Панчатантра

«Панчатантра»

Немногие книги оказали такое глубокое воздействие на литературу всего мира, как сборник рассказов и басен «Панчатантра», созданный в Индии в первой половине I тысячелетия н. э.

Художественное значение «Панчатантры» несоизмеримо с теми практическими задачами, которые ставил перед собой ее автор. Книга была задумана как наглядное руководство для правителей, излагающее основы жизненной мудрости в притчах, стихотворных изречениях и прозаических повествованиях.

Поучения для правителей неоднократно составлялись в древней Индии. Наиболее раннее из них принадлежит легендарному Каутилье (Вишнугупте), советнику царя Чандрагупты. Сочинение Каутильи «Каутильяшастра» (Каutiliyaçāstra) послужило одним из источников для автора «Панчатантры». Само имя создателя «Панчатантры» Вишнушарман, по мнению большинства ученых, указывает на связь этой книги с сочинением Вишнугупты.

В трактате Вишнугупты, как и в других древнеиндийских рассуждениях об искусстве правителей, подробно перечисляются различные науки, знание которых необходимо для властелина. Наибольшее значение придавалось изучению нравственного закона (dharma), житейской пользы (artha) и любви (kāma).

О божественном происхождении системы обучения, состоящей из этих трех частей, повествуется уже в древнеиндийской эпической поэме «Махабхарата» (XII, 59).

В стихотворных афоризмах «Панчатантры» главные правила науки житейской мудрости выражаются в четких формулах, иногда точно совпадающих с изречениями законов Ману и других древних сводов правил[503]. Эти мысли иллюстрируются иносказаниями и прозаическими рассказами, объединенными в пяти частях сборника. Каждая часть излагает и иллюстрируем одно из основных положений науки о правильном поведении (житейской и государственной мудрости — nīti). Это, по-видимому, отражено и в самом заглавии, так как санскритское tantra в названии «Панчатантра» (как и в сочинении Каутильи) может иметь значение — «основное положение» (откуда позднейшее значение — «раздел, излагающий одно из основных положений»)[504], соответственно Pancatantra — «пять назидательных книг» (излагающих пять основных положений nīti).

Назидательный характер книги отнюдь не означает, что она состоит из морализаторских рассуждений. Автор стремился преподать правителям уроки политической мудрости, часто резко расходящейся с требованиями нравственности. Во многих рассказах он показывает, что только хитрость и обман могут привести к удаче. Одним из наглядных примеров может служить сюжет третьей книги, где повествуется о гибели сов, вызванной хитростью их врага. Стихотворные рассуждения о значении соглядатаев в этой части «Панчатантры» служат как бы реальным комментарием к аллегорическому рассказу о борьбе ворон и сов.

В своем стремлении изобразить подлинную сущность государственной деятельности автор «Панчатантры» не скован никакими обязательными канонами морали. Его внимание сосредоточено не столько на нравственном законе (dharma), сколько на непосредственной выгоде, приобретении, пользе (artha). Поэтому и последствия хороших поступков, и плоды недобрых дел расцениваются им прежде всего с практической точки зрения. Достоинства настоящей дружбы проявляются прежде всего тогда, когда друзья выручают друг друга из беды.

В первой книге «Панчатантры» доверчивость льва и быка, поверивших клевете шакала, приводит их к несчастью.

Изображение реальных жизненных отношений сочетается в «Панчатантре» с язвительным разоблачением показной нравственности, прикрывающей громкими словами преступления и пороки. В третьей книге мы видим хищника, который возвышенными речами, начиненными нравственными заповедями, обманывает свои жертвы и затем убивает их. Как показная нравственность противопоставляется действительным правилам житейской мудрости, так и ложная ученость развенчивается благодаря столкновению ее со здравым смыслом. В пятой книге «Панчатантры» познания осла в области теории музыки не спасают его от наказания. Всего ярче противоречие между бессмысленными научными знаниями и практическим пониманием жизни обнаруживается в басне о воскрешении льва — в пятой книге. Научные познания, благодаря которым можно оживить мертвого льва, оказываются бессильными, когда хищник воскресает. Здравый смысл того, кто предвидел последствия злоупотребления наукой, торжествует над ученостью, применение которой было ненужным и опасным.

Вместо проповедей и научных сведений, непригодных в житейской практике, автор «Панчатантры» развертывает перед читателем картины повседневной жизни во всей ее сложности и противоречивости. Рядом с иносказаниями и баснями мы встречаем в «Панчатантре» искусные реалистические новеллы, изображающие действительность с непревзойденным мастерством. Индолог XX в. Ф. Эджертон был прав, когда указывал на то, что не все рассказы «Панчатантры» (даже в ее первоначальной редакции) преследовали непосредственную политическую цель[505]. Но каждый из этих рассказов был необходимой составной частью того изображения человеческого общества, которое вся книга в целом должна была дать читателю.

