Пантелеймон Романов

А. М. Шаломытова-Романова Человек, излучающий ласковую теплоту

«У ненависти есть одно средство — уничтожать, убивать, а у любви есть множество возможностей созидать».

(Из записной книжки П. С. Романова)

Познакомилась с П. С. Романовым в г. Одоеве Тульской области в 1919 г. Приехала туда на летний отдых к подруге. Городок тихий, красиво расположенный на берегу реки Упы, весь в садах, масса фруктовых деревьев, и при каждом домике садик с цветами. Ведь всегда, когда идешь по улице (особенно если холодно или идет дождь) и заглядываешь в чужие освещенные окна, кажется, что именно там уютно и тепло. А может быть, от чрезмерной усталости и одинокой жизни в Москве мне захотелось остаться в тихом Одоеве и начать работу там. В то время в Одоеве жило довольно много интеллигенции, был даже открыт Университет, музыкальная студия и свой постоянный театр. По линии культурных мероприятий П. С. Романов сделал очень много в Одоеве. Подруга моя Е. В. Сумаротская тогда работала в отделе труда и знала, конечно, почти все население Одоева. «Тебе надо пойти в отдел народного образования. Там во внешкольном подотделе работает писатель Романов П. С., очень хороший писатель, прекрасно читает свои вещи и, кажется, хороший, приятный человек, пойди и поговори с ним», — сказала она.

Мы пошли в отдел Наробраза и по дороге к почте встретили Романова, тут же на почте на скамеечке у ворот я рассказала ему. что хочу организовать хореографическую студию и вообще все свое знание и умение приложить к работе в Одоеве. Работать при театре и открыть кружок для детей (тогда еще самодеятельности не было). Стала ему показывать свое удостоверение и мандаты. Тогда я работала как артистка балета в ГАБТе, в театре Худ. просветительных рабочих организаций, и худруком студии пантомимы и танца, и в техникуме кинематографии, и др. Он произвел на меня сразу большое впечатление своей ласковой теплотой и какой-то дружественностью, точно я была с ним сто лет знакома и ему можно все открыть и доверить. Такое впечатление он производил всегда в своей жизни, и редко кто не поддавался его личному обаянию. Стали обсуждать, что можно и нужно сделать для моего намерения, как отнесется к этому Наркомпрос и что можно организовать своими местными силами. Он пошел меня проводить домой, мы ходили по городу до вечера и все разговаривали. На другой и третий день мы встречались, составляли планы, сметы и осматривали помещение для занятий. Он очень много спрашивал о Москве и говорил: «Если у нас в Одоеве сейчас с революцией развернулось такое культурное строительство и такое тяготение к культуре пошло, то воображаю, какой ураган, какая буря бушует сейчас у вас в Москве». Я стала рассказывать ему о Москве и все больше и больше увлекалась, рассказывая, какие широкие пути теперь там всем открыты, какая масса новых исканий в искусстве, идет ломка отживших старых путей в театре, о работе в театре ХПСРО, где тогда работали Барсова, Закушняк, Озеров и др., и о том свежем воздухе, которым повеяло в бывших императорских театрах, где при царском режиме путями искусства ведали главным образом «чиновники особых поручений».

И то ли усталость прошла, а вернее, встреча с человеком, которым я увлеклась, с которым мы нашли такой большой контакт и столько горячих тем об искусстве, что мое желание поселиться в тихом Одоеве стало гаснуть. Я стала расспрашивать, в свою очередь, о его писательской работе. Помню, мы шли тогда по дороге в Жупань (бывш. имение Ширкович), а тогда там была школа, теперь же не знаю, существует ли Дом отдыха писателей. После моего отъезда П. С. Романов снялся на балконе, где мы говорили, и сделал снимок дороги, по которой мы шли.

Он говорил о работе над «Русью», которую начал в набросках в 1907 г. и которой он придавал громадное значение. Тут же он дал мне прочесть свою повесть «Детство» в рукописи, которая была впоследствии напечатана с посвящением мне в четырех изданиях. Последний раз в Гослитиздате после его смерти в сборнике «Избранное», вышедшем в 1939 г. Тут я поняла, что это его творческий рост, это его призвание и что писательство — дело его жизни. И что ему надо ехать в Москву и там работать, общаться с новыми людьми и быть в центре социалистической стройки. У меня у самой появился огромный прилив энергии и новые планы работы в самом широком масштабе. Мы стали все свободное время проводить вместе и поняли, что нам надо быть вместе — и что мы любим друг друга.

