Пантелеймон Романов

Автобиография

Село Петровское, Одоевского уезда, Тульской губернии — моя родина. Родился в 1884 году. Детство провел на маленьком хуторке в Белевском уезде в версте от деревни Карманье, Володьковской волости. Там теперь пустое распаханное поле.

Друзья детства — деревенские ребята, товарищи по работе — мужики деревни Карманье, с которыми косил сено, возил снопы. У отца был один рабочий при 50 десятинах земли, так что мне часто приходилось и пахать, и скородить, и стеречь скотину. Последнее занятие — отвратительно. Но еще отвратительнее было караулить пчел, которых до сих пор боюсь и не люблю.

Истинное же призвание было — рыбная ловля. В маленькой речке под лесом, с ее прозрачными омутами, водились окуни, язи, щуки.

А из работ самая приятная была молотьба и возка снопов. Не плохо было также водить поить лошадей по вечерам в Коловну (так называлась речка).

Первое учебное заведение, в которое я поступил, было Жуковское училище в Белеве, потом Белевская прогимназия и наконец Тульская гимназия.

Первое литературное произведение, начатое на хуторе в амбаре на чердаке, был роман из английской жизни. Осталось неоконченным вследствие недостаточного знакомства с бытом и нравами Англии.

Участие в гимназических журналах всегда терпело полное фиаско, все рассказы оказывались забракованными вследствие полной бездарности, несмотря на то, что основателем их был мой близкий друг Николай Проферансов, с которым в долгие зимние вечера обдумывали подробно свою предстоящую поездку вокруг света и занимались химией, благодаря чему на нас нельзя было наготовиться штанов: все прожигали.

Впервые получил одобрение на литературном поприще в 5 классе гимназии, когда написал на заданную тему сочинение о деревне с описаниями природы. Сочинение было отмечено как «необыкновенное». Но потом опять впал в ничтожество. Да и это торжество было омрачено: на полях было что-то неразборчиво написано рукой преподавателя. Я стал разбирать. Десяток завистливых глаз тоже потянулись прочесть, что написано, какое еще отличие. Оказалось, что надпись гласила: «Написано необыкновенно хорошо, но и необыкновенно безграмотно». Я поторопился спрятать тетрадь, а потом стер резинкой вторую половину надписи.

Также подолгу гостил у дяди, у которого было маленькое имение в Одоевском уезде, в селе Яхонтове. Там жить было приятнее, потому что не заставляли работать и караулить пчел.

Характер этой семьи совсем не тот, что изображен в «Детстве». Это была обыкновенная мещанская семья, где, например, в праздники, когда собиралась молодежь, танцевали под гармошку. А играл сельский учитель, очень милый и бесконечно добрый человек, но с некоторыми странностями: он, во-первых, очевидно, считал своим призванием и обязанностью ездить на праздники по своим знакомым со своими двумя гармониками, что делал до сорока лет, так как архиерей, увидев его на улице с гармоникой, когда он еще был семинаристом, запретил ему до сорока лет жениться и быть священником. И он действительно ждал до сорока лет, но от гармоники отказаться не мог.

Вторая его странность была та, что он, приезжая на один день, захватывал с собой целый узел, в котором чего только не было, и прежде всего — всевозможная одежда. Все это привозилось завязанным в простыню.

Я ждал его всегда с особенным нетерпением, потому что он всегда захватывал что-нибудь и на мою долю: например, свисток какой-нибудь, — если его опустить в воду и дуть, то похоже на соловья. Причем я свистел, а он радовался не меньше меня, стоя рядом и потирая руки.

В гимназии учился плохо. Моими друзьями были Миша Доломанов и Миша Вавилов, с которыми у нас было что-то вроде коммуны: у меня были белые пышки, которые я привозил из дома, а у Миши Вавилова— деньги. У Миши Доломанова ничего не было, потому что он в первый же день по приезде из дома все свое съедал и проживал, потом «ехал» на нас. Коммуна лопнула после непродолжительной, но энергичной схватки.

