести. Весь запас на перевалочной базе, а это восемьдесят километров по зимнику. Кто их оттуда привезет, когда все машины ушли в Магадан за грузом? Вот уж верно говорят, что одна беда в дом не приходит. И телефонная связь оборвана. Так бы можно было дозвониться до базы.

— Есть у нас один ЗИЛ, — перебил снабженца завгар. — Прекрасная, высокопроходимая машина, только что с ремонта. Да и шофер — дай бог, чтобы все такими были. Он и поедет за трубами.

Мартынов почувствовал, как стало легче дышать.

— Так и порешили, — сказал он. — Вы, Владимир Алексеевич, немедленно отправляйте ЗИЛ на базу. Кстати, не забудьте дать шоферу напарника. Всем остальным идти по общежитиям и домам и будить людей. Моим заместителем назначаю начальника комсомольского штаба стройки Антона Старостина.

III

Излучина реки вильнула влево и, прижимаясь к обрывистой скале, начала медленно огибать огромную, поросшую стлаником и редкими лиственницами сопку, которая, казалось, назло выперла в этом месте, чтобы заставить реку попетлять в отрогах хребта, удлинить и без того длинный зимник.

В четыре утра, едва успев разогреть двигатель, выехал из гаража Сергей Жарков, поди, час в пути, а ЗИЛ прошел едва километров двадцать. Пронесшийся снежный буран начисто перемел наезженную колею, оставив после себя непроходимые сугробы. Хорошо еще, что колонна машин ушла в Магадан за день до пурги, а то сидеть бы им на перевале, ожидая погоды.

Урча и переваливаясь с боку на бок, ЗИЛ Жаркова медленно продирался по снежной целине. Сергей покосился на заснувшего Митрохина, включил дальний свет. Сразу тысячами светлячков вспыхнули снежинки. «Сюда бы художников да туристов возить, будь морозец градусов на сорок поменьше, — почему-то подумал Жарков. — Красотища-то какая! Ни в одном кино не увидишь».

Неожиданно машину тряхнуло, на какое-то мгновение она остановилась. Сергей включил демультипликатор, и ЗИЛ, надрывно урча, начал медленно подминать под себя сугроб.

Проснулся Колька Митрохин. Открыв сначала один глаз, потом второй, спросил хриплым голосом:

— Сколько уже?

— Пять.

Митрохин прищурился, высматривая в свете фар обрывистые склоны сопки.

— Глухариная?

— Она самая.

— Как черепаха ползем.

Сергей промолчал, резко крутанул баранку. Кажется, он съехал со старой колеи, и теперь ЗИЛ упрямо продирался по глубокому снегу, спотыкаясь на застругах, вырывая из рук непослушную баранку. Машина натужно ревела, но все это полбеды, если бы не резко упавшее давление масла.

И тут в ровном гуле двигателя Сергей уловил какой-то новый звук. Не веря самому себе, он повернулся к Митрохину.

— Ты ничего не слышишь?

— Н-нет. А что?

— Вроде бы стук какой-то…

Николай закрыл глаза, подался вперед.

— Кажется, что-то есть.

— Вот, сволочь! — Сергей ударил кулаком по баранке. — Вернемся обратно, при всех ему морду набью.

— Кому это?

— Да механик, сволочь, машину из ремонта выпустил, а вкладыши, видимо, не заменил.

— Дела…

Впереди, в свете фар, вырос сугроб. Сергей круто вывернул баранку, но неожиданно уперся передком в плотную стену заструга. ЗИЛ взревел, остановился. Сергей подал рычаг раздаточной коробки и почти физически ощутил, как машина сантиметр за сантиметром пробивает себе первопуток.

Не выпуская баранки, Сергей открыл дверцу, пытаясь рассмотреть дорогу, встал на подножку. Пронизывающий ветер ворвался в кабину, в секунду выстудил ее тепло.

— Вот погодка, даже высунуться нельзя. — Он захлопнул дверцу, подул на пальцы. — Вмиг прихватывает.

— Погодка… — уважительно сказал Митрохин, поеживаясь в своем поношенном солдатском бушлате. — Я уже год на стройке, а не слышал, что может быть такое: мороз под шестьдесят и ветрище…

— А я здесь, можно сказать, с первого колышка. — Сергей, не выпуская баранки, ловко достал из пачки папиросу, чиркнул спичкой, прикурил. Горьковато-сладкий запах табака наполнил кабину.

— А я не курю, — сказал Митрохин. — Еще в армии бросил.

— И не тянет?

— Поначалу тянуло, а потом ничего… привык.

— Молодец. А я несколько раз собирался бросить, да все никак не получается. А надо бы. Наташка ругается, говорит: всю комнату прокурил.

— Она у тебя в отпуске, что ли?

— Ну да. На материк к матери вместе с Борькой уехала. Я тоже хотел вместе с ними махнуть, да начальство не отпустило. Ну, ничего. Через месяц встречать буду. А Борька там пока останется. Теща ругается на Наташку. Говорит, куда, мол, в такой холод мальца повезешь?

— Правильно.

В кабине стало тепло, Колька расстегнул бушлат.

— Давай покручу, — предложил он.

— Обожди. Вот в тайгу въедем, дорога полегче станет, тогда и рули, — сказал Сергей и сморщился как от зубной боли, прислушиваясь к усиливающемуся стуку.

Теперь уже двигатель «молотил» основательно, и не надо было особо вслушиваться, чтобы определить поломку. Резко упало давление масла.

От досады на самого себя, на халтурщика-механика, который поленился заменить вкладыши и не предупредил его об этом, Сергей зло крутил баранку, высматривая дорогу в тусклом свете фар. «Сколько еще? Километр? Два? А потом?..» Правда, есть запасные вкладыши и прокладки, да толку-то… Даже в гараже на этот ремонт ушло бы часа три, не меньше.

Сергей, прищурившись, всмотрелся в полосу бежавшего впереди света, чертыхнулся: перед радиатором опять вырос снежный занос. Резко крутанув баранку вправо, он, не включая демультипликатора, на скорости проскочил занос; полоса света вырвала из темноты заснеженный распадок, поросший на склонах чахлыми лиственницами, каким-то чудом схватившимися за каменистые осыпи.

— Березовый?

Ушедший в себя Сергей вздрогнул, услышав голос Николая, разжал плотно сжатые губы.

— Он самый.

От этого ручья до въезда в тайгу оставалось километров десять.

На какое-то время в кабине опять наступило тягостное молчание, перебиваемое лязгающими ударами.

Митрохин повернулся к Сергею, спросил с надеждой:

— Может, дотащимся до базы?

Жарков помолчал, вслушиваясь в лязгающие ритмичные удары, покачал головой.

— Вряд ли. А рисковать нельзя — коленвал заклинит.

— Но… — Митрохин тронул Сергея за рукав. — Попробуй, Серега. — Он сглотнул комок, подступивший к горлу. — Ведь погибнем же здесь, к чертовой матери. Вкладыши нам здесь не поменять — замерзнем на ветру. Ведь всего полста осталось.

Жарков молча гнал машину вперед. Полста километров… Теперь уже сорок девять. Он и без Митрохина, которого ему дали на этот рейс в напарники, знал все это. Можно, конечно, еще протащиться километра два, а может, и все десять…

Сергей уже не обращал внимания на Митрохина, что-то говорящего вполголоса, и только со страхом прислушивался к усиливающемуся стуку двигателя.

ЗИЛ проскочил еще один распадок, полосой света выхватил из темноты крутой, почерневший и потрескивающий от мороза склон сопки на правом берегу. Брусничная. Отсюда до поворота, где зимник сворачивал в тайгу, оставалось километров семь.

Неожиданно Сергею послышалось, будто стук в двигателе усилился. Он сбросил газ, переключил скорость. Точно, движок «молотил» вовсю. «Может, пронесет? А если заклинит? Тогда все! А как же трубы? Ведь его ждут в поселке с трубами. Ну, Серега, решайся!»

Жарков искоса посмотрел на Митрохина, включил свет, проехал еще метров десять, остановился. Николай ошалело повернулся к нему.

— Чего это ты надумал? Ты это брось дурить. Дайка я покручу.

— Ну-ка убери лапы! — Жарков шевельнул широкими плечами, сказал глухо: — Надо проверить двигатель на других режимах. Может, и не вкладыши… Садись на мое место да не вздумай баловать. — Он поплотнее запахнул полушубок, с тоской посмотрел в боковое стекло, за которым чернел пугающий своим холодом и безлюдьем провал студеной ночи. Если бы не эта авария в поселке и трубы, которые необходимо привезти, можно было бы плюнуть на все и гнать машину до предела — пока коленвал не заклинит. Черт с ним! Но сейчас нельзя. Нельзя! Нельзя рисковать. ЗИЛ нужен «живой». Он должен добраться до базы, а потом вернуться в Красногорье.

Морозный воздух обжег лицо, забил дыхание. Сергей спрыгнул в снег, захлопнул дверцу. В этом месте снег был глубокий, и, чтобы не набрать его в валенки, пришлось вышагивать по-журавлиному, протаптывая дорожку к передку ЗИЛа.

Николай внимательно следил за ним из кабины.

Не успевший остыть радиатор приятно отдавал теплом. Сергей открыл капот и осветил переносной лампочкой работающий на малых оборотах двигатель. «Чем черт не шутит? Может быть, вовсе и не из-за вкладышей «молотил» движок?»

Сергей махнул Митрохину рукой — мотор взревел, потом глухо заурчал. Здесь был полный порядок. Двигатель ни при чем, и придется снимать поддон картера.

Жарков медленно смотал лоснящийся от масла провод переноски, закрыл капот, посмотрел на часы. Надежный «Маяк» показывал двадцать минут шестого — до рассвета оставалось еще четыре часа. Сергей прислонился к подрагивающему радиатору, посмотрел на усыпанное холодными мерцающими звездами небо. Вчера вечером оно еще было затянуто лохматыми обрывками туч, и это все же сдерживало мороз. Сейчас распогодилось, а значит, и морозца прибавилось. «Механика бы этого сюда!..

За спиной неожиданно громко рявкнул звуковой сигнал. Сергей отскочил в сторону — машина все так же стояла на месте, и только из кабины подавал какие-то знаки Митрохин.

— Идиот! — обругал его Сергей и быстро, стараясь не выстудить тепло, юркнул в кабину.

После пронизывающего до костей ветра здесь было тепло и уютно.

— Ну что там? — спросил Митрохин. Жарков молча снял рукавицы, стащил шапку.

— Дело дрянь, Никола. Движок в порядке, придется поддон снимать. — Он положил руку на баранку, широкой ладонью накрыл черный набалдашник переключателя скоростей. — Давай решать, что делать будем.

— Та-ак, значит… — Митрохин повернулся к Жаркову и вдруг как-то странно, с испугом посмотрел на него. — Значит, вкладыши. Ты не засек по часам, сколько проторчал там?

— Ну-у… — замялся Сергей, — минут пять…

— Вот-вот. А теперь посмотри на свое лицо. — Митрохин вытащил зеркальце. — Полюбуйся!

Щеки и кончик носа были совершенно белыми.

Сергей не торопясь положил зеркальце, начал растирать лицо. «Что говорить, Колыма — не Ташкент, и все же решаться на что-то надо». Когда колкой волной пошло тепло и начало пощипывать кончик носа, он повернулся к Николаю, спросил:

— Так что же все-таки делать будем? Если действительно полетели вкладыши, то коленвал на любом километре заклинить может.

— Слушай, Сережа! А вдруг на базе есть машины? Должны быть. Хоть одна. А мы здесь с тобой будем колупаться. Я считаю, что из этого драндулета надо выжать все возможное, и если он вдруг накроется, то остаток пути идти пешком.

— А если нет? — тихо спросил Сергей.

— Чего? — не понял Митрохин.

— Машины, которая смогла бы заменить этот «драндулет», как ты выразился.

В кабине стало тихо, и только слышно было, как урчит работающий на малых оборотах мотор.

— Так что же делать, Сережа? — Николай повернул к Сергею скуластое, даже зимой усыпанное веснушками лицо.

— Ремонтировать будем.