Отпуск мой кончался. Надо было уезжать… Как мне не хотелось расставаться, но впереди была близкая встреча, надо было многое сделать, чтобы она состоялась, и работать — работать рука об руку вместе на любимой работе. Сколько раз мы не понимали и даже смеялись друг над другом, больше ли мы горюем от расставания или восторженно живем и горим в будущем. Наконец я уехала. В начале августа в Москве я начала пробовать что-нибудь устроить для переезда П.С. в Москву. Это было нелегко, потому что в 1919 году работники с периферии могли переехать на работу в центр, если таковой в них нуждается и вызывает к себе какое-либо учреждение. Вскоре П. С. приехал в командировку в Москву на съезд по вопросам организации рабоче-крестьянского театра. Пробыл он в Москве около месяца и даже задержался больше возможного, но возвращаться было нужно. В день его отъезда у меня умерла мать Евдокия Афанасьевна Шаломытова, которая жила в Петровско-Разумовском. Было очень тяжело и с ним расставаться, и свежее горе — утрата матери — давило. Тут я как-то не умом и рассуждением, а всем своим существом поняла, что мы должны быть вместе, будем вместе и что наши жизни сошлись. Это была не простая влюбленность, а что-то новое, крепкое и нерушимое. Через неделю он написал, что и его мать Мария Ивановна Романова тоже скончалась и что ему более чем когда-либо нужна дружеская женская теплота и близость. Осенью 1919 года А. В. Луначарский организовывал техникум кинематографии и проводил много бесед с нами, будущими педагогами, о значимости кино. Тогда же я познакомилась с председателем кинокомитета Дмитрием Ильичом Лещенко. Я поговорила с Лещенко, и стала намечаться возможность вызова П. С. в Москву на место кинореферента в кинокомитет. Тогда в кинокомитете скопилось огромное количество старых фильмов, среди которых было бесконечное количество ненужной макулатуры, но все-таки их надо было все просмотреть, отрецензировать, потому что среди этого был и такой материал, который по тем или иным соображениям надо было сохранить. Я дала прочесть Д. И. Лещенко рассказ П.С. «Отец Федор», напечатанный в 1911 г. в «Русской мысли», и др. рассказы. Лещенко написал в Одоев, вызывая Романова в Москву. Это было принято хорошо, к этому хорошо и сочувственно отнесся председатель Одоевского Исполкома тов. Емельянов. Но в это время подступали к Туле и Курску белые деникинские банды. И сообщение всякое прервалось. Много помог А. В. Луначарский, которого я просила послать телеграмму в Одоев, потому что мои часто не доходили.