Перед нами проходят люди различных каст и профессий, сцены семейной жизни и картины политической деятельности. Мы посещаем то келью отшельника, то царский дворец, то дом ремесленника, то хижину земледельца. Острый взгляд автора «Панчатантры» обнаруживает жадность монахов, глупость и коварство правителей, суеверие брахманов. Беспощадность реалистического разоблачения действительности, ее лаконическое и язвительное изображение сразу же напоминает читателю итальянские новеллы Возрождения. Эта аналогия является не случайной, потому что «Панчатантра» была родоначальником ряда произведений восточной литературы, послуживших прообразом для «Декамерона».

С присущим ему реализмом автор «Панчатантры» передает причины, которыми вызываются поступки действующих лиц книги. Во многих рассказах главной темой является погоня за деньгами, собственностью, от которой зависит жизненный успех. Почти целиком этой теме посвящены стихи и рассказы пятой книги «Панчатантры». С обычной сдержанной иронией автор рассказывает о монахах, чья алчность позволила цирюльнику обманом завести их к себе, о цирюльнике, убивающем монахов в надежде превратить их в золото, о кладоискателях, один из которых из-за своей жадности оказывается обреченным на долгие мучения. Еще отчетливее тщетность погони за деньгами обрисовывается в рассказе о ткаче во второй книге «Панчатантры». Осуждая жажду наживы, автор «Панчатантры» показывает, что житейская польза, приобретение (artha) достигается не стяжательством и корыстолюбием, а разумным поведением, избавляющим человека от всех невзгод.

Действующие лица «Панчатантры» наделены характерными чертами, связывающими их с определенной страной и временем. Наличие в книге элементов фантастики не противоречит этому общему впечатлению, а лишь усиливает его. Поверия о волшебствах и демонах были настолько распространены в Индии, что книга, передающая все стороны индийской жизни, не могла не включать в себя и отражения этих поверий.

В «Панчатантре» предания и мифы входят в реалистическое повествование как его необходимое звено. Столкновение действительности и суеверия в некоторых рассказах служит основой для построения сюжета. Одна новелла пятой книги начинается с рассказа о волшебстве (превращение монаха в золото), после чего следует реалистическое повествование. Цирюльник узнает о том, что монах, если его ударить по голове, может превратиться в золото, и приглашает к себе множество монахов. Но настоящие монахи не превращаются в золото, а умирают. Обратный случай построения сюжета находим в третьей книге. Трем мошенникам удается убедить брахмана в том, что он несет на спине демона, и тем самым заставить его расстаться со своей ношей.

Черты реальности присущи и басням «Панчатантры», где действующими лицами являются животные. В изображении отношений между персонажами, выступающими в качестве животных, отражены тонкие наблюдения над жизнью человеческого общества. Рассказы первой книги о дворе льва служат едва скрытым иносказательным описанием двора индийского правителя первого тысячелетия н. э. В других баснях описание человеческой жизни переплетается с рассказами о животных, которые благодаря этому приобретают особенно реальный характер. Такова басня о вши или повествование о мыши, досаждавшей отшельнику. Иногда с этой целью сообщается лишь какая-нибудь одна подробность, прикрепляющая басню к индийской почве и придающая ей черты того наивного реализма, которым наполнена вся «Панчатантра». Так, только в индийской басне змея может бояться выползти из норы, чтобы не попасть в руки к заклинателю змей.

Смешение людей и животных, преданий и бытовых рассказов, повествований о волшебниках и политических наставлений создает неподражаемую прелесть «Панчатантры». Этой пестроте содержания книги как нельзя лучше отвечает ее сложная и свободная композиция с чередованием основного повествования и вставных эпизодов, диалогов и монологов действующих лиц и авторского текста, стихотворных рассуждений и прозаических периодов. Как показывает самое название «Панчатантра», сборник состоит из пяти (санскритское panca «пять», родственное русскому «пять») назидательных книг (tantra, см. выше о значении этого слова). Между собой эти пять книг связаны только единым замыслом политического наставления правителям, которое состоит из нескольких главных разделов.