Жарков включил дальний свет, медленно выжал сцепление, переключил скорость. ЗИЛ мягко тронулся с места, проехал еще метров двести, уперся в сугроб, Николай молчал. И только когда Сергей, объехав сугроб, дал задний ход, сказал безразлично:

— У нас же с тобой ни крошки хлеба…

Борт уперся в снежный нанос, Сергей выключил зажигание, повернулся к Митрохину.

— Ничего, Колька, не отощаем. Там, — он кивнул через плечо, — сейчас гораздо хуже.

IV

— Алло, узел? Дежурная… — Мартынов ожесточенно постучал по рычажкам телефонного аппарата, не глядя на собравшихся в холодном кабинете людей, сказал со злостью: — Да где же ее черти носят?!

Наконец черная эбонитовая трубка издала легкое потрескивание, и монотонный голос телефонистки произнес:

— Дежурная слушает.

Стараясь сдержаться и не сорвать всю раздражительность и дикую усталость, что навалилась за эти сутки, Мартынов глубоко вздохнул, сказал глухо:

— С базой связь есть?

— Это вы, Михаил Михайлович? Извините, не узнала. Нет еще.

— Так какого черта вы там возитесь?!

— На линию утром вышла ремонтная группа, Михаил Михайлович. Страшно тяжелые условия.

— Ладно, извини. Как только будет связь, сразу же дай мне знать. Как вы там, не замерзаете?

— Вроде бы нет. Электрики самодельный «козел» принесли. Греет.

Мартынов положил трубку, подул на озябшие пальцы. В обычно уютном и теплом кабинете сейчас было почти так же холодно, как на улице; оставшаяся в графине вода замерзла, расколов графин надвое. Мартынов посмотрел на совершенно измотанных за прошедшие сутки людей, остановил взгляд на завгаре. Спросил, прикрыв покрасневшие от дыма костров и ветра отяжелевшие веки:

— Сколько времени понадобится Жаркову?

— Не знаю. — Завгар пожал плечами, сказал простуженным басом: — Всяко возможно… Если не застрянут, то часов восемь.

— Когда Жарков выехал из гаража?

Какое-то время в кабинете стояла тишина. Нахохлившись, неподвижно сидел на стуле завгар. Видно было, как он сглотнул слюну, сказал вяло:

— Да уж часов тринадцать…

От этих слов все зашевелились, кто-то крякнул с досады, а главный инженер пробасил возмущенно:

— Тринадцать… Когда до базы каких-то восемьдесят километров. Неужели застряли?

— Да нет. Быть этого не может. Жарков не первый год за рулем, да и ЗИЛ его, что вездеход, по снегу прет.

— Надежная машина, — добавил кто-то.

— А может, мы зря волнуемся? Может, он еще грузится? — донеслось из дальнего конца кабинета. Ведь на базе нужную вещь найти, так это…

— Трубы — не иголка в стоге сена! — взвился начальник отдела снабжения. — И искать их нечего. Другое дело — погрузка…

— Ну что ж, будем ждать. — Мартынов медленно снял меховые рукавицы, достал из кармана полушубка папиросы, закурил. Задержка Жаркова уже начала беспокоить его — хоть снимай с трубопровода бульдозер. Но сейчас об этом не могло быть и речи. Буквально каждый трактор на счету. — Прошу докладывать, как идут работы на водоводе. Давай ты первым, Виктор Евгеньевич.

Главный инженер устало поднялся со стула, тыльной стороной ладони протер воспаленные глаза.

— Чего докладывать… Люди от усталости и холода с ног валятся. — Яшунин помолчал. — Но это полбеды. Были бы трубы, а их нет… Нет! Где Жарков ваш?! Неужели, чтобы пройти полторы сотни километров, тринадцать часов требуется?!

Мартынов внимательно посмотрел на Яшунина, тихо спросил:

— Как подстанция?

— Плохо. Нагрузка большая, дизели едва тянут. Если пойдут вразнос, тогда все полетит к чертовой матери.

Главный встал, засунул руки в карманы, начал нервно вышагивать по кабинету.

— Трубы. Трубы нужны, Михалыч! Без них — каюк. — Он подошел к окну, за которым угасал короткий северный день, дрожащей рукой достал помятую пачку «Беломора», щелчком выбил папиросу, размял ее и, не закурив, бросил на подоконник. — Поселок сейчас на грани катастрофы.

В кабинете было слышно, как завывает ветер за окном. Мартынов поднял тяжелый взгляд от стола, сказал сквозь зубы:

— Не надо вдаваться в панику, товарищ главный инженер. — Он повернулся к врачу: — Обмороженные есть?

Главврач поселковой больницы, немолодая уже женщина, откинула со лба прядь седых волос.

— Есть — это не то слово. Каждый третий, кто работает сейчас на трассе трубопровода, обморожен.

— Почему не отправляете в медпункт?

— А вы сами, товарищ Мартынов, попробуйте их отправить. По-хорошему просишь — отшучиваются, а когда давить начинаешь — такое в ответ слышишь…

Когда все разошлись, Мартынов снова принялся тереть грудь: болело сердце. В который раз он пытался осмыслить случившееся, но всякий раз мысли путались, набегали одна на другую, уходило что-то главное. Вроде бы не было ни одной ошибки, и все же…

Такой зимы, как выпала в этом году, не упомнят даже старожилы. В начале октября подсыпало снежку, и сразу ударили морозы. Свирепея день ото дня, стужа сжимала и без того вымороженное русло ручья Профсоюзного, из которого качал воду поселок. Но подумали об этом только в эту роковую ночь на двадцатое декабря. Почему не подумали раньше? Потому что, по всем расчетам, ручей не должен был перемерзать. Сколько лет живут люди у ручья, и всегда в нем была вода. Но вот случилось непредвиденное, и сразу лопнул главный трубопровод, а вслед за ним полопались радиаторы в общежитиях. Можно было бы спасаться печками. Можно бы, но не предусмотрены печки в типовых общежитиях. И в самом деле, зачем печки, когда хватает паровых котлов и электроэнергии?!

Мартынов поежился, и в который раз посмотрел на телефонную трубку. Была бы связь с перевалочной базой, все было бы гораздо проще, а так… Он снова с беспокойством подумал о жарковской машине: тринадцать часов назад вышла на базу — и как в воду канула.

Неровным мерцающим светом замигала подвешенная к потолку лампочка: похоже было, что люди в домах отогревались электроплитками и самодельными «козлами». Слабенькая подстанция едва тащила на себе весь этот груз.

Мартынов тяжело поднялся со стула, негнущимися пальцами застегнул крючки воротника, вышел на крыльцо.

Отсюда, с небольшой возвышенности, на которой удобно разместился бревенчатый корпус управления стройки, в ясный погожий день хорошо просматривался весь поселок. Сейчас же, в сгустившихся сумерках, смешанных с морозной дымкой, едва различались силуэты ближайших домов. Уличные фонари не горели, и только светились редкие огоньки в окнах. Мартынов с тревогой посмотрел на громоздкое здание котельной, с высокой трубы которой, прибитый ветром, падал на снег иссиня-черный дым. Где-то у самой земли его подхватывала колючая поземка и гнала к застывшему руслу реки, к прибрежным гольцам.

У костров, которые сплошной лентой вытянулись вдоль трубопровода, копошились люди. Разрывая темноту яркими сполохами, гудела электросварка, надрывно урчали бульдозеры, растаскивая по трассе трубы, утеплитель, доски для короба, только что срубленные лесины, идущие на дрова.

По дороге, рассекая слепящими фарами надвигающуюся темноту, пронеслась единственная на все Красногорье водовозка. Она лихо развернулась и притормозила у котельной. Из кабины выскочил шофер, ударил ногой в дверь кочегарки. В проеме показались два кочегара с гофрированным шлангом в руках, начали натягивать его на наконечник сливной трубки. Мартынов растер онемевшие щеки и, уткнув подбородок в теплый воротник, подошел к машине. Увидев начальника строительства, шофер водовозки Сенька Ежиков подмигнул ему, похлопал толстой рукавицей по обледеневшей бочке.

— А кто-то, Михаил Михалыч, говорил, что моего коня списывать надо…

Мартынов, с первого дня запомнивший этого никогда не унывавшего парня в матросском бушлате, который прибыл на стройку по комсомольской путевке, улыбнулся в темноту. Когда Ежикову предложили сесть на водовозку, он сначала онемел, потом, рванув на себя дверь кабинета начальника строительства, влетел в заполненную людьми прокуренную комнату, где шла планерка, завопил: «Это меня?.. Старшину второй статьи орденоносного Тихоокеанского флота — на водовозку?!» На какое-то мгновение в кабинете стало тихо, и вдруг гомерический хохот потряс дощатые стены времянки. Смеялись долго, и только когда прорабы и бригадиры отерли слезы, Гена Лободов спросил: «Топор держать в руках можешь?» Ежиков прищурился, опасаясь подвоха, но все же сказал: «Матросы все могут». — «Ну и хорошо — беру тебя в бригаду плотником второго разряда».

Однако бывший старшина второй статьи Семен Ежиков, закончивший до армии курсы шоферов, все же предпочел водовозку…

— Так вроде бы ты сам это и говорил.

— Не-е, Михаил Михалыч, — закрутил головой Сенька. — Видать, вы меня не поняли. Я говорил, что таких асов, как я, надо пересаживать на новые машины. Слух есть, что скоро они к нам прибудут. Новенькие. А водовозку пускай какой-нибудь салажонок осваивает.

— Ну прости… — Мартынов развел руками. — Первый же «Стратег» твоим будет. Обещаю. А сейчас выручай, матрос. От твоего коня жизнь детишек зависит.

Осунувшееся лицо Ежикова сделалось серьезным.

— Матросы не подведут, Михаил Михалыч. Тяжеловато, правда, шестнадцать часов за баранкой.

— Может, попросить кого подменить тебя? Поспишь часок.

— Не. Не могу. Тормоза у моей лошаденки поношенные, при таком морозе в любой момент полететь могут. Здесь хозяин нужен.

— Ну, давай, матрос, будь, а мне еще в детсад заглянуть надо. Не дай бог, если и там радиаторы… — Мартынов не договорил, растер успевший побелеть подбородок и, увязая в снегу, зашагал к небольшому домику.

Он не отошел и на двадцать метров, как вдруг острая боль пронзила левую сторону груди, и Мартынов начал медленно оседать на хрустящий снег, понимая, что уже не сможет снять рукавицу и достать из кармана валокордин.

Ежиков подбежал к упавшему Мартынову и почти закричал:

— Михал Михалыч. Михал Михалы-ыч!..

Губы Мартынова беззвучно шевельнулись. Ежиков наклонился, но ничего не разобрал. Тогда он подхватил его и волоком потащил к котельной…

V

В остуженных шестидесятиградусным морозом механических мастерских было так же холодно, как и на улице. Вдобавок ко всему приходилось работать без рукавиц, перебирая негнущимися пальцами вышедший из строя сварочный аппарат. Сейчас, когда сварщики резали на куски перемерзший водовод и отогретыми кусками стыковали новый, на счету была каждая «пушка». И все-таки здесь было теплее: на бетонном полу, выгорая промасленной ветошью и кусками застывшей соляры, чадил костер, у которого можно было обогреть застывшие руки, нагреть инструмент.

Обросший клочковатой бородой, почерневший от копоти, Семенов автоматически перебирал сгоревший мотор. Изредка он выходил на завывающую пронзительным ветром улицу и подолгу смотрел на белеющую между темными берегами, застывшую ленту реки. Порой ему казалось, что где-то вдали высвечивались двумя неровными лучами фары машины, и он, прикрыв рукавицей слезящиеся от ветра глаза, всматривался вдаль, откуда должен был появиться ЗИЛ Жаркова. Но с каждым часом надежды оставалось все меньше, и Семенов уже почти не сомневался, что ребята «сели» в пути. Надо было что-то делать, но что? Если бы он сам мог сейчас оказаться там, на продуваемом всеми ветрами зимнике, то смог бы им помочь. «А если уж некому помогать?.. — Эта мысль бросила в жар. — Нет. Нет!! Нет!!!»

За спиной скрипнула заиндевевшая дверь. Полуобернувшись, Семенов краем глаза увидел слесаря Матвеича.

— Что, Петрович, живот?.. — спросил Матвеич осипшим голосом.