И к этому тяжелому и тревожному периоду нашей жизни относится самое дорогое и благоговейно хранимое воспоминание. Мне кажется, что я говорила по телефону с В. И. Лениным. Вышло это по моей счастливей судьбе так: я была на совещании ХПСРО. Директор театра тов. Е. К. Маленовская спросила меня, почему я так нервничаю, я рассказала ей о своих отношениях с П.С. и что сегодня коллегия кинокомитета Д. И. Лещенко поставит вопрос о вызове Романова в Москву. Но он, кажется, болен и на коллегии не будет, а мне дорог каждый день, и отсутствие вестей в связи с наступлением меня тревожит. Она сказала — вы позвоните в Кремль и вызовите Дмитрия Ильича. Когда меня соединили с Кремлем и я в волнении неразборчиво произнесла «Дм. Ильич», телефонистка спросила меня: «Вам верхний коммутатор?» Я не знала, что это, и сказала — да! Меня соединили. Когда меня соединили, я услыхала спокойный, немного больной голос, «я слушаю». Думая, что я говорю с Д. И. Лещенко, я стала, задыхаясь от волнения, выпаливать свои горести и тревоги. Меня слушали. Вот тут, когда я вспоминаю этот момент, я преклоняюсь перед терпением, заботой и вниманием к взволнованному человеку великого вождя Ленина. Он не рассердился, не положил трубку, спросил, кто говорит и кто мне сказал, что он болен и что в коллегии сегодня не будет. Я сказала— кто, и, думая, что со мной говорит Д. И. Лещенко, объяснила, что меня волнует и сложившаяся ситуация, и не разрешенный тогда вопрос в отношении Р. с его первой женой А. В. Вишневской, и то, что он может убежать в Москву. После некоторой паузы тот же спокойный голос сказал: «Вот что, товарищ, позвоните-ка завтра в 11 часов утра моему секретарю тов. Фотиевой». Тут я все поняла и упавшим голосом сказала — «простите». Всегда благодарю ту телефонистку, которая дала мне возможность и радость говорить с В.И. В 1940 году в ленинские дни я видела тов. Фотиеву в Театре Красной армии, рассказала ей все это, она подробно меня расспросила обо всем и сказала, что это могло быть. Все устроилось в октябре или ноябре 1919 г. Р. приехал в Москву работать над «Русью» и работать в кинокомитете как кинореферент. Жили мы тогда на Большой Садовой, 23, в безумно холодной комнате. Но работать в кинокомитете было невозможно. Я уговорила П.С. эту работу оставить, потому что он рисковал потерять зрение. Он с 10 до 4-х сидел в небольшой комнате перед самым экраном и смотрел картину, а вечерами и иногда ночами писал «Русь». Я настояла на этом, и наша жизнь сложилась так: утром, затопив бумагой или щепочками «буржуйку» (маленькая железная круглая печка), мы вставали, ели пшенную кашу на воде, и я отправлялась на уроки, а он оставался писать «Русь». Было немного выданных дров, но тратить их на топку не имело смысла, потому что большая комната с трех сторон была окружена холодным неотопляемым пространством. П.С. сидел в моем драповом пальто, в валенках и имел под рукой на столе варежки, которые по временам надевал согреть руки. Он все и всегда писал на машинке, сколько бы редакция ни переделывала: даже такую махину, как «Русь», девять редакций он провел на машинке. Он говорил, что он ясней видит, когда пишет на машинке. Когда я приходила с уроков, мы шли обедать в семью к хозяевам, у которых жили. Обед был неважный, даже, точнее говоря, голодный, и когда после обеда П. С. читал из «Руси» о еде, все развеселялись и говорили, «что обед стал как бы вкуснее и сытнее». Впоследствии через много лет мы вспоминали эту нашу голодную и холодную жизнь с большой радостью и подъемом. Это была пора, когда кругом кипела жизнь, старые ветхие одежды сбрасывались, мы были полны новыми планами и устремлениями, это была весна нашей жизни, такой полной и богатой внутренним содержанием. Сейчас, вспоминая этот период и всю мою прожитую с П.С. жизнь, говорю, что это была полная и внутренне богатая в течение 19 лет жизнь. Было горе, было и много большой радостности. Ripe забылось сейчас, а радость светится, и я благодарна П.С. за ту радостную жизнь, которую он мне дал. П.С. всегда говорил, что всякий человек должен иметь свой творческий путь, а не жить на чужом корме. И он мне много давал творческого подъема в работе, всегда интересовался ею и любил ее. И это еще больше поднимало мой энтузиазм и заставляло любить и ценить мою работу. Все это создавало нам хорошую дружественную атмосферу и редкие человеческие отношения. Из многих дорогих мне надписей, сделанных на книгах и фотографиях, больше других я ценю следующую: «Антонине Шаломытовой муж, друг и автор с любовью подносит вторую книгу «Руси» 20/IX-24 года».

Е. Соловьева Он учил глядеть и видеть

Это было лето 1921 года.

Под Москвою, в 35 верстах по Савеловской ж.д. разместилась колония им. Анны Александровны Луначарской (жены и друга Анатолия Васильевича Луначарского с юных лет).

Всех детей было до 500, удалось разместить их частью во дворце имения С. Н. Паниной и его пристройках (на пчельнике, на бывшей псарне, в бывших службах), а частью — в деревне в избах.

Дети были разделены на 12 отдельных колоний и пребывали под своими номерами. Занятия строго распределялись по часам: работа в огородах, в цветниках, по самообслуживанию и рядом занятия по предметам и искусствам.

За ходом занятий и воспитания детей в колониях внимательно следили и Анатолий Васильевич, и Анна Александровна, и по их инициативе был приглашен литератор Пантелеймон Сергеевич Романов, которому было поручено вести литературный кружок с детьми 13–15 лет.

Пантелеймон Сергеевич поселился тут же в колониях в одной из пристроек имения на бывшей псарне (там когда-то жили самые главные псари графа, это был основательный каменный дом в некотором отдалении от главного дворца).