Каждая книга «Панчатантры» состоит из большого числа эпизодов, нанизанных на нить основного повествования. Стержневой рассказ в первых трех книгах выступает вполне отчетливо: в первой книге — история льва и быка, во второй — судьба четырех друзей, в третьей — борьба ворон и сов. В четвертой книге действие основного рассказа быстро иссякает после того, как обезьяне удается обмануть дельфина и вернуться к себе на дерево. Фоном для нанизывания дальнейших эпизодов в четвертой книге является беседа обезьяны и дельфина. Так же построена и пятая книга «Панчатантры», отличающаяся этим от первых трех и сближающаяся с четвертой. В начале пятой книги отдельные рассказы связываются друг с другом без единой обрамляющей истории. Вторая половина этой книги обрамляется разговором кладоискателей, рассказывающих друг другу целую серию эпизодов.

Во всех пяти книгах «Панчатантры» строго проводится один и тот же композиционный прием включения отдельных рассказов в общее повествование. Каждому рассказу предшествует небольшое стихотворение, в котором обычно содержится краткое назидание и намек на последующий рассказ. Этот намек вызывает вопрос у одного из действующих лиц, а другой персонаж, отвечая на вопрос, рассказывает очередной эпизод. После рассказа снова повторяется стихотворение, содержащее намек на этот рассказ. Поскольку одно и то же стихотворение предшествует рассказу и завершает его, оно носит в древнеиндийской поэтике название «охватывающего» (kathasamgraha). Чередование стихов и прозы в «Панчатантре» связано и со сложным композиционным построением всего произведения, и с сочетанием прямых назиданий и иносказаний. Стихотворения, в которых формулируются правила житейской мудрости, служат вместе с тем поводом для введения в ткань повествования новых и новых вставных эпизодов, иллюстрирующих эти правила. Стихотворные фрагменты как бы прикрепляют вставные новеллы к основной нити повествования.

Введение в прозаический текст небольших стихотворений, содержащих не вполне ясный (а иногда и вовсе загадочный) намек на какую-либо басню или рассказ, наблюдается уже в древнейших индийских прозаических сочинениях[506]. Чередование более пространных рассказов в прозе и кратких стихотворений на ту же тему характерно и для буддистских сборников притч (джатак), имеющих много общего с «Панчатантрой». Прием повторения до и после прозаического рассказа одного и того же назидательного стихотворного намека на содержание этого рассказа мы находим в сочинении о государстве, написанном Каутильей (Kauṭilya). Это представляет особый интерес потому, что труд Каутильи мог быть одним из источников для автора «Панчатантры»[507].

Чередование прозаических рассказов и стихов было, следовательно, отличительной чертой древнеиндийской литературной традиции. Но в «Панчатантре» этот прием приобретает особое значение, потому что стихотворение, обычно не вполне ясное, служит мотивировкой для введения нового рассказа, который призван раскрыть стихотворный намек. Смена стихотворений, басен и новелл оказывается необходимой для развертывания повествования. Поскольку каждый новый рассказ вдвигается в сборник, как вставной ящик, границы «Панчатантры» могут расширяться и включать (в различных редакциях) новые и новые эпизоды.

Построение новелл «Панчатантры» отличается большим разнообразием, не сводимым к единой формуле[508]. Во многих рассказах простая сюжетная схема усложняется благодаря неожиданной концовке, свидетельствующей о большом искусстве повествователя. Рассказ об обманутом муже, тайком вернувшемся для того, чтобы убедиться в неверности супруги, получает неожиданное завершение, когда жена находит нравственное объяснение своей измены и благодаря этому вдвойне обманывает своего мужа. Такое усложненное построение характерно не только для новелл «Панчатантры», но и для многих басен и сказок, входящих в сборник. Так, басня о птице, поссорившейся с морем, явственно делится на две части, что отмечал еще А. А. Потебня в своем исследовании по теории басни[509]. Первая часть, где море уносит волною яйца высокомерной птицы, представляет собой обычную басню с простым сюжетом. Вторая же часть, где рассказывается о вмешательстве богов Вишну и Гаруда, превращается в сложное мифологическое повествование, выходящее за рамки простой басни.

Усложнение обычных басенных или сказочных мотивов и введение реалистических подробностей стирает грань между басней, сказкой и новеллой. О многих рассказах «Панчатантры» трудно сказать, к какому жанру их следует отнести. Возникает особый тип повествования, где на равных правах выступают очеловеченные животные, мифологические существа и обычные люди. Басни отчасти утрачивают условный и отвлеченный характер, но вместе с тем и реалистическим новеллам «Панчатантры» сообщаются черты назидательности, присущей басням.

Назидательный характер сборника особенно отчетливо проявляется в том, что отдельные действующие лица часто оказываются воплощением одного лишь качества, обычно обозначаемого уже самим именем персонажа, так как большинство имен действующих лиц в «Панчатантре» имеет ясное значение, отражающее главные черты героя и его назначение в рассказе! Но несмотря на скупость красок, которыми рисуется психология персонажей, характер большинства из них изображен очень живо. Наглядность зарисовок бытовых сцен и поэтических описаний индийской природы делает осязаемым и тот фон, на котором развертывается действие новелл и басен.

