Ответный удар

Глава VIII

После тьмы — свет. После зимы — весна Глядя на север из окна третьего этажа здания Научного центра, Йенс Ларсен думал о том, что свет и весна пришли в Денвер одновременно. Еще неделю назад повсюду лежал снег, а сейчас на синем небе сияло солнце, люди разгуливали по университетскому городку без пиджаков и шляп, появились первые листочки и зеленая трава Зима еще может вернуться, но никто о ней сейчас не думал, и меньше всех — Ларсен.

Его сердце ликовало от счастья, но вовсе не потому, что стало тепло, и лужайки с деревьями начали одеваться в весенний наряд. И даже не потому, что вернулись птицы и принялись распевать свои веселые песенки. Причина его радости была более прозаической — длинная вереница запряженных лошадьми фургонов, въехавших на бульвар и направлявшихся в сторону университетского городка.

Он больше не мог утерпеть и сбежал вниз по лестнице, вслед за ним поспешил его телохранитель, Оскар. Когда Йенс добрался до первого этажа, сердце отчаянно колотилось у него в груди, он задыхался от предвкушения встречи и непривычной физической нагрузки Он помчался к своему велосипеду, и тогда Оскар спросил:

— Почему бы вам не подождать их здесь, сэр?

— Черт тебя подери, Оскар, в одном из фургонов моя жена, я не видел ее с прошлого лета, — сердито ответил Йенс, подумав, что Оскар, наверное, еще ни разу в жизни не запыхался — даже после постельных развлечений.

— Я все понимаю, сэр, — терпеливо проговорил Оскар, — но вы ведь не знаете точно, в каком она фургоне. Более того, может быть, она, вообще, сегодня не приедет. Вам же известно, что они разделились на несколько групп, чтобы не привлекать внимание ящеров.

«Правильно, неправильно, зато по-армейски», — подумал Йенс,

На сей раз получалось, что армия права.

— Ладно, — сказал он, останавливаясь. — Наверное, ты умнее меня.

— Нет, сэр, — покачал головой Оскар. — Просто в тех фургонах нет моей жены, и потому я могу размышлять спокойно.

— Хм-м-м.

Понимая, что проиграл, Ларсен посмотрел на фургоны, первый из которых свернул с Университетского бульвара и, направляясь к Научному центру, выехал на Ист-Эванс.

«Теперь у меня появится уважительная причина, чтобы выбраться из общежития для холостяков», — подумал он.

Ларсен не знал человека, сидевшего в первом фургоне: возница был одет в непримечательный поношенный костюм зеленого цвета. Пришлось ему признать, что Оскар оказался прав. В основном, фургоны нагружены оборудованием, которое сопровождают солдаты. Он выглядел бы, как самый настоящий дурак, если бы принялся разъезжать на своем велосипеде вдоль дороги, выискивая Барбару.

И тут рядом с другим возницей Йенс увидел Лео Силарда. Он тут же начал, как безумный, размахивать руками. Силард ответил ему более сдержанно, и Йенс немного удивился. Прежде венгерский физик вел себя исключительно открыто и доброжелательно.

Ларсен пожал плечами. Если бы его интересовали человеческие реакции, он бы выбрал психиатрию, а не физику.

Еще несколько фургонов остановилось около Научного центра прежде, чем Ларсену удалось увидеть знакомые лица — Энрико и Лауру Ферми, которые выглядели очень забавно на телеге с брезентовой крышей.

— Доктор Ферми! — крикнул Йенс. — Где Барбара? С ней все в порядке?

Ферми с женой обменялись взглядами, а потом доктор Ферми ответил:

— Барбара скоро будет здесь. И вы с ней встретитесь. Что, черт подери, все это значит?

— Она в порядке? — повторил свой вопрос Ларсен. — Барбара ранена? Больна?

Ферми снова переглянулись.

— Она не ранена и не больна, — сказал Ферми и замолчал.

Йенс почесал затылок. Что-то тут не так, только понять бы, что? Ну, если Барбара едет следом за Ферми, он скоро все выяснит. Ларсен прошел вдоль прибывающих фургонов и вдруг замер на месте. По спине пробежал холодок… Что здесь делают два ящера? Какое отношение они имеют к лаборатории?

Впрочем, он тут же расслабился, заметив в фургоне рядом с ящерами капрала с винтовкой в руках. Пленные могут оказаться полезными; ящеры, разумеется, знают, как получить атомную энергию. И тут все практические мысли вылетели у него из головы. Потому что рядом с капралом сидела…

— Барбара! — крикнул Ларсен и помчался к фургону, Оскар не отставал.

Барбара помахала ему рукой и улыбнулась, но не спрыгнула и не поспешила навстречу. Он это заметил, но не придал особого значения. Увидев ее, Ларсен почувствовал, как прекрасный весенний день стал на десять градусов теплее.

Когда он подбежал к фургону, Барбара соскочила на землю.

— Привет, милая, как же я тебя люблю! — прошептал Йенс и притянул Барбару к себе.

Сжимая ее в объятиях, целуя, он забыл обо всем на свете.

— Подожди минутку, — проговорила Барбара, когда недостаток кислорода заставил его оторваться от ее губ.

— Я не могу дождаться только одного — поскорее остаться с тобой наедине, — ответил он и снова ее поцеловал.

Она ответила не совсем так, как он ожидал, и Ларсен пришел в себя настолько, что, наконец, обратил внимание на капрала, который сказал, спрыгивая на землю:

— Ульхасс, Ристин, поезжайте вперед. Я вас догоню чуть позже. — Громко топая по асфальту своими армейскими сапогами, он подошел к Йенсу и Барбаре.

Йенс прервал свой второй поцелуй — сначала он рассердился, потом пришел в ярость. Оскару хватило ума отойти в сторонку, чтобы дать возможность человеку нормально поздороваться с женой. Почему этот болван не может сделать то же самое?

— Йенс, я хочу тебя кое с кем познакомить, — сказала Барбара. — Его зовут Сэм Иджер. Сэм, это Йенс Ларсен.

«Не „мой муж“, а просто Йенс Ларсен?» — удивленно подумал Йенс, но, будучи человеком вежливым, неохотно протянул руку.

— Рад с вами познакомиться, — сказал Иджер, хотя его рыжеватые брови сошлись на переносице, когда он произнес эти слова.

Казалось, он всего на несколько лет старше Йенса, но выглядел Иджер так, словно много времени проводил на свежем воздухе.

«Прямо настоящий Гарри Купер», — подумал Йенс.

Впрочем, неотразимым красавчиком капрала вряд ли можно было назвать.

— Я тоже рад знакомству, приятель, — ответил он. — А теперь, извини нас… — Он попытался увести Барбару.

— Подожди, — снова сказал она.

Йенс удивленно нахмурился, Барбара с интересом изучала землю у себя под ногами. Она подняла глаза и бросила взгляд не на него, своего мужа, а на типа по имени Сэм Иджер, что не столько поразило, сколько возмутило Ларсена. Капрал кивнул, и Барбара тихо сказала:

— Ты должен знать… Вас с Сэмом… кое-что объединяет.

— Правда? — Ларсен посмотрел на Иджера. Человек, мужчина, белый, наверное, родился на Среднем западе. Больше ничего общего между ним и собой Йенс не видел. — И что же? — спросил он у Барбары.

— Я.

Сначала он ничего не понял. Но через несколько мгновений сообразил: то, как Барбара произнесла это слово, не оставляло никаких сомнений. Йенс похолодел, а потом его охватила страшная злость.

В слепой ярости он бросился на Сэма Иджера. Ларсен всегда отличался миролюбивым нравом, но драк не боялся и не избегал. После того, как ему пришлось вступить в бой с танком ящеров, когда армия Паттона прогнала инопланетян из Чикаго, люди с оружием в руках его больше не пугали.

Но тут он еще раз взглянул на лицо Сэма Иджера — капрал явно умел обращаться со своей винтовкой. По-видимому, ему уже не раз приходилось пускать ее в дело. То, как сузились его глаза, когда он посмотрел на Йенса, говорило само за себя. Ларсен остановился.

— Все не так, как ты думаешь, — начала объяснять Барбара. — Я думала, ты погиб. Я не сомневалась… иначе я бы никогда…

— И я тоже, — перебил ее Сэм. — Для людей, которые так поступают, есть особое название. Я никогда их не любил.