Семенов круто обернулся, бросил зло:

— Пошел ты…

— А-а… Ну я так и подумал. Чего, думаю, Петрович каждые полчаса на двор бегает?.. У тебя, случаем, ключа на пятнадцать не будет?

Механик кивнул.

— В запаснике лежит.

Дверь скрипнула снова, и опять послышался голос слесаря, осипший от бессонной ночи, изнуряющего дня и до горла продирающей от копоти соляры:

— Как думаешь, Петрович, вытащим поселок?

Не оборачиваясь и не отвечая, Семенов закрыл глаза.

— Вот и я говорю, должны вытащить, — продолжал Матвеич. — Жинка моя тут прибегала, ты как раз обедать ходил. Говорит, в детсадике только три комнаты отапливают. Сбились, говорит, детишки в кучу, сидят, ждут… Да-а, ты слышал? Мартынова прямо на улице инфаркт разбил. Говорят, если бы не Ежиков, замерз бы Михалыч.

Матвеич замолчал, как-то незаметно ушел, аккуратно прикрыв обшитую старыми ватниками дверь. Стало слышно, как гуляет ветер под крышей, тяжелым стоном гудят промерзшие насквозь деревья. И так тошно стало на душе у Семенова, что захотелось рвануть крючки полушубка, содрать с головы тяжелую медвежью шапку и бежать, бежать под этим вымораживающим все живое ветром… Ведь это он сам, своими руками выпустил вчера машину Жаркова из ремонта. А все ради проклятой десятки ханыги Васькина, «татра» которого, ожидая своей очереди, тоже стояла на яме, а Васькин маялся, торопясь уйти с колонной в Магадан. Выпустил, даже не сняв поддона картера. А ведь Серега говорил, говори-ил, что иногда слышит какой-то посторонний звук и падает давление масла.

Семенов почувствовал, как от холода начинает неметь лицо, принялся яростно растирать его. Потом ударом кулака распахнул низкую, жалобно скрипнувшую дверь.

Чадящий костер ярко полыхал посреди мастерской. Ремонтники расположились вокруг огня, грея руки, прикуривая от уголька. Кто-то махнул Семенову: давай, мол, подсаживайся, но он тяжело прошагал в дальний угол, где стояли отдающие холодом верстаки. Зажав в тисках заготовку и машинально взяв драчовый напильник, он с хрустом, лишь бы не слышать самого себя, прошелся по железу раз, потом еще… еще. Скрежещущие звуки наполнили мастерскую, Семенову что-то крикнули, но он даже головы не повернул, продолжая водить напильником по заготовке. Он уже не думал о Жаркове и Митрохине — перед глазами вырос маленький районный городишко в Воронежской области, где он закончил училище механизаторов, гаражные мастерские с вечной халтурой и левым заработком. А потом в отпуск с далекого Охотского побережья приехал его сосед Иван Пахомов, завербовавшийся туда несколько лет назад. Этот-то приезд соседа с его красноречивыми рассказами о «длинном» рубле и перевернул душу Семенова, заставил просыпаться по ночам, подсчитывать существовавшие только в воображении хрустящие червонцы и прикидывать, что на них можно купить, «ежели повести дело с умом». Он уже не мог спокойно жить и только ждал часа, когда же наконец закончится необыкновенно длинный отпуск Ивана и они вдвоем, как и обещал сосед, сядут в удобные кресла самолета. (Долгожданный день настал…)

Семенов зло усмехнулся: вот он, день-то, и настал. И еще поднажал на напильник, отчего железяка, зажатая в тисках, отчаянно взвизгнула.

— Ты бы так когда надо работал, — услышал Семенов. Не выпуская напильника из рук, он круто повернулся, тяжело посмотрел на стоящего перед ним бригадира слесарей.

— Ты меня глазом-то не буравь, не таких видывал. Сам живешь как волк и на других по-волчьи смотришь. Ребята с ног от усталости валятся, на минуту присели отдохнуть, так ты и тут, как паскуда какая, начинаешь железо драть. Работничек… Или, может, совесть заела?

Семенов до боли закусил губу. «Что он хотел этим сказать? Что-о? Неужели догадывается о ЗИЛе Жаркова? Не-ет, это надо еще доказать. Доказа-ать!..»

Ночи, казалось, не будет конца. Хотелось выть, глядя на мерцающие холодным блеском звезды, безжизненную черноту тайги. Хоть бы луна выглянула.

Где-то на левом берегу, не выдержав мороза, звонко лопнула лиственница, и эхо покатилось над заснеженной целиной. Жарков искоса посмотрел на Митрохина, который расчищал под машиной снег, подивился происшедшей в парне перемене: с тех пор, как они встали, Николай вроде бы успокоился и теперь методично и аккуратно делал свое дело.

Остатки воды тоненькой струйкой вытекали из системы в подтаявший снег. Чтобы не разморозить машину, пришлось слить всю воду и масло. Жарков в который уж раз растер рукавицей лицо, спросил, пытаясь придать своему голосу как можно больше бодрости:

— Ты сам-то из каких мест, Николай? Вкалываем на одной стройке, а друг о дружке ничего не знаем. Непорядок это, как говорил наш прапорщик Рымов. Общаться надо, товарищ, общаться.

— Пообщаешься с тобой, — отозвался Митрохин. — Как же… На танцы ты не ходишь, а после работы сразу домой бежишь, к своей Наталье. — Он замолчал, поправил сползающий с лица шарф, добавил: — Тульский я, Веневского района. До армии в колхозе работал. Ну а когда отслужил, то на Север подался. Свет хотелось повидать да и подзаработать немного.

— Я так и подумал, что в колхозе, — сказал Сергей.

— Почему это?

— Да есть в тебе что-то такое… Ну-у, хватка в работе, что ли.

— Аа-а. — Колька, стараясь разогреться, размашисто махал лопатой.

— В пехоте служил?

— Ага.

— А я все два года шоферил. А как дембиль настал, так сюда причалил. По комсомольской путевке. Сам-то я детдомовский, так что особо ехать некуда было.

— А у меня мать в деревне и сеструха помладше. Восьмилетку этим годом заканчивает, — отозвался Митрохин.

— А отец?

Колька еще ожесточенней заработал лопатой, потом выпрямился, сказал зло:

— Отец… Мне еще лет пятнадцать было, когда он в город рванул. С тех самых пор и поминай как звали.

— Помогал хоть?

— Не. Какое там. Да и не в этом дело.

Помолчали. Сергей виновато пожал плечами, переставил канистру с маслом в кузов, чтобы не пролить ненароком, сказал бодро:

— Ты вот что, Никола. Давай-ка на берег за дровами, без костра мы здесь через час околеем, а я начну поддон снимать.

Очищенная для работы площадка была надежно защищена от пронизывающего ветра толстой стеной снега. Морозцу бы еще поменьше, и можно было бы спокойно приниматься за работу. Сергей растер онемевшие щеки, нос, бросил под машину стеганку, тяжело вздохнув, полез в узкую щель.

От яркого света переносной лампы под машиной было светло. Сергей перевернулся на спину, внимательно осмотрел поддон картера. Отполированный снегом, он тускло блестел маслянистыми разводами. Сергей больше не сомневался, что полетел какой-то из вкладышей, а может, и не один.

Проваливаясь по пояс в снег, Митрохин карабкался по отлогому склону левого берега, пытаясь найти в темноте сухое дерево. В одном месте он вроде бы нашел такое и, обрадовавшись, с размаху ударил по нему топором. И в тот же миг лавина осевшего на ветках снега рухнула на него. От неожиданности он едва не выронил топор.

«Ну зачем, зачем я здесь?! Платить стали много?.. Ну и что? Зачем эти деньги, когда из всех развлечений — только кино да танцы? Да и не захочешь никаких денег, когда одиннадцать месяцев зима. Да и зима-то не как в родном Веневе: меньше сорока градусов не бывает. Только бы выжить на этот раз, а там… Мать писала, что шоферы в колхозе позарез нужны. Выжить… Хорошо, если машину удастся исправить, а если нет… Обратно не дойдешь — вмиг обморозишься, ветрило-то вон какой дует, да и до базы еще километров пятьдесят».

Николай без сил опустился на осевший под ним снег, обреченно посмотрел вниз, на реку, где темнел безжизненный ЗИЛ, подсвеченный снизу переносной лампой. В полосе размытого света виднелись Серегины валенки.

«Тоже, поди, несладко», — с непонятным удовлетворением подумал Митрохин и медленно поднялся на ноги — надо было рубить сушняк. Он с опаской посмотрел на оголившиеся ветки, примерился и с размаху вонзил острие в звонкое дерево. Из-под топора вылетел кусок щепы, потом еще… еще… А он, ожесточаясь и сбрасывая с себя нахлынувшую было слабость, рубил и рубил неподатливый звонкий ствол. Наконец дерево качнулось, что-то треснуло в его сердцевине, и оно начало медленно падать вдоль отлогого спуска к реке.

Митрохин оглянулся на ЗИЛ, восхищенно покрутил головой; из-под машины все так же торчали валенки Жаркова. Николай засунул топор за пояс, взвалил на плечо выжатый морозом ствол и, глубоко проваливаясь и снег, побрел к машине. Теперь он был почти уверен, что они вдвоем с Серегой выправят поломку и ЗИЛ опять поползет по заснеженной целине.

Где-то на полпути он споткнулся, тяжелый ствол свалился с плеча, и Колька, чтобы хоть немного отдышаться, присел на него. Часто-часто билось сердце, от тяжести ныло плечо, но уже не было того сосущего страха, и он вдруг с непонятной тревогой вспомнил, как мог полгода назад уехать со стройки.

…В тот день на строительстве прошел слух, что по случаю праздника будут давать повышенный аванс, и Николай Митрохин, плотник из комплексной бригады Геннадия Лободова, нетерпеливо стоял в очереди и вытирал о солдатские брюки вспотевшие от волнения руки. Николай давно ждал этого аванса: он написал домой матери, что вышлет ей тридцатку, да и самому надо было приодеться после армии.

— Фамилия, — кассирша подняла голову, посмотрела на парня.

— Митрохин Николай Митрофанович.

Кассирша отыскала в ведомости его фамилию, поставила против нее галочку.

— Пятьдесят рублей. Распишись.

Николай ошалело посмотрел на женщину, нерешительно взял ручку.

— Вы что?.. Пятьдесят… Может, ошиблись? — Он посмотрел на галочку — против его фамилии стояло: 50 рублей.

В коридоре толпились парни, кто-то хрустел трешницами, отдавая долг. Митрохин нахлобучил солдатскую ушанку, подошел к группе плотников, сказал зло:

— Да-а, выслал я матери денег. — Он удивленно покрутил головой. — Это ж надо! В марте — сто пятьдесят заработок. Сейчас всего полсотни дали. И это на Севере. Да я в колхозе на тракторе…

— Валить отсюда надо. А то совсем без штанов останемся. — Высокий парень — Стасик — в щегольской замшевой серой кепочке с пуговкой на макушке хлопнул Николая по плечу. — Давай с нами, Митроха. Компания уже сколотилась. Начальничек заявленьице подмахнет, и… прощай родная стройка. Пускай этот комбинат медведи строят. Они сильные и живут долго.

Первым в кабинет Мартынова ввалился Стасик. За ним еще трое парней. Митрохин вошел последним. Стасик со смаком бросил на стол пять заявлений, расплылся в улыбке:

— Подписывай, начальник. Все. Наработались мы у тебя.

— И мне… подпишите.

Мартынов взял заявления, прочел каждое в отдельности. Веером бросил на стол.

— Возьмите каждый свое.

Парни замешкались, начали подталкивать друг друга… Через пять минут в кабинете остался только Митрохин. Он робко подошел к столу, пододвинул свое заявление.

— И мне подпишите.

Мартынов грустно посмотрел на Николая. Он запомнил этого худенького паренька в солдатском бушлате, когда вместе с бригадой Лободова работал на осевшем доме.

— Ну а ты-то что уходишь? Ты, кажется, в бригаде Лободова? У вас же не бригада — золото.

Митрохин переступил с ноги на ногу.

— Шофер я. Буду в Магадане по специальности работать.