Стиль «Панчатантры» не является единообразным. В одних рассказах преобладает сжатость в изложении событий и разговор действующих лиц немногословен. В других же рассказах мы встречаемся с риторическими украшениями, игрой слов, звукописью и вычурной образностью. Как и другие памятники санскритской литературы, «Панчатантра» отличается удивительным разнообразием синонимов.

Как установлено исследователями XX в., оригинал «Панчатантры» написан на санскрите. Выбор этого языка не случаен. Многообразие литературных языков Индии первого тысячелетия н. э. было связано с различиями в религиозных воззрениях. В первом тысячелетии н. э. разговорные среднеиндийские языки использовались в произведениях, проповедовавших буддизм и джайнизм, тогда как древнеиндийский язык — санскрит — оставался литературным языком брахманов. Автор «Панчатантры» был брахманом (вопреки мнению многих ученых XIX в., связывавших «Панчатантру» с буддизмом). Поэтому книга была написана на классическом санскрите. Этот язык, сохранявший основные свойства древнеиндийского, в то же время обладал некоторыми особенностями, отчасти объясняющимися воздействием на него грамматического строя разговорных среднеиндийских языков.

Отличительными чертами классического санскрита, отраженными в «Панчатантре», было обилие сложных слов (иногда состоящих из очень большого числа основ) и многочисленность именных предложений. Обе эти черты характеризуют не столько стиль произведения, сколько грамматику позднего санскрита, на которую повлияли некоторые особенности среднеиндийских языков. В поздних вариантах «Панчатантры» можно обнаружить и следы лексического влияния разговорных языков Индии. В частности, в той редакции «Панчатантры», с которой сделан настоящий перевод, имеется целый ряд заимствований из пракритов и старого гуджарати. Эти заимствования относятся уже ко времени составления данной редакции памятника, т. е. к началу второго тысячелетия н. э.

Хотя «Панчатантра» как самостоятельный сборник появляется только в первом тысячелетии н. э., зарождение отдельных рассказов, вошедших в этот сборник, следует отнести к гораздо более раннему времени. Некоторые басни о животных, по-видимому, могут восходить к культурному наследию древнейшего доарийского населения Индии. Письменность населения индийских городов долины Инда III тысячелетия до н. э. еще не расшифрована, но изучение изображений на печатях, найденных в этих городах, показывает, что уже в то время существовали некоторые рассказы о животных и божествах, находящие аналогии в позднейшей индийской литературе, в том числе в буддийских джатаках (нравоучительных рассказах), имеющих много общего с «Панчатантрой»[510]. Позднее на эти древнейшие доарийские предания наслоились легенды, принесенные арийскими завоевателями. Уже в VII и VIII мандалах (песнях) «Ригведы» и в других памятниках ведической литературы обнаруживаются следы рассказов о животных, которые предвосхищают басни «Панчатантры». Война ворон и сов, составляющая содержание третьей книги «Панчатантры», упоминается еще в «Махабхарате». Но наибольшее сходство с «Панчатантрой» можно обнаружить в буддийских джатаках, где широко отражен общеиндийский (добуддийский) цикл сказок и басен о животных[511]. Сюжет первой книги «Панчатантры» находит точное соответствие в джатаке (№ 349), где рассказывается о льве, быке и шакале. В двух джатаках (№ 57 и № 208) повествуется о дельфине и обезьяне, история которых служит фоном для всей четвертой книги «Панчатантры». Рассказ об осле, надевшем львиную шкуру, сохранившийся в джатаке (№ 189), также имеет аналогию в «Панчатантре».

Широкие аналогии в различных памятниках индийской литературы (начиная с ведических сочинений и вплоть до «Махабхараты», законов Ману, буддийских и джайнистских текстов) находят и изречения, содержащиеся в «Панчатантре».

Как мы уже видели, истоки в древнейших произведениях индийской лптературы имеют не только отдельные басни и изречения «Панчатантры», но и составляющий основу композиции «Панчатантры» прием чередования стихотворных изречений, содержащих намеки на басни, с самими баснями.