— Но, тем не менее, вы это сделали, — сказал Йенс.

— Мы все сделали правильно, точнее, как считали правильным. — Иджер скривил губы, слова прозвучали не так, как хотелось Он продолжал: — В Вайоминге, совсем недавно, мы поженились.

— О, Господи!

Ларсен повернулся к Барбаре, словно умолял ее подтвердить, что происходящее всего лишь чья-то злая шутка. Но она прикусила губу и кивнула. Йенса охватило новое чувство — страх. Барбара не просто сказала ему, что совершила ошибку, да еще с каким-то жалким воякой. Она действительно его любит.

— Это еще не все, — продолжал Иджер.

— Не все? — изумился Йенс. Барбара подняла руку.

— Сэм… — начала она.

— Милая, он должен знать. Чем скорее мы раскроем ему все карты, тем быстрее разберемся с ситуацией. Ты ему скажешь, или я?

— Я сама, — ответила Барбара, нисколько не удивив Йенса. Она никогда не перекладывала ответственность на чужие плечи. Однако Барбаре ее решение далось не просто. Взяв себя в руки, она прошептала: — У нас будет ребенок, Йенс.

Он собрался снова сказать: «О, Господи!», но раздумал, поскольку восклицание показалось ему недостаточно сильным. А те, что подходили, он не хотел произносить в присутствии Барбары. Он думал, что испугался минуту назад… Теперь же… Разве Барбара захочет к нему вернуться, если она беременна от другого мужчины? Ничего лучше Барбары в его жизни не было. Только мысли о ней помогли ему пройти по занятым ящерами Огайо и Индиане… и вот как все обернулось!

Он пожалел, что они не обзавелись детьми до того, как прилетели ящеры. Они много об этом говорили, но он не забывал взять из ящика тумбочки презерватив — а когда все-таки забывал (такое тоже случалось), все происходило без последствий. А вдруг у него вовсе не может быть детей? В отличие от Иджера!

А еще Йенс отчаянно пожалел, что не переспал с рыжей официанткой по имени Сэл, когда ящеры держали их вместе с другими пленными в здании церкви в Фиате, штат Индиана. Она сделала все, чтобы продемонстрировать ему, что очень даже не против с ним развлечься. Но Йенс заставил себя сдержаться, ведь его ждала Барбара. Однако, вернувшись в Чикаго, он обнаружил, что она уже уехала. Теперь они, наконец, встретились… но Барбара беременна от другого. Да, какой удар! А он упустил свой шанс.

— Йенс… профессор Ларсен, послушайте, что же нам делать? — спросил Сэм Иджер.

Он изо всех сил старался вести себя сдержанно. Но почему-то ему стало только хуже, а не лучше. Впрочем, хуже или лучше, Йенс нашел самый подходящий ответ:

— Не знаю, — прошептал он с такой безнадежностью, с какой никогда не смотрел на самые трудные уравнения квантовой механики.

— Йенс, насколько я понимаю, ты уже провел здесь некоторое время, — сказала Барбара. Она подождала, пока он кивнет в ответ, а потом спросила: — Тут есть какое-нибудь место, где мы с тобой могли бы спокойно поговорить?

— Да. — Он показал на Научный центр. — У меня кабинет на третьем этаже.

— Хорошо, идем. — Йенсу отчаянно захотелось, чтобы она ушла с ним, не оглядываясь, но Барбара повернулась к Сэму Иджеру и сказала: — Увидимся позже.

Иджер обрадовался тому, что она ушла с Йенсом не меньше, чем тот взгляду, который она бросила на капрала. Однако Сэм пожал плечами — а что еще он мог сделать?

— Хорошо, милая, — ответил он. — Скорее всего, ты найдешь меня рядом с ящерами.

Сэм Иджер зашагал вслед за фургоном, в котором они приехали.

— Идем, — позвал Йенс Барбару

Она пошла рядом с ним, привычно поспевая за его широким шагом. Но теперь, глядя на ее ноги, он думал только об одном — как они переплетены в постели с ногами Сэма Иджера. Эта сцена бесконечно прокручивалась в его мозгу, яркая, словно на цветной пленке — и приносила мучительную боль.

По дороге в Научный центр и, поднимаясь вверх по лестнице, они почти не разговаривали. Йенс уселся за свой заваленный бумагами стол, указал Барбаре на стул. И тут же понял, что этого делать не следовало. Появилось ощущение, будто он участвует в деловой конференции с коллегами, а не обсуждает с женой, как они будут жить дальше. Но если он встанет из-за стола, обойдет его и устроится где-нибудь рядом, он будет выглядеть глупо, и потому Ларсен решил оставить все, как есть.

— Ну, и как все произошло? — спросил он.

Барбара изучала свои руки. Волосы упали на лицо, струились по плечам. Из-за новой прически — Йенс не привык к прямым длинным волосам — она казалась чужой. Да, многое изменилось.

— Я думала, ты погиб, — тихо ответила она. — Ты уехал на другой конец страны, не написал ни строчки, не прислал ни одной телеграммы, даже не позвонил. Правда, все не слишком хорошо работает… Я долго не верила, но, в конце концов… что я должна была думать, Йенс?

— Мне не позволили с тобой связаться. — Голос Ларсена дрожал от ярости, ему удавалось держать себя в руках только огромным усилием воли. — Сначала генерал Паттон не разрешил послать в Чикаго письмо, потому что он боялся за свое наступление на ящеров. Потом мне объяснили, что мы должны сделать все возможное, чтобы не привлекать внимание к Металлургической лаборатории, в которой я работал. Мне их доводы казались разумными. Если у нас не будет собственной атомной бомбы, нам конец. Но, Господи…

— Я понимаю, — проговорила Барбара, которая по-прежнему не поднимала на него глаз.

— А что Иджер? — потребовал он ответа.

В его голосе появилась злость. Еще одна ошибка: Барбара подняла голову и сердито на него посмотрела. Если он собирается поливать грязью «мерзавца», она будет его защищать.

«А почему она не должна его защищать?» — спросил самого себя Ларсен.

Если бы она его не любила, она бы никогда не вышла за него замуж (Господи!) и не позволила бы ему сделать себе ребенка (Господи, о Господи!).

— После того, как ты… уехал, я устроилась на работу — в университет, машинисткой у профессора психологии, — сказала Барбара. — Он занимался пленными ящерами, пытался понять, как они устроены. Сэм часто приводил их к профессору в кабинет. Он участвовал в их поимке и теперь выполняет обязанности… ну, что-то вроде надзирателя или охранника, так, наверное. Сэм очень хорошо с ними обращается и ладит.

— И вы подружились, — сказал Йенс.

— И мы подружились, — не стала спорить Барбара.

— А как получилось, что вы стали… больше, чем просто друзья? — Ларсену с огромным трудом удалось заставить себя говорить спокойно.

Барбара снова опустила глаза на свои руки.

— Самолет ящеров обстрелял корабль, на котором мы плыли из Чикаго. — Барбара вздохнула. — Погиб один моряк — ужасно погиб — прямо у нас на глазах. Я думаю, мы были так счастливы, что остались живы, и… одно повело к другому…

Йенс с трудом кивнул. Да, такое случается.

Только почему же со мной, Господи?

Словно приняв решение окончательно себя добить, он спросил:

— А когда вы поженились?

— Меньше трех недель назад, в Вайоминге, — ответила Барбара. — Я хотела убедиться в том, что действительно хочу стать его женой. Я поняла, что жду ребенка, когда мы приехали в Форт-Коллинз. — Барбара поморщилась. — Верховой привез твое письмо на следующий день утром.

— Боже праведный! — застонал Йенс.

— Что? — озабоченно спросила Барбара.

— Теперь уже ничего, — сказал он, хотя ему отчаянно захотелось вонзить нож в самое сердце полковника Хэксома.

Если бы пустоголовый, безмозглый вояка, помешанный на мерах безопасности, позволил ему написать письмо сразу как только он его попросил, все сложилось бы иначе.

Да, у Барбары с Иджером, конечно, был роман, но Йенс бы с этим справился. Она думала, что он умер. И Иджер тоже. Иначе Барбара ни за что не вышла бы за него замуж и не согласилась бы иметь ребенка. И им не пришлось бы решать неразрешимые проблемы.