— Ну-у, чудак. Ведь это же проще пареной репы. Поплотничай еще немного, а там дорогу отсыплем, нам полсотни машин дают — посажу тебя на какую покажешь. Да и деньги будешь хорошие зарабатывать.

Николай отвернулся.

— Не. Уеду я. Подпишите мне заявление.

Вечером Колька сидел в общежитии и собирал свои нехитрые пожитки в чемодан. В комнате жили еще ребята из бригады Лободова, но сегодня в огромной столовой показывали фильм «Стоянка три часа» и дома был только Лободов, огромный, с кудлатой бородой бригадир. Геннадий сидел за столом и зло крутил ручку транзистора. Приемник был старенький и едва брал первую программу, а уж о хорошей музыке и думать было нечего.

— Дурак ты, Колька! — Лободов положил хрипящий приемник на стол, повернулся к Митрохину. — Наслушался этих мародеров, вот они тебе мозги и запылили. Серьезно говорю: давай сходим к Мартынову, мужик он хороший, возьмет обратно.

— Не-е, я уже решил. — Митрохин аккуратно уложил в чемодан учебник шофера второго класса, закрыл крышку. — На фиг мне эта стройка нужна! Я на машине в любом месте по полторы сотни заработаю. А Стасик говорил, что у геологов вообще по пяти сотен на шурфах выходит.

— Э-эх ты… У геологов… Хорошо там, где нас нет, а работать везде надо. Ты думаешь, я у поисковиков не пахал? Да и как ты не поймешь, деревня? Апрель месяц, зимник расползся, строительный материал только на вертолетах забрасывают, а дорогу еще не отсыпали. Откуда же заработку взяться? Да и Мартынов тебе как человеку обещал: пригонят технику — всех он вас, шоферов, на машины и пересадит.

— Не, Гена, не-е. Не останусь я тут.

Дверь из коридора неожиданно распахнулась, в комнату влетел Сенька Ежиков. Был он гладко выбрит и размахивал своим черным знатным флотским клешем.

— Парни, утюг есть? — Он потряс брюками. — Хотел вот стрелку навести. Завтра же Первомай. У нас демонстрация будет!

С утра лепил мокрый снег. Низкие черные тучи нависли над Красногорьем и закрыли собой островерхие макушки сопок. А к восьми часам снег закончился, захлопали набитые тугим ветром флаги. Тучи залохматились, задвигались — в рваные дыры проглянуло солнце. Оно заплясало на искрящемся снегу, разноцветными иглами ударило в глаза. Первый комендант поселка, краснощекая, двухметрового роста Паша Захарова, с деревянной лопатой в руках побежала счищать снег с только что сколоченного помоста, который предназначался под трибуну.

Парни из бригады Лободова выпросили у девчонок еще один утюг и в порядке общей очереди разглаживали стрелки на парадных брюках. У кроватей стояли нагуталиненные кирзачи.

Митрохин валялся на неприбранной постели и делал вид, что вся эта праздничная суета его меньше всего интересует. Бригадир зло драил свои сапоги сорок шестого размера, потом, видно, не выдержал, с грохотом швырнул их на пол.

— Слушай ты, инженер-экономист, последний раз тебе говорю: давай сходим к Мартынову, он отменит приказ. А нужны тебе деньги сейчас, так мы всей бригадой сбросимся.

— Да идите вы…

Николай натянул одеяло на голову, закрыл глаза. На душе было тоскливо. Захотелось туда, на демонстрацию, вместе с бригадой.

В полдесятого захлопали двери общежитий, на улицу вывалили приодетые парни, разнаряженные девчонки. Митрохин слышал, как его в последний раз нехорошим словом обозвал Лободов, потом хлопнула дверь — под окошком зачавкали сапоги по мокрому снегу. Он полежал под одеялом еще, прислушался: в комнате никого не было. Заскрипел панцирной сеткой, слезая с кровати. Подошел к окошку, приоткрыл форточку. Комната заполнилась музыкой, рвущейся из привешенного над магазином здоровенного репродуктора. Было видно, как маленький пятачок сбоку от сколоченной за ночь трибуны заполнили празднично одетые геологи. Они жили в трех километрах отсюда и пришли посмотреть на невиданное событие.

Завистливо вздохнув, Митрохин посмотрел на себя в зеркало, подвешенное над умывальником, достал помазок, станок с лезвием…

А солнце припекало все сильней. Слепящий снег сразу набух, стал оседать, с крыш зазвенела капель, и Колька увидел, как ровно в десять ноль-ноль на трибуну поднялись Мартынов, Антон Старостин, гости из района, лучшие рабочие. Ребята-геологи сунулись было на площадь перед трибуной, но их встретила своей могучей грудью Паша-комендант и оттеснила за невидимую черту: пятачок перед магазином предназначался для организованных демонстрантов.

Колька, с порезанным от торопливого бритья лицом, затерявшийся в толпе, услышал, как за поселком в кустарнике взревел один бульдозер, затем еще, еще… Все это слилось в единый сводный хор моторов, динамик утих, геологи вытянули шеи — показалась первая машина, украшенная плакатами и транспарантами. Она шла головной в колонне, а за ней, взрывая блестящими на солнце гусеницами снег, правильным треугольником шли бульдозеры. А потом показались люди. Николай вытянул шею — самым первым, держа древко знамени в одной руке, с развевающейся на ветру бородой, вышагивал Гена Лободов. Кто-то дернул Митрохина за рукав. Ухмыляющийся Стасик кивнул в сторону приближающейся колонны.

— Шо, кореш? Тоже посмотреть притопал? — Он лихо сплюнул в сторону трибуны, добавил: — Демонстрация…

А колонна была уже совсем рядом. Николай оглянулся, увидел, как в торжественном напряжении застыли лица людей, перевел взгляд на поравнявшуюся с ним колонну. Парни были без шапок, подстриженные доморощенными парикмахерами; девчонки что-то кричали и размахивали зелеными ветками стланика с привешенными на них бантами. А потом вдруг они разом подтянулись, запели «Широка страна моя родная», и только знаменосцы шли в парадном молчании.

Все остановились перед трибуной. Мартынов дождался, пока подровняется колонна, поднял руку.

— Дорогие товарищи! Сегодня очень радостный день по всей планете, а для нас он радостен в особенности. На месте, будущего большого комбината в этих суровых местах впервые поднят флаг Первомая.

Колька протиснулся сквозь толпу, чтобы лучше слышать Мартынова, приподнял шапку над ухом. Кто-то из геологов пихнул его в спину, чтобы не мельтешил перед глазами, и он затих. А Мартынов, в пальто нараспашку, гвоздил застывшую тишину Красногорья словами:

— Я не буду говорить о значимости для этих краев нашего будущего комбината. Я хочу сказать вот что. — Он сдвинул галстук набок, расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. — Трудно сейчас у нас. Ой как трудно. Наша стройка существует лишь год — нулевой цикл. И это самое тяжелое время. Многие не выдерживают его и из-за трудностей бегут. Много, конечно, и всякой шелухи, которая не делает погоды на строительстве, но случается, что уходят и хорошие ребята.

«Обо мне ведь это…» — подумал Митрохин и оглянулся по сторонам. А Мартынов продолжал:

— И это очень горько, товарищи. Горько за то, что эти парни не до конца поверили в строительство, испугались первых же трудностей. — Он говорил что-то еще, но Колька уже не слышал, вышагивая по хлюпающему весеннему снегу. Было стыдно. Стыдно за себя.

Вертолет должен был скоро прилететь, и Николай, жалкий и потерянный, сидел в общежитии и перелистывал старый номер «Крокодила». Лободов залил теплой водой круг сушеной картошки и теперь вскрывал консервные банки — к ним должны были прийти в гости девчата-штукатуры, и Гена хозяйничал за кухарку, отправив всю бригаду в магазин за водкой. Митрохин несколько раз шмыгнул носом, но бывший бригадир даже не повернулся на звук. Он вообще делал вид, что в комнате нет никакого Митрохина, бывшего плотника его комсомольско-молодежной бригады. Неожиданно дверь распахнулась настежь, в комнату заскочил Стасик. Он махнул Кольке, вытер пот со лба.

— Ну, ты чего расселся? Вертушка уже над сопками гудит.

Лободов, старательно нарезавший хлеб тонкими ломтиками, замер с буханкой в руках, через плечо посмотрел на Николая. Митрохин нерешительно встал, как двухпудовую гирю, оторвал от пола почти что пустой чемодан, сказал:

— Ты прости меня, Гена. — Он опустил голову. — Ты не думай плохо, но я не потому уезжаю, что трудно тут, просто мне надо матери и сестренке денег в деревню выслать. — Он постоял в нерешительности, шагнул к ухмыляющемуся Стасику. — Пойдем…

Молчавший до этого Лободов оттолкнул Митрохина, загородил собой дверь, сказал:

— Давай раздевайся обратно. А ты, — Колька увидел, как бригадир одной рукой подтащил Стасика к себе и его синие, глубоко запавшие глаза вдруг стали совсем белыми, — ходи отсюдова, пока вертолеты летают…

И от этих воспоминаний стало стыдно за ту слабость, которая едва не увела его со стройки. Митрохин глубоко вздохнул и, зачерпнув горсть сухого, колючего снега, провел им по лицу, словно сбрасывая неприятное для него воспоминание.

Когда возле машины ярко заполыхал костер, на душе посветлело. Правда, тепло чувствовалось только вблизи, но от одного вида огня было легче. Стараясь не думать о застывшей пояснице и немеющих пальцах, Жарков терпеливо откручивал болты поддона. «Главное — дотянуть до рассвета. Дотянуть до рассвета», — твердил он себе. Хотя и не знал, чем может помочь рассвет.

Онемевшие пальцы потеряли чувствительность, гаечный ключ вырвался и упал на гайки, разложенные на куске брезента. Тогда Сергей перевернулся на бок и медленно вылез из-под машины.

С подветренной стороны у костра было непривычно тепло и уютно. Мирно, как бывало в детстве, трещали сосновые ветки, сучковатый северный стланик. И если бы не ветер и колючая поземка, которые прибивали огонь к земле, да не свирепый мороз, уносящий в бездонное небо все тепло костра, можно было бы лечь на живот и долго-долго смотреть на пляшущие языки пламени и вспоминать детский дом, толстую и необыкновенно добрую воспитательницу тетю Паню или жену Наташу и маленького Борьку.

Волоча здоровенный сушняк, подошел Митрохин. Бросив толстый ствол, выдавил с хрипом:

— Тяжелая зараза!

Он снял рукавицы и, присев на корточки, протянул руки к огню.

Помолчали.

Понемногу оттаивая у костра, Сергей чувствовал, как слабость разливается по телу, потянуло в сон. Чтобы не расслабиться, он скинул рукавицы и, зачерпнув пригоршню сухого колючего снега, стал яростно растирать лицо. Спать сразу расхотелось, и только поясница все так же тягуче ныла. «Не хватало еще, чтобы приступ свалил», — со страхом подумал Сергей, вспомнив, как два года назад его ЗИЛ застрял на небольшой речушке, по которой уже вовсю шла шуга, и ему пришлось переходить вброд ледяной поток. Тогда-то и свалил его впервые радикулит.

Захотелось есть. Жарков искоса посмотрел на Митрохина, спросил безо всякой надежды:

— У тебя, случаем, сухарь не завалялся?

— Откуда? — Колька виновато улыбнулся. — Может, кипяточку согреть? Говорят, здорово помогает.

— Давай. У меня полпачки «грузинского» осталось, так что — живем. — Жарков проводил глазами Митрохина, который полез в кабину за чаем, мысленно обругал себя, что не прихватил в рейс куска мяса. «А кто знал, что так получится? Собирался в спешке, да и до базы каких-то восемьдесят километров».

Круто заваренный чай горячей волной прошел по груди. Жарков и Митрохин молчали, жадными глотками пили отдающую дымом жидкость, и от этого становилось как-то легче.

— Поспать бы еще чуток, — сказал Митрохин.

— Под машиной, — ответил Жарков и, взяв, топор, начал рубить звенящее на морозе дерево.