Появление «Панчатантры» было итогом длительного развития разных жанров литературы древней Индии, объединенных в этом исключительно своеобразном произведении. Его создание относится ко времени расцвета древнеиндийской литературы и искусства в первой половине первого тысячелетия до н. э., — к так называемой эпохе Гупта (около 350—450 гг. н. э.), которую часто называют «золотым веком» древней Индии. Это было время бурного развития ремесел и торговли, когда изделия индийских мастеров высоко ценились в Передней и Центральной Азии, Китае, Индонезии. Ремесленники напряженно трудились, купцы составляли себе состояние, отправляясь в далекие путешествия, правителей обогащали пошлины и налоги. Рука об руку с расширением производства и торговли шло расслоение общества, увеличение имущественного неравенства и социальных противоречий. Китайский буддист Фа Сян, посетивший в это время Индию для изучения буддийских рукописей в индийских монастырях, описывает резкое разделение каст и полное отчуждение париев.

В «Панчатантре» мы находим изображение общественных противоречий этого времени, отчасти восполняющее отрывочность исторических сведений об эпохе Гупта. В книге постоянно повторяются мечты бедного человека о богатстве, рассказывается о путешествиях, которые предпринимаются ради обогащения. Дух времени сказывается в той погоне за состоянием, которая ведет к жажде приключений, определяющей не только содержание многих новелл «Панчатантры», но и построение их сюжета. Подобно этому, тысячелетие спустя эпоха великих открытий наложила свою печать на литературу Европы.

Дата и место создания «Панчатантры», как и личность ее автора, не под даются точному определению. Имя Вишнушарман было, по-видимому, псевдонимом того брахмана, который составил этот сборник. И. Хертель полагал, что автор «Панчатантры» был брахманом вишнуистского толка, так как в древних версиях книги содержатся язвительные замечания но только относительно буддистов и джайнистов, но и по поводу брахманов-шиваитов. Однако вишнуистский характер взглядов автора трудно доказуем, как показал Ф. Эджертон, не согласный с Хертелем в этом вопросе.

В «Панчатантре» брахманы являются советниками царей, тщательно исполняются старинные брахманистские обряды, брахманизм во многих рассказах описывается как господствующая религия. Поэтому создание книги можно приурочить к эпохе Гупта, когда брахманизм, как показывают памятники изобразительного искусства, вновь укрепляется и распространяется в ряде областей Индии. Эта датировка соответствует и другим данным. В древнейших вариантах «Панчатантры» встречается название монеты dīnāra «денарий». Эта форма (с ī в первом слоге) была заимствована из греческого санскритом после изменения ē (η в δηνάρια) в i (δινάρια в надписи, датируемой второй половиной II в. н. э.). Поскольку это изменение можно отнести ко II в. н. э., заимствованное слово dīnāra могло появиться в санскрите около III в. н. э. Другим фактом, позволяющим определить приблизительно время создания «Панчатантры», является то, что в VI в. н. э. существовал вариант книги, отличный от первоначального. В свете всех этих данных появление «Панчатантры» можно отнести примерно к IV в. н. э. (по мнению многих ученых, «Панчатантра» создана около 300 г. н. э.).

Еще более сложным является вопрос о том, в какой части Индии была написана «Панчатантра». Гипотеза Хертеля, согласно которой автор «Панчатантры» жил в Кашмире, основана главным образом на изучении географического распространения животных (в частности, верблюда), упоминаемых в «Панчатантре». Однако анализ географических названий, встречающихся в книге, скорее позволяет думать, что автор ее жил в Декане[512]. Действие пятой книги связано с Бенгалией, но этот вывод нельзя распространить на все произведение.

Решение вопроса о времени и месте создания «Панчатантры» и о личности ее автора осложняется тем, что первоначальный текст книги до нас не дошел. О нем можно судить только на основании сличения позднейших вариантов, каждый из которых значительно отдалился от первоисточника.

Хертель, считавший Кашмир родиной «Панчатантры», подчеркивал, что древний текст лучше всего сохранился в той версии, которая создана около V в. н. э. в Кашмире и дошла до нас в написанной кашмирским письмом śāradā рукописи под названием Tantrākhyāyika (сложное слово, состоящее из tantra и ākhyāyika — рассказ, содержащий главы со стихотворными резюме в начале каждой главы). Позднейшие исследования показали, что Хертель в своих работах о кашмирском варианте «Панчатантры»[513] несколько преувеличил его близость к первоначальному тексту[514]. По-видимому, кашмирская версия была лишь одной из древних редакций «Панчатантры», уже заметно отличавшейся от первоначального текста сборника. Еще больше отклоняется от древнего первоисточника второй кашмирский вариант «Панчатантры», относящийся к более поздней эпохе и содержащий некоторые нововведения по сравнению с первым кашмирским вариантом. Во второй кашмирский вариант были вставлены некоторые места из других версий, отсутствовавшие в первом кашмирском тексте[515].

