Пацаны купили остров

САЛЬВАТОРЕ РАССКАЗЫВАЕТ О СЕБЕ

В тот же день как бы невзначай Педро побудил Сальваторе подробнее рассказать о себе.

— Понятно, отчего вы так интересуетесь моей персоной, — Сальваторе подмигнул Марии, которая на правах медицинской сестры сидела подле его кровати. — Как же, парень из богатой семьи. Как живут богатые? Извольте, я расскажу. В ваших социалистических странах об этом не говорят, потому что рабочие и крестьяне не могут позволить себе шикарной жизни.

— Если и говорят о «шикарной жизни» в ваших буржуазных странах, — сказал Алеша, — это не значит, что ваши рабочие и крестьяне живут шикарно. Всякое богатство не возникает из воздуха.

— Разумеется, — засмеялся Сальваторе, сверкнув белыми зубами. — Чтобы шикарно жить, нужно иметь большие деньги, а для этого нужны не только ясная голова и сильные бицепсы, но и те же деньги. «Настоящие деньги делаются из денег», — повторял мой отец. Я согласен с ним.

— Богатство — это кража, пока существует бедность. И бедность — это насилие, пока существует богатство, — сказал Алеша.

— Не всегда так, — возразила Мария, — ведь есть же еще трудолюбие, удача и, наконец, расчет.

— А разве вор или насильник не ловят удачу и не рассчитывают свои действия? Разве не считают это за труд?

— Не перебивай их, красавица, — сказал Сальваторе, взглянув на Марию. — Мне ужас как интересно послушать коммунистические речи из уст тех, кого я хотел бы считать своими друзьями… Не знаю, может быть, у коммунистов другое детство, но мое было довольно жестоким и, я считаю, суровым. Я учился в специальной школе.

— Что такое специальная школа?

— Педро, не перебивай, пожалуйста, — попросила Мария.

— Нет, отчего же, пусть спрашивают. Специальная школа — это школа, в которой нет шантрапы из низших слоев. Где труха и навоз, нет и не может быть высоких побуждений. Если отцы пьяницы или наркоманы, дети их, как правило, тоже становятся пьяницами и наркоманами… Другое дело — дети в спецшколе. Там каждый — наследник знаменитости. Отцы, деды и прадеды — дипломаты, министры, писатели, крупные бизнесмены, короче, есть кем гордиться, есть кому подражать… Дома у нас в гостиной постоянно висел портрет прадеда — он был крупным чиновником в одной испанской колонии, увы, ныне уже утраченной… Испании когда-то принадлежало полмира, товарищи господа, и то, что все вы говорите по-испански, — заслуга испанского меча и испанского проповедника, но прежде того мореплавателя и политика… Мой дед по матери — президент банка, по отцу — командир пехотной дивизии, любимец каудильо… Да, да, я не оговорился, каудильо — это Франко, которого вы называете фашистом… Я обязан был знать биографии всех своих знаменитых родственников, а их насчитывалось не менее трех десятков. Если я кого-то забывал или путал, отец порол меня толстым ремнем.

— Ужасно! — всплеснула руками Мария. — Какой деспотизм!

— Ну, это ты напрасно, Мария, — Сальваторе тронул рукой плечо девушки. — Истинно благородный человек тем и отличается от заурядности, что за ним стоят предки. Простолюдины, ничтожные люди с улицы не помнят биографии даже своих отцов. Впрочем, не удивительно: у ничтожеств не бывает биографии, у них — только одна анкета, предназначенная для работодателя или полиции… Признак хорошего тона, примета богатой и знатной семьи — музыка, но не эта — шали-вали, которой засоряет мозги чернь, а подлинная — возвышенная, умная, приобщающая к сложнейшим структурам мира, зовущая предчувствовать и предвидеть, иначе говоря, руководить другими людьми. Я ненавидел музыку, но отвязаться от отца было непросто. Мне платили за каждый урок, начисляя на мой счет. За пропущенный или невыученный урок списывали тройную сумму… И так как некоторые удовольствия можно было получать только за собственные деньги, я освоил и фортепиано, и немного скрипку… Не выдающийся музыкант, но фальшью и низкопробщиной меня не проведешь, всяким там примитивом не купишь… Родители учили меня считать каждую денежку и многие решения обязывали принимать самостоятельно. Если я принимал верные решения, поощряли, а если неверные — наказывали. У меня была персональная ЭВМ, где я мог просчитать все варианты своих действий, это уже не глупенькие расчеты с помощью магических цифр, которые практиковались во времена наших дедов. Например, «любит — не любит»: против имени понравившейся девочки ставили черточки, а затем зачеркивалась каждая седьмая черточка. До тех пор, пока не приходилось вычеркнуть букву «Л» или «Н»… Примитив, шаманство. ЭВМ приобщила меня к совершенно другому уровню оценок. Тут можно было сравнивать сразу десяток объектов, учитывая и звучность фамилий, и вес родителей, и форму носа, и красоту прически. Забава превращала эти занятия в умение трезво мыслить и сопоставлять в существенном…

— Вы любили, Сальваторе? — вдруг спросила Мария.