После чая совсем расхотелось лезть под днище ЗИЛа, в эту холодную щель, где через минуту начинало ломить поясницу, немели пальцы. Но лезть было надо, и Сергей, чтобы не думать об этом, снова стал вспоминать детдом. Помнится, он обещал тете Пане обязательно навестить их после армии. Но вот и демобилизовался, два года уже шоферит на стройке, а обещание свое так и не выполнил.

— Знаешь, Никола, а мы в детдоме часто мечтали попасть в какой-нибудь переплет, чтобы потом на весь мир по телевизору показывали.

— Уж лучше не попадать, — ответил Митрохин рассудительно.

Прошел еще час этой бесконечной ночи. Сергей уже не мог более десяти минут вылежать на снегу и каждый раз все дольше и дольше отогревался у костра. Да и за эти минуты он мало чего успевал сделать. В какой-то момент он позабыл растереть щеки и подбородок, и теперь они нестерпимо болели. Но особенно донимали руки. Сначала немели кончики пальцев, затем бесчувственными становились кисти, гаечный ключ приходилось держать двумя руками.

Наконец Жарков открутил последний болт и начал снимать поддон. Заляпанный смерзшимся маслом и какой-то грязью, смешанной с бензином, оголился картер. Сергей аккуратно положил поддон на снег, подсветил переносной лампой, выискивая поломку. Из нижней шейки шатуна выглядывал рваный кусок вкладыша.

Сергей машинально сбросил правую рукавицу, взялся голой рукой за влажную от бензина и масла шейку…

Острая боль пронзила пальцы, Сергей вскрикнул, рванул руку, увидел на шатуне лохмотья кожи. Не успев еще сообразить, что произошло, с ужасом смотрел на кровоточащие пальцы.

— Чего это ты? — с тревогой спросил Колька, нырнув под машину.

Стиснув зубы, Сергей натянул рукавицу, выбрался к костру, сказал глухо:

— Все! Отыгрался дед на скрипке.

Распухшие подушечки пальцев начали покрываться кроваво-грязными волдырями. Выть хотелось от боли и от оплошности. И как это он, битый-перебитый шофер-трассовик, мог допустить такую глупость. Устал, наверное. Сергей почти со злостью посмотрел на сменившего его и ковырявшегося теперь под ЗИЛом Митрохина. Был бы напарник понадежнее, а этот…

— Николай, — позвал он. — Давай вылазь, разговор есть.

Старые, надежно подшитые валенки Митрохина зашевелились, в полосе света появилось его лицо.

— Ну?

— Гну! — сорвался Сергей. — Кончай эту свистопляску. На базу пойдем.

— А как же?.. — Митрохин недоуменно посмотрел на Жаркова. — Сам же говорил, что вкладыши есть — менять надо.

— Менять… — криво усмехнулся Сергей. — Кто менять-то будет?

— Я.

— Я-я… — Промерзшие губы Жаркова дрогнули. — Да знаешь ли ты, парень, что человек просто не в состоянии пролежать при таком морозе десять часов на снегу?

— А мы, туляки, живучие, — поворачиваясь спиной к ветру, сказал Колька.

— Вон как?.. — Жарков с удивлением посмотрел на Митрохина. — Тогда прости, Никола.

— За что?

— Да-а, это я так. — Жарков присел на брошенное у костра дерево. — Садись. Давай вместе подумаем. — Помолчав немного, добавил: — Хоть ты и туляк, да мало я верю в то, что ты сможешь этот ремонт вытащить. А от меня толку… сам видишь. Так что вдвоем нам здесь отсвечивать нечего. Я на базу пойду — чем черт не шутит, вдруг там машина какая есть, а ты тогда здесь возись. Починишь — догоняй. Но об одном прошу тебя, парень, как бы плохо ни было — от этого костра ни шагу.

— А как же ты?

— Как?.. Я, Колька, детдомовский, да и не впервой мне до базы пешком ходить. И еще вот что: снимай-ка свой тулуп на рыбьем меху. — Сергей кивнул на поношенный солдатский Колькин бушлат. — Возьми мой полушубок, все теплее на снегу будет.

VI

Серая полоса утренней зари медленно расползалась над заросшими тайгой сопками, обнажала заснеженные перепады. Мглистое утро едва-едва переходило в день, когда Жарков вышел наконец к ручью Первопроходцев. Отсюда зимник сворачивал резко влево и, петляя меж отрогов, бежал дальше. Пожалуй, еще год, и эта дорога уйдет в историю стройки, а пока не отсыпана новая, шоферам приходится делать немалый крюк, пробиваясь за материалами на перевалочную базу.

Сергей остановился у поворота, отдышался. Как ни старался обходить заструги и занесенные снежным бураном места, все равно случалось проваливаться в снег и делать не более двух, от силы трех километров в час. Хорошо еще, что ветер подталкивал в спину — иначе совсем бы плохо пришлось. От нечеловеческой усталости Жарков перестал обращать внимание на ноющие пальцы, и они от этого вроде бы перестали болеть. Только изредка, почти автоматически, он шевелил ими, не снимая рукавиц, и, ощущая подвижную гибкость, радовался — живы пальцы, не морозятся.

Постояв минуту, Сергей на всякий случай растер лицо, подбородок и, увязая в снегу, начал подниматься проложенной просекой на левый берег. Подъем был не очень крутой, но казался бесконечным, и, взобравшись почти на самую вершину пологой сопки, он остановился опять. Отсюда серпантин зимника бежал вниз и где-то далеко-далеко выпрыгивал на новый пологий склон. «Лыжи бы сюда!» — подумал Сергей.

Солнца не было, не проглядывал даже лучик, и от этого становилось жутковато: день-то был ясный, хоть и ветреный, но далекое солнце и ветер не могли разогнать сгустившиеся в воздухе морозные кристаллики, которые мешали дышать. За два года работы на Севере Жарков насмотрелся на такие дни, когда при безоблачном небе не проглядывал ни один луч солнца и только кристаллическая мгла висела над землей. Но все это было там, на людях, когда можно было укрыться в теплом общежитии или в кабине машины, а здесь… Сергей впервые за все время обернулся назад.

Далеко внизу лежала скованная морозом река, на которой неровной цепочкой тянулись его следы. Далекий и оттого казавшийся серым правый берег переходил в нехоженые отроги хребта, заснеженные вершины которого сливались с падающим на них небом. И такая безысходность была во всем этом, что хотелось бежать и бежать туда, к людям, на базу, где можно отогреться в тепле, съесть большую тарелку жирного борща, выпить кружку вяжущего чая.

Сергей почувствовал, как во рту начинает собираться слюна, почти наяву увидел миску борща, до рези в желудке захотелось есть. Он сплюнул и удивился своему открытию — слюна еще на лету превратилась в ледяной комочек, запрыгала по насту.

— Эге-е… — удивленно протянул Сергей и на всякий случай растер рукавицей лицо. Чтобы не так сильно ощущать свое одиночество, заговорил вслух:

— Однако пора и завтракать. Недаром говорят, что птица не от холода, а от голода гибнет.

Веселые язычки пламени робко лизнули прокопченное донышко эмалированной кружки, которую Жарков прихватил с собой, медленно поползли вверх, охватывая ее со всех сторон. Костер разгорался все ярче, и теперь уже можно было снять рукавицы, свободно вдохнуть теплого, отдающего смолянистой хвоей воздуха, не рискуя застудить легкие. Сергей примостился на поваленное дерево, вытянул ноги к костру. От усталости начало покалывать в коленках и пояснице, неудержимо захотелось спать.

— Ишь барин какой! — вслух сказал Сергей и удивился звуку собственного голоса: словно кто-то посторонний произнес эти слова. — Ишь ты! — повторил он.

Забулькала вода. Стараясь не пролить ни капли, Жарков аккуратно взял кружку, отхлебнул глоток.

Отдающий дымом кипяток показался необыкновенно вкусным. Сергей допил остатки, с сожалением посмотрел на жаркий костер — надо было идти дальше. Он тяжело вздохнул, натянул теплые рукавицы, размеренно зашагал к петляющему зимнику: надо было идти споро, но и не очень быстро, иначе тридцать километров, которые остались до базы, не одолеть.

Полузасыпанная колея сползла с пологого склона утыканной одинокими деревцами сопки, вильнув в сторону, обогнула голец и скатилась в промерзшее русло ручья Первопроходцев. Ветра здесь не было, и только поскрипывающие где-то высоко над головами сосенки напоминали о нем. Зато снег сугробами лежал на обдуваемых ветром склонах, и Сергей вскоре запыхался, при каждом шаге проваливаясь по колено. Вдобавок ко всему надо было прощупывать почти каждый метр: где-то в этих местах били подземные ключи, которые под снегом стекали со склонов на лед ручьями, застывая на нем сизыми наростами. В пургу же, когда заледеневшее русло заносило снегом, ключевая вода скапливалась под теплой шубой, подолгу не промерзая до конца, образуя своеобразные ловушки.

Сейчас же русло было переметено полуметровым слоем и ни единого темного развода не виднелось на белоснежной ленте ручья.

Не имея ни малейшего желания провалиться в такую ловушку, Жарков выбрался по склону чуть ли не до половины сопки и, спотыкаясь о поваленные деревья, начал обходить опасный участок.

Около часа он продирался по буреломному, заснеженному склону, вымотавшись за это время до последних сил. Несколько раз, спотыкаясь, падал, и тогда потревоженные пальцы опять начинали ныть вытягивающей все жилы болью.

Припоминая, в каком еще месте били подземные ключи, Сергей прошел верхом особо ненадежный участок, начал спускаться к зимнику. Здесь снега намело не так уж много, и он, наверстывая упущенное, ходко зашагал по руслу ручья, забывая порой смотреть под ноги. Опомнился, когда увидел, как из-под него начинает уходить толстый слой снега. Он отшатнулся назад, но было уже поздно — белоснежный покров осел, покрылся темными разводами. Сергей почувствовал, как вода заливает валенки. Стало жутко. Он рванулся из этой ловушки, упал, быстро вскочил и, утопая в набухшем снеге, хлюпая водой, которая успела набраться в валенки, выкарабкался на твердый наст. Промокшие валенки сразу затянулись ледяной коркой. Сергей с ужасом почувствовал, как стынут пальцы рук: намокшие рукавицы тоже сковались ледяным панцирем.

VII

Сгустившаяся темнота медленно наползала на поселок, на прибрежные гольцы, посеревшую ленту реки. Сквозь дымку тускло светились редкие огоньки. И если бы не сполохи электросварки и прибиваемое к земле пламя костров, то можно было бы подумать, что люди сдались.

Оставшийся за Мартынова начальник комсомольского штаба стройки Антон Старостин, осунувшийся и почерневший, не обращая внимания на давно уже обмороженное лицо, носился от насосной к котельной и делал все возможное, чтобы вытащить поселок из навалившейся на него беды. Все больше и больше было обмороженных, редели костры на линии трубопровода. Некоторые, не выдержав непосильной нагрузки и страшного мороза, бросали работу и, едва волоча ноги, уходили в темноту, к общежитиям, где можно было снять задубевшую робу, сорвать с лица шерстяную маску и поспать у самодельного «козла». И если еще днем, завидев Антона, рабочие, в большинстве такие же, как и он, комсомольцы, улыбались ему, говорили что-то ободряющее, то теперь его встречали и провожали угрюмые взгляды, и ему казалось, что каждый хотел спросить: «Как могли допустить такое? Колыма — не Крым, все надо было предусмотреть».

Старостин один из первых пришел сюда, в эту глухую тайгу, зажатую сопками; четыре года назад его, практиканта-гидрогеолога, включили в состав комплексной экспедиции, которая должна была найти наиболее приемлемую площадку для строительства обогатительного комбината. Было предложено три варианта, но решили остановиться на Красногорье. Правда, тогда еще не было этого названия, да и пришло оно случайно: в летние закатные вечера, когда особенно хорошо смотрятся островерхие заснеженные сопки, подернутые красноватой дымкой, кто-то из геологов сказал: «Ребята, а горы-то красные!» Так и пошло — Красногорье. А затем была дипломная работа, после защиты которой Антону предложили место в одном из научно-исследовательских институтов, но он отказался, напросившись сюда, на Колыму. Видно, прикипел сердцем к тайге, диким отрогам хребта, к этим лиственницам и карликовым березкам.