Пантелеймон Сергеевич со своей супругой Антониной Михайловной Шаломытовой занимал скромную комнатку во втором этаже, превращенную в уютный чистый уголок заботами Антонины Михайловны.

До сих пор вспоминаются его занятия с кружками колонисток и колонистов по литературному оформлению виденного, пережитого, испытанного.

А «глядеть» и «видеть» было на что.

Имение с дворцом особого стиля, парком вдоль громадного пруда и капризной речки Учи, липовыми аллеями, густыми лесами, полянами и лугами, и вдали деревни, когда-то крепостных графа. Все сочеталось в исключительной монументальной красоте.

И Пантелеймон Сергеевич проводил участников своих кружков и научал «глядеть»… После его очень тонкой беседы все возвращались из давно привычного парка или уже знакомой мельницы — новыми. Они вновь увидели все это иными глазами и для этого искали и находили новые слова.

Работы кружка читались самими авторами на очередных собраниях «в зале у камина» (хотя летом он и не топился, но собрания по привычке проходили там «у камина»), в непременном присутствии Анатолия Васильевича, который обычно приезжал в колонию каждую неделю к вечеру «субботы» и проводил все «воскресенье». Вот в эти-то часы его пребывания читались «произведения» кружковцев Пантелеймона Сергеевича. Присутствовали и Анна Александровна Луначарская, и все педагоги, ведущие колонии. Аудитория насчитывала 50–60 человек, примыкали и другие колонисты в возрасте кружковцев.

После прочтения шло обсуждение, развертывались дебаты — сыпались со стороны слушателей и вопросы и замечания.

Всем этим тонко и умело руководил Пантелеймон Сергеевич.

Интересные горячие споры детей втягивали в высказывание и Анатолия Васильевича.

Не раз все устанавливали приятную неожиданность, получаемую из-под пера наших колонистов, а также заводилось отмечать особенные удачи в описании того или иного места этого роскошного уголка природы, подправленного рукой умелых парковых зодчих.

Особенно вспоминается «Плакунный овраг», отраженный в сочинениях нескольких кружковок, с которыми вступил в состязание и сам Анатолий Васильевич.

«Плакунным» был прозван извилистый овраг с полкилометра длины, покрытый цветущим иван-чаем, или кипреем, а в народе иван-чай в древности назывался «Плакун-трава», в руках «колдунов» трава эта играла роль целительную от скорби по разному поводу. Никто не догадывался, что известная доза «чая» всегда облегчает нервное угнетение.

Так вот, этот овраг явился темой для сочинения всех желающих: заслушали до десятка литературных этюдов молодежи, и всех поражало их наукообразие — никто не походил на другого, не было трафарета, и каждый подходил к теме по-своему, не выходя из рамок реализма.

И вдохновителем таких работ был Пантелеймон Сергеевич. Это был именно тот «Плакунный овраг», около которого подолгу сиживали «авторы» и который вдохновил их на интересные сюжеты и образы.

Впоследствии эти кружковцы заметно отличались в старших классах средней школы (тогда «второй ступени») своею оригинальной разработкой тем и крепкой образной прозой.

Вечер обычно кончался чтением рассказов Пантелеймона Сергеевича, которые он создал в первые годы революции. Эпизоды некоторых неполадок жизни в новой форме были главными темами. Они были проникнуты и юмором, и некоторой досадой на те или иные промахи («Гайку потеряли») или вызывали веселый смех от такого рассказа, как «Груз без веса» (канарейка в клетке, сдаваемая в багаж).

Чтение Пантелеймона Сергеевича незабываемо.

Это один из очень немногих поэтов-авторов (Блок, Маяковский, Луначарский), который читал так великолепно и неповторимо свои произведения. Секрет его читки пытались вскрыть, но это не удалось: просто, без нажима, без какой бы то ни было внешней аффектации, без добавочной мимики Пантелеймон Сергеевич достигал необычайных результатов: аудитория слушала его поглощенно и реагировала удивлением и бурным смехом.

А вызвать у публики смех удается далеко не каждому чтецу.

Яркая память о Пантелеймоне Сергеевиче сохраняется и сохранится надолго.

Александр Вьюрков Все к нему относились с улыбкой

Познакомился я с Пантелеймоном Сергеевичем Романовым во время моей работы в Горкоме писателей в Доме Горцена, Тверской бульвар, дом 25. в 1931 году.