Йенс задал себе новый и очень трудный вопрос: как сложатся их отношения, если Барбара откажется от Иджера и решит вернуться к нему навсегда? Как он отнесется к рождению чужого ребенка и как станет его воспитывать? Он отлично понимал, что в такой ситуации ему будет совсем не просто.

Йенс и Барбара почти одновременно вздохнули. Она улыбнулась. Лицо Йенса ничего не выражало.

— Вы спали друг с другом после того, как ты про меня узнала? — спросил Йенс.

— Ты имеешь в виду, в одной постели? — спросила она. — Конечно, мы проделали весь путь от Великих равнин вместе… а по ночам очень холодно.

Несмотря на то, что Йенс привык иметь дело с абстракциями, он прекрасно умел слушать людей и понимал, когда ему давали уклончивый ответ.

— Я не это имел в виду, — сказал он.

— Ты действительно хочешь знать? — Барбара с вызовом вздернула подбородок. Она всегда злилась, если на нее давили. Йенс боялся, что так случится, и не ошибся. Прежде чем он успел ответить на ее риторический вопрос, она продолжала: — Позавчера ночью. И что дальше?

Йенс не имел ни малейшего понятия, что дальше. Все, чего он с таким нетерпением ждал — все, кроме работы — рассыпалось в прах… за каких-то полчаса. Он не знал, хочет ли собрать осколки и попытаться их склеить. Но если он не станет этого делать, что ему останется? Ответ был мучительно очевиден — ничего.

Барбара ждала ответа.

— Жаль, что не я, — сказал он.

— Я знаю, — прошептала она. А Йенс надеялся услышать: «Мне тоже жаль». Но что-то, наверное, неприкрытая тоска, прозвучавшая в его голосе, заставила Барбару заговорить мягче: — Дело не в том, что я тебя не люблю, Йенс — не сомневайся. Но когда я думала, что ты… ушел навсегда, я сказала себе: «Жизнь продолжается, нужно идти дальше». Я не могу взять и забыть свои чувства к Сэму.

— Разумеется, — заявил Йенс и снова разозлил Барбару. — Мне очень жаль, — быстро добавил он, хотя и не вполне искренне.

После этого оба замолчали. Йенс хотел задать ей единственный вопрос, который еще не прозвучал: «Ты ко мне вернешься?»

Но не задал. Боялся, что она скажет «нет», впрочем, он боялся и того, что Барбара ответит «да».: Через некоторое время она спросила:

— И что будем делать?

— Я не знаю, — честно ответил он, и Барбара мрачно кивнула. — В конце концов, решать ведь тебе, не так ли? — продолжал он.

— Не совсем.

Ее левая рука невольно коснулась живота.

«Может быть, ребенок шевелится?» — подумал Йенс.

— Например, ты хочешь, чтобы я вернулась — учитывая все обстоятельства?

Поскольку он задавал себе точно такой же вопрос, Йенс не крикнул «Да!», как ему, наверное, следовало бы. Он молчал, и через несколько секунд Барбара отвернулась. Йенс испугался. Отказываться от нее он тоже не хотел.

— Извини, дорогая. Сразу столько всего свалилось.

— Какая печальная правда! — Барбара устало покачала головой и поднялась на ноги. — Пойду-ка я вниз и займусь делом, Йенс. Я ведь теперь что-то вроде помощника по связям с ящерами.

— Подожди.

Ларсену тоже нужно было работать, а теперь, когда Металлургическая лаборатория добралась до Центра, в четыре раза больше. Но дела подождут. Он тоже встал, обошел свой стол и обнял Барбару. Она прижалась к нему, и он вспомнил такое знакомое, уютное ощущение ее тела. Йенс пожалел, что ему не хватило ума запереть дверь кабинета на ключ: он мог бы попытаться повалить ее на пол прямо здесь и сейчас. Прошло так много времени… он вспомнил последний раз, когда они занимались любовью на полу, а ящеры бомбили Чикаго.

Барбара подняла голову и поцеловала его гораздо нежнее, чем там, на Ист-Эванс. Но прежде чем он успел предпринять какие-то решительные шаги для того, чтобы повалить ее на пол — даже при незапертой двери — она отодвинулась от него и сказала:

— Я, правда, должна идти.

— Где ты будешь ночевать? — спросил Йенс.

Ну вот. Он все-таки задал свой вопрос. Если она скажет, что придет к нему, Йенс не имел ни малейшего представления о том, что он станет делать — но знал наверняка, что больше не вернется в общежитие для холостяков!

Однако Барбара покачала головой и ответила:

— Не спрашивай меня, пожалуйста. Сейчас я даже не знаю, на каком свете нахожусь.

— Ладно, — неохотно проговорил Йенс, потому что, когда они обнимались, понял, на каком свете находится он.

Барбара закрыла за собой дверь кабинета. Он стоял и слушал, как затихают ее шаги в коридоре, а потом на лестнице. Ларсен вернулся за стол, выглянул в окно. Вот Барбара показалась на улице. Подошла к Сэму Иджеру. Не заметить его было невозможно, даже с третьего этажа. Внизу столпилось множество людей в военной форме, но только он один стоял рядом с пленными ящерами. Глядя на то, как его жена обняла и поцеловала высокого солдата, Йенс подумал, что ведет себя недостойно, подсматривая за ними, но просто не мог отвернуться. Когда он видел ее рядом с Сэмом, холодный, очевидный вывод напрашивался сам собой — он понял, где сегодня будет спать его жена.

Наконец, Барбара высвободилась из объятий Сэма, но еще несколько секунд не убирала руку с его пояса. Йенс неохотно отошел от окна и взглянул на свой стол.

«Что бы ни происходило с моей жизнью, идет война, и у меня куча работы», — сказал он себе.

Он мог заставить себя наклониться над столом. Мог взять отчет из деревянной, покрытой лаком корзины для документов. Но слова на бумаге казались лишенными смысла — и с этим он ничего сделать не мог. Горе и ярость не давали думать.

Очень плохо. Но вернуться назад, в общежитие для холостяков под надежной охраной молчаливого Оскара, было в тысячу раз хуже.

— Не потерплю, — шептал он снова и снова, стараясь, чтобы Оскар ничего не услышал. — Ни за что не потерплю.

Нормальная жизнь. Мойше Русси почти забыл, что такое возможно. Конечно, он не видел ничего хорошего вот уже три с половиной года, с тех самых пор, как немецкие пикирующие бомбардировщики «Хейнкели» и другие машины нацистов принесли смерть в Польшу.

Сначала бомбежки. Затем гетто: теснота, болезни, голод, бесконечная работа, смерть десятков тысяч евреев. И новый поворот войны — изгнание немцев из Варшавы. А потом короткий промежуток времени, когда он выступал по радио от имени ящеров. Тогда он думал, что жизнь становится нормальной. По крайней мере, ему и его семье больше не приходилось голодать.

Но оказалось, что ящеры хотят заковать в кандалы его дух не меньше, чем нацисты, которые стремились довести его до изнурения тяжелой работой и оставить умирать… или отправить в лагерь смерти и просто уничтожить, даже зная, что он еще в состоянии трудиться на благо Рейха.

А дальше он скрывался в темном железном подвале — как долго, известно одному только Богу. Бежал в Лодзь. Разве можно назвать это нормальной жизнью? А сейчас он живет вместе с Ривкой и Ревеном в квартире, где есть вода и электричество (по крайней мере, почти все время), причем ящеры не имеют ни малейшего понятия о том, где он находится.

Не рай, конечно, но что теперь рай? Мойше получил возможность жить, как человек, а не вечно голодная ломовая лошадь или кролик, за которым гонится охотник.

«Значит, на сегодня таково мое определение нормальной жизни?» — спросил сам себя Мойше, шагая по Згиерской улице в сторону рынка.

Он покачал головой.

— Нет, это не нормальная жизнь, — заявил он вслух, словно спорил с кем-то, кто с ним не соглашался.

В нормальной жизни он вернулся бы к занятиям медициной, где худшее, с чем ему приходилось сталкиваться, была враждебность студентов поляков. Мойше с нетерпением ждал возможности возобновить учебу и начать применять свои знания.

А вместо этого, стараясь вести себя, как человек, у которого нет никаких проблем, он, гладко выбритый, идет по улицам чужого города. Такая жизнь безопаснее, чем та, что он вел раньше, но… нормальная ли она? Нет.