От реки, разрывая фарами темноту, пронеслась водовозка Сеньки Ежикова. Антон проводил ее взглядом — сейчас она была единственным спасением для всего поселка.

У костра, вокруг которого нахохлившейся кучкой грелись парни из бригады Лободова, Антон остановился, встал с подветренной стороны, вытянув к огню руки, спросил как можно бодрее:

— Как дела, ребята?

Кто-то сказал глухо:

— Как сажа бела. В одном месте греем — в другом схватывает.

— Холодина-то вон какой…

— Во-во! А пробовали резать трубу и выбрасывать насквозь промороженное, так мастер такой хай устроил, что и вспомнить страшно: труб, мол, не хватит. Ты бы поговорил с ним, Антон. А то ведь мартышкин труд получается.

Старостин слушал монтажников, а думал о своем. Не давал покоя пропавший Жарков. И если в ближайшие час-два он не вернется, то придется отправлять бульдозер, хотя и неизвестно, сколько он протащится по снежной целине с тяжелыми длинномерными санями. Но иного не оставалось…

— …я и спрашиваю, быть-то теперь как? — донесся до Старостина чей-то голос.

Антон очнулся от тяжелых мыслей, посмотрел на парней. Сказал жестко:

— Продолжайте резать трубу и стыковать новый водовод кусками. Промороженное — выбрасывать.

— А если не хватит?

— Хватит. Жарков должен подвезти. Бригадир где? — спросил Антон.

— Отдохнуть мы его послали. Он ведь с первого часа на трубопроводе.

От монтажников Старостин медленно побрел к горловине реки. Там было самое страшное и уязвимое место: зажатая высокими сопками река превращалась здесь в добротно сработанную аэродинамическую трубу, которая разгоняла поток холодного воздуха до 18 метров в секунду. И если на берегу было — 60 градусов, то там…

По всему трубопроводу яростно шипели сварочные аппараты, корявыми буграми торчали спины сварщиков. Развороченным, неспокойным муравейником копошились над перемерзшей магистралью люди. В шерстяных масках, натянутых на самые глаза, а то и просто замотанные полотенцами, они были похожи на фантастических роботов, которые резали трубы, перетаскивали их с места на место, мотали утеплитель, рубили новый короб, звонко стуча молотками, стыковали водовод. А мороз все давил и давил, словно поклялся во что бы то ни стало сломить этих «нахалов», которые пришли сюда, чтобы отогреть вечную мерзлоту. От страшного холода едва работали сварочные аппараты, но люди продолжали нести свою вахту. Экстренное совещание комсомольского штаба стройки постановило: с линии трубопровода уходят только обмороженные, а также отработавшие без подмены двенадцать часов. Всех сбежавших считать дезертирами.

Около участка «Перепадный» Антон вдруг уловил какую-то непонятную тишину. Поначалу он даже не понял, в чем дело, и, только подойдя ближе, догадался: молчал сварочный аппарат.

Антон подошел к рабочим, поздоровался громко, но люди продолжали все так же молча работать, не обращая на него внимания. Антон постоял немного, потом направился к «пушке», около которой возился кто-то, замотанный по самые глаза полотенцем. Подойдя вплотную, он узнал Петьку Романенко, который сразу же после десятилетки, можно сказать, сбежав из дому, по собственной инициативе приехал на стройку и теперь ходил в учениках у монтажников.

Увидев Старостина, Петька виновато развел руками и приглушенно сказал из-под полотенца:

— Вот, никак. Не тянет, зараза, и все тут. А ребята никто не умеют.

— Сварщик где? — спросил Старостин.

— Да он еще засветло работу бросил, — сказал кто-то за спиной.

Антон обернулся, узнал деда Афоню, пожилого уже плотника, который лет двадцать колесил вместе с Мартыновым со стройки на стройку.

— Оно бы и бес с ним, — продолжал дед Афоня, — если бы это плотник был, а то ведь сварщик. А Петька что… — кивнул он на паренька, — изо всех сил старается пацан, да уменья-то еще маловато. Поначалу еще кое-как варил трубы, а теперь вообще вся эта хреновина заглохла. Морозина-то вон какой, вот она и не тянет.

— Ясно. — Антон повернулся к виновато стоявшему Петьке, сказал: — Ну-ка, показывай, чего у тебя тут не ладится.

— Да вот, понимаешь, Антон… — Петька присел на корточки перед сварочным аппаратом. — Все вроде бы нормально, а он, зараза, не тянет.

— Дай-ка держак. — Антон ткнул электродом в кусок трубы, раздался легкий треск, шипение, легкий сполох резанул по глазам, но даже непрофессионалу было ясно, что этого мало для варки труб.

— Вот-вот, и у меня так же, — словно оправдываясь, сказал Петька.

— Прибавь-ка мощности.

— Так она же на максимуме…

Старостин недоверчиво покачал головой, еще раз ткнул электродом в металл. Результат был тот же. Тогда он встал, стащил с себя полушубок, укрыл им «пушку».

Оставшись в свитере и пиджаке, Антон дал прогреться сварочному аппарату, напялил на шапку щиток, схватил держак, крикнул Петьке, чтобы тот держал максимальные обороты, и, прицелившись, ткнул электродом в рваный шов. Яркий сполох электросварки тысячами искр метнулся по снегу, затрещал расплавленный металл, а дед Афоня уже стащил с себя полушубок и, беззвучно шевеля губами, пытался укрыть им Антона.

Вспарывая слепящими фарами темноту, к трубопроводу подлетел «газик» главного инженера. На ходу спрыгнув с подножки, он подбежал к Старостину и, хватая раскрытым ртом обжигающий воздух, крикнул:

— Беда, Антон! Подстанция может накрыться. Огромный расход энергии. Дизеля едва тянут.

Причина была ясна без объяснений: в общежитиях и семейных домиках включали «козлы» — самодельные электропечки, сделанные из асбестовых труб и толстых вольфрамовых спиралей. Эти «козлы» хранились на всякий случай почти в каждой семье, в каждой комнате общежития.

Едва разжимая бесчувственные, перемерзшие губы, Антон сказал:

— Я пошел по общежитиям, а вы соберите членов парткома, пускай идут по семейным домикам. Надо уговаривать людей отключить «козлы», плитки и прочее. Подстанция такой нагрузки тащить не может — все электричество пойдет на котельную, детсад, больницу, мастерские.

VIII

Растерявшись в первую минуту, Жарков с ужасом смотрел, как затягивается ледяной коркой озерцо, из которого он только что выбрался. Еще не осознавая случившегося, почувствовал, как начинает холодом сковывать хлюпающие в воде ступни ног. Стали бесчувственными пальцы рук.

Сергей бросил рукавицы на снег, с трудом расстегнул пуговицы ватника. Под мышками было тепло, и он сунул туда немеющие руки.

«Главное — руки! Руки…» — твердил он, понимая, что спасти себя сможет только огнем, а для этого нужны подвижные пальцы, которые смогли бы сложить костер, зажечь спичку.

Стараясь не думать о коченеющих ногах, Сергей, не вынимая рук из-под мышек, побежал по пологому склону берега. Снег в этом месте был глубокий, и он, утопая, выворачивая ноги в набухших и хлюпающих валенках, бежал и бежал по буреломной сопке, стараясь разогреть онемевшие пальцы рук.

Тяжело дыша, он остановился около двух поваленных ветром и каменной осыпью елочек и начал вытаптывать площадку для костра. «Идиот! — ругал он себя. — Мало того, что в воду попал, так умудрился еще и рукавицы намочить». От злости на себя хотелось кричать дурным голосом, биться головой о корявую сосенку, прилепившуюся рядом с поваленными деревцами.

Сергей пошевелил пальцами и с радостью почувствовал, что они понемногу отходят. Боясь ошибиться и раньше времени вытащить руки из-под мышек, он продолжал ожесточенно топтать снег.

Когда пальцы отошли окончательно, он начал быстро обламывать сухие веточки, выкладывая из них маленький шалашик костра. На все это ушло не более трех минут, но и этого времени хватило, чтобы опять онемели пальцы, и он с ужасом подумал, что не сможет развести огонь.

— Стой, Серега, не суетись, — сказал он себе и опять засунул руки в тепло подмышек.

О коченеющих ногах он старался не думать.

На этот раз руки отошли гораздо быстрее, и Сергей, боясь потерять хоть секунду, начал обламывать сучья потолще.

Омертвели щеки, нос и подбородок. Но это была ничего не значащая мелочь по сравнению с руками.

Наконец Сергей достал коробок спичек и, присев у шалашика, сложенного из сухих веток и сучьев, чиркнул спичкой. Догорев до основания, так, что огонек лизнул пальцы, спичка погасла, не сумев зажечь перемороженные ветки.

— Спокойно, Серега, спокойно, — уговаривал он себя, шаря по карманам в надежде отыскать какую-нибудь завалявшуюся бумажонку.

Бумаги не было, зато в нагрудном кармане нашлись два потрепанных рубля и две трешки. Не раздумывая, Сергей сунул их под сложенный из веток шалашик, чиркнул спичкой.

Деньги занялись ровным, почти бесцветным пламенем, едва видимый огонек перекинулся на тонкие веточки, потрескивая, пополз вверх.

Боясь пошевелиться, чтобы ненароком не загасить этот крохотный огонек жизни, Сергей, затаив дыхание, смотрел, как разгорается костер. Когда огонь заплясал по всему шалашику, он начал подкладывать в него большие сучья. Закоченевшие пальцы почти не слушались, приходилось каждую веточку брать двумя руками.

— Не суетись, Серега, не суетись, — беззвучно шевеля губами, твердил он себе.

От жаркого огня подтаял снег. Зачерпнув его в пригоршню, он начал растирать онемевшие пальцы, лицо. Почувствовал, как отходят обмороженные щеки, словно иголками закололо руки. Теперь можно было приниматься и за ноги. Сергей сел на поваленную елку, вытянул к костру тяжелые, насквозь промерзшие валенки. Попытался снять их и не смог — видно, прихватило изнутри. Тогда он сел на снег и, засунув валенки под ствол дерева, стал с остервенением сдирать их. Они не поддавались. Сергей вытащил перочинный нож, который постоянно брал с собой в рейс, и, кроша ледяную корку, располосовал голенища до самого низу. Рывком сорвал жесткие хрустящие портянки и, оставшись в шерстяных носках, принялся с остервенением растирать бесчувственные ступни. Спустя какое-то время он почувствовал легкое покалывание, затем, словно десятки раскаленных иголок вонзились в ноги, медленно, будто проверяя человека на выносливость, начала растекаться боль.

— Живы! Живы ноги! — закричал Сергей и еще сильнее заработал руками. Боль становилась невыносимой, и он сжимал зубы, стараясь не завыть…

Примерно через час боль отпустила, и Сергей, надев на носки исходящие паром распоротые валенки, спустился к тому месту, где он провалился в воду, и принес рукавицы. Надо было их высушить, а заодно и портянки, носки, вымокшие до колен брюки. Мелькнула мысль: не подождать ли тут сутки-другие? Кружка для кипятка есть, значит, прокантоваться можно, а с голоду за два дня еще никто не помирал. Но ведь в поселке ждали трубы… Хорошо, если Митрохин сумеет поставить вкладыши. А если нет? Тогда вся надежда на него, Сергея Жаркова. Впрочем, и здесь особой уверенности не было: на базе могло не оказаться машин.

Сергей отогревался у костра и, слушая, как на вершинах сопок постанывают от ветра и мороза деревья, думал о себе. Где-то далеко-далеко были детство и юность, рано умершие родители. После десятилетки он не стал сдавать экзамены в институт — тянула к себе шоферская баранка. Затем армия, комсомольская путевка на эту стройку. Был ли он счастлив?.. Наверное, да. Но иногда, когда приходили письма от друзей-детдомовцев, окончивших институты, в душу закрадывалось сомнение. А потом он встретил Наташку, и все сомнения исчезли.

От потрескивающих сучьев стало жарко ногам, перестали исходить паром подсохшие носки, брючины, портянки, рукавицы. Сергей посмотрел на часы и ужаснулся: стрелки показывали двенадцать минут первого. Надо было торопиться.