Наряду с кашмирским Tantrākhyāyika к числу древних редакций «Панчатантры» относится версия, послужившая основой для южноиндийского текста памятника. Этот текст сохранен в многочисленных рукописях, встречающихся в разных местах Южной Индии[516]. Близкий к нему вариант, возможно, восходящий к несохранившемуся северо-западному индийскому тексту, лег в основу самостоятельного сборника «Хитопадеша», получившего широчайшее распространение в Индии и за ее пределами.

Свободной переделкой одной из старых версий «Панчатантры» явилась редакция, принадлежащая неизвестному джайнистскому монаху, жившему приблизительно в XI в. н. э. Этот автор внес в «Панчатантру» некоторые черты, связанные с джайнистской религией. Так, в рассказ о монахах и цирюльнике в пятой книге сборника было введено указание на то, что речь идет о монахах-джайнистах, и в связи с этим были добавлены строки, прославляющие Джину — пророка джайнизма. Однако подобные изменения коснулись лишь отдельных мест «Панчатантры», в целом сохранившей свой прежний характер назидания правителям. Джайнисты для поддержания своего влияния при дворах индийских правителей использовали выработанные брахманами правила «разумного поведения», хотя и пытались истолковать их в духе джайнизма.

Автор первой джайнистской переделки «Панчатантры», по-видимому, был сведущ в государственных делах, так как он вставил в текст много новых строф, касающихся науки о государстве (nitiçāstra). Прозаическая часть «Панчатантры» была дополнена рядом новых эпизодов, тогда как часть прежних рассказов была устранена. Весь прозаический текст был написан заново; эта редакция сборника отличалась простым и ясным стилем. Вариант книги, носящий заглавие Pancākhyāiraka («состоящая из пяти рассказов»), в европейской науке получил название textus simplicior. Нашему читателю он известен по переводу избранных рассказов, выполненному Р. О. Шор[517].

Первая джайнистская версия «Панчатантры», получившая в Индии широкое распространение, послужила вместе с кашмирской Tantrākhyāyika основой для второй джайнистской обработки «Панчатантры», с которой в сделан настоящий русский перевод.

В отличие от многих других вариантов «Панчатантры», эта редакция, известная в европейской науке под названием textus ornatior (или textus amplior), не является анонимной. В послесловии (praçasti) к труду автор сообщает не только свое имя и имя своего могущественного покровителя, заказавшего ему эту работу, но и точную дату окончания версии. Эта версия «Панчатантры» была написана джайнистским монахом по имени Пурнабхадра (Pūrnabhadra) по повелению министра Шри-Сома (Çrl-Soma), чьим потомственным занятием (kulavidyā) была наука о государстве (nītiçāstra). Пурнабхадра закончил свой труд 17 января 1199 г. Область Индии, где жил Пурнабхадра, не указана в его сочинении, но наличие в сборнике заимствований из гуджарати свидетельствует о гуджаратском происхождении Пурнабхадры. Возможно, что Пурнабхадра был также автором двух других сочинений, написанных через 30 лет после окончания его работы над «Панчатантрой». О принадлежности Пурнабхадры к джайнистской секте шветамбаров (çvetāmbara) свидетельствует тот факт, что в его версии «Панчатантры» имеется ряд мест, направленных против другой джайнистской секты — дигамбаров (digambara).

В послесловии к своему труду Пурнабхадра сообщает, что «Панчатантра» утратила свой первоначальный вид. Этот вывод свидетельствует о наблюдательности Пурнабхадры, который проделал кропотливую работу, сличая; разные варианты «Панчатантры». Помимо первого джайнистского варианта (textus simplicior) и кашмирской версии «Панчатантры» Пурнабхадра использовал и некоторые другие редакции сборника, которые до нас не дошли[518]. Особая ценность текста, составленного Пурнабхадрой, заключается именно в том, что его труд является итогом исследования многочисленных вариантов, к которым Пурнабхадра относился критически. О правильности некоторых заключений, к которым пришел Пурнабхадра, говорит то, что он восстановил прежнюю последовательность эпизодов в третьей книге сборника. Эта последовательность сохранялась в одном из двух основных источников Пурнабхадры — в кашмирском Tantrākhyāyika, но была нарушена автором первой джайнистской абработки (textus simplicior), который переместил часть рассказов третьей книги в четвертую, для того чтобы уравновесить эти части «Панчатантры». То, что Пурнабхадра вернулся к старой композиции, показывает, что он иногда предвосхищал достижения современных текстологов, восстанавливающих первоначальную структуру сборника. Но вместе с тем Пурнабхадра почти целиком взял из первого джайнистского варианта «Панчатантры» пятую книгу, которая была частично написана заново безымянным автором этой редакции. В других же случаях сам Пурнабхадра изменял старый текст, вставлял новые рассказы и стихотворные строфы. Иногда Пурнабхадра вводит вставные эпизоды в рассказы, которые в свою очередь обрамлены другими рассказами. Благодаря этому композиция «Панчатантры» еще более усложняется.