Как и в любой другой день, на рыночной площади было полно народа. На грязных кирпичных стенах домов, окружающих площадь, появилось несколько новых плакатов. Огромный, выше человеческого роста, Мордехай Хайм Рамковский смотрел на оборванных мужчин и женщин, собравшихся на площади, и, протягивая к ним руки, увещевал на идише, польском и немецком языках:

РАБОТА — ЭТО СВОБОДА!

ARBEIT МАСНТ FREI.

Холодок пробежал по спине Русси, когда он прочитал надпись по-немецки. Именно она украшала ворота лагеря смерти под названием Аушвиц.

«Интересно, знает ли об этом Рамковский?» — подумал Мойше.

Он встал в очередь за капустой. За телегой продавца красовалось еще несколько плакатов с изображением Рамковского, а рядом с ними объявление поменьше, на трех языках:

«Какое чудовище! Кто на такое способен?» — подумал Русси. Яркие красные буквы привлекли его внимание, и он взглянул на лицо человека, смотревшего на него с плаката. Такие снимки делали только ящеры — цветные, в трех измерениях. И тут Мойше с ужасом понял, что узнал преступника. Это был он сам.

Конечно, его настоящее имя не называлось — ящеры не хотели себя выдавать. Под фотографией стояла подпись — Израиль Готлиб. Ниже сообщалось, что он совершил свои страшные преступления в Варшаве, разыскивается по всей Польше, предлагалась солидная награда за его поимку.

Мойше принялся отчаянно оглядываться по сторонам. Может быть, люди смотрят на него, на плакат… вот сейчас кто-нибудь поднимет крик, его схватят и потащат по мостовой… Мойше и представить себе не мог, что ящеры в состоянии придумать такой дьявольский план, чтобы его схватить. У Русси возникло такое чувство, будто на лбу у него горит Каинова печать.

Но никто из мужчин в шляпах и кепках, никто из женщин в платках не замечал этой печати. Более того, практически никто не обращал внимания на злополучный плакат; а те, кто бросал на него мимолетный взгляд, не переводил глаз на Русси.

Он снова посмотрел на объявление, на сей раз внимательнее. И, наконец, понял, что произошло. Снимок сделан во время радио передачи, в которой он участвовал по просьбе Золраага. Иными словами, с бородой и в темной фетровой шляпе. Сейчас же он брился каждый день и носил серую тряпичную кепку. С его точки зрения разница незначительная — ведь само лицо не изменилось. Но, казалось, ни у кого не возникало ни малейшего подозрения, что он и есть то чудовище, которым наверняка пугают детей по всей Польше.

Мойше потер подбородок и понял, что пора побриться. С сегодняшнего дня, что бы не случилось, он будет делать это каждый день. Стоит отложить неприятную процедуру на завтра, и станешь похож на самого себя.

Подошла его очередь, он купил пару кочанов капусты и спросил, сколько стоит зеленый лук, который лежал у торговца в маленькой корзинке, стоявшей на телеге. Услышав цену, Мойше прижал руку ко лбу и вскричал:

— Ganef! Тебя следует засунуть в землю, точно луковицу — головой вниз!

— Лучше пусть лук растет из твоего pippuk, — сердито ответил продавец, отвечая на одно ругательство, произнесенное на идише, другим. — Было бы дешевле.

Они еще некоторое время препирались, но Русси не удалось убедить торговца продать ему лук по цене, которая не привела бы Ривку в ярость, он сдался и пошел прочь, унося в холщовой сумке капусту. Пару минут он раздумывал, не купить ли чашку чая у типа с помятым самоваром, но потом решил не искушать судьбу. Чем быстрее он уберется с площади, тем лучше.

Однако теперь он шел против течения. Пока он стоял в очереди, народу на рынке прибавилось. И тут неожиданно поток людей, направлявшихся к прилавкам, стал двигаться медленнее. Чудом не попав под колеса экипажа Хайяма Рамковского, Русси поднял голову.

Лошадь, запряженная в четырехколесную повозку, возмущенно фыркнула, когда мужчина с суровым лицом, одетый в серую шинель и военную фуражку, натянул поводья, чтобы ее остановить. У возницы тоже сделался сердитый вид. Русси прикоснулся рукой к полям своей шляпы и пробормотал:

— Прошу прошения, господин.

Нацисты научили его, как следует вести себя с теми, кто сильнее, но унижаться перед своими было в десять раз труднее. Довольный возница кивнул, но из-за его спины донесся раздраженный старческий голос:

— Эй, ты, иди-ка сюда.

У Русси все внутри сжалось, но он повиновался. Подходя к Рамковскому, он увидел на сидении возницы аккуратную надпись по-немецки, оставшуюся со времен нацистского правления: AEL-TESTEN DER JUDEN, а чуть ниже — перевод на идиш: Экипаж Старейшины евреев.

«Интересно, продолжает ли Старейшина носить желтую звезду на груди, как того требовали нацисты в гетто?» — подумал Мойше.

Нет, не носит, с облегчением увидел он. Но место, где она была пришита, по-прежнему выделялось на твидовом пальто Рамковского.

Впрочем, Мойше забыл о подобных мелочах, когда увидел, что рядом с Рамковским устроился ящер. Русси показалось, что он никогда не встречался именно с этим инопланетянином — но они все так похожи друг на друга! У него возникло ощущение, будто у всех плакатов, сообщающих о его «преступлениях», выросли руки и указывают прямо на него.

Рамковский ткнул в него толстым пальцем.

— Тебе следует быть поосторожнее. Ты мог сильно пострадать.

— Да, Старейшина. Прошу меня простить. — Русси опустил глаза к земле, чтобы продемонстрировать скромность и одновременно помешать Рамковскому и ящеру разглядеть его лицо.

Инопланетяне с трудом различали людей — как, впрочем, и люди ящеров, но Мойше не хотел оказаться исключением из правила.

Ящер выглянул из-за тучного Рамковского, чтобы получше его рассмотреть. Его глазные бугорки начали вращаться — Мойше прекрасно помнил это движение!

— Что у тебя в мешке? — спросил ящер на приличном немецком.

— Пара кочанов капусты. — Русси хватило ума не сказать «недосягаемый господин», как его учили в Варшаве.

Зачем ящеру знать, что он знаком с порядками Расы?

— Сколько ты заплатил за капусту? — поинтересовался Рамковский.

— Десять злотых, — ответил Мойше. Рамковский повернулся к ящеру и заявил:

— Вот видите, Баним, как мы стали прекрасно жить, когда вы пришли к власти. Несколько месяцев назад капуста стоила во много раз дороже. Мы вам благодарны за помощь и сделаем все, что в наших силах, чтобы заслужить вашу благосклонность.

— Да, разумеется, — согласился с ним Баним.

Будь он человеком, Русси сказал бы, что в его голосе появилось презрение: разве можно испытывать что-нибудь иное к жалкому существу, в которое превратился Рамковский? Впрочем, ящеры, даже в большей степени, чем нацисты, считали себя расой господ. Может быть, Баним принимал подхалимство Рамковского как должное.

Рамковский показал на свои изображения, развешанные по стенам вокруг рыночной площади.

— Мы знаем свой долг, Баним, и трудимся изо всех сил, чтобы отплатить вам за заботу.

Баним повернул один глазной бугорок в сторону плакатов, а другой не сводил с Русси. Мойше приготовился швырнуть в его чешуйчатую морду капусту и броситься бежать. Однако ящер только сказал:

— Продолжайте идти тем же путем, и вы не пожалеете.

— Будет исполнено, недосягаемый господин, — ответил Рамковский на шипящем языке Расы.

Мойше изо всех сил старался не выдать себя, попытался изобразить на лице тупость и непонимание. Если он всего лишь обычный прохожий, откуда ему знать язык ящеров? Неожиданно Старейшина вспомнил о его присутствии.

— Отнеси продукты домой, своей семье, — сказал он, снова переходя на идиш. — Сейчас мы не голодаем, как раньше, но забыть лишения не просто.

— Вы совершенно правы, Старейшина. — Русси прикоснулся к полям шляпы. — Благодарю вас, Старейшина.

И поспешил прочь от экипажа, стараясь не бежать, чтобы не привлекать к себе ненужного внимания. Холодный пот струился у него по спине, собирался под мышками.