Он снял с сучка задубевшие рукавицы, потрогал их изнутри — кажется, высохли. Тогда он быстро надел горячие носки, заправил их в брюки. Подумав, обрезал наполовину валенки, сунул в развалившиеся чеботы ноги, стянул их разрезанным надвое поясным ремнем. Получилось вроде бы надежно.

«Ничего, — успокаивал себя Сергей. — Главное — идти побыстрее, не застыну».

Поплотнее запахнув Колькин бушлат, Сергей поднялся и, боясь, что не сможет уйти от костра, быстро, не оглядываясь, зашагал по склону сопки…

Первые семь километров Жарков почти пробежал. Иной раз казалось, что сердце вот-вот выпрыгнет из груди. Тогда он переходил на шаг и, стараясь не застудить легкие, дышал в рукавицу.

Зимник петлял по руслу зажатого сопками ручья, Сергей радовался тому, что здесь не так уж много снега и не надо продираться по глубокой заснеженной целине. Он уже не сомневался, что к семи вечера доберется до базы, а там… Десятки раз проезжал он этой дорогой и никогда не думал, что придется брать зимник пешком. В шестидесятиградусный мороз. В обрезанных валенках.

Около Медвежьей сопки, где, по рассказам, кто-то из охотников подстрелил проснувшегося раньше времени шатуна, Сергей почувствовал, что не может больше выдержать такого темпа и перешел на шаг. Но мороз вскоре сковал пальцы ног, и откуда-то из груди пополз холодок страха. Сергей попробовал снова бежать и не смог: ноги были как ватные, безвольно проваливались в снег, начало покалывать в коленках. Он старался припомнить, сколько километров от Медвежьей сопки до базы. Кажется, около двадцати. Значит, еще пять часов хорошего хода. Пять часов, если не разжигать костра и делать по четыре километра в час. Сжав зубы, он едва волочил ноги…

IX

Выжимая тормоз чуть ли не до отказа, бывший старшина второй статьи орденоносного Тихоокеанского флота, а ныне шофер поселковой водовозки Семен Ежиков осторожно вел свою «антилопу-гну» вниз по склону, туда, к реке, где на самой середине русла была выбита прорубь, из которой парни закачивали в пузатую бочку водовозки необходимую для котельной воду.

Высвечивая фарами обкатанную, а кое-где и обледенелую дорогу, Сенька буквально впился глазами в ветровое стекло, перед которым, виляя между осыпью и громадными обломками скальника, неслась узкая полоса специально для него расчищенного спуска.

В кабине было сравнительно тепло, и от этого, убаюкиваемый ровным гулом мотора, Сенька боялся уснуть. Чтобы хоть как-то взбодрить себя, он во всю глотку распевал давно позабытые песни, вспоминал службу на флоте, детство. Ах, как мечтал Сенька Ежиков совершить что-нибудь героическое! Такое, чтобы про него написала любимая газета «Комсомольская правда», и обязательно с портретом на первой странице. Но ничего героического не происходило. После школы Ежиков закончил курсы шоферов, а когда в военкомате его спросили, где бы он хотел служить, Сенька, не задумываясь, ответил — на флоте. Несмотря на то, что там было на целый год больше. Ничего героического не произошло и за эти три года службы, и тогда он, все еще не успокоясь, приехал в Красногорье, о начале строительства которого вычитал в газете. В мечтах виделись палатки, непроходимая тайга, борьба с трудностями. И вдруг оказалась, что его сажают на какую-то водовозку, а рабочие живут не в палатках, как он мечтал, а в благоустроенных общежитиях, где электрические плиты на кухне, а в комнатах даже отопление есть. Никакой романтики героических будней.

Непомерно длинный склон гольца кончился, водовозка, переваливаясь на рытвинах, медленно сползла на лед, подъехала к темнеющей на снегу палатке, возле которой, прогревая паяльной лампой кожух ручной помпы, его поджидали ребята.

Ежиков затормозил у проруби и, оставив работать мотор на малых оборотах, чтобы за это время не разморозилась система, выскочил из кабины.

— Ну-ка дайте покачать бывшему матросу!

И, ухватившись за деревянную ручку, начал яростно закачивать воду в брюхатую бочку.

Его напарник, замотанный по самые глаза шерстяной маской, быстро устал: не выдержал бешеного темпа, приглушенно крикнул, что пора, мол, и честь знать. Кто-то, тоже замотанный по самые глаза, тронул Ежикова за плечо, сказал:

— Дай-ка я, браток, а ты беги в палатку, чайку попей. Поди уж клюешь за баранкой-то.

В небольшой палатке жарко пылала маленькая печка-буржуйка, тоненько посвистывал закипающий чайник. Ежиков скинул бушлат, протянул к теплу покрасневшие руки.

— Ты лицо, лицо ототри поначалу, — громыхнул басом Нефедыч.

— Ничего-о, это мы мигом. — Сенька начал яростно растирать щеки, искоса посматривая на необъятного в плечах взрывника. — Ты-то чего здесь?

Нефедыч безнадежно махнул рукой, кивнул на ноги.

— Подморозился малость. Тут надо было новую прорубь выбить, ну я и начал. Поначалу даже не заметил, как пальцы прихватило, потом чувствую… что-то не то. Думал, пробегусь малость — они и отойдут, а оно хренушки. Вот зараза! — скривился Нефедыч. — Никогда не думал, что так больно может быть.

— Так поехали сейчас со мной. Прямо к докторше доставлю.

— Не, — отмахнулся взрывник. — Мне тут надо быть. Пареньки-то еще, можно оказать, сопливые, без меня не справятся. Да ты пей чай-то, помогает.

— Ага. Спасибо. — Ежиков ухватил ручку чайника, тоненькой струйкой, так чтобы «купеческая» пенка была, наполнил эмалированную кружку. Захрумкал сахаром, отхлебнул глоток.

На какое-то время в палатке воцарилась тишина, нарушаемая только потрескиванием дров в печурке да громким хрустом сахара. Наконец Нефедыч не выдержал, попросил хмуро:

— Слушай, Еж, потрави чего-нибудь, а? А то, знаешь, сил нету терпеть.

— Потравить, говоришь? — Сенька подул на исходящий паром чай, отхлебнул из кружки, задумался. — Во! Слушай. Проводим мы однажды учения, а рядом американский флот пасется. Жарища дикая — эскадра наша в ту пору в теплых краях была, и эти гады империалисты так и старались нам какую-нибудь пакость подстроить. А я вестовым был на флагмане. Тут, значит, посовещался наш адмирал со старшими командирами и вызывает меня: надо, мол, товарищ старшина второй статьи, срочно доставить секретный пакет на большой противолодочный корабль, БПК значит. Ну, я чемоданчик с приказом к руке специальным захватом прикрепил так, что только с кистью оторвать можно, прыгнул в мотобот — и айда.

— Ну-ну, — Нефедыч даже пальцы перестал растирать, заинтересовавшись рассказом.

— Вот тебе и ну, пехота. В пехоте небось служил? — пренебрежительно спросил Сенька.

— Ну.

— Я так и подумал, — снисходительно констатировал он и, отхлебнув чаю, добавил: — Пехоту сразу видно. Нету в ней того полета, что в моряках.

— А кто войну на себе вытащил? — обиделся Нефедыч.

— Ладно, ладно, — уступил Ежиков, — слушай же дальше. Отошел я, значит, от посудины, а тут откуда ни возьмись американский эсминец. С другой стороны наш БПК форштевнем волну режет, но эсминец-то ближе. Ну, думаю, старшина второй статьи товарищ Ежиков, вот и настал твой звездный час — приказ ни в коем случае не должен попасть в руки врага. Хотел было ключиком запястье отомкнуть, да не тут-то было: волна ка-ак шибанет — ключ и того… на дно океанское пошел. А эсминец уже совсем близко, команда его на палубу высыпала, смотрит, радуется добыче. Ну я и принял решение.

Сенька замолчал на минуту, выцедил остатки чая из кружки, похрумкал сахаром, искоса посмотрел на притихшего Нефедыча, проверяя эффект своего рассказа.

— Простился я, значит, мысленно со своими родителями, с друзьями, матросами — и… на глазах изумленных америкашек — камнем в воду. Чтоб, значит, секретный приказ им в руки не попал…

— Хе! — неожиданно выдохнул Нефедыч. — Ну и даешь ты, парень! — Его добродушное лицо расплылось в улыбке, и вдруг он громко расхохотался, вытирая выступившие слезы. — Дае-ешь! Да ты ж мне кино рассказываешь, которое я этим годом в отпуске смотрел. Во дает!

— Да? — как ни в чем не бывало удивился Сенька. — Смотри-ка, уже и кино вышло. — Он поднялся с коряги, на которой сидел, наглухо застегнул бушлат, натянул на голову ушанку. — Ну я пошел. Некогда мне тут греться.

И уже через какую-то секунду из-за полога палатки донесся его звонкий голос:

— Ну что, пехота, наполнили бочку? Смотрите, чтобы доверху было, а то поувольняю всех, как говорил наш мичман, без выходного пособия.

Надрывно урча, водовозка медленно карабкалась в подъем, изредка пробуксовывая в скользких местах. За те рейсы, что Ежиков наездил к этой проруби туда и обратно, дорога стала ухабистой, появились накатанные ветром сугробы, а кое-где вода расплескалась, тут же схватываясь на морозе разводами ледяных блюдец. Надо было продрать еще раз дорогу бульдозером, но каждый из них был сейчас на счету, растаскивая трубы, подвозя доски, дрова и прочий материал на трассу трубопровода. Днем еще куда ни шло: хоть дорога была видна, но сейчас…

Ежиков, осторожно выжимая педаль газа, медленно, но упрямо вел машину вверх по склону, выкручивая то вправо, то влево обмотанную изоляционной лентой баранку, объезжая особо опасные места, которые тускло блестели в свете фар. Сейчас он боялся именно этих ледяных блюдец, на которых старенький «газон» пробуксовывал до основания истертыми шинами, и приходилось выжимать из себя и машины буквально все силы, чтобы проскочить еще один опасный участок.

Дорога вильнула в сторону, объезжая огромный котлован, из которого на стройку брали дробленый скальник, и круто поползла на сопку. Пожалуй, это было, самое опасное место, и Ежиков, цепко сжав зубы, упрямо вел машину в крутолобый подъем, в который уж раз проклиная в душе бульдозеристов, которые не могли пробить более пологой дороги. А впрочем, и их можно понять: все это делалось в спешке, когда отсчет шел на секунды, а старую прорубь, из которой качали для водовозки воду, выморозило стужей и ветром до самого дна.

Полоса размытого света выхватила из темноты матово блеснувшее ледяное блюдце. Сенька вывернул баранку влево и вдруг почувствовал, как начинают пробуксовывать колеса и непомерной тяжестью потянула назад до краев наполненная бочка. Он крутанул баранку вправо, машинально выжал газ, машина взревела, и Ежиков скорее ощутил, чем увидел, как она медленно поползла по склону вниз. Пытаясь остановить водовозку, он рванул тормоз. Что-то крякнуло под днищем, на мгновение машина остановилась и вдруг, набирая скорость, покатилась назад.

Ежиков остервенело выжимал педаль тормоза, но, видимо, случилось то, чего он так боялся: поношенные тормозные колодки из-за сильного мороза отказали, и машину теперь несло назад к обрыву, в карьер.

Продолжая выжимать тормоз и выкручивать баранку, чтобы не налететь на валун, Сенька посмотрел в зеркальце, пытаясь найти подходящий сугроб, в который можно было бы «воткнуть» водовозку. Но, кроме темноты, в которой летела дорожная лента, ничего больше не было видно.

Стало страшно.

Скорость росла с каждой секундой, и теперь уже было ясно, что «приткнуть» водовозку к сугробу не удастся. Мелькнула мысль прыгать, но Сенька тут же отогнал ее, обругав себя последними словами. Надо было спасать машину.

За боковым стеклом промелькнула вешка, предупреждающая о закрытом повороте внизу. Ее он поставил еще прошлой ночью, когда впервые шел по этому склону.

Ежиков распахнул дверцу и, крепко сжимая баранку, встал одной ногой на подножку, повернувшись к бьющему в лицо ветру. Обжигающий шквал ворвался в кабинку, ударил по рукам, забил дыхание; острой резью заслезились глаза. Сенька понял, что еще немного и его собьет этой тяжелой морозной волной, и еще крепче обхватил баранку, то и дело выворачивая ее, чтобы не разбить о валуны или не опрокинуть водовозку.