Миша Доломанов умер, а Вавилов сейчас очень большой инженер.

Но не в этом дело.

Дело, конечно, в том пути художественного развития. каким я шел.

Ясно помню, что стремление к писательству родилось благодаря сидению на уроках. Бывало, сидишь и вызываешь в воображении все картины домашней жизни, рыбной ловли, охоты, природы.

Тогда я попытался написать то, что так ярко видит воображение. Но сразу почувствовал свое бессилие. Картины выходили мертвые, ненужные.

Я стал читать классиков и увидел, что главным их свойством является необычайная живость, ясность и яркость изображения.

Несколько лет я употребил на то, что изо дня в день выписывал особенно яркие живые места, старался постигнуть законы творческого изображения и попутно с этим учился сам выражать словом все, что останавливало на себе внимание.

Я начал, таким образом, не с рассказов, а с писания художественных «палок», с выражения отдельных черточек. Например: «К сараю по снегу идет дворник, стараясь ступать в следы».

Записывая такие черты и свои «открытия» в области законов творчества, а также те мысли, какие мне приходили в связи с этим, увидел, что во мне рождается что-то совершенно не зависимое от того, что меня заставляют делать в школе.

Я почувствовал, что настоящая подлинная моя жизнь — эта, потому что рождается из меня, из моей природы. А та жизнь, которая шла по приказу и воле людей, это подставная, которую в готовом виде преподносят всем.

Для меня явился вопрос, по какому пути идти — по общему для всех или по этому своему?

Если я добросовестно пойду по общему пути, я должен поставить крест над своей подлинной жизнью, потому что мне некогда будет собирать ее ступени, складывать ее клочок к клочку. Я решил поставить все на карту и идти дорогой своей подлинной жизни, получать материал жизни только от своей природы, а не от посторонней воли людей. Обыкновенно же люди выбрасывают за борт все, что рождает их природа, и берут только то, что дают им другие.

Собирая свои ступени и попутно читая великих мыслителей и художников слова, я скоро увидел, что моя жизнь состоит не из одной дороги, а из многих и многих дорог, которые связаны одна с другой единством общего источника. Я не имел дела на стороне, не искал работодателя. Я в дело пустил то, что я переживал, что проходило через меня, как через одну из частиц огромного целого — народа. Но из этого брал только то, что могло иметь значение для всех, что являлось бы общим фондом, из которого каждый мог бы черпать то, что ему свойственно. Мне казалось, что вся моя жизнь должна представлять собой органическое целое, раз я, не пропускал ничего, собираю все. что моя природа дает мне. И мне думалось, что я должен написать такое произведение, чтобы оно было синтезом всей этой жизни, которая является не моей только, а вообще путем подлинной жизни человека. Я должен знать обобщенный результат своего опыта.

Результатом этого явились записки «О пути жизни».

Но тут же рядом мне грезилось огромное художественное произведение, на которое можно было бы положить всю жизнь. Из этого впоследствии родилась «Русь». И когда я понял, к чему я иду, я стал изучать по книгам и в жизни русского человека, т. е. те его прочные, живущие веками черты, которые отличают его, как особую индивидуальность, среди других народов.

Я увидел, что зарождавшиеся у меня типы являются только чертами одного общего характера.

Первые три части «Руси», состоящие из трех томов и представляющие собою надгробный памятник прошлому, вышли в рабочем издательстве «Прибой». Теперь я продолжаю четвертую часть — войну. Но отнюдь не как хронику или летопись. Я смотрю, как русский, воспитанный царизмом, защищал свое отечество. Если про первую часть говорят, что это жестокий приговор, то IV часть, кажется, обещает быть еще более жестокой.

Замечаю, что революция дала мне как бы второе рождение: до нее я начал с маленьких вещей — пришел к большим. Потом с начала революции начал опять с маленьких рассказов и постепенно иду к большим полотнам, причем характер языка и построения всего творчества уже какой-то другой. Точно я органически перерождаюсь для писания последних частей «Руси», эпохи войны и революции.