Я знал его по его рассказам, и мне было очень интересно встретиться с ним. Не помню, по какому случаю, но, кажется, он пришел получить ко мне справку, что он писатель и едет в Эртелевку отдыхать и работать. С первых же слов он произвел на меня исключительно хорошее впечатление своею мягкостью и простотой. Получилось как-то так — как будто мы с ним давным-давно знакомы. Чем я его смутил, так это отзывом о его рассказах. После этого я встречался с ним каждый раз, когда он приходил зачем-нибудь в Группком. Несколько раз он бывал на заседаниях Президиума, и, что надо отметить, все к нему относились исключительно любовно и с какой-то хорошей улыбкой, причиной которой были, по-моему, он сам и его рассказы. Если бы я мог, я значительно раньше сблизился бы с П.С. во время его поездок в Эртелево, куда он, будучи самым усердным поклонником его, не раз приглашал меня, но я был настолько связан работой в Группкоме, что так и не собрался туда. «А работать можно только там, — сто раз говорил мне П. С. — Вдали от людей, в тиши… А какие там яблоки!» Соблазнял он меня.

Каждый раз, когда он приходил в Группком, мы беседовали с ним о разных литературных новостях и немного сплетничали.

Спустя несколько лет он как-то пригласил меня к себе. Жил он тогда в Старо-Пименовском переулке. Помню, за столом тогда сидели — я с женой, художник. Яковлев с женой и еще кто-то. Радушнее и гостеприимнее редко кого встретишь. Как-то оживала вся обстановка в его присутствии. В этот вечер, кажется, он прочитал нам свой только что написанный рассказ: «Белая свинья». А читал он изумительно.

Я слышал, будто И. М. Москвин сказал, что Романов свои рассказы читает лучше, чем он. И до сего дня за П.С. осталась слава первоклассного чтеца. Когда я его спросил, чем он этого достигает, он мне ответил: «А я ведь учился. Специально «ставил» себе голос». А на вопрос, что он еще нового написал, П.С. мне сказал: «Не удовлетворяют меня маленькие рассказы. Собираюсь писать большой роман. Вы читали мою «Русь»? Думаю ее заново переработать. Не так ее надо было давать. Вот сейчас я засел за изучение истории империалистической войны, истории марксизма-ленинизма, и все, что я написал в «Руси», подлежит коренной ломке. Многое я допустил в ней ошибочного, неправильного. Видите, сколько я прочитал», — показал он мне на груду книг. Впоследствии он роман переделал.

Как-то мы с ним разговорились о методе работы писателя. И тут я узнал, что П.С. имеет на руках обширную работу под названием «Наука зрения». «Прочтешь и увидишь, как писатель должен видеть окружающее». Когда я прочел его работу, у меня появилась мысль немедленно позвонить в ГИХЛ и сказать там о ней. «Обождешь, — сказал П.С. — я ее еще не закончил». Меня все время удивляло одно обстоятельство— не любил говорить П.С. о своих мелких рассказах. «Э, да это что!.. — отмахивался он от них. — Вот «Русь». Нет, я буду писать большие вещи».

Как-то я попросил его послушать меня. Он охотно согласился, и я ему читал свою семейную хронику «Подкидыш», охватывавшую время с 1858 г. по 1935 г. Размером в один печатный лист! «Пробую себя на малых, но больших вещах, П.С.» Когда я ему прочитал, он воскликнул: «Молодец! Читали вы 40 минут, а у меня такое впечатление, будто я прослушал роман в 400 страниц». «Согласны вы после этого взять надо мною шефство?» — спросил я. «Согласен. Работайте». Рассказ мой «Разведка» о М. В. Фрунзе «заиграл» только тогда, когда П.С. дал мне свои указания, именно те, о которых он говорит в своей «Науке зрения». Я очень дорожил советами П.С., и потерю его я переживал очень тяжело… Большой умер писатель. Умер рано. За неделю до смерти, дома, а до этого в Кремлевской больнице мы обсуждали с ним задуманный им роман из жизни уездного училища. «Я напишу совсем не то, что написано о школе, — говорил он. — Вот встану, поедем с вами в Белев, половим рыбку, отдохнем, а потом и за работу». Как-то я ему сказал, что завел альбом с автографами писателей, и принес ему его, он мне вписал туда следующее:

Когда я с П.С. договорился, что буду читать ему все свои новые вещи, я прочитал ему свой рассказ «Барсучья сопка», напечатанный в журнале «30 дней». И после в письме к нему пожаловался, что я не быстро работаю, трудно мне работается. П.С. ответил мне в письме:

«Вы говорите, Александр Иванович, что Вам трудно пишется. Может быть. Но зато нам легко читается. Вчера я как вживую видел — ручей в лощине и мшистую полянку под елками, где ехала Наталья с матерью. Это очень хороший показатель, когда, помимо описания художника, для читателя явится своя картина Ваших рассказов — хорошая, легкая выдумка. Вы не поверите, если я Вам скажу, что завидую Вам. У меня ничего не выходит сейчас, а Вам — браво, браво!

Ваш Пантелеймон Романов 23/XI37 г.».

П.С. пользовался симпатией всех знавших его товарищей-писателей. Но я не заметил, чтобы он в отдельности дружил с кем-нибудь из них. От писательской среды П.С. держался в стороне. Был мил при встрече, но на дружбу не шел. «йк что, чем я заслужил к себе такое отношение — не знаю. Но последнее время мы с ним очень дружили, и я, признаться, дорожил его вниманием и как художника и как человека. А художник он был большой и по-моему, еще не оцененный. Но во всяком случае П.С. в русской литературе остается, и рассказами его, как и рассказами Чехова, будут зачитываться многие и многие годы.

Был я у него на даче, недалеко от ст. Крюково, Октябрь. ж.д., гуляли. Он тогда уже был нездоров. Утомлялся. «Работайте над словом, А.И., — говорил он мне. — И учитесь подмечать то, что ускользает от взгляда других. Наша профессия — уметь видеть. Жаль, что моя «Наука зрения» не издается». В это время он написал комедию «Его жена» и ждал ответа от Станиславского. Вскоре ответ был получен, за смертью автора и самого Станиславского так пьеса и не увидела света. А П.С. особенно был рад одной детали в этой пьесе. На всем ее протяжении одно из действующих лиц произносит только одно слово: «Извиняюсь!» «Это «извиняюсь», — говорил мне П.С. — гвоздь пьесы! В смысле сценичности. Представляете, как будет хохотать публика». Рассказал он мне, как появился у него роман «Собственность». «Сначала я написал маленький рассказик, — говорил мне П.С. — а потом думал над ним, получился роман. А тема зародилась на даче, куда я поехал с одной знакомой. И пока я ждал ее на скамеечке и глядел на собственную дачку, у меня зародился рассказ».

Виктор Ардов Ему доступна была вся мыслимая палитра чувств и эмоций

Писатель Пантелеймон Сергеевич Романов рано умер: ему было 54 года. При жизни он пользовался большой популярностью. И мне хочется записать мои впечатления от того, как талантливо умел читать свои рассказы Пантелеймон Сергеевич.

Неоднократно приходилось мне выступать вместе с П. С. Романовым в составе писательских групп перед слушателями Москвы и других городов. Иногда мы читали в маленьких населенных пунктах — в рабочих клубах Подмосковья и других областей. И всегда признанным «премьером» наших вечеров был Романов. После него выступать уже нельзя было: Пантелеймон Сергеевич читал настолько сильно, смешно, где надо, а где надо — трогательно, что любая аудитория буквально отвечала овациями на его выступления.

У Романова была чисто народная русская речь. Он легко передавал говор крестьян и рабочих, интеллигентов и полуинтеллигентов. Родился Пантелеймон Сергеевич в Одоеве Тульской губернии. 1 км он и наслушался этих неповторимых интонаций.

А насколько крепко въелся в П. С. Романова коренной русский быт, видно из одного забавного эпизода. В каком-то столичном клубе должна была выступать группа писателей. Я немного опоздал, и когда я появился в комнате за кулисами, которую отвели для выступающих, там уже сидел Пантелеймон Сергеевич. А на эстраде читал свои произведения Матэ Зал-ка — его мы называли на русский лад Матвеем Михайловичем… Я спросил у Романова: что происходит в зрительном зале? И он ответил, лукаво улыбаясь, по-церковному:

— От Матфея чтение…

Когда ведущий объявлял, что слово принадлежит писателю Пантелеймону Романову, часто возникали аплодисменты, ибо многие знали, какое наслаждение их ожидает.