Вслед за страхом пришел гнев. Рамковский безнадежно глуп, если рассчитывает произвести на кого-то впечатление разговорами о том, как «мы» голодали. Нельзя сказать, чтобы он сильно похудел, когда немцы бесчинствовали в гетто, а пропитание себе он добывал потом и кровью своих соотечественников евреев.

Но сейчас это не имело существенного значения. Главное, Русси удалось пройти весьма серьезную проверку. Мойше не удивило, что ящер его не узнал. Даже если бы Русси не сбрил бороду, инопланетянин вряд ли сообразил бы, кто перед ним.

Но Хайм Рамковский… Рамковский стал марионеткой ящеров, точно так же, как в свое время сам Русси. Мойше не сомневался, что Старейшина видел один из снимков или пропагандистских фильмов, сделанных Золраагом и его подчиненными в то время, когда Мойше с ними сотрудничал. Но даже если и так, он не связал того Мойше Русси с евреем в жалкой, поношенной одежде, несущим домой капусту.

— Очень хорошо, — вслух сказал Мойше.

Подходя к своему дому, он помахал рукой Ревену, который гонял мяч с другими мальчишками, стараясь избегать столкновений с прохожими. Перед войной дети гибли под машинами каждый день — играть на дороге было чрезвычайно опасно.

Сегодня Старейшина гетто Лодзи разъезжал по городу в запряженном лошадью экипаже, словно врач из девятнадцатого века, навещающий своих больных. Мойше знал, что единственной машиной с мотором владела пожарная станция. Люди передвигались на велосипедах или телегах, а чаще всего — пешком. Так что игра в мяч стала практически безопасной.

«Даже в самой ужасной ситуации всегда есть что-то хорошее», — подумал Русси.

Он отнес капусту домой. Увидев его покупку, Ривка страшно обрадовалась и только слегка поморщилась, когда Мойше сообщил ей, сколько за нее заплатил, из чего он сделал вывод, что на сей раз вел себя разумно.

— Что еще продавали на рынке? — спросила Ривка.

— Tzibeles — зеленый лук… но я не смог сторговаться на приличную цену и решил не покупать, — сказал он. Судя по выражению лица, Ривка ожидала, что он истратит все их деньги на одну ссохшуюся луковицу. — Мойше продолжал: — Но это не все.

И он поведал ей о плакатах со своей фотографией.

— Какой ужас, — вскричала Ривка, прежде чем он успел сообщить ей, в чем его обвиняют. Когда же он договорил, Ривка сжала руки в кулаки и выпалила: — Отвратительно!

— Да уж, — не стал спорить с ней Мойше. — Но на снимках я изображен таким, каким был раньше, а ведь я изменил внешность. Теперь меня никто не узнает. Я убедился в этом после того, как купил капусту.

— Правда? Как?

— Со мной заговорили Старейшина и ящер, сидевший в его экипаже. Ни тот, ни другой не сообразили, кто я такой, хотя мои фотографии расклеены по всей рыночной площади.

Русси говорил о случившемся так, словно происшествие было самым рядовым: он не хотел лишний раз тревожить Ривку; зато вдруг сам испугался — ужас, который он пережил там, на рыночной площади, вернулся.

Его страх передался и жене.

— Ну, что же, — сказала она тоном, исключающим какие-либо возражения, — теперь ты выйдешь из дома только в случае крайней необходимости — всякий раз, покидая квартиру, ты рискуешь жизнью.

Мойше не стал спорить, он только сказал:

— Я собирался сходить в больницу и предложить свои услуги. Население Лодзи — в особенности, евреи — нуждается в квалифицированной медицинской помощи, а персонала не хватает.

— Одно дело, если бы речь шла только о твоей собственной жизни, — сказала Ривка. — Но если тебя поймают, Мойше, они схватят и нас с Ревеном. Сомневаюсь, что ящеры испытывают к нам нежные чувства. Ведь мы исчезли прямо у них из-под носа, когда они собрались нас арестовать.

— Я все помню, — мрачно ответил Мойше. — Но после того как мы прятались в Варшаве, меня тошнит от одной только мысли, что придется снова сидеть взаперти.

— Лучше пусть тебя тошнит, чем пристрелят ящеры, заявила Ривка, и Мойше не нашел, что ей ответить. — В любом случае, ты же знаешь, я лучше тебя разбираюсь в том, что нужно покупать и за какую цену. Если ты будешь сидеть дома, мы сэкономим кучу денег.

Мойше понимал, что она совершенно права. Некоторое время назад он прятался в тесном бункере в варшавском подвале, а теперь оказался в заключении в квартире в Лодзи. Пережить можно и это. Но он успел почувствовать вкус свободы, и необходимость от нее отказаться причиняла мучительную боль.

Ривка внимательно изучила капусту, сняла несколько пожелтевших листьев и выбросила их. Вот еще один показатель того, насколько лучше они стали жить. В те дни, когда нацисты согнали евреев в гетто, старые, увядшие листья капусты считались деликатесом. То, что Ривка может позволить себе выбросить их, означало — семья больше не голодает.

Ривка нарезала остальную капусту и отправила ее вместе с картошкой и большой белой луковицей из стоявшей на полу корзинки для овощей в кастрюлю, где варился суп. Мойше подумал, что с удовольствием съел бы жареного цыпленка, или ячменный суп с говядиной и мозговыми косточками. Но на капусте и картошке можно продержаться долго, даже без мяса.

— Да, давненько… — пробормотал он.

— Что?

— Так, ничего, — ответил он, заставив себя вспомнить о витаминах и питательных веществах, содержащихся в капусте, картошке и луке.

Но человек ведь живет не только благодаря питательным веществам, в полезности которых убеждало Мойше его медицинское образование. Суп, несмотря на все усилия Ривки, оставался однообразно невкусным.

Она накрыла кастрюлю крышкой. Поставила на плитку. Рано или поздно он закипит. Мойше давно отвык от пищи, которая готовится быстро — впрочем, суп всегда варился долго.

— Интересно, долго еще Ревен будет играть на улице, — проговорила Ривка.

— Хм-м-м — пробормотал Мойше и наградил ее задумчивым взглядом. Она улыбнулась ему в ответ, и показала язык. Мойше постарался ответить как можно строже: — Мне кажется, ты стараешься меня умаслить.

Прислушавшись к своему голосу, он понял, что строгости в нем нет ни капли, зато энтузиазма юного жениха сколько угодно.

По правде говоря, его действительно переполнял энтузиазм. Он быстро подошел к Ривке, и они обнялись. Через несколько секунд Ривка сказала:

— Ради таких мгновений я согласна на то, чтобы ты брился. Усы все время щекотали мне нос, когда мы целовались.

— Если тебе так нравится… — начал он, но решил не продолжать, а сжал рукой ее грудь сквозь тонкую шерстяную ткань платья; Ривка тихонько застонала и прижалась к нему сильнее.

Распахнулась дверь.

Мойше и Ривка отскочили в разные стороны, точно их оттолкнула мощная пружина. Ревен крикнул с порога:

— Дай мне что-нибудь поесть. Я голодный.

— Вон там лежит горбушка хлеба, можешь взять. А еще я варю суп, — ответила Ривка. — Папа принес чудесную капусту.

Бросив на Мойше короткий взгляд, она выразительно пожала плечами, показывая ему, что ее огорчило вмешательство сына. Он прекрасно все понял, потому что чувствовал то же самое. В безумно перенаселенном варшавском гетто понятия скромности и уединения рассыпались в прах, потому что людей лишили практически всего. Они жили, как могли. А все остальные, оказавшиеся рядом в переполненной квартире, даже самые юные, делали вид, что ничего не замечают. Но правила вернулись, как только семья выбралась из гетто и начала жить относительно по-человечески.

Ревен проглотил хлеб, который ему дала Мать, а затем уселся на кухне на полу и стал с нетерпением посматривать на кастрюлю с супом.

— Вечером, — сказала Ривка Мойше.

Он кивнул. А его сын возмущенно завопил:

— Суп будет готов только вечером?

— Нет, мы с папой говорили о другом, — успокоила его Ривка.

Частично удовлетворенный ее ответом, Ревен вернулся к созерцанию кастрюли.

Представления о скромности вернулись, когда они перестали жить в квартире, похожей на бочку с селедками. Но еда… они по-прежнему придавали ей огромное значение, несмотря на то, что больше не голодали. Если бы дело обстояло иначе, Мойше не обратил бы внимания на то, что Ривка выбросила пожелтевшие капустные листья в помойку, и не порадовался возросшему благополучию своей семьи.