Сальваторе метнул на нее цепкий взгляд.

— Когда я увидел вас, о прекрасная Мария, я понял, что никогда и никого не любил. — Сальваторе сопроводил свои слова театральными жестами. Мария покраснела до ушей и опустила голову.

— Продолжайте рассказ, — прошептала она.

— Это не рассказ, это быль, мой друг… Отец внушал ежедневно: Сальваторе, ты должен стать министром финансов или командовать кортесами, то бишь парламентом… Честно говоря, я твердо убежден, что без меня финансы Испании или парламент придут просто в упадок.

— Короче говоря, ты собрался править народом, нисколько не сомневаясь в том, что народ будет осчастливлен, — сказал Педро, пробуя придать своему голосу бесстрастный оттенок, но насмешка сквозила в нем. — Как можно лезть в поводыри народа, не интересуясь даже его жизнью и желаниями?

— А что в этом плохого? Неужели командовать государством должны кухарки и дворники?.. То, что хорошо мне, должно быть хорошо народу.

— У нас в России после Октябрьской революции на важные посты были поставлены рабочие и крестьяне, — сказал Алеша, не поднимая головы.

Сальваторе захохотал, не дав ему окончить мысль.

— Поставлены — да, но правили не они, правили люди, которые их поставили. Это обычный трюк, им пользуются так называемые революционеры. Но страна, которая не хочет крови, потрясений и разрушения собственной культуры, не нуждается ни в революционерах, ни в рабочих-министрах… Все цели развития осуществляет благородное общество.

— Им тоже управляют, — заметил Педро. — И публика обычно не знает, кто именно.

— Да, управляют, — отозвался Сальваторе. — Все имеет свою цену, и всякая демократия тоже. Над управителями стоят управители, а выше них есть своя власть. Но мы обязаны принять это как должное. Народ никогда не был и никогда не будет у власти. Наша личная задача — подняться по ступенькам на самый верхний этаж. И ради этого нужно идти на все.

— На любую подлость? — Педро задирался.

— Нет, начинается не с подлости, а с соблюдения принятых правил приличия, они служат как бы пропуском в тот круг общества, который управляет… Тут важно никогда не наступить на пальцы людям, которые влиятельнее… Меня с детства учили принятым манерам. Потом, чтобы закрепить их, возили вместе с сестрой к знакомым. Там мы смотрели кинофильмы, ели пирожные и пили лимонад. Потом настало время костюмированных балов, игры на фортепиано, исполнения песенок. Потом были прогулки.

— С девочками? — спросила Мария.

— И с девочками тоже. Они не разукрашивали себя, как попугаи, не одевались кто во что горазд, они соблюдали моду для избранных — ее не печатают в обычных журналах, эта мода устойчива, потому что разумна… Ну, а потом молодые люди, которые уже знали друг друга, знали, сколько стоит каждая фамилия, сходились на вечера, играли в бридж, танцевали и учились ухаживать, иначе говоря, волочиться.

— И что же вы танцевали?

— Иногда мы танцевали и то, что танцует чернь. Но, вообще, нас учили другим танцам. Их танцует благородный свет. Мы легко отличали своих по манере танца — у нас были общие учителя… Казалось, так медленно движется время. Но взрослость пришла очень быстро. Каждый из нас вступил в свой клуб — тут очень важно продолжить традицию. С восемнадцати лет нам позволили все, что позволяется взрослым. Но мы уж не бросались на яркую приманку — каждый обрел манеры, которые помогают поддерживать репутацию. Человеку света можно делать что угодно, но он знает, как это делать, не подрывая своей карьеры… Необязательные знакомства, их достаточно было на стороне. Любая дурнушка уступает свои сокровища за приглашение на пикник или за дешевую безделушку. Мы дурачились столько, сколько хотели, потому что жениться нам предстояло только на девушках своего круга.

— Вы обманщик, — воскликнула со слезами на глазах Мария. — Вы изрядный донжуан!

— Я говорил о благородных людях вообще, — улыбнулся Сальваторе. — Всегда есть исключения, даже из самых жестких правил. Я был исключением. Я даже не целовался.

— Все это пошло, — сказал Педро.

— Согласен с вами, — кивнул Сальваторе. — Эта золотая молодежь развлекается часто недопустимым образом. Она издевается над людьми, которые не принадлежат к избранным. Помню случай, когда одна благородная компания, разгорячившись, выбрала самую красивую девушку и бросила ее в бассейн, где хозяин держал гигантского осьминога. Всем было любопытно посмотреть, как погибает жертва… Девушка была дочерью почтового служащего.

— Какая все гадость, — сказал Алеша. — Об этом противно даже слушать… Неужели среди молодых людей не нашлось ни одного, в ком была бы хоть капля настоящей мужской крови?

— Великолепная ирония, — усмехнулся Сальваторе. — Моя позиция всегда однозначна: противно слушать — не слушай, страшно глядеть — не гляди.

Обиженный этой репликой, Алеша вышел из комнаты.