На эстраду неторопливо выходил пожилой человек с короткой бородой и пепельного цвета усами, скромно одетый. Он нес большой коричневый портфель. Надо заметить, что появление с портфелем в руках перед слушателями — дело рискованное: любая аудитория предпочитает, чтобы оратор говорил наизусть. Портфель часто сулит публике длинное и скучное чтение произведений, не приспособленных для исполнения с эстрады… Но Романов медленно и спокойно усаживался за столом, надевал на нос пенсне, медленно же раскрывал свой портфель и вынимал оттуда большую кипу бумаги. Он более трех минут мог искать на глазах у своей аудитории нужную рукопись. Раскроет ее и аккуратно утюжит руками листы, чтобы лежали как следует. Затем, повернув впервые лицо к залу, объявляет заглавие вещи… Читал Романов вводные абзацы ровным голосом. И не сразу неискушенные слушатели понимали, что перед ними— чтец поразительного мастерства. Но не проходило и пяти минут с того момента, как Романов методически и даже как-то скучно располагался за столом, — писатель уже вел за собою всех, кто сидел в зале. Даже те, что пришли сюда с намерением возражать и заранее не верили в силу слова, которое будет звучать с эстрады, и они были полностью покорены Романовым. Ему доступна была вся мыслимая палитра чувств и эмоций. Публика замирала, завороженная этим негромким тенором, который заставляет плакать или смеяться, негодовать или сочувствовать.

Существенно, что Пантелеймон Сергеевич умел трогать аудиторию не только произведениями, написанными щченио (?)[14] для чтения вслух (а у него были такие вещи). В его устах нейтральные, казалось бы, описания обстановки и пейзажа, ремарки автора, комментирующие диалог и психологию действующих лиц, звучали не только интересно, и очень значительно…

Несомненно, у Романова был большой актерский талант. И как чтеца я могу его сравнить только с А. Закушняком, В. Яхонтовым, Игорем Ильинским. Я слышал смешные рассказы П. С. Романова в исполнении великого артиста Иван Михайловича Москвина. Но, на мой взгляд, сам Романов читал эти вещи лучше. Чем же? Осмелюсь сказать: проще, ироничней, разнообразней.

В Малом театре и по сей день бытует определение, которое создано было знаменитым автором и рассказчиком прошлого века Иваном Федоровичем Горбуновым: читать толпу. Так вот, когда читал на разные голоса свои рассказы Романов, аудитория явственно различала всех персонажей, из коих эта толпа состоит. А смешно это было предельно! Именно — предельно: я никогда больше не слышал, чтобы кто-нибудь из писателей или артистов умел вызывать столько смеха у слушателей…

В заключительной части своих выступлений Пантелеймон Сергеевич читал просто смешные рассказы. Нет, не просто смешные, а гомерически смешные. Часть этих вещей вы найдете в книгах П. С. Романова, например рассказ «Инструкция» (горжусь, что у меня есть один том сочинений Пантелеймона Сергеевича с его доброй дарственной надписью). А иные из диалогов так и остались ненапечатанными. Но какие это веселые сценки!

Помню, например, «Плохой номер». Там речь шла о трамвае, который всегда был переполнен больше, чем другие маршруты. И вот неуемная фантазия автора в кратких репликах несчастных пассажиров и трамвайной бригады выражала те немыслимые ситуации, в какие попадали все, кто имел смелость ехать на «плохом» номере. Там была выведена старушка: ее в давке очень сильно помяли. Старуха стонала и плакала, а ее строго укоряли:

— А зачем же ты лезешь в такой плохой номер? Садилась бы лучше на четвертый. Там всегда просторно…

— Мил человек, — возражала старушка, — да куда же я на четвертом номере приеду?

— Еще разбирается! — с возмущением отзывались вокруг…

Разумеется, в этой заметке нет возможности процитировать множество смешных — просто уморительных — реплик и выражений, которыми полны рассказы Пантелеймона Романова. Но сцены эти суть шедевры народного юмора. И если мы не можем сегодня услышать их в поразительном авторском исполнении, ибо в тридцатых годах еще не записывали голоса на магнитофон, то надо бы переиздать рассказы С. П. Романова и включить в такие книги многое, что прежде не было напечатано. Несправедливо оставлять в забвении такого талантливого писателя.