— Знаешь, — сказал он вдруг, — мне кажется, я понял Рамковского.

— Ну да? — удивилась Ривка. — Как он может сотрудничать с ящерами? А перед ними наш Старейшина водил нежную дружбу с нацистами… — Ее передернуло.

Мойше рассказал ей о том, что ему пришло в голову, когда он смотрел на увядшие капустные листья в мусорном ведре, а затем продолжил:

— Мне кажется, Рамковский точно так же относится к власти, как мы к еде. Он любил ее, когда нацисты бесчинствовали в гетто, не мог же он вдруг взять и перемениться после того, как прилетели ящеры. Для него власть — это навязчивая идея. Да, именно так.

Мойше поставил диагноз по-немецки, в идише нужного слова для определения психологического состояния не оказалось. Ривка кивнула, чтобы показать, что она понимает, о чем он говорит.

— Ты выбросила капустные листья, мама? — спросил Ревен. Он поднялся с пола и подошел к мусорному ведру. — Можно, я их съем?

— Нет, оставь их там, где они лежат, — ответила Ривка и повторила чуть громче: — Не трогай. Ты не умираешь от голода, подожди, когда сварится суп.

Неожиданно она замолчала и удивленно улыбнулась.

«Да, вот это прогресс!» — подумал Мойше и покачал головой. До какого же состояния их довели, если он считает прогрессом содержимое помойного ведра!

Распутица — грязь. Людмила Горбунова шла по летному полю, а ее сапоги с каждым новым шагом издавали отвратительные хлюпающие звуки. На них налипла грязь, ее становилось все больше и, в конце концов, у нее возникло ощущение, будто она тащит за собой тяжеленные гири.

В России и на Украине такая жуткая грязь бывала два раза в год. Осенью и весной. Весенняя распутица особенная. Когда солнышко растапливает лед и снег, лежащие с прошлой осени, миллионы квадратных километров земли превращаются в почти непроходимое болото. Включая дороги, которые покрыты асфальтом только в больших городах. В течение нескольких недель передвигаться по местности можно лишь в небольших, напоминающих лодки, телегах с огромными колесами, которые только и могут добраться до относительно твердой земли. Да еще на танках Т-34, снабженных широкими гусеницами.

Во время распутицы авиация бездействовала. Самолеты Красной армии поднимались в воздух с плотно утрамбованных земляных дорожек, которые в настоящий момент превратились в жидкую грязь. Взлетать и садиться в таких условиях неразумно — удержать тяжелую машину от погружения в болото совсем не просто.

Как обычно, исключением являлась одна модель — У-2. Используя лыжи, при помощи которых самолетик взлетал во время сильных снегопадов, он скользил по поверхности грязи, набирал необходимую скорость и поднимался в воздух. Приземлиться ему тоже не составляло никакого труда… если, конечно, пилот будет садиться осторожно, иначе самолет зароется носом в землю или перевернется — с весьма неприятными последствиями.

Рабочие наземной команды закидали соломой грязь в земляном укрытии, где стоял У-2 Людмилы, и летчица спокойно по ней прошла — на улице она утопала в мерзкой жиже по щиколотку.

Георг Шульц занимался распоркой, соединявшей верхнее и нижнее крыло самолета.

— Guten Tag, — осторожно поздоровался он.

— Добрый день, — ответила она тоже по-немецки, тоже осторожно.

После того, как Людмила отшила его в самый первый раз, Шульц больше не делал ей непристойных предложений, но продолжал заниматься ее «кукурузником» с характерной для него тщательностью и вниманием к мелочам. Они по-прежнему чувствовали себя неловко в присутствии друг друга. Людмила несколько раз видела, как он за ней наблюдает, думая, что она на него не смотрит. Впрочем, он мог опасаться, что она расскажет о его безобразном поведении своим соотечественникам. Фашиста здесь терпели только за то, что он был отличным механиком. Достаточно лишь намека, тени подозрения, и долго он не продержится.

Шульц засунул отвертку в карман комбинезона и встал по стойке «смирно», но держался так напряженно, что его поза, скорее, получилась насмешливой, а не почтительной.

— Машина готова к полету, товарищ пилот, — отрапортовал он.

— Спасибо, — ответила Людмила.

Она не назвала его «товарищ механик» не потому, что по-немецки это прозвучало бы нелепо, а потому что, как ей казалось, сам Шульц произносил слово «товарищ» с каким-то сарказмом.

«Интересно, как ему удалось выжить в гитлеровской Германии?» — подумала она.

В Советском Союзе такое поведение стоило бы ему дорого.

Людмила сама проверила наличие топлива и боезапас. Осторожность никогда не бывает лишней. Довольная результатами, она вышла из укрытия и помахала рукой наземной команде. Все вместе они выкатили «кукурузник» на взлетную полосу. Он держался на поверхности увереннее, чем люди.

Шульц ухватился за пропеллер, и маленький пятицилиндровый двигатель Швецова практически сразу весело застрекотал. Людмила закашлялась от выхлопных газов, но удовлетворенно кивнула — мотор работал прекрасно. Конечно, Георг Шульц нацист и развратник, но свое дело он знает.

Людмила отпустила тормоз, и У-2, разбрызгивая грязь, покатил по взлетной полосе. Она набрала нужную скорость (не слишком высокую), отпустила ручку управления, и биплан покинул грязную землю, устремившись в небо, к желанной свободе.

Оставив позади распутицу, Людмила наслаждалась ранней весной. Поток воздуха, омывавший ветровое стекло, больше не морозил щеки и нос. Солнце в окружении белых облаков весело сияло на голубом небе и не исчезало с приближением вечера. Пахло зеленой травой, а не грязью.

Людмила пожалела, что не может подняться выше — ей не хватало обзора. Сегодня она не просто выполняла свой долг, она получала удовольствие от полета. Но в тот момент, когда Людмила, казалось, забыла о своем задании, она увидела внизу два ржавых остова танков Т-34, башня одного из них лежала в пятнадцати метрах от корпуса.

«Интересно, кто подбил наши танки — немцы или ящеры?» — подумала она.

Так или иначе, печальное зрелище напомнило, что ее тоже могут убить, если она забудет о том, что сейчас идет война. С каждой секундой приближалась территория, которую удерживали ящеры.

Людмила вряд ли смогла бы точно сказать, сколько сделала боевых вылетов в районы, оккупированные захватчиками, и потому задания начали превращаться в привычное, обыденное дело. Она сбрасывала небольшие бомбы, обстреливала цели, доставляла оружие и листовки партизанам. Сегодня ей предстояла совсем другая миссия.

— Ты должна взять на борт человека, — сказал ей полковник Карпов. — Его зовут Никифор Шолуденко. У него имеется информация, важная для нашей страны. Какая, мне не известно. Знаю только, что она чрезвычайно важна.

— Я понимаю, товарищ полковник, — ответила Людмила; чем больше человек знает, тем больше его можно… заставить выдать в случае, если он попадет в плен.

Где-то посередине между городами Конотоп и Ромны находится яблоневый сад. Так, по крайней мере, сказал полковник. К сожалению, Людмила не могла пролететь прямо над Конотопом и направиться в сторону Ромны. Ящеры удерживали Конотоп в своих маленьких чешуйчатых лапах. Стоит ей появиться в небе над городом, ее ждет безвременная кончина.

И потому, как обычно, она летела примерно в пятидесяти метрах над землей по весьма замысловатому маршруту. Если все пойдет хорошо, она скоро будет над садом. Если же обстоятельства сложатся не в ее пользу… «Ну, как-нибудь справлюсь», — сказала она себе.

Слева танк ящеров пытался вытащить три или четыре грузовика, по недосмотру заехавших в болото. Людмила хищно улыбнулась. Если бы она не выполняла другой приказ, она непременно расстреляла бы конвой. Но отклонение от курса может грозить серьезными неприятностями.

Она сделала еще один резкий поворот — если все пойдет, как нужно, яблоневый сад окажется в нескольких километрах впереди. Она не увидела никакого сада. Тогда в поисках нужной точки Людмила принялась облетать указанный район по спирали — не слишком разумное поведение в светлое время дня. Слишком высока вероятность того, что ее заметят ящеры. Те, что вытаскивали грузовики, были слишком заняты, чтобы вертеть головами по сторонам.