Промелькнув снежным заносом, остался позади опасный поворот. Ежиков окоченевшей рукой вывернул баранку. Теперь оставалось проскочить карьер и вывести водовозку на прямую колею, полого спускавшуюся к реке.

Темный провал карьера приближался и рос с каждой секундой. Когда до карниза оставались считанные метры, Сенька понял, что если здесь еще можно было спастись, выпрыгнув в снег, то там — над провалом, где дорогу теснила выбитая в сопке стена, прыгать было некуда.

Водовозка на скорости влетела на карниз и, прошелестев шинами по узкой кромке, выскочила на пологую дорогу, мертво поблескивающую в безлунной ночи. Сенька на мгновение расслабил пальцы, сжимающие баранку, в это время водовозка подскочила на маленьком бугорке, от встряски глухо рыкнула наполненная бочка, и Ежиков почувствовал, как уходит из-под ног обледенелая подножка. В какую-то долю секунды он успел оттолкнуться и кубарем полетел по склону.

Спасенная водовозка, благополучно проскочив пологий спуск к реке, остановилась в пятидесяти метрах от проруби, завязнув в глубоком снегу.

X

С осевшей на Красногорье темнотой Семенов сник. Каждые полчаса он выходил из мастерской, смотрел в темную даль. Иногда ему хотелось рассказать обо всем завгару. А что бы это дало? Жарков засел в застругах — в этом теперь не приходилось сомневаться, а может, и замерз. Других машин, которые прошли бы по зимнику, все равно нет. Гнать бульдозер? Но пока он доберется…

Мастерская работала вторые сутки без перерыва. Повизгивали станки, слышался дробный перестук молотков; на трассе трубопровода не хватало инструмента — на морозе все ломалось удивительно быстро, — и его надо было срочно ремонтировать.

Не зная, на что решиться, Семенов прошел из конца в конец мастерской. Ударом кулака распахнул дверь, остановился в проеме, в который уж раз посмотрел на белеющую ленту реки. Безжизненный зимник пропадал в темноте, и только ветер гнал по нему колючую поземку.

— Ну, что делать будешь? — спросил он сам себя. И вдруг грубо выругался: — Сволочь! Из-за тебя люди погибают…

Он вдруг замер на месте — в голову пришла простая и неожиданная мысль: а что, если взять «газик» да махнуть по зимнику? Не пройдет? Застрянет? Машина не та? Но ведь и он не новичок на Севере. А если застрянет — невелика беда. Одним крохобором меньше, всего-то…

Засунув руки в карманы полушубка, Антон шел от костра к костру, от сварщика к сварщику, подбадривая перемерзших, с ног валившихся от усталости парней. Если еще вчера трудно было себе представить, что они смогут отогреть старый водовод и сварить новую нитку, то сейчас это была почти реальность: от котельной к реке тянулся сбитый из досок короб, в котором уютно лежали обмотанные утеплителем трубы.

— Антон, товарищ Старостин…

Он оглянулся, прикрываясь воротником от ветра, узнал слесаря Матвеича.

— Ну, что еще случилось?

— Я насчет Семенова…

— Что насчет Семенова? — не понял Антон.

— Да какой-то странный он весь день. А тут смотрю, работу бросил и варфоломеевский ГАЗ разогревает. Я у него спрашиваю: куда, мол?.. Молчит. Как бы беды не было. Куда ее, машину-то, гнать в темень этакую?

Они подошли к гаражу как раз в тот момент, когда распахнулись ворота и в проеме высветились фары. ГАЗ выполз из гаража, на малой скорости проехал хозяйственный двор, развернулся, начал медленно спускаться к реке.

Ничего не понимающий Антон остановился, сбросил рукавицы и, сложив ладони рупором, закричал:

— Петрови-и-ич… Сто-о-ой…

Но машина продолжала все так же напористо спускаться по переметенному автозимнику к реке.

— Сто-о-ой…

Видя, что Семенов и не думает останавливаться, Антон чертыхнулся и, увязая по колено в снегу, побежал наперерез машине, резко обозначенной в темноте светом фар.

В момент, когда машина поравнялась с ним, Антон прыгнул на подножку, ухватившись за ручку дверцы.

Неожиданно машина встала, с глухим щелчком открылась противоположная дверца, из кабины наполовину высунулся Семенов, тяжелым взглядом посмотрел на Старостина.

— Уйди, парень!

— Ты чего надумал, Петрович?

По скуластому лицу механика забегали желваки, он отвернулся.

— Ну?

— ЗИЛ не дошел до базы… — глухо сказал Семенов.

— Почему?.. — на полувыдохе спросил Антон.

— Серега говорил, будто вкладыши барахлят, просил посмотреть, ну а я… я. — И вдруг закричал: — Я же сам его выпустил из гаража, сам, понимаешь!..

— Та-ак… — Антон медленно спустился с подножки, обошел машину, остановился против Семенова. — А ну вылазь!

Он почувствовал, как захлестывающая волна нарастающей злобы начинает наваливаться на него всей своей тяжестью.

— «Газоном» здесь не поможешь. На базу пойдет бульдозер.

— А трубы?! — спросил Семенов. — На руках, что ли, носить будете?

— На руках, — сквозь зубы ответил Антон. И добавил: — Правда, жалко, что без тебя — уж очень ты в гараже нужен, надо срочно выпускать водовозку.

XI

Серый, похожий на раннее мглистое утро день кончился, незаметно перешел в надвинувшиеся из тайги сумерки, которые быстро сгустились, поглотив в себе занесенные снегом берега, островерхие и крутолобые сопки, заснеженную ленту реки. В холодном безлунном небе зажглись первые звезды, тускло замерцали над головой. Будто серебристое темное покрывало опустилось на скованную морозом землю. Холодная поземка продолжала все так же мести, задувая костер, проникая под полушубок, шапку, вымораживая кожу лица. Да и костер, казалось, устал служить человеку, который изредка вылезал из-под машины, экономно подбрасывал в него сучья, молча вытягивал над ним руки и снова лез под холодное брюхо безжизненного ЗИЛа.

Митрохину не раз приходилось ночевать в открытом поле, когда он до армии работал в колхозе, но сейчас он боялся надвигающейся ночи и лихорадочно, как во сне, позабыв о давным-давно обмороженном лице, докручивал последние болты, еще не веря, что вся эта работа, которую он себе даже не мог представить прошлой ночью, закончена. Колька затянул последний болт, обессиленно опустил руки. Неужели все?..

И вдруг всем своим перемерзшим телом, каждой клеточкой мозга ощутил, понял, что да! Все! Он, Колька Митрохин, один, на шестидесятиградусном морозе, на ветру, поменял шатунные вкладыши! Дикая, необузданная радость захлестнула его, он выполз из-под ЗИЛа, бросил к костру ключи, засмеялся, еще не веря в сделанное.

Значит, он может, может быть таким, как Лободов, Серега Жарков. А ведь у него несколько раз безвольно опускались руки, он бросал ремонт и, притащив с берега очередную лесину, закутавшись в полушубок, чуть ли не вплотную подсаживался к костру и отрешенно смотрел на огонь, желая одного: чтобы Жарков дошел до базы и с машиной возвратился сюда. Но затем эта пустота отпускала его, и, вскипятив и выпив очередной котелок воды, натопленной из снега, он снова лез под машину.

Почему-то вдруг впервые за прошедшие сутки захотелось есть. Но это уже не был тот сосущий голод, который изматывал его все это время. Сейчас до рези в желудке захотелось умять кусок черного хлеба, посыпанного крупной солью, запить это ключевой водой, а потом, обжигая пальцы, чистить отварную картошку в «мундире», макать ее в солонку, медленно и чинно есть, запивая домашней простоквашей.

Разбрасывая снопы искр, жарко запылал костер. От жары ноющей болью начало отходить обмороженное лицо, но Колька уже не обращал на это внимания: надо было разогреть двигатель, и он ведро за ведром грел воду и масло. Для успокоения совести он прокрутил ручкой коленчатый вал, нырнул в остуженную морозом кабину. Включил зажигание, нажал на стартер.

Мотор тяжело заныл, словно сбрасывая с себя непомерно тяжелый груз. Будто живое существо, проснувшееся от долгой спячки, вздрогнул ЗИЛ.

Сжав зубы, Колька зажмурился, отпустил тормоз и медленно, очень медленно, выжал сцепление…

XII

Теперь Сергею было не так холодно, как несколько часов назад, и иной раз хотелось просто сесть в снег и, забывшись, отдохнуть немного. Но именно этого он боялся больше всего, понимая, что встать уже не сможет. А надо было идти, идти, бежать или попросту переставлять онемевшие, безжизненные, словно из деревянных колодок сделанные ноги, чтобы не остаться здесь, превратившись в замерзший кусок льда.

Он уже не чувствовал ног и рук и только сознанием понимал, что еще жив и идет вперед. Иногда он пытался бежать, то и дело падая на негнущихся ногах и проваливаясь руками в снег. И от этого злился, яростно шипел на себя, проклиная свою беспомощность и невезение.

В такие минуты он уже не мог думать о чем-либо, и только перед глазами рос, наливался красками пылающий костер. Казалось, вот он рядышком, еще шаг, два… присядь к нему, вытяни руки и медленно оттаивай, не боясь замерзнуть в этой густой от гнетущего мороза ночи. Но Сергей понимал, что никакого костра быть не может: два часа назад он пытался разжечь его, но руки не слушались, и он в последней отчаянной попытке запалил весь коробок, пытаясь подсунуть его под хворостинки. Впрочем, два ли часа? Порой Сергей терял ощущение времени, и ему казалось, что прошло уже несколько дней с тех пор, как он пошел пешком на базу. Чем-то необыкновенно далеким, как во сне, вспоминался ЗИЛ и Колька Митрохин.

От бега становилось вроде бы теплее, начинали покалывать налившиеся свинцовой тяжестью руки, и только ноги оставались такими же бесчувственными. Ноги… Жарков старался думать только о них, словно этим можно было их отогреть.

Занесенный снегом зимник повернул влево и медленно пополз по отлогому склону сопки. Наизусть знавший эту трассу, Сергей прошел еще немного и, не веря своим глазам, остановился ошалело-радостный: прямо за сопкой светились огоньки перевалочной базы.

«Спасен… Спасе-е-ен!» Эта мысль захлестнула его, и он, позабыв, что надо быть осторожным и правильно рассчитать остатки сил, побежал, хватая ртом обжигающий воздух.

В каком-то месте он оступился, упал, попытался встать, упал снова и совершенно ясно понял, что все: ему уже не пройти этот оставшийся километр. Скрипнув зубами, он выругался и на четвереньках пополз по дороге.

Теперь он уже совершенно не чувствовал холода, и только дикая сонливость сковывала его движения.

Когда ЗИЛ вздрогнул, Колька нутром почувствовал, как сдвинулись с места колеса, сделали полный оборот, машина присела, словно подбитая утка, и, медленно, спотыкаясь и переваливаясь, поползла вперед, высвечивая мощными фарами заснеженный покров реки.

Протащившись с километр по глубокому снегу и со страхом прислушиваясь к движку — не застучит ли, — Митрохин наконец свободно вздохнул, расслабляясь от невероятного напряжения, и перед тем, как врубить вторую скорость, в последний раз оглянулся на догорающий костер.

Сергей с трудом разлепил отяжелевшие веки, приподнялся на локте. Нет! Этого не могло быть. Со стороны ручья ему послышался звук мотора. Испугавшись, что он окончательно замерзает и начинаются галлюцинации, Жарков прислушался.

Перебиваемое завыванием ветра, издалека доносилось натужное урчание мотора. С каждой секундой урчание становилось все сильнее, и, наконец, из-за поворота вынырнул размазанный свет фар, затем показалась и сама машина. У того места, где зимник сворачивал в сопку, машина остановилась как бы в нерешительности и поползла вверх.

«Колька! Неужели Колька?!» — промелькнуло в голове.

Сергей смотрел на надвигающиеся фары машины и думал только об одном: почему это нет слез, когда так хочется плакать?!