Две джайнистские обработки «Панчатантры» вскоре вытеснили все другие ранее существовавшие версии сборника. В дальнейших санскритских вариантах «Панчатантры», появляющихся во II тысячелетии н. э., чаще всего объединяются разные части двух джайнистских редакций. Эти же две редакции послужили основой для большинства переводов «Панчатантры» на разговорные языки Индии.

Главным средоточием джайнистских общин был Гуджарат, где расцветала повествовательная литература, не находившая равной соперницы в других частях Индии. Эта джайнистская литература широко использует разговорный язык гуджарати. Не случайно санскрит джайнистских обработок «Панчатантры» носит явные следы влияния гуджарати. Естественно, что на гуджарати появляются переводы и переделки «Панчатантры»[519]. Они весьма разнообразны. Один перевод сделан малообразованным человеком, плохо понимавшим санскритский текст и во многих случаях опиравшимся на устные пересказы. Другой перевод, напротив, был сделан ученым, превосходно владевшим санскритом и стремившимся точно передать особенности оригинала в переводе на гуджарати. Появляются и стихотворные переложения «Панчатантры» на гуджарати, сделанные монахами-джайнистами. Можно думать, что в XVI в. в Гуджарате существовала целая школа джайнистских поэтов, писавших на разговорном языке. К этой школе принадлежали переводчики «Панчатантры» Ратнасундра из города Сананд (близ Ахмедабада) и Вачхараджа, переложивший книгу размером caupaī.

Возникают варианты «Панчатантры» и на языке маратхи. «Панчатантра» переводится и на дравидийские языки Южной Индии. Благодаря переложениям на разговорный язык, «Панчатантра» становилась все более известной широким кругам народа. Образы «Панчатантры» становятся достоянием индийского фольклора[520]. Истоки «Панчатантры» лежат в индийских народных преданиях многотысячелетней давности, и в конце своего долгого и сложного пути из сборника наставлений для царей, написанного искусственным литературным языком брахманов, «Панчатантра» снова превращается в стихи, которые поют для народа, в рассказы, которые люди из народа повествуют друг другу.

Необычайный успех «Панчатантры» на родине сопровождался ее триумфальным шествием по другим странам. Она была переведена более чем на 60 языков и известна более чем в 200 вариантах; ее влияние можно обнаружить в литературах всех частей света[521].

Одна из поздних южноиндийских версий «Панчатантры» послужила основой для переложений, сделанных в Юго-Восточной Азии. Этот вариант сборника известен в Сиаме, Индо-Китае и Индонезии в пересказах на яванском языке, языках лаосском и таи. В литературе таи имеется также и другой сборник рассказов, сохраняющий явные следы подражания «Панчатантре».

Движение «Панчатантры» совершалось не только в направлении на юговосток от Индии, но и на север и северо-восток. Через посредство центральноазиатских вариантов сборника он вошел в монгольскую литературу, как установил академик Б. Я. Владимирцов[522].

Но наибольший успех выпал на долю того варианта «Панчатантры», который отправился в путешествие из Индии на запад. Начало этому путешествию, по преданию, положил легендарный персидский правитель Хосрой Ануширван (531—579 гг. н. э.), прослышавший о том, что в Индии существует книга, полезная для царей, и поручивший придворному врачу Барзуи перевести ее. Согласно легенде, Барзуи, ездивший в Индию, привез оттуда «Панчатантру» и перевел ее на среднеперсидский (так называемый пехлевийский) язык. Перевод этот не сохранился, но о нем можно судить по переводам на другие языки, сделанным в свою очередь с перевода Барзуи. Вскоре после того, как книга (получившая в новом варианте название «Калила и Димна») была переведена на пехлевийский язык, появляется перевод с пехлевийского на сирийский. Этот перевод был сделан около 570 г. сирийцем Будом, принадлежавшим к числу несториан, изгнанных из Византии и поселившихся в Персии. Сирийский перевод Буда, по-видимому, точно передавал пехлевийский текст «Калилы и Димны», но он не имел существенного культурно-исторического значения, в отличие от позднейшего арабского перевода, сделанного в VIII в. н. э. на основе того же пехлевийского источника.