Вот! Деревья с маленькими зелеными листочками и белыми цветами. Очень скоро весна вступит в свои права, и сад будет выглядеть так, будто его засыпало снегом. Под одним из деревьев Людмила заметила какого-то человека.

Она посмотрела вниз в поисках подходящего места для посадки. Кругом сплошная грязь. Людмила рассчитывала, что партизаны подготовят посадочную полосу, но ее надежды не сбылись. Через пару минут она сообразила: полковник не говорил, что Шолуденко связан с партизанами. Она предположила, что это так, но предположения подобного рода гроша ломаного не стоят.

— Нужно сесть как можно ближе к саду, — сказала она вслух.

Людмиле часто приходилось сажать самолет на обычных полях, и она перестала рассматривать такую посадку, как нечто сверхъестественное. Она начала снижаться и сбросила скорость, внимательно глядя перед собой, чтобы не угодить в какую-нибудь яму.

Она уже села и мчалась вперед, когда заметила кривой корень, торчащий из земли. Только сейчас она поняла, что сад намного больше, чем ей показалось вначале, но уже не могла снова подняться в воздух — не хватило бы скорости.

Чтобы приземлиться, «кукурузнику», как правило, много места не нужно. Даст Бог (эта мысль возникла сама собой, несмотря на маркисистско-ленинское воспитание Людмилы), посадка пройдет благополучно.

Так и произошло — почти. В тот момент, когда Людмила решила, что все в порядке, левая лыжа застряла под корнем толщиной с ее руку. У-2 дернулся назад, одно крыло зарылось в землю, и Людмила услышала, как лопнул лонжерон. Пропеллер воткнулся в землю и оторвался. Одна деревянная лопасть просвистела мимо, чудом не задев голову Людмилы. Затем кукурузник перевернулся на спину, а Людмила повисла вверх ногами в открытой кабине пилота.

— Боже мой, — пробормотала она.

Она чудом не погибла, и никаких мыслей, связанных с марксистской диалектикой, в голову не приходило.

Людмила услышала шаги. Наверное, человек, который ждал ее в яблоневом саду, направляется к обломкам самолета.

— Мне приходилось видеть более удачные посадки, — сухо проговорил он.

— Мне тоже, — согласилась с ним Людмила, — … товарищ Шолуденко.

— Кстати, — продолжал он. — Мне не сказали, что пилотом будет женщина. Вы в порядке? Вам помочь выбраться?

Людмила мысленно оценила ситуацию. Она прокусила губу, конечно, будет много синяков и ссадин, но, кажется, ничего не сломано. Если не считать разбитого самолета и уязвленной гордости.

— Я в порядке, — пробормотала она. — Что до другого вашего вопроса… — Она отстегнула ремни безопасности, спрыгнула на влажную землю, которая захлюпала у нее под ногами и выбралась из-под У-2. — Я и сама справлюсь.

— Да, вы справились, — согласился Шолуденко.

Он, как и Людмила, говорил по-русски с украинским акцентом. Шолуденко ничем не отличался от самого обычного крестьянина украинца — лицо с широкими скулами, голубые глаза, светлые волосы, подстриженные «под горшок». Впрочем, разговаривал он совсем не как крестьянин. Он производил впечатление человека образованного, умудренного жизненным опытом и циничного.

— И как вы собираетесь доставить меня к месту моего назначения? — поинтересовался он. — За нами может прилететь другой самолет?

Хороший вопрос, только у Людмилы не было на него подходящего ответа.

— Если и прилетит, то не скоро, — сказала она через несколько минут. — Меня ждут назад только через пару часов, радио на моем самолете нет.

Людмила знала, что ни один У-2 не оборудован радио передатчиком. Советские вооруженные силы — как наземные, так и воздушные — страдали от отсутствия хорошо налаженной связи.

— А когда вы не вернетесь на аэродром, там, скорее всего, подумают, что вас сбили ящеры. Никому не придет в голову, что самолет вышел из строя по вашей вине, — проговорил Шолуденко. — Должно быть, вы хороший пилот, иначе вы уже давно распростились бы с жизнью.

— Еще несколько минут назад я тоже так думала, — ответила Людмила. — Да, вы все верно поняли. Информация, которую вы должны доставить, очень ценная?

— Я полагаю, да, — ответил Шолуденко. — Люди, наделенные властью, наверное, со мной согласны, иначе вас не отправили бы сюда развлекать меня головокружительными воздушными трюками. Какое же значение имеют мои сведения в мировом масштабе… кто знает?

Людмила не особенно успешно принялась отряхивать грязь со своего комбинезона. Головокружительные трюки… за такие слова она с удовольствием врезала бы наглому типу по морде. Но он явно был человеком влиятельным, иначе за ним никогда не послали бы самолет. А потому она лишь сказала:

— Не думаю, что нам стоит здесь задерживаться. Разведка у ящеров поставлена очень неплохо — они способны в самое короткое время обнаружить место, где произошло крушение. Скоро они сюда заявятся, чтобы расстрелять тех, кто остался в живых.

— Разумно, — согласился с ней Шолуденко и, не оглядываясь на разбитый У-2, зашагал на север.

Людмила с мрачным видом последовала за ним.

— А у вас нет радиопередатчика? — спросила она. — Вы не можете сообщить о том, что произошло?

— В случае крайней необходимости… — Он похлопал рукой по своему рюкзаку. — В основном, здесь фотографии. — Он замолчал, Людмила впервые за все время увидела, как по его лицу скользнула тень неуверенности. «Не знает, стоит ли мне говорить», — подумала она. Наконец он сказал: — Имя Степан Бандера вам знакомо?

— Украинский националист и коллаборационист? Да, он самый настоящий подонок.

Во время становления Советской власти после революции Украина недолго была свободна и не зависела от Москвы и Ленинграда. Бандера хотел вернуть те времена. Он принадлежал к числу украинцев, с радостью встретивших приход нацистов, которые через несколько месяцев посадили его в тюрьму.

«Предателей не любит никто», — подумала Людмила. — «Их можно использовать в случае необходимости, но не более того».

— Тут вы совершенно правы, — согласился с ней Шолуденко. — Когда явились ящеры, нацисты выпустили его на свободу. Он отплатил им за то, что они с ним сделали, но совсем не так, как хотелось бы нам.

Людмиле понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, что имеет в виду Шолуденко.

— Он сотрудничает с ящерами?

— Да, и все его люди. — Шолуденко сплюнул на землю у себя под ногами, показывая, что он думает про Бандеру. — Они организовали Комитет освобождения Украины, который в последнее время доставляет партизанам массу неприятностей.

— Бедная наша Родина, — грустно проговорила Людмила. — Сначала нам пришлось иметь дело с предателями, которые с радостью приняли нацистских поработителей, не желая признать Советское правительство. А теперь бандеровцы сотрудничают с империалистскими захватчиками и воюют против Советского Союза и Германии. Если люди так ненавидят правительство, значит, с ним что-то не в порядке.

Как только Людмила произнесла эти слова, она сразу же пожалела о том, что они сорвались у нее с языка. Она в первый раз в жизни видела человека по имени Никифор Шолуденко. Да, он одет, как крестьянин, но где гарантии, что он не из НКВД, ведь у него в рюкзаке лежат снимки бандеровцев. А она в его присутствии осмелилась критиковать советское правительство.

Если бы сейчас был 1937 год, за свою неосторожность она наверняка заплатила бы жизнью. Даже в самые благополучные времена ей грозил бы открытый судебный процесс (или, как говорится, без суда и следствия…) и многолетнее заключение в одном из лагерей. Людмила подозревала, что они продолжали существовать и действовали весьма эффективно. Большинство из них находились далеко на севере, в местах, куда ящерам ни за что не добраться.

— А вы любите риск, верно? — пробормотал Шолуденко.

С бесконечным облегчением Людмила поняла, что ее мир останется в целости и сохранности, по крайней мере, пока.

— Да, пожалуй, — прошептала она, приняв решение в будущем следить за своим языком.

— Если говорить абстрактно, я могу с вами согласиться, — заявил Шолуденко. — То, как складываются обстоятельства… — Он развел руки в стороны.

Шолуденко давал Людмиле понять, что в случае, если им придется отвечать на исключительно неприятные вопросы, он будет все отрицать — иными словами, этого разговора не было.

— А могу я сказать кое-что… тоже с абстрактной точки зрения? — спросила она.

— Разумеется, — ответил Шолуденко. — Любому школьнику известно, что конституция 1936 года гарантирует всем гражданам Советского Союза свободу слова.

В его тоне Людмила не уловила и намека на иронию, однако, гипотетическая школьница, шагающая радом с ним, должна была иметь в виду, что тот, кто посчитает необходимым воспользоваться своим правом на свободу слова (или любым другим правом, гарантированным конституцией), напрашивается на серьезные неприятности.

Но Людмила почему-то сомневалась, что Шолуденко, несмотря на весь его цинизм, предаст ее после того, как позволил говорить.

Возможно, Людмила стала жертвой собственной наивности, но она уже и так сказала достаточно, и Шолуденко мог без проблем разрушить ее жизнь, если бы это входило в его намерения.

— Ужасно, что наше правительство заслужило ненависть такого огромного количества людей, — проговорила она. — У любого правящего класса есть враги, готовые его предать, но так много…

— Да, ужасно — правильное слово, — сказал Шолуденко. — Но ничего удивительного тут нет. — Он начал загибать пальцы, совсем как ученый или политрук. — Вот смотрите, товарищ пилот: сто лет назад в России царили феодальные порядки. И соответствующие средства производства. Даже когда произошла Великая Октябрьская Социалистическая Революция, капиталистические отношения были у нас развиты гораздо слабее, чем в Германии или Англии. Вы со мной согласны?

— Согласна, — сказала Людмила.

— Отлично. Подумайте, какое огромное значение имеет данный факт. Неожиданно произошла революция — в мире, который ее ненавидел, в мире, готовом ее растоптать при первой возможности. Вы еще слишком молоды, чтобы помнить, как на нас напали японцы, американцы и британцы, но вы наверняка учили историю в школе.

— Да, но…

Шолуденко поднял вверх палец.

— Дайте мне закончить, пожалуйста. Товарищ Сталин понимал, что нас уничтожат, если мы не сможем выпускать столько же товаров, сколько наши враги. Мы должны были убрать с нашего пути все, что мешало достижению великой цели. Вот почему мы заключили с гитлеровцами пакт: Советский Союз получил два мирных года, а Финляндия, Прибалтика, Польша и Румыния послужили для нас щитом, когда гитлеровские захватчики все-таки развязали войну.

Шит пал в первые недели наступления фашистской Германии. Многие народы аннексированных Советским Союзом территорий перешли на сторону Германии и выступили против СССР, что яснее любых слов доказывало, насколько их радовала необходимость подчиниться коммунистическому режиму.

Шолуденко говорил вполне разумные вещи. Без серьезного, безжалостного сопротивления революция рабочих и крестьян потерпела бы поражение от сил реакции, как во время Гражданской войны, так и от рук Германии.

— Несомненно, Советское государство имеет право и обязано выжить, — сказала Людмила, и Шолуденко кивнул, соглашаясь. Однако летчица продолжала: — Но разве государство правильно поступает, используя методы, которые вынуждают людей предпочесть жестоких фашистских захватчиков своим собственным согражданам?

Людмила еще не оправилась после крушения своего самолета, иначе она никогда не стала бы вести себя так глупо в присутствии человека, который мог оказаться офицером НКВД, даже учитывая, что говорили они «абстрактно». Она оглядела поля вокруг, никого. Если Шолуденко попытается ее арестовать… ну, в кобуре на поясе у нее есть пистолет. С товарищем Шолуденко произойдет несчастный случай. На войне всякое бывает. А его драгоценные снимки она доставит кому следует.

Если Шолуденко и собирался ее арестовать, вида он не подал.

— Вас можно поздравить, товарищ пилот, — сказал он. — Большинству такой вопрос никогда не пришел бы в голову. — Такой вопрос мало кто решился бы задать, но это уже другое дело… Ответ — «да». Вы же наверняка изучали диалектику?

— Конечно, — сердито сказала Людмила. — Исторический прогресс является результатом единства и борьбы противоположностей, в результате которой возникает антитеза, а борьба возобновляется.

— И еще раз примите мои поздравления — вы прошли прекрасную подготовку. На дороге исторического прогресса мы находимся в одном шаге от коммунизма. Вы сомневаетесь в том, что идеи Маркса будут претворены в жизнь уже нашими детьми, или, в самом крайнем случае, внуками?

— Не сомневаюсь… если нам удастся выстоять, — ответила Людмила.

— Вот именно, — так же сдержанно согласился с ней Шолуденко. — Я уверен, что, в конце концов, мы бы победили гитлеровцев. Ящеры — совсем другое дело. Ученые, занимающиеся законами коммунистической диалектики, все еще не могут решить, к какому классу их отнести. Товарищ Сталин не высказал своего мнения по данному вопросу — пока. Но мы сейчас говорим о другом — вы могли бы задать свой вопрос, даже если бы ящеры не прилетели на Землю, верно?

— Да, — согласилась Людмила, отчаянно жалея, что ввязалась в опасную дискуссию.

— Если мы расстанемся с надеждой на то, что наши потомки будут жить при коммунизме, — сказал Шолуденко, — это будет означать, что силы реакции оказались сильнее сил прогресса и революции. Все, что мы делаем, чтобы избежать такого исхода, оправданно. А то, что кое-кому приходится страдать — что же, тут ничего не поделаешь.

Все, чему Людмилу учили в школе, говорило за то, что логика его рассуждений абсолютно верна, даже несмотря на то, что она противоречит здравому смыслу.

Людмила знала, что пора остановиться; Шолуденко продемонстрировал гораздо больше терпимости, чем она могла от него ждать. Однако она спросила:

— А что если, стараясь сделать так, чтобы чаша весов перевесила в нашу сторону, мы поведем себя настолько грубо, что она просто перевернется?

— Риск, который мы должны принять во внимание, — ответил Шолуденко. — Вы член партии, товарищ пилот? Вы приводите серьезные доводы.

— Нет, — проговорила Людмила. Понимая, что итак зашла уже слишком далеко, она осмелилась сделать еще один шаг. — А вы, товарищ… вы из Комиссариата внутренних дел?

— Да, вполне возможно, что я из НКВД, — спокойно сказал Шолуденко. — Я могу быть кем угодно, в том числе и офицером Службы безопасности. — Шолуденко внимательно посмотрел на Людмилу и заявил: — Нужно быть очень храбрым человеком, чтобы задать такой вопрос.

Он сказал даже больше, чем намеревался, и Людмила ответила, осторожно подбирая слова:

— Все, что произошло за последние полтора года, заставляет задуматься над тем, что истинно, а что — нет.

— Не буду с вами спорить, — согласился Шолуденко. — Но давайте вернемся к вопросам, более важным, чем моя скромная персона — диалектика заставляет меня верить в то, что наше дело, в конце концов, победит. Мы разобьем даже ящеров.

Вера в будущее заставила советский народ сражаться даже в самые страшные и черные дни, когда в конце 1941 года казалось, что вот-вот падет Москва. Но в войне против ящеров…

— Тут нам одна только диалектика не поможет, — сказала Людмила. — Нужно оружие, самолеты, танки, ракеты, причем самые современные.

— И снова я с вами согласен, — проговорил Шолуденко. — Но еще нам нужны люди, которые будут работать и сражаться за советское государство, а не на стороне империалистических захватчиков — не важно, откуда они явились, из Германии или из глубин космоса. Диалектика предсказывает, что рано или поздно победа будет за нами.

Не отвечая ему, Людмила остановилась на берегу небольшого пруда на краю поля, по которому они с Шолуденко шли. Она набрала воды в сложенные ладони и вымыла лицо. Затем сорвала пучок сухой травы и безрезультатно попыталась соскрести грязь со своего кожаного комбинезона. Довольно быстро она поняла, что скоро грязь засохнет и просто отвалиться, а сейчас сделать все равно ничего нельзя. Пехотинцам приходилось мириться и с худшим.

Она выпрямилась и показала на рюкзак Шолуденко:

— А для тех, кто решил проигнорировать учение диалектики…

— Да, товарищ пилот. Для борьбы с ними существуют люди вроде меня. — Шолуденко широко улыбнулся. Оказалось, что у него маленькие, ровные зубы, которые почему-то напомнили Людмиле волчьи клыки.