Автором арабского пересказа «Калилы и Димны» был Абдаллах Ибн аль-Мукаффа родом из Персии, первоначально зороастриец, позднее принявший ислам. Жизнь его оборвалась трагически: он был казнен по повелению калифа. Возможно, что именно боязнь того мусульманского общества, среди которого он жил, вынудила его внести в текст «Калилы и Димны» некоторые изменения, в частности, присоединить к первой книге «Панчатантры» нравоучительную концовку, в которой клеветник-шакал подвергается наказанию[523]. Аль-Мукаффа был искусным писателем. Его книга вызвала живой отклик в арабской литературе. Появляется ряд новых арабских вариантов «Калилы и Димны», среди них несколько стихотворных.

Европа познакомилась с «Панчатантрой» через арабский вариант книги, который был переведен на несколько европейских языков. В конце XI в. в Византии Симеон Сиф переводит «Калилу и Димну» на греческий язык, причем из-за ошибочного толкования собственных имен сборник получает новое название «Стефанит и Ихнилат» (Στεφανίτης χαί Ίχνηλάτης). Эта греческая книга переводится на славянские языки и проникает на Русь. В Западной Европе к числу первых переводов «Калилы и Димны» принадлежали староиспанский перевод, сделанный в середине XIII в., и относящийся примерно к тому же времени первый перевод на древнееврейский язык. Еврейская литература средневековья имеет первостепенное значение в истории европейской культуры уже потому, что она была звеном, связывавшим европейские литературы с литературой Востока (прежде всего с арабской). Древнееврейская версия «Калилы и Димны» сыграла очень существенную роль в распространении этого сочинения в Европе, так как с древнееврейского текста был сделан перевод на латинский язык. Латинский же перевод стал широко известен по всей Европе и послужил основой для немецкого, второго испанского, итальянского и чешского вариантов «Калилы и Димны». В середине второго тысячелетия до н. э. — через тысячу лет после создания «Панчатантры» — эта книга начинает жить новой жизнью в Европе, где многое в это время оказывается созвучным той картине общества, которая изображена в «Панчатантре». В лучших произведениях европейской литературы этой эпохи можно найти отдаленные следы влияния восточного сборника басен и новелл.

С индийским оригиналом «Панчатантры» Европа познакомилась много позднее. Если в арабской передаче «Панчатантра» оказала воздействие на художественную жизнь Европы, то в XIX в. изучение подлинника «Панчатантры» обогатило европейскую науку. В развитии истории литературы эпоху составило исследование Бенфея о «Панчатантре», где на материале этого сборника был убедительно показан факт миграции сюжетов, передающихся от народа к народу. Несмотря на то, что многие частные положения Бенфея устарели, положительное значение открытия Бенфея не может вызывать сомнений у ученых, опирающихся па реальные факты.

Для дальнейшего исследования истории «Панчатантры» необходимо было внимательно изучить различные индийские версии памятника. Этому посвящены труды И. Хертеля, который в многочисленных образцовых изданиях рукописей, монографиях и статьях дал тонкий текстологический анализ разных вариантов «Панчатантры». В предисловии к своей обобщающей работе об истории «Панчатантры» Хертель писал, что он считает важнейшей задачей индологии создание таких филологических трудов, которые дадут возможность впоследствии построить подлинную историю, индийской литературы[524]. Несомненно, что цикл его исследований о «Панчатантре» имеет значение не только для истории текста этой книги, но и в целом для индийской филологии, так как впервые было проведено столь широко задуманное текстологическое исследование. Несмотря на то, что другой крупный индолог XX в. — Ф. Эджертон выступил с критикой многих выводов Хертеля, его работа о древнейшем тексте «Панчатантры» по своему характеру продолжает разыскания Хертеля.

В русской филологической науке «Панчатантре» уделялось значительное внимание. Основатель русской санскритологии Петров внимательно изучал текст первой джайнистской версии сборника (textus simplicior). Академик Веселовский отводил «Панчатантре» видное место в своих блестящих построениях в области сравнительной истории литератур. Истории «Панчатантры» неоднократно касался в своих статьях академик С. Ф. Ольденбург, справедливо называвший ее сборником, «которому было суждено после Библии стать одной из самых распространенных в мире книг»[525].

Проф. Р. О. Шор со свойственным ей сочетанием филологического таланта и художественного вкуса перевела некоторые рассказы «Панчатантры», сопроводив их сжатым и оригинальным предисловием[526]. Судьбой «Панчатантры» в монгольской и арабской литературах занимались академики Б. Я. Владимирцов и И. Ю. Крачковский.

Перевод арабской версии книги на русский язык издавался неоднократно. Индийский же первоисточник полностью не был известен нашему читателю. Настоящее издание ставит целью восполнить этот пробел и познакомить читателей с одним из наиболее распространенных произведений индийской и мировой литературы.

В. В. Иванов